Глава I.

ПИР СВЯТОСЛАВА

К приезду князя с Востока и готовились по-княжески. В котлах варили двух молодых волов, да трёх баранов, да трёх кабанов. Да жарили три десятка тетеревов, да четыре десятка гусей, да уток, да кур. Пшённая каша варилась с коровьим маслом и мёдом, а кисель с сытой… А на закуску боярам закоптили двадцать окороков ветчины, да солонины три кадки готовы, да яиц в скорлупе пятьсот, да сыру сто кругов. Из Ольвии привезли свежую осетрину — четыре воза. Наварили меду, пива, квасу, свалят с ног, вот какая крепость. Из Корсуня осталось привезённое греческое вино. И еды Хватит и хмельного вдоволь. А так как сам князь до всего этого не большой охотник, так для него жарится молодой жеребёнок, медвежатина, журавли, зайчатина…

Тень неудовольствия покрыла лицо княгини Ольги. Повар спохватился, что напоминание о грубых, степных, походных, языческих склонностях князя-сына всегда причиняло матери боль и поторопился замять разговор.

— Для христиан-бояр и дружинников по случаю поста зажарена рыба, варится горох, да готовятся медовые пироги… А для тебя, княгиня, и всех христиан при дворе я испёк просфоры, сейчас их вынесут…

Повар стер фартуком с мясистого раскалённого лица капли пота и облегчённо вздохнул. Буря миновала, княгинино лицо стало опять приветливым. На серебряном блюде вынесли пшеничные белые просфоры с выпеченным на верхней части изображением креста. Княгиня Ольга перекрестилась и потрогала просфоры руками, разглядывая изображения греческих букв. Они были чётко выпечены. Она велела просфоры отослать в терем, а повару сказала:

— Медвежатину и конину, а также прочую погань варите в другом помещении, чтобы дух не проникал на кухню для всех. Затворяйте плотнее двери…

— Я так и делаю, княгинюшка… Но князь узнает — шею свернёт.

Она отпустила повара и пошла по двору мимо кухни, кладовых, погребов, конюшен и бань. Всюду виделось оживление. Дворцовые холопы скребли и чистили коней, сбрую, обметали пыль в кладовых и амбарах, готовя их к приёму сокровищ, которые вёз князь с Востока. Из кухни выбегали стряхнуть с себя жар. Гриди с огромными вазами и блюдами то и дело перебегали двор, из кухни в гридницу, перекликаясь, проверяя распоряжения княгини и на ходу уминая за обе щеки сыр, зайчатину или варёные овощи. На дворе расставлялись столы для простого народа с говядиной; бочки мёда, пива, браги; плетюхи ивовые с калёными орехами, с сочнями, с лепёшками.

Княгиня Ольга, несмотря на свои шестьдесят пять лет, ещё держалась прямо, ступала твёрдо, опираясь на костыль и даже более проворно, чем это позволяли лета. События волновали её, она не могла сидеть на месте. Два года она не видела непоседливого сына, которого любила страстно, но с которым должна была вести внутреннюю, никому незримую, изнуряющую борьбу, пробуя повернуть его интересы в сторону земских дел и христианской веры. Воинственность сына пугала её, грандиозные его замыслы устрашали. Всё управление Киевской Русью лежало на её плечах, а это становилось уже непосильным делом. Она не была уверена в благополучном возвращении сына с Востока, и когда гонец прибыл утром и сообщил, что князь едет с большой добычей домой, она отслужила молебен в дворцовой часовне, помещавшейся под теремом, долго и горячо молилась и теперь была в радости, которую омрачала всё же тайная тревога: что будет делать князь по возвращении из похода? Угомонится ли, вернётся ли к семье, к очагу, к внутреннему устройству земли, которое легло на плечи старухи-матери? Прекратится ли эта, подтачивающая её силы, война с сыном, умрёт ли мать спокойно, похороненная наследником-христианином? Где-то в душе прятался робкий страх за его судьбу. Настороженная ко всякого рода отдалённым походам от неудач своего мужа-Игоря, ходившего на берега Хазарского моря и оставившего там дружину, пытавшегося вынудить Царьград к выгодным торговым соглашениям и опять оставившего в море свою дружину и, наконец, растерзанного древлянами, Ольга видела, что сын из этого не извлёк урока…

Она пошла на чердак терема и через слуховое окно стала смотреть на приближающееся к Киеву войско Святослава. По одному только виду гарцующих всадников и бодрых пеших воинов, по количеству поклажи на повозках можно было заключить, что сын возвращается с победой. Ольга перекрестилась и сошла вниз. Она ждала сына с особой торжественностью. Все слуги, гриди и сама она были празднично одеты. На княгине — шёлковое чёрное покрывало, завязанное под подбородком. Из-под него виднелось верхнее платье византийского шитья — царственного пурпурного цвета, с широкими рукавами, с широкой жёлтой полосой на подоле. Платье перехвачено шёлковым поясом. Остроносые сафьяновые башмачки наведены золотом. Так она нарядилась только для встречи сына. Это было сделано в подражание византийским императрицам.

Летом 966 года князь закончил двухлетний поход.

Из Киева поплыл Святослав по Десне на Оку через земли северянского племени, которое уже было под рукою князя. Он заявился к вятичам и спросил их:

— Кому дань даёте?

— Хазарам дань даём по шлягу с рыла…

— Будете под моей рукой, — сказал он, и поплыл дальше — на Каму.

На Каме он полонил город Булгар, спустился вниз — полонил буртасов, спустился по Волге ещё ниже — и разрушил Хазарскую державу. Он пошёл дальше в горы — между двух морей, завоевал ясов и касогов. Хазары, с которыми воевал ещё Олег и которые брали до него дань и с полян и с северян — теперь были обессилены. Волга стала русской рекой, а все восточные славяне объединены были под одну княжескую руку. С тех пор и беглые русские люди, оседавшие на вольных землях по обеим сторонам Керченского пролива (их звали бродниками) были присоединены Святославом к Киевской земле, а сама местность стала называться Тму-Тараканская Русь.

Русские земли очутились впритык с владениями греков в Крыму.

Ольга увидела, как улицы столицы стали заполняться отрядами дружины и воинов. Секиры их и шлемы отражали блеск солнца. Бесконечно тянулись повозки, нагруженные тюками, их везли степные кони и тяжёлые волы. Верблюды, колыхаясь, несли на спинах огромные узлы с добычей. Повозок и верблюдов было такое множество, что Ольга не верила собственным глазам. Военачальники и часть дружины, приближенные к князю, ехали на конях, богато убранных восточной сбруей и коврами. Впереди на белом коне ехал сын её — князь Святослав, которому не исполнилось ещё и двадцати пяти лет, но который совершал уже дальние походы, выигрывал все битвы и который проявлял такую воинственность, что мать не знала — радоваться тому или горевать.

Киевляне встречали войско восторженными криками, и город превратился в огромное сборище, в котором всё двигалось, шумело и дышало сознанием счастливо завершённого похода, в исходе которого многие сомневались, припоминая горестную гибель Игоревой дружины на берегах Итиля. За князем следовали знатные пленники: визири Багдадского Халифа, наместники Хазарского кагана, их жены и дети, в пышных цветных восточных одеждах. Затем шли со своими гаремами и боярами царьки Волжской Болгарии в плетёных кольцах, в бронзовых браслетах на руках и ногах… И когда часть этой процессии подошла к воротам княжеского дворца и Святослав сошёл с коня, молодой, ловкий, сильный, бодрый, загорелый, со счастливым сиянием голубых приветливых глаз — Ольга кинулась к нему и повисла на шее. Князь, который считал, что суровому воину не пристали слезы и шумные изъявления чувств на глазах у посторонних, спрятался от дружины, расцеловал свою мать и растрогался.

— У этих чудаков, которые так пышно одеваются, все- таки нет бань, — сказал он, отстёгивая с бедра обоюдоострый широкий меч с тяжёлой ручкой и отдавая его гриде. — Нам бы, матушка, помыться. Два года не мылись. Почернели как сарацины в пустыне.

— Баня готова, — сказала Ольга. — Иди, помойся вволю. Вон Малуша тебя и помоет… Видишь, вся зарделась от счастья. Соскучилась бабынька.

Малуша была любечанка, пленница князя такой красоты, что он взял её в наложницы. Ольга сделала её своей ключницей, а брата её Добрыню конюхом при княжеском дворе. Малуша полногрудая, полнолицая, с синими глазами, в кокошнике с золотыми подвесками, подаренными князем, вся налитая ожиданием, держала за руку сына Владимира, прижитого от князя. Святослав имел несколько жён, которых приискала ему мать из самых знатных семей Киева, но любил он только Малушу.

Жены, пышно и броско разодетые, стояли, выстроившись в ряд. Но Святослав как барс метнулся мимо них к Малуше, стоящей в стороне с сыном. Он подхватил её как пушинку на одну руку, сына на другую и понёс их в горницу (миловаться с женщинами и нежничать с детьми на виду у всех он считал зазорным для витязя).

Ольга нахмурилась. И многожёнство сына, и то, что он наложницу любит и не скрывает этого, и то, что так холоден с жёнами, которых она теперь считала как христианка «законными», всё это было для неё непереносно. Но она превозмогла себя и приветливо поклонилась военачальникам князя, искренне радуясь, что все они вернулись целы. Они отвечали ей глубоким поклоном.

— Ты, матушка княгиня, точно моложе стала, да краше. Тебя и года не берут, — сказал Свенельд.

— Полно, старый греховодник, — ответила княгиня на вид сурово, а тон был приятный. — Стыдно старухе говорить такие речи, а христианке их выслушивать… Мне только о душе заботиться теперь да бога молить. Прибереги сладкие речи для жён, которые здесь два года без мужней ласки томились.

Ольга стала следить, как гриди, слуги и дворцовые холопы разгружали повозки и верблюдов от восточного скарба, а князь с приближенными пошёл в баню. Амбары княжеского двора заполнялись трофейным оружием, багдадскими и хорезмийскими изделиями, конской сбруей с серебряными бляхами, тюками тканей, посудой: урнами, вазами из благородных материалов, винами в бурдюках, армянскими коврами, славящимися во всем восточном мире. Серебро в корчагах, золото в бурдюках.

И Ольге показалось, что теперь есть чем одарить дружину и оплатить расходы по княжескому терему и войску. Князь сумеет заняться мирными делами спокойно.

Общее довольство захватывало и прислугу. Везде слышались шутки, весёлые вскрики. В глубине двора князь с берёзовым веником в руке выбегал из бани красный как рак и на вольном воздухе гридь обливал его из ушата колодезной водой. Он радостно вскрикивал, встряхивался и убегал в баню. Из открытой двери вываливались мощные тела дружинников, разгорячённых в пару. Окачиваясь водой, они кричали:

— Запарил нас, князь, до смерти… Терпенья нету… Тяжелее войны тот искус…

После бани приближенные князя расселись в гриднице на широких дубовых скамьях, за длинными столами, уставленными яствами. По стенам развешаны княжеские доспехи, боевое и охотничье оружие иноземной работы. Тяжёлые мечи с дамасскими клинками, островерхие латинские шеломы, кольчуги из мелких железных колечек, широкие щиты, окованные железом, украшенные серебром, узорчатые колчаны, тугие луки, длинные копья с красными древками. Святослав считал, что лучшим украшением всякого жилья, даже опочивальни, является только оружие.

Князь наполнил греческим вином большой турий рог, оправленный в чистое серебро с резьбою и чернью гладкой и тонкой работы, узкий конец рога был отделан в виде орлиной головки. Обделил вином всех по очереди. Это был знак его крепкой и кровной дружбы с дружиной:

— За Русь. Пусть не сгинет вовеки.

Подняли чаши. Гул. Гам. Ликованье.

— За дружину князя.

— За отвагу.

Все принялись есть и пить, были голодны. Окорока, жареные гуси, бараньи бока, дичь, овощи, всё быстро исчезало, но еда тут же пополнялась, как и братины с мёдом и брагой, сосуды с пивом и заморским вином. И вскоре начались воспоминания о походе, который был исполнен всяких превратностей и невзгод. Было что вспомнить. Люди продирались через леса вятичей, вязли в болотах, ночевали под небом целые месяцы подряд, засыпали под звон комаров и вой волков, сражались на улицах Великих Булгар и Итиля, боролись с бурями на Хвалынском море, скакали по долинам среди виноградников во владениях халифата, прятались в горах, истощались, голодали, пировали, но везде разили, сокрушали, опрокидывали врага. Слава о русском походе прокатилась до конца земли на Востоке и по всем державам на Западе. Особенно были рады молодые военачальники, которые были в походах впервые и у которых жажда подвига и побед, вызывалась не соображениями государственной пользы и мудрости, а избытком сил и неукротимой молодости. Эти молодые львята — ровесники князя, его обожавшие за удаль, за силу, за ум, за преданность воинскому делу, вновь переживали уж за столом сладкие восторги преодолённых опасностей, упоение битвой, счастье неожиданных приключений. И только старый Свенельд гладил плешивую голову шёлковым рукавом, отирал пот, кряхтел от жара и упорно молчал — этот всеми любимый воевода, самый первый после князя военачальник из варягов, бывший воеводою ещё при отце Святослава Игоре, участник всех его походов, бесстрашию которого завидовал каждый из дружинников.

— Что ты нахмурился воевода? — спросил его князь. — Или похвальба молодых тебе прискучила, или они безрассудны, или сам поход не очень тебе мил?

— И похвальба молодцов забавна, князь, и поход мне по душе. Но важнее для людей, что пашня ими уже вспахана, хлеб засеян и уборка жита неминуча.

Святослав нахмурился, а все притихли.

— Тёмны твои речи, Свенельд. Уж не хочешь ли ты сказать, что походы на Восток лёгкая прогулка не сумевших всё-таки вспахать пашню?..

— Да, князь. Это так.

— Значит, ты считаешь наши походы бессмысленными и ничтожными?

— В них есть смысл, князь. Мы сокрушили наших соседей и растянули границы наших земель до морей Хвалынского на Востоке, Русского на Юге. Река Итиль целиком принадлежит нам. Но такой большой земле, как Русь, нужно соседиться с богатыми городами, где можно много сбыть, чем богата наша земля, да многое и купить. Итиль да Булгары сами славны тем же товаром: мехами, воском и мёдом, сами живут за счёт приезжих славянских купцов. До Багдада и Бухары далеконько нам, неудобно таскаться. Поэтому походы эти дают нам славу и победу, но они не указали нам того, куда мы и наши купцы будем девать продукты своей страны, где мы купим ткани, золотую посуду, красивое оружие, с кем мы будем дружиться, чтобы сказать: мы знатным да умным да богатым соседом красны… А такой сосед есть, да он спиной к нам сидит… Он за морем…

— Царьград, — вздохнул шумно купец с крестом на шее, поставщик мехов, и оглянулся. — Царьград во сне приснится, так не сразу после успокоишься. Чудеса и изобилие великое. Как в самой сладкой сказке. Право.

Святослав неожиданно для всех подошёл, обнял своего воеводу, расцеловал его.

— Умнее ты самого князя, старик. Мои мысли угадываешь. Русь должна стоять на самых торговых дорогах мира… Дружбу да торг вести с самым сильным, да просвещённым соседом… Коли не хочет дружить, так сломить его силой…

Купец с крестом на шее даже взвизгнул:

— Царьград, — мать городов, царица мира, Господи Иисусе. Вот где торговля, вот где люди… А София, о!.. В землянках мы живём супротив царьградских вельмож… Оглянешься на себя — стыдно, чистое зверье…

Тогда начался такой гвалт, что ничего нельзя было разобрать. Одни припоминали походы Аскольда: как в Царьграде поколотили русских купцов, и порушили договор; тогда в Царьград из селений греки принесли страшное известие: плывут ладьи народа Руси. Смятение и ужас водворилось в столице. Бурной мрачной ночью русские начали насыпать вал у стен города. Патриарх Фотий плакал с народом в Софийском соборе. Перепуганный царь Михаил III оставил поход на сарацин и вернулся в столицу. Русские добились нужных им торговых договоров и заставили уважать себя, а некоторые так подружились с греками, что приняли христианство. Другие тут, помнившие ещё поход Олега, всячески восхваляли его силу и мудрость, увенчанные договором 911 года. Тогда, дескать, Олег напугал греков ещё больше, чем Аскольд, и они затворили ворота и заперли городскую гавань. Олег выволок лодки на берег, поставил их на колеса, приделал паруса и при попутном ветре двинулся к стенам столицы. Перепуганные греки дали ему огромную дань и заключили договор, о котором и по сей день вспоминают русские. Купцов и послов, бывало, принимали с почётом, и ели они сколько хотели и бесплатно нежились в банях и торговали беспошлинно, а отъезжая на Русь, получали в дорогу съестное вволю, якоря, канаты, паруса…

И то, что точно по сговору, никто не говорил о разладе с греками при отце князя Игоре, испортившем всё дело своим неудачным походом и умалчивали об унизительной поездке матери, которая тоже ничего не добилась от греков, надеясь на мирное решение вопроса — это приметил Святослав и зачёл себе укором. Внутреннее решение, которое он хранил про себя, пуще созревало в нём.

Купец с крестом на шее, возбуждённый общей горячкой, всех перекричал:

— Князь, походы на Восток — полдела. Нам Царьград нужнее. А там — мы стеснены. Как мышь в коробе. Что это? Приезжий к ним — грамоту кажи, без грамоты — готовься в подземелье. Закупить греческих тканей сколько хочешь — не смей! Не успел расторговаться, зазимовал — гонят домой в шею. А поедешь морем, застанет непогода — перезимовать на берегу Днепра у моря не смей, это земля Корсуньская. Ловят рыбу в Днепре — и того не воспрепятствуй… Прижали нас как ужа вилами, стыд, срам… Податься некуда… На Дунае — свои запреты… И бродим мы как псы ошпаренные, князь, помяни моё слово… Тьфу! Надо бога менять, греческий бог умнее…

— И бога менять, и грамоты понимать, и строгие законы вводить, — поддакнули купцу.

— Перун не оставлял нас и не оставляет… Повешенный бог нам не нужен, — сказал, как отрубил, Свенельд.

— Богатые да разумные народы все христианами стали, — возразил купец с крестом на шее, — и мудрой нашей княгини никому не перемудрить…

— С мечом любого бога добудешь, любое богатство будет у твоих ног, — возразил Свенельд, — слава и почёт мечу. Любо нам на Русском море плавать, пора и германцев устрашить и греков укротить…

Некоторые упорно молчали. Молчал и Добрыня, воспитатель малолетнего Владимира, красавец, богатырь, с роскошной русой бородой и васильковыми глазами. Он недавно принял христианство по совету Ольги и был скромен и застенчив, что так не вязалось ни с его молодостью, ни с его мужественной фигурой. Святослав не любил Добрыню. Тот не принимал участия в походах князя, не одобрял их, был первой рукой у Ольги по части земских дел.

— Слышишь, Добрыня, чего хочет дружина. Согласен ли ты с дружиной? — строго спросил князь.

— Подумать надо, — ответил тихо Добрыня, — Я знаю силу русского воина, удар его булатного меча. Но всё ли разрешает меч? Есть сила сильнее меча. Это — новая вера. Новый закон. Или, как говорил мне один учёный араб — «сила помышления». Что оно значит я и сам не вполне понимаю. Только вижу, греки — не хазары, не буртасы, не ясы и касоги. Греки думают о том, что нам неизвестно. Они воюют такими средствами, о которых мы только слышали, но которыми не владеем. На них дивится весь мир. Стены Царьграда устрашают всех, кто подступает к ним. С силой греческого воина мы справимся, но силу греческого помышления мы не знаем… Надо приглядеться к ним. Перенять кое-что от них и других умудрённых грамотою народов: хорезмийцев, болгар и арабов…

— Матушкина закваска, — проворчал Святослав. — Совсем ты, Добрыня, обабился. Приучился воевать с безоружными киевлянами… Куда как легче… Особенно с ядрёными бабами…

Дружина заливисто засмеялась: всем было известно, как за ним боярыни гонялись. Послышались голоса:

— Бабий угодник!

Добрыня покраснел:

— Не гоже, князь. Я христианин, живу с одной, по закону, а не по-скотски, как бугай в стаде.

— Трусишь, Добрыня, — дразнила дружина.

— Вы меня знаете, не будем притворяться. Одно тревожит и беспокоит меня — сможем ли мы сейчас выиграть войну с греками. Легко умереть за Русь, за князя, за честь. Труднее выиграть дело.

— Вот мы послушаем старого Свенельда, моего первого воеводу, — произнёс князь.

Свенельд сказал:

— Я долго живу и много видел людей, исходил земель, много слышал языков. Я исколот, и мне столько лет, что я их уже скрываю, чтобы не решили, что я слишком стар для воеводы. Много встречал я храбрых, сильных, ловких и красивых, простых воинов и правителей, земских людей и учёных книжников разных стран и так скажу: красиво, честно и громко умереть со славой легче в тысячу раз, чем выиграть у врага маленькую битву. Жёрнов размалывает зерно еле слышно, пустая бочка гремит. Первый делает необходимое дело, вторая только назойливо тревожит наши умы. Подождём с войной, уподобимся жерновам, могущим неслышно, но верно размалывать зерна жита. Княгиня, матушка Ольга, укрепила нашу землю больше, чем громкая слава нашего меча… Это она вырастила и дала нам таких крепких и храбрых воинов. Это она навела порядок в стране, что процветают ремесла, не запущена пашня и торговля… Мирно трудятся люди и снабжают дружину питанием и оружием. Добрыня молод, но сметлив. Государство сильно не только мечом, но и оралом… Подожди, князь, горячиться, укрепи землю, а воевать мы завсегда сумеем…

Все насупились и молчали. Князь хмурился. Опять попрекают его домоседством Ольги. Воевода всегда умел перечить в самом неподходящем месте и в самое неподходящее время, и притом открыто и прямо. За первое князь не любил его, но уважал, за второе обожал, и считал бесценным витязем. И в самом деле, Свенельд, всю жизнь лукавя с неприятелем не знал, что значит лукавить с князем.

— Конечно, я поведу вас в поход при первом желании князя, — продолжал Свенельд, — и заставлю вас забыть всё то, что я вам здесь сказал. Коли отдан приказ — воин должен знать только одно: приказ этот выполнить или умереть со славой. Но опять скажу — умереть легче, для этого не требуется ни ума, ни особой доблести.

Воевода смолк, и тогда вновь начались споры и никто не был согласен со Свенельдом. Молодшая дружина кричала спьяна дерзко и вызывающе:

— Отвага мёд пьёт и кандалы трёт!

— Бояться волков — быть без грибов!

Тут и Свенельд смолк. Молодёжь подозревала его в робости, а честь для старика была дороже жизни и он больше не возражал… Только от князя не укрылось, что ни Добрыня, прислушивающийся пристально к спору, ни Свенельд больше не перечили молодшей дружине.

В соседней зале сидели степенные гости: печенежский князь Куря со свитой и наместник византийского императора в Херсонесе — Калокир.

Обрюзгший, плешивый, в узорчатом атласном халате, Куря весь обливался потом и полой вытирал то и дело лицо и лысину, не переставая жевать жирную конину. Он пыхтел, сопел, крякал, молча пил греческое вино и все его приближенные, как и полагалось кочевникам, молча, медлительно и беспрерывно ели, пили и утирались.

— Доброго здоровья, дорогие гости, — сказал Святослав. — Всем ли довольны?

И сам Куря, и его свита вдруг начали усиленно рыгать, и рыгали громко и долго. Это означало у них крайнюю степень сытости и высокую степень довольства. Куря стал смачно облизывать свои сальные и волосатые руки. Святослав выбрал из котла самую увесистую конскую ногу, поглодал её и передал Куре. Конская нога пошла по кругу. Это был знак принятой дружбы. Святослав знал нравы степняков. Он потрепал Курю по загривку, тот скорчил приветливое лицо… и что-то промычал. Святослав вывел печенежских гостей во двор, велел принести тюк ковров и разостлал их перед Курей:

— Багдадские…

Глаза Кури заблестели, заискивающая улыбка застыла на лице.

— Всё тебе, — сказал Святослав. — Соседи. По-соседски и жить будем…

Куря кланялся, держа руку у сердца и не спускал глаз с удивительных восточных ковров.

Его свита замерла от зависти. Глаза печенегов расширились, в них кричали мольба и подобострастие… Святослав сказал:

— Им тоже будут подарки. Эй! Выносите конскую сбрую, седла, сабли и луки… Сваливайте в кучу подле славных печенежских послов… Когда куча подарков превысит их рост, тогда достаточно.

Святослав знал, что делал: степняки считали сбрую и оружие самыми драгоценными дарами.

Послы утонули в кучах подарков. Поверх кучи торчали только макушки их бритых голов.

Потом Святослав велел всё это погрузить на верблюдов, которых тоже в придачу отдал гостям.

Печенеги земно кланялись, умильно улыбались, щелкали языками. Радости их не было предела.

— Дать им ещё сотню рабынь! — приказал князь, и к печенегам подогнали восточных женщин, захваченных в плен в Хазарии. Все они были нарядно одеты и украшены, происходили из знатных родов.

Печенеги загикали и шумно стали делить их между собой.

Потом чужеземные послы и русские дружинники пошли продолжать пир.

Святослава подхватил под руку корсунский наместник Калокир.

— Этот «сосед», Куря, — сказал, смеясь, наместник, — сунет тебе нож в спину, не поморщится, лишь бы выгодно было. Я его знаю хорошо…

— Кто его не знает, — Святослав присел подле наместника. — С волками жить, по-волчьи выть… Поговорим о другом. Наслышался я о хвалёных победах твоего царя Никифора, — сказал Святослав. — Храбрый и бесстрашный воин. Одно нехорошо — захватил царский трон, обманул державных и законных наследников… Мои служилые люди доносили мне, что многие в столице недовольны царём… Воин должен любить своё дело, и не посягать на законную власть…

— Бог тому судья, — сказал Калокир. — Бог да царь всегда правы. За него промысел божий, смысл которого нам — обыкновенным смертным, недосягаем…

Он засмеялся. Святослав сказал на ухо:

— Наконец-то наши владения сдвинулись. Залог дальнейшего успеха.

— Ах, князь. Я давно мечтал об этом. И когда ты брал Саркел, не только мысли мои, но и дела об этом свидетельствовали.

— Всегда эти услуги твои буду помнить.

Они сели в соседней комнате, одаль от Других.

— То, что я тебе сказал, князь, — истинная правда. Из всех друзей — наиболее верный вот этот — что перед тобой, с которым ты побратался. И буду побратимству вечно верен. Всё мною продумано, всё брошено на чашу весов…

— Ах, братан… Эта мысль мне самому не даёт покою… И не здесь об этом говорить… Не даром же я обещал тебе эту встречу. Ты отправляйся домой и съезди в Царьград. Сейчас нам знать надо, что думают при дворе и народ на улицах… Какова казна у царя и продолжается ли дружба Никифора с болгарами… Я слышал, большие заботы ему доставляют арабы…

— Очень большие… Я всё это узнаю… Никифор пока верит мне… И, может быть, я добьюсь у него приёма…

— Держи ухо востро.

— Учи, князь, посла.

Оба рассмеялись.

— Скоро я отправлюсь в полюдье, — сказал князь, — буду у моей наложницы Малуши в вотчине Будутино. Вернёшься из Царьграда, поохотимся на зубров, на медведей, на лосей… Кстати обо всем и договоримся…

Очень меня занимают все эти греческие передряги… А особенно тайные помыслы царя. Купцы мои жалуются, что вольности им в Царьграде нету… Следят за каждым их шагом… Не уважают их чиновники…

— Буйные и невоспитанные они, твои купцы, князь, сам знаешь… Но вообще-то они правы, чиновники наши — псы.

— Мы, русские, воспитаны по-своему… Принимай нас какие мы есть…

— Да уж это так. Победителей не судят. В Царьграде не помышляют о ссоре с Русью, из которой идёт мёд, меха и рабы.

— Всё складывается к лучшему. Но будь осторожным.

— О, князь. Кого ты учишь?

Князь позвал гусельников, гудошников, скоморохов… с домбрами, сопелками, волынками, зурнами, бубнами. И началось превесёлое комедиантство, до которого и Святослав и его дружина были большие охотники… Только христиане морщились и плевались в сторону скоморохов, которые при Ольге и показываться не смели на княжеском дворе…

К ночи замолкли крики, гусли, бубны, прекратились песни, пляски. Скоморохи и дудочники, упившись, с челядью на княжеском дворе, лежали возле опорожненных бочек в обнимку с гридями. Да и всякий лежал там, где повалил его хмель, двор княжеский был усеян недвижимыми телами, они валялись на улицах Киева, на дорогах и тропах. «Веселие Руси есть пити, нельзя без того быти…»

 

Глава II.

НИКИФОР ФОКА

Величие и силу Болгарии создал отец царствующего Петра, Симеон. Он поставил гордую Романию на колени, и даже принудил платить дань. Это произошло следующим образом. Симеон юность свою провёл в Византии. И там изощрил свой ум в философских, богословских и литературных познаниях. Он учился в знаменитой Магнаврской школе. Образованность, особенно тогда ценившаяся, захватила и его на всю жизнь. Он сохранил страсть к чтению до гробовой доски. Палаты его были сплошь заполнены книгами. Он стал достойным современником Константина Багрянородного, ибо кроме государственного ума и необыкновенной энергии, высших духовных интересов, соединял в себе редкие моральные качества, ненавидя несправедливость и борясь с нею, ценя в людях отрешённость от корыстных и низменных интересов и целей. Со всем этим он имел дар воинственности и поставил себе задачу воплотить в жизнь болгар «византийскую идею».

Византия в то время была первым по богатству и культуре государством в Европе, и Симеон считал Византию для себя идеалом. Овладеть ромейским престолом было его неотступной мечтой. Этой мечте, которой не суждено было сбыться, он принёс огромные жертвы. Зато отстоял самостоятельность национальной церкви, неизмеримо много сделал для славянского духовного развития; это при нём возникла первая славянская литература в лице незабвенных Кирилла и Мефодия.

Долго и упорно боролся Симеон с Византией. Он нанёс ей, наконец, решительное поражение и обложил греков ежегодной данью. Двадцать лет платили надменные ромеи эту оскорбительную дань. Двадцать лет держал Симеон свой народ в общении с образованными ромеями, именно на эти годы падают успехи христианского просвещения в Болгарии и её литературного развития. Но когда греки сделали попытку сбросить с себя иго, Симеон придрался к этому и решил стать царём обоих государств, предварительно слив их в одно. Он забрал близлежащие к Болгарии византийские области и стремительно подступил к самому Константинополю. Кажется, Византии пришёл конец. Чтобы умилостивить грозного царя, ромеи предложили шестидесятилетнему Симеону в жены юную девушку — царевну, дочь императора Романа Лакапина. Но Симеон стоит на своём, он хочет быть василевсом, не меньше. Только благодаря своей исключительно изощрённой дипломатии ромеи выпутываются из беды. Они привлекают на свою сторону сербов и хорватов, раздают их князьям высокие титулы, острова и города, организуют в тылу у Симеона восстания. Отвлечённый этим, он вынужден был уйти, наконец, из-под стен Константинополя. Усмирив сербов, он стал готовиться к борьбе с Византией вновь, но умер во время этих приготовлений.

Ромеи продолжали платить болгарам дань и при преемнике Симеона Петре. Пётр был полная противоположность своему неутомимому отцу, лишённым инициативы и политических интересов, энергии и мужества.

Словно другая кровь текла в его жилах. А ромеи ещё больше постарались обезопасить себя и дали Петру в жену свою царевну. Между двумя державами наступил сорокалетний мир и политическая близость, какой раньше никогда не бывало. Дворы любезно обменивались визитами и посольствами. Болгары всегда услужливо предупреждали ромеев о появлении в море русского флота, посылали в Византию, когда надо было, вспомогательные войска. Сановники Болгарии всецело подчинялись влиянию ромейских привычек и свыклись с греческими порядками даже у себя дома. Только в народе пышность и роскошь бояр и церкви, ложившиеся на плечи плебса, вызывали неискоренимую ненависть к ромеям.

В конце концов новый василевс ромеев, воинственный и несговорчивый Никифор Фока, решил сбросить с себя все обязательства, обусловленные тяжёлым договором Симеона.

Никифор Фока из военачальника вдруг превратился в императора, что случалось в Византии нередко. Перед этим он успешно воевал четыре года с арабами, которые постоянными набегами изнуряли империю. Он очистил Малую Азию от врагов и въехал в столицу победителем, утвердившим славу ромейского оружия.

Ведь даже Болгарии гордые ромеи должны были платить дань до Никифора.

Никифор Фока показал себя на войне замечательным полководцем. Теперь о нём в Константинополе рассказывали чудеса. Говорили, что конь, изъязвлённый под ним многими стрелами, пал на землю бездыханным, но Никифор сел на другого и продолжал теснить неприятеля. Теперь молва безмерно возвеличивала его, как это всегда бывает с удачниками и победителями. О нём, может быть и не без оснований, рассказывали, что он непристрастен даже к житейским удовольствиям: к вину, к женщинам, к еде и неге и отличался отменной силой духа и крепостью характера. Будто при этом он так могуч, что ударив в одного воина копьём, пронзил его насквозь, проколов обе стороны стальной брони. И передавали много такого, чем всегда обрастает судьба героя. Он въехал в Константинополь через Золотые ворота на белом коне, украшенном багряными коврами. Эпарх иллюминировал город с торжественной пышностью. Улицы были вычищены, украшены зеленью и свежими цветами. Весь путь Никифора был устлан лаврами, розмаринами, миртом, розами, разноцветными тканями. А на долине за Золотыми воротами были раскинуты шатры с пленниками и расставлена для обозрения военная добыча. В нарядные залы дворца свезли все, что было наиболее драгоценного у ростовщиков, ювелиров и в церквах, чтобы знать дивилась богатству державы. Уже живописцы спешно приступили к писанию фресок, возвеличивающих подвиги легендарного василевса. Поэты слагали гимны в честь неслыханных побед Никифора и призывали художников к творческому подвижничеству. «Не наводи красками изображение владыки, — писал один из них, — а смешай алмаз, золото, серебро, камедь, медь и железо и вылепи из этой массы величественную статую. Сердце его сделай из золота, бюст из блестящего серебра, руки из меди, мышцы из адаманта, ноги из камня, голени же и спину и голову из железа».

Во дворце василевс справлял весёлый и шумный пир с военачальниками и свитой с неслыханной щедростью. И как раз в это время явились послы болгарского царя Петра, прозванного Кротким, за данью, которую греки платили со времён славного Симеона.

Никифор приказал ввести послов, которые имели гордый вид покорителей. Появление их было встречено всеобщим негодованием. Царь, хвативший столько лести, громко прославленный и уже свыкшийся с мыслью, что никого на свете не было его могущественнее, испытал приступ гнева, но усилием твёрдой воли принудил себя к внешнему спокойствию. Только нахмуренные брови да складка над переносицей, да зловещий блеск глаз выдавали его скрытую ярость. И никто на этот раз не пригласил послов к столу. Главный посол, как это сложилось уже на протяжении последних сорока лет, когда болгары были принимаемы очень любезно с подчёркнутым почётом, и занимали самые первые места за столом, и на этот раз начал с произнесения формул приветствия по выработанному этикету:

— В добром ли здравии василевс Романии, превознесённый господом, духовный сын болгарского государя, богом над ним поставленного? — так начал посол, обращаясь к мрачно трясущемуся от гнева Никифору. — В добром ли здравии василиса, госпожа наша? В добром ли здравии кесари, — сыновья великого и могущественного василевса? Здоров ли святейший патриарх вселенский?

Здоровы ли магистры? Здравствует ли Святейший синод? Здравствуют ли логофеты?

В ответ на это раньше отвечал греческий логофет:

— В добром ли здравии духовный сын благочестивейшего василевса, государь Болгарии милостию божьей? В добром ли здоровье супруга его, богом любимая? В добром ли здоровье сыновья государя Болгарии милостью божьею и другие чада его? Здравствуют ли шесть великих бояр? Здравствует ли весь народ болгарский?

И потом должны были последовать угощения, сладкозвучные любезности. Но на этот раз, как только главный посол успел закончить своё приветствие, ожидая такового же от логофета империи, Никифор, дрожа от злобы, схватил со стола чашу с вином, швырнул послам под ноги, вином обрызгал их нарядные одежды и закричал зычно, дав волю своему необузданному гневу:

— Неужели уж так несчастны ромеи, что победив всех врагов, должны теперь, подобно невольникам, платить дань скифам, этому презренному и нищему народу.

Вздымая руки и обращаясь к богу, он как бы спрашивал:

— Есть ли какое-либо объяснение столь дерзкой выходке царя Петра?! Этого труса и ублюдка на троне?!

Он сорвался с места и несколько раз подряд нанёс пощёчины главному послу.

— Вот тебе! Пошёл вон, свинья! — завопил василевс, и неистово затопал. — Ступай к своему дохлому государю и передай этому кожееду, что василевс Константинополя сам скоро пришлёт ему такой подарок, от которого у него замрёт язык и навсегда отпадёт охота вспоминать о какой- либо дани. И научи своего царя, с каким почтением надо относиться к самодержцу Великой Романии… негодный раб… собачий сын…

Он произнёс ещё несколько более сильных выражений, которые виртуозно пускал в ход на войне, командуя солдатами.

 

Глава III.

МИССИЯ КАЛОКИРА

В столичной гавани Золотой Рог к пристани причалило судно. Из него вышел знатный красавец-ромей довольно молодых лет и жадно огляделся кругом. Это был херсонесский наместник василевса Калокир. Он стоял и с удовольствием пожирал глазами прибрежные монастыри, белеющие в садах, дворцы константинопольских вельмож среди платанов и кедров и не мог оторвать глаз от Золотого Рога. Там, где пролив, называемый Босфором, сливает воды с Мраморным морем, он отделяет от себя узкий залив, ещё в древности получивший название Рога, так как загибаясь, он и в самом деле напоминает бычий рог. Угол земли, который омывается с одной стороны Мраморным морем, а с другой стороны Золотым Рогом и упирается вершиною в пролив Босфор, это и есть то место, на котором раскинулась столица Восточной Римской Империи — прославленный Константинополь.

Город раскинулся на семи холмах. Сама оконечность полуострова — этот холм и есть главная часть города. Здесь находятся Священные палаты василевса, чудный храм святой Софии, ипподром, разного назначения великолепные постройки — сады, церкви, площади.

Знатный ромей не отводил глаз от холмов, разодетых розами, гелиотропами, кипарисами, ивами и дубами. Скопище галерей, террас, портиков спускалось к морю среди всей этой буйной зелени. Калокир знал, что овальные сады были наполнены статуями греческих и римских мастеров. Воображение его ширилось и горячилось. Золотой крест на величественном куполе собора святой Софии горел как жар.

Калокир пошёл вдоль берега, не в силах оторваться от столь очаровательной картины. Нежные, прозрачные волны тихо ласкались к берегам. Бесшумно скользили по воде суда, сперва они показывались вершинами мачт, потом вздувшимися парусами.

Неслась по бухте протяжная матросская песня. Рыбаки в маленьких пляшущих на волнах челноках тащили натужно раскинутые сети. Из города через стены перекатывались глухие звуки. О, как много они говорили его воображению, уму и сердцу. Этот знатный ромей провёл здесь свою молодость, изучал науки и философию в высшей школе столицы. Потом он назначен был управлять Херсонесской провинцией, охранять её от беспокойных печенегов, хитрить с хазарскими каганами, опасливо следить за русскими, основавшими под боком колонию Тмутаракань и особенно тревожиться за устье Днепра и самого Херсонеса, на который завистливо посматривали киевские князья.

Он остро почувствовал, этот правитель Тавриды, что здесь он только заурядный чиновник, который должен с завистью взирать на пышные дворцы столичных счастливчиков — царедворцев и шарахаться в сторону, давая дорогу их повозкам. Но гордость его была даже несравнима с гонором самого целого синклита. Затаённая мечта быть среди самых сильных и влиятельных сановников в Священных палатах, всегда ввергала его в сладчайший трепет. Обольщения столицы казались настолько восхитительными, что эта мысль — вот опять придётся возвращаться к себе в Херсонес с его многоязычной серой толпой и докучливой сутолокой, — вызывала в нём тошноту. Нет! Лучше умереть, чем влачить жалкое существование абсолютно зависимого от столичных вельмож провинциального наместника, которым помыкают столичные чиновники, зачастую невежественные и глупые, к которым без подачки не приезжай и без лести у которых ничего не добьёшься.

Он погрозил пальцем самому себе и произнёс:

— Опасность в промедлении!

И зашагал к главному форуму города — Августеону.

По улицам не переставая текла толпа: скуластые мадьяры, черноволосые болгары, белолицые и голубоглазые славяне шагали за колесницами, везомыми быками; нарядные сановники проезжали в богатых повозках, то и дело попадались купцы-иноземцы. Лениво переступали перегруженные скарбом ослики. Роскошно убранная изнеженная патрикия выглядывала из-за занавески, её несли рабы в прекрасном паланкине. Калокир успел разглядеть влажный блеск её карих глаз и драгоценное украшение на груди. Двигались шумной толпой упругие и стройные гречанки в цветных одеждах. Тонкие задорные сицилианки в красных плащах поверх развевающихся туник быстро прошмыгивали мимо наместника, ни разу не задерживая на нём своего взгляда.

Эта столица снилась Калокиру во сне и не давала ему покоя. Все, решительно все, казалось лучше чем дома. И зубчатые стены обителей, и обширные плодовые сады, и чёрный и красный мрамор ворот, и гордые храмы, и прелестные часовни, и сказочные дворцы, и даже собаки, греющиеся на солнце, — всё представлялось праздничным, великолепным. Звуки труб и рогов, призывающие молиться, заставили сильнее биться его сердце. Наконец он достиг дворца и доложил, что по важному делу просит приёма у паракимонена Василия.

Слуга ушёл, вернулся и сказал:

— Приказано ждать.

Калокир подождал до вечера и ему сказали, что приём закончен. С этих пор он приходил каждый день с утра и выслушивал это: «Приказано ждать», дожидался вечера и уходил, после того как ему сообщалось, что приём окончен. Но он терпеливо продолжал приходить. Он знал, что это было в обычае титулованных сановников — не сразу оказывать приём. И чем выше был титул у царедворца, тем дольше он мучил просителя. Тем более — паракимомен, он удостаивал приёмом в редких случаях, ведь в военное время, он был фактическим правителем Византии.

Евнух Василий прошёл путь очень показательный для преуспевающего ромея. Он начал карьеру ещё при Константине Багрянородном. Сменялись василевсы, полководцы, синклитики, а он всё шёл в гору, всё возвышался в чинах, всё больше приближался к трону. Он отлично умел угадывать вкусы, интересы и прихоти каждого императора, какой бы он ни был, и стать ему полезным, ко всем приспособиться. Надо было обладать исключительной выдержкой характера, гибкостью ума, дьявольской изворотливостью, чтобы удержаться при всех режимах, одинаково нравиться учёному и строгому в добродетелях Константину Багрянородному, выслушивать его скучные трактаты, удачно поддакивать и прослыть тоже учёным. Потом приноровиться к шалостям шалопая, игривого болтуна, до крайности развратного Романа, с которым надлежало быть собутыльником, остроумным забулдыгой: порицать учёность и ригоризм патриархов, высмеивать аскетизм прославленных отшельников, надсмехаться над добродетелью. И Роман находил своего сановника вполне подходящим для своей пьяной компании.

После того как скончался Роман от излишеств всякого рода и царём стал Никифор, все думали, что евнух никак не удержится на посту первого министра. Аскетический, начавший сразу преследовать преступников, беспощадно карать взяточников, презирающий роскошь и распущенность, Никифор, однако, обрёл в паракимонене чрезвычайно верного помощника и друга. Евнуха Василия точно подменили. Он тоже начал преследовать корыстолюбцев, равнодушных к церкви, всех насмешников и собутыльников, с которыми надо всем этим весело потешался при Романе. А так как он знал все уловки лихоимцев и пройдох, то вскоре тюрьмы столицы переполнились: хватали сборщиков податей, провинциальных судей, сводников, спекулянтов, богохульников, сановников, торгующих должностями и титулами; всех, заподозренных в нарушении священных скреп брака, в склонностях к пиршеству ц веселию.

Только в самых тайниках дворца взяточничество стало процветать ещё с большим размахом, потому что царь об этом не мог знать, всё было в руках первого министра. Словом, евнух извлёк из этих добродетельных мероприятий и побуждений василевса огромнейшие суммы и страшно обогатился вместе со своими подручными. Он брал под подозрение каждого, если знал, что тот имел средства откупиться. В то же время министр молился и постился хлеще василевса.

Никифор был им доволен. Но была довольна и мотовка и тайная распутница царица Феофано, бывшая жена Романа, погубившая его ради нового мужа. Она любила роскошь, траты, веселье, презирала посты и надсмехалась над монахинями. Паракимонен угождал, льстил, потворствовал порокам и этой венценосной супруге. Он изыскивал для неё бешеные деньги на наряды и тайные пиры, в которых отказывал ей бережливый василевс, и на которых после поста и молитв сам первый министр предавался объедению, а тонкой иронией над постниками утверждал к себе прочное расположение Феофано. Он стал сводником царицы в её непрестанной охоте за красивыми гвардейцами двора, он с нею надсмехался над тем, о чём за минуту до того в общении с императором отзывался с восторгом.

— Надо уметь угадывать мысли венценосных особ, так он решил раз навсегда. — Сановнику не следует иметь своего мнения. И благодаря бога, я ещё ни разу не разошёлся во мнениях с теми, кто выше меня.

Его положение при дворе было прочно. Паракимонен ревниво следил за всяким, кто приближался к трону и немедленно его устранял, не останавливаясь перед физическим истреблением.

Так что когда ему доложили о приезде Калокира в столицу, он сразу же насторожился. Он отлично знал этого способного, изворотливого и крайне честолюбивого чиновника из Херсонеса, который упорно добивался аудиенции у самого василевса. До этого василевс не раз и вызывал сметливого наместника, и пытался через него разузнать о намерениях опасного Святослава. И уж одно это, что василевс помнил о Калокире, заставляло евнуха сильно тревожиться и держать ухо востро. В своё время, пытаясь угодить Феофано, и ещё не подозревая адского тщеславия в этом высокомерном, обольстительном и блестящем аристократе, евнух сам ввёл его в спальню царицы. И от евнуха не укрылось, что царица, вопреки привычке, наигравшись с предметом своего любострастия, на другой день забыть об этом, стала на этот раз понуждать Василия приводить Калокира к ней всё чаще и чаще. Это уж слишком!.. И то беспокоило, что Калокир настойчиво начал добиваться того, чтобы самому василевсу с глазу на глаз доложить о чём-то «самом важном». Это даже напугало паракимонена. Он привык, чтобы всё шло к царю только через него. С другой стороны он боялся, что сделает упущение по службе, не доведя до василевса это «самое важное».

Василий видел, что с прибытием в Киев Святослава, победителя Востока, международные дела Ромейской державы ещё более осложнились, и иметь такого опасного соседа не было в интересах империи, которая и без того переживала тяжёлые дни. Поэтому в данной ситуации Калокир может сразу подняться очень высоко. Никифор был столь же строг к проступкам подданных, как щедр для тех, кто имел успехи в деле и оказывал верные услуги.

Перед тем, как вести наместника к василевсу, паракимонен разглядывал его, стараясь проникнуть в тайну помыслов. Впрочем то же самое делал и Калокир:

«Я знаю, что василевсу я сейчас нужен и поэтому ты со мной ласков. Но ты следишь за мной и будешь всегда готов отравить меня при случае, если василевс будет благоволить мне ещё больше», — почтительно склонившись, так приблизительно расценивал своё положение наместник.

«Я допущу тебя к царю, — мысленно решал евнух, елейно улыбаясь, — но если ты играешь двойную игру: князю говорил одно, а василевсу скажешь другое, я сгною тебя в темнице. И имя твоё будет забыто навсегда. Не таких молодцов я укрощал и не таким хитрецам переламывал хребет».

Благословляю тебя на добрые дела, — сказал он умильным тоном. — Ты всегда был нашим добрым вестником и преданным слугою божественного василевса. Наша милость всегда с тобой. Я доложу сейчас василевсу о твоём прибытии…

Вскоре паракимонен докладывал Никифору:

— Я не знаю, владыка, можно ли полагаться на чистоту его побуждений, но его следует выслушать. Он в дружбе со Святославом; херсонесцы одним глазом всегда глядят в сторону Киева, помышляя о полной вольности. За ним будем смотреть. Он умён, образован, принят в лучших домах столицы…

Никифор поморщился:

— Из брехунов? Довольно мне одного милого племянника.

Речь шла о его племяннике Иоанне Цимисхие, блестящем молодом аристократе, который славился начитанностью и вольнодумством, и был любимцем царицы и всех патрикий.

— Они приятели?

— Да, владыка. Вольнодумец вольнодумцу поневоле друг. Вместо «Отцов церкви» читают Лукиана.

Никифор не любил книжников. Всю жизнь проведший в походах, занятый практическими делами, он считал образованных людей, а особенно сочинителей всякого рода, вредными людьми, подрывающими авторитет царя и церкви. Он был твёрдо убеждён, что священного писания, традиций царского двора и правил церкви вполне достаточно, чтобы понимать мир и строить жизнь подданных. И в людях он, — этот бесстрашный и опытный полководец, ценил больше всего умение приказывать и повиноваться. Рассуждающих подданных, тем более чиновников, он прогонял немедленно.

— Пусть придёт, этот умник, — недовольным тоном сказал Никифор.

С бьющимся сердцем Калокир прошёл много коридоров и комнат, украшенных цветною мозаикой и расписанных красками с изображением библейских событий. Двери в палатах были литые из серебра или убраны золотом и слоновой костью. Царский приём испокон веков был так обставлен, что прежде чем попасть в палату, надо было увидеть богатство и блеск двора и предстать перед царём потрясённым и наперёд подавленным его величием.

В лабиринте дворца всё время попадались сановники, слуги, суетящиеся и обеспокоенные, что-то несущие, куда- то спешащие. Наконец молодого человека остановили в зале, где были развешаны драгоценные одежды василевсов, венцы, золотое оружие и прочая утварь. Ожидавшие приёма должны были разглядывать роскошные украшения и, кроме того, отсюда насладиться видом моря. Оно омывало окраины пышных садов, было нежно-голубого цвета в сиянии дня. Всё кругом блестело, сияло, искрилось, ошеломляло изяществом и роскошью. У всех ожидающих приёма были лица вытянутые, настороженные, беспокойные.

Строго, по этикету на цыпочках прошли высшие титулованные особы: кесари, новелиссимы, куропалаты; за ними прошли магистры, анфипаты, протоспафарии, в дорогих сверкающих драгоценными украшениями одеждах. Все они уже подготовились к полному подобострастию. Когда дверь из зала ожидания в Золотую палату открывалась, оттуда вырывались серебряные звуки органов и слышалось рычание медного льва.

Калокир был принят после всех, этим давалось понять, что его появлению при дворе большого значения не придавалось.

Вход в Священную палату нарочно был сделан низким, с таким расчётом, чтобы входящий уже от самой двери шёл к василевсу с согнутой спиной. Калокир, входя, только успел мельком увидеть в конце зала василевса на троне, устроенном по образцу трона царя Соломона, да шевелящихся и рыкающих медных львов. В священном трепете он упал перед престолом лицом вниз. Когда он поднялся, то увидел царя под потолком, высоко над собою. (В то время, как распростёртый на полу, допущенный на приём, приходил в себя от изумления, трон особым винтом поднимался вверх). Потом Никифор спустился весь в блеске, как неземное существо. Золотые органы гремели. Огни многочисленных свечей в серебряных подсвечниках излучали ослепительное сияние.

Никифор, ещё не вполне пришедший в себя от столь неожиданно выпавшего на его долю царского величия, излишней пышностью церемониала хотел подчеркнуть легитимность своего положения и поэтому впадал в крайнее преувеличение. Суровый этот воин, привыкший к походному быту и резким окрикам солдат, к полевым шатрам, всей душой презиравший дворцовый этикет, блеск и роскошь, окружил теперь себя всем этим ещё тщательнее, чем «законные» порфирородные василевсы, чтобы внушить всем естественность своего от них преемства.

В сводах палаты Калокир заметил богатые предметы из эмали, мантии, порфиры царей, на перилах галереи стояли огромные серебряные вазы отличной чеканки. Всё это не укрылось от Калокира, который был на приёмах при царе Романе, и он решил, что это неуклюжее броское украшательство — знак внутреннего беспокойства царя, неустроенность его грызущей совести. И это самое должны были понимать слишком проницательные царедворцы и втихомолку смеяться над своим узурпатором-царём.

