1

Ночь на третье октября тысяча девятьсот пятьдесят второго года застала Павла Петровича в мягком вагоне курьерского поезда. Лежа и покачиваясь на пружинах, Павел Петрович отдавался чувствам ожидания необыкновенно значительного и волнующего, которое было впереди. Впереди был Девятнадцатый съезд партии.

Накануне, на перроне вокзала, в огромной толпе, которая пришла провожать делегатов, избранных на съезд от областной партийной организации, были все друзья, близкие, товарищи Павла Петровича. Федор Иванович Макаров говорил, что он завидует Павлу Петровичу так, как никогда и никому ни в чем не завидовал. «Павлуша, — говорил он, — кто из нас не мечтал попасть хотя бы на один партийный съезд, увидеть всю страну, всю нашу эпоху, которая, наверно, открывается с такой вышки, как съезд! Но прежде мы были слишком молоды, Павлуша, чтобы решать судьбы государства. Наши петушиные голоса еще мало значили и вряд ли могли кого-нибудь убедить. Эх, Павел, Павел, счастливец ты! В рубашке родился».

С Федором Ивановичем, остановившись вдруг перед ним, поздоровалась молодая полная женщина. Она была в белом передничке и в обеих руках держала большие никелированные чайники. «Маруся! — воскликнул Федор Иванович. — Ну, как вы поживаете?» — «Ничего, — ответила она. — С вагоном-рестораном теперь езжу. Лучше». — «А ваш герой? Позабыли о нем?» — Молодая женщина потупилась на минуту, вздохнула и сказала: «Извините. Мне надо идти. До свиданья». Когда она ушла вдоль вагонов, Федор Иванович объяснил: «Ничто, видно, не помогло. Уж и парень с квартиры съехал, — помнишь, я для него комнатку у тебя просил? — и времени прошло сколько… А вот любовь не прошла. Стойкое чувство».

Они оба помолчали, подумав о стойкости человеческих чувств. И снова Федор Иванович принялся говорить о том, какой Павел Петрович счастливец.

Федор Иванович, пожалуй, был главным виновником того, что Павла Петровича избрали делегатом на съезд. На областной конференции он выступил с горячей речью, он говорил о том, как канцелярско-бюрократические рогатки, устанавливаемые некоторыми плохими руководящими работниками, мешают развитию инициативы у людей, самостоятельности в решении важных вопросов, вгоняют живое дело в мертвые рамки формализма; как в такой атмосфере растут вельможи, как возле них начинают виться подхалимы, карьеристы, клеветники, интриганы. Он рассказывал о своих начинаниях в районе, о том, как эти начинания встречались секретарем горкома Савватеевым в штыки. Потом Федор Иванович начал говорить о том, что произошло в институте с Павлом Петровичем, который, кстати, присутствует в зале, он — делегат областной конференции; о том, как Павла Петровича хотели во что бы то ни стало согнуть в дугу, как он держался, стоял и выстоял. «Я горжусь тем, что это мой друг!» — разойдясь, искренне воскликнул Федор Иванович. И ему аплодировали. Потом, когда стали называть имена кандидатов для выборов в члены областного комитета и делегатами на съезд, в том и в другом случае была названа фамилия Павла Петровича.

В областной комитет избрали и Федора Ивановича. На съезд от не попал. Двумя неделями ранее Федор Иванович на городской конференции был избран в городской комитет партии. Пленум горкома избрал его вторым секретарем. И вот Федор Иванович оставался в городе, чтобы на время съезда вести текущую партийную работу. На съезд ехал первый секретарь. Это был уже не Савватеев. Савватеева на конференции разоблачили как негодного и вредного в партийном аппарате работника, не понимающего ни жизни, ни людей, ни требований партии, воображающего, что он всего может добиться окриком, приказом, административными мерами, думающего, что ему все можно, все позволено, что он вне критики и вне требований устава.

И вот Федор Иванович жал руку Павлу Петровичу и завидовал. Завидовали, конечно, все. Все долго давали какие-то напутствия, обнимали. Обняла Павла Петровича и Людмила Васильевна Румянцева. Румянцев сказал ей, что это нехорошо, могут черт знает что подумать.

Одним из последних пожал руку Павлу Петровичу Ведерников. Он все еще не подал заявления в партию, но разговор об этом у него с Павлом Петровичем недавно возобновился. Он сказал Павлу Петровичу: «Вы поверили в меня, и я не имею права обмануть вас. Мне будет очень трудно менять самого себя, отказываться от своего образа жизни и своих привычек, но вашу рекомендацию я не запачкаю. Нет, Павел Петрович, нет».

