Идет все тот же февраль сорок второго. Красная армия все гонит и гонит врага на Запад на всем огромном Центральном фронте. Неудержимо, я в этом уверен, все быстрее и быстрее.
Правда, рассудительный Тарасыч – на чердаке, у Жоржа, – давно говорит о каких-то ограниченных целях контрнаступления, об обороне Москвы. Но меня не переубедишь. Восторженные комментарии Би-Би-Си подкрепляют мою уверенность. Нет, это долгожданное чудо. Полный крах военной машины Гитлера, начало не менее стремительного похода на Запад.
У меня приподнятое настроение. Забыты отчаянно тяжелые дни тревоги за Москву. Фридрих тогда говорил: «Я верю в победу Красной армии, но если этим кровавым собакам удастся взять Москву – дня больше жить не буду в их треклятом рейхе. Увидишь: поднимусь вот на этот балкон, произнесу последнюю речь, и пусть они меня хоть четвертуют».
И вот когда это все позади, а чаша военного счастья явно перевесила в нашу сторону, победа, психологический перелом в массах близки и нам, чтобы их ускорить, необходимо действовать решительно, смело, самоотверженно, в нашей подпольной организации… объявлена тревога.
Тревога! Нет, надо же. Какая неожиданность! Как в приключенческом фильме. Едет, скажем, себе герой на реквизированном велосипеде (метро не ходит) по только что оставленному врагом большому знакомому городу. Едет и радуется: победа, долгожданная победа. Передовые части, освободившие вместе с повстанцами город – в двух шагах от тебя, на набережной. Едешь на знакомую квартиру. И вдруг в дверях этой квартиры тебя схватывают свои же повстанцы: «Ага, попался шпион». Схватывают и под дулами пистолетов везут через весь ликующий город – в тюрьму, а там ставят к стенке – расстреливать…
Нет, надо же! И именно сейчас, когда надо действовать. Но Фридрих не шутит. Военные события своим чередом, а подпольная организация живет по своим законам. О, он-то хорошо знает, что это значит, когда дают сигнал тревоги. Опасность близка.
– В ХОДЕ РАССЛЕДОВАНИЯ, ПРОВЕДЕННОГО…
Замри ненадолго, рви связи. В соседней подпольной организации – провал. В группе Роберта Урига.
– ГЛАВНЫМ УПРАВЛЕНИЕМ ИМПЕРСКОЙ БЕЗОПАСНОСТИ…
Наш Отто был с ними связан. Нет, не простым связным с кем-то, а с их руководством – доверенным лицом от нашей организации.
– УСТАНОВЛЕНО СУЩЕСТВОВАНИЕ В БЕРЛИНЕ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ…
Это еще не нам обвинительный акт. Мы еще не там у них на Принц-Альбрехт-штрассе. Там мучают, пытают из группы металлиста Роберта Урига сотню арестованных. «Майн гот, – говорит Фридрих, – как это печально, только по арестам и можешь судить, что мы не одни».
И чтобы не было этого, мы должны замереть, осмотреться.
Тревога! Она уже идет по всей цепочке, по всей настороженной организации. От товарища по борьбе к товарищу. От одного прошедшего обработку в гестапо, «лечение» в тюрьмах и концлагерях и получившего последнее предупреждение антифашиста к другому.
От Отто – доверенного лица, ответственного за агитацию и пропаганду нашей группы – организации, которая возникла, как это я позже узнал, осенью 1939 года из остатков некогда обширной и деятельной Нойкёльнской районной организации КП Германии, – к политруководителю нашей группы-организации – белокурому печатнику Герберту Грассе. По всей руководящей тройке нашей группы-организации.
Отстояться! Осмотреться – пойдет ли слежка за Отто? Затихнуть ненадолго.
Джон Зиг – журналист в прошлом, сотрудник «Роте Фане», передаст сигнал тревоги своим друзьям-железнодорожникам. Им он стал в нацистское время. Железнодорожникам и в салоне у оберлейтенанта авиации Шульце-Бойзена своим старым друзьям, которые помнят и его литературный псевдоним – Зигфрид Небель. Собрания в салоне у Шульца-Бойзена порой многолюдны, и это обстоятельство беспокоит других руководителей нашей подпольной организации. Они считают эту связь Зига опасной. Увы, опасения подтверждаются.
Герберт Грассе передаст сигнал на предприятия, с которыми он связан, а через графиню Эрику фон Брокдорф или кого-нибудь другого рабочему Нейтерту – в группу Нейтерта-Бёме-Грассе, выделившуюся для активной борьбы из кружка кинорежиссера Вильгельма Шюрмана.