Когда василевс очутился на своём обычном месте и наместник Херсонеса посмотрел на его лицо, оно несмотря на искусственно мужественную осанку василевса, было усталым и печальным. Эта чрезмерная презентативность, в которой легитимные цари чувствовали себя как рыба в воде, ибо она была им привычна, доставляла суровому воину на троне одну только скуку и муку. Маленькие глазки под густыми бровями слишком встревоженно бегали от предмета к предмету. В поредевшей чёрной бороде серебрилась седина, на щеках она выступала ещё явственнее. Калокир хорошо знал, что этого мешковатого, толстенького, низкорослого и безобразного мужлана ненавидела обольстительная и жизнерадостная Феофано и могла терпеть только до случая. В постели между жгучими ласками она не раз признавалась Калокиру в этом, подбивая к соучастию в преступных замыслах.

Робость Калокира не ослабевала.

Василевс подал знак, что можно докладывать.

Калокир начал речь описанием военных успехов Святослава на Востоке. Рассказал о передвижении народов, происходившем в степях, о смятении херсонесцев, о явных намерениях русского князя утвердиться на море и забрать херсонесскую провинцию империи, тем более, что русская Тмутараканская земля теперь вовсе рядом. Хоть и осторожно, но наместник имел намерение разжечь в Никифоре страх перед Святославом.

Мои верные соглядатаи донесли мне, — продолжал Калокир, — что на пиру русский князь похвалялся перед боярами своими силами, победами и высказывал намерение вторгнуться в наши пределы. Он бредит идеей утвердиться за счёт наших земель на море, которое даже в чужих землях и без того называют сейчас «Русским»… Калокир заметил, как бровь василевса дрогнула и скипетр зашатался в его руке, и продолжал:

— О, владыка вселенной! Столь опасного врага следовало бы, не ожидая возможных бедствий, извести с пользой для империи. Для этого стоило бы только подкупить его дарами и натравить на болгар, которые, угрожая нам с севера, мешают василевсу в его стратегических делах на юге.

Никифору речь наместника показалась неуместной, потому что слишком смело тот влезал в душу царя и читал в ней скрываемое беспокойство. С тех пор как Никифор стал царём и всевластно распоряжался людьми и событиями, он быстро привык думать, что никто уже не может на земле угадывать лучше его тайные мысли врагов империи. Проницательность умного и образованного наместника его раздражала.

— Глупость мелешь, наместник. — Оборвал Калокира царь и чиновники наклонились ещё ниже. — Русский князь — варвар, он страшен только для варваров же — кочевников. Легко ему шириться на Востоке среди нищих и диких племён. Но Запад покажет ему два неодолимых препятствия: совершенство нашего оружия, выделанного лучшими мастерами на земле, и непревзойдённую гибкость нашей стратегии и тактики на поле сражения.

Голос Никифора зазвенел как металл:

— Таких всадников, такого смертоносного оружия как «греческий огонь» нет нигде в мире! Нигде!

Сановники отразили на лицах восторг и изумление.

— А что он, — русский князь, — видел кроме глупых секир и деревянных щитов, обтянутых медвежьими шкурами?! Он жрёт сырую конину, пугает хазар и тем доволен. Не сунет сюда носа. Болгары тоже не посмеют опять придти за данью. Они — трусы.

— Неблагоразумие вполне увязывается с трусостью, — сказал кротко Калокир, — трус именно в силу глупости и может причинить нам неожиданное беспокойство.

— Ты беспокоишься за себя или за мою державу? Достаточно ли это прилично для наместника — бояться за василевса, и радеть за державу больше, чем сам василевс?

Калокир понял, что допустил ошибку и тем уязвил царя, высказав соображение о том, что «повелитель вселенной» при теперешнем своём положении, когда слава о его победах гремит во всех землях, может опасаться каких-то там презренных варваров.

— Эта уродливая толстобрюхая скотина может меня бросить на съедение зверям, — решил Калокир. — Надо показать, что все мои неудачные слова и выражения проистекали из одной лишь слепой и неописуемой преданности василевсу, слишком провинциально-простодушной.

И пустив в ход всё своё риторическое искусство и беззастенчивое верноподданническое умение, которое даже он, привыкший ко всему, внутренне стыдился, он произнёс заплетающимся языком:

— К подножью престола божественного василевса, — залепетал он, — положил я все помыслы своего ума, всю чистоту сердца… Крупицу благоденствия для своего василевса готов купить ценою всей моей жизни…

Император не прерывал его. Калокир стал говорить бодрее:

— Боговенчанный, державнейший, божественный царь и самодержец! Как солнце сияешь ты на небе и обогреваешь своими лучами всю подвластную тебе вселенную. Ты — образец неизреченной доброты и высшей справедливости. Хотя для нас, смертных, недосягаем этот образец, но будем стараться уподобиться ему, царю человеколюбивейшему, царю справедливому, царю превыше всех царей стоящему, превзошедшему добродетелью всех насельников земли и на свете когда-либо царствовавших.

Василевс кисло усмехнулся и сказал:

— Остановись, — брезгливо махнул рукой. — Я — воин и не понимаю риторики. Она всегда удобный покров для лицемеров. Поучись честности и совестливости у неучёного монаха.

Чувствуя, что он летит в бездну, наместник выпалил, содрогаясь от изнеможения страхом:

— Повелитель, есть только один способ войны с варварами. Направлять варваров на варваров. Пусть руссы побивают болгар. Польза от той распри достанется третьему. Этим будешь ты.

Никифор сразу просветлел лицом.

— Это — другое дело. Но оно — не твоего разума. Я посоветуюсь сперва с паракимоненом. А ты подожди уезжать. Может быть, я тебя ещё вызову.

Смятенным, душевно разбитым Калокир удалился. Проходя бесчисленные коридоры палат мимо варягов — охранников и черных рабов-телохранителей, стоявших как статуи в полутёмных нишах, Калокир всё время боялся, что его вот-вот схватят и будут пытать. Всё-таки выпустили. Но и после этого он лишился сна, изнывал в безделье, томился в неизвестности, удалиться ли восвояси или действительно ждать, но до какой поры? Бежать ли к Святославу? Но вдруг остановят на побережье и тут уж не миновать петли или ослепления. Он перестал бывать у знакомых, избегал разговоров при встречах и даже совсем перестал выходить из дома. А когда садился обедать, каждое кушанье приказывал попробовать сперва слуге.

Наконец он решился на самое испытанное в империи средство — на подкуп. Он велел своему эпарху, чтобы тот отнёс весь запас драгоценностей наместника паракимонену Василию. Эпарх, вернувшись, доложил, что евнух драгоценности взял, но не захотел узнать, кем они присланы. Калокир, однако, приободрился. Ведь Василий смаху отличал работу херсонесских ювелиров. Калокир выждал какое-то время и сделал ещё большее приношение: он собрал все одежды свои, украшения дома и отправил паракимонену на двух быках. Он сказал эпарху:

— Отдай это паракимонену и молчи, только гляди ему в глаза и улавливай дыхание.

Эпарх вернулся и сказал:

— Паракимонен любовно гладил ковры и одежды и вымолвил: таких одежд не сделают и лучшие столичные мастера.

Калокир обнял своего эпарха. Фразой «и лучшие столичные мастера» евнух открывался просителю. Наместник Херсонеса собрал все деньги, какие имел, занял у друзей и знакомых и послал Василию большую сумму, которую тот редко срывал даже со столичных аристократов или самых богатых воротил столицы. На этот раз возвратившийся эпарх доложил:

— Получая даяние, паракимонен ласково обронил фразу: никто не оскудеет под рукой нашего доброго василевса.

«Никто не оскудеет под рукой нашего доброго василевса» — это уже был самый утешительный знак. Калокир совершенно успокоился. Он получит больше, чем дал: «Никто не оскудеет…» на языке высокого чиновничества означало, что проситель не только будет прощён, но и приношение паракимонену с лихвою окупится.

Так и вышло. Калокира, наконец, позвали к василевсу. Никифор принял его в спальне. Это делали только в угоду тем подданным, в которых нуждались.

Калокир успел выведать, что василевс, неожиданно напавший на ближайшие болгарские крепости, был остановлен и не решился проникать внутрь страны, опасаясь непроходимых стремнин и дебрей и вернулся в столицу ни с чем. В это же время на Востоке наступали арабы. Положение василевса было очень тяжёлое. Недаром же во дворце вспомнили разговор Калокира. Теперь василевс ухватился за этот совет херсонесского наместника предотвратить угрозу с севера чужими руками. Но только Калокир ещё не был вполне уверен, что Никифор захочет использовать в этих целях русского князя, напоминание о котором чуть не стоило наместнику потери головы. Что же сейчас присоветовать василевсу, если он прямо спросит об этом? И Калокир решил положиться на первое впечатление, которое на него произведёт вид царя. В спальне в углу на медвежьей шкуре возлежал василевс. Перед образами теплилась лампада.

Никифор принял наместника приветливо.

— Ты прав. Болгар надо наказать, — сказал он с ходу.

Тут Калокир понял, откуда ветер дует. Он знал, что царь теперь нуждается в его пространном мнении. И поэтому многозначительно молчал. Василевс нахмурился.

— Печенеги — наши ближайшие соседи и… — процедил Калокир с хитрой усмешкой и был очень доволен, когда царь нетерпеливо перебил его:

— Дикие орды печенегов способны только к набегам и грабежам. Какие это союзники. Они не страшны болгарам.

Вот именно. Калокир ждал такого ответа.

— О, божественный август, благочестивейший и равноапостольный василевс! Венгры могли бы сослужить нам службу в таком случае. Сила их внушительнее, — опять не без умысла предложил Калокир, в душе радуясь, что намеренное отведение мысли василевса от Святослава скорее и вернее приближает к намеченной цели.

Ещё нетерпеливее огрызнулся василевс:

— Не в интересах Романии приближать к нашим границам столь опасных и беспокойных соседей. С поражением болгар венгры утвердятся в Мисии и тогда мы будем жертвой собственной глупости.

Калокир искусно направлял ход мыслей василевса, наслаждаясь своей победой.

— На болгар лучше всего послать народ, далеко от неё и от нас живущий, — продолжал василевс, не спуская с наместника глаз. — В случае победы над болгарами, он не сумеет, по причине усталости и потерь упрочить в Мисии своё владычество. Мы всегда его вытесним или уничтожим на месте.

Ага! Он своими словами повторял мысли наместника. Калокир торжествовал и всё молчал.

— Мне кажется, — произнёс василевс тем же задушевным тоном, с которым он обращался только к военачальникам своим в моменты опасности, — я поторопился со своими замечаниями в прошлый раз в ответ на твои предложения, мой милый патрикий…

Калокир сделал вид, что пропустил мимо ушей эти слова василевса, которыми наместник возводился в высокое звание патрикия. Со стороны своенравного царя это всегда свидетельствовало о самой большой благосклонности к подданному. Но и тут Калокир продолжал молчать.

— Ия думаю, патрикий, надо позвать этого твоего соседа, владельца Тмутараканской земли, как его, бишь… варвара Святослава, — как ты и предлагал. Он сломит здесь голову, а болгар попугает. Я знаю, он молод, запальчив, неискусен в политике… Да! Да! Ты тысячу раз прав, патрикий, предлагая мне союз со Святославом… Я каюсь перед тобой (василевс в пылу душевного расположения любил каяться перед подчинёнными, называя это «первой обязанностью христианина»), Святослав лучше всего подходит для этого. Он зарвался, пристрастился уже к даням, к славе, любит деньги, дары, добычу… как все варвары, и на этом крючке повиснет…

— Это надо ещё хорошенько обдумать насчёт денег и даров, — потупя очи и вздыхая, заметил патрикий. — Малым его не прельстишь. Он привык к большому…

— Мы пошлём ему пятнадцать кентинариев золота за это.

— Он будет доволен, — счастливый от исхода дела, сказал Калокир. (Это с лихвою окупало всё лихоимство Василия). Мы постараемся сделать так, чтобы он такую привёл с собой дружину, которой хватило бы для того, чтобы обескровить болгар, но которой было бы недостаточно, чтобы воспользоваться победой.

— Ты будешь ещё награждён и за это: точно читал мои мысли, патрикий.

— Я уже награждён тем, что удостоился лучезарной близости своего владыки, — ответил Калокир, пригибаясь к нему.

— Так выезжай немедленно в Киев и склони Святослава к походу на болгар. Скажи ему, что это — трухлявые воины и не надо много войска, чтобы взять их голыми руками. А я посмотрю на них со стороны, как эти два осла, встретившись на жёрдочке через пропасть, оперлись друг в друга лбами и в конце концов свалились оба к общей нашей радости.

— Там, где бессильно оружие, владыка, там торжествует смекалка.

Никифор наградил его царственной улыбкой.

От дворца ехал к себе патрикий на белых конях, в роскошной повозке и вёз мешки с золотом. Один мешок у него всё-таки выманил паракимонен Василий. Но это не испортило настроения. Воспоминание о василевсе, который возлежал на медвежьей шкуре (слухи об этом Калокир до сих пор считал злоязычием), привели его в весёлое настроение. Он мысленно глумился над царём, рисуя в воображении ласки царицы, называвшей мужа чурбаном и пугалом. Он подсчитал, что царских денег хватит ему на многие годы, чтобы иметь такие же дворцы, яства, мимов и куртизанок, такие же повозки и столько же рабов, сколько их имел его друг полководец Цимисхий, а также и паракимонен Василий.

 

Глава IV.

ИСПОВЕДЬ КАЛОКИРА

После походов Святослав отдыхал в Будутине, родовой вотчине матери, недалеко от Пскова, у своей возлюбленной Малуши, охотясь на медведей и на зубров, а в промежутках между забавами обдумывал новые военные походы. При нём находился Свенельд, воспитатель князя Асмуд, а также Григорий, духовник матери, а его советник и переводчик с греческого. Разведчики то и дело доносили князю о греках, о хазарах, о печенегах, о болгарах, о венграх, о херсонесцах (в Херсонесе немало жило русских, в том числе соглядатаев князя, и Святослав знал всю подноготную города). Но всех больше его занимал Никифор Фока, о военных успехах которого в ближней Азии, в Африке, в Италии говорила вся Европа.

Сплотив славянские племена, сокрушив Великие Булгары и расчистив торговый водный путь по Волге, покорив Хазарию и отвоевав у неё мощную крепость Саркел, организовав в Тавриде, рядом с греческой колонией Корсунь свою Тмутаракань, побратавшись с корсуньским наместником византийского василевса, Святослав понимал, что всё это только полдела. Если Волга и Дон теперь принадлежали ему, то низовье Днепра находилось в чужих руках и выход в море по-прежнему был заперт. Этот выход сторожили печенеги, которые владели им, а устье принадлежало грекам неустанно следившим за продвижением русских к Понту. Поэтому тайное желание Калокира быть другом Руси Святослав с радостью принял, даже побратался с ним, то есть по древнему обычаю они смешали по капле своей крови и распили её с вином. И в Киеве Святослав встретил его уже как побратима, а для серьёзных разговоров пригласил в Будутино. Калокир так сам хотел: встретиться только наедине и вдали от чужих ушей. Там он обещал раскрыть свои помыслы Святославу. Он был осторожен и про него в среде его друзей ходила молва, что он соединяет голубиную кротость со змеиной мудростью и закоптевшею совестью.

Однажды явился к князю гонец из Киева, от матери. Княгиня Ольга сообщала, что в столицу Руси прибыл секретно наместник Корсуни Калокир и просит принять его непременно в этом летнем тереме Малуши и без свидетелей. Святослав всегда был рад Калокиру и тут же его принял. Они обнялись. Калокир прибыл один, без свиты, в сопровождении только русских телохранителей. На дворе стояла поздняя осень, ветер глухо гулял в дубраве и обрывал с деревьев багряные листья.

В тереме на барсовой шкуре в белоснежной рубахе полулежал князь и поджидал друга. Калокир давно освоился с простыми обычаями руссов и поэтому без всяких церемоний развалился на шкуре рядом с князем. Окна были занавешены тяжёлыми багдадскими драпри. На стене висело оружие. Видно было по украшениям, по коврам и тканям, что тут живёт женщина, привыкшая к красивому убранству. Малуша, свежая, налитая как яблоко, крутобёдрая, внесла на тяжёлом подносе два тяжёлые кубка с заморским вином и поставила на серебряный треножник перед ними. Складка алого платья из драгоценной ромейской ткани позволила опытному глазу посла оценить точёное расцветшее тело женщины с обольстительными формами. На ней был кованый серебром пояс, белые нежные руки унизаны отборными золотыми перстнями, роскошная коса заплетена кольцами на голове, их прикрывала спереди парчовая кика. Калокир сразу определил, что это — любимая наложница, выпестована в довольстве.

Малуша отвесила гостю поясной поклон по русскому обычаю, и когда хотела удалиться, Святослав задержал её, подал кубок и велел почтить гостя.

Гость и хозяйка опрокинули кубки и Малуша смачно поцеловала его в губы. И по тому, как сияло лицо Малуши, как оживился князь, любуясь величавым видом этой породистой, пышущей здоровьем, пышногрудой женщины, посол понял, что тут царит полное счастье. Малуша опять земно поклонилась и вышла.

Они остались наедине. Святослав заметил, что посол только пригубляет вино и опять ставит кубок на стол. Князь велел подать два турьих рога в золотой оправе, наполнил их, один из них подал гостю. Наместник Херсонеса улыбнулся (хитрость ему не удалась), пришлось выпить до дна — рог не поставишь на стол.

Сперва говорили об охоте, князь показал ему шкуры зубров, медведей, лосей, которых сам убил.

— Замечательные шкуры, достойные твоих военных трофеев, добытых на Востоке.

Князь захлопал в ладоши, явился слуга.

— Собрать все шкуры убитых мною зубров, медведей и лосей и отправить в Корсунь в подарок моему наречённому брату Калокиру.

Наместник стал притворно отказываться, так сказочно богат был подарок.

— Бери, бери! — настаивал князь. — У меня привычка — дарить гостю все, что ему понравилось. Я этот обычай перенял на Кавказе, когда полонил ясов и касогов.

Слуги собрали все шкуры зверей, скатали их, связали и уложили в повозки. Калокир был очень доволен. Опять пили из рога. Грек стал хмелеть, а князь только улыбался, да щупал густые усы, опущенные книзу.

— Руссы — богатыри, их не берет никакое зелье, — сказал Калокир. — Я всегда любуюсь, князь, глядя на молодцов твоей дружины.

По долгу хозяина Святослав ответил тем же:

— Мне передавали, подобно молнии обрушился Никифор на врагов своих. Слава необыкновенного полководца им по праву заслужена. Он стремительно захватывал города, а жителей устрашал, разорял, сжигал, истреблял непокорных. Перебил неисчислимые полчища иноземцев и далеко распространил могущество ромеев. Арабы дрожали, армяне тряслись, сирийцы бросали оружие, заслышав о приближении василевса. Одно имя его наводило на всех ужас.

Калокир был поражён осведомлённостью князя, который между тем продолжал:

— Восхищаюсь! Полководец должен быть достоин своих воинов и тогда любовь их подпирает его удачи. Расскажи мне подробно о Никифоре.

Калокир сказал:

— Это угрюмый, богомольнейший из людей, часами простаивающий перед иконами, однако, родился для ратных подвигов. Он любит армию, сражения, походы, солдат и военный порядок. Нарушителей этого порядка он карает без пощады. Однажды, например, он заметил, что один солдат на поле боя бросил свой меч. Царь приказал сотнику отрезать солдату нос. Сотник пожалел беднягу и этого не сделал, думая, что царь забудет. Но царь никогда ничего не забывает. На другой день он осведомился исполнено ли его распоряжение. И тут же велел перед строем отрезать нос у самого сотника.

Святослав весело рассмеялся:

— Жесток, но и умён, бестия.

Он отдёрнул занавеску. Ветер ворвался в комнату и прошёлся по стенам, позвенел оружием. Разгорячённый вином и беседой, князь стал жадно глотать свежий воздух, идущий из глубин тёмной дубравы. Калокир встал с ним рядом и тоже с удовольствием прохлаждался, поёживаясь от холодных струй осеннего ветра и встряхиваясь.

— Я вижу мудрую расчётливость Никифора в ратных делах и большой смысл, — сказал князь. — Чтобы управлять огромной державой, нужна крепость в теле и сила в мозгах. Мощь полководца и правителя, как ствол дуба, должна поддерживать каждый лист на кроне и безжалостно стряхивать хилую ветку как можно скорее. Ум твоего василевса достоин похвал.

— Василевс не чувствителен ни к похвалам, ни к лести, но проницателен в делах и отменно лукав. К врагам, не сдающимся сразу, он не знает пощады. В последнем походе на Таре он побил сорок тысяч аравитян. К этому трофею он присовокупил новый. Велел своим солдатам отрубить головы у оставшихся аравитян и в сумках нести эти головы в стан. Утром он приказал поднять эти головы на копья и поставить рядом со стеною, потом перебрасывать их в город. Жители, увидя головы своих родственников, были объяты ужасом. Послышались стоны мужей и вопли жён и матерей. И в это же время всюду бросались стрелы, из метательных орудий беспрестанно летели камни и обрушивались на стены. И пала неприступная крепость Таре. Это возвеличило Никифора ещё больше.

— Молодец, молодец! — говорил Святослав, — и, кажется, справедлив.

— Справедливость его так же настоящая, как и храбрость. И военные удачи сопутствуют ему, и солдаты обожают его. Военачальники, достойные его, также отважны. Взять хотя бы царского племянника — Иоанна Цимисхия. Молод, но уже увенчал себя славой и за то щедро василевсом награждён. За царя готов жизнь отдать. Василевса военные любят безмерно… И всё-таки дни Никифора сочтены.

— Вот уж не вижу тому причины, — возразил Святослав. — Если он сокрушал крепости, обводил искусных врагов, неужели не найдёт ума и сил удержаться на золотом троне?

— Да, князь. Воевать — великое искусство. Но управлять страною мирных граждан ещё мудренее. Хотя бы хитрость одних только царедворцев, толпящихся у трона, и та могущественнее меча открытого врага в бою. Блеск и величие полководца Никифора затмевает всю беспомощность его как правителя страны. Моя держава, о которой гремит слава во вселенной, несчастна, князь, ибо внутри держава трухлява. Она изнурена бесконечными войнами, плебс истощён голодом, а крестьяне поборами и налогами, они бегут с земли, законодательство василевса озлобило церковь и знать. Плебс лишился дарового хлеба. Продажа зерна в руках бессовестных спекулянтов, которые раздулись от наживы. И первым — брат царя, куропалат Лев Фока. Он скупает хлеб осенью, когда крестьянам надо платить налоги, а продаёт его весной, когда в нём все нуждаются.

Народ столицы доведён до крайнего отчаяния. Рассказывают, что один старик, желая найти пропитание, заявился к Никифору и попросился в солдаты. «Зачем тебе это надо?»- спросил василевс. «Владыка, — отвечал тот, — я стал значительно сильнее, чем прежде. В молодости мне нужно было двух ослов, чтобы увезти тот хлеб, который я покупаю за одну золотую монету. С наступлением твоего царствования я уношу в горсти то, что стоит в два раза дороже». Вот как в жизни. Чем упорнее он преследует льстецов и продажных взяточников, тем искуснее они становятся и злее кусаются. Словом, сейчас все недовольны в столице: и богатые, и бедные… Хотя гимнов слагается в честь василевса больше, чем когда-либо… Тоже ведь и поэтам надо кормиться.

— Бедным есть чем быть недовольными, но причём тут богатые?

— Он отменил установленные исстари обычаи раздавать подарки сенаторам, чтобы ослабить знать, лишил церковь многих привилегий… Кроме того он запретил основывать новые монастыри и своей добродетелью дерзко оскорбил иноков. Словом, я — очевидец горьких и страстных бедствий моих соотечественников. Недовольные Никифором бегут в мою Херсонесскую провинцию и я всех лучше знаю истинное положение в столице. Теперь, князь, Никифор, сам того не зная, находится на краю пропасти. Он прогнал мисян, пришедших за данью, они этого не простят, хотя и управляются кротким и слабым Петром. Никифор даже решил наказать их, но застрял в дебрях и вернулся ни с чем. А в это время Восток опять восстал. Если затеет новую войну — наверняка он погибнет. Теперь пойми мой ход: я подал мысль царю пригласить союзником тебя. Он ухватился за это, сказав: «Поезжай в Киев, пригласи Святослава, отдай ему золота пятнадцать кентинариев. Жадный до добычи он прельстится ею, усмирит мисян, да и себя истощит.

— Зело коварны ваши цари.

— Это наша обычная политика — сталкивать врагов, чужими руками жар загребать. И на этот раз царь ухватился за эту политику. Он так решил: обескровленную Болгарию я тогда приберу к рукам и положу предел, наконец, буйству этих дерзких и грязных свиней — руссов. Презренное это и невежественное племя мешает нам жить, наводит страх на соседей. Победы Святослава приятны мне, ибо ослабляется халифат моего исконного врага, однако тревожат меня своими размерами. Пусть и он, этот дерзкий вахлак истощится в борьбе с мисянами, а может быть с божьей помощью и найдёт себе здесь могилу». Он часто повторял: «Этот мальчишка-князь всерьёз вообразил себя способным полководцем».

Святослав нахмурился:

— Сроду не видел такого лукавства. Ты лукавил со своим царём, может быть лукавишь и со мной…

— Вот тут я весь перед тобой, князь, рассуди сам. Я открыл тебе душу, выложил перед тобой все его замыслы… Я не вижу для себя другого выхода более разумного…

— Пока не понял я, зачем тебе открывать передо мной все его замыслы. Или это с твоей стороны более тонкое и дерзкое коварство, к каковому прибегают послы учёной Ромейской державы, и тогда я должен посадить тебя на кол, как то любят делать у тебя на родине. Или это — измена с твоей стороны своему царю и тогда я должен к тебе ещё более насторожиться и предать тебя в его руки, потому что обманувший своего государя, тем более обманет и другого.

Святослав пронзил его взглядом. Видавший виды, посол прочитал на дне его глаз свирепую подозрительность. Но не смутился, твёрдо выдержал тяжёлый взгляд князя. И не торопился оправдываться. Калокир понял, что князь оценил это. Святослав наполнил рог, поднёс Калокиру:

— За причины твоих неожиданных решений. Я горю нетерпением узнать их!

Калокир выпил, бросил рог, сел на шкуру.

— Есть три причины открыть мне для тебя именно эти мои сокровенные решения, мои мечты, которые; я вынашивал в своей душе и только тебе в них открываюсь. Первая из этих причин: я уже тебе сказал, что василевса дни сочтены, а я не хочу служить мертвецам… Вторая причина лежит в моём убеждении, что подвластная мне Херсонесская в Тавриде область рано или поздно должна отпасть от Романии и перейти в подчинение русского князя. Из всех провинций, подвластных Константинополю, моя область всех ближе к твоим владениям. Несдобровать ей. Я пристально слежу за ростом Киевской державы, за ростом твоего могущества, из всех ромеев только я знаю подлинную силу твоей державы, сам видел неукротимость и храбрость твою, искусство, которое тебе дало возможность идти вперёд как барсу, не зная страха. Поэтому Херсонес не сегодня, так завтра будет твой. О, князь! Мои владения знали плен хазаров, набеги половцев, разбой пиратов. Но со всем этим нельзя сравнить алчный и беззастенчивый грабёж чиновной мошкары василевса. Она обирает нас до нитки. Она, мошкара эта, неумолима и ненасытна, как саранча, она высасывает из нас всю кровь каплю по капле…

Речь его дышала неподдельной искренностью. Князь слушал его с неослабевающим интересом.

— Свободолюбивый Херсонес издавна мечтал о самостоятельности под эгидой какого-нибудь другого, менее жестокого, правителя. Об этом мне говорил ещё отец, который передал мне должность наместника. Вот объяснение второй причины, по которой я решился открыть тебе свои самые тайные помышления.

Калокир заметно заволновался, глубоко вздохнул, собрался с силами:

— Третья причина, князь, та, и этому ты подивишься больше всего, чем чему-либо другому, что я сам хочу быть василевсом Ромейской державы.

Он произнёс это тихо и робко, не сводя с князя глаз.

— Как же это может быть? — воскликнул Святослав. — У тебя нет ни войска, ни даже богатства, чтобы подкупить безголовый народ.

— Зато у меня есть могучие друзья. Эту державу я хочу получить из твоих рук, князь. Получить в обмен за те, тоже огромные услуги, которые я окажу тебе, раскрыв планы нашего василевса и указав тебе путь на Дунай, о котором ты, как известно мне, давно уже мечтаешь со своими боярами, путь к морю…

— И это тебе известно?

— Известно из хроник, в которых описаны морские походы руссов, не раз угрожавших нашей державе. Руссы достигали южных окрестностей моря Хазарского и Понта. Воины и купцы русские пробирались по морю до Багдада. Дощатые лодки русских легки, быстры, удобны.

— И вместительны, — поправил Святослав.

— Недаром же у нас говорят о их манёвренности, хотя они и вмещают по полсотни человек, да ещё харч и лошадей…

— Сейчас вмещают больше.

— Нам известно, что твой родитель, подходя к Константинополю, имел тысячу судов.

— Говорили, что десять тысяч…

— Может быть, это преувеличение. Но во всяком случае отец мой был свидетелем этого похода князя Игоря, когда ты ещё ползал под столом… Мой родитель имел приказ остановить суда русских, проходящих мимо Херсонеса, да не было сил. Руссы дошли до Константинополя и стали разорять окрестности. Если бы не «греческий огонь»… Половина судов была сожжена, русские в отчаянии бросались в воду и тонули. Много их было взято в плен и продано в рабство.

— Но через три года родитель мой опять пошёл на Царьград и поставил ромеев на колени.

— Да, царь Роман откупился деньгами. Роман боялся, что Игорь пойдёт на Херсонес и возьмёт его.

— И ещё мой родитель великодушно разрешил корсунцам ловить рыбу в устье Днепра… А вот сейчас нашим купцам везде чинят препятствия. И всё же удальцам удавалось проникать и в Александрию и в Андалузию. Я думаю, что время не за горами и наши купцы будут ездить куда захотят…

— Я давно понял это. Ещё с тех пор, как твоя матушка Ольга посылала василевсу Роману своих воинов-мореходов, которые принимали участие в боях за Крит, против арабов. И русские мореходцы показали пример в морских сражениях. Им и платил василевс как всем.

— Им платили больше. Так матушка сказывала…

И Святослав усмехнулся:

— А ты, наместник, осведомлён в большем, чем я думал.

— Я не только в этом осведомлён, я проник и в будущее. Скоро ты перегородишь пути, ведущие в Европу и в Азию, став на Дунае или близ Константинополя.

Святослав обнял его:

— Мы сладим.

Калокир продолжал:

— Итак, ты видишь, что мои слова и замыслы не содержат ни вероломства по отношению к тебе, ни измены государю. Это — указующий перст истории. Что такое мой государь? Он сам занял престол, никого не спрашиваясь, и тем самым показал дорогу к трону для ещё более смелых людей. И вот среди них первым — называю я себя.

Пыл его молодости и головокружительная дерзость были Святославу близки и понятны.

— Ты будешь не только моим другом, но и любимым братом, — сказал Святослав. — Недаром же я ещё с первых наших встреч в Корсуне проникся к тебе доверием и искренним расположением.

— Клянусь, князь, распятым Христом и святой Троицей, что ты не ошибся во мне. Моя судьба отныне спаяна с твоей навечно.

Они были ровесники, оба молоды, оба пылки и честолюбивы. Святославу исполнилось только двадцать четыре года, но слава о нём уже опоясала Европу, дошла до стен Китая. Будущее лежало перед ними точно наливное яблоко, к которому только протянуть руки. Оба были дерзки, отважны, полны сил и здоровья и, может быть поэтому они сразу поняли и приняли друг друга. Святослав решил, что серьёзность намерений Калокира несомненна. В них князь сумел утвердиться ещё больше, когда многоопытный Свенельд в свою очередь прощупал там в Киеве молодого наместника.

После этого князь велел Малуше принести вина. Она внесла амфору, поставила на стол два золотых потира, украшенных по верхним краям мелкими рубинами и изумрудами. Их привезла Ольга для священных надобностей, но сыну они понравились, и он приспособил их под кубки для пиров. Вино в сосуде было как густая кровь, пахучие его ароматы наполнили комнату.

— Теперь, благородный сподвижник, скрепим наш договор и дружбу, вкусив из этих драгоценных сосудов напиток твоего отечества.

Они выпили.

— Не переношу и не понимаю невероятной кичливости ваших василевсов и их царедворцев, — сказал Святослав. — Когда матушка ездила в Царьград, где она и приняла веру в удавленного бога, так её держали в лодках целый месяц. Выясняли да присматривались, как к мошенникам. А как василевс поднимался к потолку, когда принимал её, так это смеху подобно.

— Наш василевс считается наместником бога на земле.

Святослав рассмеялся:

— Видишь, и учёные бывают дураками…

Потом Святослав попросил Калокира рассказать о состоянии духа у василевса. Калокир сказал, что царь угнетён, часто молится, стал очень подозрителен ко всему и боится появляться на улице. Однажды он поехал на богомолье и вдруг был остановлен криком толпы. В него полетели камни, палки, черепки. Большинство свиты в ужасе разбежалось и только телохранителям удалось спасти василевса и пробиться сквозь воющую толпу к Священным палатам. Наутро стража арестовала женщин, швырявших в василевса кирпичи с крыш. Без разбирательства и суда они были заживо сожжены на глазах у народа.

Теперь в городе тихо, народ затаился, но тем страшнее такая тишина.

— Как же такому чудовищу удалось стать василевсом?

— Ах, князь, в этом и дело, что история нашего государства полна подобных чудес, совершенно непонятных для иноземцев. Когда василевс Роман, оставивший двух сыновей-малюток Василия и Константина, а также свою молодую жену Феофано, скончался, верховная власть сделалась предметом самых жадных домогательств. Действительным правителем стал паракимонен Иосиф Вринга, а военачальником и главой провинций Востока был Никифор.

Всё мгновенно пришло в движение со смертью Романа. Выявилась сразу обоюдная ненависть Вринги и Никифора. Никифор к тому же воспылал страстью к двадцатидвухлетней красавице, вдовствующей царице. Провозглашённая регентшей при малолетних наследниках престола, Феофано вознамерилась быть единственной правительницей при поддержке Вринги. Но у Никифора были свои намерения. Он стал готовиться к походу на столицу. От Вринги это трудно было скрыть. И он, в свою очередь, стал искать полководца, которого можно было бы подкупить и противопоставить Никифору. К этому годится только один — отважный, образованный и красивый племянник Никифора — Иоанн Цимисхий. К нему-то и обратился Вринга. Он обещал ему место главнокомандующего в Азии, с тем, чтобы он расправился с Никифором и прислал его закованным в цепи.

— Во всем на тебя полагаюсь, — так писал Вринга Цимисхию, — Прими начальствование над войсками и будешь одним из первых в твоей могучей державе.

Пылкий и благородный Цимисхий, притом обожающий полководца-дядю, пришёл к Никифору, когда тот лежал больным в постели. — «Ты спишь, — сказал Иоанн, садясь у изголовья любимого военачальника, — спишь в то время, когда мерзкий Вринга готовит тебе гибель. Вставай, не время нежиться, прочти это письмо и узнай что замышляет против тебя считающийся образцом христианина, этот презренный паракимонен». Никифор прочёл письмо и после тяжёлого молчания проговорил: «Что же мне делать?»

— «Как что делать? — воскликнул Цимисхий. — Ты ли это меня спрашиваешь? Неужели это возможно, чтобы ты, дядюшка, стоящий во главе превосходнейшей армии в мире, стал терпеть дальше паршивого евнуха? Неужели ты отдашь себя в жертву подлым интригам гинекея? Становись во главе войска, возложи на себя царскую диадему и иди на столицу».

Никифор только такого ответа и ждал от своего племянника и соратника по оружию и армии. Нечего было хитрить перед военачальниками, они знали его намерения. На восходе солнца перед собравшимися войсками Иоанн Цимисхий и прочие военачальники с обнажёнными мечами подошли к спальне Никифора. Они вывели его к войскам и провозгласили могучим василевсом. По древнему обычаю воины подняли его на щит.

Калокир сиял, воспалённые от вина глаза излучали восторг и вдохновение.

— Князь! Он был безмерно счастлив, я думаю, он испытал сладчайшую восхитительность этой минуты, когда его провозглашали наместником бога на земле. Солдаты, подготовленные заранее, восторженно приветствовали нового василевса оглушительными криками: «Многая лета священному Никифору Августу! Многая лета непобедимому богоподобному василевсу, да храни его Господь!» И всё это потонуло в возгласах, ещё более громоподобных: «В столицу! Как можно скорее в столицу!»

Обо всем этом узнали в Священных палатах только после того, как прочитали письмо Никифора столичным жителям: «Я ваш василевс, поставленный опекуном над царями самодержцами до их совершеннолетия. Я иду в столицу, примите меня как государя, и я сохраню за вами должности и чины ваши и новыми вас награжу. В противном случае вы погибнете от меча и огня».

Вринга приготовил столицу к сопротивлению. Расставил на стенах войско, завалил ворота, собрал от берегов Босфора и Пропонтиды все суда в Золотой Рог и затянул цепями порт.

Никифор остановился по ту сторону пролива и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Вдруг в столице вспыхнуло восстание в защиту нового василевса. Богач, купец евнух Василий, до того обзывавший Никифора «окаянным и смердящим стариком» и поклявшийся отдать жизнь за царицу Феофано и её сыновей, перепугался страшно. И убеждённый в силе и успехах Никифора, вдруг переметнулся на его сторону и вывел на улицу три тысячи своих рабов и провозгласил василевсом Никифора. Три дня он бился с отрядами Вринги. Его дом в это время был разграблен, слуги убиты. Василий взял порт и двинулся навстречу новоявленному императору. Оттуда Никифор направился торжественно в царский загородный дворец.

— Кто только что вчера и сегодня утром поносил Никифора как «исчадье ада», кто хулил его дома и на людях, как только он вошёл в город, первыми бросились приветствовать его и восхвалять и ликовать по поводу провозглашения его василевсом. Надо сказать, что внешне ликование было всеобщим. Бесчисленные толпы запружали улицы, я был тоже в толпе в это время и видел тысячи зажжённых факелов, курение фимиама, восторженные несмолкаемые крики, хвалебные гимны, приветственные песнопения везде. При виде этого, у мёртвого и то сердце забьётся. Патриарх Полиевкт, который только что за обедней в соборе Святой Софии проклинал его и называл «слугой Сатаны», вышел ему навстречу, встретил его у дверей и ввёл в собор для коронования.

А вечером сама красавица царица прибежала к нему в покои и сама предложила руку супруги. И вот прекраснейшая, обольстительнейшая женщина из всех существующих в Романии, стала женой безобразного, угрюмого, одряхлевшего, загрубевшего в лагерной жизни солдата. Этот человек с маленькими глазками, с приплюснутым носом, жидкой старческой бородёнкой, со щетиной на висках, маленького росточка, брюхатенький, обрюзглый, неуклюжий ласкает прелестную женщину, другой я такой не видел…

Глаза Калокира от гнева и досады налились кровью, он сжал кубок и хрусталь треснул у него в руке.

Святославу понравилось его неистовство, которого он не подозревал в изнеженном и учёном греке. Князь налил чашу и подал ему:

— Залей горе.

— Князь, царица эта — ангел во плоти и неутомима в любви. Я имел счастье это испытать… И до сих пор не могу придти в себя. Князь, пойми до конца: я прибыл к тебе не как соглядатай, а как собрат и соратник. Или я погибну, или стану «повелителем вселенной».

Он склонил голову на колени и в таком виде заплакал. Святослав стал утешать его, но безуспешно.

— Питает ли она к нему что-либо кроме отвращения? — не знаю, — продолжал Калокир. — О царице так много ходит тёмных слухов, что поневоле начинаешь это считать преувеличением.

— Князь! — истошно закричал Калокир, осушая бокал и сползая на барсову шкуру, — Ромейской державе надлежит иметь более величественную фигуру василевса, человека, умеющего управлять народом и понимающим его нужды. Наконец человека, умудрённого в науках, потому что Романия страна просвещения, самого передового на земле.

— Князь! — Калокир попробовал опереться на локти, но не смог, — мы — самые могучие, будем царить над миром, пребывая в братском союзе. Сила, упорство, решимость, ум, мужество — всё у нас есть. И лишь остаётся прислушаться к словам поэта: «С мерой, с уздой в руках Немезида вещает нам ясно: меру в деяньях храни, дерзкий язык обуздай».

Он звучно, певуче, красиво продекламировал эти строки по-гречески и от возбуждения и упоенный божественной музыкой бессмертного Гомера повалился на ковёр, взывая:

— Лучше умереть живым, чем жить мёртвым!

Две служанки-рабыни уложили его спать. Только после этого Святослав, довольный исходом дела, прошёл в покои Малуши. В белой до полу сорочке, с распущенными волосами, она стояла на коленях перед иконой и молилась. Она шептала слова молитвы, неизвестной князю. Глаза её пылали и были обращены к лику Христа. Малуша была обольстительно хороша. На одно мгновение князю захотелось опрокинуть её на ковёр, но он сдержал себя и вышел на крыльцо терема, чтобы переждать беседу возлюбленной с удавленным богом христиан.

В могучих вековых дубравах немолчно гудел ветер, сверху сыпались раскаты грома. И чёрное небо на мгновение раздиралось исполинскими зигзагами огненных молний.

 

Глава V.

ОТЦЫ И ДЕТИ

Ольга всё ждала, когда дружина опамятуется и князь займётся, наконец, земскими делами. Княгиня по старости и недугам твёрдо решила отойти от них и передать управление землёй сыну, а самой заняться воспитанием внуков в христианском духе. Она уже стала приучать их к грамоте и водить в церковь Ильи Пророка, в одну из первых церквей на Руси, воздвигнутых христианами ещё при муже её Игоре. Но князь даже не заикался про то, чтобы вступать в управление Киевской землёй и даже вдруг исчез из столицы. Прошла неделя, прошла другая, а княжеский двор всё ещё оглашался уханьем бубнов, завыванием дудок и гуслей, всё ещё колдовали во дворе неутомимые неприличные баловники скоморохи, вызывая гогот, хохот и пьяную похвалу киевлян. Любители дарового угощения: браги, пива, мёда — всё ещё толклись во дворе до тех пор, пока не опорожнятся за день все бочки, пока не будет сжёван весь харч. А когда дружина узнала, что князь отбыл в Будутино, то её и вовсе нельзя было унять. С утра во двор ввозились на быках бочки с пивом и начиналась потеха. Около пирующих собирались бродяги, калеки, юродивые, зеваки, нищие, и двор напоминал самый буйный притон. Ольга не могла мешать Пиршеству, это не её была дружина. Скрепя сердце она посылала в Будутино гонца за гонцом, чтобы явился сын и навёл порядок и вот однажды наконец он появился во дворе. Увидел эту картину бражничающих, велел позвать сотских, всех пьяных перевязать, вывезти на берег Днепра и обливать студёной водой до тех пор, пока не очухаются. А тех, которых и вода не привела в чувство, бить кнутом. Только после этого закоренелые пьяницы пришли в себя и разбрелись по домам.

В опочивальне княгини Ольги Святослав застал всех её советников: преданного ей молодого простодушного богатыря, брата Малуши, Добрыню; хитрого многоопытного варяга и могучего воеводу Свенельда, воинские подвиги которого князь очень высоко ценил; кроткого её духовника и наставника пастыря Григория, Асмуда — дядьку Святослава, воспитателя, преданного князю как собака. Они вдруг смолкли, когда он вошёл. Святослав угадывал, что предметом их беседы был он. Советники тут же молча и тихо удалились: негоже ввязываться в разговор сына с матерью.

В углу теплилась лампада перед иконой распятого Христа. Теперь и у некоторых дружинников и бояр (это всё от матери!) нередко встретишь этого пригвождённого к кресту молодого бога. Князь покосился / на него с неприязнью, но уже без былой злобы. Ольга лежала в постели, пахло распаренными травами, ими врачевал её придворный лекарь. Святослав на цыпочках подошёл к Ольге и склонился над нею. Этот человек, который покорял целые государства, робел перед матерью и любил её. Он верил в то, что она самая в государстве мудрая из людей, твёрдо и верно правит Русью и ему нечего беспокоиться в походах ни о детях, ни об отчизне, Русь не сгинет под её рукой. По тому, как она сжала губы и немигающими глазами глядела мимо него, он понял, что кляузники и домоседы, преданные ей, донесли о его разговорах с Калокиром. От неё ничего не скроешь.

— Я, матушка, тебя проведать пришёл, — начал он кротко, косясь на мрачный вид распятого Христа, — скоро нам, видно, опять расстаться придётся…

— Опять? Да будет ли этому когда-нибудь конец?! — воскликнула она.

В голосе её послышалась и обида и горечь страдания.

— Дружина попрекает, дескать, в Киеве совсем обабились и мечи, поди, ржаветь стали.

— Дружине твоей только шататься бы, да мечами махать… Знаю я твою дружину… Бросят жён на произвол судьбы да полонянок и нудят. Бесстыдники. До родной земли им и дела нету. Как перекати-поле.

Она поднялась через силу и села на краю постели.

— Давно бы пора и мать спросить, как устраивать дела и про дани и про суд и про погосты. Как мы без тебя правду блюли и мошенников карали. Ведь ты совсем одичал, по чужим сторонам гуляючи. Прибыл домой, а что толку: с коня да на пир! Жён два годочка не видел, жены в самом соку, без ласки сохнут, а бабьи годы катючие… Детей твоих я рощу, тебе до них горя мало.

Она горячилась, рассказывая про детские шалости внуков, про тоску его жён. Чтобы отвлечь её от тягостных признаний, он сказал:

— Володька вырос, матушка… А волосы как лен белые.

Белые волосы были у Малуши.

Ольга вздрогнула. Одно упоминание о рабыне, которая родила ему любимого сына, приводило Ольгу в ярость. Сын поймал себя на обмолвке и стал хвалить старшего Ярополка:

— Полно врать-то. И притворяться-то не умеешь. Наложница тебя околдовала и сына её больше всех любишь. До остальных тебе и дела нет. И Русь тебе в тяготу.

— Попрекаешь каждый раз, матушка. А сколько у тебя помощников. Светлые князья, бояре, подъезчики, тиуны… Неужто при такой ораве трудно со смердами управляться?

— Управлять смердами не проще, чем воевать. Без княжеского глаза — как раз всех их разорят… Пользуются их нуждой, в холопы переводят… Мучают, чинят обиды… Эти помощники… Каждый себе в карман норовит.

— Займусь и этим, но сперва съезжу на Дунай. Съезжу и вернусь. Не вру.

Ольга выпрямилась, протянула руки, точно защищаясь, произнесла дрожащим голосом:

— Бог мой! Мало тебе добычи? Мало земли? Русь велика и обильна, порядку в ней нет. Опомнись, глянь окрест. Мало тебе жён, домашнего счастья? Красивых наложниц? Ох, недаром приезжал к тебе этот щёголь и краснобай из Корсуня. Сказывай, какую мороку он на тебя навёл…

— Послал его ко мне Никифор с золотом и дарами. Он запутался этот храбрый царь. Арабы забирают у него земли на юге Италии, болгары теснят с севера и требуют дань. С германским императором тоже в разладе. Тот просил царевну в жены своему сыну, Никифор отказал. Да и внутри страны смута. Никифора ненавидят подданные, поэтому подходящий момент…

Ольга перебила его:

— Для того, кто посягнул на трон законного самодержца, на небесах уготована кара…

— Так вот Никифор просит помощи…

— Законопреступник? Против христианской Болгарии? — голос её задрожал от гнева.

— Да ведь и те и другие единоверцы, христиане, — Святослав усмехнулся.

— Однако и христиане бывают разные. Грешные и праведные. Кроме того, болгары — наши братья, славяне. Греки — нет.

— Я сотню болгар не возьму за грека Калокира.

— Это — новая беда. Не перехитрить тебе грека. Для него русские только варвары… Не поддавайся, сын, ни золоту, ни сладким уговорам. Умоляю тебя! Может быть даже сам Калокир метит в цари, Корсуни ему мало. У греков яд, верёвка, кинжал решают дело престолонаследия. У них каждый лезет наверх. Кляузники… Криводушники.

— Какое мне дело до ихних кляуз. Мои помышления о Дунае, о Золотом Роге. Наслышался я, что и жителей там больше всего — славян. Не завоевателями мы придём к болгарам, а с доброй вестью жить по-братски, вместе… На Дунае мы очутимся при путях, ведущих к грекам из Руси, Богемии, Венеции, Германии. Мы будем сторожить пути эти, по которым идут товары из Европы в Азию. Нашим купцам будет вольготно. Вольготнее, чем договоры, заключённые отцом моим и дедом. Ежели же греки будут упрямиться, мы прогоним их в Азию, сами утвердимся на Босфоре… Тогда и Царьград станет нашей столицей. Именно сейчас, матушка, всё благоприятствует нашему замыслу.

— Ох сын, нагляделась я за свой век: война люба только тем, кто от неё не страдает.

— А-а! — сын поморщился. — Тебе это тихоня Григорий нашептал: «люби врагов своих, прощай ненавидящих нас». Сказано это для простаков и трусов.

— Страдание достанет каждого, и тебя достанет. Поэтому заступаться за обиженных, это значит заступаться за себя самого.

— Но ведь я и собираюсь заступаться за обиженных. За разрозненные племена славян, которых бьёт германский император поодиночке, теснит на Одере, Эльбе и при море Варяжском, разоряет и обращает в данников. Славянские племена будут собраны под свою руку. К тому идёт, матушка. Это и богу твоему будет угодно.

Княгиня Ольга сдёрнула с плеч платок, ей стало душно от волнения, лицо залила краска. Помыслы сына были так заманчиво обольстительны, и в то же время еретичны. В душе новоявленной христианки ещё смутно бродили неуёмность и пыл языческой властительницы. Святослав воодушевился:

— Этим мы положим начало проникновению нашему на Запад, матушка, а наследники наши пусть завершают начатое. Никуда нам не уйти от Царьграда, — это ворота в просвещённые страны, которыми мы сейчас презираемы. Но мы сами поощряемы Перуном в первовластители на земле.

Ольга ответила, явно смягчившись:

— Запомни, сын, греческие силы многочисленны, воины многоопытны, полководцы их зело искусны и золота больше всех у тамошних царей. Стены Царьграда высокие-высокие, суднам греческим счёту нету, а греческий огонь вчуже страшен, если только о нём подумать. Он выжжет всё на пути… Отец твой испытал эту напасть и мне о том поведал. О, моя мука!

Сын и этим был доволен, значит сдалась наполовину, строптивость её выражалась всегда гордым молчанием.

— Мы не станем повторять ошибок отца. Греческий огонь будет нами разгадан и обезврежен. А если не добьёмся этого, мы с суши подойдём к Царьграду, со стороны болгарских земель, от Дуная.

Ольга вдруг поняла, что поход уже обдуман бесповоротно, и сын ставил её перед фактом, это всегда делало её непреклонной.

— Я не даю согласия на эту войну, князь, — сказала она твёрдо.

Князем она называла его всегда только в одном случае, если хотела решительно пресечь его намерения.

Святослав пожал плечами:

— Не пожимай плечами, князь. Ты меня оставишь со внуками, а придут печенеги и возьмут Киев. Бояре разбегутся, спасая свои шкуры, или изменят, я их знаю, смерды будут схвачены и отправлены в рабство. Детей твоих оскопят и продадут в багдадские гаремы евнухами. Подумай об этом, князь. Не войной, а уговорами да ладом можно решить все вопросы с греками. И купцы наши будут довольны. Теперь ты и без того грозен. А земли у тебя и так много. Обширней твоей державы в свете нету. Сам Карл Великий не имел столь обширных владений. Знаю я, что заботишься о наших купцах… Да зачем в торговых делах прибегать к оружию…

— Но что дала тебе твоя поездка в Царьград? Ничего кроме позора, которого я не могу им простить. Тебя, великую княгиню Руси, держали три месяца в гавани, за стенами Царьграда, как простую боярыню, одарили тебя серебряным подносом, как холопку, ты сидела не с князьями, а в ряду с жёнами лишь царедворцев, и пыжилась, чтобы из их среды выделиться.

Ольга подняла руку, на лице её отразилась скорбь. Тяжело было для гордой россиянки одно только воспоминание об этом унижении, когда резко дали ей греки почувствовать расстояние между августейшими особами царского двора и русского княжества.

