Несколько раз я останавливался и подолгу ждал автобус, а потом, когда паром перевез нас на другую сторону Бирюсы, я, кажется, окончательно потерял голову? потому что сейчас никак не могу вспомнить, как остановился автобус, как вышел из него Сашка, как он отыскал Михалыча, о чем говорили они несколько часов подряд. Очнулся я вечером в бане, точнее, в предбаннике.

Михалыч был в тапочках, галифе и байковой рубашке, очень похожей на гимнастерку. Он сидел на березовой чурке перед алюминиевым тазиком и щипал гуся. Прямо надо мной, носом в трещину бревна, торчала гусиная голова, стеклянные глазки которой удивленно смотрели на легкое перышко на голове деда.

Я, конечно же, был возмущен: «Дед, к чему все эти понты, ну крылышками, например, можно полы подметать, можно перья на подушку перещипать, мясо сожрете потом, но голову носом в щель — зачем?».

Но дед, конечно же, не слышал меня — он тихо напевал себе под нос: «…Два веселых гуся. Один серый, другой белый, гуси, мои гуси…».

За дверью парилки, «однако», тоже пели. Я сразу и не понял, кто же там мог быть, кроме Сашки (сам же проспал службу, сам же теперь и не догоняю). И только через некоторое время меня осенило, что там самого Сашки — два (или даже три). Точнее, пел он на два или три голоса, и то не на русском языке, а с языком у меня до сих пор проблемы — так что повторить или перевести не могу. Могу только вспомнить, что подумал я тогда о том, что, по всей вероятности, мальчик с дедушкой во время моего отсутствия по причине «глубокого погружения в воспоминания» накатили по стаканчику, блюдя традиции, а теперь поют в два (а то и в три голоса).

С Михалычем я встречался и раньше. Последний раз лет двадцать назад. Тогда он был в таких же галифе (может быть, даже и в этих же). Гимнастерка. Два ордена «Красной Звезды». А еще помню — мне нравилось смотреть, как он прикуривает папиросу, а потом, приподняв подбородок, выдыхает из себя маленькие колечки дыма, которые, раскручиваясь, поднимаются вверх, увеличиваются в десятки раз и тают. Нравилось смотреть на это не только мне. Конечно же, молодые девки, наверное, ни черта не понимали в этих колечках. Но я видел, как блестели глаза «бывших жен», у тех, чьи мужья не вернулись с войны. А, может быть, я просто видел то, что хотел видеть. Нет-нет. Я помню. Помню ее глаза, помню, что звали ее Оксана, помню, как я подумал тогда, что она хочет украсть такое «кольцо», принести домой и повесить на гвоздь. И, проснувшись утром…

В это время звук приближающейся сирены мгновенно «вернул» меня в предбанник.

Михалыч тоже прислушался, зачем-то посмотрел в потолок, бросил в тазик недоощипанного гуся и пошел к выходу, некоторое время неподвижно стоял в дверном проеме, пока цвет его лица несколько раз не поменяла «пульсация пожарной мигалки».

— В саду горит костер рябины красной — и никого… — сказал Михалыч неизвестно кому, развернулся, поймал поднявшееся высоко после падения гуся в тазик белое перышко и открыл дверь в баню.

— Сань, закругляйся, — крикнул он. — Пошли театр смотреть. Закругляйся.

Через несколько секунд из парной выскочил раскрасневшийся Сашка.

— Что случилось? Дом горит, что ли, — я видел пожарную машину.

Михалыч подал ему давно приготовленную простынь.

— Оденься. Пойдем за впечатлениями сходим.

— Куда?

— За впе-ча-тле-ни-ями, — повторил по слогам Михалыч. — Пожарка в деревне — это интересней, чем лилипуты на гастролях. Или баня, или дом. Казенное добро горит скучно — трагедии мало. Одевайся.

— Одевайся, одевайся, во что? Штаны где?

— Штанишки я твои постирал — к утру на полочке высохнут.

— И в чем же я пойду?

— В простыне — в чем же еще?

— Не пойду я в простыне — курам на смех.

