Дети мои! Хочу рассказать вам прискорбную правду о себе самом. Я – православный священник, настоятель сельского храма. Я – очень грешный человек. Я уже не молод, но сколько мне лет, я вам не скажу. Жизнь не раз била меня по больному месту, и я тяжко страдал, но, тем не менее, жив до сих пор. Видно, Господь помогает.

Житие моё весьма скучно и однообразно – постоянные службы, требы, посты, реставрация храма, причт наседает. К тому же я до смерти боюсь благочинного протоиерея, мне кажется, он подозревает меня в самых страшных грехах. Вот и решил взяться за перо, молодым в научение. Не буду отговаривать вас от священнического креста, но крест этот тяжек, хотя и отраден по-своему. Одно утешение – Царство Божие.

Дети мои выросли, но, к своему стыду, я не сумел их воспитать в благоговейном страхе Божием – матушка помешала. Женщина она благочестивая – на иной я бы и не женился, – но своей излишней опёкой довела она обоих наших сынков до мирской жизни. Хоть бы один принял сан, нет! Оба сбежали из дому: первый стал бизнесменом, купил квартиру, второй подался в военные, выучился на младшего офицера. Лиха беда – начало! Оба живут в невенчанном браке, а старший ещё и не расписан, и тут, конечно, моя вина. Когда были маленькие, как любили стоять в храме! Бегали, правда, бывало, святые иконы маленько сшибали, но ведь я их за это воспитывал! А подросли – всю благоговейность как отрезало! Тащишь за руки в святой храм, дверь изнутри на ключ запираешь, ничего не помогает! Только уйдёшь в алтарь, выходишь, а их и след простыл. Я думал, это чудо какое, сквозь стены они, что ли, научились проходить? Повели их к старцу. Он пару минут с ними побеседовал, выходит и выносит дубликат ключа, а Мишка с Вовкой плачут идут. А матушка моя потом роптала: «Видишь, – говорит, – твой старец до слёз детей довёл!» Но её, конечно, можно понять: сидит она целый день дома, сериалы смотрит; книжек хороших у нас нет, только богослужебные, – вот и избаловала. А они потом целый месяц как шёлковые были! А потом опять испортились, такие хулиганства стали творить, что я со временем вообще в храм их пускать перестал. Поймаю при выходе из туалета (стыдно сказать!), голову епитрахилью накрою и разрешительную молитву скороговоркой, пока не сбежали. А они вырываются, визжат! А причащаю как тяжко болящих, на дому – это они с удовольствием. А потом стали просить лжицу побольше купить, потому что «не вставляет»! Беда с этими детьми! Даже не знаю, когда я их упустил, вот теперь отмаливаю. Так что повторяю вам, дети мои, вслед за святыми отцами: воспитывайте детей в страхе Божием, а то из них невесть что может получиться!

Но если детей избаловала матушка, то причт, каюсь, избаловал я сам. Было дело – взял я регентом старую ведьму. Нет, в Бога-то она верила, но совместно с этим ворожила и шептала, особенно в сочельник. Мне праздничную Всенощную служить, а она ходит по домам и камлает на тарелке! Сколько раз ей говорил: «Покайся, Матрёна, за своё злодейство!» А она шепелявит: «Да только вчера исповедовалась, батюшка! Неужто не помнишь?» И идёт сглаз снимать! А где я другого регента в деревне найду? Мне бы рявкнуть на неё, а я не могу – сердце больно доброе. Другая певчая, помоложе, блудницей на всю округу прославилась. Бежит на службу прямо со срамного дела, опаздывает всё время, а из пальто у неё всякие срамные вещи сыплются. Мои-то мальчишки подобрали как-то раз пачку срамных вещей, спрятались за свечной ящик, наделали воздушных шариков и пустили по храму летать. Я иду на Великий вход, со святой чашей и святым дискосом, а они сзади подкрались и как лопнут один у меня над ухом! Но я не оплошал, вцепился в святыню изо всех сил и не выпустил из рук святые дары. Мне бы их выпороть, но чувствую – это не по-христиански, да и что они со мной потом сделают – страшно подумать. А когда Мишка с Вовкой стали деньги из ящичка «На реставрацию храма» воровать, тут я уж не выдержал, проявил решимость и запретил им даже ногой ступать во святой храм! Думаю: если так дело дальше пойдёт, скоро они святые иконы начнут выносить! Повторяю ещё раз – воспитывайте детей в страхе Божием! Я-то своих отмолил, ни один в тюрьму не сел, образумились, но можно представить, что станет с человеком, если не дать ему должное христианское воспитание!

