Мне очень неплохо на заводе. После вернетовских финальных голодовок я полностью оправился. После пяти лет войны и лагерного безделья простой, несложный физический труд для меня наслаждение. К тому же все это временно, я непременно вернусь к себе на Родину. Скоро. Может быть, на днях. А там все будет еще лучше. И я полон радужных надежд и симпатий к окружающим меня простым трудовым людям, таким вот разным. У меня немало друзей.

Я внешне беспечен. Легко расплываюсь в улыбке при каждом новом знакомстве, при каждом разговоре. Но не все они интересны, не все затрагивают главное. И я упорно и настороженно ищу настоящих друзей, ищу своих. По-настоящему дружить можно только с политическими единомышленниками, потому что я ни на йоту не изменил своим политическим убеждениям. Потому что пролетариат – могильщик капитализма, фашизм – кровавая диктатура буржуазии, а Германия – родина Маркса и Энгельса – подготовлена к социалистической революции, поскольку она очень индустриализирована.

Я, конечно, чувствую, что не все стройно в моих политических схемах. Кое-что знаю о страшных расправах нацистов с политическими противниками, о концлагерях и «болотных солдатах».

Знаю, что где-то здесь, неподалеку, томится Тельман – вождь немецких пролетариев. И что немецкие антифашисты вторыми после итальянцев потерпели разгром. Разгром неожиданный, невероятный.

Но мне не верится в этот разгром, хотя я не вижу вокруг себя тех, кому предстоит совершить социалистическую революцию. И не понимаю этой тишины и безразличия. Не понимаю, почему так лояльна к нацистскому режиму наша квартирная хозяйка. Не понимаю, почему рабочие на заводе приветствуют друг друга «немецким приветствием», хотя кое-кто и говорит при этом «драй литер» (три литра) вместо «хайль Гитлер!».

Все странно и неожиданно. И совсем не так, как на лекциях, которые я слушал в Верне. Но я объясняю это себе тем, что плохо знаю Германию и отстал от всего – слишком долго сидел за проволокой.

Особенно трудно разобраться в этом хитросплетении языков и наций. Иностранцев больше трети на нашем заводе. Сюда съехались со всех концов Европы. Никакого единства. Винегрет языков и политических убеждений. У всех за малым исключением никаких симпатий к оккупантам и отсюда неприязнь к немецким рабочим. И к тому же все временные. Всех согнали сюда, в Германию, нужда и безработица. Все здесь – на заработках, по контрактам на год. А заработки? Они хотя и ниже, чем у немцев той же квалификации, но курс немецкой марки в оккупированных странах искусственно взвинчен так высоко, что можно неплохо подработать – послать кое-что домой, вернуться на родину не с пустыми руками.

Как же с единством? С единым антифашистским фронтом, который надо создавать по решениям Бернской партийной конференции?

Пока я одинок. Правда, знаю, что есть иностранцы, настроенные, как я. Что парижский итальянец Марио и француз Жозеф – коммунисты. Этого они еще не научились скрывать.

Но мы же в Германии. Где хотя бы один из трехсоттысячной армии немецких коммунистов? Неужели все за проволокой? Не может быть!

Суммирую впечатления от немецких коллег. Начать хотя бы с веселого, немного плосковатого Пауля – трубопроводчика. Нет, этот отпадает. Пауль – единственный в нашем цехе наци. С ним нечего говорить, партайгеноссе – потенциальный политический надзиратель. С ним надо держать ухо востро. Он изредка появляется на работе в полной нацистской партийной форме, на нем коричневое кепи с жокейским козырьком, светло-коричневая рубаха, заправленная в галифе, светло-зеленый галстук и черные краги. Вид в такие дни у него торжественный. В конце рабочего дня он важно проследует мимо нас на партийное собрание. Тогда он нам уже не камрад, рассказавший только что скабрезную историю о жеребце и толстой барыне, а государственный деятель. Но мы-то знаем, что Пауль не большой политик, а весьма ограниченный темный парень. Впрочем, именно от него первого позднее я услышу: «Ах, аллес ист шайзе!» (Все – дерьмо!).

Кто же среди немцев наш? Всегда благожелательный, деловитый, умный Эмиль Кирхнер? Не знаю. Он ничем не дал этого понять. Быть может, этот щуплый помощник бухгалтера Адольф Денрих? Позднее он, тонко улыбаясь, читает мне вслух репортаж военного корреспондента из Туниса и спрашивает: «Как это можно, Алекс, драпать без оглядки и при этом все время брать в плен англичан?».

Но мне нужны организованные наши, а не просто сомневающиеся. Нужны борцы, единомышленники.

И я особенно внимательно присматриваюсь к моему коллеге, кладовщику соседнего цеха, пожилому Фрицу. Он притягивает меня как магнит, этот маленький, кругленький, толстенький говорун Фридрих.

– О, нет, кладовщиком я только в последнее время. С тридцать восьмого. Заставили по мобилизации на работы. Я шофер, старый шофер, а до автомобилей – кучер конки. Ты знаешь, что такое конка?

Я частенько захожу на его склад. И нередко застаю его спорящим. Тогда доброе круглое лицо его становится молодым. Выпуклые синие глаза мечут молнии. В азарте он прижимает кулаки к груди и отбрасывает их от себя.

Но стоит мне появиться, сразу же все это прекращается. Из закоулка склада Фрица вылезают и уходят к себе пожилые, как и он, кряжистые, замкнутые и неприступные немцы-рабочие.

Здесь что-то есть.

Но я не спешу. Я ведь проездом. Я гость.

Он тоже иногда заходит на мой склад. Мы говорим друг с другом о том, о сем, и ни о чем конкретно, присматриваемся друг к другу. И я начинаю сознавать, что он мне очень нравится, что он умный и твердый. Такой не обманет, не предаст и не станет зря трепаться. И мне хочется спросить его о главном. И я чувствую, что ему тоже хочется сказать мне нечто важное, но каждый раз, дойдя до решающего момента, он умолкает и недоуменно, как будто в обиде, что его останавливают, вздыхает.

Встревожен необычным слухом: «Заключено новое соглашение… СССР уступает Германии Украину в аренду на 99 лет». Об этом только и говорят сегодня в курилках. Чушь какая-то. Как это в аренду?

И все же спешу после работы в консульство. Там все узнаю. Надо спросить еще раз и о том, как дела с моим заявлением. Когда же домой – на Родину?

Молчаливый буржуазный квартал в центре города. Пугливо озираясь, почти вбегаю в подъезд консульства. Навстречу из подвального помещения привратника поднимаются трое. Коренастые, крепкие. Настороженные прощупывающие взгляды. Свой или чужак?

Свой, свой. В обычно оживленной приемной – никого. В чем дело? Уже знакомый, чем-то встревоженный секретарь приглашает к себе. Дольше обычного расспрашивает об Испании, опять журит: «Не надо было оставлять заграничный паспорт в Париже».

О растревожившем меня слухе распространяться не стал. Сказал только: «Да, начинается» и как-то отчужденно посмотрел мимо.

А что начинается, я так и не понял. А, не поняв, успокоился. Какая там к черту аренда. Абсолютная чушь. Взбрело кому-то в голову. Отношения с Германией вполне добрососедские. Действует пакт.

Ну, конечно же, я скоро вернусь домой. Столько ждал, осталось совсем немного.