— Грешно мне жаловаться и гневаться, христианке, — сказала она горько, — никто на земле не избавлен от унижений. Иов многострадальный был и богат и счастлив, а какие испытания на него наложил господь… И всем нам пример: каждочасно памятуйте о суете земной: чем выше поднимается человек, тем сильнее упадёт, если тому представится случай. Христос, распятый неблагодарным человечеством, указал нам меру терпения. Нехристианские народы не считаются греками равноправными, и это справедливо. Все великие и просвещённые народы чтут христианского бога: греки, латиняне, Оттон, болгары последовали за ними, и свет православия распространился по стране. Прискорбно мне, что отстала от них… Звериное наше житье, заскорузлые повадки, пьянство, да блуд… Позор, стыд, тьфу!

Ольга плюнула под ноги сыну.

— Хочешь вечной жизни и благоденствия, смирись и крестись, сдружись с греками. Смирись первый, за тобой потянутся все.

— Ох, матушка, опять зряшные уговоры. Я знаю, что греки открывают пути к их дружбе лишь тем, кто признает себя их подопечными, принимает их веру. Русскому князю пригоднее избрать другой путь: завоюю и сами в дружбу напросятся. Так и будет.

— Так не будет, — ответила она ему в тон, — нас они не пустят даже дальше Корсуня. Они зорко стерегут свои ( владения. Не ловушку ли тебе заготовил Калокир?!

— Корсунь уже признал мою власть. Калокир просил меня о дружбе и принял мою волю.

— Бахвал он, хвастунишка! Русские князья давно зубы точили на Корсунь и пытались утвердиться на Понте. Корсунь всегда был для них как бельмо на глазу. Великий князь Олег, да и мой муж, а твой отец, были бессильны что- либо сделать, а ведь пытались же. С тех пор Корсунь ещё сильнее стал, он разбогател и расширился… Уж где тут тебе…

— Но теперь мы сами основали колонию на Понте. Мы подошли к Босфору Киммерийскому и утвердились в Тмутараканской Руси навек. Саркел, эта мощная крепость, мною разрушена. И если бы я захотел, то и Корсунь взял бы без особого труда. Но наместник, отважный Калокир, сам предложил мне условия, которые меня удовлетворили. Итак, хазарская крепость сокрушена, хазарская держава разгромлена, царьградское влияние в Тавриде ослаблено. Никифор Фока своими суровыми законами породил массу недовольных, они бегут в Корсунь под защиту Калокира, это наши друзья и союзники. Гордый город этот, издавна помышлявший о вольности, тяготившийся царской опекой, теперь в лице наместника стал грекам враждебен. Русское влияние там упрочилось.

В Корсуне я везде слышал родную славянскую речь, славян там столько же, сколько и греков.

Калокир, недовольный царём, и убеждённый в силе нашего оружия и прельщаемый выгодами от союза с нами, возмечтал сам о греческой короне, ты угадала, матушка, и предал себя целиком в мои руки, из которых он намерен её получить. О троне он грезит наяву. Мы скрепили дружбу целованием и на том поставили: идти на Дунай, присоединить болгар, а греческую корону дать Калокиру, который будет моим светлейшим князем, подчинённым только мне. Если мы не отвоюем у Никифора корону для Калокира, то уж наверно утвердимся на Дунае, к общему с болгарами благу. Расширим наши владения до Царьграда, присоединим болгарских славян к нашим и их единомышленникам тиверцам и уличам и наша земля будет простираться от Варяжского моря до Босфора. А там поглядим, как вырвать у германского императора славянские племена, разрозненные и обесчещенные, которых он бьёт поодиночке.

Она поглядела на него строго-ласково, боясь обнаружить тайное восхищение им:

— Ты молод, горяч, малоопытен, а Калокир, этот властолюбец, потёрся при дворе самых хитрых царей. У таких — вся жизнь — козни. Ему нечего терять. А у тебя на плечах Русь… Погоди, наберись ума, сил, опыта.

— Опыт даётся только делом, риском, бесстрашием. Стоячая вода — плесневеет.

— Выжди, по крайней мере, время. Время само покажет.

— Пока я выжидать буду и раздумывать, Никифор укрепится на берегах Дуная, и тогда конец всему: выгодной торговле, помышлениям о помощи соплеменникам. Для победителя тот момент своевременен, который созрел для победы.

Они стояли один против другого, не уступая друг другу, изнемогая в споре и внутренней борьбе.

Наконец он произнёс:

— Великий князь русский с сегодняшнего дня будет готовиться к походу. Сперва отправлюсь в полюдье, соберу что нужно для войны, товар для распродажи на рынках у болгар и греков… Построю новые суда, починю старые, пополню дружину… И тогда двинусь в путь по весне.

Она упала перед иконой, простирая руки:

— Господи Иисусе Христе. В твоих руках пути нашей русской земли. Помилуй сына, если он даже и не позвал тебя.

Поднялась с колен и властно произнесла:

— Не велю. Последнее моё слово. Не слушаешься княгини, послушайся матери… Не даю согласия, так и знай…

— Не гоже, матушка, Я — князь. Послушайся тебя, дружина станет смеяться.

— А коли князь, так правь Русью, а не мыкайся по чужим странам… Да не разоряй чужие земли…

— Что же я свои должен разорять?

— Никого не надо. Всякое дыхание хвалит господа. Вон он, — указала на распятие, — всех велит любить.

Святослав усмехнулся:

— И хазар, стало быть, которые вытаптывали посевы наших смердов, да грабили наших купцов? Да уводили жён наших подданных в рабство? Всех любить?

— Да, да и хазар любить, — сказала она неуверенно.

— Хорош твой бог. Сколь живу на свете, а таких богов и таких людей, которые не любят сами себя, а любят врагов — не встречал. Вот ладонь, — сын показал свою могучую ладонь, — как хочешь, а в одну сторону пальцы гнутся, к себе…

Он согнул пальцы в кулак и показал его матери.

— Это — старый закон, себялюбие, — ответила она, — просвещённые народы иначе думают. Должен быть мир на земле, а не вражда. Он, — показала Ольга на распятие, — принёс на землю любовь и мир.

— А что толку, что он сказал?! Всё равно его повесили на крест. Стало быть, его речи не мудры, а бессильны, вражда осталась в мире, как была и, по-моему, будет вечно. Не прикажешь кошке не охотиться за мышью… Так и люди…

— Люди — разумные существа. В них бог вдунул душу. А кошка — без души… Вот звери и поступают неразумно.

— Не видел, чтобы и многие из людей поступали разумнее животных.

— Про себя говоришь, сын, — она поднялась на ноги, затряслась от гнева, — все язычники, как и ты, в огонь ада пойдут, а христиане в рай.

— Калокир говорит, что в законе христианского бога ни ада, ни рая нет. Это всё монахи выдумали, да попы, чтобы пугать народ.

— Не богохульствуй, прокляну.

— Я твоему богу, матушка, не подначален. У меня свой есть. Он меня знает и в обиду не даст.

— Сатана глаголет твоими устами, — воскликнула она, хватаясь за сердце. — Сатана… Сатана… Антихрист…

 

Глава VI.

ЯРИЛО

Приближался праздник Ярилы. Всё шло в рост на земле. День становился длиннее, а ночь короче. Коровы в охоте подняв хвосты, неуклюже ярились по лесным полянам. Раскалённое солнце выкатывалось на самую серёдку неба и обдавало жаром, как из печи, и леса, и озера, и пашни, и луга, и борты. Буйно всходили посевы, наливались сочные травы, доходили до пояса. В садах набухали плоды, рощи стенали от птичьего гомона. Над болотами, над озёрами немолчно галдели несметные стаи пиголиц, гусей и уток.

Сельское население было в досуге, сенокос и сбор жатвы ещё впереди. Пришла самая вольготная, счастливая пора у смердов, пора гульбищ и умыкания невест, пора неоглядного веселья, торжества молодости, полнокровия жизни. Природа преображалась на глазах в необоримом своём томлении; тихие реки как серебро в берегах. Светлячки в сумерках, точно огоньки, висели на деревьях и в городьбе. Леший зычно охал на заре; русалки с распущенными волосами танцевали при луне на берегу рек и ходили голыми, ныряли в густом тумане. В дремучих лесах около родников они забавлялись бесстыдными плясками, а по ночам похищали младенцев и сонных девушек, чтобы сделать из них подружек. Особенно гурьбились они в тени зарослей, где целыми днями и ночами озорничали, качались на ветках деревьев и кустов, или разматывали пряжу, похищенную у дурёх-поселянок. По ночам русалки разводили костры, маячившие путникам издалека, сладко аукали и манили прохожих; заливисто хохотали, зазывали простаков, зацеловывали и потом топили в омуте, а тут опять садились под ивой и приговаривали: «Ходите к нам, молодцы, на ветках качаться… И поцелуем и приголубим всласть». Если кто попадался из красивых да юных парней, убаюкивали их русалочки до смерти.

Вместе с подружками Роксалана ходила к реке, бросала венок в воду, чтобы суженого в эти дни угадать и задобрить русалок и, не помня себя от страха, с бьющимся сердцем, возвращалась домой. И постоянно носила при себе полынь, которая предохраняла её от русаловьих коварных ловушек.

Души умерших тучами носились над разноцветными лугами в виде бабочек, пчёлок и других мелких букашек. Они то и дело припадали к роскошным цветам, чтобы высасывать их медвяные соки. Всё селение смердов Будутино, где жила Малуша, было убрано молодыми кудрявыми берёзками и душистыми цветами. На завалинках, на крыльчиках, на окнах, на стенах изб везде вьюны, везде цветы. Роксолана все эти дни пропадала в лугах и в долах. Она выходила туда ещё до солнечного восхода, растилала на росяной траве передник, потом утиралась росой, роса придавала лицу свежесть и бодрость и несказанную прелесть. Всё это она проделывала только в угоду суженому. Из лугов она приносила охапки пышных трав: медвежье ушко, медяницу, болотный голубец. Убрала ими свою небольшую горенку, разложила траву и по лавкам, и на порожке, и на тропинке, что вела от крылечка к соседнему двору. Повесила перед входом в сенцы пучок крапивы, чтобы уберечь свою родню от злых духов.

А с вечера Роксолана убегала на гульбище. Там у реки, на поляне берёзовой рощи сходились холостые парни и девушки соседних селений: из Будутина и из Дубравны. Девушки в отбеленных холщовых сарафанах, в цветных бусах, а юноши в длинных бордовых рубахах и широких портках заполняли поляну густою толпою. Там играли в горелки и ту, которую успевал догнать парень, он сманивал в глубь леса, уговаривал, ласкал и умыкал к себе в дом. Тесный прерывающийся крик и горячий девичий визг взвивались над рощей и замирали над рекой. Под деревьями не остывал прерывистый страстный шёпот. Возбуждённые пары свивались на ходу и пропадали в кустах, поселяя трепет и сладостную истому в тех, кому ещё не довелось найти суженого.

Роксолана, замирая от сладкого страха, оглядывалась кругом, и желая и опасаясь встретиться с тем, по которому тосковало её сердце. Это был Улеб из посёлка Дубравна, высокий и кряжистый парень, который хаживал на медведей с рогатиной и ни разу не сдрейфил. Недавно она встретилась с Улебом на развилке дорог. Он шёл из лесу, где выдалбливал борты. Увидал её и тут же побежал за ней. Дух замер в Роксолане. И перепугавшись и обрадовавшись, она упала у корня дуба и тогда он обхватил её сильной рукой и сказал: «На русальной неделе я тебя уведу, Роксолана, так и знай. Ты мне люба».

Радость тогда сковала её уста, и она не могла промолвить ни слова. Но это и был знак согласия. Сладкое беспокойство не покидало её с тех пор. Она сказала об этом матери. Та разузнала о достатках Улеба, о том, кто его родичи и не водилось ли за ним дурной славы. Семья Улеба, довольно большая, состояла из женатых братьев, малолетних сестёр, неотделившихся дядей, всего из сорока душ. Этой большой семьёй управлял опытный и строгий старик, отличный бортник, имевший сытых коров, завидные запасы пшена и жита, несколько изб, размещённых на одном дворе, огороженном забором. Мать Роксоланы, пребывавшая после смерти мужа в острой нужде, была рада дочерниному выбору и дала согласие на брак. И с тех пор Роксолана ждала желанной встречи с Улебом.

И как раз в эти дни бога Ярилы только Улеба и искала в толпе, но от него же и пряталась (так сладко было предчувствие неминуемой встречи), и за весь день он не мог её поймать и увести.

Она всё время терялась в хороводе, издали не сводя с него глаз. И эта тайная сладкая борьба продолжалась несколько суток подряд.

Однажды она увидела его поутру, когда он изображал Ярилу. Украшенный лентами, обвешанный колокольчиками, с цветным матерчатым колпаком на голове, раскрашенный и нарумяненный, с бубном в руках, он шёл по селению впереди толпы, плясал, а остальные во хмелю хлопали в ладоши и кричали:

— Ярило идёт… Ярило идёт!.. Нам веселье несёт… Ух-ты! Девушки забрасывали его цветами, обвешивали венками и с весёлым визгом шарахались в стороны, если он пытался которую-нибудь ухватить рукой. Сердце Роксоланы колотилось от полноты нахлынувшего счастья. Она хотела бы быть на месте каждой, с которой он заигрывал, но всё-таки старалась не попадаться ему на глаза. Домогательство Улеба было для неё слаще самого обладания. Да притом же и таков был давний обычай.

По вечерам зажигались костры у источников, на полянках и на опушках дубрав, и поля и рощи наполнялись дразнящими звуками, бередящими сердца даже старых смердов. У костров сходились девушки толпами в венках из цветов, опоясанные травами, раздевались донага и перепрыгивали через огонь. А парни подглядывали из-за кустов; после того, как девушки облекались в наряды, начинались хороводы. И всю ночь Роксолана пряталась в сладком трепете, боясь встретиться с Улебом. До утренней росы, когда рассвет протягивал красную нить у края земли, Улеб искал её, шнырял между рядами девушек и никак не мог найти. Но вот в момент гаданья, когда в большой костёр кидали предметы, задумывая про себя загадку, Улеб бросил большого петуха в огонь. Тот, золотой от искр, забился в пламени, взвился над кустом огня и вдруг камнем упал в его середину… Радостный крик Роксоланы огласил поляну. Улеб бросился туда, но девушка спряталась в чащобе, улепетнула домой. Возвратившись в клеть (она спала в клети на соломе, устланной домашней холстиной), усталая и изнемогающая от любви, она предалась переживаниям. И в воображении её всплывал образ Улеба, его орлиный взгляд, его густой и сочный голос, горячее дыхание. И по телу её пробегала дрожь. Сердце её заполнилось предчувствием счастья, и она опустилась на колени и протянула в сторону леса свои точёные руки (она знала, что там ещё продолжали свои свадьбы резвые русалки и бродили добрые духи); она умоляла Перуна не допустить до неё порчи в первую брачную ночь. А первой брачной ночи она ждала как судьбы и думала о ней с замиранием сердца каждый момент дня. Она обращалась ко всем богам, о которых знала от матери и от волхвов, и давала клятву всегда быть им послушной и верной. И она побежала к источнику за огородами, решила встретить светило очищенною водою. Она окунулась в источник и встала на пригорок вся розовая в лучах солнца, принесла богу-солнцу восхваление и только тогда легла. Сон её был крепок и глубок и только под конец его она стала грезить. Она видела озеро и обнажённых на берегу русалок с лебедями. Молодых прекрасных русалок с гибкими телами, с круглыми как чаши, грудями, с белоснежными руками, с волосами огненного цвета, волнистыми, длинными до пят и густыми, с глазами зелёными как трава, полными любовного восторга и страстного томления. Они улыбались ей и горячо манили её к себе. Она подбежала к ним и проснулась.

От вётел и берёз, растущих вокруг избы, лежали на земле короткие тени. Золотые полдни. Судьба её сегодня должна решиться. Это был последний день умыкания невест, и Улеб никому её не уступит. И тогда, чтобы укрепить союз с ним, она пошла к волхву. Она принесла ему гуся, голову которого, чтобы не гоготал, держала между ног. И тогда волхв, узнав её намерение — приворожить сердце Улеба навеки, сказал, что это будет выполнено, но на вечерней заре. И вот в ту пору когда подруги пошли в рощу на последнюю гулянку, Роксолана стояла у столетнего дуба и произносила вслед за волхвом слова страшного заклинания.

Кончив шептать вещие слова, волхв, видя трепещущую в божеском наитии Роксолану, дотронулся до её воспалённых и дрожащих губ корявым пальцем:

— Не страшись судьбы, голубонька, от неё не уйдёшь. Сегодня девка — завтра баба. Чему быть, того не миновать. Вижу, сухота тебя в полон взяла, парень всё сердце выел.

— Сон не в сон, дедушка. Сердце разрывается на части, ожидавши… Да и страшно.

— Будет он теперь навсегда твой. Заговорили его накрепко. А тебе совет даю: не уступай раньше срока. Пусть остёр топор, да сук задирист. И тогда его тоска по тебе ещё больше будет. Станет он сегодня тело твоё ласкать, отталкивай. А когда будет уже не в силу, дай ему полную волю. Счастье со счастьем сойдётся — потеряется ум и стыд и мера бабьего терпения и мера мужской ярости. Никто с богом Ярилой совладать не в силах, девынька, так с испокон века водится.

— Каждому твоему слову буду верна, дедушка. Только не откажи нам в милости, обведи нас вокруг ракитова куста.

— Жду вас на утренней заре у источника. Раньше зари в воду не лезь. Пускай сперва заря озолотит твоё тело, которое ему любо будет видеть.

Он дал Роксолане заговорённый венок:

— Пойдёшь на гулянку, неси венок на голове. А когда будут девки через огонь прыгать, ты к нему подкрадись, брось венок ему на голову. И он будет тем венком связан и станет за тобой гоняться до тех пор, пока не схватит. А ты ему до купанья красоту не открывай, хоть бы его изгрызла любовная тоска и переломала кости мука. Пускай сперва водой очистится…

Она надела венок на голову, зашла домой, обрядилась в лучший свой наряд: платье из белёного холста, украшенное шитым узором из деревьев и цветов. На шею повесила ожерелье из серебряных бляшек и нитку бус; убрала распущенные волосы проволочными лёгкими колечками; вдела в уши лучшие свои серьги, по две в каждом ухе, бронзовые, густо позолоченные, которые отец когда-то выменял за куниц у киевского купца; руки и ноги украсила перстнями из гладкой витой проволоки с перевесками, звенящими на ходу. Набелила лицо и нарумянила щеки. Оглядела себя в окошко с бычьим пузырём. Движения её были торопливы, но уверенны.

А в посёлке, в этот последний день празднества богу Яриле, уже буйствовало веселье.

Женщины в праздничном убранстве: в кольцах, в ожерельях, в бусах в виде звенящих блях, с запонками у бёдер, в цветных киках из заморских тканей; из-под кик свисали светло-русые локоны; женщины эти, увитые венками, торжественно несли высокое соломенное чучело — изображавшее бога Ярилу, с подчёркнуто рельефно и натурально выделанным огромным детородным членом. Ярило был убран монистами; на голове его чепчик, на деревянных руках повешены венки из душистых цветов: мяты, резеды, издававших опьяняющие запахи весны. Смерды, в том числе и бородатые старики с серьгами в одном ухе, в белоснежных рубахах, стянутых ремёнными поясами с медными бляшками и в широченных шароварах, увешанные амулетами (зубами и когтями медведей), раковинами, птичьими косточками. Смерды дружно подвывали женщинам, взбудораженные их неистовым весельем, буйством сил и задорной воодушевлённостью. Волхв — колдун притоптывал, идя рядом с Ярилой, звеня кольцами, нанизанными на руках и на ногах, и зычно вскрикивал, простирая руки:

— Ярило! Боженька! Не оставь наших баб, горячи, зело горячи ихнюю кровь. Яритесь, яритесь все, себе на сладость, на утеху, роду на умножение, земле на силу.

Девушки падали перед Ярилой на землю, люто ярились. Женщины несли на деревянных блюдах лепёшки из гречневой муки, начинённые толчёным конопляным семенем и луком, корчаги с мёдом. У всех в руках были ветки молодой берёзы и молодого кудрявого конопля. Все зычно славили бога Ярилу, взмахивали руками, плясали, истошно хлопали в ладоши, встряхивали бёдрами. Это буйное и шумное празднество увлекало всех встречных и несло за собой. За Ярилой, качающимся над толпой, молодые и самые дородные женщины везли телегу, на которой сидели девушки в цветах и распевали песни. Телега остановилась у самой ветвистой берёзки подле одной из изб. Вышел хозяин-бородач и всем смиренно поклонился.

— Покупаем берёзку! — закричали женщины.

Хозяин долго не сдавался, как и подобало по обычаю, потом берёзку уступил. Женщины срубили её и украсили лентами. Повезли на околицу и там плясали вокруг неё и Ярилы, пили пиво, лили его в костёр и вскрикивали:

— Не огонь горит, не смола кипит. А горит, кипит, ярится ретиво сердце…

Потом Ярилу хоронили. Он лежал в деревянной колоде, а над ним причитали, его громко оплакивали:

— Какой же он был хороший… Не встанет он больше. Помер, Ярило, помер, как же нам расстаться с тобой. Встань хоть на часочек, Ярило.

Мужчины ходили вокруг куклы, трясли Ярилу за плечи:

— Эге, бабы же брешут. Нам зубы заговаривают… Не помер он… только притворился.

— Что за жизнь, коли нет тебя, — голосили бабы.

А мужчины хохотали:

— Он им слаще меду. Как только мы сгинем, так он и воскреснет… вскочит…

После этого все поспешили в лес искать Плакун-Траву, чудесный папоротник, огненным цветом расцветающий на миг раз в году и именно в этот день. Кто овладел цветком, тот будет могуч и хитёр, вхож во все дома невидимкой, того будут бояться князья и сами злые силы окажутся у него на службе. Женщины стараются найти Плакун-Траву на утренней заре. Найдя её, они смогут наводить страх на каждого и даже на самих киевских ведьм, сумеют выгнать злых духов, которые вселяются в молодок, овладеть силой волхва и присушить любого парня. Собирают и Разрыв- траву, которая даётся только тому, кто уже овладел папоротником — Плакун-травой. И овладевшие Разрыв- травой, смогут разорвать любой запор и железный замок, ломать сталь, серебро и золото, стоит только на ту вещь положить Разрыв-траву. А положивши кусочек той травы под ноготь и прикоснувшись им, отворишь любую дверь.

Целую ночь Роксолана искала и Плакун-траву и Разрыв-траву, но нет, не нашла. А ей страшно хотелось придти в жилище Улеба невидимкой. И напустить на него присуху, уже не через волхвов, а самой. На заре она встала у ручья под болваном бога Ярилы, сердце её горело и трепетало. Она подняла руки и стала просить у Ярилы сил преодолеть сладкую боль ожидания. Лес ответил ей призывным эхом. И тогда она запела протяжно, в полный голос, в котором была звериная жажда жизни. Пели травы, деревья, стонали от радости реки и озера, пела сама земля:

Она сжала грудь руками, опасаясь, что сердце выпрыгнет или разорвётся, и жаловалась богу Яриле в радостном смятении:

Потом она пошла к речке, там подруги завивали венки и пели:

Потом гадали: обрывали лепестки с венков и кидали их в воду, затем опять водили хороводы. И в это время Роксолана, увидя Улеба, набросила на него венок с себя и тут же скрылась, убеждённая, что теперь уж он навек её. Запыхавшись, она подбежала к берегу, где купались подруги, кружились и пели. Их пение сливалось с пеньем птиц. Солнце пробило себе путь через ветвистые кроны ив и заиграло золотыми блёстками на тугих телах девушек. И в это время из зарослей кустов показались парни. Истошный блаженный крик пронёсся над рекой. Всё смешалось и задвигалось. Роксолана увидела протянутые к ней руки Улеба и его опьянённые желанием широко раскрытые глаза. И тогда она почувствовала, что желанная минута настала. В диком восторге бросилась в сторону и побежала по лугу, убранному цветами. Она не видела подруг, которых парни загоняли в лес, не ощущала под ногами густой травы по колени, ни стыда, одно только непобедимое ярилино желание. Она слышала за собой яростное дыхание Улеба и вот изнемогла и упала в траву. И он упал подле неё, обхватил её железным кольцом рук. Жестокое желание как судорога сковало её, она поддалась.

— Ярило приказал мне быть твоей женой вовеки, — прошептала она, забыв стыд за свою наготу, страх, одно только желание теперь владело ею во всем покоряться ему.

И после этого Улеб ввёл свою жену в горенку, отведённую ему набольшим в семье. А в полдень, когда только они, насытившись любовью, поднялись с постели, прибыл из Будутина тиун. Созвали на совет всех членов этой большой семьи. Набольший за столом сидел белый как лунь. Это был дед Улеба. Он управлял большим хозяйством рачительно и искусно, его уважали в сельской общине. Подле него сидели по старшинству, два его младших брата и три старших сына. В кути толклись женщины. Престарелая бабушка Улеба, тётки, троюродные сестры, ещё незамужние рослые грудастые девушки, которые не могли удержаться от смеха, разглядывая непривычную фигуру тиуна, то и дело фыркали, прикрывая рот передником. Бабушка грозила им издали, а двоюродные тётушки дёргали их за подолы. Но это не помогало. Усилие удержаться от смеха только разжигало непобедимое фырканье.

Тиун был дороден, с лицом кирпичного цвета, в тонких сафьяновых сапогах, в свитке с золотыми пуговицами. На распахнутой груди, облачённой в шёлковую рубаху, сиял золотой крест, с изображением повисшего на нём мертвеца. Этот-то мертвец и смешил девушек, которые знали, что все, носившие такие украшения, получаемые из-за моря, не любили смердов и причиняли им одни только беды. Они слышали от старших, что «удавленного бога» чтут одни богатые, бояре и их дети, и сама мать князя Ольга построила для «удавленного бога» богатый дом в Киеве. Они видели, что старшие презирали тиуна за его веру и за его жестокость и за его холопство перед холопкой же Малушей. Набольший не скрывал своей брезгливости к тиуну, но и боялся его. Все знали, что раз прибыл тиун, значит над семьёй стряслась какая-то беда, но в чём она заключалась, не могли угадать. Тиун догадывался, что его все ненавидят и презирают, как впрочем везде у смердов, но сознание того, что он холоп наложницы самого князя, придавало ему смелости, самодовольства и силы. Он был твёрдо убеждён, что власть на его стороне, поэтому наглость сквозила в каждом его движении и жесте. Когда Улеб вошёл в избу, а его ждали, пока он не оторвётся от молодой жены, набольший указал ему место на дубовой лавке среди молодых мужчин. А Роксолану приняли в объятья две молодые девушки, её троюродные золовки и тотчас же начали вместе весело шептаться. Теперь она была членом этой семьи, вполне своей и за неё они готовы были принимать любые невзгоды.

— Говори, а мы послушаем, зачем пришёл, — сказал набольший тиуну.

— Госпожа моя, Малуша, приказала мне вернуть убытки, причинённые ей Улебом, который увёл девушку, что работала в Будутине. Девушка Роксолана несвободна, а отец её — закуп и вся семья — закупы.

Женщины тревожно зашевелились, набольший опустил дрожащие руки вдоль колен. Все сразу почувствовали беду. Тиун подкрался как тать к благополучию семьи, не выпустит её из рук, пока не разорит, как это он сделал почти со всеми вольными крестьянами селения Будутино, которых он превратил в холопов и закупов и которые давно батрачили на барском дворе и на барской запашне госпожи Малуши. Тиун был очень доволен тем испугом, который обуял всех присутствующих. Он разъяснил:

— Четыре года назад у покойного отца вашей снохи Роксоланы пала лошадь. Он взял у госпожи кобылу и обещал отработать за неё на пашне. Но он был нерадив, кобыла завязла в болоте и подохла. За гибель этой кобылы он должен был работать на госпожу по договору двенадцать лет. Но он умер до срока выплаты. Жена его и дочь Роксолана продолжали отрабатывать долг. Улеб отнял у моей госпожи отличную работницу. Кто в таком случае будет отрабатывать долг её отца? Мать Роксоланы в летах и скоро тоже умрёт. Верните долг, как того требует обычай, вдвойне, и я не буду ничего больше с вас взыскивать.

Набольший спросил невестку:

— Хозяйский конь погиб, когда отец твой работал на своей пашне?

— Да, это было так, — ответила невестка.

— Тогда ты должна заплатить за коня в самом деле вдвойне, чтобы быть свободной. Так повелось и бесчестно поступить вопреки обычаю. Так сколько же, господин тиун, стоят два таких коня? Мы — заплатим.

— Конь был особых кровей, — заметил тиун. — Его князь Святослав подарил моей госпоже, возвратившись после заполонения ясов и касогов. Цены нет коню…

— Всё-таки…

— Говорю вам, нет цены коню… Да мне кони и не нужны, — заявил тиун, и в глазах его отразилось довольство и торжество. — С тех пор, как отец вашей невестки умер, мы успели обзавестись ещё более лучшими конями. Нам, повторяю, кони не нужны. Но госпожу мою лишили хорошей работницы, которая умела прясть, ткать и шить. И она должна отработать восемь лет за отца, как был у нас с ним уговор. Пусть невестка отработает в усадьбе госпожи моей эти восемь лет. Она незаменимая мастерица, нам нельзя её лишиться.

— Она не холопка, — вскричал Улеб, — и не заставишь её работать на барской усадьбе.

Тиун усмехнулся, боль Улеба была ему приятна. Набольший жестом приказал Улебу молчать и спросил тиуна:

— Во сколько оцениваешь ты старание молодой пряхи и ткачихи за восемь лет её работы? Мы заплатим за это. Самая отличная лошадь стоит четыре гривны. Ты считаешь, что лошади Малуши были справные… Тогда их можно оценить в десять гривен. Цена отменная. Это не дешевле, а дороже стоимости работницы за восемь лет её прядения, ткания и шитья.

— Э-э, голубь сизый. Работа пряхи и ткачихи не так дорога. Но Роксолана, кроме того, была ещё искусна и в выращивании и уходе за домашней птицей, которую так любит на обеде наша госпожа. Редких голубей в голубятнях и уток и гусей и индюшек вот такой величины (тиун раздвинул руки во весь мах) умела выращивать только Роксолана. За такую работницу, которая должна нам восемь лет работы не захочешь и шестнадцати лет другой работницы.

— Во сколько же ты оцениваешь шестнадцать лет работницы? — спросил набольший при затаивших дыхание домочадцах, застывших в ужасе. — И мы, так и быть, покончим этот разговор сразу.

Роксолана — виновница этого несчастья, стояла без кровинки в лице. Набольший ещё ниже склонил голову. Тиун медлил с ответом. Наконец он процедил сквозь зубы:

— Шестнадцати годам работы закупа можно подсчитать цену и договориться о ней. Но вот оказия, за четыре года работы, которую выполняла на нашей усадьбе ваша невестка, за ней накопилась изрядная недоимка. Мать часто болела и дочь не всегда вовремя выходила на работу. Это что-нибудь да стоит. Кроме того, за это время у ней пропало четыре гуся, трёх баранов задрали у ней в стаде волки, да семь раз чинили её ткацкий станок…

— Он был очень старый, станок… И на нём могла работать только я, — заметила Роксолана, а слезы покапали у неё из глаз…

Тиун не обратил внимания на её слова и слезы, продолжал:

— Кроме того, у неё улетели голуби, целая стая…

— Их убили дружинники князя… когда приезжали на охоту, зажарили и съели…

Тиун не повернул головы в её сторону и притворился, что этого не слышал.

— Да, был ещё такой случай, — продолжал он, — находили мёртвых кур. Я всё это записывал…

Он вынул свёрток из телячей кожи и начал по нему читать. В страхе все глядели на этот лист, который хранил в памяти все эти несчастья, что обрушились на Роксолану.

— Да выдано ей полотна на рубашки, — продолжал тиун, — да сломал её отец косу, да во время болезни посылали мы ему три корчаги пшена, да хоронили его моей же госпожи холопы, потерявшие во время молотьбы целый день, да день справлялась тризна, ели птицу из наших запасов, да пили пиво и брагу. А будучи пьяны, проспали, а пошёл дождь и вымокло и попортилось зерно, скирды погнили, это нанесло хозяйству большой убыток, и этот убыток записан за Роксоланой. Вот посмотрите…

Он ткнул пальцем в листок, но так как никто тут не был грамотен, то на листок даже не посмотрели.

— Нет, не хватит у вас всего добра, чтобы расплатиться за Роксолану.

Послышались вздохи, плач, всхлипывания. Лицо тиуна ещё больше просветлело. За то время, как он управлял имением, он научился радоваться при виде чужого несчастья.

— Назови размеры нашего долга, как бы он ни был велик, — сказал старик, — отцы наши велели нам чтить обычаи. Мы не будем срамить память дедов и вернём весь долг, если он посилен…

Набольший смотрел с нескрываемым ужасом на обрывок кожи, на котором могли быть такого бессердечия знаки.

— Госпоже моей угодно, чтобы долг Роксоланы вносился в течение шестнадцати лет, начиная с этого года. После каждого отмолота вы должны приносить в усадьбу, к госпоже, двадцать кулей ржи, да десять кулей пшена, да десять корчаг меду, да три корчаги воску, да пять куриц, да две овцы. А зимой поставлять нам меха: десять бобровых, десять соболиных, да чёрную куницу. Да чтобы Улеб в пользу моей госпожи устроил на своих местах ловища и перевесища. И если какой зверь попадёт в ваши тенета, тот зверь моей госпоже идёт. Да с трёх уловов рыбы в год: налимов, щук, окуней, язей, а если ерши в невод попадут, то оставьте себе. И если не выполните требуемое в течение года, то ещё год выплаты вам добавляется. А если захотите избавиться от долга, то пусть который-нибудь из членов семьи пойдёт к нам в закупы на шестнадцать лет.

Все застыли в ужасе.

— На всё это, что ты требуешь за одного коня, можно было бы купить целый табун, — сказал старик. — Диву даёшься, какая у тебя злая кожа, которая тебе записала все долги нашего родственника. Сами боги не умеют за одного загубленного коня получить с должника целое стадо. Ваш бог — жестокий бог и несправедливый, коли научил вас этому.

Тиун в гневе поднялся, постучал посохом в пол. Он больше не хотел продолжать разговор с этим рассудительным мужиком.

— Обычай требует, чтобы неплатёжеспособный закуп стал рабом, — произнёс тиун холодно.

Все знали этот обычай, но никто и думать не мог, что он может коснуться их доброго и послушного семейства. Отказываться от родственника, допустить его до рабства, это было бы величайшим позором для семьи состоятельного смерда. Тиун знал, чем сразить упрямого старика.

— На том поставим, — прошептал старик, убитый горем.

Тиун вышел, хлопнув дверью. Роксолана рыдала в кухне. Домочадцы оцепенели от страха.

— Пёс, — выругался старик, — он хуже огня, что испепеляет наши леса, хуже мору, хуже гнуса… Нет страшнее жить вблизи с княжеским селением. Смерд, сосед тиуну, — будущий холоп. У тиуна руки загребущие. Он теперь будет кружить около нас до той поры, пока всех нас не подведёт под владычную руку госпожи. Что делать? Расчистим новую лядину, да вспашем под озимое. Да увеличим посев пшеницы, овса да гороха. Ты, Улеб, копай ямы, да обмажь их глиной, да обожги, чтобы хранить урожай без порчи. Наладь новые ловища и перевесища. Вы, бабы, смотрите за огородом, чтобы козы не поели овощи, чтобы лук и чеснок не потоптали овцы. Ох, уж эта злая кожа тиуна, сведёт нас в могилу. Удавленный бог мстит нам везде и в городе и в деревне. Этот бог жалует только бояр да князей. Недаром его любят княгиня Ольга да Малуша. Пойду погадаю у кудесника, чем всё это кончится.

 

Глава VII.

ПОЛЮДЬЕ

В ноябре месяце, когда заковало реки и озера, поля и леса завалило снегом и открылся санный путь, князь отправился из Киева в полюдье. Он задумал оглядеть свои земли перед походом, установить справедливые порядки, навести суд и расправу, собрать оброки с населения и заготовить морские суда. Калокира он взял с собою, потому что без него скучал. Вслед за ними двигались обозы киевских купцов, они везли в глубинку областей киевские и заморские товары: юфть, посуду, железные и серебряные изделия, стеклянные украшения, словом, все, что пользовалось спросом деревенского населения. Многие воза были наполнены солью, вывезенною из Херсонеса, а также из Галича от Западных славян. Для местной вотчинной знати везли купцы дорогостоящие византийские вина, художественные изделия, редкие предметы роскоши.

Из Киева князь выехал утром с огромнейшим обозом, занятым дружинниками. Закутанные в меховые шубы, путники пробирались по девственным лесам, чащобам и зарослям из дуба, бука, ели, сосны, берёзы и осины. Проезжих дорог было мало, приходилось продираться по сугробам и балкам, по замёрзшим речкам, по скованным болотам и озёрам. Долго не встречали никакого жилья. Только одни следы зверей виднелись на снегу: следы зубра, медведя, горностая, лося, куницы. Непуганые звери нехотя отходили прочь, завидя вязнущих в сугробах коней. Зайцы то и дело выскакивали из своих снежных нор. Белки, прижавшись к деревьям и подняв кверху свои пушистые хвосты, спокойно взирали на проезжающих и сталкивали на снег еловые и сосновые шишки…

Немало городов и сел за зиму объехал князь, побывал и в погостах, разбирал жалобы, судил, собирал оброк и много отправил всякого добра в Киев и в Будутино.

На праздник Карачун ему непременно хотелось попасть в Будутино к Малуше, там отдохнуть и повеселиться с близкими друзьями. Вот, наконец, достигли и Будутина. Это были уже родные князю места, тут он охотился, миловался с Малушей, сердце его наполнилось приятным волнением. Тиун Малуши приготовил ему обильное угощение.

Князь переночевал у Малуши, отдохнул и вышел на площадь, чтобы самому оглядеть свезённые с разных мест пушнину, дани и оброки. Смерды в бараньих полушубках и в заячьих шапках поздоровались с ним:

— Здрав будь, княже, — сказали они, поёживаясь от мороза и переминаясь с ноги на ногу, — жёнам твоим цвести во веки веков, тебе на радость, сынкам расти на подмену и утешение.

— Рад видеть вас, крепкими, сытыми и довольными, — ответил князь, приближаясь к возам. — Благодарю на добром слове.

Смерды раскрывают кадки с мёдом, корыта с воском, кули с овсом, меха в дерюгах и показывают добро это князю, дружинникам и тиуну. Тиун отрывает комок мёда, кладёт на язык и наносит крестик на бирке. Тиун знает, сколько приходится и какого продукта с каждого смерда. Дружинники расстилают перед князем меха, проверяют их добротность. Обилие и разнообразие мехов радует князя. Калокир пробует шкуру на ощупь и одобрительно качает головой. Меха таких животных видел он только у жён царедворцев. Сказочно обильная, чудесная, безалаберная страна, эта Русь, — решает он про себя, погружая руку в густой, великолепный медвежий мех.

Возы доверху нагружены мехами, конца возам не видно. Добывалось это всё смердами в рощах, в дубравах, в борах, в раменях. Медведь пойдёт на шубы, на санные полости, на одеяла, на ковры. Из куниц, соболей и лисиц нашьют шапок, воротников. Из бобров сделают отличную обтяжку у колчанов; из волчьих шкур наготовят шлемов, а всё лишнее продадут за море — грекам, персам, арабам, германцам, западным славянам. Волчьи, лисьи, собольи хвосты дружинники повесят в качестве украшения к гривам своих коней.

Дружинники и тиун пересчитывают шкуры и ворохами относят на княжеские подводы.

На погосте — теснота, гул, галдёж, пьяные песни, драка. Всюду снуют бородатые старосты, перед которыми расступаются смерды. Снуют хмельные парни, заглядывающиеся на молодок. Дородные жены местных вотчинников, в лисьих и собольих шубах, толпятся подле валок с женскими украшениями. На разостланных рогожах и дерюгах лежат кучи стеклянных бус, кольца, серьги, серебряные браслеты, греческие паволоки. Женщины, обдувая дыханием руки, нанизывают на них украшения. Бородатые, в овчинных тулупах купцы клянутся Перуном, Велесом, Дажьбогом, расхваливая свои товары. Мужья сердито бранят навязчивых жён.

Вдоль погоста бабы в дублёных шубах несут закутанные корчаги, глиняные горшки, медные чаши, деревянные ведра. Смерды толпятся подле приезжих купцов, прицениваются и рассматривают гарпуны, багры, крючки, иглы для плетения сетей. Дружинники скупают седла, стрелы, удила, колчаны. Всеобщее оживление заражало всех.

Появились скоморохи с медведем на цепи, начали показывать, как он пляшет, а сами били в бубны, играли на дудках, непристойно кочевряжились под неистовый хохот и гогот толпы. Из изб доносились весёлые крики, хлопали то и дело двери шинков, и на улицу вылетали вместе с криками густые облака пара. Ухватив за длинные полы медвежьего тулупа, везли по снегу холопы свалившегося во хмелю брюхатого боярина. Толпа осыпала их сочными, солёными шутками.

Князь остался очень доволен обилием здесь товаров, людей, веселья. Приказал отправить оброки во двор Малуши, а сам пошёл чинить суд. Это была утомительная процедура, но он занимался ею всегда охотно, когда выезжал за пределы столицы, потому что много было жалоб дельных. Тут он сталкивался с внутренней повседневной жизнью своей державы, проникал в истоки неурядиц, которых терпеть не мог.

В просторной тёплой избе уже были разостланы на дубовых скамьях медвежьи шкуры для князя и его дружинников и помощников. На пол брошены собольи одеяла. Князь, как то диктовал обычай, сменил свой дорожный тяжёлый тулуп на богатое торжественное, синее корано, — широкую накидку, богато украшенную, такую носили и бояре. Под нею была надета шёлковая рубаха вместо льняной как у смерда, которую князь носил в походах. Обулся в сапоги из мягкого жёлтого сафьяна и на голову нахлобучил бобровую сферической формы шапку с жёлтым верхом. В таком важном виде князь принимал жалобщиков. Поодаль стоял меченоша — гридь, он держал княжеский меч и щит — знаки верховной власти. Рядом с князем сидел Свенельд, искушённый в кляузных делах, истолкователь неписанного векового обычного права.

Около дома уже шумели и толкались всех категорий обиженные, ища защиты — праведного суда, управы на притеснителей и обидчиков. Особенно было много недовольных закупов, которые пеняли на тяжёлые условия работы, и смердов, стонущих под игом невыносимых поборов. Привели смерда, убившего вора. Смерд застал его в момент, когда тот хотел похитить куницу, попавшую в западню. Смерд, согласно обычаю, захлестнул его шею верёвкой и вздёрнул вора на высокое и крепкое дерево. Вор остался висеть до тех пор, пока не превратился в бесформенную массу. Родные признали его по сохранившейся пряжке на ремне. Они требовали возмездия.

— Сопротивлялся ли вор, когда ты его застал и хотел привести к старосте? — спросил Святослав.

— Он даже укусил мне палец.

— Ты свободен, — сказал Святослав. — Вор, сопротивляющийся задержке, может быть убит на месте. Таков обычай отцов.

Потом явилась женщина, заявившая, что приехавший с князем дружинник и переночевавший у ней в избе, напившись, обесчестил её. Князь велел позвать дружинника. Дружинник заявил, что это — «поклёп». Вдова сама имела явное намерение переспать с ним, но потребовала за это две кадки меду и две куны. И когда он не согласился, она пришла с грязным наветом отомстить за неудачу. Князь поглядел на плачущую в кути жену смерда, убитую горем, на самодовольного упитанного и богато одетого дружинника и приказал:

— Отрубите ему голову при народе, чтобы и другим не было повадно. И объявить по всем погостам, так будет поступлено со всяким, кто нарушает целомудрие.

Потом пришли смерды одной общины. Они жаловались на купца, который продал им соль такой влажности, что после того, как её высушили в печах, её осталась одна треть. Купец заявил, что эта соль не от него. Но все в один голос его обличили. Купец тогда сказал, что соль подменили в пути. Свидетели показали, что к соли никто не притрагивался. Купец сказал, что соль попадала под дождь. Смерды в свою очередь убедили князя, что на путях от Киева до погоста в ту пору дождей не выпадало. Купец заявил, что у него не было печи, чтобы соль' высушить. Тогда было доказано, что все советовали ему это сделать и предлагали ему свои печи. Купец настаивал на своём, что князь зря слушает наветчиков, все они воры, лентяи и пьяницы. Купец им всем пригрозил тем, что и вовсе прекратит торговать солью на этом погосте. Святослав был в нерешительности, подумал, потом сказал:

— Испытаем купца водой. Так испокон века испытывали отпирающихся. Бог правду укажет.

Святослав велел связать купца и бросить в прорубь. Если купец выплывет — это знак богов, его объявят невинным. Купца бросили в прорубь, и он не выплыл. Все остались довольны судом князя: сам Перун обличил виновного.

Затем пришли богатый смерд и бедный смерд. Богатый загнал к себе во двор последнюю свинью бедного соседа и изжарил её. Бедному в доказательство этого не на что было выставить «послухов», а богатый смерд выставил своих «видоков», которые показали, что бедный врёт. Перебранка ничего не дала кроме потока ругательств.

— Предоставим окончательное дело оружию, — решил князь. — Чей меч острее, тот и одержит верх. За то и боги. Пусть совершится судебный поединок. Богам виднее.

Богатый выставил вместо себя здорового наймита, а бедный бился сам и был сражён. Присутствующие решили, что Перун быстро разрешил вопрос и выявил истину.

После этого привели смерды мрачного вида мужика. Он украл лошадь в соседнем селении.

— Есть ли кто-нибудь из сельчан, кто мог бы выступить в защиту этого человека? — спросил князь.

Никто не отозвался.

— Лишить смерда лошади — это преступление, которому нет равных, — сказал князь. — Предать виновника и его семью потоку и разграблению.

Несколько дней подряд разбирал князь кляузы, поражённый множеством проступков, о которых он и не подозревал и злодейств, которым ранее не верил. К нему приводили матерей, продающих детей с голода; насильников, которые обещали на девке жениться, а потом лишали её чести и продавали в рабство; разбирал драки и удивлялся их многочисленности. Чем только не дрались и во хмелю и в здравом рассудке русичи. Дрались жердью, палкой, кулаком, на пиру чашками и рогами, рубили, выкалывали глаза, калечили до хромоты, выщипывали друг у друга усы, вырывали бороды… Холопов убивали запросто, бояр с оглядкой, штраф высок, да и родовая месть ещё была в ходу.

Князю земские дела были в диковинку, и они наконец показались утомительными и скучными. Он уже отдал приказание передать их посаднику, как в это время вбежал всклокоченный Улеб и закричал:

— Где князь?

— Я буду князем, — ответил Святослав, с удовольствием разглядывая крепкую, ладно скроенную фигуру Улеба.

— Пришёл я, князь, пожаловаться на разбойника… Житья вольным смердам от него нету… Собака! Хуже собаки!

— Укажи, кто он такой.

— Вот он стоит за тобой, князь… Сам холоп, а поедом ест и свободных смердов, и даже старост… У него у самого холопов уйма… Блудит, коли князя нету, а как только князь появился в наших местах, так хвост и прижал… Юлит.

— Выходи сюда! — приказал князь тиуну. — И послушай, что он скажет.

— Поверь, князь, он стал богаче твоей Малуши. В погребах у него больше меду, в сундуках — мехов, в ларцах — гривен и служит ему целая армия холопов, которых он накупил на присвоенные у тебя деньги.

Улеб рассказал историю своей женитьбы и то, как тиун разоряет их семью, требуя новых и новых штрафов.

— Только на тиуна и работают.

Смерды подтвердили это криком.

— Окаянный! — пуще расхрабрел Улеб. — В Будутине все от него страдают. Скоро всех смердов в закупы и холопы превратит. Хуже он злыдня, хуже лихого печенега. Чисто кровосос. Успокой нас, князь, вели его повесить, нахала.

Князь нахмурился. Не в первый раз смерды жалуются на тиунов, да на бояр, живущих по соседству с сельским миром и каждый раз приходится убеждаться, что они в чём-то правы.

— У него злые умыслы, — сказал тиун. — Блажь в голове…

— Что, что такое? — заинтересовался князь.

— Он говорит, что в старое время лучше жилось… Дескать в нынешнее время и князья больше корыстуются… Дескать родителя твоего смерды за корысть надвое разорвали. Как бы и нашему князю, дескать, не выпала бы на долю такая честь.

— Ишь ухарец, — усмехнулся князь. — Грызун. Не поклончивый. Ну это он по молодости… Ещё не в полном разуме…

— Бояться их завсегда следует, князь, — сказал тиун. — Они боярское добро везде готовы разграбить. Угоняют скот, отодвигают метки… Воруют перевесища… А чуть скажешь слово — кажут кулаки… Намедни вот такой же оголец толкнул меня на борону. И сейчас на боку от зубьев не пропала вмятина.

Тиун показал на синее пятно на боку, задрав шёлковую рубаху. Все убедились, что это следы побоев.

— Так его и надо, — загалдели смерды. — Ещё мало. Он и жёнам нашим проходу не даёт, отъел морду-то… У него завсегда свербит. Связать его да кинуть в омут на съедение сомам. А виру за него заплатим всем миром.

Мордатый парень высунул голову из-за мужика и крикнул:

— Драться как следует не умеет, пузан, царапается как баба…

И показал толпе исцарапанную тиуном шею. Все засмеялись. Глаза князя засверкали весёлым огоньком…

— А ты сбивай с наклоном одним махом, тетеря, — насмешливо сказал Улеб. — Вот так, — он показал, как одним махом сбивает противника на землю. — Тогда он в другой раз не полезет…

— Да и лезть ему трудно. Шелка порвёт… — засмеялись смерды.

— Вот видишь, князь, — слезливо произнёс тиун. — Не обуздать охотников своевольничать, это значит давать им плохой пример. Так он всех переколотит.

— А ты думаешь спускать буду обиду? Я как шарахну.

Кулачище поднялся над толпой. Князь подошёл к Улебу, пощупал железные мускулы, подивился, улыбнулся…

— Дюж. В такой руке — любой меч как пёрышко.

— Он — кожемяка, — послышалось из толпы. — Он кожи мнёт. Один ряд под хмельком встретил быка на улице, так он схватил его за рога и повалил.

Князь потрепал парня по кудрявым волосам:

— Тебя тиун обидел? Ничего, дело поправимое. Решим дело «полем», Перун укажет кто из вас прав, кто виноват.

Тиун побледнел.

— Как холоп, я не имею права драться со свободным!

Князь усмехнулся:

— Дерись, что за беда. Я разрешаю.

— Я болен, — плаксиво произнёс тиун, и стал скидывать с плеч рубаху.

— Ну ладно, нанимай «наймита».

Тиун выбрал самого рослого и толстого парня и заплатил ему три гривны. Улеб оглядывал его с ног до головы.

— Всё равно и этому наваляю, — сказал Улеб. — Как будем драться?

— На кулаках.

— Баловство. Давай драться на мечах. И князю будет любо, когда я тебе живот вспорю.

— Ты вспорешь, а три гривны у тиуна останутся. Давай на дубинах.

— Что ж, давай дубинами.

Князь вышел с дружинниками на крыльцо. Бойцы скинули с плеч полушубки и взяли в руки тяжёлые дубины. Парень-наймит как медведь зашагал прямо на Улеба, взмахивая вокруг себя дубиной. От таких взмахов могла бы расколоться и скала. Но Улеб увёртывался и понемногу отступал. Все жадно следили за исходом поединка. И всем казалось, что наймит вот-вот раскроит голову Улебу. А Улеб всё пятился, и наймит всё наступал. Дубина наймита с шумом проносилась рядом с головой Улеба и даже страшно было смотреть на это. Вот-вот смертоубийство. Наконец Улеб неожиданно присел, дубина со свистом пронеслась над ним. И тогда Улеб стремительно привстал и треснул наймита в бок. Тот зашатался, опустил дубину. Другим ударом Улеб свалил его с ног и тот, корчась от боли, застонал на снегу. Возглас изумления и одобрения пронёсся по толпе.

— Удал молодец! — восхищаясь, произнёс князь, и погладил Улеба по волосам. — Вот таким в бою как раз первое место. Иди ко мне в дружину.

— От молодой жены — никуда, зарок дал, — улыбаясь ответил Улеб. — Мне и так шататься надоело. Я два года в бродниках шастал… Дело было так. Поехал я к печенегам, коня покупать, поглядел я на вольготную жизнь и остался у бродников. Там выучился на степных конях ездить, да по-печенежски говорить. Привольно в степях. Народ там тёртый, а отваге есть где разгуляться. Люблю я степь, и всё-таки молодой жены не брошу. Она у меня лучше всех.

— Ну о чём он говорит? Жену ты везде добудешь, мечом любую сотню жён добудешь. А сидя у подола жены — ничего не добудешь. И самый острый меч заржавеет.