— А не надо было из автобуса в грязь выпадать. И потом — кому ты на хрен тут нужен — в штанах, без штанов, в простынях. Ты сейчас хоть галифе с лампасами надень — все равно никто не заметит. Люди на пожар прибегут, а не на твой бенефис.

— Слова-то какие знает — «бенефис».

— А может, я — аглийский шпиён. — Михалыч набросил на Сашку простыню и подтолкнул к выходу.

— Как на расстрел, — огрызнулся Сашка.

— Тебя пока «расстреляешь», кино кончится.

Они вышли из предбанника, и пошли вдоль длинной поленницы дров. По ходу Михалыч показал пальцем на веревку со штанами — смотри, мол, сохнут, потом вдруг исчез, но через несколько секунд снова появился с галошами в руках.

— На-ка, прикинь, а то босиком не сезон — сентябрь на носу.

Сашка послушно «воткнул» ноги в глубокие галоши.

— Да-а, — выдохнул он. — Две минуты, и ты — клоун. Михалыч, тебе бы режиссером работать.

— На сегодняшний день я могу только садовником. — Он остановился, перевел дыхание. — После инфаркта у меня даже от лопаты — когда землю в могилу бросать — и то задышка. А садовником, груши околачивать — запросто. Сань, шевели копытами, точно опоздаем — в Сибири эти спектакли всего полчаса длятся, а дальше — неинтересно, дальше никаких действий — одни слезы.

— Кощунственно звучит: «Театр, спектакль, лилипуты». Помогать нужно, а не смотреть.

— Помогать, дядя, мы уже опоздали: пока приезжает пожарка — у деревянного дома крышу набок сносит. — Михалыч в это время как бы «отдал честь», только слегка наоборот — не руку поднес к голове, а голову склонил к руке. — Но никакого пожара нет — носом чую. У меня последнее время из всех органов только один нос нормально работает. Так что не переживай, дядя, вместо трагедии, может быть, будем смотреть комедь.

— А почему, собственно, дядя?

— Ну а как же? Товарищ, друг, господин? Сын?

На слове «сын» Сашка остановился. Михалыч тоже на мгновенье замер, заметив, как среагировал на это слово Александр.

— Или как? — продолжил Михалыч. — Эй, гражданин! Все не так. А имя скажу — совсем другой человек перед глазами. Не обижайся, я тебя видел последний раз, когда ты только учился ходить. А время между один и двадцать совсем по-другому, чем между пятьдесят и семьдесят. Так что получается, что тебя для меня два: один маленький, другой — почти дядя. И вообще, тебе сейчас думать вредно, потому что шесть часов разница во времени.

Сашка остановился:

— Михалыч, ты как-то постоянно все запутываешь, куда-то тянешь в какую-то муть. Мне нужно было ехать сто часов, чтобы ночью в белой простыне пройтись по деревне, рассуждая о течении времени?

— Ну вот, пришли. — Михалыч толкнул Сашку в плечо.

Из-за поворота мы вышли к колодцу, окруженному толпой зевак. Метрах в семи-восьми от колодца стояла пожарная машина. Лампочка под большой зеленой «тарелкой» с высоты слегка покосившегося деревянного столба освещала место действия.

На освещенном пятачке (совсем как в театре) «работали» два «актера» — пожарник (тяжеловесный мужчина лет 45–50) и Борис (молодой человек лет 35).

— Хватит, не хватит, — кричал пожарник, разматывая шланг. — Это уже не твое дело. Есть задача — задача будет выполнена. У нас в районе еще не вырыт такой колодец, чтобы наших шлангов не хватило дно достать.

— Ваня, не тереби душу. — Борис шел следом, перескакивая с одной стороны шланга на другую. — Шевелись, включай свою водокачку — уже давно нужно ехать обратно, скоро вся деревня здесь соберется. Мне перед народом стыдно. — Он повернулся лицом к толпе. — Народ! Мне стыдно!

В это время, пробравшись через кольцо зрителей, Михалыч тоже вдруг оказался на «сцене».

— Боря, ты что, в пожарники подался? Объясни ситуацию, ни хрена не понимаю. Думал, кино снимают, а тут ты, однако, цирк показываешь.