Итак, клирос я немного избаловал. Говорю я Катюхе на исповеди: «Зачем тебе лазить к чужим мужикам в постель? Лучше помолись как следует перед сном, вот и будешь спать хорошо! Или заведи своего, а я вас чин по чину обвенчаю, нарожаете детей…» А она вся слезами заливается, а сделать ничего с собой не может, идёт опять блудить. Уж и на проповеди перед всеми её отчитывал, думал – устыдится. Нет, ничего не помогает: рыдает и блудит! Вижу, что душа у неё добрая, а почему блудит, хоть убей, не пойму! Вот бы мне чудотворную силу древних святых отцов, тогда бы я всех сделал праведниками!

А с алтарниками тоже беда. Своих-то сынков я пускать в алтарь не стал, боялся, что семисвечник опрокинут. Пришлось взять двух чужих, а отец у них – пьяница. И вот только я отвернусь, они разом к бутылке с кагором прикладываются. Правда, надо отдать им должное, к святым дарам они относились с благоговением, не то, что мои. К святому престолу и святому жертвеннику тоже ни разу не прикасались. Я ведь сразу, как этих бесят в алтарь запустил, сделал страшные глаза, принял самый грозный вид, на который способен, и сказал: «Кто хоть раз прикоснётся к святому престолу или жертвеннику, того Господь Бог сию секунду поразит насмерть электричеством и останется от него только груда пепла!» И отлично подействовало! Правда, они думали, что туда подведён ток высокого напряжения, но это суть дела не меняет… И вот куда я только не прятал бутылку с кагором, всё равно находят! Нюх у них, что ли, на спиртное? Под престол спрятал, в самую глубину задвинул – и оттуда чуть не вытащили, а святого престола не коснулись. Руки-то у них коротки, потому они её ногами стали доставать. Захожу я в алтарь, Петька лежит на животе, а Васька его за переднюю часть из-под престола вытягивает, а в ногах у Петьки бутылка зажата! Я уже тогда советовал им в цирк идти работать. Одно кадило чего стоит! Сказал им какой-то злоумышленник, что его можно «солнышком» разжигать, чтоб быстрее было. Они идут, встанут посреди храма и давай вместе с ним по кругу вертеться! А потом голова у них закружится, координация нарушается, кадило об аналой со святой иконой задевает, горящие угли во все стороны летят, прихожане разбегаются! А я не могу за всем сразу уследить!

Был у меня и другой случай в алтаре: прям перед причастием залезла муха в святую чашу с кровью Господа нашего. Вот вам свидетельство того, что всякая тварь тянется к Богу и желает причаститься! Да только не положено ей. А надобно в таких случаях муху выловить, сжечь и зарыть останки под престолом, дабы они не осквернились. Я-то думал, что она захлебнулась, вынул её, облизал, как полагается, чтобы кровь Господа куда не капнула, положил на газетку и стал причащаться. А она очухалась и полетела. Я давай её ловить, а народ уже скандирует, требует, чтобы его причастили. «Ну, – думаю, – мой выход! Муху потом поймаю, никуда она от меня не уйдёт!» Возвращаюсь в алтарь, мухи и след простыл! Видно, она в какую дырку пролезла аль в Царские врата вылетела, пока я народ причащал! Я схватился за сердце, говорю Петьке с Васькой: «Ловите всех мух, каких найдёте в храме, потом награжу!» Они проявили рвение, десятка два наловили, приходят гордые и на бутылку с кагором поглядывают. Но тут я опять за сердце схватился: мухи на лицо все одинаковые, как освящённую муху от прочих отличить? Думал, по траектории движения – не получилось: моя муха, видно, успела протрезветь. Хотел сжечь всех скопом – нельзя: как я буду нечистые останки с освящёнными хоронить? Выход один! Окунул я их всех в святую чашу, а потом и порешил! Сжёг я их, закопал, на душе у меня стало спокойно, вот и возгордился: рассказал о своём успехе благочинному – похвалиться. А он рассердился сильно и меня дураком обозвал. А что мне было делать с этими мухами?