— Не одним мечом живы, князь. Земля и смердом сильна.

— Что верно, то верно, добрый смерд довольство приносит, воинов даёт и умельцев. Ну приходи ко мне на пир сегодня.

— Не гоже мне, смерду, среди бояр да тиунов толкаться. Бояре ещё за срам почтут, со мной за одним столом сидя. Нет, князь, не пойду. Да меня и родственники ждут. По случаю женитьбы — брага медовая заготовлена, лепёшки по колесу.

Святослав сказал тиуну строго:

— Видишь, боги правду узрили. Победителю слава и почёт, справедлива его жалоба. Верни его семье всё отнятое в отместку за павшего коня. Этот парень без ума от своей девки. Не мешай ему убедиться, как скоро баба приедается, как бы она сладка ни была. И ты увидишь, что он запросится в дружину. Только тогда он поймёт, что лишь походы да содружество с мечом дают мужчине подлинную радость. А ты, тиун, иди на конюшню чистить моих коней и убирать конский помет. На твой век этого занятия тебе хватит. На твоё место я пришлю нового тиуна, более справедливого и не мздоимца.

Тиун поклонился до земли в знак полной покорности. Улеб, довольный исходом дела, сияющий шёл домой и посвистывал.

У князя с Калокиром произошёл такой разговор.

— Я видел несметные богатства твоей земли, князь, — сказал Калокир, — и многочисленность племён и усердье земледельцев, и богатство твоих бояр, и железные ряды твоей дружины. И убедился в простодушии руссов, добрых в быту, строгих в бою. Но, князь, для меня непонятны твои поблажки холопам. Хоть бы этот самый парень, которого приглашал ты в свою дружину, а он пренебрёг. Достаток и вольность крестьянина порождают преступные желания: ему самому хочется быть боярином, невозможность этого ведёт к зависти, зависть к злобе, злоба к мятежам. Власть должна быть грозна, непререкаема как для бояр, так и для простого народа. А что я вижу в твоей земле? Ласка, простота в обращении наводит этого парня на мысль, что он на равной ноге не только с тиуном, но и с боярами и с князем. Это снимает со смерда страх и снижает его способность к обожанию власти. Парень, который жаловался на твоего тиуна, способен пожаловаться даже на тебя, хотя бы своим богам. Но это и есть зерно преступления, могущее дать самый зловредный плод — ропот, неповиновение, недовольство. Высшая добродетель простого народа — терпенье без ропота, послушание без рассуждений, обожание властей как ставленников бога. В нашем законе: «несть власти аще не от бога».

— Вот как, — с удовольствием произнёс Святослав, — а ведь ваша вера имеет дельную закваску.

Святослав был жаден до мнений советников. Свежие мысли, если они были любы, им схватывались и запоминались. Ободрённый успехом, Калокир продолжал:

— У болгар, которые были могучи при Симеоне, появились ереси богумилов, и государство слабло.

— У еретиков сейчас с уст не сходит: равенство, братство… Им — еретикам хочется всех сделать равными, одинаковыми на земле. Мерзостное появляется племя… Опасайся, князь, как заразы этого. Воззри сам: разве у богов не вопиет все против этих вольнодумцев?! Боги не сотворили ничего друг другу равного. Нет двух равных листиков на одном дереве, двух цветков в степи, двух рыб в реке, двух одинаковых человеков в мире. И стало быть, нечего перечить богам…

— Умная твоя речь, — сказал князь. — Но вот как думаю я: Русские испокон веков не любили рабство. Свободный смерд старательнее, хозяйственнее, выгоднее для страны, чем унылый раб. В том вижу силу своей земли. И воины наши веселее и сильнее прочих. В этом сам в походах убедился. Смерд, оставивший для похода дома обильную пашню, борти, полный двор скота и князю преданнее и на поле брани храбрее… Нет, Калокир… Свободный смерд лучше раба. Он даёт и хлеб, и мёд, и меха, везде отличный работник… Великая опора всей нашей державы.

— Слов нет, народ твой здоров, храбр, усерден, земля обширна… но… не устроена.

Святослав поднял брови, пожал плечами…

— Да, да, не удивляйся, князь, моему впечатлению. Как можно не доверять своему тиуну, доверять обнаглевшему плебсу. Если нет твёрдости в тиуне — всё развалится; ведь он один, а кругом море смердов. Учти это, князь! Твоя мать, которую подданные по праву прозвали мудрой, поняла это хорошо и раньше всех из вас. Она уничтожила хаос в стране, учредила погосты, установила нормы дани, ввела сборщиков и наблюдение над администрацией и народом. И оттого начался порядок… Только начался, тебе надо продолжить её начинания.

Вот ты послал тиуна — верного твоего слугу, на конюшню. Однако его за твёрдость и преданность, умение ставить смерда на своё место, надо бы поощрить и возвысить. Нет вернее раба, поднятого над остальными рабами. У него ведь одна опора — власть тобой даденная, одно вожделение — заслужить благоволение своего господина. Наказав его, ты посеешь своеволие у смердов, упрочишь наглость у своих подданных, подточишь преданность своих слуг, подрубишь тот сук, на котором сидишь.

Святослав подумал и согласился:

— Да, тут я погорячился… Преданностью подданных надо дорожить. На начальника всегда наветы… Это, положим, так…

Он послал сказать Малуше, чтобы отменили его распоряжение, тиуна не наказывали, наоборот оказали бы ему ещё большее доверие.

— Не отрицаю домоседской мудрости своей матушки, — сказал Святослав, — вижу в земских делах её сноровку и твёрдость, тут она больше моего смыслит. Но приумножать свои богатства можно только тогда, когда опираешься на силу меча, вот чего не понимает матушка. Он есть верный друг отважного и истинного витязя.

— Вот уж истинно так, — сказал весело Калокир, ободрённый тем, что он одержал верх в споре о строгости со смердами.

Вскоре они отбыли в Киев.

А Улеб шёл к родне как раз на Колядки. Изрядно снежило. Ветер заворачивал полы шубняка, продувал спину. Ветер свистел в плетнях, кружился подле дворов.

Родичи его уже ждали. Дубовый стол занимал всю избу от красного угла до порога. На столе лежал огромный пирог, за которым сидя на лавке, прятался бородатый пращур. Дети вытягивали шеи, чтобы его увидеть и притворно спрашивали:

— А где же наш батька?

— А разве вы меня не видите, детки, — тоже притворно отвечал он.

— Нет, не видим, батька.

Из-за порога поднялся исполин отец. Он поднял руки к потолку и провозгласил:

— Дайте же, боги, чтобы никогда меня за пирогом не увидать.

Он выпрямился довольный и счастливый и продолжал:

— Пошли мне Сварог, чтобы и на следующий урожай не было видно меня из-за пирога. Уроди, Сварог, мне рожь и пшеницу и ячмень и овёс и гречу и лен и коноплю… И загони, Сварог, в мою верщу всякую рыбу: осётра и линя и щуку и налима и сома. И загони в моё перевесище на ловище и рысь и оленя и вепря.

— И выдру и хорька и песца и куницу и соболя и белку, — подсказывали женщины, опасаясь, что такую мелочь хозяин выпросить забудет.

Хозяин выпросил у Сварога и этих животных.

— И дай мне, Велес, много лошадей и коров и свиней… Пусть мой двор никогда не будет пуст.

— И коз, хороших коз с козлятками и овец с ягнятками и свинушек с поросятками, — продолжали женщины с упоением, — и ещё просим умножить курочек, гусей, уток…

Хозяин испросил у Велеса и домашнюю птицу.

— И меду, больше меду, грибов и ягод, — подсказали дети. — Меду с целую реку и ягод по кулаку.

Хозяин испросил у богов и меду и грибов и ягод.

Обряд Коляды кончился. Все шумно двинулись к столу. Младшие ближе к кути, старшие в красном углу, около домохозяина. Улеба усадили рядом с домохозяином, угостили на славу. Свет, идущий от печи, делал лица людей багровыми. Под полатями висела плошка с конопляным маслом, в котором засветили конопляный фитиль. По сосновым неструганым стенам задвигались тени. Хозяйка вывалила на стол ещё груду лепёшек, да ещё исполинский крендель, надрезанный в разных местах так, чтобы можно было вырвать кусок в любом месте. Домохозяин с треском разрезал огромный пирог с мясом и кашей и положил перед каждым по ломтю. Для взрослых поставили корчагу с хмельным мёдом, ногу медвежью, зажаренную на угольях, бок свиньи и варёных куриц. Перед детьми поставили на стол сладкое тесто на меду. Каждый хлебец изображал животного: или корову, или кабана, или медведя. Поставили корчаги с кашей в гусином сале, от них шёл пар. Ещё подали в глиняных плошках варёный горох с конопляным маслом.

Старшой прежде всего поднёс ковш меду Улебу, тот выпил его одним духом. В родне Улеба все славились крепкими питухами. Разорвал гуся пополам, стал закусывать. Началась еда: резали медвежатину, пироги… Чинно ели, стало жарко. Улеб ослабил пояс и всё ел и пил. Ему хотелось похвалиться победой над наймитом.

Он поднял свой железный кулак, грохнул по столу:

— Сродники! Мне тиун не страшен. Я любого тиуна сотру в порошок.

Дорвался, удержу нет. Похвалялся, что князь его в дружину звал, за столом обещал ему первое место, что весной однодревок заготовит, продаст его князю, на диргемы у половцев коней красавцев добудет.

— Сам боярином стану, холопов заведу, трёх жён заведу. Жены мои будут шелками украшены. По селению пойдут — всех удивят.

Старшой поднёс ему ещё одну ендову, ласково погладил:

— Молодо-зелено. Не отстанет от тебя тиун, не простит обиду. Ещё никогда не выпускал княжеский тиун из своих лап ни одного ему неугодного смерда. Ой, парень, рано весёлую песню запел.

— Сам князь приказал отправить тиуна на конюшню и драть как Сидорову козу. И власти лишить. Теперь его занятие — отхожие места чистить. Дерьмовщик. Выше князя на земле силы нету.

— Князь слуге страшен в тот миг, когда приказывает. А тут, хвать-похвать, князь, за заботами свой приказ и запомятовал, а слуге наруку. Тиун приказ князя забудет, а обиду смерда — никогда. Закупов из рук редко кто из тиунов выпускал, а этот тиун, что у Малуши — лютый зверь! Малуша сама его боится, во всем угождать ему готова. Князь далеко, тиун — под боком, а её бабье дело молодое, глупое.

— Нет! Вольничать тиунам князь не позволит, не таков князь, не такова Малуша. К тому же везде великой княгини глаз. Мудрой не даром зовут. Погосты завела, ловища, да перевесища.

— А что погосты? Смерду от них одни только беспокойства, да страхи. Круглый год княжеские люди нас объедают. Поборами замучили, да постоями. Мосты строй, дороги — прокладывай, за борти — налог, за землю — налог. Кто новую лядину зачистил, они тут как тут. Везде шарят, смотрят, значки на бирке метят. Скот у смерда проверяют, ловища отнимают. Княгиня Ольга везде насажала дозорных. Каждому дай… Вирники замучили. Дашь ему семь вёдер солоду на неделю, да овец, да пшена, да хлеба, да браги… Всё с нас, только со смердов.

— Князь не знает, а то бы…

— Это всегда так думают люди, что слуги балуют, а бояре добрые и ничего не знают.

— Я слышал, — сказал старший сын хозяина, — что в соседнем селении наместник отобрал ловища у смердов. Он ехал мимо перевесищ и увидел красивого лося в тенетах. И боярам сказал: беру за себя это ловище — этот участок леса. А смерды потеснятся.

— Враки, — возразил Улеб. — Смердам нечего тесниться, коли ловища на их земле.

— Смерды не хотели тесниться. Они в один голос говорили, что леса эти испокон им принадлежат. И все старики, выйдя из домов, указали на озеро, близ которого начиналась их земля и вплоть до болот, которыми она кончалась. Так боярин велел стариков загнать в болото и утопить.

— Как же можно это делать, — опять возразил Улеб. — Это несправедливо. Князь накажет наместника как разбойника и вора.

— Боярин тот и есть самый наместник князя, — ответил старший сын хозяина, парень с русой окладистой бородой.

Улеб расхохотался, рассказ парня показался ему глупым и потешным.

— Сродник! — сказал Улеб, — бабьи сказки это. — У них волос долог, а ум короток. Вот и болтают. Никто из смердов не уступит свои ловища.

— Я был в том селении, — заметил младший сын хозяина. — Верно говорит брат. Боярин забрал себе лучшие ловища. И теперь он послал туда своих ловчих, псарей, бобровников, тетерников, разных ловцов. И всю эту ораву теперь смерды кормят и даже многие стали закупами, задолжали боярину. И теперь боярин сам приехал на охоту с жёнками и холопами, тешится в лесах, а смерды то и дело несут ему мясо, рыбу, жито, мёд и пиво…

Не дойдут смерды до того, чтобы кормить боярских холопов. Никогда этого не было. Вот спросите у пращура. Он старые времена помнит… — пуще горячился Улеб.

Старик, сидевший подле хозяина дома, всё время молчал до этого. Но тут оживился. Старик этот жил вторую сотню лет и первым пришёл на эти места и пахал в любом месте и все леса считал своими. Все, находящиеся в погосте, были его потомками, но только установить, кто и кем кому приходится, он уже не мог. Сам хозяин дома смутно представлял, в каком он с ним находится родстве. Как только Улеб обратился к нему, старик встал, усмехнулся и ласково сказал:

— Нет, милок, не похвалю я нынешнюю жисть. Всё хорошее-то позади. Сравнения с прошлым нету. Бывало-то не слышно было ни про бояр, ни про тиунов, ни про погосты. Разве только князь придёт на полюдье. Снесёшь ему три куны, тем и доволен. А нынче начальников как мошкары. И всякому угоди. И князю дай, и наместнику дай, и тиуну дай, и дружину корми, и всю челядь, и всех холопов… Тяжёлая жизнь настала, милок. Ох как тяжела, даже терпенья нету. Бывало мы не враждовали из-за бортей, да и бортей-то не было. Вышел в лес, облюбовал себе любое дупло с роем и бери мёд сколько душе угодно. И реки и озера были ничьи. Кто ловит, того и место лова. Скинул портки, влез в воду да и выкидывай рыбу на берег. И жён умыкали на игрищах, не спрашивая их желания. Этой глупой дури, как сейчас повелось, и слыхом не слыхивали. Зачем бабе своевольство, от него один только грех. Перуна боялись больше и родителей чтили усерднее. И друг за друга держались в семье как пчелы в улье. А нынче-то молодёжь пошла испорченная, даже не знает, кто у них родня дальняя, а кто поближе. Боги нас видно покарали и за дело. В скверности и неверии погряз мир. И даже, слух прошёл, кое-кто из бояр и сама княгиня Ольга носят на груди изображение удавленного бога. Как это наши настоящие боги терпят эту мерзость. Видно до время терпят.

Старик сплюнул сердито и сел. Никто не думал ему перечить. Улеб знал, что старики всегда прошлое хвалят и ругают молодёжь. И принял речь старика не всерьёз.

А ендова то и дело переходила из рук в руки. Хозяйка не переставала подкладывать блины, которые тут же исчезали со стола. Улеб в не счесть который раз приложился к браге и сказал:

— Мы Сварогу дадим часть своих достатков, допьяна его напоим и принесём ему в жертву самого жирного вепря и большую печень оленя… И он нас не оставит.

Улеб переночевал у родичей, а поутру пошёл к своей тёще. У ней он оставил Роксолану. Он шёл к ней с котомкой подарков, которые выменял на куниц в Будутине.

Он нёс аксамит и паволоку, а также костяную гребёнку, украшенную резьбой, стеклянный стаканчик, бронзовое змеевидное колечко, ожерелье из зелёной глины и медное зеркальце с ручкой, оканчивающейся изображением животного. Он знал, что Роксолана будет довольна и счастлива. Никто ещё из женщин не имел такого зеркальца в Дубравне. Он подпевал ветру, пел про добрых богов, давших ему силу и ловкость прободать медведя рогатиной, положить на обе лопатки любого парня в Дубравне. Тот дряхлый старик, что брюзжал на молодых, он нелюб бабам, мужская ярость его покинула, боги его забыли.

Не чуя под собой ног, бросился Улеб в горницу, готовый от радости задушить Роксолану, обрадовать её подарками, похвалиться вниманием князя. Но горница была пуста и холодна. Медвежье одеяло валялось на лавке, прялка валялась на полу. Улеб выскочил в соседнее жилье тёщи. Она лежала на печи и охала:

— Где Роксолана? — вскричал он.

— Нет твоей Роксоланы. Проклятый тиун увёл её с собой.

Глаза Улеба налились кровью:

— Этого холопа Малуши я зарежу как поросёнка и голову отнесу князю. Сам Святослав его осудил. Наверно, слышали все…

— Да, все слышали, а что толку? Князь попировал в Будутине да и уехал. А тиун опять стал хозяином в округе… Взял военных слуг Малуши и прибыл в мой дом. Схватили Роксолану за волосы, да так и выволокли… Куда увезли, того не знаю… Пока ты там пировал да калядовал, жена стала холопкой…

Улеб засунул нож за голенище, подарки бросил на пол и помчался к лесу.

— Куда? — кинулась тёща. — Смотри, и самого себя погубишь.

— Свою жизнь не пожалею, а обидчика достану. Прощай, старая, может не увидимся больше.

Вскоре Улеб был уже на вотчинном дворе. Он увидел тиуна близ конюшни. Тиун вывел жеребца и запрягал его в расписные санки. Он собрался куда-то ехать.

— Где Роксолана? — задыхаясь, крикнул Улеб.

Тиун испуганно метнулся к рядом стоящему холопу.

Тут он считал себя защищённым. Лицо его приняло надменное выражение.

— Роксолану ты увёл с нашего двора без спроса. Её вернули, и она стала холопкой. Госпоже угодно было продать её на невольничьем рынке, чтобы возместить её долг… Притом же госпоже не нужны строптивые работницы.

Улеб рванулся вперёд, выхватил нож из голенища и воткнул его в живот тиуна. Тиун свалился на снег подле саней. Улеб вскочил в сани, ударил лошадь и помчался. Он мчался дальше от вотчины Малуши. Он знал, что за убийство тиуна его продадут в рабство. Его тщательно будут разыскивать по всей округе, выкликать его приметы на базарах, на площадях. И он решил ехать в Киев, где можно затеряться среди простого люда. Дорогу в Киев он знал, лошадь была справная, в пути смерды дадут ночлег и пищу.

А бор шумел, ветер крепчал, зайцы перебегали дорогу, конь храпел и спотыкался в ухабах.

 

Глава VIII.

СХВАТКА С ПРИЗРАКАМИ

Под бирюзовым византийским небом в тёплый мартовский день рынок Константинополя кипел как котёл. В разноплеменной и пёстрой толпе мелькали фигуры сирийцев в полосатых коричнево-красных далматиках; персов в полукафтанах до колен; руссов в широких портках и холщовых рубахах; евреев в черных длиннополых лапсердаках и жёлтых развевающихся шарфах; длинноволосых монахов; загорелых арабов в бурнусах и тюрбанах, и наконец, ромеев в одеждах ярких, затканных павлинами или пантерами или апокалипсическими сценами, которые украшали грудь и спину. Погонщики ослов, нагруженных съестными припасами, умоляли дать им дорогу. И над толпою всюду качались головы невозмутимых верблюдов. Щелкали бичи, бухали бубны, звякало железо. Гнусавые слепцы тянули заунывные стихиры. Прохожие поспешно бросали слепцам в чашечку мелкую монету, а куски рыбы и хлеба — в подолы. Тут же в ногах шныряли столичные паршивые псы, разыскивая добычу вблизи мясных и рыбных лавок. Ремесленники и мелкие торгаши несли на спинах всевозможные товары в свёртках, в узлах и кипах. Назойливые чиновники бесцеремонно разворачивали и клеймили товар. Около гадателей, каждому предсказывающих судьбу по евангелию, по звёздам, по рукам, густо толпился народ, ахал, охал, вздыхал, удивлялся, умилялся. Тут же сновали перекупщики, маклеры, продавцы вина, пряностей, пронырливые акробаты, мимы, бессердечные торговцы живым товаром.

Поставщики благовоний расставили свои столы поблизости к императорскому двору, чтобы туда, в Священные палаты, доходили запахи ароматов. В том месте, где торговали конями и рабами, народу было поменьше. Рабы и рабыни покупались только богатыми людьми, поэтому сборище здесь пестрело отменными шёлковыми одеждами, дорогими украшениями. Опытные суетливые вофры перебегали от одной невольницы к другой, хлопали их пониже спины, обнажали, показывали и расхваливали их тела, высматривали их зубы, щупали мускулы, измеряли торсы и бедра, мяли животы и груди. Подле самых свежих и дорого оценённых невольниц прохаживался в сопровождении блестящих гвардейцев, в пышной одежде, дворцовый чиновник. Он то и дело хватал за мягкие части девушек и брезгливо отворачивался. Ни одна не приходилась по вкусу. Вдруг взгляд его остановился на стройной рабыне, пышноволосой, с крупными голубыми глазами. Чиновник потрогал её живот, повернул её, звонко щёлкнул ладонью по ягодице и откровенно залюбовался. Вофр подбежал к нему и, поворачивая девушку так и сяк, начал её расхваливать.

— Это — славянка, получена из Киева… Потрогай, какие тугие груди. А бедра! Царица позавидовала бы её красоте. Сам Фидий не вылепил бы ничего чудеснее. Выпрямись! — он сорвал с неё и набедренную повязку. — Видите округлость живота? А линия ноги? А какая бархатистость кожи… Классические формы… Нежность лица. Зубы как жемчуг… И совершенно нетронута.

Дворцовый чиновник провёл ладонью по животу невольницы и по бёдрам. То же сделали и гвардейцы.

— Какова цена? — спросил чиновник.

— Пятьдесят номисм, — ответил, не поворачивая головы, толстый флегматичный барышник живого товара, анатолиец. — Ей только и быть в Священных палатах. Эта девица мне дорого досталась. Звать её Роксолана… Звучное скифское имя.

Роксолана совершенно голой стояла у всех на виду, опустив голову, пока обсуждали достоинства каждого изгиба её тела, и щупали его и хвалили. Чиновник вынул деньги и бросил барышнику. Потом закупил ещё несколько девушек, связал их вместе и, держась за верёвку, погнал рынком ко Дворцу. Гвардейцы перед ними раздвигали толпу, которая чем дальше, тем становилась гуще.

В рыбном ряду довелось даже остановиться. На низеньких столиках и на подстилках из камыша навалом лежала дешёвая рыба, вокруг которой толпился худородный народ столицы. Тут же рядом громоздились бурты морской рыбы подороже: сапфиром отливались её брюха, серебрились устрицы, шевелились в корзинках крабы, как гигантские лепёшки лежали друг на дружке шишкатая камбала. Смрад от морской рыбы так плотно осел в воздухе, что чиновник зажал нос и начал орать на толпу.

Гвардейцы принялись ножнами мечей колотить всякого, кто стоял рядом; издавна привыкли к тому, чтобы им мгновенно везде уступали дорогу. Они и одеждой отличались от всех. Украшенные разноцветной каймой туники по колено, высокие сапоги из мягкой кожи, золочёные панцыри, маленькие круглые щиты… всё это сразу давало знать о их особенном положении при дворе. Щиты их бренчали, и о приближении гвардейцев знали загодя. Но на это раз их поведение вызвало на базаре сутолоку, неприязнь, раздражение. Толпа загудела, стала их сминать. А то, что они вели красивых молодых невольниц, совсем возмутило горожан. Ведь каждый знал, как легко простому человеку попасть в рабство. Торговец, поднявшись на ящик с рыбой, кричал:

— Цены всё дорожают, народ стонет от налогов, а у них паскудников, при дворе одна забота — нагие девки.

Он наклонился, поднял ящик с рыбой и бросил на головы гвардейцев.

— У, сытые рожи!

— Бей кровопийцев, толстомордых.

В гвардейцев полетели корзинки из-под овощей, поленья, горшки, доски. Гвардейцы обнажили мечи и стали ими тыкать в близстоящих горожан. Вой и стоны огласили улицу. Толпа метнулась за прилавки и взбудоражила продавцов-ремесленников. Вид исколотых горожан разозлил всех. С прилавков и столиков полетели в воздух рваные башмаки, кочаны капусты, тухлая рыба. Гвардейцы сомкнули щиты и дружно стали размахивать мечами. Это ещё больше разожгло гнев толпы. Вот поднялся с деревяшкой вместо ноги торговец мясом и стоя на бурте говяжьей требухи, потрясал топором в воздухе:

— Василевс — тиран. Замучил нас бесконечными войнами. Я сам десять лет дрался с сарацинами, подыхал в походах, голодал. А этим молодцам некуда девать деньги, как только на девок. А наши дети изнывают от ран на полях сражений… Всех съела война. А братец тирана — Лев Фока только пьянствует, да спекулирует на хлебе.

Подбежавший гвардеец ткнул ему в живот мечом и тот рухнул. Толпа взревела, потеряла всякую сдержанность. Мужчины толкали вперёд орущих ослов и, прячась за них, доставали гвардейцев кольями и шестами. Мясники сбрасывали под ноги гвардейцам мясные туши, скорняки — меха, торговцы скобяным товаром — железные костыли, скобы… Всё пошло в ход. Но гвардейцы, сделав круг, смело и ловко оборонялись. Тогда горожане собрали всех верблюдов, что были на рынке и весь табун погнали на гвардейцев. Те кололи верблюдов мечами и животные, бесясь от боли, окровавленные и разъярённые своим истошным рёвом усиливали всеобщую панику. Вскоре из Священных палат прибыла свежая партия царских охранников на конях, и она топча народ и рубя длинными мечами, сразу разогнали взбунтовавшуюся толпу. Вскоре рынок опустел. На месте побоища валялись человеческие трупы вперемежку с трупами ослов и верблюдов, утварью и скарбом. Свалка эта выглядела ужасной на вид и породила массу слухов. Все обвиняли Никифора, который дал волю солдатне, надменной и разнузданной.

С вечера хватали каждого, кто подозревался в бунте, или в чём-нибудь проговорился. Тюрьмы переполнились в одну ночь. Никифор строжайше приказал найти главных виновников мятежа. Теперь в его расстроенном страхами воображении бунт казался особенно опасным, огромным и заранее подготовленным. Поэтому многие из горожан принялись среди ближних искать заговорщиков, чтобы угодить царю, выслужиться, и тем добыть должность и титул. Начальник дворцовой тюрьмы приложил все силы, всё своё старание, чтобы заговор выглядел для василевса неимоверно устрашающим. (В заговоре никто во дворце не сомневался, само сомнение в этом, как раз, служило признаком заговорщика).

У схваченных на площадях, на базарах, и в домах отрезывали носы, перебивали колени; чтобы люди клеветали на других, их держали над огнём, забивали гвозди под ногти. И так как страх обуял всех, и при этом все знали, на кого зол василевс и кого, стало быть, легче оклеветать, то вскоре было оговорено множество народа. Это были те строптивые люди, которым не нравились указы Никифора. Оговорённые под пыткой, они в свою очередь оговаривали других. Так приумножалось число «заговорщиков», со скоростью низвергающейся лавины. Заплечных дел мастера изо всех сил старались угодить василевсу, приписывали жертвам царского террора самые тяжёлые преступления. Некоторым Никифор велел выколоть глаза, других публично сечь на площади, третьим отрубать обе руки. Изощрённое византийское палачество не знало уёму.

Особенная кара обрушивалась на тех, которые были уличены в неприязни к царственной персоне. Таких постигала традиционная и позорная казнь. Их раздевали догола, привязывали к спинам ослов, задом наперёд, с таким расчётом, чтобы голова страдальца находилась под хвостом животного. Перед этим осла кормили дурной пищей, чтобы непрестанно выделяемые им экскременты попадали осуждённому прямо в лицо. Все жители столицы содрогались от ужасов и замолкали, теперь никто не заикался о тяжести налогов, об изнуряющих военных походах Никифора, о безумной трате на роскошь двора, о продажничестве чиновников, о подозрительности царя, о жестокости его приближенных.

Желая скрасить впечатление от казней, царь решил потешить горожан исключительными представлениями на ипподроме. Сам он не любил ни пиры, ни народные зрелища, предпочитая им душеспасительные беседы с блаженными, чтение военных книг и экстаз молитвы. Но он никому не признавался в этом, чтобы не вызвать неприязнь столицы, которая посещение ипподрома вменяла в обязанность каждому уважающему себя ромею.

И вот с утра вдоль улиц двигались к ипподрому толпы народа, тянулись вереницы роскошных повозок, вели лошадей, покрытых расписными попонами, края которых волочились по земле и звенели висящими на них бубенчиками. Шли колонны трубачей, музыканты с огромными арфами, тимпанами из железа и бронзы. В толпе мелькали и монахи в скуфейках. Из своих владений приезжали динаты. Толпа разгульно шумела у стен ипподрома, теснилась вокруг лавочек, где продавались арбузы, сушёная рыба, печёные яйца, сладости. Выкрикивались имена возниц, взвешивались шансы коней. В открытые ворота у внутренних стен ипподрома мельтешили возницы в колесницах, убранных парчою и украшенных разными фигурками из слоновой кости. Виднелась и арена, и возвышающиеся ступени, под которыми были ходы в конюшни. Оттуда доносилось ржание коней, удары бичей, крики людей.

Пришло время, и толпа в своих просторных одеждах, затканных пёстрыми узорами, потекла на ипподром, минуя стражу неподвижную и строгую, в круглых золочёных шлемах, в панцырях поверх золотистой ткани, с вызолоченными секирами на плечах. Народ размещался под открытым небом. Царская трибуна возвышалась полукружием на отвесной стене. Она была прикрыта пурпурным занавесом. У её подножия стояли гвардейцы, сдерживая толпу, несущую с собой из четырёх просторных проходов тонкое облако пыли. В лучах солнца сверкали серебряные и золотые кресты на фиолетовых одеждах высокочтимых архиереев. На боковых сводчатых трибунах недалеко от царского места восседали сановники, чванливые и блистающие украшениями, с золотыми посохами в руках. Матроны со стеклянными и эмалевыми подвесками на груди, с причудливыми причёсками, затянутые в голубые, зелёные и жёлтые ткани, с раскрашенными лицами, спесиво охорашивались на сиденьях, оглядывая себя в металлические зеркальца.

Вот послышались пронзительные звуки органов, вдруг раздвинулся пурпурный занавес императорской трибуны и взоры всех обратились туда. На троне сидел василевс Никифор с женою Феофано. По обеим их сторонам находились избранные сановники. Из-под венца царицы, усыпанного рубинами, сапфирами, топазами, аметистами, изумрудами, выглядывало её точёное, надменное лицо. Над нею стояли евнухи с опахалами. С боку августейшей четы стояли кувикуларии, держали знаки высшей власти: золотой меч, золотой шар, поддерживаемый крестом.

Василевс был очень угрюм. Маленькие его глаза из-за оплывших век, сверкающие мрачным огнём, беспокойно бегали по рядам ипподрома. Топорная его фигура оттенялась царственным великолепием дивной жены. Вот он поднялся, и снизу все увидели верхнюю половину его фигуры; он оглядел собравшихся брезгливо и поклонился нехотя. Точно ветерок прошёл по кругу ипподрома, и всё стихло. Троекратно и проникновенно он благословил собравшихся и подал знак музыкантам.

Раздались удары бубнов, взвилась яростная буря звуков. Раздвинулись железные решётки конюшен, стража посторонилась, и вот вылетели на арену блистающие колесницы. Их было четыре. Возницы, натянувшие шитые золотом вожжи, захлопали бичами. Бичи в воздухе описывали круги и овалы, завязывали узлы, которые при ударах развязывались с дробным треском. Один из возниц уже опередил остальных. Люди привстали, следя за безумным бегом коней, и победитель был встречен истошным криком. Толстый чиновник подал победителю белый пергамент с красными печатями и опоясал его драгоценным поясом. К ногам доблестного юноши бросали венки и монеты. Женщины больше всех неистовствовали, глаза их пылали, из груди исторгались вопли восторга.

Никифор, который не спускал глаз с царицы, заметил, как губы её дрогнули и засверкали глаза. Но оживление вспыхнуло на её лице и тут же потухло. Царица уловила пристальный взгляд василевса и приняла привычный царственный вид: Никифор, восторженно, по-юношески обожавший царицу за красоту, презрение к опасностям, решительность и самобытность ума, был полон благоговения к ней. Он питал к ней только один благородный восторг, который посещает юношу в минуты самой высокой духовной настроенности. Он был счастлив оттого, что она была рядом. И в этот вечер, полный блеска и сладких звуков, напряжения высоких страстей, и упоения удалью и силой, казался Никифору пленительной действительностью, опередившей самые смелые вымыслы поэтов. Он был твёрдо уверен, что нет более счастливой державы, чем Романия, и что сам Всевышний даровал такую благодать только одному избранному народу на свете — ромеям, мудрейшим хранителям непревзойдённых духовных благ Эллады и железного Рима одновременно.

В ропот плебса он не верил, недовольство его относил за счёт низкой зависти злодеев. Разве мало завистников и мелких недоброжелателей, корыстолюбивых душ, у которых все помыслы ограничиваются накоплением вещественного хлама. Никифор вот этих и ограничивает в их бездонном любостяжании. Они-то и вносят смуту в жизнь, по греховности своей натуры. Но народ в целом — благоденствует. Да разве можно заикаться о каком-нибудь хотя бы даже затаённом недовольстве, глядя на этот смеющийся, ликующий, как бушующее море, и переливающий красками одежд ромейский народ — красу и гордость всего человечества.

Вновь загрохотали бубны, загремели литавры. Колесницы помчались вперёд, сверкая серебряными сборчатыми уборами. Никифор отдался очарованию минуты, обозревая убранство ипподрома. Искромётные полотнища хоругвий развевались на тихом ветерке жаркого дня. Свежие, юные хоругвеносцы в белых, красных, голубых и лиловых мантиях олицетворяли в его глазах небожителей — серафимов. Миллионы отблесков излучали, отбрасывали обнажённые мечи и секиры стражи. Обелиск Феодосия и колонна змей — сплетение трёх пресмыкающихся, поддерживавших головами золотой треножник, возвышались над этим грохочущим морем звуков, цветов, блеска… И когда Никифор невольно переводил взгляд на царицу, которая была главным украшением всего того, что он видел, душа его переполнялась благоговением. Созерцание возвышенной красоты приводило его в сладкое умиление. Любое желание она могла внушить одним только выражением глаз. В глубоком затаённом волнении следил он за ней, но ничего, кроме невозмутимого величия, не мог заметить.

В перерыв между двумя заездами Никифор надумал подивить своих подданных одной новинкой, о которой он пока никому ничего не сказал. Он велел выйти на арену сотням своих гвардейцев, которым велено было потешить собравшихся примерным и красивым сражением. Василевсу казалось, что он убивает двух зайцев сразу: ещё более возвышает свою гвардию в мнении народа, показывая её во всем блеске, ловкости и силе. И в то же время выражает своё великодушное снисхождение к горожанам после всего случившегося, и, предоставляя им право восторгаться сейчас славой гвардии сколько угодно, тем самым загладить свои проступки. В этом примирении горожан с гвардией ему чудился акт царственной доброты. Сам он никогда не стал бы для себя лично унижаться до снисхождения к народу. Даже одна мысль об этом казалась ему оскорбительной. Но дело касалось репутации его собственной гвардии, которую он с таким усердней создал, воинственный азартный вид которой исторгал у него слезы восторга. Только ради неё он готов был снизойти до заискивания перед толпой.

Но когда высыпала на арену блестящая когорта рослых, молодых, прекрасных, мужественных гвардейцев, один вид которых, по мнению василевса, должен был привести зрителей в состояние блаженного экстаза, и она начала выстраиваться на арене в стройные ряды и послышался звон щитов, то вместо криков восторга наступила настороженная тишина. Все глядели друг на друга в немом недоумении: что бы это могло значить? На арене гвардейцы никогда доселе не появлялись. Намерения василевса никому не были известны, зато картина кровавой схватки с гвардейцами засела у всех в памяти, и многие избитые и измордованные на рынке, находились сейчас на ступенях ипподрома. Напряжённая тишина продолжалась недолго. Пронёсся шепоток по рядам, раздались болезненные восклицания, и вдруг те, которые находились ближе к дверям, вскочили, с шумом кинулись к выходам и мгновенно затопили их. Тогда точно вихрем всех подняло со скамей. Кто-то крикнул:

— Вот как узурпатор решил с нами расправиться! Спасайтесь, кто как может.

И этот выкрик как эхо повторился в разных концах ипподрома, снял со скамей и тех, кто ещё не подвергся всеобщей панике. И началось то неудержимое безумие толпы, при котором не рассуждают, не видят, не слышат ничего, ничего не хотят знать и только кричат, лезут и давят друг друга. Это тот случай, когда толпа уже наэлектризована, и самый ничтожный факт способен породить грандиозную катастрофу. Теперь всех сразу обуяло чувство, что гвардейцы высланы для расправы, и люди цеплялись друг за друга, падали под ноги бежавшим, сходили с ума. Растерзанные женщины валялись на ипподроме с раздавленными детьми.

Василевс понял это по-своему. Кому-то ещё отвратна милость его! Гидра мятежа не добита! Кто-то ещё и тут решил подстрекать к беспорядку. И он приказал немедленно загородить выходы и силой водворить народ на прежние места. Но когда воины встали стеной у выходов, толпа мгновенно смыла их. Василевс обозлился пуще. Он потребовал подкрепления и велел гвардейцам выставить вперёд копья и секиры. Но задние не видели нацеленных копий и секир и продолжали отчаянно теснить передних, которые напарывались на оружие, повисали на копьях и тут же падали окровавленные. Мгновенно пронеслось по толпе, что при выходах режут и убивают. Ещё судорожнее задние начали толкать передних. Крики и вопли усилились.

Гвардейцы, которым было приказано беспощадно мятежников усмирять, пустили в ход щиты и короткие мечи. Тогда в гвардейцев полетели древки, хоругви, жезлы, отнятые у сановников, обувь. Озлобление с обеих сторон приняло такие размеры, что даже тех гвардейцев, которые стояли безучастно, убивали сзади. Толпа, рассеянная по ипподрому, металась туда и сюда, и так как везде были преграды, то абсолютное отчаяние её и безрассудство казалось василевсу, сановникам и страже — грандиозным организованным бунтом. Ни уговорит, ни успокоить её никакими мерами уже было нельзя. Никифор, привыкший за свою жизнь везде видеть происки врагов, сказал приближенным:

— Теперь вы видите наше упущение. Враждебные нам негодяи проникли сюда во множестве и ведь сорвали великое празднество, опорочили гвардию, очернили василевса, обесславили империю. Я думаю, что любезный нам логофет примет самые суровые меры к изловлению злодеев, нарушивших покой народа и опозоривших его василевса.

Логофет полиции в ответ на это всей своей фигурой выразил полную готовность ловить сейчас же воображаемых злодеев, подвергать сомнению слова василевса не было в его привычках.

Стража была снята с выходов, и недорезанный народ хлынул на улицу, разнося смятение и страх. До самого вечера убирали с ипподрома трупы, измятые, исковерканные, обезглавленные, раздавленные. Их развозили по домам, и плач оглашал всю ночь и улицы и площади столицы.

А логофет полиции приступил к неукоснительному исполнению царского приказа. Ночью застенки и тюрьмы империи стали опять переполняться городскими жителями. Беспощадная, централизованная власть василевсов выработала самые решительные и изощрённые по жестокости меры расправы. Людей хватали голыми в банях, вытаскивали из постелей от жён, брали в алтарях церквей, куда прятались перепуганные иерархи. Многие тела, обезображенные после пыток, показывали родным и заставляли их хоронить при всеобщем обозрении. Чиновники при этом безумно наживались, грабя и конфискуя имущество мнимых мятежников.

Люди боялись встречаться с родственниками погибших, заподозренных в измене, опасались молиться за родных, попавших в беду. Родители доносили на детей, дети на родителей. Народное воображение раздувало картины этих бедствий до самых фантастических размеров, от которых стыла кровь. Говорили, что тела замученных бросают по ночам в Босфор, и рыбаки боятся выезжать на промысел в море. Рыбу перестали покупать. Будто видали собак, которые вытаскивают тела людей из рвов и волочат их по городу.

Тюрьмы столицы оказались слишком недостаточными для неимоверного количества узников. Паракимонен Василий распорядился перегородить камеры и в этих клетках, в которых нельзя улечься, держал узников сидя, особенно тех, что побогаче. Люди быстро умирали, паракимонен быстро обогащался. Зловредная изобретательность охранников не имела удержу. Некоторым горожанам водворили стражу прямо в дом, так что нельзя было выйти без спроса даже по естественной надобности. Многих заточили в монастырь или выслали с семьями, но без имущества. А сколько было таких, которые из одного только страха убегали из города, нарядившись нищими, или надевали монашескую одежду, никем не преследуемые, побросав на произвол судьбы имущество, семью и любимое дело. Их родственников в таком случае тут же заносили в списки «злонамеренных».

Перепуганные тем, что не сумели предупредить заговор и сами боясь оказаться заподозренными в измене, чиновники Никифора стали руководствоваться правилом: из десятка наобум взятых всегда (они думали так) окажется один мятежник. А под пытками и весь десяток сознавался в преступлениях. Причём в своих отчётах и донесениях чиновники тюрем и дворцовой стражи усугубляли преступления людей и тем самым увеличивали и без того маниакальную подозрительность василевса, который требовал всё новых и новых арестов и расследований.

Паракимонен Василий хорошо видел нелепость всего происходящего, но молчал, ибо он отлично знал, что установление истины ещё не созрело, дело не пришло к концу, когда именно василевс так или иначе, помимо чиновников и всех остальных, должен будет сам убедиться в чрезмерности своей подозрительности и опомнится. Пока же паракимонену было выгоднее присоединяться к общему мнению и желаниям василевса, чем опережать события и рискованно ратовать за правду. Он знал по опыту прошлого, что это начало конца, ещё более страшного. Придёт время, василевс осознает ошибку, и тогда наступит новая полоса преследований, он начнёт преследовать уже тех, которые до того сами преследовали, их-то он и заподозрит наконец в намеренном искажении фактов и в заведомо корыстном разжигании смуты в стране.

Поэтому, пока логофетом полиции и его приспешниками велись энергичные поиски всё новых и новых мятежников и стоны не утихали под сводами тюрем, людям выворачивали на пытках руки, выкалывали глаза, вырывали языки, а чиновники упивались успехами сыска и набивали сундуки чужим добром, — паракимонен Василий тщательно, тайно собирал о чиновниках сведения и готовился к тому, чтобы этих главарей сыска, самых усердных и влиятельных при дворе, отдать в руки василевса как козлов отпущения за его собственные ошибки, когда тот, вынужденный логикой событий и силой обстоятельств круто повернёт в другую сторону. И василевс вскоре сделал это, когда тюрьмы сказались непригодными, чтобы вместить всех заподозренных, когда количество их всё прибывало, когда в изменники попали самые добропорядочные и благочестивые люди, лично которых сам василевс знал, когда наглость и бесстыдство, шантаж и вымогательство осатаневшей полиции стали так вызывающими, что порождали у граждан уже не страх, а отчаянную решимость, презирая смерть, идти толпами к самому василевсу и бросать ему в лицо слова презрения, после того, как ему стали поступать смелые протесты до того крайне робкого патриарха, бесчисленные письма, жалобы, послания от семей замученных горожан… Тогда василевс сам принялся судить и нашёл несправедливость более попранной и униженной, чем дозволяло его воображение.

Только тут он узнал самые обыкновенные вещи, известные в городе каждому: что чиновники губили людей, исходя только из того, выгодно им это или нет, что они доводили людей до смерти лишь потому, чтобы скрыть свои преступления, что только страх и пытки вынуждали людей оговаривать себя. И тогда он понял, что действительными насадителями мятежа были сами чиновники, сеявшие произвол, страх, обман, разоряя горожан, давая простор той жажде денег, которая процветала только в этом сказочно богатом городе. Он убедился, что преданностью василевсу и славословием прикрывались низменные и грязные дела.

И вот тогда Никифор вызвал паракимонена Василия и спросил, знает ли он об истинных возмущениях спокойствия? Паракимонен, который до сих пор считал единственно верной тактику говорить василевсу ничего не высказывая, на этот раз пришёл, чтобы всё высказать. И принёс целый ворох бумаг с именами подлинных преступников.

Вынужденный всю свою жизнь применяться ко вкусам василевсов, считаться с их желаниями, утверждать обратное тому, в чём был крепко убеждён, а поступать вопреки совести и своему желанию, всю жизнь оглядываться и угадывать намерения своих повелителей, паракимонен выработал то особое свойство ума, которое называется проницательностью. Он умел различать малейшие оттенки в тоне, в котором произносил слова василевс, и по ним угадывал его мысли. Он безошибочно понимал жест василевса, читал по его глазам, что ему следует предпринять, по обмолвкам своего повелителя судил о его самых затаённых намерениях.

— Автократор Вселенной, — почтительно склоняясь, произнёс Василий, убеждённый в том, что на этот раз он говорит абсолютно откровенно истинную правду, которая первый раз ему выгодна. — О, мудрейший и храбрейший из всех полководцев мира, которых я знаю или о которых читал у древних сочинителей… Ещё они говорили, что в государственных делах одна маленькая ошибка становится матерью сотни катастроф. Поэтому, видя всё разгорающуюся запальчивость корыстолюбивых чиновников, я стал проверять их работу. И я нашёл, святой мой владыка-василевс, что создатели мятежа они сами. Трудно иначе объяснить весь тот ужас несправедливости и грязи, которая посеяна в умах наших горожан, благочестивых и послушных. Обогащение — вот та единственная цель, которую корыстолюбцы преследовали, и которой они омрачали всё величие твоего царствования. Вот списки тех скромных чиновников, которые сперва питались одной рыбой и хлебом, и которые, создав смуту, через две недели стали самыми богатыми людьми в столице, обладателями вилл, земель и роскошных домов.

Василевс был очень доволен деятельностью паракимонена и его докладом. Во-первых, мятежники были всё-таки найдены. Во-вторых, не всё ещё умерли от пыток, и Никифор, отпустив их на волю, выказал великодушие и мудрость: он наградил их тем имуществом, которое награбили чиновники сыска. В-третьих, приятно было сознавать, что количество недовольных не было так велико, как это изображалось в бумагах, в доносах и в судах. Паракимонен снял с должностей весь состав полиции и неугодных себе синклитиков. Имущество их было конфисковано, половина пошла Василию, другую половину он отдал пострадавшим. Сами представители сыска были публично казнены на площади. У самых больших чиновников отрубали головы, сажали их головы на пики и носили по городу. У чиновников поменьше отрубали левую руку.

Назначен был новый логофет и новый состав сыска. А так как должности в империи продавались, то паракимонен на этом деле чудовищно обогатился. Новый логофет начал раздувать вину своего предшественника и арестовывать неугодных себе лиц и наживаться на арестах. Но вынужден был умерить свои аппетиты. Василевс, учитывая опыт, косо взглянул на эту прыть нового логофета. Да и Василий не давал ходу логофету. Император и паракимонен были рады наступившему умиротворению. К тому же целиком были поглощены заботами о происках арабов на Востоке.

 

Глава IX.

ИОАНН ЦИМИСХИЙ

В это чрезвычайно тревожное время в Константинополе только один Иоанн Цимисхий чувствовал себя превосходно, вне всякого страха и подозрений в полную меру предаваясь всем удовольствиям, доступным аристократу. Это был властный доместик Востока, военачальник всех вооружённых сил страны, одно упоминание имени которого приводило врагов в трепет. Прославленный Иоанн Цимисхий был другом и сподвижником сурового Никифора Фоки по громким азиатским завоеваниям. Недавно овдовевший и вырвавшийся из-под бремени неустанных военных забот, доместик разрешил себе в столице всю полноту жизненных наслаждений, которых лишён был в походах. К этому времени ему исполнилось сорок пять лет и он находился в зените славы, сил и успехов. Ромейки считали его на редкость великолепным, обаятельным, обворожительным. Имел он лицо белое и румяное, золотистую бороду и такие же волосы, они придавали ему юношеский вид; голубые глаза его излучали изощрённый ум, боевой дух. Взгляд его был смел, прямодушен, заразительно весел. Тонкий прекрасной формы нос и нежная кожа, всё в нём привлекало и поражало благородством и изяществом. Он был ловок, вынослив неимоверно. Цимисхий не знал соперника в метании дротика, в стрельбе из лука, в беге, в прыгании и во всех прочих телесных упражнениях. Он перепрыгивал сразу через четыре лошади, поставленные рядом. Во всем он был самонадеян, храбр до безрассудства. И вместе с тем привлекал к себе необыкновенной обходительностью, мягкостью в обращении, спокойствием, выдержкой. Любил оказывать помощь знакомым и был сказочно щедр. Для него ничего не стоило отдать назад огромный выигрыш, что он и делал не раз с жадным до денег и страстным игроком куропалатом Львов, братом василевса. Куропалат не был щепетилен в делах чести и с удовольствием принимал проигрыш, не будучи в состоянии сам отважиться на подобный поступок. Своё внутреннее презрение к высокопоставленному партнёру Цимисхий скрывал под покровом лёгкой шутливой усмешки. Он одарял слуг с царской щедростью, в весёлую минуту разбрасывал деньги по площадям и улицам, потешаясь тем, как прохожие кидаются за ними. Ему очень льстило, что об этом говорили. К его особенностям и слабостям относились две: он не мог жить без окружения женщин, много уделял им внимания и был чрезвычайно капризен и взыскателен в отношении стола. Он по праву считался образованнейшим человеком своего времени, уважал учёность, не расставался со свитками рукописей даже в походах. Отлично знал великих античных авторов, любил их цитировать и вёл дружбу с поэтами и историками. Лев Диакон, популярный историограф, сочинявший историю своего времени, был у него завсегдатаем. Учёная молодёжь толпилась в его палатах в столице и за городом. И до зари стоял там немолчный гомон, велись литературные споры. То было полной противоположностью тому, чему был предан неприхотливый мрачный и мнительный Никифор. Иоанн знал это, но свои взгляды, привычки, вкусы в пику дяде выставлял везде на вид. В то время как на площадях отрубали носы и уши мнимым мятежникам, а по церквам служили литургию и дребезжащий звон церковного била проплывал над водами Золотого Рога, призывая людей к молитве, Цимисхий, окружённый друзьями, молодыми щёголями, гарцевал на арабском коне по берегам залива, а ночи проводил в загородном замке, где его потешали толпы шутов и мимов, клоунов, цирковых акробатов и полуобнажённых гетер. Один он не скрывал своего мнения в эти дни всеобщего испуга. Он беззлобно вышучивал подозрительность василевса, его изуверскую набожность, а над куропалатом Львом надсмехался и называл его «разиней». Лев Фока никому не позволял себя вышучивать (всё же он был брат василевса), но с властным доместиком, дружбой с которым он дорожил, ничего поделать не мог и втайне завидовал его славе, независимости, богатству и тому, наконец, что Цимисхий всех очаровывал, не стремясь к этому. Когда на ипподроме в панике люди передавили друг друга, Иоанн Цимисхий, отпустив в адрес растерявшейся дворцовой гвардии злую шутку, уехал домой и больше в царские палаты не появлялся, хотя знал, что василевс ждал его утешения, а Феофано несколько раз присылала рабынь, снедаемая жаждой желанных встреч. Наконец сам Никифор послал за ним.

Перед царём на столе лежало раскрытое Евангелие. Цимисхий увидел царя очень постаревшим, уставшим и озабоченным. По привычке былых лет, узаконивших их дружеские отношения, Цимисхий попытался обнять дядю-царя, но тот угрюмо отстранился. Держаться иначе доместик не мог, и это его связывало. Он старался побороть свою неловкость лёгкой шуткой, но царь произнёс хмуро:

— Я солдат, мне не до риторики, не до комедиантства. Поэтому буду говорить с тобой откровенно…

Цимисхий насторожился. Голос Никифора прозвучал резко, неприятно:

— Я думаю, что ты у нас в столице вдоволь навоевался с блудливыми женщинами и тебе пора уехать на Восток, чтобы не разучиться владеть настоящим оружием.

— Я другого мнения, василевс. — смело ответил племянник, следя как дёргается веко повелителя. — Воевать с красивыми женщинами, пожалуй, потруднее, чем избивать безоружных мужчин.

Царь проглотил эту пилюлю. Дерзкий племянник неугоден был ему в столице, но незаменим на границе бесконечных войн с арабами в Азии.

