Одноглазый хозяин бани был суетлив и разговорчив, больше всех врал и больше всех смеялся. Ходил он почему-то правым боком вперед, высоко поднимая подбородок. Голову поворачивал только вправо, если нужно было посмотреть влево, то разворачивался всем корпусом. Левый глаз его был всегда закрыт, или его не было вовсе.

Часа два «господа-товарищи» парились и мылись, за это время Сашка успел раза четыре уснуть и проснуться.

Потом были круглый стол в саду, индюк с яблоками и водка, которую одноглазый разливал по стаканам, бегая зачем-то по кругу, хотя можно было запросто дотянуться с места.

На озеро мы попали уже под вечер. Сашка занялся палаткой, Славик — костром и шашлыками, а Жора, освободив багажник, снова куда-то уехал.

Разбив палатку и заготовив на ночь дров, Сашка присел у костра. Славик что-то рассказывал, нанизывая мясо на шампуры, сам же смеялся и снова рассказывал.

Александр упорно боролся со сном.

Славика это явно раздражало:

— Сань, да брось ты спать. Опухнешь. Пойди, искупнись — и все пройдет. Всю ночь спал, утром в машине спал, в бане спал, сейчас спишь.

— Может, я еще расту. Все. — Он встал, посмотрел на озеро, потом на небо, зевнул. — Я «программу минимум» выполнил — иду в мешок. — Развернулся и ушел в палатку.

— Ну, детский сад, ну я просто худею, дорогая редакция. — Славик отыскал бутылку водки, откупорил ее, налил в железный стаканчик, выпил — и запел: «А поутру они проснулись, под ним помятая трава. Зачем — зачем на белом свете есть безответная любовь. Зачем ты в наш колхоз приехал, зачем нарушил мой покой…».

Сашка несколько раз перевернулся с боку на бок вместе с мешком и уснул. А Славик еще долго вертел по кругу свой скудный песенный репертуар…

Проснулись мы от громких голосов у костра.

— Так я и знал: костер потух, один залез в бутылку, другой — в мешок, каждому свое. Ну, олухи, ну, ваше счастье, что я сегодня добрый.

— Шеф, «программу минимум» мы выполнили. Я даже восемь песен спел. А тебя все нет и нет. Нам что теперь — друг другу лекции читать о международном положении, или чего? Студент! Выходи, барин приехал! Праздник начинается.

— Костер разожги, лектор!

— Понял. Не дурак.

Сашка медленно и нехотя вылез из мешка, легонько постучал себя ладонью по щекам и «вышел» из палатки.

В это время Татьяна и Ольга (так звали «девочек») разбирали сумки, выкладывая продукты на расстеленный возле костра брезент. Славик усердно пытался раздуть костер, Жора крутил ручку большого транзисторного приемника, отыскивая нужную волну.

Сашка подошел к костру.

— Здрасьте, — сказал он.

— Здрасьте, — одновременно ответили Ольга и Татьяна.

— Знакомьтесь — Александр. — Жора сделал театральный жест рукой.

— Комсомолец! — добавил вдогонку Славик.

— Оля.

— Таня.

— Очень приятно — Саша.

Когда разгорелся костер, Жора вдруг скомандовал, как будто был в армии:

— А теперь все в море! Кто первый на том берегу — тому приз. Я приготовил. Уклонистам — позор и презрение.

И все почему-то стали раздеваться. Славик и Сашка «тайно» поглядывали на женщин. Жора «тайно» наблюдал за Славиком и Сашкой.

Ольга в чем-то явно проигрывала Татьяне, хотя и была лет на десять младше.

Раздеваясь, Славик делал много лишних движений и что-то нашептывал себе под нос. Разделся он самым последним, но, видимо, решил всех обогнать на «финише» — рванул с места с диким визгом и гиканьем, высоко поднимая свои острые коленки. Его явно заносило влево, как будто дул сильный ветер, и последние шаги к воде он делал уже в кустах.

Сашка уходил от костра последним. Татьяна шла шагах в трех впереди. Вдруг, повернувшись, она погрозила ему пальчиком:

— Замерзнуть боишься?

— Нет. Я боюсь ночной воды.

— Маленький мой, — почти пропела она.

— Мне всегда кажется, что кто-то должен схватить меня за ногу и утащить на дно, — сказал он смущенно.

Татьяна улыбнулась. Остановилась на берегу. Потом медленно вошла в воду и поплыла.

Постояв некоторое время у воды, Сашка вернулся к костру.

Голоса «уплывали» уже на середину озера, а в воздухе пахло будущим дождем. И время потянулось совсем по-другому — по сравнению с тем, когда эти голоса были здесь, возле костра. И огонь был совсем другим — сейчас он был грустным и нежным, а ведь может быть злым и жестоким; он может тихо умереть, но может и беситься в агонии…

Я почему-то совсем не удивился тому, что случилось дальше. Может быть, потому, что мне самому хотелось хоть каких-либо событий — отпущенное мне время тоже как-то проходило, а последние дни были достаточно скучными, однообразными и предсказуемыми.

Сашка сидел у костра и бездумно поправлял обгоревшей веткой головешки.

Я удивился: как он мог не слышать Татьянины шаги — она подошла сзади и закрыла ему глаза ладонями.

— Славик? Жора? — стал угадывать Шурик. — Остап?

Еще бы одноглазого приплел сюда же, было бы совсем смешно.

Не опуская рук, Татьяна засмеялась, прижалась грудью к его спине и шепнула на ухо:

— Глупенький какой, женщину от мужчины отличить не может, мальчишка.

Он двигался, он еще не придумал, что нужно делать, а ее пальцы в это время опустились на шею.

— Вы ищете сонную артерию, хотите, чтобы я уснул?

— Я ищу твой пульс, хочу узнать, как вы на меня реагируете. — Она выделила слово «вы».

— Нормально реагирую. — Он сбросил ее руки, поднялся и развернулся к ней лицом.

— Я замерзла, — сказала она почти детским голосом, стряхивая с волос воду непонятным движением головы, — и тебя заморожу. — И снова потянулась к нему.

Он прикоснулся к ее ладони, медленно убрал руку со своего плеча и вдруг замер, увидев безымянный палец без одной фаланги.

— А я, а мне, — тихо сказал он. — А сейчас придет Жора, нальет сто грамм, и вы согреетесь. — Он сделал шаг в сторону и очень быстро надел джинсы.

— А я, а мне, — издевательски повторила она. — Я хочу, чтобы налил ты. Или боишься?

— Тебя? С чего бы это? — Он подошел к ней. — Почему я должен вас бояться?