Последней уткнулась лбом в грудь Павлу Петровичу Оля. Только месяц назад она вернулась из Новгорода, куда снова ездила на раскопки. За все лето она прислала ему одно-единственное письмо, притом очень деловое, вроде отчета о том, что сделано и что найдено. Оказалось, что экспедицией найдены еще семьдесят три берестяные грамоты, что в грамотах множество интересного, что берестяные грамоты, количество которых в новгородской земле исчисляется тысячами, дадут новые неоценимые сведения о быте жителей Великого Новгорода: о ремесле и торговле, о культуре и литературе, о государственном устройстве и событиях политической жизни. По письму чувствовалось, как увлечена Оля своим делом. Даже при прощании на вокзале, и то она говорила что-то об этих грамотах. Но что именно — Павел Петрович не вслушивался.

Павел Петрович лежал и размышлял о всей своей жизни, которая привела его в этот вагон. Через что только не пришлось пройти, чего только не было на пути — каких препятствий, каких ударов и потрясений, каких тяжких утрат!

Да, он шел через все. Да, иной раз поступал, может быть, и грубовато и неуклюже. Но делал он это не из личной корысти, а только для нее, для нее, для партии. Вот его снова обвиняют некоторые в том, что он разогнал ведущие кадры института. Опять сплетничают. А по совести-то говоря, и еще немало лишних людей осталось в институтских стенах. Ну, нет там Самаркиной, нет Мукосеева, нет Мелентьева, еще двоих-троих. Но ничего не случилось с Харитоновым. Незаметненько отсиделся в щели товарищ. За лето построил дачку, развел вокруг дачи малину, ловит раков на тухлое мясо. Никому он не сделал ничего плохого, а за то, что никому не сделал и ничего хорошего, за это человека к ответу не потянешь. А Серафима Антоновна Шувалова? Ничто ее так и не коснулось. Против нее не было ничего вещественного, не было даже свидетелей ее нечистых деяний, и она продолжала пребывать во всем блеске своей славы крупной ученой.

Павел Петрович перебирал в памяти множество людей и уже засыпая, увидел в вагонной тьме перед собой Варю, ее большие серые глаза и вьющиеся белокурые волосы. Он не встречался с Варей много месяцев. Тогда, весной, не зная, куда деваться со своим горем, он однажды позвонил на завод, в лабораторию, спросил Варвару Игнатьевну Стрельцову. Ему ответили, что Стрельцовой нет в городе. Он навел более обстоятельные справки. Оказалось, что ее вызвали в Академию наук, в Институт черной металлургии, и она там, под руководством какой-то знаменитости, заканчивает свою работу, которой придают большое значение.

Она вернулась на завод только две недели назад. Но, занятый на областей конференции и сборами на съезд, Павел Петрович не нашел времени с нею встретиться. Ему было только почему-то радостно, что она снова в городе, что она не уехала навсегда. Он вспомнил то время, когда сидел возле ее постели, что-то рассказывал ей. Он помнил все встречи с ней, разговоры, взгляды, помнил ее мягкие, теплые губы, — он помнил все, потому что Варя давно заняла место в его сердце.

2

Еще не было и шести, еще из-под туч на Москву светило скупое октябрьское солнце, когда делегаты шли к Кремлю. От гостиниц «Москва» и «Гранд отель», группами и поодиночке, мимо здания Исторического музея, по красноватой брусчатке огромной площади, мимо мавзолея с застывшими у входа часовыми, они шли к Спасской башне, возле которой в стене были распахнуты широкие раздвижные двери.

Началась проверка документов. Павел Петрович показал партбилет и временное делегатское удостоверение. Потом еще раз показал и очутился за Кремлевской стеной.

Никогда раньше он не бывал в Кремле. Кремль всегда был для него священным местом, куда не ходят без дела и по пустякам, где вершатся судьбы страны, и не только страны, может быть — всего мира.

Его поразила тишина, охватывающая человека, который миновал кремлевские ворота. Судьбы истории вершились в глубокой, строгой и торжественной тишине. Было пустынно меж зданий, которые казались безлюдными, было пустынно в садике над обрывом; на посыпанных свежим, желтым песочком дорожках не было следа человеческой ноги; длинные «зисы» шли тихо, беззвучно, будто во сне.

Сразу же за Спасскими воротами, влево, вдоль всей стены стояли рябины, желтые листья почти все облетели, и деревья гнулись от тяжелых огненных кистей крупных ягод. От ягод было так ярко, будто вдоль стены пылали огромные тихие костры.