— Не надо давать этим наглым сарацинам ни одной, даже маленькой, надежды, дорогой племянник, на то, чтобы осмелиться на нас напасть, — говорил Никифор уже ласково, но в голосе прорывался гнев. — Поэтому тебе следует постоянно об этом думать и жить там. Об остальном я позабочусь…

— И тебе, дядюшка, надо бы больше думать о северной границе и пожить там, вблизи от неё.

Эго был злой намёк на неудачный поход царя в Болгарию и на бесславное из неё возвращение.

Царь поморщился. Но переборол себя и сказал надменно:

— Север не страшен нашей державе. Глупые и дерзкие мисяне будут наказаны Святославом, этим отважным варваром, падким до добычи. Святославу мы послали золото и подарки, против которых он не устоит. Приманка уловляет рыбу, а людей — подарки и блеск золота. Святослав истощит силы болгар и обессилев сам, найдёт себе могилу на берегах Дуная. Так восторжествует исконная наша мудрость побеждать врага врагом же.

Святослав молод, горяч, неучен, неосмотрителен, упоен своими победами над презренными войсками восточных орд, похожих больше на пугливых женщин, чем на воинов. Привычка к лёгким победам над осетинами и черкесами приучила его к легкомыслию и похвальбе. Следует выдрать корень этот, пока он не созрел, чтобы не взрастить крепкое зелье у себя под боком. Святослав должен во что бы то ни стало погибнуть и гибелью своей попутно погубить и наших врагов на севере. Даже если он побьёт болгар, ограбит их, ослабит, то и сам ослабнет, и в таком случае мы не в малом выигрыше.

А вот что меня огорчает больше всего: этот зловредный Оттон… Он узурпировал права, принадлежащие лишь нам — ромейским самодержцам. Мерзавец! Заставил папу короновать… Он присвоил звание императора Священной Римской империи, тогда как единственными наследниками и преемниками Константина Великого — являемся только мы, мы — василевсы. Невыносимо, оскорбительно слышать о существовании второго василевса на земле — этого дикого презренного тевтона, варварского князька, присвоившего наш титул.

Епископы-самозванцы у него в полном подчинении, весь двор кишит ими, готовыми в безмерном угодничестве своём продать и душу, лишь бы сцапать чины и подарки. Паскудники! Сам папа, еретический честолюбец, не перестаёт претендовать на первенство перед патриархом нашим. Лизоблюд! Терпение моё истощается! Я взбешён, в гневе, даже могу наделать глупостей. Словом, о бабах, дорогой доместик, некогда нам с тобой и думать. Сказано до нас мудрыми: вождь, избегай удовольствий, чтобы не угодить как рыба в сети. Заруби на носу, дорогой племянник.

Раньше, когда они воевали вместе и были на товарищеской ноге, солдатская грубость и непререкаемость суждений Никифора нравились Цимисхию. Но сейчас они вызывали у него раздражение и злобу. Цимисхий всё время ловил себя на мысли, что ему, проложившему дяде путь к короне, теперь приходится только покорно выслушивать его и соглашаться. Он не привык к этому, не мог принудить себя к покорности и поэтому мрачно молчал.

Никифор сверлил племянника колючим взглядом своих крысиных глаз.

— У нашей державы много недругов, доместик, ой много! И болгары, и арабы, и германцы… Да не только они. Притом же держи ухо востро и в отношении внутренних врагов. Многочисленные завистники Фокам… Еретики-мятежники… Вельможи и духовенство, которых я ущемил… Да мало ли других… А круг друзей наших суживается. Корыстолюбцы — сановники, думающие только о том, как бы поскорее обогатиться, увеличивают свои поместья и набивают подвалы золотом. Иереи им во всем подражают, пекутся не о божьем, а о земном… А в народе ропот и столица меня страшит. А новые войны на носу, они потребуют новых жертв, того не избегнуть. Единственная моя опора и утешение — ты и мощное войско на Востоке, находящееся под твоей верной рукой. И я тому радуюсь.

Василевс взглянул на него с явным расположением, даже в голосе послышались дружеские нотки.

— Но… — продолжал василевс, и тяжело вздохнул, — печалит меня твоя беспечность и беспорядочные знакомства… рискованные… и, кроме того, эти блудливые женщины…

— Верный богу василевс, — ответил Цимисхий, употребив в разговоре с дядей этот официальный титул византийского императора впервые, — я давно вырос из того возраста, когда мне требовались наставники. Поэтому мне нет надобности обзаводиться ими и сейчас. Моё уважение к тебе искренно, но твою мелочную и оскорбительную опеку едва ли смогу снести.

Никто в империи не позволял себе с царём так разговаривать. Рука василевса, лежащая на евангелии, дрогнула, и Цимисхий услышал, как глухо звякнули вериги на теле дяди. Наступило тягостное молчание.

— Подумай, — сказал василевс сухо. — Всё взвесь и мне вскоре доложи о своих истинных намерениях…

В голосе его Цимисхий услышал что-то вроде угрозы. О! Кому-кому, а племяннику была известна непреклонная решимость Никифора. Племянник молча поклонился и пошёл к выходу. Василевс остановил его у двери:

— Постой! Моя родственная обязанность предупредить тебя. Крайне неприлично тебе, воину, который весь смысл жизни и отрады находит на поле боя, шататься по гостям, как заурядному сапожнику и сражаться с вонючими бабами и одерживать над ними лёгкие и омерзительные победы. А империя в кольце врагов… Да и трон тоже в опасности… (голос изменил василевсу, и, заикаясь от волнения, он продолжал). Трон… он шатается… Признаюсь тебе по-родственному… Дай поцелую…

Василевс поцеловал его в лоб и перекрестил. Цимисхий ушёл, удивляясь выходке дяди.

В одном из полутёмных коридоров, вынырнув из ниши, взяла его под руку рабыня и сказала:

— Царица велела тебе придти на её половину.

Рабыня повела его в гинекей.

Цимисхий оказался в спальне, украшенной коврами, золотыми безделушками и иконами. Мраморный пол, точно усыпанная цветами лужайка, стены выложены порфиром; тут было такое редкое сочетание цветов, что комната получила название «Зала гармонии». Привлекало внимание великолепие дверей из серебра и слоновой кости, пурпуровые занавеси на серебряных прутах, золототканые обои на стенах с фигурами фантастических животных. С потолка свешивались большие золотые люстры. Мебель — драгоценнейший дар халифов Востока и продукт ремесленников Константинополя — с тонкой инкрустацией из перламутра, золота и слоновой кости — отвечала утончённому вкусу патрикия.

Царица Феофано сидела на резном деревянном кресле, опустив ноги на пурпурную подушечку. Лицо её с мечтательной застенчивостью было обращено книзу и напоминало облик мадонны. Лампада освещала её с одной стороны и придавала лицу выражение неземной страсти. А свет дробился и искрился в зелёных, оранжевых, голубых стёклах гинекея. Ангел с золотою трубой, летящий по своду над головой царицы, казалось предохранял её даже от окружающих. В полумраке ниши тяжёлые шёлковые занавеси скрывали собою пышное ложе царицы.

С благоговением опустился Цимисхий на колени перед Феофано и поцеловал край её одежды.

— Поднимись, доместик, — сказала она тихо и застенчиво, — и будь немножко смелее в речах, которые, как слышала я, привольно расточаются для красавиц нашей столицы. И в то же время ты старательно избегаешь гинекея Священных палат… Чем мы провинились?..

Цимисхий лукаво улыбнулся. Понял, что он приятен ей и может допускать вольные шутки без риска задеть достоинство «царского величества».

— В отношении к женщинам, о прекрасное солнце нашего мира, я придерживаюсь полезного совета одного из наших современных пиитов: держись на страже, когда беседуешь с женщиной, недоступной тебе. Иначе ты обретёшь одни только страдания. Глаза твои забегают по сторонам, сердце твоё забьётся, и ты будешь не в себе. И отныне диавол станет терзать тебя тремя средствами: неотразимой её наружностью, сладкими её словами, которые случайно тебе довелось услышать, а главное, обольстительным образом, который имел ты счастье воочию лицезреть. Победить силу этого — великая задача. Едва ли она мне по плечу.

— Смелее, патрикий… Ты проявлял большое мужество перед армией противника, тебе ли теряться перед женщиной…

— Я имею мужество быть робким, августа.

— А-а… ах…

Одним рывком царица сорвала платье у ворота и обнажила белую, упругую, почти девственную грудь. С помутневшим знойным взором она шла прямо на него, одежды скользили всё ниже и уже путались в ногах. Он подался вперёд, протянул руки и вынул её из волнистых складок аксамита.

— Упивайся моим унижением, негодник, — сказала она тесным, замирающим голосом и обвила руками его шею.

И тогда он поднял её и понёс. Раздвинул двойную завесу ложа и увидел царскую постель, накрытую златотканными покрывалами. Он сгрёб их и бросил на пол комом. Потом опрокинул царицу на ложе. Действительность раскрыла перед ним всю полноту чар царицы, о которой он знал только понаслышке. Она была неутомима в любви, точно боялась оставить неизрасходованной хотя бы одну их мизерную долю. Пылкость её показалась Цимисхию, опытному в любовных делах, почти невероятной. И тут он поверил всему тому, о чём при дворе передавали только с уха на ухо. И он допустил с ней такие грубости, что и простая наложница была бы шокирована. Но царице, жадной до чувственных наслаждений, нравилось это. Утомившись, она вдруг засыпала на несколько минут, а потом встрепенувшись, спросонья опять принималась понуждать к новым ласкам. Был бы им конец — трудно сказать, но из предосторожности надо было оставить покои царицы. Служанка в чадре вывела его потайным ходом на улицу. И как только он удалился, в переходах гинекея замаячили фигуры женщин. Покои царицы оживились. Патрикии вместе с Феофано принялись шушукаться.

— Он будет наш вместе со всеми тайнами, секретами, помыслами, — сказала на ухо самой приближенной даме царица. — Романия ждёт от него самых решительных действий, которые я должна пробудить в нём. Я предвижу конец тирании постника, самозванно присвоившего титул василевса. Подозрения его превратились в болезнь, стоящую многих жертв моих и моего народа. Романия достойна лучшего василевса.

— Романия достойна лучшего василевса, а царица лучшего венценосного супруга, — зашелестели патрикии, шёпотом передавая друг другу.

Царица всё решительнее говорила:

— Старик, забывающий в походах и молитвах венценосную супругу, истребляющий знатнейших мужей столицы, превративший державу в сплошной застенок, должен быть убран…

— Должен быть убран, — отдавалось сдержанным эхом в ушах патрикий.

Занавеси у ложа оставались распахнутыми и на смятых простынях и подушках явно усматривал любопытный взгляд придворных дам вмятины двух тел.

Указывая на них, Феофано произнесла:

— Его полководческая отвага равна очарованию его мужественности, — говорила она уже с упоением, с восторгом.

Она с предельной откровенностью, привыкши к беззастенчивости любовных приключений, стала охотно делиться с любимицами подробностями испытанного счастья, которое выпало сегодня на её долю, и намеренно расхваливала мужские достоинства своего нового фаворита.

А между тем Цимисхий уже вышел из Священных палат. Он мчался в повозке по пустынным улицам столицы. И ни царица, ни он не знали, что в сумеречных нишах коридоров стояли недвижными фигуры евнухов, соглядатаев куропалата Льва Фоки. Евнухи следили за каждым шагом доместика (да и всякого приходящего сюда). А провожавшая его служанка тут же была схвачена и две фигуры, закутанные в тёмные плащи, зажав служанке рот, потянули её по лестнице вниз.

Находясь в уверенности, что царица недосягаема смертным, Феофано при всей своей насторожённости, однако не знала, что за ней тоже следят. Все, что делалось и говорилось в гинекее, было досконально известно куропалату, потому что половина патрикий была им задобрена или терроризирована. Все в Священных палатах страшно боялись всесильного царского брата, всегда пьяного и чрезвычайно жестокого. Он хотел быть вторым в государстве и ревностно следил за тем, чтобы влияние какого-нибудь из приближенных к царю, не возрастало. Слава Цимисхия и любовь к нему Никифора не давали Льву Фоке ни дня покоя. Поэтому он устроил самое строгое наблюдение за его жизнью в столице и особенно хотелось ему опорочить доместика в глазах царя, играя на страшной ревности Никифора. Ему нужен был живой свидетель. Привлекать в живые свидетели аристократа было рискованно и скандально. Поэтому первый удар обрушился на служанку царицы, Роксолану. В своё время царице понадобилась служанка из рабынь; ей доставили на выбор их много с константинопольского рынка: сарацинок, славянок, негритянок. Но она выбрала одну, самую красивую, Роксолану, только что привезённую купцом из Киевской 'земли. Роксолану царица полюбила и дозволяла этой служанке ходить в спальню.

Тащили Роксолану бесчисленными тёмными переходами подземелья. Дворцовый евнух сунул ей тряпку в рот и сжимал её руками, как клещами. Наконец втолкнули в затхлое, холодное, заплесневевшее помещение с каменным ложем у стены, с орудием пыток, с железным кольцом для цепей. С потолка свешивалась толстая верёвка, в углу теплилась лампадка перед тёмным образом Христа в венце из шипов. Посередине этого склепа имелось четырёхугольное отверстие, уходящее вниз, в темноту. Туда бросались тела после истязаний. Не было в подземелье ни одного окна и воздух был настолько зловонен, что трудно было дышать. Сердце Роксоланы билось как подстреленная птица. Когда евнух втолкнул её в это помещение, она в страхе метнулась к стене и прижавшись к ней невольно завопила. Вопль её прозвучал очень глухо, никто его не мог услышать. Вслед за евнухом вошли другие. У всех были хищные лица. Один евнух дёрнул за конец верёвки и она стала подаваться. Он наматывал её на руку. Другой евнух привычным движением стал развинчивать деревянные колодки для зажима ног, приделанные к помосту пыток. На крючке, вбитом в стену, висели орудия истязаний: связка бичей с маленькими железными шариками у концов; прутья с оконечностями наподобие птичьих когтей. После применения таких орудий пыток, которых никто не мог вынести, изорванные и изодранные в клочья тела сбрасывались в яму, а потом выгребались и отдавались на съедение зверям или хищным птицам.

Инстинктивно поняла Роксолана, что её будут мучать, и она в безнадёжном отчаянии и смертной тоске забилась… Лица евнухов были абсолютно безмятежны, даже никто не посмотрел на неё. Наконец колодки развинтили, приготовились к пытке и кого-то ждали.

Вошёл куропалат Лев Фока, толстый, обрюзгший от пьянства с синими мешками под глазами. Он лениво поглядел на Роксолану и вдруг на этом безобразном лице отразилось нечто вроде удивления. Он провёл рукой по груди её, по бёдрам и сказал евнухам:

— Умеет же царица выбирать красоток в служанки. Постарайтесь во время пыток не попортить её прелестей… При случае, если будет упорствовать и не сознаваться, продадим в лупанар, она будет иметь успех и за неё дадут большие деньги.

Он поднял её с полу, усадил на помост и сказал по-славянски:

— Тот молодой и красивый вельможа, которого ты выводила из гинекея потайным ходом, должен быть тебе известен?

— Я рабыня, — ответила Роксолана, — и нам не велено знать больше того, что разрешено госпожой. А повелительница моя — царица и она строго-настрого приказала ни узнавать, ни угадывать, кто к ней приходит, ни того — зачем, ни того, когда уходит.

— Ну ладно. Тогда скажи: тот человек, которого царица велела проводить из гинекея — человек среднего роста, хорошо сложен, обходителен, цвет лица у него белый, глаза голубые, золотистые или белокуро-золотистые волосы, рыжая борода, тонкий правильный нос, смелый взгляд. Не так ли?

Роксолана покачала головой и тихо ответила:

— Рабыням, занятым в покоях, не велено разглядывать никого. Не велено замечать ни их лица, ни походки, ни волос, ни бороды, ни одежды, ни оружия… Тем более, если это мужчина, да ещё молодой… как этот… приятный вельможа…

Лев Фока, у которого трещала голова от безостановочных кутежей и его одолевала досада, что он не сумел, играя в кости, обыграть перед этим своего партнёра, вдруг расхохотался:

— Ага! Значит красотка не утерпела… Зыркнула на приятного вельможу…

Роксолана, поняв оплошку, с воплем бросилась к ногам куропалата:

— Пощади! Умоляю, владыка… Боги тебя за это наградят… А я ничего не знаю. Съехала повязка с глаз и я невольно увидала…

— Сейчас ты распишешь что увидала…

Лев Фока махнул рукой… Евнух-палач зажал голову Роксоланы между колен, одним взмахом содрал с неё наплечную накидку и тунику. Роксолана с ног до головы дрожала мелкой дрожью. Евнух ткнул Роксолану в бок и она склонилась к ногам куропалата.

— Запомните, что я вам сказал, — произнёс Лев Фока, поворачивая ногою распростёртое тело Роксоланы. — На любых невольничьих рынках за подобный товар верные сто номисм.

Евнух подвёл Роксолану к деревянному станку и вложил её руки в железные наручники, так что вытащить их она уже не могла. Наружи оставались одни пальцы. Палач вытащил из ларца иголки и всадил их под ногти девушке. Роксолана истошно завопила, дёргаясь всем телом. Глаза её почти вылезли из орбит, она сделала несколько конвульсивных движений и начала грызть землю.

Лев Фока дал знак, евнух вытащил из-под ногтей иголки и снял с рук железные нарукавники. Искажённое пароксизмом лицо Роксоланы ничего не выражало, кроме муки.

— Это был он? — спросил Лев Фока.

Девушка молчала и трясла пальцами, с которых капала кровь.

— Он вышел из спальни царицы, этот знатный вельможа. Ты вывела его из спальни?

Девушка стонала и высасывала кровь из пальцев.

— Я спрашиваю: из спальни ты вывела вельможу или из какой-нибудь другой комнаты?

— Говорить ли мне это или нет, в этом вольна только царица.

— Я тебя не спрашиваю, вольна ли сознаваться в этом ты или сама царица. Я спрашиваю, видела ли ты как знатный вельможа выходил из спальни царицы или не видела?

— Не видела, — произнесла в отчаянии девушка, и залилась слезами. Она знала, что выдача секрета царицы наверняка чревата смертью.

Лев Фока махнул рукой. Евнух молча сгрёб голую девушку, бросил её на помост, запер ноги в деревянные колодки, так что наружу выходили только ступни ног. Девушка решила умереть, чтобы не подвергаться новым мучениям уже от самой царицы. Палач развёл огонь в очажке со смолой и подставил очажок к пяткам девушки. В подземелье запахло жареным.

— Хватит, — сказал куропалат, — вы и в самом деле испортите товар.

Колодки сняли с ног Роксоланы. Сняли и верёвки с тела. Она продолжала извиваться на помосте.

— Теперь записывай, — приказал Лев Фока другому евнуху с пергаментом и с камышовым пером в руке. И строго Роксолане:

— Царица приказала тебе привести знатного вельможу прямо в спальню?

— Да, — выдавила из себя девушка, стеная и извиваясь.

— И дала указания как его провести?

— Да, — ответила девушка.

— И около часа оставался знатный гость с царицей наедине?

— Да.

— Потом ты получила тайное приказание царицы вывести его незамеченным?

— Да.

— Записывай точно, — опять приказал куропалат евнуху.

И строго Роксолане:

— И с тебя взято было слово, что ты никому и нигде не говорила, кого ты пускала к царице? И ты провожала его уже не в первый раз?

— Нет, нет, — завопила Роксолана. — Это ложь!.. Это… О, боги, пошлите мне смерть.

Лев Фока махнул рукой и евнух-палач взялся на очажок.

— Да, да, да! — закричала в ужасе Роксолана. — Я провожала его уже не один раз…

— Кто он был?

— Он был молодой, красивый вельможа, белое лицо, голубые глаза, рыжая борода…

— Подробно, подробно записывай, — приказал Лев Фока писарю, — потом позовите лекаря, пусть он травами и мазями залечит ей ноги. И пусть это останется втайне от царицы. Подлинник допроса немедленно направить василевсу. Копию — мне.

Куропалат оживился, он был доволен исходом дела. Он заблаговременно предвкушал удовольствие, которое он испытает, докладывая царю о ночных визитах к царице ненавистного Льву Фоке полководца Иоанна Цимисхия.

— А среди евнухов двора, — приказал куропалат, — распространить слух, что рабыня хотела покончить с собой, обожглась и потревожила пальцы… Стража предотвратила её смерть.

Счастливым куропалат вышел из подземелья. Он торопился доигрывать партию в кости, надеясь ещё оттягать у партнёра богатую виллу с прислугой из рабынь и рабов на берегу Босфора.

 

Глава X.

ДРУЗЬЯ — ВРАГИ

Придя домой, Цимисхий хорошенько выспался и вспомнил подробности прошедшей ночи с завидным удовольствием. Он замечал и раньше, что царица смотрит на него влюблёнными глазами, но никогда не рискнул бы пойти на сближение с ней, если бы не этот старый ревнивец, который прямо-таки Исходил весь такой свирепой подозрительностью, что даже его, родного племянника, остерегался держать в столице и постарался выдворить на Восток.

— Ну, старая ханжа, — выругался Цимисхий добродушно, — вот я тебе и отомстил за это.

И он заранее тешил себя тем, как станет рассказывать об этом своим верным и близким друзьям, которых почти всех он пригласил сегодня на пирушку. Стол был роскошно сервирован отборными винами и изысканными кушаньями. Но пришло время гостеванья, а ни один не явился. Первый раз в жизни Цимисхий ощутил холодное дыхание надвигающейся катастрофы. Томительное ожидание сменилось тяжёлой тревогой. Сперва он заказал повозку, потом передумал, велел подать паланкин, несомый десятью рабами. Паланкин — это торжественнее и великолепнее. Только цари да особо знатные персоны им пользовались. Он велел проносить себя по фешенебельным и богатым улицам и останавливаться у домов самых близких и сановных друзей. И тут же посылал слугу доложить о своём прибытии. На этот раз даже самый закадычный друг не оказывался дома. А когда на улицах Цимисхий встречал знакомых, то они притворялись, что его не заметили, хотя в другое время почли бы за честь, если бы он одним только кивком головы ответил на их приветствие.

Привыкший испытывать судьбу, и хорошо знающий, что и самые верные друзья иной раз оставляют нас в минуты страшной опасности, он взял, как говорят, быка за рога, и поехал во дворец к самому василевсу. Он был один из немногих, которым позволялось входить в Священные палаты без доклада. Стража знала его, любила его, — он был очень с нею щедр на подачки. Но на этот раз гвардеец, стерегущий ворота во дворец, молча и решительно перегородил мечом дорогу. Цимисхий и сам схватился за меч, намереваясь срезать тому голову. В другой раз он это и сделал бы, но непреклонный вид сурового гвардейца остудил его порыв.

— Немедля доложи василевсу, что его просит принять доместик Востока, — сказал Цимисхий, дрожа от гнева.

Гвардеец удалился, а другой, стоящий на противоположной стороне ворот, подняв меч, держал его готовым к действию. Так ни с кем не поступали, кроме подозрительных лиц и врагов империи. Долго ждал Цимисхий, как самый заурядный чинуша. Наконец дворцовый служитель вышел и бесстрастным голосом сказал:

— Его Величество василевс Царства ромеев, дражайший владыка мой, изволили выразить удивление в ответ на вашу просьбу: такого доместика на Востоке не значится.

Служитель, показав Цимисхию спину, тут же удалился. Доместик Востока знал лучше всех, что это значило, поскорее надо уносить ноги из столицы, пока не настиг тебя кинжал из-за угла, яд за столом, или пожар в доме — способы, которыми издавна расправлялись с недругами византийские владыки. Дома Цимисхия ждал приказ Никифора Фоки — немедленно покинуть Константинополь и жить в своей вотчине в глубинке азиатских владений.

Цимисхий начал спешно собираться в дорогу. Сперва он решил очистить библиотеку от лишних манускриптов, чтобы легче перевезти её на Восток. Для этого он призвал своего друга, молодого и образованного историка — монаха Льва Дьякона. Лев Дьякон писал историю своего времени втайне ото всех, и только Цимисхию это было известно. Дьякон не был служилым человеком, его не опасались опальные люди, да и он не боялся их посещать. Лев Дьякон охотно принял участие в разборе манускриптов, папирусов, пергаментов и кодексов, писанных руками искуснейших каллиграфов.

Прежде всего он отобрал сочинения о других народах.

— Их надо оставить, — сказал Лев Дьякон. — Самодовольное высокомерие наше при полном незнании того, что делается соседними племенами, к общему благу поуменьшилось бы, и мы отчётливее представляли бы себе самих себя. Наше сознание, глядишь, кое-где возмутилось бы при невыгодном сравнении с иноземцами и указало бы нам путь к исправлению.

— Эту мысль я вполне разделяю, — сказал Цимисхий. — Кичливость народов смешна перед фактом исчезновения величайших государств и культур. Где грозный Рим? Он сметён с лица земли варварами в шкурах, вооружёнными дубинами. Где величественная Ассирия? Вавилон, поражавший своим великолепием? Мудрые Афины, крохами со стола учёности которых мы робко кормимся? Всё суета сует и томление духа, изрёк Экклезиаст… Род уходит и род приходит… Вот теперь объявился этот Святослав… Невежественный и дерзкий юноша понаделал громких дел, и кто знает, чем всё это кончится. Во всяком случае наш василевс в страшном испуге…

Цимисхий взял в руки свитки, заново переписанные, стал их разглядывать. Это были извлечения из исторических работ касающихся славян и в частности руссов. Цимисхий подал их Льву Дьякону.

— Что это?

— Оставь, этот народ заявил о себе давно. Нашими хронистами о нём написано немало. А благодаря Святославу русская земля ведома есть и слышима всеми концами земли.

Дьякон любовно погладил свитки и положил их в кучу избранных.

— Чем это было вызвано — неожиданная для ромеев забота о судьбах варварского народа? — подивился Цимисхий. — О них даже пишут, о них хотят знать? Странная забота.

— Пренебрежение этими сочинениями о славянах, которые известны и сейчас только нам, учёным, скажется, я думаю, в самое ближайшее время. Столкновения с руссами, описанные историками, мало кому известны у нас, и это весьма пагубно. История есть память рода человеческого. Ею опасно пренебрегать, за это она мстит. Двигаться вперёд можно только в одном случае: оглядываясь назад. Мы живём окружённые славянами, которых так много и в нашей империи. Если бы читали про них, то знали бы, что славяне, не раз устрашавшие жителей Константинополя и заставлявшие наших предков метаться и плакать, несомненно заявляют себя народом сильным и загадочным. Но кто об этом хочет знать? О последних отважных подвигах Святослава на Востоке до нас доходят только смутные слухи. Да и то никто не принимает их всерьёз. Пожимают плечами, говоря: «Ах, эти дела варваров! Стоит ли о них думать. А думать как раз и надо бы прежде всего прочего! Невежество — вечный враг людей.

— Как жаль, — сказал Цимисхий, — что наши сановники опасаются умных людей и окружают себя угодниками и искателями тёплых мест. Дела государственные шли бы куда лучше. Я бы на месте василевса сделал тебя, Лев Дьякон, логофетом.

Лев Дьякон пропустил мимо ушей это замечание и подал Цимисхию охапку манускриптов.

— Положи их туда же, пригодятся. Это наши современники: писатели и сатирики. Рассмотрение их творчества убеждает нас, что мы владеем великими сокровищами наших предков, компилируем, подражаем им, но, странное дело, отходим от бесстрашия и тонкости их беспощадного ума. Заметь, доместик, что и современные сочинения мы всё ещё рассматриваем с точки зрения эллинского вкуса… До каких пор жить подражаниями? А всё своё: трагедия, лирика, эрос — у нас безмолвствует. Наши поэты сочиняют загадки, эпиграммы, панегирики и басни, в то время как в их умах ещё звучит гомеровская мелодия, но они сами бессильны подняться до её величия. Подражательность, топтание на месте… робкое чириканье… Прислужничество в поэзии.

— А что тому виною? — обеспокоенно спросил Цимисхий. — Ведь заработки поэтов нашего времени не уменьшились, значит есть чем существовать.

— Заработки увеличились. Верно. Но разве в этом дело? Для творчества нет ничего хуже, чем корыстное, низменное следование суеверию, хотя бы оно и всеми было разделяемо. Очень вредит таланту рабское служение популярности. Низкопоклонная мысль, боясь впасть в ересь, только и ищет случая угодить сильным мира, не заботясь об истине. А между тем, несмотря на сочинения, которые никто не читает, все пишутся, хоть сами авторы и знают, что всё это бесплодно. Но ведь никто не решится сказать, чтобы зря не тратили пергамент, который так дорог.

— Кланяться и льстить, конечно, легче, — заметил Цимисхий, связывая отобранные Львом Дьяконом свитки некоторых поэтов, который он считал не совсем безнадёжными. — Нюнить, пригибать спину, поддакивать писатели учатся у сановников… Да, да, это легче, чем высказывать правду и иметь мужество и решимость поделиться своим мнением с другими…

Лев Дьякон выдернул из кучи связку рукописей, прочитал и поморщился:

— И это называется поэзией. Панегирики в честь василевса или приближенных к ним лиц. Чем значительнее лицо, тем больше лести и похвал. Наши поэты дошли до предела самоуничижения, что отразилось и на стиле, он стал велеречив, бездушен и бессодержателен. Набор красивых слов и фраз: «О, ты моё солнце, превыше всякой простоты, всякого разума, всякой силы…»

Цимисхий засмеялся.

— Даже мне посвящали стихи и так выражались: «сильнейший, храбрейший, добрейший», и ещё какая-то такая чепуха… А дело простое — нужна подачка. И я охотно давал.

— Что делать? Надо же кормиться. Учитель и поэт у нас самые жалкие фигуры… Ну и играют словами… Да, Иоанн, лучше всего сохранить для потомства самих древних поэтов. Пусть читатели озарятся светом мудрости, исходящим от самих гениев Гомера и Демосфена, Аристотеля, Платона: пусть упиваются историей Плутарха, речами Гиперида, комедиями Менандра и Аристофана, трагедиями Эсхила и Софокла, одами Алкея и Сафо. Пересказчики оглупляют древних, тем самым обманывают и читателей, желая им угодить и приспособить великую мудрость эллинов для людей обиходного взгляда и низменного интереса. Тем самым читатели разучаются понимать границы гения и посредственности, приучаются к высокомерному суждению о предметах, о которых слышали из посторонних уст.

— Ты всё-таки, Диакон, уточни: куда мы, по-твоему, идём? Топчемся на месте?

— Нет. Мы движемся, ибо пребывание на одном месте невозможно не только для государства, но и для отдельного человека. Мы движемся назад или вперёд, но с разным успехом. Мы то приближаемся к уразумению древних образцов, то отходим от них. И это шатание само по себе признак неблагоприятный. Мы то плюём на языческую мудрость, то безмерно ею восторгаемся. Но взамен её даём нашим читателям очень мало своего, вот в чём беда. Впрочем возрождение знаний началось, а вместе с ним и оживление самобытного творчества. Но раздоры и невежество Исаврийской династии пресекли рост образованности. Мрачные иконоборцы стали выдавать за врагов всех, кто интересуется древностью, искусством, живописью, собиранием рукописей с изображением миниатюр. Боязнь впасть в ересь заставляла людей уничтожать свои домашние библиотеки. Лучшая библиотека столицы была сожжена, риторы и философы-учителя были разогнаны и отправлены в подземелье, династия ознаменовала себя грубым невежеством и презрением к литературе.

Спустя столетия вновь начинают появляться первые признаки возрождения знания, ибо оно в людях неистребимо. Может быть, больше из побуждений честолюбия, сановники окружают себя философами. Некоторые из вельмож, тратящихся на причуды и разврат, отделяли частицу для награждения учёных. Открывается Университет, появляются истинные подвижники науки. Незабвенный патриарх Фотий, которому никакие искусства и никакая наука не были чужды, будет восхищать нас редкостной учёностью, глубиной мысли, неутомимым прилежанием и красноречивым слогом. Он сделал разбор произведениям двухсот восьмидесяти писателей-историков, ораторов, философов, богословов. Его «Библиотека» есть произведение выдающееся, вот оно.

Лев Диакон указал свитки пергамента, отложенные отдельно ото всех, и любовно погладил их.

— Фотий был поставщиком царевича, ставшего потом василевсом — Льва Мудрого, — продолжал Лев Диакон, разбирая новую кучу свитков. — И плоды Фотия были всем очевидны. Царствование Льва Мудрого и сына его Константина Багрянородного составляют самую цветущую эпоху в истории нашей литературы. В царской библиотеке были собраны древнейшие литературные сокровища. Учёные переписали извлечения из древних писателей для публики, которая могла удовлетворить свою любознательность без особой на то усидчивости. Эти переписчики распространяли таким образом всевозможные сведения в стране: о земледелии, о врачевании, о математике, о военном искусстве, словом, обо всем: как прокармливать и сохранять род человеческий и как его истреблять.

Движение ума с этой поры не прекращалось. Славные успехи Никифора обещают благоденствие державе и благодатную почву для учёных. Сановники цитируют древних поэтов, собирают библиотеки, а на ипподроме без чтения стихов зрители считали бы представление незаконченным. И это радует нас — оруженосцев науки и искусства.

Лев Диакон увидел, как при упоминании «успехов Никифора» гневная складка появилась у Цимисхия над переносицей, спохватился и замолчал. Молчание было продолжительным и тягостным. Значит слухи об опале над доместиком имеют под собою почву. И желая загладить как-то создавшуюся неловкость, Лев Диакон сказал:

— И вот и в этом факте, что доместик Иоанн, несмотря на свои занятия воина, находит время проводить ночи в беседах с мудрецами древности и приумножает свою библиотеку, я усматриваю великий смысл. Это пример для всей нашей знати и знамение времени.

— Я думаю, — сказал Цимисхий, польщённый этим замечанием историка, — что ты вполне прав, сетуя на недостатки нашего просвещения. Нестеснительные условия для работы мысли самая благоприятная почва для литературы и науки. Древние поэты — люди независимые, низкопоклонство им чуждо, глупость богатых и знатных ими открыто презирались, а не властвовали над замыслами учёных и писателей. Будь я на положении василевса (упаси меня Пречистая от того, чтобы эта преступная мысль не потревожила хотя бы случайно и на момент мою честь и совесть!), я вместо раздачи имений и субсидий нашим чиновникам, наградил бы самых талантливых учёных, особенно из молодёжи и запретил бы ей тратить силы, время и дарование на бессмысленные восхваления сомнительных качеств царедворцев, которые заказывают стихи, долженствующие восхвалить их перед знакомыми и родными, а также лжедостоинства их жирных и глупых супруг. Я предоставил бы эту возможность тем из поэтов, которые на большее не способны. Доблесть, честь, мужество и самодеятельность в такой же степени должны быть присущи поэту, как и воину. Трудно сберечь творческую энергию любому поэту, а также учёному, если ему приходится клянчить кусок хлеба у дината или у кичливого сановника. Гнуть спину.

— Твоя похвальная образованность всем известна, — сказал Диакон, — но призвание твоё только — война.

— И я так думаю. Я хотел бы продолжать войну, просился отпустить меня за Евфрат и Тигр против алеппского эмира, который там сосредоточил свои силы, но василевс не позволил.

— Он опасался твоей популярности?

— Нет, я думаю он берег меня. На земле не найдётся ни одного, кто может противостоять нашему василевсу в отваге, уме, государственной мудрости, заботах о благе подданных, в военном искусстве и благородной простоте, строгом, но справедливом отношении к своим подданным и солдатам. Ни один василевс ещё не пользовался такой любовью своих граждан и особенно своих воинов и военачальников. Я лично обожаю василевса Никифора, и готов, не хвалясь и не рисуясь, когда угодно отдать свою жизнь за него.

Цимисхий считал Льва Диакона как и всех учёных и поэтов простаком, и знал, что слова доместика будут переданы василевсу в точности. И при этой мысли ему стало легче. Во всяком случае он теперь убеждён, что по крайней мере хоть живым уберётся из столицы. Но простодушный историк поделился с ним своими личными впечатлениями.

— Человек скрытен, а в крупном человеке эта скрытность очень сильна. Я Никифора знаю не только издали, но вблизи, и всегда поражаюсь сочетанию в одном человеке противоположных черт характера. Беспощадность к врагам, необходимая в пылу боя, не исключает у царя великодушия, которое он проявляет, когда необходимость в суровых мерах миновала.

— Расскажу одну мою запись. Когда Таре не сдавался, то есть, когда арабские военачальники бессмысленно изнуряли своих жителей кичливым упорством, Никифор, для скорейшего развязывания изнурительной борьбы, велел к крепости вывести пленников мусульман и отрубить им головы на виду у жителей, смотревших со стен. В ответ последовало то же самое, если не хуже. Мусульмане пригнали три тысячи христиан и тоже оттяпали им головы на стенах города. Вы знаете, как расправлялся Никифор с жителями Тарса, когда овладел им? Простых людей рассовал по провинциям, разлучив детей с матерями, жён с мужьями. А знатных арабов, их эмиров и жён эмиров, распростёртых на земле и с мольбами целовавших его полы, ноги и колени, он пинал в лицо и в живот, наслаждаясь лютой кровожадностью победителя. Однако потом он пригласил их к столу, любезно угощал, разговаривал с ними ласково. Даже больше, он простил их, возвратил им свободу. Таков василевс Никифор.

Любовь к справедливости и великодушие уживаются в нём с самым зверским отношением не только к врагам, но и к тем из своих воинов, которые бесчинством позорят армию и нарушают порядок. О, тут он так же изобретателен в наказаниях и неумолим и справедлив, как и в расправах с неприятелем. Железная рука! Я был свидетель, как при конвоировании мирного населения, которое выселялось из Тарса, один отряд наших солдат повалил на землю мусульманских женщин и всех до одной изнасиловал на дороге. Узнав об этом, тут же на виду у пострадавших женщин и остального войска, в назидание всем Никифор велел у насильников отрезать мужские члены. Здорово?

— Ты и это запишешь?

— Я уже записал. Отличный штрих.

— Смело. А главное — бесполезно. Переписчики и те вырежут.

— Смелость эта, конечно, пока домашняя. Я не могу дать кому-нибудь прочитать. Но и эта домашняя смелость нужна истории… Придёт время, она выручит науку, заполнит белое пятно в хронике событий… Прокопия «Тайную историю» вспомни.

— Такой писатель, мой милый историограф, тем самым показывает кукиш в кармане.

— Но всё-таки кукиш, а не прославляет негодяйство владык, насильников и убийц, открыто на площадях, да ещё за это получая огромные награды. Самый факт, что писатель, подобный мне, не боится писать правду о современности, уже тем самым совершает подвиг (да, да, иногда сказать правду — есть подвиг, да ещё и очень большой!), подвиг патриотизма и гражданской доблести. Если бы историки не боялись писать о современности правду, то не было бы причины разыскивать спустя много лет документы, восстанавливать факты, которые протекали на глазах очевидцев, спорить о пустяках и затрачивать массу времени на полемику по поводу того, что было всем известно. Восстанавливать минувшее задним числом в тысячу раз хлопотливее, чем записывать по свежим следам.

Я избрал себе долю описать, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, и думаю, что моё имя никогда не вычеркнут из анналов истории. Никогда! Я в этом уверен. Ведь об этом никто не сообщит потомкам. Вот, например, как я изобразил приход Никифора к власти, как единогласное желание народа… Народ ликовал на площадях… Плакал от умиления… крича: «О, ты! Превыше всякой красоты, всякого разума, всякой силы, богоподобный Никифор».

Цимисхий расхохотался:

— Это я тогда организовал этих зевак… Они хорошо потрудились, им щедро заплачено…

Лев Диакон посмотрел на него с испугом:

— Но я сам слышал это…

Цимисхий рассказал ему историю захвата власти Никифором.

— Боишься записывать? — сказал Цимисхий, видя, что историк оставил стило.

— Ничего греховного или предосудительного во всем этом для василевса я не вижу, — произнёс упавшим голосом Лев Диакон. — Я вижу в этом один только промысел Предвечного… Значит в том его воля…

— Ну так запиши… Предвечный любит истину.

— Историк должен писать втайне, чтобы не навлечь на себя гнева владык. Переписчики и те вырывают из наших рукописей неблаговидные страницы о знатных и венценосных особах. Да, наше ремесло опасное. Поэтому историки затрачивают более времени на то, чтобы исправить намеренные ошибки своих предшественников, чем писать истину о современности. Оттого я сознательно ограничил свою роль описанием маленького отрезка времени славных походов Никифора и триумфальных его успехов.

Когда Лев Диакон рассортировал все манускрипты и кодексы, Цимисхий щедро одарил его и отпустил. Потом велел нагрузить колесницы книгами и отправил их в загородный дом. А к вечеру явился Калокир, который вновь прибыл в Константинополь, на этот раз тайно, чтобы и здесь подготовить почву для осуществления своих замыслов.

Цимисхий теперь был рад Калокиру. Калокир был тем человеком и по положению, и по настроению, с которым полководец был близок и откровенен.

— Говорят, василевс едет на Восток? Притом без тебя. Как он не боится болгар?! — начал с первого же слова наместник Херсонеса.

— Болгары будут отвлечены Святославом.

— Как он не боится Святослава?

— Он убеждён, да и я так думаю, что Святослав завязнет в Болгарии.

— А если не завязнет?

— Он поможет нам с тобой подняться.

— И тогда суждено завязнуть и всерьёз самому Никифору. Завязнуть во всех своих делах и помышлениях.

— А как?

— Во-первых, Никифор стар…

— Но он — жив.

— Никто не удивится, если он завтра умрёт…

— Но чтобы умереть, надо подвергнуться смерти…

— Смерть сторожит каждого. Народ вполне будет удовлетворён, если ему скажут, что василевс истощил себя постом и веригами.

Они понимали друг друга с полуслова. Нет, больше! Они читали мысли друг друга. Нет, больше! Они предугадывали самые сокровенные намерения каждого, притаившиеся на дне их душ.

Цимисхий велел подать дорогого вина. Налили кубки, выпили, поглядели друг на друга пытливо.

— Все мы смелы и умны в своих четырёх стенах. — Цимисхий усмехнулся и погрозил ему пальцем. — Говорят, ты был в Киеве?

Калокир похвалил вино и изысканные яства. Он видел, как полководец ждал его ответа с лихорадочным нетерпением.

— Говорят, ты был в Киеве? — переспросил Цимисхий нетерпеливо.

— Был.

— И видел самого Святослава?

— Я беседовал с ним.

— Даже?! Говорят, он готовится в Болгарию.

— Приготовился. Уже. Войско в пути.

О! Этот херсонесский хитрец уже заручился чужеземной силой. Цимисхий вспылил.

— Но ведь есть ещё двор… Царская гвардия. — Он вскочил от волнения, пролил вино, даже не заметил. — Ты подумал об этом?

Они уже мысленно спарились. Святослав — с севера, Цимисхий с Востока. Никифор в клещах.

— Но ведь есть ещё двор, гвардия… рабы у синклитиков… Столичная стража… Есть безмозглая знать… Прихвостни двора… — как в горячке произносил Цимисхий.

— Во дворце главная сила, как мне известно, — гинекей, — сказал Калокир, будто между прочим, спокойно. — А гинекей уже завоёван… Ах, доместик…

Он погрозил Цимисхию пальцем…

— Ты и об этом осведомлён? Не вижу способов, чтобы посредством женщин завоёвывать троны… Прелести женщин неотразимы только в любви.

— И это ты говоришь после того случая, когда находчивая Феофано возвела на престол твоего дядю?

Цимисхий притворно вздохнул и смиренно произнёс:

— Признайся, что это ужасное вероломство? Идти мне против дяди, а тебе поднимать руку на законного василевса…

— «Вероломство?» «Законного?»…

Они оба вдруг рассмеялись. И смеялись долго, искренне.

— Теперь нечего притворяться, надо говорить друг другу прямо, — сказал вдруг сердито Калокир, Он сам — твой дядя — узурпатор и преступник. Он сам клялся всем и даже дал письменное обещание, сопровождаемое самыми страшными клятвами, что он никогда не посяг нет на Константинопольский престол, никогда не затронет прав малолетних, наследников, останется только соправителем. И что же увидели все? Малолетние василевсы только сидят на детских креслицах, боясь пошевельнуться, когда бывший их доместик теперь решает судьбу государства. Ни мать их Феофано, ни безгласный и раболепный синклит, ни смиренномудрый патриарх, ни запуганный народ — никто не смеет напомнить Фоке о его вероломных клятвах. Стефан, наследник Романа Лакапина, был отравлен царицей просфорою в церкви в самую Великую субботу. И об этом никто не решает заикнуться. Вот тебе пример: там, где мужчина с войском ничего не может поделать, женщина добивается посредством одной чёрствой просфоры. А ты говоришь о слабости царицы.

Красавец, говорун, идол женщин, Калокир знал магическую силу своих слов. Цимисхий слушал его с удовольствием.

— Женщины созревают скорее мужчин, — продолжал Калокир, — зато ум их отмеренный. Всю жизнь они остаются во власти страстей, применяются только к настоящему. Зато уж всё это близлежащее они видят значительно зорче нас. Поэтому в практических вопросах варвары справедливо опираются на… их жён или возлюбленных, безразлично…

Искоса Калокир поглядел на Цимисхия, остался своим впечатлением доволен. Цимисхий перестал перелистывать свиток Иоанна Дамаскина:

— Я тебя слушаю, друг…

«Другом» назвал Цимисхий его в первый раз.

— Женщины отлично видят кратчайшие пути к цели, в то время, как мы глядим вдаль, ворошим и оцениваем судьбы умерших, событий и государств и не замечаем то, что лежит у нас перед глазами, — продолжал Калокир, пожирая «друга» глазами. — В таких случаях надо прибегать к содействию только женского ума. Особенно в тех случаях, когда и сама женщина унижена, оскорблена и ищет лазейку для обоих. Она не привыкла отказываться от того, чего ей хочется.

Это был уже явный намёк на связь Цимисхия и Феофано: какая же сила сможет удержать Феофано, чтобы не дать вызволить его из несчастья?

— Божественная любовь всё побеждает и расширяет все силы души, — Калокир читал в глазах Цимисхия, что он понял намерение Феофано, которое она, видимо, обдумала с наместником.

А наместник всё глубже забивал гвозди:

— Женщина всё отдаёт на жертвенник любви: «Любовь есть бог». «Кто любит, в том бог пребывает», евангелие от Иоанна, глава четвертая, зачало шестнадцатое.

Даже обдумывая самое страшное преступление, ромей искал санкцию в евангелии, которое знал наизусть.

Иоанн приблизился к уху наместника и прошептал, хотя в покоях кроме них никого не было:

— Не забывай, друг мой, что во дворце кроме Феофано, — нашего ангела хранителя, нашей прочной опоры есть ещё куропалат-дьявол воплоти. И ещё эта гадина — паракимонен.

Он отворил дверь, оглядел коридоры, в окно обозрел пространство около дома и, наконец, обняв Калокира, усадил его в золотое почётное кресло, введённое ещё цезарем для высших должностных лиц, и перешедшее к высокопоставленным ромеям.

— Я несколько раз ужинал у куропалата, — стал говорить тихо Цимисхий, тихо, но страстно. — В числе прочих гостей, конечно. Я скажу, очень удивился, что такой пьяница и шут, вечно угодничающий перед василевсом и василисой, держит в своих руках ось ромейского государства. Даже гнусно пьянствуя, он всегда умудряется следить за настроением каждого собутыльника и того, кто сделает промах, будучи невоздержанным на язык, он привлекает к суду, оповещает василевса, и, как правило, ослепляет. Много ходит слепцов с протянутой рукой по улицам Константинополя после выпивки в покоях куропалата. Имущество собутыльников, разумеется, конфискуется и переходит к нему, а он и без того сказочно богат. Вот почему пьяного куропалата боятся больше, чем трезвого.

— Скотина! — выругался Калокир. — И ведь какое презренное ничтожество! Преследуя нарушителей церковного устава, он, однако, знает одну только тему разговора: какие из столичных проституток знают хорошо своё ремесло, а какие слабо…

— Вот и попробуй тут… Стены и те слышат… Крыша и та видит… В какое время мы живём! К кому прибегнуть?!

— Но ты забыл, что у нас Святослав…

Святослав храбр и дерзок, не спорю. Но — это обоюдоострое оружие — опираться на Святослава. Русь — давно не младенческая держава, она давно мозолит нам глаза. Давно рвётся к морям, к нашим границам и сокровищам ромейской империи.

— О, доместик! Как ты близорук. Никифор прав, призывая на помощь Святослава, прав во всех отношениях. Натравливая его на болгар, он тем самым ослабляет нашего северного соседа, развязывает себе руки для борьбы с арабами и ослабляет саму Русь. Едва ли Святослав победит болгар. Но если и победит, он очень ослабнет после победы, а до Киева далеко. Кругом его враги… Я обещаю ему поддержку, и он этому простодушно поверит, не понимая, что Балканы — это ловушка для него. Во всяком случае надо иметь в виду, доместик (Калокир настойчиво продолжал подчёркивать его титул, чтобы показать свою неприязнь к указу василевса), что, конечно, наша первейшая задача — не допускать этого хищника к Чёрному морю. Тут хлопот не оберёшься. Согласен, но… Никифор — болячка пострашнее.

— Ты хорошо все стороны вопроса принял во внимание. И не забыл, что варварская держава, которую Святослав увеличил втрое, теперь намерена расширяться на Запад и нас проглотить.

— Пусть он делает своё дело, а уж убрать его — более лёгкая задача, не с такими справлялись…

— Да, пожалуй, ты прав.

Калокир обнял Цимисхия:

— Ум — хорошо, а два лучше. Доместик — сила, но если иметь в виду, что наместник Херсонеса имеет и войско и деньги, так если эти две силы соединить…

Цимисхий не отпускал его из объятий…

— Делить добычу пополам?

— Пополам… Но пока не убит медведь…

— Свои люди — там разберёмся…

Когда Калокир ушёл, у Цимисхия отлегло от сердца. Значит Феофано и Калокир уже всё продумали и предрешили. Ему приходится только ждать. Но ждать пассивно, это значит отдать свою судьбу в руки других, таким образом он невольно становится игрушкой в руках Калокира. И уже сейчас, когда Калокир оказался его надеждой к избавлению от опалы, надеждой возвращения к власти, он в то же время стал представляться Цимисхию самым опасным соперником. Цимисхий, этот гордый аристократ, племянник василевса, богач, властелин и грозный полководец, привыкший надсмехаться над всеми в империи, от одной мысли, что какой-то провинциальный чиновник, теперь является в роли его избавителя, от одной этой мысли Цимисхия бросало в жар и в холод:

— И ведь жалкий чинуша как вдруг стал выражаться о царице! «Она не привыкла отказывать себе в том, что ей хочется». Ах ты, неумытое рыло!.. В другой раз я мог бы безнаказанно затравить тебя собаками и никто во дворце и пальцем бы не пошевелил для того, чтобы горевать об этом…

В сущности Цимисхию ничего определённого не было сказано, но он знал, что если этот понаторевший в интригах, осторожный и смышлёный наместник и прожжённая в дворцовых шашнях царица что-то решили, значит они всё взвесили, учли и сети закинули. Но на какую роль рассчитывает сам Калокир после удачного заговора? «Пополам?» Но что значит — «пополам?». Два медведя в одной берлоге не уживутся… Неужели претендует на первую роль?! Тогда — новая борьба! Первую роль Цимисхий не уступит никому! Только ценою жизни! Ах презренный провинциальный нахал! Балаболка! Не умеющий взять в руки оружие… «Пополам!».

 

Глава XI.

КЛЯТВА НА МЕЧЕ

В Киев приезжали купцы из всех стран и славу города разносили по всей земле. На Западе, на Севере, на Востоке шла молва о богатстве русской столицы. Русские «гости» и сами умели и любили торговать. Они бывали в Европе, плавали и по Балтийскому и по Каспийскому и по Русскому морям, ездили к арабам в Багдад и в Царьград, где у них было своё подворье у церкви св. Мамы. Русские бояре и «гости» вывозили в чужие страны меха, самые дорогие и только в России и добывающиеся (куниц, бобров, лис, медведей и т. д.), воск, мёд, лен, юфть, рыбу, орехи, рабов, овец, коров; предметы ремесла: серебро с филигранью, зернь и чернь, резную моржовую кость. Византийские поэты даже сочиняли стихи, прославлявшие изящество и добротность изделий киевских резчиков.