Я даже подумал в этот момент, что, если бы Михалыч пришел один, без Сашки, он, возможно, и не полез бы на «сцену» — тихонечко постоял бы в толпе и так же тихонечко ушел.

Борис повернулся на голос, на мгновение замер — как будто сразу не узнал Михалыча, потом бросился обниматься — как будто они были старые друзья, и лет десять уже не видели друг друга.

— Михалыч, ситуация — драма на море. Мозгов не хватат, чтобы эту драму пережить. Представляешь, дед, пока муж столицу поднимал, всякие там метро строил, по пятнадцать часов баранку из рук не выпускал — всякие там недра перевозя, жена тут замасленные свечи каждый день меняла. Ну, короче, приезжаю — а она с этим, блин, Абрамко… из Херсона. Тепленькие еще. И арбуз вот такой на столе! Представляешь?

Я попытался представить именно такой арбуз, какой руками показал Борис, — и не смог.

— Представляю, — сочувственно ответил Михалыч.

— Ну и как?

— Красиво.

— Да иди ты! Меня — на арбуз. А я ее фотографию на лобовом стекле, — он несколько раз постучал ладонью по лбу, — вожу, как идиот, по столице нашей Родины. Разговоры с ней разговариваю. Господи, за что? Короче, пока я топор искал — смылся, подлец. А в прошлом году другом семьи был. Короче, я с этой дурой маленькую политинформацию провел — после чего она в колодец и бабахнулась. — Борис вдруг отскочил от Михалыча, посмотрел в черную дыру колодца и крикнул: «Баба-а-хнулась». И снова повернулся к Михалычу.

Через несколько секунд вернулось эхо — «ахнулась». Борис очень наигранно вздрогнул (наверное, специально — для публики). В темноте в это время кто-то несколько раз хлопнул в ладоши.

— Бабахнулась по собственной инициативе, — почти прошептал Борис, но вдруг сорвался и обратился к народу: — Люди! На кой хрен вам эти арбузы — там же одна вода. Жрали всю жизнь рыбу и шишки, ну и жрите дальше, зачем организмы портить. Вам что, огурцов мало, что ли?.. — Он повернулся к деду. — И короче, Михалыч, приносят мне мужики эту дуру домой, в ночной рубашке, мокрую, без трусов. Позор! А я сижу и на двоих с топором водку пью. Бросили ее на кровать, как чучело. От ста грамм отказались. Представляешь?

— Представляю, — тихо сказал Михалыч.

— И не надо меня перекривлять, — огрызнулся Борис. — Представить это невозможно, если бы такое показали в кино — я бы не поверил.

Почему невозможно? Я лично представил: один несет, двое идут сзади. Если нести вдвоем — то это не очень удобно, если втроем — даже смешно. Втроем можно нести только двумя способами: на плече, как бревно, или — двое под руки, а третий между ног, как в упряжке. В этом случае, чтобы быстро передвигаться, нужно вперед ногами. Я даже представил впечатления какой-нибудь старушки, печально выглядывавшей в окно, мимо которого пронеслась такая «тройка».

— Михалыч, но это только начало моего позора. О Боже. — Борис поднял руки к небу. — Мужики ушли, а потом вернулись (я-то думал, что они насчет ста граммов передумали), но не тут-то было.

— Боря, говорят, мы тебя, конечно, уважаем, но эту блядскую воду из колодца нужно вычерпать, чтобы их жены, не дай Бог, мол, такой пидемией не заразились. Ну а я, че, я деньги в карман — и в пожарку. Я ж завсегда, я ж для общества все. Только напрасная эта работа, все бабы — одного поля ягодки, и каждому по жизни хоть по одному рогу, но положено. Хочешь, черпай эту воду, хочешь, не черпай. Но лучше вычерпать, чтобы свои рогатые морды там, на дне, не видеть потом. Ну, ты же меня знаешь.

Голос из толпы «вдруг» оборвал «оратора»:

— Эй, ты, Борис Годунов! Кончай спектакль, спать иди. Я сказал: хватит ломать бутафорию, спать иди, пока не поздно.