Дети мои! Если вы служите, будьте внимательны, не зевайте по сторонам, следите за мухами! Иначе одна из них непременно угодит вам в чашу!

В общем, Петька с Васькой – ребята расторопные были, хотя и матерщинники отпетые. Я сам чуть было с ними материться не начал, до того они меня довели! Один раз такое происшествие было – меня чуть в служении не запретили. Залезла кошка на иконостас, на самую верхнюю икону с Троицей. Вернее, не сама залезла, а Мишка с Вовкой её туда загнали, я тогда их ещё в храм пускал. Я думал, она оттуда сама спрыгнет – не тут-то было! Сидит она там и орёт. День орёт, другой орёт, а на третий мне Литургию служить. А Матрёна в тот день в ударе была, распелась. Голос у неё сиплый, дребезжащий, но громкий. И, как на беду, как раз у этой кошки отношения с Матрёной были плохие! Глупое животное, как Матрёнин голос услышало, совсем запаниковало и орёт во всю мочь так, что и меня и хор заглушает. К тому же на неё торжественность Литургии подействовала. А тут заходит в храм наш благочинный с ревизией. Он кошачьи вопли ещё в притворе услыхал. Я иду со святым Евангелием на Малый вход, а вместо блаженств раздаётся дикий кошачий мяв – на клиросе как увидели благочинного, со страху петь перестали. Встречаюсь взглядом с глазами отца Петра, а они у него выкатились и смотрят на меня, как на преступника. Захожу в алтарь и шиплю Петьке с Васькой: «Снимайте кошку сию минуту!» Петька стал кошку шваброй спихивать, а Васька за стремянкой побежал. Отец Пётр заходит в алтарь, глазами сверкает, но виду, что злится, не показывает. «Алтарники, – говорит, – у тебя заняты, давай я сам Апостола почитаю!» И идёт читать Апостола. Тут Васька на стремянку полез, а Петька удержаться не смог и вместо того, чтобы стремянку держать, тоже за ним полез. Кошка, как увидела, что к ней двое лезут, совсем отчаялась, прыгнула прямо на благочинного и вцепилась ему в бороду. А тут стремянка заваливаться стала, Петька отпрыгнул, а Васька на иконостасе повис, ногами дрыгает и орёт как сумасшедший! А стремянка, когда падала, аналой с Апостолом опрокинула, хорошо благочинный увернулся. В общем, службу прервали, Ваську сняли, а мне выговор объявили и последнее предупреждение. Но ме́ста я, милостью Божьей, не потерял. Вот так меня мои собственные алтарники подвели! Говорю вам, дети мои, на личном опыте убедившись, держите свой причт в страхе Божием!

А один раз по вине причта у нас в храме начался пожар! Была у нас баба Шура на подсвечниках. Лет ей было уж за девяносто, а весила она килограммов не меньше ста. Обычно-то за ней следили. Но на Всенощную, как известно, народ ходить не любит, хорошо, если один-два человека зайдут. И вот случилось, что на Всенощную никто не пришёл. На клиросе Матрёна с Катюхой с сонными голосами, да Васька с кадилом играется. Свечек почти нет, бабе Шуре скучно стало, ходит она по храму и думает, чем бы заняться. Иконы я ей запретил протирать, потому как она их половой тряпкой всё время норовила протереть. Не по злобе, конечно, а из-за маразма. И вот углядела баба Шура, что над Царскими вратами лампадка погасла. Сбегала за табуреткой, поставила на амвон, забралась. Я открываю Царские врата и вижу её внушительный торс на фоне пустого храма. Бес попутал, не удержался и выглянул посмотреть, что она там делает. И вдруг чувствую, как что-то липкое попадает мне на плешь и стекает по бороде прямо на рясу. То было лампадное масло, которое баба Шура пыталась налить в лампаду. Ну а пока я бегал переодеваться, начался пожар: баба Шура горящую свечку в лужицу с маслом уронила. Я думаю: что спасать? Что в храме самое ценное? Антиминс, дарохранительница или Казанская икона Божией матери? Стою и не могу решить. И тут, каюсь, тяжко согрешил: решил, что себя надо спасать, потому как двое детей могут остаться сиротами и одна матушка – вдовой. А в это время Васька прибежал с огнетушителем и мигом огонь потушил. Только плешь прожжённая на ковре осталась, прям перед Царскими вратами. Вот так, Божьей помощью, и спаслись!

