В пятницу вечером мы вернулись домой.

Остановив машину у ресторана, Жора отсчитал Александру тысячу рублей и подал через плечо, не поворачивая головы:

— Ну что, змей, держи, ты заработал. Эх, зеленая ограда. А может, в кабак?

— Нет, — ответил Сашка.

— Может быть, ты и прав, — выдохнул Жора. — Ну, тогда будь здоров.

— Будь здоров. — Славик тоже протянул ему руку и замигал одним глазом. — Капитали-и-ист.

— Спасибо. Извините, если что не так. — Сашка вылез из машины и побрел в другой конец города, домой. По широкой и грязной улице Октябрьской революции, мимо старой бани, через кладбище, где по правую руку — железные кресты и оградки, цементные и мраморные памятники, буйная трава и цветы, а по левую — пустырь, выжженная солнцем земля, томимая ожиданием.

Еще с дороги Сашка увидел в окне свою «бабу-ягусеньку» — она безразлично смотрела на прохожих и неизвестно о чем думала.

И я тоже «вдруг» понял, что скучал по ней.

— Привет, бабань, — сказал Сашка, подойдя к окну.

— Привет, — ответила она почти безучастно, как будто никто никуда не уезжал.

— Как жизнь молодая? — спросил он.

Она молчала.

— А я денег заработал, — сказал Сашка. — Нам надолго хватит. — Выложил деньги на подоконник. — Смотри, сколько.

Бабка прикоснулась кривыми пальцами к деньгам.

— По радио передали, что сегодня дождик в Париже, — как-то по-детски сказала она.

— По какому еще радио? — удивился Сашка.

— Как по какому? Которое твой друг принес, на батарейках.

— Не понял, какой еще друг?

— Саш, не притворяйся… Друг, с которым ты работал. У него еще имя еврейское. — Она удвоила морщины на лице, вспоминая имя.

— Остап? — удивился Сашка.

— Он самый, — ответила она, — с собачкой приходил, сказал, что ты просил его пожить у нас.

— Че-то ты, бабань, запуталась — причем здесь евреи, причем Париж?

— Париж здесь не причем. — Она провела указательным пальцем от глаза до подбородка. — Сто лет назад я была в Париже. А там был дождь, а я была маленькая. А дождь я могу больше и не увидеть.

— А я могу Париж никогда не увидеть, — сказал Сашка как бы шутя.

— Не смеш-но, — ответила она по слогам и добавила: — А вот если мне еще лет двадцать прописано — вот это будет смешно.

— Дай Бог. — Сашка улыбнулся.

— Смейся, смейся, дай Бог, дай Бог, — передразнила она, — набожный уже стал. Что, может быть, нашел его?

— Кого его?

— Бога, кого еще? Тебе же обещали — ближе к Богу, или как?

— Или где, — сказал он, уйдя от ответа.

Бабка пренебрежительно отодвинула деньги в сторону:

— Забери, мне они ни к чему. А тебе до Нового года хватит. Поедешь скоро науку про витамины зубрить. А мне чтоб цементных памятников не ставил, понял? Не нужно мне, чтобы кто про меня помнил. Метлу какую-нибудь в землю воткни, чтобы сгнила через зиму.

— Ба, да перестань ты, и так кошки на душе скребут.

— У тебя? С чего бы это? — Оживилась бабка. — Никак девку себе нашел? Монашку, может быть?

— Монашки — в монастыре, — ответил он. — А я делал церковь. Пора бы знать.

— Грамотный. Куда нам. Шел бы в дом, а то, как в магазине, — через прилавок. Еще и деньги выложил. — Она развернулась и медленно побрела к своей кровати.

— Че-то ты, бабань, не в духе, — сказал ей Сашка вдогонку. Небрежно сгреб деньги и уже в сторону тихо добавил (как будто говорил лично мне): ПМС у нее, что ли?

Я, признаться, не понял, о чем он — ОБХС знаю, ППС знаю, СССР знаю, ПМС — не знаю.

Между тем Сашка вошел в дом, прошел в бабкину комнату и присел на краешек кровати (а я в это время просто балдел, вдыхая родные запахи, — как-никак другого дома у меня на этот момент не было).

— Что ж вы, сударыня, не в духе, — сказал он.

— Какие ж во мне могут быть духи, Саша? Одни кости остались. — Она вздохнула, хотела поплакать, но смогла сделать это только руками.

Может быть, в эти дни где-нибудь далеко-далеко как-то неправильно стояли какие-нибудь «мои» звезды, а может быть, у меня самого был какой-нибудь переходный возраст, и в это время мне положено было спать и видеть во сне Париж.

Если бы я был настоящей сторожевой собакой, за такие «провалы» меня уже следовало бы наказывать. А после наказания я должен был бы преданно вилять хвостом и заглядывать хозяину в глаза, а потом вдруг срываться и бежать куда-то и гавкать — как будто кто-то хочет нарушить нашу территорию.

