И вот мы уже едем, едем, едем — в Сибирь. Я ужасно люблю ездить в «дальних» поездах и покидать большие города и вокзалы. Большой город — это огромная свалка глаголов, они движутся, шевелятся, переползают друг через друга, «совокупляются» и рожают нечто непонятное «новое», к тому же пытаются и тебя «прихватить» в свой водоворот. Потом они еще долго «стаей» бегут за поездом, приковывая к окнам пассажиров. Со временем движений за окном становится все меньше и меньше. И только тогда пассажиры начинают вспоминать про еду и питье, и первое время все почему-то говорят шепотом. А потом, когда поезд врезается в темноту и за окном только иногда может мелькнуть освещенный каким-либо фонарем «уставший глагол», наступает короткий промежуток времени, когда в вагоне на несколько минут воцаряется абсолютная тишина, после которой сам поезд превращается в летящий в темноте «глагол», разрезающий пространство и время…

Но больше всего я люблю вечер будущего дня, когда вчерашние мысли о каких-то там «глаголах» самому себе уже кажутся смешными и не совсем понятными, когда пассажиры, ограниченные в передвижениях, начинают компенсировать этот недостаток новыми знакомствами и рассказами «про жизнь». И тот, кто способен хоть немного фантазировать, может зацепиться за обрывок вагонной фразы и увидеть большое «кино» про эту самую жизнь:

— Выходыш в садочок, а там лито и ни одного москаля — сказка.

— А как же на буровой?

— А шо на буровой, там вси таки, як я…

— …Свой дембельский чемоданчик оставляю под дверью, а сам к ней на пятый этаж. Звонок не работает. Дверь толкнул — открылась. Прохожу в комнату — а они четверо сидят за круглым столом и суп хлебают. И у каждого кольцо на правой руке — идиллия. И я в дверях — в шинели, как верблюд. Она поднимается, беременным животом переворачивает тарелку… А я достал письма, пачку, положил на стол, вот так и ушел… Потом папашка ее ко мне с бутылкой пришел. Долго пили. Утром проснулся — он спит за столом. В окно выглянул — а там народ на работу идет, толпой на завод, и перегар в воздухе висит. И Ленин бетонной рукой показывает, куда им нужно идти. Страшно. Похмелился — все прошло…

— … Машина вдребезги, а ему хоть бы хны — протез пластмассовый сломал, и все. Судьба…

— … А я ему говорю: Вася, говорю, ты меня с кем-то перепутал, и ни в какой я лодке ни на какой другой берег ни с кем не плавала, и друзья твои тебе все врут, потому что завидуют. И ты представляешь — он поверил и даже стал извиняться…

— … А после того, как я помог этому завучу почти бесплатно и без очереди вставить себе зубы, Боря мой стал учиться на одни четверки и пятерки. А теперь, между прочим, лучший гинеколог в городе. А могли бы парня совсем зашугать — и никому никакого дела…

— … Я ей: «чирик — чирик, чирик-чирик». А она мне — «карр!..».

— … И тогда я выключил свет ногой — и ушел…

…Сейчас, когда я вспоминаю эту поездку, помню многое, но почти не помню Сашку в поезде, и, по всей вероятности, совсем не потому, что он всю дорогу спал, он просто «перевозил» свое тело «из пункта А — в пункт Б» (с Украины в Сибирь), а сам все еще был где-то там — в палатке на озере, в церкви на хорах или брел возле трехколесного велосипедика с туфельками в руках за гробом на подводе.

Вспомнил — в пути нужно было провести ровно 100 часов (20 часов — в поезде до Москвы, 76 — после и еще 4 часа автобусом).

Сказать просто, что я не люблю автобусы — значит не сказать ничего. Анна Терентьевна их тоже не любила. Вроде не очень большая разница между поездом и автобусом (и тот, и другой куда-то «идут», и тот, и другой перевозят чьи-то тела и мозги), но если 20 + 76 мне было в радость, то всего лишь 4 — сущее наказание. Пассажиров в автобусе было столько, что некоторые из них даже не касались пятками пола. А запахи стояли такие, что я осмелился «наплевать» на свою миссию «быть всегда рядом» и «вышел» из автобуса и побрел, а потом «побежал около».

На свежем воздухе рождались почти философские мысли. О том, например, что если бы собрать все эти запахи в один пузырек (запахи носков, которые съездили в город и обратно, пота, бензина, месячных) и слегка разбавить их запахами вина «Золотая осень», можно было бы выпустить новый одеколон с любым названием — «Заря», «Аврора», «Светлый путь» и т. д. и т. п. И для полной уверенности в успехе подписать где-нибудь в уголке: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» — так, как пишут во всех советских газетах.

И все же родные места так пьянили меня, что я очень быстро забыл про всякие одеколоны. А здесь, здесь, а на этом повороте… а под той сосной…