Борис замер, слегка приподняв подбородок вверх, как будто в спину ему был брошен незримый дротик. Потом руки его проделали какое-то необъяснимое движение — как будто он держал два больших, очень быстро тяжелеющих арбуза, которые все же выпали, — и он медленно повернулся к толпе, пытаясь рассмотреть обидчика.

Обидчиком был местный участковый, который уже выходил из толпы по пожарному шлангу. На нем были почти такие же, как у Михалыча, галифе и такие же, как у Сашки, галоши. Милицейская рубашка была расстегнута на три пуговки, «загнувшийся» галстук висел на скрепке. На поясе — ремень с кобурой.

Участковый подошел почти вплотную к Борису и сказал:

— Закругляйся! Я, между прочим, при исполнении.

— А мне по барабану, — ответил Борис, — при исполнении ты или уже на пенсии кабуру донашиваешь. Сам, между прочим, уже врезанный и не по форме одетый. Представь свое фото в районной газете в таком виде: галоши, вместо галстука — «указатель»…

— Заткнись, — процедил сквозь зубы участковый.

Но Борис не унимался:

— А под фото — крупными буквами: «Лучшие члены наших внутренних органов».

— Последнее предупреждение тебе, — еле сдерживая себя, шепнул участковый. — Закруглись, я сказал. Людям спать положено.

— Положено? — переспросил Борис. — Комендантский час, что ли? Военное положение? Да у меня, может быть, трагедия на личном фронте. Имею я право на трагедию, невзирая на время суток? Я ее честным трудом заработал. — Он зачем-то показал «как вертят большую баранку».

В это время пожарник, сматывая шланг, «застрял» между Борисом и участковым, качнулся грузным телом в обе стороны, «прокладывая путь»:

— Па-а-сторонись.

— А ты, какого черта машину не по назначению используешь? — спросил милиционер.

— А это уж не твое дело, товарищ младший лейтенант. В Уставе не написано, где бочку наполнять. Бочка должна быть полной.

Не произведя никакого впечатления на пожарника, участковый снова «вернулся» к Борису:

— А ты собирай чемоданы и дуй в свою Москву, не мути народ.

— Вася, ты же взрослый мент. Рога нацеплю — и в Москву? Кто же меня в таком виде на дорогу пустит? Я уж лучше здесь по сопкам буду бегать.

Сейчас я даже не могу вспомнить, где был Михалыч в то время, когда Борис разговаривал с участковым, но он вдруг снова появился и сказал:

— Боря, успокойся, все мы не ангелы.

Но Борис уже никого не слышал (и ангелы его не интересовали), он уже шел за пожарником, дергая его за брезентовый рукав:

— Вань, Ваня-а! Ну что, все до последней капли засосал?

— Можешь проверить, — ответил тот, не поворачиваясь.

— Дегустатора нашел. Я хоть и пьяный, слегка, но бестолковка моя не хуже твоей водокачки работает. Поехали рассчитываться, — сказал Борис. Но вдруг «сорвался» и с криками: «Держите меня! Ну, я тебе сейчас устрою!» — бросился в толпу и вытолкнул на свет, к колодцу, Сашку, укутанного в белую простыню.

Сашка боялся отпустить простынь и поэтому почти не реагировал руками на грубые толчки. Иногда простынь почти падала на землю. После каждого толчка в грудь Сашка делал несколько шагов назад, пока не уперся спиной в колодец.

— Ты что, козел, — не успокаивался Борис, — совсем совесть потерял? Или проститься пришел?

Между ними «вклинился» Михалыч:

— Боря, опомнись, протри глаза. Это совсем другой человек. Это мой родственник. Последним автобусом приехал. Опомнись!

— Я тоже приехал последним автобусом, но такого там не видел. — Борис пристально рассматривает Александра. Отходит от него на несколько шагов и смотрит со стороны. — Ошибся. Извините, дядя.

— А почему именно дядя?

— Ну, не тетя же, — раздраженно ответил Борис. — Какого черта в простынь замотался? Или тоже в бегах?

Сашка с недоумением посмотрел на Михалыча как на «организатора простыни».

Михалыч развел руками: «Так уж получилось».

— Михалыч, почему родственник в простынях? — требовательно спросил Борис.