— Потому что я сегодня женщина без возраста. Сегодняшняя ночь, озеро и этот костер украли мой возраст, понимаешь?

— Понимаю, — ответил он. — Мне такое не грозит, я в этом вопросе нищий, у меня воровать нечего. Единственное, что попадает — я могу быть без мозгов.

Татьяна рассмеялась, жестом приказала разлить по стаканчикам вино и сказала:

— А теперь мы выпьем на брудершафт, до дна, за наше знакомство. Или это дно тебя тоже пугает?

— Нет. — Сашка откупорил бутылку. Разлил вино и повернул голову в сторону озера. — Они смотрят на нас из темноты, как в кино.

— Пусть, — шепотом ответила она. — Я лично никому ничего не должна.

— Я тоже.

Они выпили, и она поцеловала его в губы или он поцеловал ее — не помню.

Отойдя от костра, Татьяна переоделась где-то за машиной и, вернувшись, села на сложенный вчетверо спальный мешок. Возникла неловкая пауза, как будто после вина они, наоборот, стали трезветь.

Чтобы хоть как-то нарушить эту паузу, Сашка отыскал на брезенте самое большое яблоко и подал его Татьяне.

— Спасибо, змей, но я не ем яблок до Спаса, — сказала она.

— Ты веришь в Бога? — тихо спросил он.

— Нет, — ответила она, — просто женщинам, потерявшим маленьких детей, нельзя есть яблоки до Спаса. Так говорила моя бабушка.

— Извини, — сказал Сашка, — я не знал. — И добавил: — А знаешь, когда переспевшее яблоко падает.

— Оно обретает форму капли, — оборвала его Татьяна, — а потом разбивается о землю.

— Откуда ты это знаешь? — Голос у него дрогнул. — Это придумал я.

— Ты сам мне про это рассказал. Две недели назад.

Сашка вскочил:

— Ты ведьма, я не знал тебя две недели назад.

— Успокойся. Я пошутила. — Она взяла его за руку. — Сядь.

— Я пьяный, извини, — сказал он. — Я до сегодняшнего дня выпил столько же, а может быть, и меньше.

— Бедненький мой мальчик. — Она попыталась прижать его голову к груди. — Пьяненький мой ребенок, так хочется тебя пожалеть, что даже могу заплакать.

— Не надо меня жалеть.

В это время послышался плеск воды, крики, дикий хохот и мудрейшие ругательства в несколько колен.

— Давай с тобой отсюда убежим, — сказала Таня, не поворачивая головы.

— Зачем?

— Просто убежим, и все, и когда-нибудь пото-ом, — она почти пропела слово «потом» и снова взяла его за руку, — завтра утром вернемся. Убежим? Или уплывем?

Я догадывался, чем может закончиться это предложение — никто никуда не убежит и не уплывет, и к тому же — куда плыть, если озеро круглое.

— А хочешь, я тебе погадаю, — не успокаивалась Таня и провела пальчиком по его ладони. — Сорока-ворона кашу варила, малых деток кормила…

Мне показалось, что какая-то «мурашка» побежала от его мизинца к локтю, от локтя к уху. Может быть, я это придумал потом, некоторое время спустя, но тогда я видел, как он трясонул головой, и мне, в самом деле, показалось, что эта «мурашка» забежала ему в ухо.

— Глупенький, сегодня и завтра будет так, как я захочу, потому что я ведьма.

— Да иди ты! — Он снова отдернул руку. — Знаю я, какими вы бываете ведьмами — понапиваетесь сейчас и будете, как шаманы, с бубнами, голые всю ночь вокруг костра скакать.

— А может, мы повязки из белых лилий нацепим.

Я представил себе эту картину — все голые и в набедренных повязках водят хоровод вокруг костра и поют: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» или «Наш паровоз вперед летит…».

В это время из темноты к костру вынырнул Славик, он прижимал руки к груди, как будто хотел сам себя обнять, и тряс головой:

— В воде тепло, на суше холодно, замерзаю, бля-я-я. — Кинулся к бутылке, налил, выпил, бросил в рот кусок сала и, не выпрямляясь, как в танце, пошел к костру. — Я получился крайний лишний. На ту сторону переплыл. «Танька! Танька!» Таньки — нету. Жорику говорю: бля-я-я, Танька утонула, с водолазами искать нужно. А он: спокойно, Слава, такие женщины и в воде не тонут, и в огне не горят. Наша Танечка, — говорит, — четыре года за сборную политеха выступала. Так и сказал: наша Танечка. А потом мне на ушко: Славик, давай, кто дальше нырнет — тот останется с Ольгой, а проигравший гребет обратно. Короче, разгоняемся, вместе в воду — бах! Гребу, бля-я-я, потемки кругом, какие-то рыбки об морду хвостами бьют, алкоголь лишний кислород жрет, глубины не знаю, где низ, где верх, перепутал. Выныриваю на середине, ну вру, вру — ближе, в небе звезды, кругом вода, и никого нет. Да еще какой-то хрен стал за ногу дергать. Рванул к берегу, как дельфин. На сушу вылез — зима. И нет никого, все на «елку» ушли. Озеро пешком обошел, пехотинец раненый. Два раза на коровьих «минах» подорвался. Измазался весь, в воду залез опять — утонуть не могу, потому что не тонет это.

У костра тихо и совсем неожиданно появился Жора:

— Слава, ты что, все озеро перенырнул, или как? Выныриваю — нет никого.

— Во-во. — Славик показал на него пальцем. — Начинается! Комедь! Я еще это вспомню.

— А не пора ли нам что-нибудь для сугреву? Да, это вам, сударыня, — Жора протянул Татьяне пять огромных белых лилий.

— Спасибо. — Чуть запрокинув голову, она поднесла их к лицу.

Я увидел, как блеснули ее глаза, — и мне почему-то стало страшно. Может быть, потому, что дарение цветов — это маленькое жертвоприношение. Еще недавно они были живые, а женщина, ничего не понимающая в жертвоприношениях, ничего не помнящая далее своих прожитых лет, вдруг случайно, на секунду, сорвалась в глубину своего подсознания — и я увидел это.

В это время Сашка прижал обе руки к животу и присел.

— Тебе плохо? — спросил Жора.

— Немного. Я пьяный, меня тошнит, я пойду спать.

— Съезди в Ригу, — посоветовал Славик, — сразу станет легче. Тренироваться нужно.

— Хорошо, спасибо, спокойной ночи, — ответил Шурик и побрел в свою палатку.