Караван судов на Днепре готовился к отплытию на Дунай. Свенельд в широких портах и холщовой рубахе, стоял по колено в воде, распоряжался какие лодки догрузить и какими товарами. Холопы несли к берегам мотки верёвок, вороха мехов, катили бочки с мёдом… Дружинники в золочёных шлемах толстыми ремёнными бичами хлопали, разгоняя сгрудившихся киевлян, глазеющих на необычно огромное сборище лодок, отправляющихся куда-то далеко-далеко, за море Русское. На судах уже сидели рядами дружинники и воины и пели разудалые песни. Среди них выделялись алыми плащами и добротным оружием сотники и десятники. Щурясь от ослепительного солнца, подставив ему распахнутые груди, они переговаривались на расстоянии с жёнами и детьми, стоявшими на берегу, с которыми расставались ради славы, подвигов и добычи. Боярышни и боярыни в изукрашенных киках, сиявших на головах как венцы, в монисто, в бусах, в браслетах и кольцах, унизывавших не только руки до локтей, но и ноги до колен, ярко улыбались и махали дружинникам цветными платками.

В дружине преобладала молодёжь, та, с которою рос князь, которую водил с собой в походы. Пёстрая, нарядная, галдящая толпа заглушала распоряжения воеводы, который зря посылал в её сторону увесистые угрозы и срамные слова. Степенно, чинно прощались в лодках с дородными жёнами и домочадцами торговые «гости», везущие в заморские страны, пользуясь защитой войск Святослава, новгородский янтарь, хазарские товары.

Вот толпа заволновалась и расступилась. К воде подошёл, спустись с берега, Святослав с матерью Ольгой. Провожали великого князя также две жены, каждая из которых вела за руку своего сына. Они шли на почтительном от мужа и свекрови расстоянии молчаливые, угрюмые. Мальчики в атласных рубахах и остроконечных сафьяновых сапожках пытались оторваться от матерей, чтобы попугать быстрых чаек над Днепром. Это были дети Святослава: Олег и Ярополк. Младшего — Владимира, черноглазого, с серьёзным лицом, вела за руку бабушка Ольга.

— Ну, с богом! — сказала она, сама перекрестилась и перекрестила широким крестом караван судов на реке. — Поменьше бражничайте. Безделье да пьянство притупляет ум и чинит вред добрым нравам.

— Целуй мать, греховодник, да приласкай жён с детьми, смекаю — надолго едешь. А об них не беспокойся, они останутся под моей верной рукой.

Ольга подставила щеку и сын поцеловал её.

— Не задерживайся в болгарах. Стара я стала землёй-то управлять, да и не бабье это дело.

— Повинуюсь, княгиня, — ответил шутливо Святослав. — Но только, матушка, чуток тебе поперечу. Негоже воину около женских-то подолов тереться. Печенеги и то засмеют.

Ольга подала властный знак жёнам князя, молодым, свежим как розы, в роскошных аксамитовых одеждах, украшенных кружевом из царьградских тканей и золотыми бубенчиками на подолах и на рукавах; бубенчики при движении княгинь позванивали. Жены молча, величаво, бесстрастно приблизились к мужу, встали как статуи. Ольга пригнула их вполпояс, и они вдруг упали лицом вниз к ногам мужа. Он поднял их, также бесстрастно по-деловому наскоро поцеловал. Затем взял на руки сыновей, всех сразу, прижал к груди:

— Я вам привезу самострелы заморские… Упражняйтесь вволю… Вырастете, так очень пригодятся… Недругов у нас хватает… Со всех сторон недруги…

И матери:

— Детей, матушка, хранить пуще глазу. Коли паду костьми в чужой земле, останутся на Руси княжить…

Неожиданно Святослав почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Оглянувшись, он увидел в толпе того самого парня, который дрался на дубинах в Бутутино. То был Улеб. Только теперь он больше походил на затравленного зверя. Князь подозвал его:

— Ну, что одолела жена, парень?

— Нет больше жены, князь.

— Как так?

— Продали её в рабство.

— Кто посмел?

— Тиун бутутинский.

— Как осмелился?! — взревел Святослав. — Заколоть собаку!

— Не вели казнить, князь. Заколол я его уже. В сердцах.

— Так вот ты каков?!

— Дозволь, князь, искупить свою вину в бою.

— Ну, что ж, — немного подумав, сказал Святослав, — Казнить тебя всегда успеем. Покажи, так ли ты горяч и смел в борьбе с врагом. (Гридям) Одежду ему и меч! С нами отправится. Ну, поплыли, время не ждёт.

Так Улеб оказался в дружине Святослава.

Караван потянулся по Днепру при криках толпы, весь залитый солнечным светом, горящим на острых мечах, на секирах, на шлемах дружинников.

Путь был необыкновенно тяжёл. Бесчисленные пороги на Днепре заграждали ход судам. Каждый раз выгружали коней, кладь несли берегом, в обход порогов. Оставшиеся в ладьях по три человека, упираясь шестами, направляли судна вдоль берега за идущими вперёд людьми, которые ногами прощупывали дно, натыкаясь на подводные остроконечные камни и выискивая более спокойное течение. Первый порог назывался «Неспи». Здесь вода поднималась до вершин скал, торчащих над потоком наподобие маленьких островков и оттуда с плеском, с пеною, с шумом низвергалась вниз. Тут вся флотилия выстраивалась в одну линию. Приблизясь к самому грозному порогу «Ненасытцу», воины и дружинники вытаскивали судна из воды и несли их на себе под прикрытием военной охраны, так как бродячие орды кочевников всегда избирали именно это место для нападений на купцов и на всех, проезжающих по Днепру, которых можно было ограбить. В таком случае кочевники выскакивали вдруг из ущелий, наносили удары и захватывали скарб и оставшихся в живых людей.

И на этот раз случилось всё то же. Когда руссы приблизились к страшному порогу «Ненасытец», старый воевода Свенельд сказал:

— Ну, слезайте, братцы, да будьте готовы к печенежским гостинцам. Этот хищный пёс Куря наверно давно подкарауливает нас и рассчитывает на богатую добычу. Ух, потрепали мы его тогда, едучи в Царьград с князем Игорем. Забыть этого никогда не сможет. И при случае отомстит. Напрасно ты его одарял, князь.

Остановили судна и стали выгружаться на берег.

А в это время в зарослях у края обрыва и в самом деле сидел на степном коне печенежский князь Куря и ухмылялся. За плечом у него висел лук, у седла колчан со стрелами. Баранья шапка доходила до хитро прищуренных глаз. Он глядел вверх по Днепру. Беспощадно припекало солнце. Над рекою танцевало марево. Далеко-далеко, куда глаз славянина и достать не мог, Куря различал движение судов на глыби реки и людей, выносящих лодки на берег. Из-за кустов на другом берегу Днепра, совершенно недвижимых, послышался вдруг клёкот копчика. Куря прислушался и на его бабьей физиономии разлилось нечто вроде удовольствия. Он издал дикий мяукающий звук. И по ту и по другую сторону Днепра из-за кустов, из-за камней, из-за бугров высунулись бритые головы печенегов.

— Русь! — вскрикнул он и плёткой сделал широкий взмах, означающий условленное приказание. Со всех сторон печенеги в звериных шкурах, обёрнутых вокруг бёдер, кинулись к своим утлым лодчонкам и поплыли в разные стороны, чтобы известить засаду, спрятавшуюся по разным местам порогов. Куря дёрнул коня и резво помчался от берега к становищу. Там были составлены все кибитки вокруг его вежи. Они были покрыты бычьими шкурами, их не могла пронзить никакая стрела. Между кибитками в несколько рядов, шли извилистые проходы. Внутрь такого первобытного, но верного укрепления кочевников не проникал ещё ни один неприятель. Это был излюбленный способ защиты печенегов, когда они вступали в битву с сильным врагом. Внутри круга находились вооружённые мужчины, скот и мирное население. Вне круга спешно кольцом выстраивался отряд всадников с арканами в руках, с саблями на бёдрах, с луками и колчаном стрел, висящим за плечами. Печенеги владели луком превосходно, они убивали птицу на лету. Куря отделил половину всадников. Привязав к конским хвостам мешки из шкур, набитые сухой травой, они подъехали к берегу, сели на мешки и погнали лошадей в воду. Юркие лошадёнки плавали отлично. Степняки переправились на другую сторону Днепра и спрятались в прибрежных зарослях.

А Куря, неуклюже ковыляя на кривых ногах и волоча саблю по траве, спрятался внутри заграждения и велел собрать всех пленных из ближайших русских поселений и по рукам связанных верёвкой попарно. Он не хотел рисковать потерей богатой добычи в случае неудачного набега на русских, поэтому отделил молодых девушек и велел их угнать в глубь степи, чтобы потом продать на невольническом рынке в Херсонесе: русские рабыни там пользовались большим спросом и выше ценились. Женщин пожилых он велел удавить. Здоровые парни набрасывали на шею женщины аркан, валили её на землю и, придавив туловище ногами, мгновенно душили. Это не привлекало ничьего внимания. Только голые мальчишки, выпрыгнув из кибиток, начали с визгом сдирать с мёртвых женщин платья кусками.

— Киевский князь — мой кровный враг, — сказал Куря приближенным, обнажая беззубый рот и слюнявясь. — Его отец, проезжая к ромеям, побил меня на этих порогах. Пусть кровь сына будет отплатой за эту несмываемую обиду… Цельтесь прямо в грудь. Хорошо бы князя привести живым. Я сделаю из него чучело и поставлю на скале близ порогов, чтобы проезжающие руссы каждый раз любовались на него. А если Святослав не отдастся живым и будет убит, кто убьёт его, тому будет подарок — корчага номисм и пять русских девчонок в придачу.

Из-под занавески вежи вытянулась голая женская рука, унизанная перстнями и поставила перед Курей на ковёр кувшин с кумысом. Куря выпил его весь, растёр струйку на животе по хазарскому халату и дёрнул голого мальчика за вихор. Мальчик прытко вскочил на коня, вдарив ему пятками в бока, и стрелой помчался по извилистым проходам стойбища. Через несколько минут он примчался обратно и закричал, взмахивая плёткой:

— Айда! Русь! Русь!

Куря вышел из своей засады и увидел тройной дугой движущихся вдоль берега дружинников, под их прикрытием несли на руках лодки и грузы, вооружение и вели коней под уздцы. Куря удивился множеству лодок, покрывших поверхность Днепра, проносящихся через этот страшный порог «Ненасытец». Он взмахнул плетью, и всадники его метнулись туда, пытаясь разорвать дугу пеших русских воинов. Но степняки каждый раз натыкались на движущийся, точно сбитый, забор щитов и торчащих из-под них копий. Лошади печенегов, напарываясь на копья, бешено поднимались на дыбы и сбрасывали всадников.

Печенеги стали хитрить. Они налетали и вдруг, как бы перепугавшись, пускались наутёк к своим вежам. Так думали они уничтожить русских, заманивая в степь, с намерением отрезать их от берега, от продовольствия. Но руссы давно знали этот манёвр и только защищались. Но как! Первые ряды несли щиты во весь рост, а те, что были за ними, поднимали щиты над головами. Так что тучи стрел, которые сыпались с обеих сторон реки, отскакивали от щитов, не доставали воинов. Напрасно разъярённый Куря посылал всё новые и новые отряды, обещая им награды, запугивая угрозами. Ничего не помогало. Их постигала та же участь. Часть их падала, натыкаясь на щетину русских копий, часть возвращалась обратно пешими, оробевшими, растерянными, окровавленными.

Так русские прошли по берегу невредимыми, пронесли все грузы, сохранили харч, провели лодки, миновали пороги, и опять двинулись дальше. Женщины кочевников голосили и хлопотали около своих убитых и раненых. Резвые печенежские кони, напоровшиеся на копья, с пропоротыми животами подыхали в буйных травах. Стервятники кружились над ними, чуя обильное и любимое лакомство. Караван судов миновал, а князь Куря всё ещё стоял у обрыва и глядел туда, в сторону юга. И на лице его, скуластом лице коварного азиата застывала горечь бессильной злобы.

Миновав препятствия, русские высадились на острове Хортица, на котором, едучи в Царьград или к болгарам, всегда останавливались, чтобы передохнуть и принести богам благодарственные жертвы за благополучие в пути. Блеск топоров, мечей и копий слепил глаза. Кольчуги на дружинниках как речная рябь, освещённая солнцем. Остров сразу ожил от весёлых окриков, от песен и вольных разговоров. Вытаскивали припасы на берег, утварь, харч. Гнали баранов на еду, куриц несли на жертвоприношения. И прежде всего пошли просить милости богов, двинулись к капищу — языческому храму. Огромный дуб закрывал кроной небо. В мощном стволе этого дуба были вделаны клыки медведя, лося, зубра. Капище огорожено было забором из дубовых кругляков. Посередине его возвышался идол — высокое каменное изваяние славянского повелителя и неба и земли, бога войны, бога дружины и бояр. Он был и в самом деле грозен. Огромные глаза его из розового сердолика лучились, массивные зубы из слоновой кости обнажены и искрились. Через широкую грудь протянуты две цепи ожерелий из драгоценных камней.

Люди заполнили капище, а остальные окружили его. Кудесник Догада с большой по пояс бородою, в жёлтых черевиках и в оранжевом плаще из византийской парчи, подаренной князем, казался подле Перуна сподвижником небесных сил. Он выглядел величественно и строго. Он преклонил колено перед князем и передал ему пучок Одолень-травы из приднепровских степей, которой даровалась таинственная сила. Моленье началось. Дружина смолкла. Воцарилось таинственное молчание. Кудесник удалился за пурпурный занавес. Оттуда он вывел за рога, с помощью двоих дружинников, молодого быка. Подвели к жертвеннику, — очагу из голышей, между которых пылал огонь под огромным чаном. Кудесник ловким движением всадил кривой нож в шею быка и оттуда вылилась алая струя крови в песок. Князь подошёл, испил жертвенной крови.

После этого дружинники разрубили бычка на куски и побросали их в чан. Запах жареного мяса наполнил капище. Кудесник вынимал ножом кусочки недоваренного мяса и раздавал их дружинникам. Они благоговейно проглатывали обжигающее рот жертвенное мясо.

Князь, с широким мечом на бедре, в голубой свитке с золотыми застёжками подошёл к жертвеннику и бросил в огонь пучок Одолень-травы. Трава, свёртываясь на раскалённых угольях, испускала пахучий дым, который медленно и тяжело стал подниматься вверх и окутал голову Перуна. Это был добрый знак — небожитель доволен приносимой жертвой. Князь встал подле Перуна и обнаружив в себе силу предвещания, дарованную богом, произнёс громогласно заклинание вслед за кудесником, притаившимся за дубом:

— Едем мы рекою Днепром в Русское море, через зелёные луга, в дальние места, едем днём, едем ночью, едем по утренним зорям. Умываемся медвяною росою, утираемся солнцем, одеваемся облаками, опоясываемся чистыми звёздами. На берегах родного Днепра с испокон веков растёт Одолень-трава. Одолень-трава! Не тебя ли мы кровью поливали, не тебе ли песни ратные пели, не тебе ли шептали побасины слова побед и смертных мук. Одолень-трава! Породила тебя мать — сыра земля, поливали тебя частые дожди, шевелили тебя внуки Стрибога, ласкали тебя на вольных берегах озорные девки простоволосые, выплывая со дна реки при луне. Одолень-трава! Одолей нам реки текучие, моря хмурые, горы высокие, озера синие, берега крутые, леса тёмные. Одолень-трава! Красная былинка твоя даст нам меч-кладенец, чёрная былинка достанет уздечку бранную, белая былинка откроет колчан с калёной стрелой. С тем мечом отобьём силу чужеземную, с той уздечкою обратаем коня ярого, с тем колчаном, со калёною стрелою сразим супостата. Едем мы с тобою Одолень-трава в океан-моря, к реке Дунаю — к могилам наших предков. Наша молодеческая поступь сильна как вода на днепровских порогах, наша сила стремительна, наш русский дух несокрушим. Ратным оружием мы побиваем, рогатиною и копьём колем, топором и бердышом сечём, конём уязвляем, стрелою разим. Тело наше крепче камня, рубаха жёстче железа, грудь твёрже меча булатного.

Князь извлёк меч и началось заклятие его перед жертвенником. Он подержал его обеими руками на весу, а Догада шептал, он заговаривал меч. Потом князь воткнул его в землю перед Перуном. И каждый из дружинников вонзил меч перед собою. И громко все воззвали:

«Клянёмся перед Перуном — богом нашим, что будем вечно верны силе русского меча, Руси — матери, теням предков, славе державы нашей, защитниками во всех её напастях и горестях. Клянёмся животами нашими быть бесприкословно преданными, до гроба верными нашему великому князю Святославу».

Дружинники подняли мечи над головами:

— Клянёмся до конца своей жизни, — громко и вместе провозгласили они, — а клятвопреступники иссечены будут.

Кудесник-исполин поднял руки кверху и, обращаясь к Перуну, величаво произнёс:

— Да будут ваши тела крепче камня, твёрже булата, платье и шапка жёстче панциря и кольчуги. Да будут целы и невредимы от стрел, от мечей, от копий, ратным оружием вас не побивать, рогатиною и копьём вас не колоть, топором не рубить, конём не уязвить, быть вам перед ними соколами, а им дроздами. Замыкаю мои приговорные слова замком и ключ бросаю под берег в широкий Днепр. И как Днепру не высыхать, ключа не достать, так вас не одолеть по конец века.

Когда заклятие окончилось и дружинники вышли из языческого святилища, то на траве, в буйной зелени дубравы уже расставлены были корчаги с мёдом, сычёная брага в бочках и пиво. И тут же начались увеселения, без которых не обходились славянские пиршества. Захмелевшие воины лихо плясали под бубны, дудки, трубы свирельников, трубачей, перегудников. Не участвующие в пляске били в ладоши, подзуживали, подначивали: жестом, голосом, мимикой. Звон и рокот ударных инструментов вспугивал птиц, которые с гаем разлетались над рощей, застеняя небо. Скоморохи неутомимо потешали дружину затейливыми фокусами и смехотворным действом. Начались любимые в войсках Святослава игры: мерялись силой, на перетягивание, на кулачки, на скакание, на прыганье. Прыгали через сидящих, которые держали шапки набекрень, кто сбивал шапку, неловко прыгая, над тем потешались. Скакали то на одной ноге, то на корточках, то через верёвку, то через кольцо. Играли в чехарду, перепрыгивая друг через друга, в ловитки. Князь сам руководил этими играми, в которых выявлялась выносливость, находчивость и ловкость. Одна партия ловила другую: это была игра в войну, одни пленили других и требовали выкуп. Побеждённых и растяп князь срамил и наказывал. Князь сам участвовал в играх с удовольствием, с восторгом наблюдал кулачные бои, и того, кто его сумел поколотить, щедро награждал. Только это бывало редко: по увёртливости, по дюжести, по неутомимости мало было ему равных. Во время игр князь узнавал воинские доблести своих дружинников и малосильных, дряблых, робких даже прогонял из войска.

Любимая игра, которая не обходилась без князя, была «игра в слона». Один садился другому на плечи, и «слону» надлежало везти седока с вооружением на дальнее расстояние. И кто приходил первым, от князя получал золотую монету и ендову византийского вина. Играли также в кобылку. Одна артель играющих становится на четвереньки у забора капища. Другая лезла на них и тоже становилась на четвереньки на их спинах. Третья артель делала то же самое. Последние должны были со всем вооружением взобраться на этот живой помост, утвердиться на нём и перепрыгнуть высокий забор (князь знал что делал, — то была репетиция штурма крепостных стен). Нижние, выдержавшие всю тяжесть потешной игры, ездили верхом на тех, кто не сумел преодолеть испытание.

Потом упражнялись в стрельбе. Князь утвердил диргем на вершине шеста и велел прицелиться. Пели со свистом стрелы, пролетали мимо. Князь взял свой лук из красного дерева с золотой резьбой, на гнутых концах зазвенели два бубенца, натянул зелёную тетиву, у всех замерло дыхание, зазвенели бубенцы, — шлёпнулась монета, сбитая точной стрелой. Крик изумления исторг князь из грудей дружинников.

Возмужавший в условиях войн, князь Святослав знал, что безделье — яд для солдата. Поэтому и во время отдыха он старался развлекать и освежать дух армии. «Пустое безделье, — говорил он, — расслабляет воина, он плесневеет и червивеет как старый гриб…»

Христиане всё ещё служили молебен в дубраве и оттуда доносилось пение православных молитв. Князь велел подождать окончания богослужения, и только тогда прекратились игры и пиршество.

Три дня отдыхала дружина и развлекалась на острове Хортица, и после этого опять двинулась в путь. На этот раз князь не посылал сказать «Иду на вы!», а наоборот скрывал свои намерения и норовил использовать все выгоды от неожиданного нападения. Он прекрасно понимал, что болгары не степные кочевники, и их удобнее побеждать на разных участках территории частями и врасплох.

Поэтому Святослав осторожно продвигался вперёд, хоронясь днём в камышах и в кустах, а по ночам продвигаясь вперёд. Впереди войска всё время шли разведчики, которые постоянно доносили князю о состоянии страны, о настроениях мирного населения.

Царь Пётр узнал о приближении русских в то время, когда они уже очутились на его земле. Наскоро он собрал многочисленное войско и стал искать Святослава, чтобы разбить его в момент высадки на берег. Но Святослав, хорошо осведомлённый о продвижении войск противника, обошёл его хитростью и высадился в другом месте, недалеко от Доростола. С походного порядка дружина Святослава быстро перестроилась на боевой и накрыла болгар врасплох. Те не выдержали стремительного и неожиданного натиска щитов и коней и побежали в город. Дружина наступала на пятки болгарским воинам, не давая времени передохнуть и осмотреться. Всё-таки болгары сумели укрыться за стенами, которые были каменными, их нельзя было срубить, а стенобитных орудий Святослав не имел. Отправленных князем посланцев для переговоров военачальники Петра убили у стен каменьями.

Святослав поставил в отдалении стрелков из луков и пращников, отличающихся чрезвычайной меткостью, приказал им метать камни на стены, осыпать стрелами. А сам повёл полки к крепости и велел им присыпать землю к стенам, чтобы по присыпу взойти на них. Сверху из башен валили на головы русских камни, лили горячую смолу, поражали стрелами. Однако русские не отступали; когда земляная насыпь сравнялась с высотой крепости, они подняли щиты на спины и полезли на стены. Их сталкивали копьями, обрушивали булыжники, лили кипяток, а они всё лезли, и появились на стенах. Трещали копья, сталкивались щиты, в схватке сцепившиеся тела падали со стен. Наконец русские овладели стенами, ворвались в город. Ворота были открыты, и русские лавиной хлынули в улицы, преследуя разбегающихся болгар. Вскоре дружина стала размещаться на постой.

Проезжая мимо приземистого дома, с решётками на окнах, князь увидел в тесной ограде скопище народа, крайне возбуждённого. Ухватившись за бревно, люди вышибали им решётки и дубовые двери, окованные полосами железа. Люди эти проклинали бояр и священников. Толпа всё росла, и каждый, подбегая, колотил чем попало в эти дубовые двери! Святослав остановил коня и стал наблюдать. Оглушительный треск наполнил улицу, решётка была взломана наконец, и в окно у самой земли высунулось измождённое лицо кудлатого старика. Радостный крик огласил воздух, люди неистовствовали, целовали друг друга и обнимались, передавая необыкновенную весть:

— Учитель жив!

— Пусть выйдет святой наш Душан скорее!

— Мужайтесь, христиане, и хвалите господа… Душан извергнут из подземелья.

Несколько человек прыгнули в окно, втащили за собой бревно и стали им бить в дверь изнутри. Вскоре была сброшена дверь с петель. На крыльцо, встреченный оглушительным взрывом восторга, вышел в рубище измождённый старик и благословил всех:

— Милосерд господь и справедлив, — возгласил он тихо, но торжественно. — Не гневите его укором, братие, и не нарушайте спокойствия духа, не радуйте сатану. Царствие божие близко!

К нему бросились, целовали ноги, руки, язвы, лохмотья, каждому хотелось к нему прикоснуться. Ликование обнимало всю толпу.

— Кто такие? И почему они так любят его? — спросил Святослав Калокира, который после встречи с Иоанном Цимисхием вновь отправился к Святославу и теперь почти постоянно находился при нём.

— Эти безумцы, князь, люди подлого звания, еретики, называемые богумилами. Отпавшие от истинной нашей церкви, проклятые ею и вошедшие в раздор с властями и даже со здравым смыслом. Суеверие черни. Вреднейшие болтуны. Эту болезнь нашего века мы вытравили у себя, теперь она расплодилась под рукой смиренного и оплошливого Петра. А этот оборванец — один из их «учителей». Хвастун и бунтовщик. Такие называются у них «совершенными». Не приведи господи, князь, если они, пользуясь случаем, совьют здесь гнездо, расплодятся как вши. От них не жди добра, ни послушания, ни налогов, потому что все они лентяи и попрошайки. Прикажи, князь, посадить этого еретика опять в подземелье. Только там ему и место.

— А каковы они на войне?

— Войну они презирают. Дескать — все люди должны жить как братья. Безмозглое, бессмысленное отребье… Для них нет ничего ни благородного, ни высокого на свете. Даже всякую власть считают пагубной.

— Это в самом деле… опасно. Народ без власти — стадо без пастуха, как вол без ярма, как войско без полководца. Не понимаю. И в самом деле — бесплодные бродяги. Пусть этот пока посидит здесь и одумается. Время придёт — я с ним поговорю.

Когда князь уехал, Калокир со своей свитой окружил в тесном переулке Душана, за которым всё ещё следовали люди, велел его связать и бросить в подземелье. Вплоть до вечера на улицах города раздавался плач, люди рвали на себе одежды, заламывали руки и взывали:

— Учитель, приди! Не оставь нас, бедных сирот, одинокими, в скорби!

 

Глава XII.

СЛАВЯНСКИЕ ВСТРЕЧИ

Однажды вечером, обсуждая со своим советником Калокиром болгарские дела, князь вдруг вспомнил о Душане и сказал:

— Расскажи подробней, мой друг, о вредных намерениях этих нищих, одного из которых ты, без моего ведома, засадил в подземелье.

Калокир ответил:

— Пресвитер болгарский Козьма всего вернее определил их природу. «Они учат паскудству, — пишет этот благочестивый пастырь нашей веры, — учат не повиноваться властям, хулят богатых, ненавидят царя, оскорбляют старейшин, проклинают бояр, ворчат, брюзжат». И это верно. Я хорошо изучил их нрав. Они считают плохими всех, кто работает на знатных и всякому рабу внушают, что не надо угождать господину, дескать, у бога все равны. Наша церковь осудила их как вероотступников. Сами они называют себя — богумилами, по имени совратителя всех их в ересь попа Богумила. Они враги порядка, ослушники, злые люди, завистники, бездельники, проповедники. Не советую, князь, даже любопытствовать. Просто вели посадить оборванца на кол.

— Я полонил немало земель и видел жизнь разных народов. Все хотят обогатиться, властвовать. А тут — наоборот. Удивительно! Я разговаривал со многими учёными, особенно с арабами. Бедность они презирают. Роскошь в их стране — порука почёту, как и у вас — ромеев. Жадность торговцев русских, хазарских и прочих всем известна. Один вид золота расширяет их зрачки. Но людей, сознательно презирающих богатство и власть я встречаю только здесь и впервые. Приводи Душана, я хочу узнать, чего он любит на земле больше всего и чего добивается.

И вот приведён был к князю Душан, растерзанный, с неистовым блеском глаз. Он держал под мышкой пергамент. Держал его крепко, точно это была главная драгоценность в его жизни. Умные глаза Душана щупали князя бесцеремонно, без робости и искательства, с затаённым любопытством. Он внимательно рассматривал скромную домашнюю обстановку князя и, видимо, остался доволен. На его серьёзном лице появилось что-то вроде затаённой похвалы. Князь ждал, когда тот заговорит, но Душан тоже ждал.

— Благородный ромей Калокир доложил мне, что ты, Душан, подстрекал не повиноваться моим распоряжениям, призывал народ к бесчинству. Откуда такая дерзость? Отвечай правду, иначе голова твоя покатится с плеч. Я не милую ослушников, не понимающих своей же пользы.

Душан несколько подождал, не прибавит ли князь ещё чего-нибудь к своей речи. Спокойствие его было прежним, невозмутимым.

— Ты, князь, напрасно пугаешь меня лишением жизни. Ты, видно, привык видеть дрожь в ногах и бледность на лице у своих бояр, когда оказываешь им немилость. Но угроза не страшна тому, кто жизнь считает кратковременным и невесёлым плаванием по морю житейскому.

Святослав даже вздрогнул от удивления.

— А разве тебе чужды блага и радости жизни?

— Есть единственное благо жизни — исполнение долга.

— Вот я посажу тебя на кол, что тогда будет с твоим долгом?

Душан кротко усмехнулся:

— Я приму это с утешением, что в мой короткий промежуток жизни ни разу не сошёл с праведного пути. А коль путь короче, так меньше забот, лишений и скорее, стало быть, приближусь к желанной цели. Есть большая радость в одном сознании, что правде и добру отдал свою жизнь. Есть ли в мире что-либо возвышеннее этого и угоднее богу.

Святослав силился понять его и не мог. В голове язычника, которого занимала прежде всего война, не находилось примеров, с которыми он сопоставил бы слышимое сейчас и привёл бы это к единому пониманию. Мать-княгиня Ольга, ревностная христианка, и та не говорила ничего подобного. Душан только разжигал неумную любознательность князя.

— Ты ссылаешься на бога, но вот бог отвернулся от тебя, погляди, на что ты похож. Хуже и ниже холопа, — сказал он Душану. — Калокир говорит, что христианский бог не любит тебя и твоих братьев-сообщников. Ты и ему не угодил. Епископы и священники считают вас всех отщепенцами. Вы гнушаетесь икон, образов бога, не кланяетесь кресту, как это принято в просвещённой стране ромеев.

— Богу не нужны украшения, которыми тешат себя христианские владыки и присвитеры, склоняя к тому и простой народ. Истинные убеждения не возникают из стремления к славе, почестям и титулам. Они бескорыстны. Мы отвергаем все, что отдаляет нас от бога и что замутняет правую веру. Вере не нужны ни золото, ни словословие, ни даже сонмища учёных диалектиков, кормящихся за счёт обманутых мирян. «Блаженны нищие духом, ибо они бога узрят». Поэтому мы признаем тихую и нелицемерную, притом, тайную молитву, добрые некрикливые дела и любовь к ближнему не на словах, а на деле.

— Ага! Любовь к ближнему! — вскричал Святослав. — Под этим вы подразумеваете неповиновение властям. Отрываете людей от труда, от военных занятий. Вот Калокир мне и разъяснил это… Вы — волки в овечьей шкуре.

Душан сел без приглашения и потёр гноящуюся ногу в язвах от цепей. Святослав наблюдал его с нескрываемым беспокойством. Душан тихо, внятно заговорил.

— Вельможе, торгующему совестью и честью, непостижимо движение непреклонного сердца к добру и истине. Привыкший видеть простого человека лишь послушным, терпеливым и во всем покорным себе, вельможа перестал замечать христианина, способного на умный подвиг, на общее дело, которое устраивало бы и богатых и бедных! Князь! В христианском государстве попирают божественные свойства человека хуже, чем в языческих землях, смотрят на простых людей как на скотину. Бояре пьют слезы бедных, число которых всё умножается и у нас. По примеру жестокой ромейской державы, землепашцев превращают в рабов. Кнут и палка стали спутниками их быта. О том ли проповедовали бедные апостолы, скликая к себе и богатых и бедных. И не Христос ли порицал богачей за кичливость, жадность, жестокосердие, завещая нам ценить человека по сокровищам его сердца и ума. Так вот, властям мы готовы повиноваться, ибо и власть от бога есть, но мы противимся бессмысленности установлений и распоряжений глупцов, случайностью судьбы вознесённых до положения властителей, полководцев или даже царей. Ибо нигде не указано, что достоинства ума и сердца возрастают вместе с должностным положением человека. Нигде!

— Погоди, старик, — прервал его Святослав, горячась. — Истинного почёта достигают лишь люди необычного ума, насколько мне известно, и вообще приметных доблестей. Порицать человека за то, что он стал выше других, равносильно тому, как бы мы недовольны были высотой дерева, которое переросло прочих. И не есть ли почёт, высокая должность и слава — высшая награда человеку за его деяния и заражающий пример для его сограждан.

— Не спорю. Богатство, военные удачи, властвование, высокие титулы и чины пользуются почётом и служат удивлению потомков. Но сокровища духа — есть ценности, перед которыми меркнут все эти побрякушки и суеверия земных, преходящих оценок…

— Что такое сокровища духа? — Князь поморщился. — Ничего не понимаю. В своём ли ты уме… Сокровища духа… Сокровища духа… А можно сказать проще?

— Ну, мудрость, добродетели, справедливость, любовь к людям. И, конечно, незамутнённая земной корыстью и презренным расчётом вера в Предвечного.

— Предвечного? — князь пожал плечами. — Воя я тебя брошу опять в темницу и заставлю там мучиться всю жизнь, мудрость останется при тебе, и все твои сокровища духа, посмотрю, как ты заговоришь без богатства, без почёта, без удовольствий земной жизни, с одной кружкой воды и куском хлеба. Ага!

— Великие мудрецы древности (да и в наше время не мало примеров) и в темницах сохраняли спокойствие духа, а мудрость доставляла им утешение. Это всё было, князь, и твой опыт был бы опрометчивым повторением уже давно пройдённого.

Спокойствие, простота и твёрдость Душана поразили князя. Он привык ценить в людях, помимо физических доблестей, и силу характера, Душан невольно его пленил. Притом же много из того, что хулил Душан, не нравилось и Святославу. Князь презирал безумную византийскую роскошь, расточительность вельмож, которую он увидел у знатных болгар и епископов, подражавших грекам в быту, надменность и жестокое обращение с рабами, презрение к трудовому народу, стеснения, которым подвергался крестьянин, кормилец всего населения страны и поставщик военной силы.

Нравилось Святославу и то, что Душан был горд, держался независимо, и суждения высказывал прямодушно, не колеблясь. Несмотря на отсутствие образования, князь чувствовал в нём лучшие свойства славянина: прямоту, чистосердечность, ясный ум, стойкий характер, смелость и бодрость духа, в противовес запуганной душе грека. Подкупало князя в Душане и то, что будучи книжником, Душан не испытывал безотчётного изумления перед православной ромейской образованностью. Князь приказал ему развернуть свои свитки и рассказать, что в них написано. Душан показал в переводе с греческого на славянский «Видение Исаии», в котором утверждалось, что Христос сошёл на землю с призрачною, а не действительною плотью; «Прения дьявола с Господом», в них рассказывалось о силе и власти дьявола в мире; «Книгу святого Иоанна», в которой поведано о творении вселенной, о начале и конце, о цели прихода в мир Христа.

Святослав слушал внимательно, задавал вопросы, получал пространные ответы, но девственный ум варвара был к этим тончайшим богословским отвлечённостям не приучен и чужд, и князь сказал с раздражением:

— Мой друг Калокир, который всю эту премудрость постиг, говорил мне, что эти книги есть плод незрелого ума, они полны вздорных мыслей, развращающих несбыточными бреднями простой народ и достойны осуждения, даже жестокой кары.

Душан не удивился ни раздражению князя, ни его высказываниям и невозмутимо ответил:

— Вольно заносчивому, лишённому совести ромею, да ещё знатному, поносить светочей славянского гения. — Мы же считаем эти сочинения боговдохновенными и полными глубокого смысла.

— В чём же этот смысл? Ромеи написали ещё больше книг. И можешь ли ты рассчитывать на то, чтобы твои соплеменники обогнали их в учёности…

— О, князь! Не от мудрости говоришь ты это. Новое в наших книгах прежде всего уже то, что они написаны на родном языке и для всего многочисленного славянского народа. Вот это сочинение Молоха Храбра: «Сказание о письменах славянских». Оно объясняет, как появилась письменность у нас, славян, обосновывает необходимость собственной учёности и государственной самостийноти. Черногорец Храбр уже потому хотя бы почитается нашим учителем, что он жил и писал в то время, когда ещё живы были лица, которые имели счастье видеть великих наших учителей и основоположников славянской письменности братьев Кирилла и Мефодия и беседовать с ними. Вот послушай, князь, как пишет Храбр: «Прежде славяне не имели письмен и, будучи язычниками, читали и гадали чертами и резами. Принявши крещение, они начали пользоваться римскими и греческими письменами, славянская речь оставалась без разума, но всё к разуму приводящий и спасающий помиловал род славянский и послал ему Константина философа, называемого Кириллом, мужа праведного и истинного, который сотворил нам тридцать письмен и восемь, одни по чину греческих письмен, а другие сообразно звукам славянской речи».

— Заметь, князь, как обстоятельно и точно рассказал Храбр для потомков, какие буквы заимствованы были из греческого алфавита и какие были изображены Кириллом. Особенно ценна нам вторая часть его труда. В греко-римском христианском мире, объятом гордынею, сложилось убеждение, что языками учёности, богослужения и священного писания могут быть только три: еврейский, греческий и латинский. Но это — заносчивость и не больше. Молодые народы, подобно человеку в молодом возрасте, отличаются малоопытностью, но отнюдь не тем, что они не способны к самостоятельному уразумению истин философских и других. Славянский народ поэтому не должен обрекать себя на искусственное замораживание способностей и пребывать в невежестве. Он нуждается в приобщении к эллинской, еврейской и римской мудрости, не теряя своего языка и от него не отказываясь, чего хотели бы надменные ромеи и латиняне, объявляя себя народами избранными богом на земле…

— Против этой надменности восстал Храбр и сказал:

«Славяне будут иметь свои книги и мудрость на своём языке и своё величие». Он пишет: «Иные же говорят: к чему славянские книги? Ведь письмена славянские не создал ни бог, ни апостолы; ведь они не существуют искони, как письмена еврейские, римские, эллинские, они не утверждены искони самим богом. Те, которые говорят так, думают по своему невежеству, что бог сотворил письмена; они, окаянные утверждают, что бог и канонизировал три языка, что дескать сам Он об этом пишет в евангелии: «и бе доска написана еврейски, римски и эллински, а по-славянски не было ничего написано; поэтому и славянские книг и — не от бога». Но кому из христиан не известно, князь, что бог не создавал ни еврейского, ни греческого, ни латинского языков. После потопа при столпотворении вавилонском произошло смешение языков, явилось их множество, в том числе и славянский. Кому же из мудрых не известно, что сперва и латиняне и греки не имели своих письмен, а взяли их у финикийцев — умных торговцев, и эти письмена совершенствовались у греков, благодаря усердным книжникам. И теперь они вменяют нам в вину то, что сами проделали…

— Занятны твои слова и по душе мне, — сказал Святослав, и пододвинул кубок вина.

— Грех, — сказал Душан, — я лучше пощиплю хлебца. Такого давно не ел…

Он щипал хлеб, который выпекали только для князя, и с жадностью ел. Он ел и одновременно говорил:

— И не только это надлежит тебе помнить и знать. Есть слухи, что Кирилл проездом в Херсонесе нашёл там евангелие и псалтирь «русскими письмены писано…»

Выходит, что у славян была издавна своя письменность… Нечего нас величать варварами.

Князь даже затанцевал на месте от удовольствия:

— Если и выдумано, то весьма здорово.

— И то надо принять во внимание, что ромеи много лет трудились над своею письменностью, они были ещё язычниками. А на славянский язык книги перевели в несколько лет. И переводчик был муж святой…

Святослав обнял Душана и сказал:

— По всему видать, что добрых намерений исполнен ты, хоть и думаешь жизнь устроить вопреки всем обычаям народов. Люди более корыстны, чем ты думаешь, Душан. В отношении же заносчивости ромеев ты прав. Недостойно насмешничать над соседями и считать себя самыми лучшими на земле. Никто не может знать какому народу властвовать на земле, или пропасть бесследно, кому с шумной славой прогреметь оружием, кому удивить мир мудростью. Славяне никогда не будут мириться с положением бедного родственника у богатого вельможи, с робостью берущего кусок хлеба с общего стола. Славяне найдут в себе силу и решимость занять за столом равное всем место и вооружить себя не только мечом, но и всей книжной мудростью просвещённых народов. Об этом мы немало думаем.

Святослав велел его одеть, накормить и выпустить на волю. Приближенным своим он сказал:

— Приласкайте Душана. Его знания обычаев болгарских и ромейских пригодятся нам. Братьев его по вере не трогать, над их верой не надсмехаться. В обиду их не давать. Нам жить здесь не злыми насельниками, а братьями с теми, кто и нам братья по языку и крови, и верными подданными моими. Да учитесь различать наших скрытых друзей от врагов. Друзья настоящие часто скромны, тихо ведут себя, незаметно.

 

Глава XIII.

УЛЕБ У ВАСИЛЕВСА

Вступление Святослава на славянские земли, окружающие Ромейскую державу, очень облегчалось самим ходом исторических событий. Болгарский народ, несмотря ни на сорокалетний мир с греками, ни на родственные связи царей, питал к Византии острую ненависть. А греческая знать презирала болгар. Она только тщательно скрывала, что носит маску дружбы. Внешне всё обстояло благополучно: болгарский двор был по своему быту и духу чисто византийским с его бесчисленными царедворцами, сановниками, показной пышностью, изощрённым церемониалом, бездушным формализмом. Болгарская церковь, имеющая в своей иерархии немало греков, переняла и ромейскую кичливую помпу и её кричащую роскошь. В ней было сорок епископов, при каждом из них находилась целая армия чванливых чиновников и жадных клириков. Содержание всей этой толпы елейных лицемеров от веры и развращённых подачками двора учёных схоластов ложилась изнуряющим бременем на плечи трудового народа. Болгарское боярство тоже тянулось за византийской знатью, изводя своих париков нескончаемыми и изнурительными поборами. Облагалось все: угодья, леса, пашни, скот, домашний скарб, нивы и огороды, виноградники и сады. Низший клир, сам страдавший от обложений в пользу высшего духовенства, в свою очередь старался возместить свои убытки за счёт разорённой паствы.

Словом, крестьянство и трудовое городское население страшно страдало и от государственных повинностей и от боярских поборов. Обнищавшие жители в отчаянии разбегались по лесам, скрывались от бояр-притеснителей в горах и ущельях. Трудовой народ выработал и свою идеологию, в которой отразился его протест против угнетателей, это было — богумильство. Корыстолюбие и сытная жизнь духовенства, его пресмыкательство перед византийским двором, жажда накопления в верхах болгарского общества — всё это нашло в богумилах яростных обличителей, которые поддерживали убегающих от рабства людей, требовали конфискации церковного имущества, отвергали власть, угодничающую перед василевсами. Это был гневный и здоровый протест молодой нравственной натуры славянина против распущенности византийских вельмож и заражённого классовым эгоизмом болгарского высшего общества. Народ чувствовал, как вместе с проникновением в его страну византийских порядков, подрывается его благосостояние и страдает самобытность. Тем более, что искусные в дипломатии и интригах греческие вельможи пользовались слабостью царя Петра, его приверженностью к церкви и умилением перед греческой образованностью.

Болгария представляла собою очень лакомый кусок для греков. Она была богата, а столица Великая Преслава, расположенная близ балканских ущелий, являлась важным стратегическим пунктом. Болгарская образованность, столь пышно расцветшая при Симеоне, сменилась церковным ригоризмом, теряла свежесть энергии и духовных изысканий. Теперь двор не заботился ни о самобытности, ни о просвещении. Частные лица в эти дни тревог, гонений и козней не могли сосредоточиться на мирном труде просвещения и книжности, требующих тишины, спокойствия и твёрдого порядка. Радетели славянской образованности имели биографии мучеников. Они чаще всего кончали жизнь в застенках, под пытками, или прятались в пещерах.

Понятно станет, почему в это время разрастается отшельничество, возникают тайные обители. В них укреплялся дух подвижников, готовых к самопожертвованию, вырабатывались строптивость, пошедшие на пользу дальнейшим судьбам народа. Обители эти становились опорою просвещённого православия и славянской мысли. Но всё же, ослабление внутренних сил — оскудение хлебопашцев, поклонение моде на иноземную государственность, гонение на вольномыслие подорвали силы Болгарии. Давно ли народ этот, могучий, бодрый под водительством просвещённого и смелого Симеона, шёл к завоеванию грозной державы прославленных императоров Константина и Юстиниана. Теперь Пётр в страхе запирается в своей палате, не спит ночей и всё спрашивает дозорных, не движутся ли войска варвара Святослава к самой столице Великой Преславе.

Русские хорошо знали местность, в которой пришлось им воевать. Киевские купцы и дружинники издавна плавали по Дунаю и торговали в болгарских городах. Князья туда хаживали за данью, например, к уличами и тиверцам, двум племенам, соседящим с болгарами. По преданиям, Олег и умер среди тиверцев. А теперь все земли от Киева до Византии заселены были славянскими племенами, охотно идущими под власть Святослава, которая была менее тяжёлой, чем царствование Петра со всеми византийскими атрибутами тяжеловесной иерархичности и непосильного гнёта.

Святослав покорил все придунайские области, забрал восемьдесят городов и сильнейших крепостей, дошёл до границ Византийской империи и присоединил несколько её городов к завоёванным болгарским землям. Это было такое завоевание, о подобном которому не слышали современники, а в самой ромейской империи не могли найти этому объяснения.

Святослав завоевал почти всю Болгарию, но оставил нетронутой часть её вместе со столицей Великая Преслава. Он не хотел лишать болгарского царя Петра престола. Нога ни одного русского воина не побывала в столице.

По окончании всех завоеваний, князь послал к царю Петру послов во главе с Улебом, которого Святослав назначил за его храбрость и смекалку сотником, для договора и принятия совместных действий по охране и управлению страной.

Глубоко религиозный и очень робкий Пётр совсем потерял голову. Однако, побуждаемый своею женой Марией, дочерью византийского императора Христофора, которая ненавидела славянский народ, его простой быт и сельское простодушие, втайне лелеяла надежду страну свою превратить в греческую провинцию и жила интересами не Болгарии, а Византии, Пётр стал собирать своё рассеянное войско и готовиться к отражению Святослава. Сам он не верил и не рассчитывал на победу, войны не хотел и со страхом ждал предстоящих событий. Давно собираясь оставить тяжёлое для него бремя царя, чтобы уйти в монастырь, он теперь видел в этом указующий перст свыше и тайно от царицы в веригах простаивал целые ночи на молитве, готовясь к постригу, а днём изнурял себя скудной пищей, проводил время в душеспасительных беседах с чернецами, раздавал нищим милостыню и выслушивал предсказания бесчисленных астрологов и гадателей о путях будущей своей судьбы.

Астрологи старательно разглядывали по ночам небо, следили за явлениями комет, таинственно шептались, с многозначительным видом открывали Библию и искали там пророчеств, вычитывали слова и цифры, прикидывали их значения, с сокрушённым видом докладывали обеспокоенному царю, что будущее пока туманно, но, конечно, прояснится после каких-то новых предстоящих знамений.

А страхи царя, однако, день ото дня всё усиливались, и выхода из беды он не видел. Соединиться с Никифором?! Но Никифор сам грезил наяву о полном подчинении Болгарии. В добрые намерения Святослава Пётр не верил, он видел, что киевский князь пока оттеснил его от моря и от юга, а дальнейшие его намерения неизвестны. Царь рассматривал его всерьёз как союзника Никифора, потому что знал лукавую политику византийских василевсов: когда им хотелось ослабить своих соседей, они всегда натравливали один народ на другой.

А незанятые Святославом западные области Болгарии захватил восставший в это время боярин Шишман, кровно ненавидевший Петра за его провизантийскую ориентацию и явную неспособность к управлению. И вот теперь к этому Шишману перебегали все бояре, недовольные Петром, а часть из них была уже на добровольной службе у Святослава. Об этом Пётр тоже хорошо был осведомлён. С превеликой скорбью он думал о том, что царство, оставленное ему воинственным отцом, царство могущественное и богатое, теперь вот погибает на глазах. И Пётр смиренно молил Создателя о смерти, как о желанном избавлении от душевных мук.

Когда Петру доложили о прибытии послов от Святослава, он так перетрусил, что решил бежать в одну из тайных обителей. Но царица поймала его в дороге и заставила остаться дома. Раб византийских привычек, готовый скорее расстаться с жизнью, чем поступиться этикетом и атрибутами царского достоинства, дрожащий от страха, Пётр принял русских послов с подобающей помпой. Он восседал на раззолоченном троне, стоявшем на возвышении. В золотой палате из зелёного мрамора, со сводами, покрытыми блестящей мозаикой лучших византийских мастеров, были развешены драгоценные предметы царского обихода. И когда отдёрнули занавес и впустили послов во главе с сотником Улебом, — они — неприхотливые рубаки, страшно смутились, увидя сказочную роскошь и великолепно разодетых царедворцев. Послы неуклюже поклонились да и не вовремя, потому что надо было подождать, когда кончит играть орган. И ещё больше они растерялись, когда царь спросил Улеба: здорова ли его супруга и всё ли благополучно в доме. И Улеб по этикету должен был упасть ниц, а он, неотёса, сказал, как отрубил:

— Воину не очень-то следует беспокоиться о здоровье да о доме… Холод, голод, одиночество его первые спутники, василевс. Это уж я на себе испытал.

Это была новая бестактность. Так отвечать можно разве только близкому другу. И то на пиру. Все вельможи и сам царь насторожились, ожидая ещё больших неприятностей от этих с ног до головы вооружённых и закалённых в боях нахалов. Но тут опять заиграл орган. Послы стояли столбами и не знали что делать. Орган смолк. И среди наступившей тишины василевс велеречиво и смиренно высказал похвалу князю Святославу, не пренебрёгшему правилами самых добрых и мудрых государей улаживать дела добрососедскими мирными переговорами. Руки его тряслись и голос дрожал.

— Царь, да знаете ли вы, кто к вам пришёл? — широко улыбаясь, прервал Петра Улеб в прямодушном порыве…

Царица, сидевшая рядом с Петром с поджатыми строго губами, вдруг вздрогнула, но подняла выше голову. А царь побледнел:

— К тебе пришли твои друзья, царь, и нечего пугаться. Князь велел передать, что негоже тебе бояться ромеев и даже им дань платить. Оставь это, будь с нами заодно. Тогда никто нам не страшен. Уж это точно.

Вельможи застыли в ужасе, царь всё ещё бледнел. Одна царица Мария обливала послов полным презрением. Однако Улеб её презрительной мины не понимал и не замечал поэтому, думая, что заморские царицы все так держатся.

— Племя наше одно, царь, — продолжал Улеб, — язык и обычаи тоже. Правь своей землёй под рукой нашего князя. Будет твоему народу праведный суд, спокойная жизнь и лёгкая дань. Завистливые ромеи не посмеют пугать тебя войной. Погляди, идут к князю твои люди как к защитнику… И даже многие твои бояре на службу поступают. Пусть и бояре промышляют в именьях своих, лишь бы не обижали смердов… Вот и весь наш сказ. Прости, коли глупо молвил.

Царь ниже опустил голову и, кажется, ждал продолжения речи. Царица не спускала гневных глаз с этого кряжистого с огромным мечом, юноши. Она считала речи его дерзкими, манеру его грубой, поведение целиком возмутительным. По её мнению, мнение жены августейшего самодержца, проведшей всю жизнь среди коленопреклонённых раболепствующих царедворцев, всерьёз уверовавшей в сакраментальную формулу епископов, что она «богом избранная», по её царственному мнению царю Болгарии следовало сейчас же подняться и грозно указать послам на дверь, а когда они уйдут, — отдать приказание, чтобы их затравили собаками. Как они смеют, эти грязные мужики, предлагать просвещённому и могущественному самодержцу покровительство какого-то там киевского князька? Племя ничтожных червей!

Она многозначительно глянула на мужа, побуждая его к действию… Но, оправившись от страха, Пётр более спокойно сказал:

— Нам очень лестно, что великий князь киевский не питает к болгарам никакого злого умысла. Передайте ему пожелание доброго здоровья, удач в делах государственных. Слава о нём гремит и в дальних землях. Заверяю вас искренне, что я не нахожу смысла во вражде славянских племён и как только улучшится моё здоровье сам навещу великого князя, чтобы при личном свидании засвидетельствовать ему своё искреннее уважение и готовность к дружбе.

Он считал, что столь бессодержательный и по существу уклончивый ответ, в котором нет прямого согласия идти на союз со Святославом, но есть намёк на готовность, должен был удовлетворит^ послов. И он не ошибся. Эти велеречивые изъявления дружбы послы приняли за чистую монету. Подобострастные улыбки и низкие поклоны вельмож ещё больше их в этом убедили. Послам был дан пир роскошный. Сидя за столом рядом с ними, царь глубоко страдал, видя их торжествующими, простодушно выражавшими свою буйную радость по поводу улаженной миссии.