— Извините, думали, День Нептуна сегодня — пришли в колодце искупаться, — «погорячился» Михалыч.

— А вот этого, — Борис написал в воздухе указательным пальцем четыре больших единицы, — я тебе никогда не прощу.

— Не заводись. Приходи завтра в гости, все вопросы снимем. — Михалыч дружески похлопал Бориса по плечу.

— Пусть он сначала простынь сымет. Сначала думал, доктор, потом смотрю — друг семьи.

— Эй, клоуны! — раздался голос участкового, усиленный репродуктором. — Расползайтесь по норам, я сказал!

— Боря, труба зовет. Отпусти машину. — Михалыч даже сделал движение, показывая, куда нужно идти Борису.

— Да понял я, понял, — ответил тот и после небольшой паузы добавил: — Народу хотел слово сказать.

— Говори, только не плачь — завтра будет стыдно.

— Народ! — Борис поднял голову и увидел только трех старушек.

— Это остались те, у кого нет телевизора, — шепнул Михалыч. — Им ты можешь рассказывать все, что угодно, даже про лебединую верность.

— Да идите вы! — Борис развернулся и пошел к машине.

Потом он что-то долго объяснял участковому, сидящему в кабине. Оба они «агрессивно» жестикулировали. Борис несколько раз прикладывал руки к голове, изображая рога. Вскоре машина уехала, увозя и Бориса, и участкового.

Сашка тоже незаметно исчез с освещенного пятачка.

У колодца остались только Михалыч и две старушки. Они тихонько перешептывались между собой, по очереди зачем-то заглядывали в колодец, вздыхали и тревожно поворачивали иногда головы и бездумно смотрели куда-то в темноту.

На освещенном пятачке вдруг из темноты появился юноша с магнитофоном на шее и в мотоциклетном шлеме на голове. Он по-деловому поздоровался с Михалычем за руку и обратился к старушкам:

— Девочки, что случилось?

— Не твоих мозгов дело, — хором ответили старушки.

— Очень хорошо, что не моих. — Парень заглянул в колодец и крикнул: — Эге-гей!

— Не отвечает? — спросила одна из старушек.

— Мне нет, а вам уже должен, — ответил паренек и хихикнул.

— Изойди, сатана, — потребовала одна из старушек.

Михалыч взял парня под руку:

— Понимаешь, Леша…

— Только не надо рассказывать, что в речке воды не хватает, чтобы пожары тушить, не детский сад — понимаю. Я, между прочим, здесь раньше всех был. И даже первую серию видел. Видел, как Оксану из колодца доставали.

— Ну и как? — оборвал его Михалыч.

— А вот так. Красивая она слишком для нашей деревни. Мне ее жалко.

— Жалко? — почти удивился Михалыч.

— Да, жалко. А Борису-клоуну, я бы даже морду набил.

— За что? — удивился Михалыч.

— А просто так.

— Круто!

Они, не простившись со старушками, ушли с освещенного пятачка и уселись на бревно, на котором совсем как чужой сидел Александр.

— Это что за привидение? — шепотом спросил Леша.

— Этой мой родственник. В гости приехал, — так же шепотом ответил Михалыч.

— Из Индии, что ли?

Но вопрос остался без ответа, потому что в это время из темноты «на свет божий» вышел молодой бычок с длинной цепью и гусеничным «пальцем» на конце. Он осторожно подошел к перевернутому ведру, обнюхал его, спрятал в нем нос и вдруг поднял голову — посмотрел на лампочку.

Мне показалось, что он в это время по-человечески тяжело вздохнул.

Что было дальше, — словами пересказать трудно — это можно только запомнить, а потом сотни раз «прокручивать», как кино, — насмотревшись на лампочку, бычок стал настойчиво пытаться заглянуть в колодец.

— Михалыч, мне страшно, — шепнул Леха, — он что, тоже хочет утопиться?

— Фантазия твоя, видимо, разыгралась от высокого уровня гормонов в крови в силу молодого возраста, — сказал Михалыч «закрученную» фразу, пытаясь успокоить парня.

— Во-озраста, — передразнил Леха. — Смотри, он точно сейчас в колодец бахнется — уже передние ножки на скамейку поставил.