Я тоже пошел следом и прилег в дальнем углу в темноте. Я был уверен, что Сашка в это время думал о сегодняшнем дне, о Татьяне, которую он совсем не знал еще несколько часов назад, и сейчас ему, наверное, очень не хотелось, чтобы она смеялась там, у костра, чтобы она пила вместе с ними, чтобы кто-то смотрел на нее.

— Я хочу, чтобы она пришла ко мне, — вдруг сказал он.

Кому он сказал это? Не мне ли? Может быть. Все может быть — я тоже верю в чудо. И я совсем не удивился, когда Танька пришла в палатку. А может быть, не удивился только потому, что сначала по запаху понял, как она приближается к нам.

— Кто здесь? — шепнул Шурик, который ничего не понимал в запахах.

Но вместо ответа — левая рука на его щеке.

— Зачем ты здесь? — тихо спросил он.

— Ты сам этого хотел.

— Я? Это неправда. Это неправда. Я спал.

— Ты и сейчас спишь. Спи, — шепнула она, — а завтра проснешься весь в моих морщинах.

— Я согласен.

— Ты или щедрый, или пьяный.

— Пьяный и щедрый. — Он обнял ее и прижал к себе, зубами оторвал пуговку на ее рубашке, выплюнул ее в темноту, в мою сторону.

— Ах, так вы еще и азартны, — шепнула она.

— Я любой, каким вы только пожелаете меня видеть. Сейчас я тоже человек без возраста и даже без мозгов.

Как бы для приличия я уж было собрался выйти из палатки, хотя очень, очень заманчиво подсмотреть чью-то первую ночь, но в этот момент луч фонарика пробежал по палатке.

— О Боже! — Татьяна освободилась от Сашкиных рук и перевернулась на другой бок.

Вскоре показалась рука с фонариком, а потом и сам Славик:

— Таня, Тань, ты что, ты уже спишь? Ты спать сюда пришла или даже приехала? Тань, вставай, — он стал тормошить ее за плечо, — магнитофончик включили. Потанцуем, когда еще такое будет? Праздник души.

— Да иди ты к черту, я спать хочу.

— Тань, Жора обижается. Шампанское еще не пили.

— Пошел бы ты понырял, а?

— Тань, если не пойдешь, до утра над тобой стоять буду.

— И как вам хочется еще какие-то танцы устраивать. Выключи свой прожектор, глаза мне испортишь. Иду я, иду.

— Понял, не дурак. — Он выключил фонарик и в темноте вылез из палатки.

Татьяна снова повернулась к Сашке — но это была уже другая женщина. Она поцеловала его в губы:

— Я скоро вернусь, не обижайся.

После ухода Татьяны Сашка еще долго ворочался с боку на бок, засыпал, просыпался, шарил в темноте руками и снова засыпал.

Утром, когда он проснулся уже по-настоящему, возле себя увидел Славика, который спал, широко раскрыв рот, за ним в спальных мешках Ольга и Татьяна — с самого краю. Волосы ее легли на лицо и были видны только бровь и губы.

Жора возился у костра.

— Привет, — сказал Сашка, когда вылез из палатки.

— Привет, как спалось?

— Нормально.

— А я и не ложился. Уху сварил.

— У тебя ж удочки не было.

— Зачем удочка, если есть деньги. — Жора хмыкнул и улыбнулся. — Берешь три рубля и ловишь рыбака, который ловит рыбу. Все очень просто. Учись, ты еще будешь меня вспоминать. А те дни, которые мы потом не помним, — это не жизнь, а существование. Я из своих сорока семи, дней двадцать, может быть, и помню.

— Ты учился в политехе? — спросил Александр.

— Нет, Татьяна училась, а я дружил с ее мужем. Живем в соседних домах. Он на машине разбился шесть лет тому назад. А два года назад у нее еще и сын утонул, в третьем классе учился. Как люди живут после этого, я бы спился давно.

— И с тех пор она одна? — как бы между прочим, спросил Сашка.

— Одна. — Жора, прищурясь, посмотрел на него. — Что-то мне не нравится твой интерес, дружок. Хочешь, чтобы тебя усыновили?

— Хочу.

— Хотеть не вредно. Попробуй, может, у тебя получится. — Он саркастически хмыкнул. — Может быть, тебе отдастся. Потом будет о чем вспомнить.

— Дурак ты, дядя Жора.

— Сам ты дурак. Вижу я. Ты голову повернешь — я знаю, о чем ты подумал. Даже могу догадаться, что сегодня ты сделал ро-о-бкую попытку стать мужчиной.

— Псих-о-лог, — ответил Сашка. — Пойти искупаться, что ли?

— Холодно сегодня, — сказал Жора, как будто только что они говорили о погоде. Посмотрел вверх, прикусив нижнюю губу. — Наверное, к вечеру будет дождь.

— Пусть будет. — Сашка развернулся, чтобы уйти к озеру.

— Сань, слышь, представь себе бизнес, — остановил его Жора. — Представь, если бы кто-то умудрился создать такую систему, при которой все первые брачные ночи снимались бы на пленку и хранились бы в фильмотеках, и просмотр — за большие бабки. Вот, например, ты заработал большие деньги, пришел в заведение и говоришь: «А подайте-ка первую брачную ночь Надежды Константиновны». А тебе говорят…

— А мне говорят, — оборвал его Сашка. — «Не было еще тогда кино, молодой человек».

— Ну ладно, согласен — не было. Ну, например, — не успокаивался Жора, — прихожу я в фильмотеку и говорю: «А подайте-ка мне кино про моего друга Шурика…».

— Не смешно.

— А мне в ответ: «Приходите через годик, мужчина. Пока такого кина нету». Теперь смешно?

— Очень смешно. — Сашка снова развернулся и пошел к озеру.

— Сань, слышь, — Жора догнал его и сказал шепотом: — Ну, скажи, сколько бы ты заплатил, чтобы посмотреть кино, например, про Таньку?

— А теперь не смешно. — Сашка не останавливался.

— Кто его знает, может, и не смешно. — Жора не отставал ни на шаг. — А вот если бы про меня — это был бы «Фитиль», я бы сам месяца три бесплатно работал, чтобы сейчас такое кино посмотреть.

Сашка остановился:

— Все, мне это уже неинтересно.

— А зря, очень даже зря. Классная тема. Представляешь?

— Не представляю.

— Ну ладно. — Они разошлись в разные стороны. Жора продолжал говорить сам с собой. — Как же вы можете это представить, дорогой товарищ, если вы этого ни разу не видели? Вот про Дарью Кулакову…

Залезать в воду Сашка передумал. Оглядываясь иногда в сторону палатки, он пошел по берегу.