Делегаты шли по кремлевским мостовым медленно, не спеша, рассматривали здания, останавливались возле Царь-колокола и колокольни Ивана Великого.

Павлу Петровичу почему-то все здесь было очень знакомо. Он никак не мог понять, почему. И вдруг в его памяти возникла картина: Ильич на Всероссийском коммунистическом субботнике. Ну да же, ну да, это было в Кремле, возле тех зданий, возле той стены, вон там кипела горячая работа, в которой принимал участие великий Ленин. Он ходил по этим брусчатым мостовым, по этим дорожкам и, щурясь, смотрел в замоскворецкие дали.

Подойдя к Большому Кремлевскому дворцу, Павел Петрович тоже взглянул в открывавшуюся отсюда даль: в предвечернем прозрачном воздухе на высоком холме стояло голубое здание, уходящее острым шпилем в розовое, пронзенное солнечными лучами облако. Почти фантастическая картина. Это был университет, достраивающийся на Ленинских горах.

Павел Петрович разделся в гардеробной и стал подниматься по длинной мраморной лестнице, покрытой красной дорожкой. Тоже знакомое место, знакомые двери, в которые упиралась вверху лестница. Он уже где-то видел — на картинах ли, на фотографиях, в кино? И вообще, все вокруг было потрясающе знакомо, и стали появляться знакомые лица. Он не мог вспомнить, где и когда видел этих людей, но он их видел, видел, сомнения не было.

Дойдя до конца лестницы, Павел Петрович прошел в фойе, отметился возле одного из столиков, что он явился на первое заседание съезда, и стал бродить, как бродили все. Он вышел в огромный и светлый Георгиевский зал, о котором так много слышал, в котором происходили правительственные праздничные приемы, прошел в Грановитую палату. Ходил один, чтобы ничто его не отвлекало, чтобы полнее были впечатления; его мысли текли плавно, отчетливо и взволнованно.

Выходя из Грановитой палаты, он почти столкнулся с человеком, который был ему знаком с детства, с пионерских лет, чей портрет, вырезанный из пионерской газеты, в числе многих других портретов еще четверть века назад украшал стену над его постелью в родительском доме. «Здравствуйте, товарищ маршал!» — неожиданно для себя сказал Павел Петрович. «Здравствуйте!» — приятным высоким голосом ответил тот и с приветливой улыбкой, как старому знакомому, подал руку. Поворачиваясь то к одному, то к другому, он улыбался, на лице у него лежал загар, может быть еще сохраненный от степных рейдов гражданской войны.

Молодость встала вдруг перед Павлом Петровичем, а он увидел еще одно знакомое лицо — лицо женщины с крупными чертами. Он и с этой женщиной поздоровался, он не мог не поздороваться с ней. Это была тоже хорошая знакомая, знаменитая трактористка того давнего времени, когда стремительными темпами росли и крепли коллективные сельские хозяйства. Потом он здоровался с генералом армии, командовавшим фронтом, в частях которого Павел Петрович провоевал всю Отечественную войну; потом с партизанским батькой, прошедшим по вражьим тылам от Путивля до Карпат; и со многими, многими другими.

Павла Петровича охватывало удивительное чувство: будто все прожитые годы, все годы существования советской власти, от гражданской войны и вот по сей день, вдруг уплотнились, сдвинулись, сошлись в одной точке, — потому что в этой точке оказались герои каждого из этих величественных лет, каждого этапа жизни страны. Тут были герои борьбы за советскую власть, за индустриализацию страны, за коллективизацию, за свободу и независимость родины против иноземных захватчиков, за восстановление разрушенного, за дальнейший рост и расцвет отчизны.

Зазвенел звонок, распахнулись двери зала заседания. Делегаты входили, отыскивали места своих делегаций, садились, раскладывали перед собой блокноты, карандаши, вечные ручки. Зал наполнялся, гудел.

Место делегации с Лады было почти сразу же за украинской делегацией, трибуны президиума казались отсюда совсем близкими, и Павел Петрович очень этому радовался — он хорошо будет все видеть.