Михалыч со вздохом поднялся с бревна, тихо и медленно подошел к бычку и положил руку ему на шею. Бычок испуганно повернул голову, его морда была довольно сильно побита — затекший левый глаз, припухшие губы, под носом засохшие черные пятна крови.

— Бля-я! — вырвалось у Алексея, который уже стоял сзади.

— Ну вот, — сказал Михалыч. Снова похлопал бычка по шее: — Шел бы ты отсюда подальше.

Бычок дернулся — как будто «пришел в себя», еще раз «покосился» на деда и стал медленно уходить и вскоре исчез в темноте. Чуть позже исчезла и цепь с гусеничным «пальцем» на конце.

— Россия матушка, — сказал Михалыч. — Опять кто-то по пьянке «кулаком валил быка».

— Я бы этих «вальщиков».

— А может, это как раз те, кто Оксану из колодца вытаскивал? — Михалыч не дал парню закончить фразу.

— Все равно — к стенке. И Бориса — тоже.

— А Оксану?

— Оксану? — Алексей задумался. — Оксана родилась среди дикарей. Ей бы в другое время, в другом месте — может быть, большие люди из-за нее на дуэлях дрались бы.

— А ты, Леха, у нас философ.

— А ты?

— А мне, брат, в такую меланхолию впадать вредно — могу и не вернуться. Включил бы музыку, что ли.

— Музыку так музыку. Только у меня кассеты старые.

— Да я и сам вроде как не вчерашний. Эх, очи жгучие. — Михалыч постучал ладонями по груди и коленям и добавил почти шепотом. — Очи страстные и прекрасные.

Алексей включил магнитофон: «Гонят неудачников по миру с котомкою. Жизнь течет меж пальчиков паутинкой тонкою…».

Но «хоровой» голос двух старушек из темноты заглушил песню:

— Да выключи ты этого алкоголика!!!

Алексей щелкнул кнопкой.

— Вот видишь, Михалыч. Уехал я.

— Ладно, будь здоров. — Дед протянул руку в темноту.

Я вспомнил — магнитофон назывался «Воронеж».

Когда Леха ушел, Михалыч вернулся к Александру:

— Организм, как мотоцикл, который на деревянных болтах и резиновых гайках. Ну, что, белый лебедь, замерз? Как впечатление от увиденного?

— Страшно, — тихо сказал Сашка.

— Страшно? — удивился Михалыч. — Обычный день. — Он присел рядом на бревно. — Ну-у, может быть, и не совсем обычный — ты приехал, пожарная машина. — Он оборвал на полуфразе — «наступила» неприятная тишина, только было слышно, как где-то далеко позвякивает тяжелая железная цепь.

Мне в это время почему-то ужасно захотелось заглянуть в колодец. Нет, даже не так — в этот момент я представил его с высоты птичьего полета — освещенное пятно среди ночи, посредине пятна черный деревянный сруб, а в нем дыра метров на тридцать в землю, в которую очень хочется заглянуть.

— И тогда она ему сказала, — почти пропел Михалыч, прервав мой «птичий полет». — Пойдем, Александр, домой. Смотрю я на этот колодец и думаю — вот так она и проходит.

— Кто это — она?

— Кто-кто? Жизнь. Только прикоснешься к какому-нибудь постижению смысла, смотришь — пора сушить весла и стругать доски. Даже смешно. Не спи — замерзнешь. — Михалыч толкнул Сашку в плечо, как будто тот, в самом деле, собирался уснуть. — Пошли, дорогой, время — заполночь. Мне еще Диму похоронить нужно.

— Какого Диму? — Сашка встал.

— Ну, не Диму — Митю. Не напрягайся — гуся так звали, которого я сегодня зарубил. Было их три брата: Дима, Леша и Ваня — типа братья Карамазовы. Уже нет.

— Михалыч, у меня такое впечатление, как будто ты специально хочешь вывести меня из равновесия, чтобы я закричал или заплакал. — Сашка уже шел рядом, шурша галошами по земле. — Ты что, читал Достоевского?

— Нет, я не читал. Радио слушал.