Дул легкий, чуть колючий ветерок. Когда пряталось солнце, озеро меняло свои краски и настроение. Издалека костер казался тусклым и бессильным, как будто за ночь потерял все свои качества — днем это было просто то, на чем можно варить уху.

Часа два мы бродили вокруг озера, а когда вернулись — все уже сидели у костра, Славик был довольно-таки пьян; он что-то громко рассказывал, размахивая руками, как фокусник, Ольга спала, положив голову ему на колени. Жора ковырял маленькой отверткой в магнитофоне. А Татьяна даже не подняла головы, когда Сашка поздоровался. Длинной веткой орешника она передвигала недогоревшие головешки к огню.

— Слава КПСС, наливай! — скомандовал Жора. — Есть повод выпить, пропажа вернулась.

— О, другой разговор, только можно без КПСС, просто Слава. — Он сделал попытку посадить Ольгу, но она сопротивлялась, отмахиваясь руками: «Не хочу, я спать хочу, никуда я с тобой не пойду, старая вешалка».

— Пусть спит, — тихо сказала Татьяна.

— Пусть. — Славик встал. Пренебрежительно посмотрел сверху. — Голубка моя шизокрылая.

Отложив магнитофон в сторону, Жора тоже встал, поставил на огонь котелок с ухой и посмотрел на Татьяну:

— Напиться, что ли?

— Напейся, — ответила она, не поднимая головы.

— Спасибо. Слава, наливай, я вызываю тебя на соцсоревнование.

— Как вчера?

— Как сегодня — один к двум.

— Водки не хватит, — буркнул Славик. — Потом нырять?

— Хватит. Наливай. Если ты проиграешь — значит, пили за твой счет. Если я — весь банкет за мой счет. Первую «учебную» — всем. — Жора посмотрел на Сашку: учись, мол, студент, как нужно жить и работать.

— Первую всем, — повторил Славик, — я знаю, я тоже служил в гусарах. Слышь, Тань, служил я однажды в гусарах.

— За любовь, — сказал Жора, подняв стакан выше головы. — Пусть она вспоминает иногда, что где-то есть мы.

— Пусть вспоминает, — повторил Славик.

«Соревнование» длилось часа два.

Меня уже и самого подташнивало от запаха водки. А когда-то даже мечтал сам попробовать — и чего они в ней нашли?

Жора пил вдвое больше, как и было условлено. Сначала они много ели и много говорили, в конце тосты стали короче, а промежутки между наливаниями длиннее. Последнюю дозу Славик принимал лежа.

— За тех, кто в морге! — Он выпил половину, а остальное вылил на землю, перевернув стаканчик. — Все! Я м-о-мо…

— Мокрый?

— Я мо-о-ортвый, — еле выговорил он и уткнулся в брезент.

Еще минут двадцать он разговаривал сам с собой, пытаясь поднять голову, и пел: «…забинтуйте мне горло железной дарогай, в изголовке по-овести галубуюю зизду…».

Жора пересел поближе к костру. Обхватив колени руками, долго бездумно смотрел в огонь и в той же позе опустился на правый бок. Потом долго икал, вздрагивая всем телом, и трудно было разобраться, спит он или нет.

Время тянулось медленно. Татьяна помыла посуду, убрала со «стола» и снова присела у костра.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Я не хочу думать, — ответил Александр. — День какой-то бестолковый, лучше б работали сегодня.

— Нужно просто к этому привыкнуть. Иногда год пройдет, оглянешься — а он весь, как сегодняшний день. Праздник души, как сказал Славик. — И добавила: — Ты не думай обо мне плохо, хорошо?

— Хорошо. — Он прикоснулся к ее руке. — Не думаю, честное слово. Мне, наоборот, с тобой хорошо, с тобой тепло.

— Это потому, что костер рядом.

— Нет, не потому, — лепетал он, — совсем не потому. Мне кажется, что ты не можешь сделать зла, хотя и называешь себя ведьмой.

— Я не могу? — Она засмеялась чужим, звонким голосом. — Боже, какой ты глупенький! Скажи честно, ты в любви объяснялся когда-нибудь?

— Я? Нет. Не успел еще. Если я кому-нибудь объяснюсь…

— Стоп! Не надо. Не говори дальше.

— Почему? — Он посмотрел на Жору.

У меня тоже было такое ощущение, что он не спит и все слышит. А может, не спят все, все притворились спящими, чтобы подслушать этот разговор.

— Почему? — переспросил Сашка.

— Потому что завтра будет стыдно за эти слова, — ответила она. — Может быть, не завтра, может быть, когда-нибудь потом, когда тебя десять раз обманут. — И добавила совсем некстати. — Представляешь, ты — в моем возрасте, а я — совсем старушка. Нет, прости, все не о том. Не слушай меня.

Проснулась Ольга. Скривив одну сторону лица, одним глазом покосилась на Татьяну с Шуриком, спросила: «Сколько время?» — и вклинилась в их разговор.

— Воркуете? Ну-ну. Пойду-ка я ко сну.

Не знаю почему, но в это время мне хотелось скривить ей такую морду — чтобы она не поняла, снится ей это или все наяву.

— Нет, пойду-ка я сполосну фейс, — добавила она. Медленно поднялась, еще раз бездумно посмотрела на всех, кто был у костра, и пошла к озеру.

Пока Сашка взглядом провожал Ольгу, Татьяна успела тихонько встать и уйти в машину. Она уселась на заднем сиденье, обхватив колени руками, как маленькая девочка.

Вдруг обнаружив, что Татьяны рядом нет, Сашка вскочил и побежал к машине.

— Тань, ты чего? Не плачь.

— Я не плачу. Уйди. Я тебя очень прошу — уйди. Оставь меня. Уходи.

Ничего не понимая, Сашка ушел к костру.

Накрапывал мелкий дождь, это были скорее не капли, а почти невидимые водяные нити, и ветер срывался иногда, «укладывая спать» полуобморочное пламя костра.

Славика, как бревно с четырьмя сучками, Сашка перетащил в палатку и уложил возле Ольги, которая уже успела «сполоснуть фейс», опохмелиться и уснуть.

Транспортировать Жору таким же способом было делом нереальным, его можно было только «перекатить», но после Сашкиной первой такой попытки он проснулся, сделал длинный-длинный выдох со стоном и обхватил голову двумя руками.

— Башка трещит. Хорошо, что пьяный еще. Был бы трезвый — она бы лопнула. Все на месте?

— Все, — коротко ответил Сашка.

— Хорошо. Что вспомнил еще. Как это я забыл. Короче, наш Остап Ибрагимыч домой еще не вернулся.

— Как это не вернулся?