Царица не изменила своего презрительного вида, внутренне негодовала, вынужденная наблюдать полное неумение послов вести себя за царским столом. Она поминутно содрогалась от резких деревенских шуток Улеба, от воинских навыков дружинников, цапающих с золотых блюд изысканные яства руками и поедающих их без должного любования и не в той последовательности. И когда этот шумный пир кончился, и морально раздавленный царь упал в изнеможении на кровать, царица, рыдая, начала кричать на' него и топать ногами:

— С каких пор это повелось робеть перед неумытыми варварами, не умеющими ни есть, ни пить? Царь! Ты опозорил себя, свою корону, своё царство и меня и наших детей, и наших будущих внучат… Позор на мою седую голову! Собери войско, воспрянь духом и, усыпив бдительность презренного Святослава, смети их вместе с лодками в море… Боже, всевышний, за что такая кара! Я предпочту подчиниться врагу — просвещённому василевсу ромеев, чем содружествовать с этими вонючими руссами, поклоняющимися деревянным болванам, жрущим сырое мясо, и не привыкшими благоговеть перед избранниками божьими — законными василевсами. Горе нам, горе! Царь, я не переживу этого позора, выпавшего на нашу голову на старости лет.

И она упала в обморок.

Царь остался один, позвал монахов и гадателей и стал вести беседу о возможностях провидеть будущее.

А царица Мария, придя в себя, удалилась в свои покои и одна, в тишине ночи, писала письмо ромейскому василевсу Никифору. На утро она отправила гонца в Царьград и не велела никому открываться, куда едет, зачем едет и что везёт. Царю тоже не было известно содержание её письма.

 

Глава XIV.

ПРОРОЧЕСТВО ФАЛАЛЕЯ

Никифор Фока получил письмо от болгарской царицы Марии как раз в момент своей самой тяжкой озабоченности государственными делами. Около Сицилии в то время мусульмане разбили его флот и взяли в плен самого командующего. А Оттон I захватил южные греческие владения в Италии. Население Константинополя сильно волновалось: хлеб дорожал, церковники, недовольные законами Никифора, ограничившего их землевладельческие притязания, возбуждали жителей. Кроме того слухи о завоеваниях руссов поселяли в умы ромеев беспокойство. Тем более, что на всякие слухи и сплетни ромеи были очень падки.

Царица писала, что болгарская «чернь» поддалась Святославу, что много бояр, забыв честь и совесть, перешли к нему на службу, что он выказал явное намерение навсегда осесть на Дунае и уже сейчас болгарского царя рассматривает как своего вассала, что этот неустрашимый варвар, прочно здесь обосновавшись, непременно наложит руку и на саму Византию. Царица слёзно умоляла Никифора забыть раздоры с её Петром, объединиться и дать отпор киевскому пришельцу.

Никифор, знавший коварный нрав царицы, не поверил ей. Полагая, что имеет в стане Святослава своего человека — Калокира, царь именно от него ждал самых верных сообщений. Он тут же послал к нему гонцов и велел тайно приехать в Константинополь, чтобы наместник Херсонеса лично сообщил о всех помыслах Святослава.

Царь ждал посланников к Калокиру с большим нетерпением. Наконец они прибыли и в Священных палатах молча открыли перед василевсом свои рты. Там шевелились кровавые обрубки языков. Калокир вырезал им языки, чтобы они не смогли донести Никифору того, что успели увидеть и услышать. Он послал с ними грамоту царю. Описывая все обиды, которые причинены были указами Никифора провинциальным чиновникам и бесконечными поборами — народу при непрерывных войнах; попрекая василевса пристрастием к военной знати азиатских фем, Калокир заканчивал послание так:

«Презренный узурпатор и ханжа, ненавистный всем урод на троне, ввергнувший империю в неисчислимые бедствия, не помогут тебе ни вериги, ни молитвы, ни твоя воинская доблесть; ты захлебнёшься в крови своих подданных, стон их услышан уже на небе. Пресвятая матерь божия покарает тебя и меч уже занесён над твоей короткой шеей мясника. Мерзостные твои помощники разделят твою участь. Ты предчувствуешь свою судьбу и дрожишь, постник, бесстыдно предаваясь ласкам отнятой у Романа жены, которая тебя презирает в душе. Терзайся, окаянный, да молись больше в бессонные ночи за тех, нечестивец, которых умертвил безвинными, ибо сила Всевышнего избрала меня своим орудием, а Святослава вершителем её воли. Бог воздвиг Святую Пречистую на прочных устоях учения добра и не поколебать её тебе, кровосмеситель, прелюбодей и кровопийца! Скоро ты не увидишь ни золотых орлов на башмаках, ни золотого оружия воинов, ни великолепного дворца, ни власти признанного василевса. В праведной мести исполнители возмездия отсекут тебе не одну кисть и ступню, выколют не один глаз, а ослепят тебя всенародно. И будешь ты посмешищем толпы, смердящим обрубком тела».

Никифор заболел от гнева и лежал несколько дней в постели с перерывами на молитву и не впускал к себе никого, кроме преданного евнуха. Самой ужасной и невероятной представлялась ему измена Калокира. Значит не верил этот новоиспечённый патрикий в его крепость на троне, если перебежал в стан врага. Как страшны люди, как неожиданны их поступки, как глубоко скрыты их тайные помыслы! Ведь каждый подданный должен был видеть воочию его бескорыстные подвиги, непрестанное усердие, попечение о всеобщем счастье. Он одевался скромно, кроме торжественных случаев, питался как монах, дворцовые траты свёл на нет. Зато широко благодетельствует, кормит нищих, ублажает сирот, калек, юродивых — всех «божьих людей». И даже прослыл скупердяем у царицы, у царедворцев и у всей синклитской знати. Да, урезал доходы завидущих шельм-епископов; прищемил хвост спекулянтам; перестал одарять вельмож-синклитиков, пощипал земельные угодья магнатов. Зато эти земли раздал старательным парикам-крестьянам, на которых обрушивались все тяготы войн. И этим василевс гордился.

Надо сказать, что и в самом деле он прилагал все усилия и к тому, чтобы улучшить аппарат управления, чтобы обновить состав его за счёт самых добросовестных чиновников. Всё это так. Но он — воин по натуре и опыту, не знал, что борясь с чиновниками силами самих чиновников, он только обогащает одних из них за счёт других, потому что борьба со взяточничеством, воровством была передана в руки высших чиновников, которые были ещё большими ворами и взяточниками, более корыстными, жадными, жестокими, неумолимыми. Но они могли искусно прятать концы в воду, ибо у них была круговая порука и изощрённое умение пресмыкаться перед василевсом, усыплять его бдительность и повышать себя в его глазах. Они с необыкновенной изобретательностью извлекали из добродетелей василевса, из его желания покончить с обманом, лихоимством, вымогательством, подлогами — огромные доходы и были лихоимцами в высшей степени. Таким образом борьба с лихоимцами была для крупных лихоимцев самой выгодной статьёй дохода, потому что василевс дал им самые чрезвычайные полномочия. Они имели право безоговорочно снимать с должностей всех, кого они заподозрили, выжав из него предварительно все соки, с тем, чтобы эту должность продать другому, из которого можно выжать ещё больше.

Никогда ещё не было опубликовано так много царских указов по преследованию мошенников, никогда ещё так много их не плодилось каждодневно. Кто принимал всерьёз царский указ и начинал действовать прямодушно и бескорыстно, обуреваемый одним только благородным побуждением искоренять зло, и таким образом становился поперёк дороги жадной высокородной титулованной своре, окружающей тесным кольцом всемогущего автократора, кто путал ей карты, тот скорее всего попадал в подозреваемые и преследуемые и под пытками, незримым никем, умирал в подземелье, теряя всё своё имущество и пуская по миру семью. Частые перемены и смены чиновников приводили к тому, что те, кто замещали должности предшественников, учитывая их оплошность, становились изворотливее в грабеже и преступлениях, солидарнее между собой. Они-то сильнее всех и кричали о борьбе с лихоимством, набивая сундуки и карманы.

Василевс не мог знать всех тайных пружин управления. Не догадывался, что мелочная регламентация граждан и опека, которой они подвергались, отдавала их в безраздельное владение чиновников. Отсутствие местной инициативы и самодеятельности городских корпораций не могли заменить никакими переменами в личном составе чиновного аппарата. Людей меняли, а основа управления оставалась прежней, источники злоупотреблений были непоколебимыми.

Тщетно царь искал источники эти в личном составе подчинённых, в недостатке у них совести и чести. Глубокая религиозность привязывала его к этому убеждению. И как это часто бывает, в запальчивости и гневе он подменял худшими лучших, во всем готовых угождать первому министру и брату царя Льву куропалату, которые злоупотребляли властью больше всех, и тем самым впадал в ещё большие ошибки. Так, он велел арестовать всех продавцов зерна и их допросил сам: хлеба не хватало в городе, хотя урожаи были прежние. И он добрался до причин: через агентов своих, зерно скупал сам Лев Куропалат, в личную пользу, чтобы создать искусственный голод, повысить цены и нажить на этом огромное состояние. Василевс пригласил брата. Едва тот вошёл в палаты, он схватил его за волосы и стал волочить по полу, ругаться и кричать:

— Мерзавец! — кричал он на брата, топал и яростно пинал его ногами. — Пьяница и развратник! Ты колеблешь мой трон и своё собственное благополучие! Как свинья подтачиваешь то дерево, плодами которого питаешься. Но ты ниже свиньи, потому что носишь звание куропалата и держишь в руках охрану всего дворца. Паршивец, безмозглый дурак!

Царь повалил брата, содрал с него одежду и, обнажив мягкие части тела, иссёк их ремнём до синяков и крови. Куропалат, полупьяный, с распухшим лицом, метался по спальне царя и орал так, что слуги и царедворцы в испуге вздрагивали. Царь велел куропалату принести деньги, вырученные от спекуляции хлебом. Когда тот принёс в мешке золото, царь высыпал его на пол, приказал сосчитать и отнести к эпарху и признаться, что он украл золото у народа.

— Пусть эпарх прикажет продавцам продавать хлеб дешевле того, что они берут. Разницу покроют эти народные деньги, вырванные мною у тебя, мошенника.

Жирный, с красными пятнами на лице, куропалат собирал с пола монеты и ревел. Строгость брата превзошла все расчёты куропалата. А царь всё кричал, не утишая ярости:

— И объяви всем во дворце и в городе: каждому вору я велю повесить мешок со взяткой на шею и прикажу водить по городу как позорное посмешище для народа. И пусть всякий имеет право пнуть вора ногою, плюнуть ему в глаза, забросать его навозом и грязью, облить помоями. По делам вору и мука.

Царь приставил провожатого к куропалату и отправил его к эпарху.

После этого, что бы он ни делал, уже не мог успокоиться: везде ему чудились мошенники, изменники и недоброжелатели. В полумраке, при свете лампады, он стал просматривать свои указы, нет ли в них какой-нибудь неосмотрительности…

Нет, он прав, тысячу раз прав, издавая эти законы, вызвавшие ропот вельмож, церкви и гнев самого патриарха Полиевкта. Вот с кем бы он хотел жить в тесной дружбе, да не получалось. Нашла коса на камень: открыто только один патриарх в государстве враждовал с ним… и с тех самых пор, как Никифор захватил престол… Тогда же Полиевкт резко отказался венчать его с Феофано, и даже в соборе загородил собою царские ворота, не пуская в них василевса. И василевс повиновался. Что сделаешь? Суровый патриарх готов был на любую жертву, а такое начало грозило сразу омрачить царствование Никифора.

И вот с этой поры патриарх, добродетельный и суровый, столь же мало снисходительный к слабостям людей, как и сам царь, преданный только церкви и богу, служивший только ему с отчаянной смелостью, с неодолимым упорством, с предельной искренностью — этот неукротимый человек стал предметом непрестанных и тайных дум царя. Как хотел бы Никифор его приблизить, как бы хотел стать ему другом! Нет! Не шёл патриарх на поклон, пренебрегал подарками, похвалами, вниманием царя. Как царь непрестанно жаловался на жёсткое прямодушие Полиевкта и как про себя восхищался им, боялся его, и как ненавидел его за бесцеремонное вмешательство в царские дела.

Царь встал на колени, принялся читать молитвы перед Спасом и жаловаться богу на несокрушимую строптивость патриарха. Но успокоение не наступало. Наоборот! Подняв со дна памяти все жалобы на него церковных иерархов, он ещё больше раздражался. Монахи открыто проклинали царя на площадях, подбрасывали угрожающие письма, в которых перечислялись кровные обиды за то, что он лишал их житейских благ. Глубоко религиозный человек, царь искренне полагал, что святые отцы и духовные пастыри должны бы радоваться тому снятию с них житейского бремени, которое они несли до этого, превращаясь в качестве настоятелей монастырей и церквей с доходами и приношениями в заурядных торговцев, в содержателей харчевен. Ведь земные и денежные заботы отрывали их от бога! Благодарить бы надо указы! Нет, нет! Царские заботы о их чистоте противны были им…

И он наконец не смог дольше терпеть эти мучения души и велел послать за патриархом: он выложит ему все… Он расскажет ему о Калокире.

О, Калокир! Какой это нестерпимый удар! Совсем недавно он был поднят до положения патрикия, и в ответ на это — чёрная измена.

На поле боя — враг был ясен и способы борьбы проверены. Здесь же в роли владыки государства, Никифор иногда чувствовал себя в логове зверя: сидящий за столом, мог оказаться кандидатом на престол, целующий ноги — самым опасным врагом. О, Калокир! Он развязал в нём все страхи и породил неодолимые тревоги. Царь укажет патриарху на неблагодарность и корыстолюбие иерархов… Среди них тоже есть калокиры! Он в упор спросит патриарха, доволен он или нет его царствованием. Пора, пора его испытать.

Дело происходило вечером того самого дня, когда царь побил куропалата. Полиевкт уже знал об этом. Он отслужил вечерню, прежде чем пойти к Никифору.

И вот сухонький старичок с неистовыми глазами пришёл от вечерни прямо в Священные палаты. Царь стоял на коленях перед Спасом, в спальне теплилась лампада. Вериги проступали у царя через полотняную рубашку.

Патриарх сел без приглашения на скамью и покачал головой. Спальня царя напоминала келью монаха, в ней не было и намёка на безумную роскошь двора.

Не дело земных владык встревать в божеские произволения и диктовать указы равноапостольской церкви. Не дело! Гордыня обуяла заносчивого василевса.

Никифор, уголком глаза следя за надменным выражением лица патриарха, продолжал молиться. Он читал у владыки в душе насмешку и презрение к себе. Только он — патриарх знал всю глубину царских грехов, о которых даже на исповеди ни тот, ни другой не заикался…

Ох, ветхий старичок этот — камень на шее царя…

Как сорвавшийся с цепи, царь вдруг обернулся в сторону патриарха, и, брызжа слюной, стал невнятно и торопливо поносить монахов и попов… Этих шалопаев, тунеядцев… пристрастившихся к радостям плотским и забывшим долг перед небом… и перед самою матерью-церковью. Отсюда — измены, неповиновение властям, и грехи, грехи, в которых погрязла империя…

— Сколько врагов родила мне человеческая испорченность… Дьявол, овладевший их душами, окутал непроницаемой мглою их помутневший разум… Но я этого не допущу… Я… Я…

Василевс поднялся с колен и запрыгал в ярости.

Патриарх сказал тихо, утомлённым голосом:

— Подозрительность земных владык, доходящая до преследования невинных, всегда плодит измену и толкает людей на поиски новых властителей, хотя бы даже и чужеземного происхождения. Посеянное царями даёт всходы, по которым дела их и расцениваются…

— Не твоё дело мне указывать, — оборвал его василевс. — Добродетель наша царственная, бдительность и энергия — суть опора и защита против всех бед…

Патриарх вздохнул тяжело и пронзил царя колючим взглядом, проскандировал:

— Помни василевс: есть грех — есть и кара…

Это был жестокий намёк.

Усилием воли царь подавил в себе желание оскорбить патриарха. И, приняв смиренный вид, опять стал жаловаться на измену подданных. Он намекнул патриарху на то, чтобы найти таких изменников и самых близких к владыке и прославленных иерархов. Патриарха превратить в своего агента — до этого не доходил никто.

Наступило тягостное молчание…

— Первые христиане жили в пещерах и питались акридами, — сказал царь. — Они не знали этих пышных храмов, безумных украшений и церемоний богослужения… А наши только и думают о богатстве.

Патриарх поднялся, ударил жезлом об пол и вскричал грозно:

— Ересь богумильская!.. Прокляну…

Он поднял на царя патриарший жезл, весь в рубинах и сапфирах, с тремя один за другим спускавшимися крестами и потряс им в воздухе.

Царь упал на колени и поцеловал руку патриарха…

— Прости, владыко… Грех попутал.

Царь начал молиться, а патриарх следил за ним.

Когда царь кончил молиться и сел в изнеможении, патриарх начал в тоне сухой неприязни:

— Церковь унижена. — Паства обнищала. Голодные монахи, лишённые обителей, бродят по улицам, зарабатывая на пропитание милостыней. По твоей вине, по причине твоих неосмотрительных указов и сатанинских распоряжений. Церкви лишились имущественной опоры и хиреют. Пастыри бегут из столицы, ожесточившись. Гнев и боль эти взрастил в них ты — василевс… своими законодательными бреднями.

— Святейшество! Я тебя не учить меня позвал, а советоваться, — внутренне клокоча от гнева, сказал царь, и, досадуя, что с первых же слов вступили на путь привычной вражды.

— А коли совет мой тебе нужен, вот он. Оставь заботы о земной славе, пекись больше о душе. Войны народ смучали. Вдовы неутешно плачут, сироты бегают по улицам попрошайками; деревенские здоровые парни устилают своими трупами земли азиатских чужих владений. Бряцание оружия, звон тимпанов, зов военных рогов и льстивые бесконечные похвалы придворных твоим воинским доблестям, отучили уши твои слышать рыдание обиженных, а глаза твои видеть слезы осиротевших детей и матерей, стенания «убогих». Царь, ты кощунствуешь…

— Довольно! — вскричал царь, не имея больше сил сдерживаться. — Твоё дело молиться о нашем спасении, а не вдаваться в дела государственного управления, в котором пастырю церкви и понимать-то воспрещено…

Чтобы скрыть искажённое гневом лицо, он повернулся к патриарху спиною. Патриарх совершенно спокойно сказал:

— Раз душевный и смиренный совет мой, на который я получил твоё же соизволение, в такое приводит тебя неистовство, я умолкаю, государь.

— Я риторике не обучен. Моей наукой было воинское поле. Но я разгадываю и яд твоих намёков и зловредность умыслов, святейшество. Да, очень хорошо разгадываю.

— И это — благо. И это уже первый шаг на пути государственной мудрости.

Никифор пуще обозлился:

— Ты — мой первый враг, я это знаю! — закричал не своим голосом василевс, весь дрожа от злобы. — Ты забыл отцов церкви, заповедовавших нам: царя бойся всей силою твоею.

— Ой, прелесть мирская. Ты излишне насытил ум сладостями книжными… Книжник, фарисей…

— Молчать! — закричал царь.

Два царских телохранителя, вынырнув из-за ширм, встали позади патриарха, не зная что делать: персона патриарха была неприкосновенной.

Патриарх поправил старенький потёртый стихарь (он вообще-то одевался скромно, только на торжественные службы надевал богатую далматику, всю вытканную» евангельскими сценами, а идя во дворец, норовил одеться как можно похуже, чтобы пристыдить царедворцев), перекрестился и сказал смиренно:

— Прикажи, царь, уйти, я тебе, видать, только в тягость.

Царь непроизвольно поднял руку со сжатым кулаком. Он изуродовал бы другого за эту дерзость. Он готов был ударить и этого несгибаемого сухонького старичка, который стоял у него на пути, не бунтовал, подчиняясь церковной догме, что царь наместник бога на земле, но и не признавал его указов и всегда и всюду подчёркивал их ошибочность… Царь готов был его прикончить на месте, по привычке драться, приобретённой на войне, но панический страх перед святостью патриарха, остановил его, и он опустил руку.

— Скоро он умрёт, — решил царь, опуская руку и разглядывая костистую согбенную фигуру патриарха. — Зачем я буду за него отвечать… Ох, поскорее бы… Он — моя мука. Ему умереть бы поскорее от болезни дома, на печи.

Он подавил в себе злобу, подошёл к патриарху, опустился на колени:

— Дражайший, владыка мой… Брат мой во Христе… благослови. Погорячился я… Сердце страждет… Одинок… Каюсь… Прости меня, святейшество, многогрешного. Одинок… Ох как одинок… Никто этому не поверит.

Не выражая ни удивления, ни довольства, патриарх привычным жестом благословил его. И пошёл по палатам к выходу, глядя в землю, и заставляя встречающихся на пути сановников торопливо отскакивать и в безмолвном изумлении провожать умилёнными глазами его тощую фигурку.

А царь после ухода патриарха впал в ещё большее беспокойство. Он упал на колени и долго просил бога отпустить ему грехи: за пристрастие к женской красоте, за дурные помыслы против владыки церкви. Только к утру совершенно измученным и обессиленным он упал на ложе.

С этих пор царь пытался разгадать свою судьбу и окружил себя всякого рода знахарями, гадателями, юродивыми, которыми кишел Константинополь. И атмосфера двора изменилась. Взвинченные беспокойством царя, ябедники, наговорщики, клеветники распложались как грибы, и распаляли атмосферу нервозности. Ни о чём не решались говорить на улицах, кроме покупок и погоды. За вольную шутку, неосторожное слово, намёк, — таких ослепляли, сажали на кол, отрезали язык.

Истомлённый усердной молитвой, царь стал в гаданьях искать предсказаний судьбы. Тогда и дома знати переполнились знахарями, гадателями, и ворожба о судьбах царя и империи приняла характер мании. И во дворе и в семьях сановников обзавелись гадательными «оракулами», «сонниками», теми книгами, которые содержали формулы колдовства и которых в стране было великое множество.

«Соломоновы заклинания» так вздорожали и таким пользовались огромным спросом, что переписчики не успевали их изготовлять и разбогатели. Страх заразителен. Множились подражатели подражателям. Склонные к дрязгам, кляузам, пересудам, толкам, к суеверию, византийцы в ту пору превзошли самих себя. Царедворцы с утра совместно разгадывали сны, пытались проникнуть в смысл туманной символики Апокалипсиса, в смысл имён, потому что в одной из книг записано, что в зависимости от того, с какой буквы начиналось имя, можно угадать судьбу лица. И почти все находили роковым окончание имени Святослава и начало имени Калокира. Имя Калокира было у всех на языке, но не выговаривалось иначе как шёпотом и иносказательно: «Сатаниил», «Антихрист» и т. п. Под этим именем проклинался Калокир в церквах, упоминался в официальных речах. Самые ближайшие к царю царедворцы не спали ночей, гадая, какую же занимать позицию в отношении потерявшего голову василевса, и изощрялись в догадках, в случае переворота на чью же сторону переметнуться.

Пожалуй один только паракимонен Василий, всегда спокойный, больше всех знал о роковом стечении обстоятельств и давно уже следил, куда клонится чаша судьбы грозного Никифора, и прикидывал, кто же вскоре сменит его. Но единственный конкурент Никифора, блестящий Цимисхий пока ничего не предпринимал. Стало быть, Никифор ещё на троне, и пока надо ему служить.

Каждый день евнух приводил во дворец новых гадателей, которых выписывал из самой глуши, из азиатских фем, из афинских монастырей, с Афона, даже из городских трущоб и зловонных клоак, где бродяги-шептуны проводили в грызне свои дни и ночи. В царских покоях они сперва нажирались до отвала, икая, рыгая, сопя, потом шли к царю в спальню, разнося по палатам ужасную вонь прелых лохмотьев (Никифор не позволял их ни мыть, ни переодевать, считая «ароматы» гадателей и их растерзанный вид атрибутами святости).

Наглость их равнялась их претензиям. Все они называли себя чародеями, все читали «Чёрную книгу», которая находится на дне морском… Они гадали на тазах, на лоханях, по полёту птиц, на мутной воде, на гуще. Они давали разноречивые толки о судьбах империи, Константинополя, о судьбе царя.

А монахи-изуверы, те, не боясь подземелья, предсказывали царю скорый конец от лихих людей; другие говорили, что василевсу жить до ста лет и царствовать столько, сколько он захочет. Первых он гнал за неприязнь к его указам, вторых за очевидное лицемерие. А лукавый паракимонен пригонял на смену им новую партию чародеев, чревовещателей, которые были наглее тех и которых царь тоже выпроваживал с неудовольствием. Желая умолить тревогу царя и успокоить его смятенную душу, Василий выписал с Афона отшельников: исхудалых стариков с провалившимися глазами и тихой умильной речью. Все они в один голос по приказанию паракимонена предсказали Никифору долгие лета, безмятежную жизнь, неомрачённую любовь бога, царицы и народа, благодарность потомков…

— Выгнать этих выживших из ума льстецов, — приказал Никифор. — О какой безмятежной жизни может идти речь, когда я умираю от страха перед подданными и опасаюсь, что в один из будущих дней меня зарежут или отравят…

Наконец паракимонен рискнул на самое сильное и экстравагантное средство. Он предложил позвать в палаты недавно объявившегося, но уже прославленного в городе провидца-юродивого Фалалея. Измождённый аскет, смиренный, благочестивый, постоянно кающийся в грехах — был идеалом ромеев и в жизни и в искусстве. Если к этому присоединялся ещё и физический подвиг: изнурение постом и молитвой, отказ от всех удовольствий — человека награждали ореолом святого. Таким и считался Фалалей. Фалалей не признавал никаких условностей, мочился где придётся, брал хлеб в лавках без спроса, обнажался на площадях и спал на ступенях храмов. Это был идеал юродивого, «божьего человека», во мнении богомольных и богобоязненных ромеев.

Нечёсаный и грязный, в изодранном в клочья подряснике Фалалей, придя во дворец, звоном цепей, повешенных на шею, видом язв на босых ногах и на полуобнажённом теле, смрадным запахом сразу очаровал всех. Он растолкал царедворцев, стоящих у дверей, выгнал всю толпу знахарей и гадателей, сел на скамейку без позволения и поглядел на царя, который тихо молился в углу спальни, держа акакию в руке.

— Молишься? Молись дольше, прелюбодей, — огрызнулся Фалалей. — Душу продал бесу из-за бабы блудливой. Замолишь часть грехов, а тут и жди сокрушающего огня. Рад бы стать последним работником на царской конюшне, чистильщиком седёлок, разрисовщиком копыт, чесальщиком грив, мыльщиком скота, да и того не дано будет тебе. Я разгадал тебя, Помазанник. Русский князь антихрист на тебя богом наслан в наказание за твои мерзости…

— Признаю, грешен, брат мой;- в священном страхе залепетал Никифор. — Оттого и несу такую муку. Ночей не сплю, — произнёс он, не отнимая головы от полу.

— Ещё не так будешь мучиться, окаянный! На том свете язык-то станет прилипать к раскалённой сковороде. А бестия будет тебя в котле со смолою варить, да ещё на огне поджаривать. Один бок будут поджаривать, а другой станет нарастать. А нарастёт, и тем боком в огонь положат. А потом повесят за ребро на крючки и бросят ещё обгорелый-то твой прах на растерзание птицам. Как налетят, соберутся коршуны-то, да и станут раздирать тело на кусочки, кто глаза выклюнет, кто печень долбит, кто ретивое выклёвывает. Вот тогда покорчишься, все грехи свои вспомянешь…

— Так, так, — с сухим восторгом повторял Никифор, — по грехам нам и мука… Гордыня смучала всех… Богомерзкое высокомерие… А ведь как говорил Иоанн Дамаскин: «Не люблю ничего своего», ибо всё указано в евангелии и в трудах отцов церкви. Отец мой, вразуми меня недостойного.

Фалалей осмотрелся кругом, ничего не увидел кроме трона, взобрался на него, схватил скипетр и стал им стучать об пол.

Паракимонен, наблюдавший в щёлку двери, в ужасе вбежал в спальню и умоляюще произнёс, склонившись перед Фалалеем:

— Отче святой, сие седалище приличествует только божественному василевсу… Недостойны мы… смертные…

Фалалей поднялся, плюнул на трон и, отряхнув свои лохмотья, потрогал сиденье, точно прикоснулся к чему-то нечистому.

— Христос не имел трона. А вы, богохульники, завели, да ещё золотые. Тьфу!..

И он пошёл к двери, плюя налево и направо, звеня цепями.

Царь побежал за ним.

— Вернись, брат мой во Христе. Вернись, душа моя скорбит смертельно… Только на тебя уповаю, вижу твою благодать…

Никифор подвёл его к трону и усадил на него. Сам опять опустился перед иконой на колени. Фалалей оглядел через дверь палаты царя с нескрываемой брезгливостью:

— Не богу служите, мамоне. Гладкие жеребцы, похотливые блудодеи. Безглазые твари, свиньи, уготованные в геенну огненную… Все вы зловоние и грязь, а утроба ваших жён — помойные ямы…

Царь клал глубокие поклоны. Пот струился по его лицу, измождённому постом и молитвой.

— Помню денно и нощно, брат мой… Как пудовые гири грехи-то на ногах. Так в ад и тянут. И сам чую, что туда тянут. Никому не миновать возмездия. Он… (Никифор указал на лик Христа). Он всё видит, он вездесущ, всеведущ и всевидящ… От него — никуда. И меня изнуряет, брат мой, страх загробных мучений…

Утомлённый молитвой, царь присел на корточки, стал разглядывать через прорехи кровоподтёки и ссадины на теле юродивого — следы самоистязаний. Этот человек голодный и запаршивевший, однако, никогда не брал подачек из рук царских или вельможных. Невольное благоговение к нему наполнило сердце василевса…

— А, может быть, блаженный, мучения совести внушаются врагами рода человеческого, чтобы отвлечь помазанника божия от благих и высоких помышлений моих. Так, по крайней мере, утверждали гадатели и знахари…

— Полно молоть-то, — сказал юродивый, и плюнул на ковёр. — Давай им больше, ещё не то скажут. Лизоблюды окаянные. Они не только тебя, отца с матерью продадут за золотые монеты.

— Ох верно, отче. Истинно апостольские слова. Только и помыслов-то у них — купаться бы в богатстве, да в роскоши…

Никифор умилённым сел у трона в ногах Фалалея. Он прижимал к лицу его лохмотья и целовал их.

«Не канючь, — сказал Фалалей, и ласково погладил его по волосам. — Лучше сам в рай не пойду, а тебе своё место уступлю… Несчастный ты… Смотришь на тебя, так вчуже жалко.

— Да… отче… Ведь кругом ни одного искреннего голоса… Ни одного верного друга…

— Да какой же верный друг у царя-то? Сегодня он служит тебе за подачки, а завтра ему больше дадут, а он же тебя при случае и зарежет. Примеров сколько угодно. Ох, деньги — зло… А власть — и того хуже… Поганство.

— Мы окружили эту власть всем великолепием облачения, диадемой и пурпуром, всей помпой, всей пышностью двора и дворца… а душа ни минуты не знает покоя…

— Зарежут они тебя… Вот те крест, зарежут… Нечестивцы все… — твердил Фалалей.

Никифор смотрел на него с обожанием. Ведь этот оборвыш, от которого несло смрадом, был единственным человеком, который говорил то, что думал, и никого не боялся, презирал царей и двор. И с ним можно было быть абсолютно искренним, отбросив все условности, налипшие на человека.

— Как я стремился к власти, отче!.. Вот я её достиг… А счастья нет… Живу в постоянном предчувствии беды. Он, как хорошо понял: наилучшее начало без конца — ничего не значит. Считал себя представителем бога на Земле, а свой разум отблеском божественного разума. Стремился во всем подчеркнуть священный характер своей власти, высоко поднять себя над всеми людьми, окружил себя торжественным церемониалом… Тщился сделать земное царствование как бы подобием царства небесного… А своей жены в своих палатах опасаюсь и в каждом придворном вижу изменника…

— Так тебе и надо. Не зазнавайся…

— Ох правда, отче…

Никифор наклонился и поцеловал лохмотья юродивого. Он понимал теперь, узнав нравы двора и душу царедворцев, что вкус к правде и независимости покупаются такою огромною ценою, на которую способны лишь избранные, вот такие неуязвимые юродивые. И то, что есть такие люди на земле, подтверждало ту древнюю истину, что «блаженны нищие духом, ибо они бога узрят», и жизнь это делало исполненной надежд и смысла: есть, есть и будут всегда на свете люди, которые считают царя не выше себя. И это внушало и ему священный ужас и досаду. Ведь все каждодневно уверяют его в непогрешимости царского слова и дела, и первым во всей Вселенной.

Никифор поднялся на ноги и сказал с облегчением:

— Не побрезгуй, отче, откушать со мной. Почту за счастье.

— Пусть принесут.

Сам паракимонен с подчёркнутой почтительностью поставил перед Фалалеем вкусные изысканные кушанья: вымя молодой свиньи с фризийской капустой, откормленную курицу, мясо ягнёнка, овощи, сыр, фрукты, вино. Потом поставил рядом блюдо с золотыми монетами, из расчёта, что Фалалей возьмёт себе что-нибудь. Блюдо с золотом юродивый тут же сбросил на пол:

— Яд.

— Яд.

И монеты, звеня и подпрыгивая, рассыпались по полу священных палат. Евнух бросился собирать монеты.

— Пусть этот пёс ползает и собирает золото, — сказал Фалалей. — Он — ненасытная утроба, у него и совесть золотая.

Из другого блюда Фалалей сбросил на пол мясо, истоптал его:

— Мерзость перед господом… Труп…

Но к фруктам и овощам прикоснулся. Никифор принёс тазик с водой. Пока Фалалей ел, Никифор мыл ему ноги и вытирал их шёлковой тканью. Потом он взял из рук Фал алея несколько маслин и съел их.

— Досыта ешь, отче.

На душе у него стало легче, как впрочем всегда, когда он встречался с блаженными.

Фалалей встал с кресла, отряхнул с себя крошки.

— Скажи, отче, мне, грешному, нет ли каких-нибудь более явных знамений, преподанных тебе свыше о моей судьбе… Вон варвары пришли на Дунай…

— Клин клином вышибают, — пробурчал Фалалей, — клин клином…

— Если я так понимаю, ты советуешь мне позвать на помощь печенегов? То есть сделать то, что я давно надумал?

Царь с мучительным вниманием приготовился слушать, но тот забыл все, устремив глаза вдаль.

— Так ли понимать надо, святой отец?

— Так и понимай…

Фалалей пошёл к двери, бормоча:

— Чепе-неги… Чепе-неги…

В дверях его встретил первый министр:

— Вот он тебе первый понималыцик. С него и начинай.

Евнух подобострастно раскрыл перед ним двери (он боялся Фал алея больше царя). Царедворцы все как один склонились перед ним в трепете и, пока шёл он по проходам священных палат, люди на коленях преграждали ему путь, целовали его язвы, ноги, цепь на шее и ветхие лохмотья, хотя он отбрыкивался от них и изрыгал непристойные ругательства. Чем грубее, отвратительнее вёл себя каждый юродивый в Константинополе в ту суеверную пору, тем боговдохновеннее казался блаженный, тем сокровеннее принимали его речи, тем больше почитали и возвеличивали.

Когда Фалалей вышел из дворца, его тут же окружила толпа с воздетыми к нему руками, мольбами и слезами. Уже все знали на улице, что сам божественный автократор смиренно обмывал его ноги.

А он всё шёл по узким улицам столицы, пересекаемыми церквами, монастырями… Купола, купола, купола… Крест на святой Софии сиял всех выше, всех торжественнее… Вереницы роскошных повозок жались к домам, чтобы дать ему дорогу. Бродячие мимы прекращали своё комедианство. Монахи в скуфьях и длинноволосые пастыри падали перед ним на колени. Толпа, всё больше грудясь, шла за ним плача и провозглашая молитвы… Из окон, из дверей зданий высовывались изумлённые лица женщин…

А василевс, оставшись наедине со своим первым министром, сказал:

— Клин клином… И все-то два слова, а какое дивное пророчество…

— Владыка, эта проницательность блаженных подвижников, обдуманно принимающих на себя образ человека, лишённого здравого ума, меня всегда умиляет и повергает в изумление. Для этого подвига потребны великое самоотвержение, готовность терпеть непрестанное поругание и презрение, необходима и высокая мудрость, чтобы бесславие своё обращать во славу божию, в смешном не допускать греховного, в обличении остерегаться несправедливого. Таков и блаженный Фалалей, сокровенный святой, подвизавшийся у всех на виду, но угодивший богу втайне.

Лукавый царедворец, который в своём кругу называл Фалалея «придурковатым бродяжкой», всегда играл на страсти царя к суевериям и религиозному фанатизму, поэтому и сейчас стал Фалалея расхваливать.

— Как же поступим, паракимонен?

- Так, как напророчено, владыка. Клин клином… Болгар руссами усмирили, теперь руссов усмирим печенегами.

Царь облегчённо вздохнул:

— Невыразимая мудрость говорила устами блаженного… И всё верно.

Царь подал Василию письмо Калокира и царицы Марии. Паракимонен уже знал их содержание, ни одно письмо помимо его воли не попадало василевсу.

— Случаи гнусного предательства слишком многочисленны в истории ромейской империи, о, дражайший владыка мой, чтобы удивляться вероломству этого херсонесского вертопраха, — сказал Василий. — Воины и полководцы, те дальше от интриг, свивающих гнезда в тиши гинекеев и вельможных дворцов. Прямодушная жизнь, которая складывается в походах, лишена светского лицемерия и чиновной лжи. Я знаю его. Калокир всю свою жизнь провёл в интригах против двора. Двоедушие стало его вторым инстинктом. Там, в далёкой провинции, вне царского глаза, он сам себе царь, а здесь в столице — он заурядный чиновник и скромный подданный. Там раздувалась его спесь, здесь он должен притворяться смирным и покорным. Люди, сотканные из этих двух противоречивых качеств души, способны на самые неожиданные поступки и чаще всего являются иудами, клятвопреступниками.

— Почему эти мысли не высказал ты перед тем, как посылать Калокира послом к Святославу? — спросил Никифор.

— Я не имел ни права, ни сил препятствовать собственному решению василевса, — ответил паракимонен. — И если припомнит мой повелитель, я предупреждал тебя насчёт Калокира… Я говорил о его непомерном честолюбии и гордыне ума. Он и Святославу ещё не раз изменит, как только того оставит фортуна. Я прямо подозревал его в вероломстве и намекал на это, но протестовать против его назначения я не мог. Ибо если бы он не поехал в Киев, правоту моих слов проверить никто не смог бы, и был бы я без вины виноват…

Никифор должен был признаться, что паракимонен предостерегал его.

— Что же нам делать? Святослав осел на Дунае. Калокир мечтает о короне. Царь Пётр покорился Святославу. Славяне группируются вокруг киевского князя. В столице полно мятежников. Ума не приложу.

— Надо продолжать лечиться тем же лекарством, с которого начали, государь.

— То есть?

— Клин клином вышибают.

— Вот и ты проник в пророчество Фалалея.

— Конечно. Пророчество это так непререкаемо.

— Ну что ж? Против болгар мы позвали руссов. Против руссов позовём печенегов. Но только печенеги ещё большие варвары, можно ли на них полагаться?

— Вспомним, государь, заветы Константина Багрянородного, который не зря дружил с печенежскою ордою. Руссам они загораживают пути на юг и в нашу столицу. Мадьяры, много раз испытавшие печенежские набеги, питают теперь к ним почтительную боязнь. За свои услуги печенеги не будут просить большие подарки. Печенеги сослужили бы нам более нужную службу, не будь этого херсонесского демона, приведшего с собою варварского князя, земли которого теперь лежат у наших границ.

Никифор с благодарностью взглянул на Василия, который все ошибки царя приписал послу.

— Несмотря на варварскую свою натуру, Святослав, как слышно, не пренебрегает советами людей толковых и образованных и имеет при себе толмачей. Он следит за всем, что происходит в мире, не препятствует учёности, а в Киеве немало христиан, которым покровительствует мать его Ольга, сама христианка. На горе нам, князь имеет государственный ум, силу барса, алчность гиены. Он видит смысл в торговых дорогах мира, и он не уйдёт с Дуная, хитрости его хватило настолько, чтобы перехитрить просвещённых и богатых болгарских бояр и привязать к себе таких хитроумных негодяев как Калокир. О, боговенчанный! Это была роковая ошибка — посылать Калокира призывать Святослава…

Никифор поморщился. Не он ли смеялся над опасениями министра? Не он ли намеренно коверкал, произнося имя Святослава, «гужоеда, сына смердячки Ольги…»? Не он ли считал ниже своего достоинства придавать значение опасности со стороны Святослава?

Паракимонен знал, что с этой минуты он ещё больше возвышается в глазах царя.

— О, богопрославленный! — продолжал Василий. — Печенегам не нужны ни наши города, ни наши земли. На них смело можно положиться. Своим множеством они превосходят рои весенних пчёл, мирную жизнь они считают несчастьем, а главное, всегда готовы опустошить чужую страну, ибо только степи считают высшим благом. Пошлём немного золота князю Куре, опытного и льстивого посла, и вскоре Киев будет осаждён. И уж тогда Святослав улепетнёт с берегов Дуная.

— Отступится ли царь Пётр от притязаний своих на дань и простит ли нам наши проступки против болгар? — спросил Никифор, умолчав о письме царицы Марии.

— С царём Петром следовало бы заключить прочный мир, восстановить былую дружбу, — ответил Василий. — Он будет рад этому сейчас, когда половина его царства под пятой варваров, а сам он с перепугу валяется в постели. А для прочности союза нашего, двух его девиц-дочерей помолвить надо невестами наших малолетних василевсов Василия и Константина. И пусть престарелый царь остаётся в своей столице Преславе. А сыновей его Романа и Бориса пригласим к нашему двору. Это будет знаком твоего к ним расположения, а главное, находясь при дворе, они фактически станут заложниками. Имея сыновей и дочерей Петра, мы можем диктовать ему любые условия, какие захотим.

— Мудро, — согласился царь. — Так и будет.

— А на всякий случай надо готовиться к войне. Святослав неукротим, и вряд ли он скоро и легко откажется от завоёванной Болгарии. И, кроме того, нельзя всецело надеяться на печенегов. Хитрый, вероломный и гадкий Куря во всем на свете ищет и ценит только одну выгоду… Его легко купить, но ещё легче перекупить…

Никифор просветлел. К нему вернулся дух твёрдости и уверенности.

— Нельзя допустить, — сказал он, перекрестясь, — чтобы без руководства вспомоществующей благодати божьей могло обойтись пророчество Фалалея. На нём лежит признак естественного откровения. И тебе, дражайший паракимонен, передалась частица его провиденческого дара. Ведь ты почти в точности сказал то, что напророчил он. Верно?

— Не в точности, ваше величество, а чуть-чуть. Истинному пророчеству может быть присуща и некоторая неясность, так как провидцу открывается тогда не целостный образ будущего, а только отдельные части его. Поэтому апостол Павел и говорит: «отчасти пророчествуем». Ну вот и я удостоился…

Василий точно читал мысли царя. Никифор во всем с ним согласился, так как знал, что, по мнению церкви, каждый мог получить дар пророчества под наитием «первоизбыточествующей благодати». Он отдал распоряжение отправить послов к царю Петру и к печенегам. Князю Куре Никифор выделил деньги. Половину паракимонен отправил в свою кладовую, другую половину отдал посланцу.

Никифор начал подготовку к войне. Эпарх привёл в движение всю свою огромную канцелярию. Посылались распоряжения во все места столицы и провинции. Повысили пошлины, налоги на крестьянство и ремесленников. Ещё большим стеснением подверглись корпорации. Всё это доводило жителей до возмущения.

 

Глава XV.

ДУДИЦА

За три месяца, к зиме, Святослав полонил всю восточную Болгарию, забрал её столицу Великую Преславу и вторгся в пределы византийских провинций — Фракии и Македонии. Он обложил их данью, оставил там часть войска, а сам вернулся в Переяславец. Там он занялся изучением болгарских порядков и подбором разведчиков. Вскоре он стал хорошо разбираться в нравах людей, особенно бояр, и с нетерпением ждал своего советника Калокира, в который раз побывавшего в Царьграде. Святослав хотел точно знать мнение василевса, оставаясь в полном убеждении, что грекам не могла нравиться такая «помощь руссов».

Калокир прибыл в Переяславец под вечер зимнего дня, и пользуясь особым расположением князя, прошёл к нему прямо в горницу. Святослав отдыхал на медвежьей шкуре. Он обрадовался Калокиру, вскочил, обнял его:

— Ну как? Скорее, что нового?

— Скажу, князь, тебе по-дружески: василевсу Никифору не нравится наша помощь.

Святослав засмеялся:

— Ещё бы нравилась? Нашёл дурака. Признаться, и я не рассчитывал на симпатию царя…

Святослав налил вина, выпили:

— Что же, всё-таки, он думает?

— Он говорит, что вместо маленького неприятеля — болгар, он теперь имеет коварного и матерого врага — руссов, которые захватив Болгарию, пялят глаза на Романию. Словом, он очень обеспокоен тем, что ты, может быть, не захочешь уйти обратно в Киев.

— И он, представь, прав. Тёплый климат Дуная нам очень по нраву. Здесь изобилие плодов земных. Сюда сходится всё благое: от греков золото, паволоки, вина и разные дорогие вещи; от чехов и серебро и кони; из Руси — меха, мёд, воск и невольники. Не для того я жертвовал кровью своих воинов и тяготами родной земли, чтобы Никифор вделал лишних два рубина в свою корону. Насколько я знаю, царь сам не промах. Ведь ты говорил, что он добыл престол через женщину. Это такой путь, идти которым любой воин моей державы постыдился бы. Руссы привыкли пользоваться женщинами вовсе не в подобных целях. Славу и положение они добывают не через баб, а мечом и отвагой…

— Я не краснею за нашего василевса, — ответил шутливо Калокир. — Я его сам презираю Прекрасная наружностью и любвеобильная василиса Феофано, отравила своего первого мужа Романа, чтобы своё сердце вместе с престолом отдать Никифору… Это всем известно. Так имеет ли право этот узурпатор называть меня бесчестным изменником, если я сам обнаружил намерение, сходное с тем, которое он осуществил.

Калокир разделся, скинул с себя русский тулуп, остался в тунике и, приятно поёживаясь в тёплой комнате, потягивал вино и говорил:

— В своё время, друже, вместе со мной Никифор околачивался в приёмной царя Романа, толкался среди жадных и лицемерных царедворцев, заискивая у презренного евнуха Василия, ползал в ногах у царицы, и наконец, сумел ей понравиться Кровь стынет, когда я вспомню, как этот ханжа, заставивший своё войско провозгласить его василевсом, двигался к столице. Как все мы — заметные чиновники государства — перетрусили, вышли к нему навстречу, упали перед ним ниц, точно перед законным царём, а в церквах трусливые попы стали служить торжественные молебны. А потом все мы скопом начали сгибать спины перед ним, как перед прирождённым василевсом. И ведь я отмечал тот день самым счастливым в моей жизни, в который этот узурпатор не замечал даже моего присутствия в огромной толпе заискивающих чиновников. Какой стыд и несправедливость в мире, если подумать, что многие лучше его знают науку управлять…

Калокир раскраснелся с дороги, захмелел:

— Князь, — умоляюще произнёс он, — вручи мне ромейскую корону поскорее, я буду твоим верным данником и никогда не выйду из твоей воли… Или сейчас, или никогда. Падение Романии неотвратимо. Я знаю положение в моей стране, всё шатается и не на что Никифору опереться. Твои победы парализовали волю василевса. Священники, землевладельцы, придворные прикрывают свою ненависть к василевсу маскою спасительного угодничества и бесстыдной лести. Торопись, князь! Упустишь — беда. У тебя много невольных союзников. Цимисхий, этот отважный полководец, когда-то помогавший Никифору захватить престол, сам мечтает о том же. О, я знаю его неодолимую мечту. Это прекрасный вояка и ужасный властолюбец… Но ведь битвы выдерживают не только сильные, но и умные, зоркие, смелые.

— Слабых народы ненавидят.

— Пусть ненавидят, лишь бы боялись. Князь, положим конец и этому наглому посягательству Цимисхия. Ты не найдёшь лучшего друга, чем я, ставленника на престол ромейской державы, которая почти в твоих руках.

Калокир протянул к князю руки и стал сползать с кресла на колени. Святослав удержал его за руку:

— Негоже, патрикий, благородному ромею так унижаться перед варваром.

Калокир поднялся и неохотно уселся на кресло. Отрок внёс фонарь из дыни, с горящим обломком просмолённого дерева. Свет заиграл на шитой золотом одежде патрикия.

Святослав продолжал:

— Русские князья непривычны к такому раболепию, как принято в Царьграде. Прямота твоя мне по душе, друг, а проницательность и преданность и того более. Не скрою: пора, ох, пора русским утвердиться в этих благодатных местах ближе к морю, которое избороздили вдоль и поперёк наши предки и которое не зря называется «Русскими…» Нашим гостям далековато ездить для торговли, а Царьград — наш второй дом… Выход к морю, а через него во все чужеземные страны нам необходим как воздух. Романия должна быть под защитою русского меча, потомки добром вспомянут нас за это. И твоё искреннее решение служить отныне Руси я считаю единственно разумным… Ромейская корона ждёт тебя!

Калокир просиял и опять выпил.

— Теперь говори о деле, да поточнее… — сказал Святослав. — Что нового в столице?

— Царь беснуется с перепугу. Он расставил машины для метания камней и стрел на стенах Царьграда. А через Босфор велел протянуть железную цепь, которую с одной стороны прикрепили к башне, а с другой — утвердили на стенах крепости противоположной стороны. Боится, старик…

— Это мне известно, — ответил Святослав. — Ты ведь не один для меня там соглядатайствуешь… Что с царём?

— Царь похудел от забот, и теперь сам обучает каждодневно пехоту, вооружает армию и снаряжает конных латников. Он — большой мастер в этом деле, даже написал сочинение о стратегии войны и заставил всех военачальников выучить его наизусть… И всё это приготовление держится в секрете, но не для меня…

Святослав улыбнулся:

— Да, теперь он уже не присылает мне подарки. А ведь при моём появлении на Дунае, он тотчас же прислал мне дары, в надежде на то, что я поднесу ему на блюдце Болгарию. К сожалению, я не могу быть столь щедрым… Тем более сейчас, когда и у нас в тылу неспокойно…

— Да, князь… Боярство зашевелилось. Царь Пётр хворает, но есть причина думать, что это напускное. Я слежу за Великой Преславой. Около Петра вьются недовольные тобою, князь. Нам надо держать ухо востро… Теперь у многих болгарских бояр с Никифором вместо войны — дружба… Друг мой, василевс Никифор будет играть на религиозном единении обоих народов: ромейского и болгарского…

— Опять эта игра в единоверие, — недовольным тоном произнёс Святослав. — Как тут не вспомнить матушку, которая часто говорила мне: вера одна и душа одна и народ как цепями друг с дружкой связан. Женщина, а раскусила.

— Умнее не скажешь, — заметил Калокир, — наши цари потому за веру и цепятся… Крепче людей держать в повиновении верой.

— Мы не противники христианства, и не фанатики своей веры, — сказал Святослав. — Моя мать крещена в Царьграде, часть моей дружины — христиане. Это не мешает нам быть русскими. Вообще, христиан мы не обижаем, и болгары тут на нас жаловаться не могут. Расчёт царя не оправдается… Держи, патрикий, ухо востро.

— За василевсом и его двором я неустанно слежу, князь, и у меня там есть люди. Соглядатай наш только что оттуда. С василевсом и вельможами беседы вёл. Он может, если угодно, обо всем сам доложить.

— Зови.

Вскоре пришёл монашек в потёртом стихаре — в одежонке вроде кафтана с широкими рукавами. Он почтительно и смиренно отвесил поклон и робко стал у двери.

— Превосходный соглядатай. Ну просто клад. Он ещё у моего родителя был на службе…

Святослав оглядел его с ног до головы и покачал головой: так неказист показался ему этот разведчик.

— Подойди поближе. Как тебя зовут?

Тот шагнул робко, шмыгнул носом, скорчил умильную рожу и стал чесаться.

— Как зовут, говорю, — строже произнёс Святослав. — Какой-то он у тебя чудной, — сказал Святослав Калокиру. — Такого не только к царям, а и в харчевню не пустят…

Калокир засмеялся.

— Фалалеем его зовут…

Монашек смирно заметил:

— Фалалей я для ромейского царя, а для русского князя я — Дудица.

— Грек?

— Не угадал.

— Болгарин?

— Опять не угадал.

— Кто же ты, шут гороховый?

— Эх ты, да я — русский.

— Плутуешь. Отколя?

— Из Нова Града… С Волхова.

— Ишь ты, куда тебя занесло. И какими судьбами?