— А почему Дима последний?

— Не знаю. Судьба. Лешу мотоцикл задавил. Ваню я съел весной. А Дима ждал твоего приезда. Ты не переживай — похороним мы только голову, а тело запечем в банной печке и скушаем. Блюдо будет называться «гусь с веником».

— Не буду я его есть.

— А почему?

— Просто, не буду — и все.

— Ну и зря, — сказал Михалыч, сделал очень длинную паузу и добавил: — Предлагаю следующий план действий: сейчас мы возвращаемся в баню — тебе нужно согреться, мне — закончить с гусем. Потом посидим часика два. Потом съедим «гуся с веником».

— Потом съедим отцовского коня, — сказал Сашка и остановился, как будто вдруг осознал, что «ляпнул» что-то не то.

Михалыч продолжал идти, как бы показывая, что фраза ничуть не тронула его.

— С конем сложнее, дорогой, — сказал он. — Я даже думаю, что ты можешь и не понять всего, хотя и будущий психиатр.

— Психолог, — поправил его «родственник».

— Пусть будет психолог, — согласился Михалыч, — я лично большой разницы не вижу. Вот только думаю: как тебя угораздило такую специальность выбрать? Вроде нормальный парень. Стал бы, например, инженером или летчиком, все понятно. — «Здравствуй, Саша, вот тебе самолет». А теперь что — всю жизнь посвятить психам?

— Сэр, вы путаете психологию с психиатрией, — наигранно заметил Александр.

— Хорошо, ну путаю, ну скажи, например, какое-нибудь умное слово по профессии. Ну, например: атриовентрикулярное отверстие.

— Ну, ни фига себе! — Сашка потряс головой, как будто на нос ему пыталась сесть пчела. — Нужно записать.

— Неужели не знал такого слова? — удивился Михалыч.

— Я-то, может быть, и знал, но откуда у тебя такие познания?

— У докторов нахватался. Три дня учил. А тут, слышь, Сань, приходит наша местная фельдшерица укол делать месяца два назад и между прочим спрашивает: что вас беспокоит, молодой человек? А я возьми, да и ляпни: беспокоит меня, сударыня, говорю, атриовентрикулярное отверстие. И что ты думаешь, она ладонью по моей жопе похлопала и говорит: «Нормальное отверстие, Михалыч, грех жаловаться в твоем-то возрасте». Сделала укол и ушла.

Сашка молчал.

— Не смешно? — спросил Михалыч.

— Смешно, но не очень.

— Сань, ну скажи ты что-нибудь. Ну, такое, чтобы вроде как бы по-научному, но в то же время чтобы можно было хоть какой-нибудь далекий смысл уловить.

— Зачем тебе? — Сашка впервые за вечер улыбнулся.

— Надо. Для высокообразовательного словозапаса, — «завернул» «придумковатую» фразу Михалыч.

— Не знаю, — смутился Сашка. — Например, ну, например. А хочешь, я скажу, как называлась моя курсовая за прошлый год?

— Курсовая — это?

— Курсовая — это большое сочинение на заданную тему, — помог ему Александр.

— Понял. Не дурак. Ну и как же?

— Курсовая называлась так. — Сашка остановился, поднял вверх левую руку и стал пальцем «отбивать» каждое слово, как будто сам себе дирижировал: — Запоминай: «Психофизиологические методы экстренного восстановления работоспособности в период форсированных нагрузок в условиях субтропического сезона дождей».

— Мама родная! — Михалыч театрально схватился за голову. — Никогда бы не подумал, дорогой Александр Сергеевич, что ты можешь вот такое загнуть. А на вид — деревня. Тоже нужно записать. — Он вдруг замер на несколько секунд, осененный какой-то догадкой. — Так это что ж получается — сочинение про то, как нужно «расслабляться» охотникам за обезьянами в то время, когда долго идет дождь?

— Типа того. — Сашка, по всей вероятности, был удивлен. — А ты, Михалыч, на вид — тоже деревня.

— Извините, какой есть. В университетах мы не кончали, — пошловато пошутил он и поклонился извинительно.