Одна из лож, рядом с местом президиума, если смотреть из зала — правая, была уже заполнена. На первый взгляд думалось, что в ней незнакомые. Но Павел Петрович неожиданно для себя стал различать лица. Он узнал руководителей коммунистов Болгарии и Венгрии, узнал маленькую мужественную кореянку, известную всему миру своей неутомимой борьбой за мир, он узнал благородный и строгий профиль замечательной испанской женщины, которая сказала когда-то: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях…»

Некоторых Павел Петрович узнать не мог, он их видел впервые. Их называли соседи Павла Петровича. Кто-то назвал имя представителя Китайской Народной Республики. Павел Петрович внимательно всматривался в его озабоченное лицо и пытался представить себе заботы, которые обременяли человека, великая страна которого становилась на путь строительства новой жизни.

Зал продолжал гудеть, все уже заняли свои места. Нарастало ожидание.

В семь часов в местах за президиумом, поднимаясь откуда-то один за другим по лесенке, стали появляться члены Политбюро. Зал встал и встретил их грохотом рукоплесканий.

Овация то затихала, то вновь нарастала.

Наконец зал успокоился.

Съезд объявляется открытым, нарастая, гремит «Интернационал».

Пели все. Павел Петрович был горд тем, что поет этот гимн вместе с учениками великого Ленина, чей образ в эту минуту осенял их простертой над ними рукой.

Начался отчетный доклад Центрального Комитета съезду. Перед делегатами развертывалась картина пройденного страной и партией большого пути, картина того, что сделано, и того, что еще надо сделать, открывались перспективы дальнейшего пути.

Каждое из положений доклада Павел Петрович сопоставлял со своей жизнью и деятельностью. Он продумывал свои скромные достижения, свои ошибки, свои возможности и силы, которые он приложит для выполнения огромных, намеченных партией планов.

Отчетный доклад закончился поздно ночью. Делегаты, возбужденные, шли через Красную площадь к гостиницам. Надо было скорее ложиться спать, потому что завтра заседание начнется с утра. Но спать никому не хотелось, так много было впечатлений, так переполнены были сердца.

Павел Петрович купил в вестибюле гостиницы талончик и заказал разговор с Федором Ивановичем. Неизвестно, понимал ли Федор Иванович что-нибудь из сбивчивых и плохо слышимых там, на Ладе, рассказов своего друга, — во всяком случае, он то и дело восклицал: «Ну и здорово! Да что ты? Счастливый какой, черт!»

Павел Петрович хоть немного освободил себя от груза впечатлений, он мог ложиться спать.

Седьмого октября делала доклад мандатная комиссия. Павел Петрович узнал, что подавляющее число делегатов — люди его поколения, которым от сорока одного года до пятидесяти лет. Люди от сорока одного года до пятидесяти лет составляли более шестидесяти процентов участников съезда. Вот оно, его замечательное поколение!

Многие из собравшихся здесь еще не были коммунистами, они были только комсомольцами в годы, когда партия повела борьбу за индустриализацию страны, за коллективизацию сельского хозяйства. Но каждое дело, порученное им партией, они выполняли свято. Они прокладывали железные дороги через горячие пески пустынь, вручную вбивали сваи под фундаменты заводов, фабрик, доменных печей, ночами просиживали на сельских собраниях, рассказывая крестьянам о тех великих переменах, какие произойдут в их трудной крестьянской жизни, если они поймут глубочайший смысл коллективизации.

Из людей этого поколения выросли первые ударники, носители зерен коммунистического будущего. Уже с партийными билетами в карманах гимнастерок они пошли в огонь Великой Отечественной войны отстаивать от злобного врага то, что было завоевано их отцами и старшими братьями и что было построено ими самими.

Они всегда и всюду шли по пути, который им указывала партия, и путь этот приводил их только к победе.

Павел Петрович думал о партии, о том, какая она удивительная. Ведь в ту пору, когда создавалась старая «Искра», в преддверии большевизма, в этом деле, как писал впоследствии Ленин, участвовал какой-нибудь десяток революционеров. Три года спустя, когда возникал большевизм, на нелегальных съездах в Брюсселе и Лондоне участвовало десятка четыре революционеров. Горстка людей отважно пошла через годы, через испытания, в жестокой борьбе обретая силы и умение; горстка людей вырастала в партию, какой по организованности, дисциплине и ясности идей история человечества еще не знала. Павел Петрович ощущал величайшую гордость от того, что он состоит в партии, в которой был десяток революционеров, а стало почти семь миллионов людей.

День за днем продолжал съезд свою работу. Перед Павлом Петровичем развертывались перспективы будущего. В докладе о директивах по пятому пятилетнему плану было сказано, что основой роста промышленности и всего народного хозяйства является металлургия. У Павла Петровича возникало такое чувство, будто это он, он лично ответствен за то, чтобы к концу пятилетия выплавка стали увеличилась на шестьдесят два процента.