А на кухню я взял себе работать тётю Свету, старую деву. Я ей сразу сказал: «Почти двести дней в году у нас постные. В пост у нас особый режим питания: на десять человек причта два литра подсолнечного масла в день, да на меня пол-литра накинь!» Это я для того, чтобы не потерять авторитет, а то в лице батюшки вся Церковь может опозориться. Был у меня один знакомый батюшка, так он масло постное не употреблял. И его к середине поста принимали за дьякона, а к концу поста – за алтарника. Выходит он исповедовать, а его спрашивают, когда священник выйдет. Он говорит: «Я – священник!» А народ смеётся и недоверчиво на него поглядывает, как на самозванца. Насилу потом, когда пост закончится, салом отъедался до нормальных кондиций. Так что знайте: для священника в пост спасение исключительно в подсолнечном масле! Потому что картошки и макарон желудок не может вместить больше, чем он может вместить. А питаться по семь раз в день для священника стыдно! А лицо священника есть не его лицо, но лицо Церкви Божией, и если оно худое, как у лошади, то и вся Церковь Божия в его лице посрамляется!

Тётя Света была женщина верующая, но постов не признавала. Меня расстраивать она тоже не хотела, поэтому подмешивала скоромные продукты в пищу тайно и незаметно. То и дело я вылавливал в супе подозрительные вещи, похожие на мелко изрубленные яйца или творог. Кончилось тем, что мне лично пришлось регулярно присутствовать на процессе приготовления пищи, потому что все остальные боялись тёти Светы. В итоге я так растолстел, что возникли затруднения при служении: например, я с трудом стал протискиваться через Малые врата. Пришлось сесть на диету и оставить контроль за тётей Светой, а она немедленно возобновила свои языческие безобразия. Как же тут не сказать вам, дети мои: держите причт в страхе Божием, управляйте железной рукой! Мы – пастыри, и мы не должны распускать овец, вверенных нам Господом Богом! Иначе их немедленно пожрут алчные волки, рыщущие вокруг!

Ещё хочу сказать про скотину. Если у вас сельский приход, никогда ни при каких обстоятельствах не держите козу. Коза – животное далёкое от Бога и лишённое какого бы то ни было представления о нравственности. Будут искушения: люди будут предлагать коз бесплатно. В этом случае нужно побороть экономность, свойственную каждому из нас, священников, и решительно сказать «нет»! Взял я однажды козу. Положительно относилось сие животное только к мужчинам, а когда моя матушка или другая женщина из причта пыталась подоить его, лягалось копытом и бодалось. Сколько я не вразумлял эту тварь, сколь подолгу не беседовал с ней, ничего не помогало. Пришлось самому взяться за соски! А когда пришло время её крыть, начались настоящие искушения. Я целый месяц искал козла. Кто бы мог подумать, что козёл в России – такая большая редкость! Вёз его тридцать километров в собственной машине, терпел запах (ведь козлы почти никогда не моются), а когда привёз, моя коза даже близко его к себе не подпустила! Может, козёл попался робкий, а может, время было неподходящее, однако осталась моя коза непокрытой и молоко давать перестала. Но при этом стала кушать комбикорма ещё больше, чем раньше, и превратилась в животное не только вредное по характеру, но и убыточное. Пристроить её опять же никому не удавалось, и я уж было решил взять грех на душу её зарезать, как мне предложили бесплатно взять того самого козла. Профессиональная экономность во мне опять взяла верх над благоразумием, и я согласился. Со временем козёл умаслил мою козу, справился-таки со своими обязанностями, и началась «козлиная» эпоха в истории нашего храма…