— Очень просто. Как в учебнике — из пункта «А» вышел, а в пункт «Б» еще не пришел. Я, между прочим, к нему заезжал — хотел на праздник пригласить. Не такой уж я хреновый, как тебе кажется. Но Ибрагимыч домой не возвращался, а мы вернемся. И еще что скажу: меня два часа не трогать, я победил — мне положено. И Таньку не трогай, трогай Ольгу, ей все равно, и тебе должно быть все равно. Выплесни в нее свою дурь и сразу поймешь, что все в этой жизни гораздо проще. А Танька, между прочим, жена Остапа, так что лучше с ним не связывайся. И со мной тоже.

— Как это жена? — удивился Сашка. — Ты же говорил, что ее муж на машине разбился, что сын…

— Ты кто, следователь? — оборвал его Жора. — Пошел бы ты со своими вопросами…

Опустив голову, Сашка ушел к озеру, и если бы не дождь, — не известно, куда бы он побрел. Через некоторое время Сашка вернулся к машине и сел на переднее сиденье. Татьяна спала, свернувшись калачиком, а может быть, притворялась.

Я почему-то был уверен, что он чувствовал малейшее ее движение у себя за спиной, что мысленно он разговаривал с ней, что ждал, когда она «вдруг» прикоснется к его шее губами или руками.

К полуночи все были в машине. Лил такой дождь, что казалось, не тучи, а целые озера проплывали над нами.

Жора — после того, как пришел в машину, — еще долго сидел, положив руки и голову на руль, а потом с хрипотцой в голосе произнес:

— Ну, господа и дамы, праздник окончен. Пора под крышу.

— Мне лично под «крышку» еще рановато, — как бы пошутил Славик.

— Не каркай, лучше спой про железную дорогу.

— И по ту-ундре, по железной дороге, — моментально включился Славик, — где мчит курьерский Воркута — Ленинград, мы бежали с тобою…

Я не мог дождаться, когда тронется машина и на скорости хоть чуть-чуть выдохнется этот зловещий перегар, этот запах тысячу раз проклятого людьми какого-то «зеленого змия». Это был уже не запах водки, «водочка пахнет вкусно».

Было уже далеко за полночь, когда мы въехали в знакомый переулок. Изрядно попортив дороги, дождь к тому времени уже успокоился.

Окна в доме бабы Иры светились.

— Ждет старушка, — мечтательно сказал Славик. — Привыкла к нам. А мы сейчас мокрые, как из разведки — с двумя языками.

— Я из машины никуда не выйду, слышишь, — Татьяна толкнула Жору в плечо. — Мы так не договаривались. Мне нужно домой.

— Если я даже очень захочу, то у меня ничего не получится, потому что бензин на нуле, потому что я пьяный и потому что дорога, сама видишь, какая. — Он заглушил машину. — Это во-первых, а во-вторых, никто нас уже не ждет, посмотри, как окна светятся.

— Как они светятся? Как? — засуетился Славик.

— Очень просто, там свечи горят. Нет старушки, умерла, я шкурой чувствую.

Хоть у меня и не было шкуры, но я уже тоже чуял запах свечей.

— Да она еще нас переживет. — Славик опустил стекло. — Может быть, и горит свеча, может, бабулька наши грехи замаливает.

— Ладно, сидите здесь, я узнаю. — Жора вылез из машины и направился в дом.

Сашка пошел следом.

Маленький, почти детский гробик стоял на двух зеленых табуретках. Лицо бабы Иры было удивительно спокойным, лишь венчик с изображением Христа еле заметно шевелился от колебания воздуха, и «передвигались» тени морщин от «языческой» пляски пламени свечей.

Под стеной на лавке сидели три старушки, как в очереди к врачу. В одной из них я вдруг узнал бабу Аню, но сразу же успокоился, когда понял, что ошибся. Старушки перешептывались иногда, вздыхали, качали головами.

— Когда она? — спросил Жора.

— В субботу вечером. Села на лавку, закрыла глаза и померла, всем бы так. Счастливая.

— Почему ж попа нет, не поет никто?

— Да уж пели, сколько можно, отдохнем малость и опять споем. А у батюшки нашего два прихода, сами знаете, должен был вернуться седня.

— Значит, так, — Жора уже отсчитывал деньги, — вот вам двести рублей. Я вас очень прошу: сделайте, чтобы все было по-человечески, чтобы в церкви отпели, чтобы завтра помянули, как положено, — он сунул деньги одной из старушек.

— Как же это мы можем, чтобы не по-человечески, все будет, как у людей, — шепнула она, — только денег уж много очень, за эти деньги нас всех троих похоронить можно. — Она подняла руку в сторону своих подруг. — Много денег, сынок, зачем столько?

— Пусть будут.

Жора вышел из дома. Сашка за ним. Славик ждал их у калитки.

— Ну что там? — спросил он.

— Вчера вечером отдала Богу душу.

— Жаль, хорошая была старушка. Куда ж нам теперь? Может, к одноглазому?

— Бензина нет. — Жора резко толкнул калитку.

Славик отскочил в сторону:

— Ты че? Опохмелиться нужно, понял? — Он покрутил пальцем у виска. — Нервный какой, как будто я виноват, что она умерла. Дай Бог, нам столько.

— Короче, так. — Жора резко повернулся к Сашке. — Ты останешься здесь. Объяснять долго не буду, подрастешь — сам поймешь. Ты мне и так два дня испортил — ни себе, ни людям.

— Фонарик оставь, — спокойно сказал Сашка.

— Спички возьми. — Славик заботливо протянул ему спички.

Открыв багажник машины, Жора нашел фонарик и бутылку водки. Вернулся. Сунул Сашке в руки фонарик. Славику — бутылку.

— Старушку помянуть — и по нумерам.

— Жорж, мы куда сейчас, к одноглазому? И так ноги кривые, а если ночь в машине проведу — вообще хрен выпрямятся. Как работать потом?

— Ты тоже остаешься, — не поворачиваясь, ответил Жора.

— Командарм! Да-а-а, а мне пофиг. — Славик повернулся к Сашке. — Командовать парадом будет он, понял, да? Ну, дае-е-т.

В машине была распита бутылка водки за упокой.

— Будьте здоровы, спокойной ночи. Пошел, — сказал Сашка, открыв дверцу.

— Не уходи, останься с нами, — попросила Татьяна.

— Нет! — вместо Сашки ответил Жора.

— Нет, — добавил Сашка.

Едва хлопнули дверцы, машина взревела и рванула с места, но очень быстро остановилась, осветив тупиковый забор. Сашка замер у калитки.