И вот мы отцеплены от Отто, от руководства. Мы одни на заводе и можем только гадать: какой же группе принадлежат и за что арестованы на заводе голландец Томас Баккер из упаковочного цеха и полька Кюнцель – у нее муж немец. За «антинациональные разговоры», за распространение подстрекательских листков (хетцбрифен). Что, естественно, классифицируется у нацистов как хохферрат, как «содействие враждебной воюющей стороне» и как «попытка насильственного свержения существующего строя».
Мы многим дольше, чем после расклейки лозунгов, отстаиваемся. Потому что тревога. Соседняя группа подпольщиков «пошла вверх».
Мы изолированы, и я встречаюсь только с Марио. В курилках больше слушаю, чем говорю. Сводки Би-Би-Си передаю только Марио, только с глазу на глаз. Ему поручаю собирать среди партийцев пожертвования на партию. И не чаще обычного захожу на склад к Фридриху.
Мы «отцеплены», изолированы, и поэтому не спеша рассуждаем о том, что все-таки хорошо, что успели до тревоги распространить газету «Иннере Фронт», перевести речь Сталина на праздновании Октябрьской революции. И что эта речь лаконична и выдержана, она понравилась всем на чердаке у Жоржа и производит сильное впечатление. Но что вообще-то пропаганда и особенно массовые мероприятия у наци поставлены неплохо. Одна навязчивая, проводимая огромным количеством сборщиков на улицах винтер-хильфсверк (зимняя помощь) чего стоит. Попробуй пройди в это время по улице без нацепленных безделушек, какой-нибудь пары деревянных сабо-башмачков – в обмен на пожертвованную мелочь: «Нашим солдатам на фронте холодно». А нацепил, не устоял – чувствуешь себя уже не антифашистом, а иудой-предателем, сообщником наци (я опять в таких случаях за свое: «ферштейе нихт, нихтс да»).
И еще о том, что зимнее наступление Красной армии (сейчас оно все же на исходе) – большая военная и политическая победа, но еще не окончательная. Летом можно ожидать новой попытки гитлеровцев занять Москву.
И здесь мы резко расходимся во мнениях. Фридрих считает, что солдаты еще пойдут. Потому что «послушание трупов», врожденная дисциплина и чинопочитание, вдолбленное нацистами, привычка ходить строем в маршевом ритме, и пока еще успехи.
А я начинаю злиться, мой интернационализм дает трещину. Мне начинает казаться, что Фридрих – немец и только немец. Один из тех, кто разоряет, грабит мою страну, убивает, расстреливает, вешает, и что никакого антифашистского движения в Германии нет, не было и быть не может.
И я говорю колкости, и мы обиженно умолкаем, прислушиваясь к обычному шуму и грохоту завода.
А Фридрих, возможно, думает, что вот так, на старости лет приходится без признания и без результатов стоять на своем и гибнуть порознь и в одиночку.
И может быть о том, что вот молодой приезжий партиец Алекс без году неделя в рабочем движении, и он сомневается в искренности, твердости немецких антифашистов.
Но Фридрих выше мелких обид. Чтобы подбодрить меня, он рассказывает, какой эффект произвели листовки, которые советские летчики разбросали над Ростоком, и что на памятнике Вильгельму Первому перед Берлинским замком в Люстгартене кто-то вывел мелом: «Спустись вниз, благородный всадник, потому что ефрейтор (чин Гитлера во время Первой мировой войны) ни на что не годен» (дер гефрайте кан нихт вайтер).
В заключение беседы Фридрих приглашает меня в театр.
«Rote Fahne», 26/27 февраля 1933 г., стр. 1.*27
«Иннере Фронт», № 15, август 1942 г.
Оборудование подпольной типографии.*28
Томас Баккер. Работает упаковщиком в отделе Vlp. Родился 18 февраля 1916 г. в г. Хилверсум. Национальность: Голландия. Передан в гестапо 12 декабря 1941 г. за распространение подстрекательских листовок.*29
Герберт Грассе.
Отто и Хедвиг Дитрих, Герберт Грассе.*30
Софи и Джон Зиг.
Харро и Либертас Шульце-Бойзен.
Евгений Нейтерт. Эрика фон Брокдорф. Роберт Уриг.*31
Главное управление имперской безопасности.*32
Берлинский замок (почтовая открытка, 1930 г.).
Памятник Вильгельму Первому (почтовая открытка, 1900 г.).