Когда я проснулся, был уже вечер. Из кухни в бабкину комнату и обратно, туда-сюда, туда-сюда, что-то вынюхивая, бегал поповский щенок. (В этот момент я почему-то вспомнил, что В.И. Ленин очень любил детей — просто вспомнил, и все).

Ну не нравилась мне эта собачка, и все, и другие собачки тоже — не знаю, почему, может быть, потому, что я был волком?

— Тримор! Иди сюда, — вдруг услышал я голос Остапа. (Ну и «погоняло» придумал Остап Ибрагимович.

Наверное, только он один мог понимать глубину и смысл этого имени. Хотя, если порыться в том, что я мог еще помнить, можно было бы найти что-нибудь и покруче — Талкай, Кардан, Кирдын (он же — Пирдын и Пиздын) — малость пошловато, — но придумал это не я, а народ. А народ, между прочим, думает очень много, особенно когда жизненное пространство ограничено колючей проволокой.

О, кстати, вспомним еще сучечку одну — звали ее Си-Си. Зеки вставили ей зубы из какого-то желтого металла и научили улыбаться всем, кто попросит и угостит. И она улыбалась. И благодаря этой улыбке «безбедно» прожила свой недолгий собачий век. И похоронили ее с «улыбкой на устах», и долго еще вспоминали и даже грустили.

Тримор на голос хозяина среагировал только с третьего раза — остановился, «задумался», лег, встал, интенсивно завилял хвостом и побежал на кухню.

Я даже не ожидал увидеть Остапа в такой прекрасной форме — он был шикарно одет, хорошо побрит, и пахло от него тройным одеколоном. Говорил он медленно, красиво и с хрипотцой. Возле сегодняшнего Остапа Сашка мне показался вдруг маленьким мальчиком. И я даже поймал себя на мысли, что в такой, сегодняшней «форме», Остап может закадрить любую тетю.

— Ну с кем, с кем она останется, когда ты уедешь на учебу, — говорил Остап Сашке. — А я бы пожил здесь. Сейчас мне все равно где. Нашел бы работу. Построил бы колесо. Работу, в принципе, я уже нашел. Со «змием» практически завязал.

В этот момент бабушка тихо позвала Сашку:

— Саш! Приди сюда.

Сашка, как по команде, вдруг поднялся и пошел в бабкину комнату (мне показалось, что Остап даже и не слышал голоса старушки).

— Слушаю вас, сударыня, — сказал Сашка, подойдя к кровати.

— Тебе нужно съездить в Сибирь, — сказала она. И сказала это так, как будто долго-долго решала какую-то задачу и вот сейчас зачитывает ответ. — Помолчи, сейчас все узнаешь. — Она достала из-под подушки письмо и протянула его Сашке. — Весной пришло. Не хотела тебя расстраивать. Точнее, не хотела, чтобы ты куда-нибудь ехал. Похорони — потом едь куда хочешь. А вот сегодня думаю, что тебе обязательно нужно съездить. А я обещаю дождаться твоего возвращения — вот так.

— Ба!

— Читай!

Сашка присел на стул. Достал из конверта сложенный вчетверо листок, развернул его и стал вслух зачитывать какие-то короткие фразы: «Здравствуй, Саша. Пишет тебе человек, который очень хорошо тебя знает. Мне нужно многое тебе рассказать. Мне нужно передать тебе отцовского коня. Обязательно приедь. Времени у нас мало».

Сашка оторвался от письма — посмотрел на бабушку:

— Ба, кто это? Какого коня? Если отец погиб двадцать лет назад, то кони столько не живут. Какого коня?

Дальше я, кажется, ничего уже не слышал. Я уже сильно хотел ехать в Сибирь. Сибирь! Сибирь — это вам… Я там родился — если можно так сказать. А точнее — я помню себя оттуда, «глубже» — я уже ничего не помню. Кстати, с полной уверенностью думаю, что жизнь человеческая зародилась именно там — в Сибири. И, конечно же, то, что «человек произошел от обезьяны» — смешно и примитивно. В непорочное зачатие я, к сожалению, тоже очень мало верю. Может быть, это от моего внутреннего одиночества, но я знаю точно — зачатие должно быть порочным. А еще мне иногда кажется, что раньше я тоже был человеком, наворотил чего-нибудь «порочного» — и меня «сослали».

Более того, могу признаться, что уже не один раз думал, глядя на переплетение человеческих судеб, что я «почти безгрешен» только потому, что рядом нет мне подобных. Попал бы в «стаю» таких же, как я, — по всей вероятности, мог бы научиться врать, завидовать, изменять. Поэтому и кажется мне, что произошел я от человека, который жил когда-то там, где Ангара и Бирюса. И мне почему-то никогда не хотелось, например, в Париж. Мне всегда хотелось в Сибирь, ну и немного, совсем чуть-чуть — в Монголию.