Мне даже показалось в это время, что он совсем забыл про то, что в доме покойник.

Машина заглохла, и некоторое время ее почти не было видно. Потом в кабине загорелся свет, оттого что была открыта дверь. И вскоре к калитке вернулся Славик.

— А я ложил на всех, — сказал он Сашке. — А ты чего стоишь? Иди спать — хозяин велел. Ляг возле старушки и спи, а завтра проснешься — рысью на работу. Ольга — дура: пошли, говорю в солому, хоть отдохнем по-человечески. Нет — и все! А этот придурок требует оставить его с Татьяной наедине. Поговорить им нужно. Как будто я не знаю, о чем он разговаривать собирается. И ты — придурок, пока мы после соревнований спали, нужно было их по очереди трахнуть обеих. А командарму сонному морду набить, потом свернуть на меня, чтобы тот мне отомстил. Пропустил ты курс молодого бойца, а зря. А Жорик не пропустит. Его шпага в ножнах не ржавеет.

— А ногой в голову, — оборвал его Сашка.

— А мне по барабану, — огрызнулся Славик и шмыгнул за калитку. — Может, даже скорей усну. Фонарик дай.

— Перебьешься.

— Ну и зря. В соломе буду спички жечь и сгорю.

— Ну и черт с тобой!

— Дурак ты, студент, сгорю — будете еще на одни похороны деньги тратить.

Заглянув в окно, Славик ушел к сеновалу. Сашка все еще оставался у калитки и, по всей вероятности, пытался представить, что же происходит в машине.

Через некоторое время она снова завелась, долго разворачивалась, как будто за рулем сидел ученик, проехала мимо и остановилась у соседнего дома. Из машины вышли Жора и Татьяна. Дважды хлопнули дверцы. Когда они подходили к Сашке, Жора как-то неестественно держал ее под руку, выдвигая локоть далеко вперед. Подойдя почти вплотную, он толкнул ее на Сашку.

— На! Забери! Она не жена Остапа — я врал, — резко повернулся и ушел в машину.

Ничего не понимая, Сашка стоял, согнув руки в локтях, как будто кто-то попросил подержать что-то ценное и не сказал, что делать дальше. Татьяна вдруг прижалась к его плечу.

Они, наверное, уже не видели, как уехала машина. Я и сам не понял, зачем Жора ночью в деревне включал левый поворот.

— Не плачь, — зачем-то сказал Сашка, хотя она и не плакала.

— Я не плачу, — ответила она тихим и ровным голосом. — Я ухожу.

— Куда?

— Куда глаза глядят.

— Пойдем вместе, — предложил он.

— Только не говори, что ты уже влюбился в меня.

— Почему?

— Потому что врать нехорошо. Ты никого не любишь. Может быть, потому, что и тебя никто не любил. Представь себе — огромный земной шар, миллиарды людей и ты — который никому не нужен и которого никто не любит…

И я в это время почему-то вдруг представил: миллиарды людей, миллионы всяких собачек, волков, попугайчиков, и я, которого никто не только не любит, никто даже и не видит, и не слышит. А мне, может быть, тоже иногда хочется найти когда-нибудь себе подобную тварь и завести, например, роман. Теоретический опыт ого-го какой. И если бы я, например, имел бы право и умел бы говорить, я бы сказал сейчас: «Шура, мужчина должен быть сильным, он должен уметь удивлять, а ты пытаешься удивить тем, что показываешь, как удивлен ты сам».

— Ну и что же мне теперь делать? Повеситься? — ответил Сашка неизвестно кому — Татьяне или мне.

— Глупенький какой, как вы умеете разбрасываться словами: он любит, он повесится. Скажи еще, что завтра убьешь Жору.

— Запросто, — ответил он.

— Откуда ты взялся на мою голову? Дождь опять начинается.

— У попа была собака, — сказал Сашка как бы невпопад.

— Собака? — удивилась Татьяна и опустила руки.

Кстати, мне и самому почему-то не нравится та собака, которая была у попа. И поп какой-то неправильный, и песенка странная, и эту странную песенку все знают с детства. Как сказала бы баба Аня — наверное, ее придумали евреи, потому и поют сотни лет.

— У меня есть предложение, — сказал Сашка. — Давай залезем внутрь церковного купола и переждем дождь. — Он взял ее под руку и, не дожидаясь ответа, добавил. — Пошли.

— Зачем?

— Я не знаю.

— Тогда пошли, — согласилась она. — Только причем здесь собака?

— Потом расскажу.

Через некоторое время мы были уже у церковной стены.

— По этой лестнице забираемся на крышу, а потом — в купол, — сказал Сашка, показывая веревочную лестницу.

— Я боюсь высоты, — шепнула Таня.

Мне тоже не очень нравилась эта затея, под дождем на скользкую крышу — дурачество. Если бы внутренняя борьба с «зеленым змием» не привела Остапа ночью на эту крышу, и если бы Сашка не был свидетелем этого — сейчас он вряд ли додумался бы до такого.

Дождь тем временем перерастал в ливень.

— Больше я ничего не могу предложить, — сказал он, — разве что войти в церковь.

— В церковь? — настороженно переспросила она. — Я была в церкви только когда была маленькой.

— Тогда я вас приглашаю.

Отыскав под камнем большой кованый ключ, Александр открыл дверь, и они вошли внутрь.

— Гореть нам на костре. — Она сжала его руку. — А сторож здесь есть?

— Есть, — ответил Александр. — Только он плохо видит и практически ничего не слышит. Он, наверное, старше этой церкви.

— Такое ощущение, как будто за нами кто-то подсматривает. Выключи фонарик, — шепнула она и прижалась к его плечу.

Он выключил фонарик.

— Тебе страшно?

— Нет, — ответила она после долгой паузы. — О чем ты сейчас думаешь?

Сашка пытался говорить спокойно.

— Я? Ни о чем. Я хотел рассказать, где ставят свечи «за здравие», а где — «за упокой». Чувствуешь, как они на нас смотрят?

— Кто?

— Они. — Он опять включил фонарик и осветил несколько икон.

— Нет, не чувствую, — прошептала она, — выключи, пожалуйста, фонарик.

— Зачем?

— Он не из этой ночи.

— Не понял.

— Ты еще ничего не понимаешь. Ты даже не догадываешься, что такой ночи у тебя больше никогда не будет, что через минуту у нас могут родиться такие слова, каких мы еще никому не говорили.

Сашка выключил фонарик. В это время где-то далеко за расписными окнами блеснула молния и выхватила на мгновение чьи-то лица и руки на иконах.