Выходя после заседания из зала, Павел Петрович почувствовал, что его кто-то взял за локоть. Он оглянулся. Возле него стоял человек с очень знакомым, улыбающимся лицом.

— Колосов? — сказал этот человек. — Павел?

— Я, — ответил Павел Петрович, силясь вспомнить, где же он видел это широкое лицо в оспинках, эти веселые блестящие глаза. — Петров?! — воскликнул он вдруг, протягивая руку. — Алексей! — И сразу в памяти встали уральские степи, восточные злые ветры, ледяные бураны зимой и нестерпимая жарища летом. Запахло полынью и пылью, дощатыми бараками, общежитиями, тощей похлебкой тридцатых годов. Он вспомнил первые дни Магнитки, вспомнил бетонщика Алешку и едва удержался от того, чтобы тут же среди сотен делегатов партийного съезда не броситься на шею другу своих молодых дней. — Толстый какой стал! Не узнать, — сказал он, тиская руку Петрова.

Они не спеша шли через Красную площадь, на ходу, в нескольких словах рассказывая друг другу главное из своей жизни. Павел Петрович не думал, конечно, что Петров с тех пор, когда они расстались на больших дорогах новостроек, так и остался в бетонщиках, что так двадцать два года и стоит возле бетономешалки. Но все же не сразу в сознании его улеглось то, что вологодский паренек Алешка, балагур, игрок в «козла», озорник на слово, — теперь директор металлургического комбината на юге.

— Да, вот так, — рассказывал Петров. — Достроили, ты-то уехал, а я остался… Достроили, значит, пошел работать к домнам, потом на мартены, сталеваром стал, учился… Ну, как все мы. Что там!

В ресторане гостиницы они заказали ужин. Сидели долго, слушали музыку, разговаривали, вспоминали. Павел Петрович привык к тем изменениям, какие произошли. За двадцать два года во внешности Петрова, они уже не бросались в глаза, он вновь видел перед собой веселого и молодого Алексея. Он сказал ему об этом.

— И ты удивительно мало изменился, — ответил Петров. — Просто даже странно. Я, как только тебя увидел, так сразу узнал, и даже стишки твои вспомнил, помнишь, ты сочинял? «И так всю жизнь мне будет только двадцать».

— Помню. — Павел Петрович улыбнулся. — Переоценил свои возможности.

— А что — переоценил! — не согласился Петров. — Ничего не переоценил. Наше поколение хорошо держится, Павел. Молодость еще с нами, дорогой мой. С нами! Большой запас ее у нас. В замечательное время родились, в замечательное время живем. Стареть, брат, некогда. У меня, сказать тебе по правде, планов столько! Всяких прожектов, соображений, намерений… Мне стареть лет до восьмидесяти нельзя, иначе не успею сделать все, что напланировано. Ты ко мне приезжай. У нас на комбинате работнику науки есть чем заняться, есть над чем подумать.

— Непременно приеду.

Они еще долго сидели в номере Павла Петровича, расстались под утро. После ухода друга Павел Петрович испытывал такое чувство, будто бы и не мелькнули, не ушли в прошлое долгие годы, будто бы время осталось на месте, а только шли, свершались дела людей, будто не менялись возрастом, а только росли люди вместе со своими делами, только мужали и крепли. С этим чувством он и уснул.

Настал наконец последний день съезда.

С волнением слушал Павел Петрович заключающую съезд речь Ворошилова и смотрел на него с нежностью. Климент Ефремович был героем его детства и юности. «Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер! Сумеем кровь пролить за эс-эс-эс и эр!» — так, кажется, певали в пионерскую бытность?

— История возложила на партию великую, благородную миссию — обеспечить построение коммунистического общества в нашей стране и тем самым проложить путь к коммунизму для всего человечества, об этом говорил товарищ Ворошилов.

Он говорил:

— Разрешите заявить с этой высокой трибуны, что наша партия до конца выполнит свою историческую миссию.

Вновь грянул «Интернационал». Съезд закончил свою работу. Надо было покидать этот зал. Но хотелось быть тут еще и еще…

Когда в гостинице Павел Петрович подошел к дежурной по этажу за ключом, она ему сказала:

— Ключ взяли. У вас в номере гости.

— Какие гости? — Павел Петрович был сильно удивлен.

— Просили не говорить. Сами увидите.

В номере его встретили Оля и Виктор.

— Не ожидал? — воскликнула Оля, обнимая.