В это время я почему-то очень явственно представил себе Сашку в джунглях, в одежде шамана, с огромным бубном в руках, вокруг него — мужики в камуфляжных костюмах и с винтовками, а чуть в стороне убиенные обезьяны со скрещенными лапками на животах. И ливень, и звуки бубна — бум-бум-бум.

— Сань, а тебя Родина-мать за такие сочинения скоро позовет, — сказал Михалыч после непродолжительной паузы.

— Куда позовет-то?

— Куда, куда. Куда-нибудь. — Михалыч неопределенно махнул рукой в сторону: — Что-нибудь «форсировать». Или, например, вызовут тебя и скажут: «Вот тебе, Александр, твое сочинение, поезжай-ка ты, милый друг, в какую-нибудь Никарагуа и привези двух живых обезьянок для Московского зоопарка. А мы тебе за это потом медальку дадим и маленькую квартирку недалеко от Кремля».

— И бубен в руки, — вдруг не к месту сказал Сашка.

— Бубен-то зачем? — очень серьезно спросил Михалыч.

— Для экстренного восстановления работоспособности, — как на экзамене, ответил Сашка.

К этому времени они были уже возле бани. Перед входом в предбанник Михалыч остановился и повернулся к Сашке:

— Ну что, бубенист, диалог закончим потом. — В слове «диалог» он сделал вычурное ударение на «а». — Пойди, погрей свои бубенчики, может, пригодятся когда.

Ничего не ответив, Сашка ушел в парилку.

Войдя в предбанник, Михалыч посмотрел на лампочку, потом на алюминиевый тазик, потом на голову гуся, торчащую в бревне, сел на чурку, потянулся рукой к голове и, глядя в стеклянные глаза, сказал: «Ну что, Митя, скучал без нас? А мы с „родственником“ в театр ходили, однако. А Родина-мать все же позовет его. Вот попомнишь мое слово — позовет. А самое смешное — он будет гордиться тем, что позвали именно его. Ну, все, брат, прощайся с телом, пойдем предавать тебя земле».

Михалыч повернул гусиную голову глазками вниз, встал и медленно вышел из предбанника.

Из парилки не доносилось ни звука.

И, возможно, эта тишина серьезно обостряла мой нюх — я не только чувствовал запах маленькой ветки полыни в большом березовом венике, но даже явственно представлял, где, в каком углу лежит этот веник.

Сашка, наверное, спал, потому что меня тоже клонило в сон.

Вернулся Михалыч, заглянул в парилку, молча, захлопнул дверь и снова уселся на свой чурбан.

Я давно задавал себе вопрос: как может сниться то, чего ты раньше никогда не видел? Другое дело — можно увидеть то, что произойдет завтра, — это даже как-то более реально и объяснимо. Почему, например, мне приснилась девочка лет шести, в незнакомом городе, под окнами высокого дома. Было лето, жара, шел «куриный дождь». Девочка стучала мячиком по асфальту и почти пела: «Я знаю пять имен девочек — Маша, Даша, Надя, Катя… Сюзанна!». Она поймала мячик, прижала к груди, подняла голову, посмотрела сквозь дождь куда-то в небо и крикнула громко, как только могла: «Сюза-анна!». Как будто хотела докричаться до какой-то Сюзанны, которая была где-то далеко-далеко, возможно, не только в пространстве, но и во времени. И мне почему-то показалось, что эта неизвестная Сюзанна была очень похожа на девочку с мячиком, но уже почти взрослая, она была на балу и кружилась под флейту в белом-белом платье, в огромном зале с мраморными колоннами.

В это время на балконе третьего этажа появилась мать юной «артистки» и крикнула: «Зинка, етить колотить, сколько раз говорить — иди домой, какого черта мокнешь!» Произошедшее далее, вообще не поддается никакой логике — очень громко скрипит дверь, и на соседнем балконе появляется Сашка, он в одежде шамана и с бубном в руках.

На этом месте я проснулся — Михалыча уже не было в предбаннике, а Сашка в этот момент перешагивал порог парилки. В руках у него был тазик с двумя ручками, а мне спросонья показалось — бубен.

Тазик был повешен на гвоздь, где и висел раньше, и мы отправились в дом.