Я помню, о чем подумал тогда: «Если бы меня в тот момент убила молния — никто бы и не узнал, что я был». Кажется, я был напуган. Старею, может быть. И нюх вдруг обострился до такой степени, что я мог бы определить разницу в запахе каждой отдельно взятой краски на этих иконах.

— Я где-то уже видел эти руки и глаза, — прошептал Сашка и снова включил фонарик, осветив каменный пол у себя под ногами.

— Какие руки? — удивилась она.

— Разве ты не видела?

— Нет. Я видела только тебя. Кроме тебя, сейчас никого нет. Ты мне не веришь? Не бойся, к утру это пройдет.

Если бы все это видела и слышала баба Аня, она бы сказала что-нибудь вроде: «Это оттого, детки, что у вас сейчас очень много лишних „гормонистов“ в крови».

С Анной Антоновной я бывал во многих церквях, но ни разу так до конца и не понял, почему она туда ходила — посмотреть, зачем приходят другие, «„потягаться“ со священником взглядом», мысленно раздеть его? Но не молиться и не исповедаться — это точно.

— Мне кажется, — шептал Сашка, — что сейчас здесь вовсе не я. Настоящий я где-то спит и все это видит во сне.

— И мне, — сказала она. — И ничего нет, и не было. Я хочу, чтобы горели свечи.

«Свечи? Попробуем их зажечь». — Он отдал Татьяне фонарик и ушел собирать огарки свечей — там, где «за здравие» и «за упокой».

В это время Татьяна опустилась на колени, положив рядом фонарик, беспорядочно перекрестилась и сказала тихо и протяжно, как будто молясь:

— Боже, боженька, неужели ты, в самом деле, где-то есть? Может быть, утром мы отречемся от наших слов и станем другими, и может быть, будем друг друга ненавидеть.

Сашка с огарками свечей в руках вернулся к ней, прервав ее «молитву»:

— Таня, Тань, я нашел, я свечи нашел…

Она поднялась с колен и снова прижалась к нему:

— Хочешь, я стану твоей единственной и неповторимой на одну ночь, при этих свечах, а завтра — что Бог пошлет. Я буду тебя очень любить. Я рожу тебе двоих детей. Девочку и мальчика. Ты не бойся — еще лет десять я буду очень красивой. А потом, когда начну стареть, отпущу тебя. Бабий век очень короткий — это правда. Потом ты найдешь себе хорошую девочку — после меня ты не сможешь любить кого попало. Ты мне не веришь? — Она стала расстегивать пуговицы на своей рубашке.

Сашка попытался обнять ее, но ему мешали горящие свечи.

— Хочешь, я разденусь перед этими иконами, и пусть святые осудят меня. Мне перед ними ни капельки не стыдно. Если есть Бог — значит, я его созданье, а если его нет — значит, это не церковь, а музей.

— Не надо. Я знаю, ты очень красивая, я тебя очень люблю.

— Врешь ты все. — Она оттолкнула его от себя. — Уйди! Я не хочу тебя видеть. Ты деревянный, ты не человек. Уйди, я боюсь тебя. Нельзя очень любить вдруг.

Сашка отошел в сторону. Опустившись на колени, она снова стала креститься:

— Боже, Боженька, прости меня. Я не ведаю, что творю. Я не знаю ни одной молитвы, может, я и крещусь неправильно. Боженька, пошли мне ребеночка, я буду всю жизнь благодарить тебя. — Голос ее дрожал.

Вернувшись к ней, Сашка опустился рядом на одно колено:

— Тань.

— Уйди-и-и! — прокричала она, сверкнув черно-красными глазами. Эхо откликнулось где-то на хорах и под куполом.

Догорела одна свеча и выпала из Сашкиных рук. Вторую он протянул Татьяне — она покорно взяла ее.

В воздухе все еще летало ее последнее «и» — «и-и-ии».

Перекрестившись, Сашка поднялся с колен и попятился в темноту — в самый дальний и темный угол.

Татьяна тоже медленно поднялась, застегнула пуговки на рубашке, высоко подняла догорающую свечу и пошла к иконам. Лежавший на полу фонарик освещал то место, где она стояла на коленях.

Я почему-то был уверен, что Сашка в это время вспоминает Остапа и щенка, которого он грозился утопить, потому что тот был свидетелем его «молитв» и еще: «Если бы Богом была женщина — все было бы по-другому… Ты ни Бога, ни черта, ни женщину еще не знаешь…».

Когда пламя коснулось пальцев и свеча выпала из Татьяниных рук, Сашка вынырнул из темноты, взял в руки фонарик и подошел к ней.

— Обожглась? — спросил он.

— Нет.

— Тебе плохо?

— Нет.

— Что случилось, в конце-то концов? — Он трясонул ее за плечи.

— Бог, оказывается, есть, — шепнула она дрожащим голосом.

— Что? — переспросил он, осветив ее лицо.

— Бог есть, — повторила она, — он услышал меня, он послал мне ребеночка.

— Тань, ты меня, конечно, извини, — он опустил руку с фонариком, — но я уже боюсь тебя, я отказываюсь тебя понимать.

— Сам ты дурак. На, посмотри, посмотри, если не веришь. — Она подняла левую руку и разжала кулак — на ладони лежал маленький человечек, вылепленный из хлеба. — Мне, наверное, его нужно съесть — и тогда у меня будет маленький ребеночек. — Она снова сжала кулачок и после долгой паузы добавила: — Меня знобит. Здесь каменный пол.

Прижалась к Сашкиному плечу и сказала уже почти шепотом:

— Там, на иконе, на руках Божьей Матери, знаешь кто?

— Кто?

— Нет, не скажу. Ты не поверишь. Там мой сын.

— Тань, успокойся, — шепнул Сашка почти чужим голосом. — Я уже не могу не верить тебе. Я уже боюсь смотреть на эту икону.

Я тоже поверил ему — они были в таком состоянии, что каждый мог говорить что угодно, а другой в это время мог в это верить без сомнений.

— Я хочу отсюда уйти, — сказала она, еле сдерживая дрожь в голосе. — Мне холодно.

— На улице ночь, ливень, нам некуда идти, до рассвета не больше часа, — ответил Сашка. — Я предлагаю забраться на хоры — там деревянный пол, там есть широкая лавка. Там все другое.

Вскоре они были уже на хорах и сидели рядышком на широкой скамье.

Деревянный пол мне тоже нравился больше, чем каменный.