— Конечно, не ожидал. Как же это вы сюда попали, ребята?

— Спроси Виктора.

— Да вот, опыт приехал передавать. — Виктор смущенно улыбался. — По линии ЦК комсомола. Московским сталеварам — комсомольцам. Пригласили.

— Ну и я с ним на два дня прицепилась. У тебя, папочка, вкусного ничего нет? — Ольга заглядывала в шкаф, в ящики стола.

— Сейчас попросим принести ужин. Можешь заказывать все, что считаешь вкусным. Надави вон на ту кнопочку.

— А потом, — продолжал — Виктор, — поеду дальше, на Урал. Уж сам за опытом.

Павел Петрович смотрел на Виктора и думал, что, наверно, этому хорошему парню нелегко с такой взбалмошной девчонкой, как Ольга, и если он с ней счастлив, то, значит, сильно любит; и еще он думал о Викторе, что у него прекрасный характер и что из такого парня должен со временем получиться отличный сталевар, большой мастер своего дела. Павел Петрович даже улыбнулся от неожиданно пришедшего в голову сравнения. Он вспомнил Алексея Петрова. Вот такой же был простой, искренний парень возле бетономешалки, и вот приехал на съезд большой мастер своего дела.

— Папочка, чему ты так хитро улыбаешься? — спросила Оля.

— А я думаю вот о чем: через двадцать лет, когда твой Виктор приедет сюда делегатом, скажем — так, кажется, по уставу выходит — двадцать третьего или двадцать четвертого съезда партии, ты, конечно, тоже с ним прискачешь; так вот я думаю: в гости к вам приеду, вы меня вкусным угостите или нет?

— Во-первых, да, угостим, — подчеркнуто серьезно ответила Оля. — Верно, Витя? А во-вторых, я убеждена, что на двадцать четвертый съезд вы приедете с Виктором вместе.

3

На Ладу Павел Петрович вернулся поездом, который приходил поздно вечером. На вокзале его никто не встречал, потому что никто не знал, когда он должен был приехать. Павел Петрович отстал от делегации своей области, задержавшись на несколько дней в Москве.

Он ехал в такси через весь город вдоль Лады. С набережной открывалась даль залива, где в синих сумерках стояли яхты с распущенными парусами. Какой-то запоздалый луч ушедшего солнца отражался от высоких редких облаков, и по стеклянной синеве осенней воды скользили палевые блики.

Все — и вечерний город, и синяя Лада, и эти таинственные яхты, уходящие куда-то в ночь, — ощущалось сегодня иначе, чем всегда, беспокоило, волновало; хотелось самому мчаться под широкими, тугими парусами, мимо мигающих зеленых и красных бакенов. Павла Петровича даже немножко знобило, такую он испытывал потребность поскорее разделить с людьми драгоценный груз впечатлений, привезенных из Москвы.

Впереди предстояло так много, такие обширные замыслы и планы рождались в мозгу, такая бесконечная и беспокойная открывалась жизнь. Вот когда ему поистине был нужен, совершенно необходим друг, беззаветный и бесконечно преданный, не сомневающийся и не колеблющийся…

Едва поставив чемодан в передней, он бросился к телефону, чтобы звонить Макарову, Бакланову, Бородину… Но не успел набрать номер — позвонили у входной двери.

Павел Петрович поспешил отворить. В дверях стояла Варя.

На мгновение Павел Петрович растерялся, шагнул назад. Потом схватил Варю за руку, ввел в прихожую и обнял, прижимаясь щекой к Вариной холодной с улицы щеке.

— Варенька! — сказал он. — До чего же это хорошо, что вы пришли! Кто вас научил это сделать? Как вы узнали о моем приезде?

Варя не ответила. Как было отвечать на такие вопросы? Что она ходила встречать его каждый день, к каждому московскому поезду, — и вот дождалась, встретила, но не хватило решимости подойти там, на вокзале, в толпе людей, приехала следом за ним сюда, — это, что ли?

— А вам не страшно, Варенька? — сказал Павел Петрович. — Ведь я, может быть, скоро буду старый. А старость…

— У вас не будет старости, — поспешно перебила его Варя. — Не надо про это. У таких, как вы, Павел Петрович, старости не бывает.

— Да, пожалуй. Сразу смерть, — в раздумье согласился Павел Петрович.

Варя отстранилась от него и с улыбкой, в которой было так много любви, отрицательно покачала головой.

Не думала ли она, что, подобно той девушке из прекрасной сказки, победит смерть своей любовью…