— И все же Бог есть, — не успокаивалась Таня. — Он послал мне хлебного человечка. Он забрал у меня сына и послал хлебного человечка. Я его съем, и у меня родится божий сын. — Она всхлипывала и вытирала слезы обратной стороной ладони. — Наша Таня… громко плачет — уронила в речку мячик…

— Таня, Танечка, перестань, не плачь…

Если бы три дня назад Сашке кто-нибудь рассказал, что он ночью будет говорить такие слова, он бы, наверное, рассмеялся.

— А хочешь, мы съедим его вместе? — шепнула Таня.

— Нет, — почти испуганно ответил Сашка.

— Ты не хочешь съесть со мной кусочек хлеба?

— Это, это не совсем хлеб.

— Все, человечка больше нет, — после небольшой паузы сказала Таня. — Остался один глупенький мальчик, который думает, что Танька сошла с ума. — Она прикоснулась губами к его уху. — Это ты, глупенький мой, это ты сходишь с ума.

Он обнял ее и стал целовать, наверное, обжигая губы. А губы, наверное, были соленые.

До этой ночи я видел многое, но, наверное, этого было мало, чтобы до конца понимать все, что происходило с ними. Мне показалось даже, что они знают нечто такое, чего не знаю я. А я даже не знал, умеют ли целоваться со слезами на глазах настоящие лесные волки.

Сашка тоже заплакал. Таня почувствовала это щекой и сама стала вытирать ему слезы. Он целовал ее губы, руки, шею. А когда прикоснулся губами к груди, вдруг сказал: «Ма…».

Она вздрогнула: «Нет!»

— Маленькая моя.

— Нет! Нет! Его нет, — шепнула она на одном выдохе. — Его просто придумали, чтобы было легче умирать.

— Кого? Кого нет? — Сашка вытирал ее слезы руками, щекой, губами.

— Бога нет, и никогда не было. Мне страшно. Я не хочу умирать. Мы случайно появляемся в этом мире и, ничего не поняв, уходим из него, а потом исчезаем, когда про нас все забудут, и когда мы сами забудем, что видели однажды деревья, солнце и таких же, как мы, человечков.

Сашка молчал.

— Ну вот и спели… в четыре ручья, на церковных хорах. Прости меня. Я хочу побыть одна. — Она отодвинулась в сторону. Встала. — Я посижу рядом на ступеньке. Можно?

— Можно.

В фонарике садилась батарейка. Сашка лег на лавку, заложив руки за голову, потом скрестил их на груди.

— Тань.

— Я здесь, спи.

— Мне хочется говорить нежные слова.

— Наступит утро — и все пройдет. Спи.

Фонарик окончательно потух, и Сашка тоже потихонечку «потух» и, невзирая на все ночные «потрясения», тихо уснул. Молодой, здоровый организм просто съел эти «потрясения».

Трудно признаться, но я тоже «уснул». Такого у меня еще не было, а может, и было, но очень давно. А еще мне снилось, что я был маленьким мальчиком и летал над каким-то маленьким городом и рассыпал маленькие беленькие и розовые цветочки. Это были цветы черемухи, акации и яблони, но все эти цветочки почему-то пахли яблоками.

Я «проснулся» за несколько секунд до того, как проснулся Сашка — он лежал на широкой лавке, скрестив руки на груди. Некоторое время он бездумно смотрел в потолок, потом вдруг вскочил, побежал вниз по лестнице, вышел из церкви — за воротами несколько стариков устанавливали маленький гробик на подводу.

Неизвестно откуда появился дряхлый старик-сторож, он демонстративно заглянул Сашке в глаза и погрозил ему кривым пальцем:

— Я все знаю, все видел, антихрист ты. Убить тебя мало. На вот, забери. — Он протянул ему Танькины туфельки.

— Откуда они у вас? — удивился Сашка.

— Притворяешься, кхы. — Старик выдохнул непонятные звуки. — Объясню. Пришел батюшка покойницу отпевать, а посреди церкви — женские туфельки стоят. Анафему тебе пропеть бы, да молод еще, без Бога, как будешь потом?

— Ладно, дед, — стал оправдываться Сашка. — Ночью был дождь и покойник в хате, понимаешь.

— Будь у меня твое здоровье, может быть, и понял бы, — спокойно ответил старик. И добавил почти не к месту: — Ну вот, отпели.

— Кого отпели?

— Ее, Ирину Михайловну.

— Бабу Иру?

— Кому бабу, а кому Ирину Михайловну. Успокоилась, наконец. Мно-о-огие, кто ее проклинал, не дождались этого торжественного часа.

— О чем это вы? — спросил Сашка.

— О том, что в свое время многие семьи об нее разбились. И ты за нонешнюю ночь тоже когда-нибудь расплачиваться будешь. Тем более, тебя вроде как тоже отпели.

— Меня? — удивился Сашка.

— Ну не меня же. Кто на хорах спал? Видел я.

— Подождите, так это значит — про облака, про черемуху, про акацию — все это я слышал, а не видел во сне? Есть такие слова в отпевании?

— Какая черемуха, какая акация, о чем ты, парень? Из-за своей девки, поди, совсем умом тронулся. — Он постучал тремя пальцами по виску. — Дрожишь, как осиновый лист. Идем-ка лучше на кладбище сходим, потом по сто грамм за упокой выпьем, курнем возле калитки, да и пойдем жить дальше…

Что-то я не совсем все понял «про черемуху» — это «снилось» мне. А запах яблок — это совсем мое — ему не могло это присниться, он совсем еще «маленький», ему не могут сниться запахи. Может быть, он и про яблоки ничего не сказал, чтобы в глазах старика не выглядеть «законченным» придурком?

Белая худая лошадь, подвода с маленьким гробиком, десятка два старушек, три старика, дряхлый сторож, подозрительный Сашка с туфельками в руках, невидимый я, рыжий Витька на трехколесном велосипеде (опустив голову, он медленно крутил педали — как будто что-то понимал в «этих» делах) — вот и вся траурная процессия.

Вдруг обнаружив у себя в руках туфельки, Сашка остановился и не смог идти дальше. Развернувшись, чтобы уйти в обратную сторону, он чуть было не столкнулся с рыжим Витькой, который поднял голову, удивленно посмотрел на странного «дядю», объехал его и снова опустил голову…

Очень долго мы шли в соседнее большое село на автобусную остановку и, наверное, столько же ждали автобус.

Он долго разворачивался, разбрасывая колесами грязь, шофер что-то кричал Сашке через стекло, стучал пальцем по виску, но так и уехал без нас.

Ночь мы провели у сторожа, в маленькой хатке за церковью. Он долго и тихо о чем-то рассказывал и ни о чем не спрашивал.

Оставшиеся три дня Сашка почти ни с кем не разговаривал, хорошо хоть была работа, которую он уже умел делать.