— Судьба у холопа известная: гни спину на боярина, да не пищи. Матушку променял боярин на собаку, а меня сдал на выучку шорнику. Приучили делать обувь, шапки, ремни, сбрую, седла, колчан, рукавицы, плети. Был и кожемякой — кожу руками обминал. Тяжело было, подумал, подумал, и убежал в скоморохи…

Фалалей стащил парик, выпрямился и преобразился на глазах у князя. Лицо его приняло насмешливое выражение, речь стала бойкой, чеканной, с новгородским твёрдым северным акцентом… Он подпрыгнул, перевернулся на месте колесом и как ни в чём не бывало, продолжал:

— Научился я у них всевозможным фокусам, плясам на все манеры, петь, играть на гуслях, на бубнах, на свирели, на дудках… Дали прозвище Дудица… В одном месте поймали, вернули к боярину, к которому мне не хотелось возвращаться, страсть. Боярин добрый был, велел только отодрать батогами и зачислил меня по скоморошьей части. Жил в усадьбах, забавлял господ, избаловался. Один раз я стибрил бобра из силков, принадлежащих тиуну. Тиун меня привязал к саням, били врастяжку до полусмерти. Я выжил и тут же убежал в Киев. В Киеве опять скоморошничал у знатных бояр. Они меня укрывали, но тиун разыскал и повёз к прежнему боярину на расправу. Дорогой я, будь не плох, прикокошил тиуна и перебрался в Херсонес, куда бегут многие холопы из Руси. Патрикию всё рассказал и он отправил меня в Царьград своим дозорным. Там я служил мимом в цирке, и потешал царей. Но мой прежний патрикий умер, я стал холопом Калокира и он сказал, что ему выгоднее, да и мне, чтобы я разыгрывал юродивого на градских стогнах. Дело привычное, я прославился как юродивый и святой… На зиму патрикий устроил меня в глухую обитель, и я там жил на положении святого. В обители я провёл три года, упражняясь в юродстве. Патрикий говорит, что у меня талант комедианта. Я и сам поверил, когда пробрался ко двору, потому что не многих приглашали ко двору. А я до Никифора добрался…

Святослав хохотал искренне до колик.

— Но ведь это и опасно и тяжело? — спросил он.

— Искус зато превелик. Надо валяться в канавах, жрать дерьмо на виду у скорбных баб, драть тело, носить вериги, ходить босым по снегу, но ведь на то и искус, чтобы прослыть юродивым… Многих я за это время провидел, мало кто выдерживал и снова начинали заниматься честным трудом…

— Да, в святые не легко выйти, — сказал князь. — Значит ты скоморох матёрый. А, ну-ко что-нибудь покажи такое…

Фалалей-Дудица взял из узелка отрепье и мгновенно преобразился в юродивого. Он задёргался на месте, глаза заслезились и запылали, лицо приобрело безумный вид. Он закричал дико, пророчествуя:

— Ужасайся! Грядёт жених по полунощи! Явятся чудеса, польётся горящая смола с неба! Невероятные землетрясение и громы! Страшный суд покарает нечестивых! Падёт, падёт Вавилон яко великая блудница!

— Даже жутко, — заметил Святослав. — Много я видел скоморохов в Киеве, а такого фигуранта встречаю первый раз… На каком же языке ты изъяснялся, Дудица, во дворце?

— Он у меня незаменим, князь, — сказал Калокир. — Его хоть куда. Ведь он говорит по-ромейски как по-русски, при случае объяснится по латыни, знает арабский, хазарский и прилично понимает печенегов.

— Похвально и подходяще нам.

Святослав налил ему турий рог вина:

— За твоё здоровье Фалалей-Дудица, и за услуги, оказываемые нам. Молодец.

— Благодарствую, князь.

Фалалей-Дудица выпил одним духом, крякнул, как это делают заправские бражники и молча протянул к князю обе горсти. Святослав, смеясь, наполнил обе горсти золотыми номисмами.

— Теперь расскажешь нам про Никифора. Думаю, в чём-нибудь да проговорился…

— Ох, князь, важная весть… Василевс отправил послов к печенегу Куре…

— К Куре? — спросил ошеломлённый князь. — Как ты узнал?

— Я всегда во время юродства произношу слова священного писания, которые заучил в монастыре. Они невнятны, но на суеверных людей производят страшное впечатление. Ты, князь, и то перепугался. Я кричу (Дудица принял экстатический вид): «Конь бледный и на нём всадник, которому имя смерть!» Люди трясутся от страха и каждый толкует эти слова по-своему. Или, особенно поражает, когда я закатываю глаза и дрыгаю ногами и ору: «Пал, пал Вавилон, яко великая блудница…» И когда меня что-нибудь спрашивают и мне надо напророчить, я всегда кричу что в голову придёт. Любую чепуху. Найдут мудрой и осмысленной. Когда царь спросил как ему поступить, чтобы найти из теперешнего тяжёлого положения, я выкрикнул: «Клин клином вышибают!» Ах, воскликнул царь, значит ты угадал и эту мою мысль, и нашёл её умной, что надо обратиться к печенегам…

Князь был потрясён:

— Что известно ещё об этом?

Ответил Калокир:

— Узнав о таком замысле василевса, я постарался к свите ромеев, отправляемой к Куре, присоединить моего соглядатая.

Он хлопнул в ладоши, и вошёл парень в печенежском наряде. Он молча поклонился князю.

— Вот этот человек. Он только что прибыл из стана Кури. Он отвозил Куре подарки. Ему вырезан язык.

Парень открыл рот и показал обрубок языка.

— Таков обычай ромейских василевсов, чтобы простолюдин не выдал того кому-нибудь, что он видел и что есть тайна. Парень этот из Херсонеса, он знает печенежский язык, их обычаи, и я его в своё время устроил в охрану василевса. Он нам будет верен всегда. Он грамотен и написал мне все, что надо. Князь Куря двинулся в поход на Киев.

Святослав склонил голову.

— Царь умнее, чем я думал, — сказал Святослав.

— У царя уйма советников. И многих стоит евнух Василий. Да и сам василевс умеет натравливать один народ на другой. И всё-таки, князь, мы замыслы печенегов предвосхитили.

— Не забуду вас, друзья мои. Ловкие вы помощники и преданные.

Он вынес мешочек с золотом и одарил парня, который тут же удалился. Потом князь обнял Калокира и сказал:

— Ты будешь не хуже прочих царей, когда мы отвоюем тебе корону.

— Не хуже других? Что ты говоришь, князь. Ты не знаешь нашей истории. «Другие!» Кого только не бывало на ромейском престоле! Были неграмотные солдаты, как Юстин. Были такие, что ничем не занимались, кроме еды и пьянства. Были — цари-полководцы, любители триумфов и славы. Были цари-учёные, маравшие царственные пальцы в пыли древних книг. А управляли временщики, невежды и нахалы. Но царь — ревнитель справедливости и преданный только благу подданных — этот царь только готовится для престола Романии. Этот царь — я.

 

Глава XVI.

ОСАДА

Ольга горячо молилась перед образом Пречистой, привезённом ею давно из Византии. Княгиня была тяжко больна. Иногда схватывало грудь, и ей казалось, что вот-вот испустит дух, так и не повидав сына. Сегодня она ещё поднялась с постели и теперь вот не могла простоять даже на коленях. Из покоев была удалена вся прислуга, потому ' любила княгиня молиться одна, занавесив узорные окна, засветивши лампаду. В покоях было душно и полутемно. Ольга молилась истово, со слезами, как научил её духовник грек Григорий, которого дал патриарх Ольге при крещении и который попал в Киев ещё молодым и здесь состарился. Теперь он был там же на Дунае, толмачом при молодом князе. При этом воспоминании все залежи горечи поднялись со дна её души. Князь далеко, за морем, княжата ещё мальчики, земля обширна, дел много, а она стара. Она давала волю слезам только перед богоматерью, никогда и никто не видел её плачущей на людях. Она молила пречистую, прежде всего о даровании киевлянам мужества и терпения.

Печенеги вдруг появились под стенами Киева, обложив его со всех сторон. И не выйти и не войти из города. Особенно не хватало воды. Колодцев было мало, их сразу вычерпали, с большим риском выходили киевляне ночью на Днепр по воду и чаще всего попадали в аркан печенегу. Каждый день приносил новости: пропал тот, пропал этот.

Воевода Претич со своей дружиной находился в древлянских лесах, собирал дань и торговал. Только и слышно было, как киевляне говорили друг другу:

— Нет Претича, беда!

— Неужто не вернётся? Тогда мы погибли.

Всего обиднее было ей оттого, что грозный для чужеземцев сын, оставил на произвол судьбы родную землю, и детей, и старуху-мать.

Чтобы создать мнение у врага, что Киев защищён, Ольга приказала боярам выслать домашнюю челядь на стены укреплений, и денно и нощно шуметь и суетиться там, да держаться храбрее. Но ведь враг тоже не дурак.

Ольга думала молитвой умиротворить душу, но досада и гнев ещё сильнее разгорались в ней.

— Чужую землю блюдёт и устраивает, а своя как раз сгинет от лютых степняков, — так думала она, и не находила выхода.

Печенеги, обложившие город, не нуждались ни в пище, ни в воде. А киевляне были взаперти. Случись беда над столицей — неминучи разрушение и полон, начнутся опустошение областей, увод населения в невольничество, домогательства худородных князьков, рознь, смуты, козни, которые смолкли при Святославе. Опять рассыплется Русь на враждебные куски, а, может быть, и вовсе сгинет. Ольга вздрогнула.

В щёлочку двери всё время следил за ней Добрыня. Улучив момент, когда она кончила молиться, и в изнеможении села на скамейку, он вошёл в покои, и сказал:

— Княгинюшка, старцы градские вече собирают, знатные купцы, люди валом валят на площадь. Голод и безводье точат и точат народ, нет сил терпеть. На улицах едва успевают сжигать тела покойников. Дети плачут, матери пребывают в муках. Дерут на себе волосы на Подоле, перед Перуном.

— Дань глупой старине, — заметила Ольга строго. — Вот дуры.

— Да ведь и мы — христиане не угашаем лампад перед Спасителем… Но тоже не видим радости.

— Богохульство это, Добрыня, на Христа роптать. Пути его неисповедимы. Он терпел и нам велел. Что там, на площади?

— Ремесленники и смерды ропщут на тебя зело, на князя, на бояр. Как с цепи сорвались. Узнает Святослав эту самовольщину, гневаться будет. Иди утихомирь людей, ждут. Давеча меня псом на улице назвали. Вы, говорит, в палатах вино лакаете, а у нас воды и той нету.

Лицо Ольги стало жёстким. Упрямые складки обозначились над переносицей.

— Позови молодых князей, я с ними пойду на вече. Да пусть рабыни подороднее поведут меня под руки, самой — мочи нету. А старцы градские пужливы очень, сразу запищали. Ох, разъелись, забыли воинские порядки. Я вот их…

Вбежали двое молодых князей. Черноволосенький Ярополк, старший из них, а было ему тринадцать лет, и румяный, пухленький Олег. Ольга поставила их перед собой. Две дородные холопки вывели княгиню на кленовое крыльцо. С неприязнью Ольга глянула в сторону Перуна, огромного, возвышающегося на холме, деревянного истукана с серебряной башкой и золотыми усищами.

— Тьфу, окаянная сила, — она плюнула в ту сторону.

Повернулась к Подолу. Там стояло такое же изваяние — Стрибог. Ольга отвела глаза. Поверх городской стены увидала сплошную пелену дыма от костров, зажжённых печенегами в непроходимых лесах киевских.

Поворчала:

— Супостаты! Был бы сын здеся, так подарки бы несли.

Спустилась в улицу. Смрадный дым стлался по земле, и в знойном воздухе застыл тошнотворный дух жареной человечины. Рыдающие люди, завидя княгиню, падали на колени, простирали к ней руки и начинали биться. А к кострам то и дело подтаскивали за ноги обезображенные вздутые трупы.

Ольга остановилась у костра, подле которого в «домовине» в сидячем виде находился труп богатого боярина. Около «домовины» были сложены предметы домашнего обихода, оружие, одежда, а также корчаги с едой и с вином, зарезанные рабыни, которых боярин прихватил на тот свет.

Волхв объяснил родственникам, что умерший будет жить и «на том свете», поэтому нуждается и в рабынях и в утвари, и в женских утехах. Сейчас душа покойника отправилась в путешествие.

Одна из вдов, самая молодая и самая любимая боярином, добровольно приготовилась туда же. Она была напоена вином, громко пела и плясала. Мужчины подвели её близко к срубу колодца. Она стала вскрикивать, что увидела «тот свет», всех умерших сородичей и знакомых.

— Скорее отправляйте меня туда к ним, — кричала она, и стала царапать ножом лицо своё и руки.

Кровь струйками текла по ней. Старуха-знахарка взяла верёвку и дала её концы мужчинам. Те перехватили верёвкой шею вдовы покойника и стали за концы тянуть в разные стороны. Женщина захрипела, забилась в судорогах, высунула язык и так с высунутым языком притихла. Тогда старуха-знахарка вонзила кинжал в ребра притихшей вдовы. И после этого её труп положили рядом с трупом покойника и зажгли вокруг них костёр.

— Бесовская забава, — произнесла Ольга, и поморщилась. — Мерзкая вера. За неё нас и наказывает господь. К признанию единого невидимого бога давно пришли все просвещённые народы. Грустно и больно смотреть мне на такое варварство. Милосердная Владычица! Великий Иисусе! И это — люди!

— Вот уж верно, княгинюшка, — поддакнул Добрыня. — В заморских землях своих живых жён на тот свет не берут. За их душами бог присылает ангелов. Так и Григорий говорил, муж превеликой учёности.

Ольга велела поднять себя на самый верх теремка. Это была четырёхгранная башенка над сенями, оттуда виден был город как на ладони и его окрестности. Она различила белые вежи печенегов из толстой кошмы, натянутой на деревянные дуги телег. Вежи издали точно тела огромных ожиревших и полёгших животных. Псы-волкодавы огрызались у самых стен города, чуя мертвечину. Раздавалось ржание лошадей, дикое гиканье кочевников, проносящихся мимо стен. По тропкам между веж бродили полуголые женщины с распущенными волосами.

— Они тут прочно осели… Они решили уморить нас голодом. Псы! Впрочем, зря я их осудила. Они — язычники и бродят ещё во тьме. Да и мы-то хороши…

— Видно на бога надейся, а сам не плошай, — поддакнул Добрыня.

Потом княгиня велела везти себя на Подол. Это была рыночная площадь с лавками и ларьками, место не только торговли, но всякого рода сборищ. Тут издревле созывались вечевые собрания. Ольгу подняли на ступенчатый помост, на котором находились знатные бояре в бархатных кафтанах с блестящими бляхами. Подле помоста на скамейках сидели менее знатные бояре, а также купцы-бородачи толстобрюхие, а там заливала площадь пёстрая толпа горожан: ковали, гончары, кожемяки, шорники, бондари, камнерезы, оружейники, столяры, швецы, древоделы и т. д. К домам жались холопы, боярская челядь, оборванцы и побирушки. Тут, на периферии сборища вели себя люди буйно, бранились и толкались…

Когда киевляне увидели княгиню и княжат, шум усилился. Раздались даже гневные выкрики. И Ольга различила непристойную брань в адрес сына:

— Пьёт заморские вина, да щупает гречанок-блудниц, ему Русь и на ум нейдёт.

Добрыня подошёл к толпе, выдернул из неё матернятника и дал ему взбучку. Толпа чуть притихла. Он посадил княгиню в кресло, поставил рядом ребятишек-княжат, но шум не прекращался. Княгиня от усталости и горя закрыла глаза. Голоса людей подобно морскому прибою то и дело волнами набегали на неё и мешали сосредоточиться.

— Мы кошек съели и собак съели, — кричал народ. — А у бояр вина и припасу невпроворот. Они и челядь всю поморили из скаредности.

— Это ваши идолы языческие на нас беду накликали, вот Христос и покарал вас, — кричал чернец с медным крестом на груди.

Княгиня его знала, это был грек, принятый ею и даденный в помощь церковному старосте в церкви святого Ильи. Она поглядела в его сторону, и он закричал пуще:

— Ваши боги — чурбаны, деревяшки. Болванки с рачьими глазами. Такой приснится, так запугаешься. Ему отвечали:

— Живи Перун, живи во веки вечные, он отцам нашим люб был и нам люб. Наш Перун не умирает и не воскресает, как ваш удавленный бог. Он — вечен. Он — не ваша тухлая падаль, которую на кресте безбожники распяли.

— Дурак, — обозлился чернец. — Наш бог — дух.

— Дух, что из подворотни. Значит ваш бог — дерьмо. В навозе живёт.

Недалеко от княгини сидящий боярин пробасил:

— Убогий люд понапрасну сетует, — он старался, чтобы услышала Ольга. — Смутьяны и разбойники… Их не так ещё надо… Вчера у меня погреб разграбили. Три бочки меду разлили, да говядину унесли. Вешать их всех до единого… Чужое — не тронь!

— Ах так, толстобрюхий! — вскричал кузнец, подошёл к нему с засученными по локоть руками и ударил толстобрюхого боярина в темя.

Тот заорал благим матом. Рядом сидевшие бояре схватили кузнеца, опрокинули на землю и остервенело стали топтать.

— Не сметь! — сказала Ольга, но её уже никто не услышал.

Отчаянный вопль поднялся над толпой. Горожане сгрудились вокруг дерущихся. Началась неразбериха и потасовка. Добрыня кинулся в гущу толпы и стал с размаху колотить по башкам кому придётся. Которые полегче, тех он хватал и отбрасывал в сторону. Малость угомонились, почёсывая затылки, поглаживая бока.

Ольга знала, что народ должен сперва потешиться вволю, подраться и поругаться, прежде чем приступить к серьёзным делам. А от княжеского умыслу никуда не уйдут, — не те времена.

— Что удумали бояре? — спросила она Добрыню.

— Именитые бояре так говорят, что чем смердами да челядью удавленными быть, лучше отворить ворота печенегам. Князь Куря добро заберёт, да животы нам оставит.

— А что гуторят убогие?

— Ежели пришло время животы отдать за Русь, пущай, говорят, сперва эти толстосумы, да бояре — скопидомы свои погреба и амбары отомкнут. А когда из закромов всё поедим, тогда вместях и подыхать не скучно. На миру и смерть красна. А ещё говорят, отважных людей надо поискать, чтобы печенегов обманули, пробрались бы к воеводе Претичу, чтобы сообщить о беде, или к князю… Иначе — погибель.

— Поднимите меня, — приказала Ольга.

Её подняли, и она оглядела собравшихся. Недалеко от неё кипятился старик, отирая пот бобровой шапкой, и визжал:

— На чужое добро все падки… Все! Воры! Рубить руки!

Ольга знала его, это был богатый землевладелец.

Всех рабов и рабынь он перестал кормить и они подыхали как мухи, не успевали их сжигать.

— Ты говори! — приказала ему Ольга.

— Негоже нам, княгинюшка, об убогих печься. Это никчёмная свора. Она завсегда на нас, родовитых, зубы точит. Ей бы пограбить… Вместно мне молвить: чем убогим, да смердам добро отдавать, лучше от Кури откупиться. Надоволится он нашим добром и в степь уйдёт. А коли всё мы раздадим убогим, да сами поедим, то и от печенега нечем будет откупиться. Один конец — пагуба.

Слыша это, простолюдины подняли кулаки. Долго Добрыня их утихомиривал. Ольга подняла руку, все поняли: будет говорить, стихли.

— Скорбна наша жизнь земная и кратковременна, — сказала Ольга. — Печаловаться нам, а особливо старым, на невзгоды судьбы не пристало. И перед лицом смерти, бояре, неприлично радеть о закромах… (бояре опустили вниз бороды). А морить голодом народ, челядь и слуг — это дюже паскудно. И корыстолюбцы будут наказаны.

Шквал одобряющих криков взвился над толпой.

— Велю разделить всю снедь в городе по людям и пусть пока все будут сыты. А к князю гонцов пошлём. Он приедет и нас выручит.

Тишина водворилась редкостная в таких случаях. Слышны были только отдалённые плачи голодных людей, да приглушенный рокот бояр. А кого препроводить в далёкие земли? Ведь надо пробираться через вражеский стан. Опять заволновался народ и зашумел. Народ соображал скопом. Раздались крики:

— Любо слушать нашу княгиню, любо!

— Мудро молвила!

Послать гонца в Болгарию, а самим держаться до последнего издыхания.

— Не вывелись ещё смельчаки на Руси. И печенежский язык ведают и сядут на коня не хуже степняка.

Ольга продолжала:

— Проберётся смельчак через вражеский стан, переплывёт Днепр, отыщет воеводу Претича. Тот даст и коня, и харч в дорогу. Пусть гонец летит как птица, не зная отдыху ни днём, ни ночью. А Претич тоже поторопится. Кто же сможет, отзовитесь…

Протискались сквозь толпу молодые, столпились подле Ольги:

— Я согласен. Я проберусь. Я сумею.

— Поручи лучше мне, княгиня. Я жил с печенегами.

Ольга оглядела молодцов, взор остановился на Янке, древоделе. Открытый взгляд, широкая грудь, сильные руки.

— Вот ты и пойдёшь, — сказала она. — Собой пригож, сила богатырская… А тебе давно у князя на виду надлежит быть. Он тебя милостью не оставит. Скажи ему, мать хворая, дети скучают, жены пропадают в тоске, и вся Русь тебя ждёт. Со слезами ждёт, с воздыханиями.

Она истощила весь запас бодрости и опустилась на руки рабынь. Её отнесли в покои, где она отдохнула. Потом потребовала Добрыню и велела доложить о том, что произошло.

— Янко уже за Днепром, — сказал Добрыня. — Мы следили за ним со стен, как он пробирался в печенежский стан с уздечкой, якобы ища своего коня. А когда добрался до берега, бросился в воду. Стрелы полетели за ним вослед, но ни одна не задела.

— Слава богу! — Ольга перекрестилась. — Спаситель поможет нам укрепить силы против врагов и супостатов.

Население Киева убывало. Был поеден весь скот, домашняя птица, сыромятные ремни, кожи. Ели трупы. Собаки, трава, кора деревьев были тоже съедены.

Куря сидел со старшинами у шатра. Каждый день приводили пленных, схваченных за стенами города, вышедших в поисках пропитания. Молодых он велел тут же раздевать, осматривал, устанавливал цену и отправлял на рынки. Старых и слабых топили в Днепре. Он прислушивался к крикам женщин, которых топили. Это доставляло ему большое удовольствие. И постоянно напоминал своим старейшинам, которые, сидя на ковре, вынимали из котла куски жирной конины и, отдувая щеки, ели:

— Святослав привёз с Востока несметные богатства: аксамиты, золото, драгоценные камни. Всё это будет наше.

А сколько красивых женщин в Киеве? Каждого из вас одарю ими.

Князь рылся у себя за пазухой и из подмышки вынимал траву — евшан. Она пахла тяжёлым запахом степей и человеческого пота. Он понюхал траву первый и передавал следующим. Потом Куря проколол свой палец и дал пососать тем, кому он больше всех доверял и считал своими советниками.

В стороне дудошники выводили протяжные степные звуки. Князь Куря блаженно улыбался и покачивал грузно из стороны в сторону. Старейшины тоже улыбались и также качались, щелкали языком в знак невыразимого удовольствия и признательности. Наложницы, все обвешанные серебром и золотом, в причудливых сосудах разносили ядрёный кумыс. Из веж иногда шумно выбегали с бубнами молодые гибкие черноокие скуластые женщины и начинали стремительно крутиться вокруг этих безбородых, безбровых безобразных стариков.

Вот в это время, запыхавшись, всадник сошёл с коня.

— Ну? — спросил Куря, держа на весу кусок жареной конины. — Долго мы будем выяснять, в городе воевода Претич или отлучился?

— Князь, — сказал гонец, — каждую ночь мы захватываем на берегу Днепра киевлян, которые выходят по воду. Каждую ночь мы их пытаем: отрезываем по частям носы и уши и ни один ещё не признался: есть в городе войско или нет. Но вот сегодня на рассвете один киевлянин ходил по нашему стану, выдавая себя за печенега, и искал пропавшую лошадь. Он подошёл к берегу и бросился I воду, чтобы оказаться на той стороне Днепра. Зачем было бы ему уходить из города украдкой? Это наводит на мысль, что он послан княгиней сообщить воеводе Претичу об осаде Киева… Надо не медля начинать осаду…

— Ты говоришь дело, — сказал Куря. — Начнём сегодня. Возьмём Киев и я дам тебе десять рабынь. Отплатим киевлянам за это промедление: сожжём город весь дотла, население продадим на рынках Востока. Молодых князей — сыновей Святослава, привяжем за руки и ноги к столбам и топором рассечём тела от шеи до бедра. И каждую половину повесим на дереве. Ха! Га! Саму старую каргу-княгиню запрём в ящик и повесим на высокий шест, чтобы она умерла там от жары и голода. Ха! Га! Пусть полюбуется на это прославленный князь, если только вернётся из похода, в чём я не уверен, ромеи не выпустят его живым…

И все старейшины Кури прищурили глаза, ухмылялись и тоже произносили:

— Ха! Га! Ха! Га!

И принимались хвались эту выдумку Кури, находя её очень изобретательной и мудрой.

— Скажите всем, — обратился Куря к старейшинам, — чтобы сегодня старики на конях придвинулись к стенам города, сделали присыпы, по которым мы пойдём на приступ…

И блаженно покачиваясь на кривых ногах и потягиваясь от охватившего его любовного томления, князь вошёл в полутёмный шатёр-гарем, протягивая вперёд руки, ощупывая тела своих жён и ища самую свежую россиянку, которую только что схватили прошлой ночью на Днепре и отдали наложницей в гарем Кури.

 

Глава XVII.

ПРИЕЗД СВЯТОСЛАВА

На заре следующего дня, когда Ольга стояла опять коленопреклонённой перед Пречистой, вдруг она услышала крики на улице, шум, точно поднялась буря.

— Враг идёт на приступ, — решила она… — Господи, выручи… Сия земля была богата пажитями, скотом, обильна плодами и разными соками… Горе нам, горе! Святая Премудрость, не дай погибнуть Руси!

Она упала ниц и забилась.

Вошёл Добрыня.

— Княгинюшка, слышишь ли?

— Ой, слышу. И ночью мне спать не давали басурманы.

— Так ведь приехал воевода Претич. И поднял гвалт на реке, чтобы испугать Курю. И мы не сразу разобрались, кто приехал. Может быть, сам князь. Ну и постарались: холопы и челядь всю ночь били в бубны, свистели и гудели по этому случаю. Княгинюшка, Куря удирает.

Княгиня молча поднялась, встрепенулась, глаза её сияли счастьем, но опять опустилась перед иконой:

— Молитва моя дошла до Заступницы. Царственный град Киев спасён.

Так стучало сердце, так она изнемогала. Шум всё больше усиливался. Она глянула в окно. Реяли хоругви, сиявшие ликами святителей, слышалось храмовое пение. Улица наполнялась скрипом повозок, топотом коней, бодрыми голосами. Смутные, но родные звуки речи почудились ей за стеной, и она потеряла сознание.

В город входило войско Святослава. Радостные жены его вышли на крыльцо с детьми: со старшим Ярополком, со средним Олегом… (Самый младший Владимир был с Малушей в Бутутино). К приезду мужа они вырядились в лучшие одежды из византийских тканей. Кисейные рубахи с жемчужным шитьём, пурпуровые сарафаны, подпоясанные золотожемчужными поясами. На руках горели золотые перстни, серьги в ушах, на грудях мониста из арабских диргем и янтарей.

Святослав, наскоро поцеловал жён. Мальчиков взял на руки, оглядел: подросли. Князь кивнул Улебу. Тот подвёл к жёнам Святослава юную девушку, черноокую, чернобровую красавицу. Князь чуть толкнул её к Ярополку.

— Это тебе, Ярополк, я жену привёз… Грекиню знатных кровей, полонил её в ромейской земле. Изрядно будешь доволен. Грекини домовиты, послушны, ласковы, просвещены.

Ярополк мрачно, исподлобья покосился на девушку и покраснел. И она опустила глаза в землю и не шевелилась. Была убрана и украшена как цветок, так богато и так нарядно для здешних мест, что все, вплоть до челяди, так и вытаращили на неё глазищи. В сеткообразном наголовнике, плетённом из золотых шнурков и обшитом драгоценными камнями и жемчугом. Серьги, браслеты и кольца светились, лучились, сияли… Ярополк протянул руку, грубо дёрнул её за гайтан и вытянул из-за пазухи золотой с бриллиантами крестик с распятым Иисусом. Ядовито усмехнулся:

— Удавленный бог… Христианка.

— Христианка, — повторил ласково Святослав. — Ничего, сынок, это делу не помеха. А уж грамотница какая. Она и этим тебе угодит. Грамотность и на Руси не помешает. Поскитался я по свету, сынок. Нагляделся всего. Поотстали мы во многом, бабка права. Она недаром слывёт мудрой. Пора и нам за ум браться, и по учёной части от ромейцев не отставать. Где младший сын?

При слове «сын» жены лукаво переглянулись…

— Где ему быть, Малушичу? У холопки матери… В вотчине под Псковом, — сказал хмуро Ярополк. — Стреляет белок, сорванец.

Он по примеру матери своей научился смотреть на младшего брата — «робичича» свысока, и его третировать.

Не взглянув больше ни разу на окаменевших и разряженных жён, князь последовал в покои матери. Она сидела на кровати, склонившись. Слезы текли по её лицу. Она кинулась ему навстречу, но пошатнулась. Он поддержал её, усадил:

— Не надо плакать, матушка, — сказал он, — ведь опасность миновала. Видно, Куря имел хорошие дозоры. Я ещё и не появился в этих краях, а он уж укатил в степь. Та на него я наткнулся и изрядно потрепал. Вон пригнали табуны лошадей, пленниц, привязанных к кибиткам, награбленный скарб.

Княгиня успокоилась и сказала:

— Ты завоёвываешь новые земли, собираешь богатые дани, слава твоя идёт по всему свету, а земля родная остаётся сиротою. Посмотри — я стара и немощна, дни мои сочтены. И на плечи старухи-матери ты взвалил непосильное ярмо управления державой. Не по нраву, сынок, мне твои опасные и бесчисленные войны. И я рада, что наконец, ты одумался, и возвратился восвояси. О, неземной владыка! Теперь я могу спокойно умереть.

Сквозь прищуренные ресницы она следила за выражением его лица. Оно преображалось по мере того, как усиливался гул табунов, прогоняемых городом. От топота копыт вздрагивала земля. На скрипевших телегах развозили тучную добычу, вывезенную из-за моря. Разгружались на дворе тюки с шёлковыми тканями, золотыми вещами и серебряной посудой, женскими украшениями, оружием прославленных византийских мастеров. Лицо Святослава от звона и стука разгружаемых вещей просветлело. Наверно, при этом вспоминал он упоительные сечи, самозабвенную скачку с саблей наголо, головокружительные переходы по опасным ущельям, свист ветра, отважные вскрики воинов, победные шествия по покорённым землям мужей доблестных и отважных. Разве могут всё это понять матери?

— Я жду ответа, — сказала Ольга. — Ты видишь дух мой скоро уйдёт на небо, освободившись из тела. Успокой меня, светик.

— Ах, матушка… Не любо мне жить в Киеве, — сказал горько Святослав, пробуя жестокость слов искупить задушевностью тона, что плохо удавалось. — Хочу жить в Переяславце на Дунае. На Дунае могилы наших предков. Мне толмачи объяснили: в ромейской державе тьма славян, их побаиваются сами ромеи. Мой друг Калокир говорил, что у них про это даже в книгах написано. Слышу я, матушка, один язык от Новгорода до Пелопоннеса, везде славяне. Они пойдут под мою руку, я это чую. Пойдут! И пусть в таком случае на Дунае станет столица русской земли.

— Упаси бог, — поперечила Ольга… — Корысть — великая пагуба.

— Силой держится удача, матушка. Возьмём в руки торговые пути, идущие из Европы в Азию, великие и редкие промыслы разовьются на этом перепутье в Переяславце, где добро всех стран сходится. От греков идёт золото, от чехов и венгров — серебро и чудные кони, из Руси прибывают лучшие в мире меха, воск, мёд, челядь. Необъятна, обильна и могуча будет моя русская держава. Пуще старого Рима. Пусть гордые греки забудут бранную кличку «скифы-варвары» и уступят нам своё законное право считаться первыми из народов.

— О, беда, сын мой. От языческого поганства этот неукротимый дух в тебе, и непомерная и алчная спесь. Крестись и обретёшь успокоение. Я была такой же. Вот теперь мир и покой у меня в душе. Я узнала бога и радуюсь.

— Веру переменить — не рубашку переодеть. Меняй веру — меняй и совесть…

— Что ж такого? Перемени веру, и всё в тебе переменится. Каждый должен покорить самого себя. Вот я покорила себя. И за гробом бог меня не оставит. На этом свете помучилась, на том свете порадуемся. А ты в ад попадёшь.

— Что такое, матушка?

— Я тебе говорила, в огонь посадят, и будешь в котле гореть и не сгоришь.

— Сколько же дров надо, матушка, чтобы жечь всех почитателей Перуна?

— Не кощунствуй. Веки вечные обречён мучиться. Один бок будет гореть, а другой в это время наращиваться.

Сын расхохотался:

— Ишь какой кровопийца ваш бог, а ещё смиренным притворяется: ударят в щеку, подставь другую. А наш Перун никаким адом не стращает. Он посылает нам дождь, свет и тепло. За это ему и жертвы приносим. И жрецы наши добрее ваших, и капища наши веселее церквей: в дубравах, на вольном воздухе или в тенистом шалаше…

— У твоих идолов и жилье как у скота: шалаши да пещеры. И сами они кровожадны и грубы. А наши и врагов велят любить.

— Мой бог — бог крови и брани, он любит храбрецов. Как я могу любить врага на поле боя, как то повелевает твой бог, который до того дошёл, что позволил сам себя повесить на крест как глупая баба, или это враки?

— Нет, не враки, наш бог сам пострадал за людей… Чтобы людям гоже было на том свете… Греческая вера сделает тебя навек счастливым… потому что эта вера самая верная…

— Патрикий Калокир мне говорил, и я тому верю, что нет худших и лучших вер… Все кланяются своим богам и считают их лучшими. Одни боги поумнее, это для умных. Другие — поглупее, это — для глупых. Надо думать, что я ещё не поднялся до вершин мудрости, так меня твой бог поймёт и простит.

— Патрикий твой — богомерзкий честолюбец. И помянёшь меня, до добра он тебя не доведёт… Тянет в преисподнюю, хитрец, сатана.

— Птице нужен воздух, зверю — дебри, а воину — брань. Так и с богами: всяк своего бога хвалит.

— Не богохульствуй, говорю…

— Повинуюсь, матушка, и молчу.

Она обняла его, поцеловала в широкий лоб и перекрестила, оттолкнула от себя:

— Ну, иди. Повидался бы с жёнами-то, впустую живут, вянет красота, отцветает, всё зря… Повертись-ко с одной всю ночь на подушке. Жёнам всего драгоценнее — любовь.

— Любовь? Любовь доступна и бугаям.

— Бессовестный… Таких жён ты и не найдёшь, как у тебя.

— Отважный воин добывает себе жену, где придётся, острой саблей, — сказал сын. — Дружина моя и жён себе навезла из-за моря вместе с добычей… Эх, матушка, сердцу не прикажешь. После Малуши все они мне опостылели. Встречал я и красивых, и богато одетых, и умных, и более знатных и более молодых, но не были столь любезны моему сердцу… А вообще, жены — скоро наскучивающая утеха. Мёд сладок. А сколько ты его съешь?

— Блуд это и грех, — осудила Ольга. — Искушение нечистой силы…

— Полно, матушка… Был я на Востоке, там жены роскошнее наших, а всё-таки мужья премного ими наскучены…

Ольга начинала сердиться и кривить брови. Сын переменил разговор:

— А где Малуша?

— Услала я её и уж навсегда ключницей в свою псковскую вотчину, в Будутино. Подальше от греха, не блудить же с холопкой на глазах у жён. Мальчики растут, негоже. И Владимир подрос, понял, стал на них зубы точить. Я учу его: это братья твои. А он: я вот им покажу, дай только подрасти. Робичич, сказывается кровь. Не вспоминай о Малуше… Эта — тоже горе моё.

В словах матери послышалась угроза. Святослав увидел, что утомил мать и вышел.

Святослав задал своей дружине богатый пир, с дудошниками, со скоморохами. Вино лилось рекой. Пили до помрачения разума. Кто валился под стол, того выносили на двор и обливали холодной водой. Не поднимался — увозили домой. Разговоры шли больше о победах, о храбрости. Среди бесед Претич отозвался похвально про Янку. Глаза Святослава тотчас же засияли радостным светом.

— Отыскать его.

Вскоре привели застенчивого парня.

— Отколь? — спросил князь.

— Из древлянской земли.

— Твои родичи убили моего батюшку. Слышал?

— Я-то ни при чем.

— Так я же тебя не виню, дурень. А ты не пугайся. Подходи ближе. Чего ты, как баба.

Князь пощупал его руки, потрогал шею, попробовал наклонить, не поддалась.

— Ой, да ты, братец, дюжий.

— Какой уж есть.

— И занозистый. Люблю таких. Поборись с дружинником.

— Это можно. Это нам нипочём.

— Ну-ко…

Вышел дружинник, сгрёб Янку. Но тот напружинился и перекинул дружинника через себя. Удивлённый ропот прошёл по залу.

— Э, да с тобой шутки плохи, — сказал князь, — хватая Янку за пояс. — Давай со мной.

— Ой, князь, смотри ушибу.

— Это меня-то? Давай, давай… Попробуй. Я тебе намну бока.

— Не намнёшь, — ответил Янко, избочившись, и выбросив вперёд руки — железные клещи.

— Ой, намну, — повторил князь, пытаясь ухватить Янку за шею.

— Не намнёшь, — ответил Янко, ловя руки князя, чтобы их зажать.

— Не зажмёшь, — отдуваясь, сказал князь и, отбиваясь от железных рук Янки.

— Ой, зажму, — сказал Янко, и зажал руки князя.

Они посинели, набухли.

— Выкуси! — князь бесплодно шевелил локтями. — Вырвусь.

— Ой, не вырвешься, — сказал Янко, пригибая князя к полу.

Дружинники зашумели, зашикали:

— Не сносить тебе, парень, головы.

Янко отпустил руки князя.

— Ты — молодчина — сказал князь, тряся кистями рук. — Я тебя в дружину возьму. Будешь жить в моей гриднице, вместе с «отроками». А там, смотришь, опять махнём в поход. Какое-нибудь ремесло знаешь?

— Я древодел.

— О, это — клад. Что ты умеешь?

— Мосты возвожу, крепостные стены, могу и лодки.

— Поедем со мной к кривичам. Надобны новые лодки для моих людей, что остались на Дунае.

— Это мне сподручно.

На другой день князь с Янкой уже умчались в Будутино. Заночевали у Малуши и отправились в лес к лодейщикам. Ладьи выделывались испокон веку кривичами в верховьях Днепра. Тому всё подходило: обилие леса, речек, по которым можно сплавлять судна, близость матерых городов — Новгорода, Смоленска, Киева.

Судна ладили осенью и весной. Князь торопился, потому что окончательную отделку судна получали только в Киеве: тут ставились уключины, снасти. Святославу было любо это занятие, происходившее в таком месте, где от ягод в чащобе рдел человеческий след на траве, дебри были полны зверя, а речки — рыбы. Из дупел деревьев духмяный сочился мёд. Утки и гуси, когда поднимались над озером, то заслоняли небо, лодейщики их били палками.

Лоси подходили к кострам и стояли в недоумении, уткнув морды в землю, образовав вокруг людей частокол из ветвистых рогов. Они мешали валить деревья. Лосей хлыстали лозами по крупу, чтобы пошевелились и отошли. Звери сами лезли в сети, но не каждого из них брали; вевериц, куниц, лисиц прогоняли в лес: мелочь! Работяги ели больше медвежатину и кабанов, мясо пекли на угольях.

Святославу по нраву была эта привольная жизнь: она напоминала раздолье бивуаков. Спали на лосиных шкурах, распростёртых на пышной траве, под толстенными осокорями и дубами. Вольный воздух, прохлада, крепкий сон и обильная здоровая еда, восстанавливали силы мгновенно. Схватки с медведями превращались в забаву. Медведи тут были матерые, непуганые.

Святослав брал Янку и шёл в чащобу. Неуклюжие медведи спокойно проходили мимо навязчивых людей. Но люди назойливо их дразнили и доводили добродушных зверей до ярости. Этого-то и добивался князь. Когда мишка вставал на дыбы, рычал и с разинутой пастью надвигался на князя, и готов был вскинуть ему на плечи передние лапы, князь ловко втыкал ему рогатину в живот. И потом хвалился перед лодейщиками своей удалью.

Дело катилось колесом, суда приумножались на глазах. Князь вообще любил вникать во все мелочи лодейщиков. Сам выдалбливал преогромные колоды, отделывал их теслом, распаривал, разводил бока до нужной широты. Мастера похлопывали его по заднице, говоря:

— Примем в артель тебя, князюшка, выдюжишь, и рукомеслом достиг.

В Киеве однодерёвки, предназначенные для морского похода получат ещё обшивку, станут вместительными, пригодными провезти по морю десяток лошадей и полсотни воинов каждая. Отец Игорь делал хуже суда и не столь устойчивы, зато и терпел урон. Святослав всё это учёл.

Ещё не успел князь закончить сезон осенних работ, как прибыл гонец из Киева, — с княгиней плохо. Святослав тут же снялся с места и прибыл в терем Ольги. Она лежала в постели с восковым высохшим лицом, со впалыми глазами. Не поднималась, и не оборачивая головы, она сказала:

— Видишь, я умираю…

— Что ты, матушка! Как же я без тебя…

— Лицемерием нечего бога гневить. Ты вот выслушай старуху и утешь. Моё последнее слово: не ходи на войну. Останься дома.

— Ох, матушка, это мне горше смерти…

— Не перечь. Молод ещё учить старых. Помни: легче одолеть врага, чем удержать его землю. Мир велик, а жизнь коротка: сделай свой Киев вторым Царьградом, и Русь тебя не забудет.

— А если сделаю больше того, то и ещё дольше попомнят…

— Не балагурь, и без тебя скоморохов не мало на нашей земле, пьянчужек и пустомелей… Страна наша превелика, а распорядок худ. Вот тебе о чём надо всё время помнить. Куда ты глядишь, чего хочешь? Лесов, рек, земель, народу — тьма темь. Будь всему этому хозяином. А войны? Грабёж, пепел, кровь да слезы. Да и к чему воевать. Всё равно всех не покоришь. Да и надо ли это?

— Весь мир трудно покорить. Хоть бы полмира…

Княгиня конвульсивно вздрогнула.

— Как? Ты всё-таки собираешься туда опять?

Святослав опустил голову, чтобы мать не видела его лица.

— Если ты уедешь, ты меня убьёшь. С меня достаточно и того одного удара — ужасной смерти твоего отца, который дважды пытался покорять сильных и мудрых греков. Один раз он оставил трупы своей дружины в Русском море. Это не угомонило его. Через три года, собрав новую дружину и новые суда, он пошёл на Дунай, разбил греков и возвращался на Русь с богатой дружиной — землёю уличей и тиверцев. Он и с них взял богатую дань, всю её отдал своему любимому отважному Свенельду. Потом он проходил землями древлян и с них взял дань. Кажется довольно бы! Но он хотел, чтобы его дружина была богаче всех… Ему показалось, что он взял мало, пошёл опять… Древляне полонили его, привязали к двум пригнутым верхушкам к земле деревьев и… опустили… Он был разорван на части…

— Я слышал… Надоело.

— Я не хотела смущать твою душу, сын. А теперь нашла нужным напомнить. Если вдруг нечто подобное случится с тобой… Этот Дунай, куда все стремятся… Эта хитрая Романия, которой все завидуют. Нет! Нет! Живи в покое…

— Стоящий на краю могилы думает о покое, матушка. А живой и отважный о подвигах, о расширении земель, о славе оружия, о славе, о богатстве… Ах, матушка, не поймёшь! Сильный да смекалистый не может довольствоваться тем, что выпало на его долю при рождении… Мне Калокир говорил: Александр Македонский всё кругом полонил, и тем не был доволен… Вот муж…

Вдруг она оборвала его и спросила жёстко:

— Всю ли дружину ты привёл с Дуная?

Она захватила его врасплох. Отмалчиваться сейчас было невозможно.

— Нет, матушка, не всю. Воевода Волк остался в Переяславце…

Он увидел, как затряслась её губа, из полузакрытых век выкатилась слеза и поползла по подушке. Ему стало нестерпимо жалко матери, он захотел как-то заглушить её боль и оправдаться. Он не мог на неё глядеть и говорил в сторону:

— Видишь ли, матушка… Сразу уйти, это значит дать повод думать, что мы — трусы, боимся Никифора, этого лже-царя.

При воспоминании о Никифоре, закипела его душа, он поднялся и зашагал по комнате:

— Этот ехидный старик натравил на нас Курю! Да — это он… он… До тех пор, пока жив, я не успокоюсь… Должен его сбросить с трона. Я не так глуп, как он думает. Я оставил на Дунае Волка… А в самом Царьграде у меня — Калокир. Он зорко следит за этим честолюбцем, укравшим трон у законного царя. Пока я жив, я не отступлю ни на шаг от своего помыла. Ни на шаг! Русское оружие узрят на Босфоре.

Ему послышалось, что мать всхлипнула и смолкла. И чтобы она не помешала ему высказаться, он продолжал уже более горячо и откровенно:

— Вот ты говоришь, что у меня много земли, лесов и добра. Но что в том толку, если мы заперты на железный замок в этих тучных землях… Заперты со всех сторон, матушка. Мы в овраге. Море Варяжское не наше и новгородцы на замке, как и мы здесь. К Понту ведь все дороги перекрыты. Печенеги преследуют нас на каждом пороге. Корсунцы стерегут нас в устьях Днепра. Босфор во власти ромеев. Мы задыхаемся без морей, матушка… А что за держава без морей! Ни торговли, ни дружбы с великими державами. Доколе, доколе, матушка, мы будем сжимаемы со всех сторон. Нет! Нет! Этому не быть! Русь издавна любит море, знает море, может по нему плавать! Нам ли в таком случае не быть морской державой…

Абсолютная тишина была ему ответом. Он оглянулся на мать, она лежала неподвижно. Он взял её за руку, рука была холодна. Он сел у её ног и заплакал. Потом вышел на крыльцо, собрал челядь и дружину и сказал:

— Великая княгиня Ольга скончалась. Об остальном я сам распоряжусь…

Женщины принялись громко рыдать и причитать.

Ольга не приказывала хоронить её по-язычески. По ней не справляли тризну. Её отпевал священник Григорий, который смолоду был при ней и в Киеве состарился. И похоронена она была недалеко от терема, в ограде церкви святого Ильи.

После этого Святослав отбыл в леса к кривичам, чтобы докончить постройку судов.

 

Глава XVIII.

БОЯРСКАЯ ДУМА

Только что прибыл князь к лодейщикам, как прискакал Асмуд и доложил, что народ в Киеве волнуется:

— На Подоле каждый день драки, поножовщина, да разбой. Галдят: осиротела земля. Князь чужие земли полюбил. Думают даже вече собирать.

— Я вот угомоню головорезов. А вече не надо, — сказал князь. — Шуму и мордобития будет много, а толку никакого. Лучше собрать Боярскую думу, и пригласить туда самых знатных старцев градских, часть отроков.

Так и сделали. Когда князь приехал в Киеве, гридница была уже полна бояр-дружинников, именитого купечества, отроков. И споры были в полном разгаре. Князь понял, что большинство недовольно его приготовлениями к новой войне. И все беспокоились, на кого же Святослав оставит княжество.

— Сидел бы дома, как Ольга сидела, — сказал боярин, а в это время холоп сгонял мух с его огненной лысины. — И нам дешевле и князю спокойнее. Нет, туда же…

— Тебе спокойнее, а не нам, — возразил купец с фиолетовым носом. — Куда я свои товары дену, если стану на печке лежать. И что ты, старичина, будешь делать, ежели я не свезу твои дани за море. Гноить добро в подвалах.

Боярин умолк и отвернулся.

— Ходят слухи, что князь радеет не о своей земле, а о чужой. Оставил там на Дунае воеводу Волка и свою девку грекиню, — забормотал боярин в другую сторону.

Много общих речей выслушал князь. Выслушал терпеливо, потом сказал:

— О русской земле я радею, и ради её затеял эту войну… и намерен перенести столицу Руси поближе к Царьграду. Мои походы на Волгу, на Дон, на Дунай были не зря. Надо ж когда-нибудь выходить к морю. Покорив Волжскую Болгарию, мы превратили её в союзницу Руси. Теперь можем беспрепятственно плавать по Волге. Усмиривши Хазарию, мы вышли к берегам Понта и основали там Тмутаракань. И наше желание перенести столицу Руси на берега Дуная вовсе не есть забвение родной земли. Придвинувши столицу ближе к Царьграду, мы можем и плавать по морям и торговать везде вольготно. Большому народу впору большие дела. Только неразумные домоседы могут роптать на меня и на мою дружину.

— Добро, — крикнул кто-то из купцов. — Уважительное слово. Мы имеем славные реки: Дон, Волгу, Донец, Днепр, а выход из них в море — не наш. Куда это дело годится? Мы заперты… как в сундуке.

— Заперты! Заперты! — послышалось со всех сторон. — Слепой дом. Ни выпрямиться, ни потянуться… Дурашная жисть.

— Бабий кут. Затина.

— Вот именно, — встрянул Святослав, — затина. Какой толк владеть большими землями и не иметь морей? Можно задохнуться.

— Можно задохнуться, — пронеслось как шум по гриднице. — Не слушай, князь, супротивников. Людям ленивым да боязливым никогда ни в чём не везёт.

— Вот видите, дружина идёт со мною, — сказал Святослав. — Я хочу спросить воинов киевских полков и их воеводу, поедут ли они со мной?

Киевский воевода — богатырь с отвислыми усами подумал, потом вымолвил:

— Что делать нам? Не обращаться же к наёмникам-печенегам за помощью, когда свои воины есть. Согласны, князь, мои полки идти с тобою за море. Вот только людишек родной земли негоже оставлять без призора. Ты уедешь, а киевляне останутся здесь без князя. Наследники ещё малы. Сам видишь.

— Что ж такого, что малы? — ответил Святослав. — При сыновьях останутся мудрые бояре-советники, да матери, а за врагами Руси я сам буду следить издалека. Наследники как раз подрастут, да и сейчас они в годках.

Закричали бояре:

— Позвать сюда молодых князей, полюбуемся на них.

Привели Ярополка с женой. Черноокая, чернокосая, чернобровая, налитая женской силой жена Ярополка держала мужа за руку, и видно было, что мальчик уже привык к своей «грекине», которая обучила его византийскому этикету, и не безуспешно. Ярополк выглядел не так мешковато, как раньше. Их поставили рядом впереди, а Олега с матерью сзади. Вид князей-мальчиков умилил собравшихся.

— Вот вам и князь, киевляне, — сказал Святослав, указывая на старшего сына. — Любите и жалуйте.

— Добро, добро! — произнесли бояре.

Грекиня, которая была взрослее мужа на пять лет и опытнее и выглядела ему старшей сестрой, совсем утеряла прежний постный вид монашки и выглядела теперь бодрой и игривой.

Она толкнула мужа в бок и тот по-ромейски поклонился. Бояре заулыбались:

— При такой хлёсткой бабе, гляди, и он вскоре в ум войдёт.

— А нам младшего, — сказали древлянские бояре. — Бабка Ольга Коростень пожгла, а внук будет его отстраивать и блюсти.

— Дело, дело! — порешили бояре, дружина и старцы градские.

Олег уткнулся в подол матери и ответил:

— Никуда я от матушки не пойду. Ну вас…

— А ты, сын, с матушкой и поедешь на чужую сторону. И ту сторону привыкнешь своей считать… Ты будешь там княжить.

— Эта невидаль, — ответил мальчик, — я лучше в прятки поиграю.

Все заулыбались. Святослав погладил его по волосам:

— Все как будто довольны.

— Ай нет, князь, — сказали новгородские бояре. — Вот поделили князей, а нас-то и забыли.

Создалось неловкое молчание. Никто первым не хотел вспоминать о Владимире, самом младшем сыне Святослава. Сыну холопки вроде княжить не пристало. Все глядели на Святослава, а он молчал. Знал он нрав новгородцев, — строптивых, разборчивых, сварливых, прогонявших своих князей-варягов за море, а сейчас управлявшихся посадником. Святослав не хотел им навязывать своего любимого сына. Взбунтуются да малолетка и утопят, али отравят.

Тогда Добрыня сказал:

— Есть ещё один наследник у великого князя, пресветлые бояре.

Он не назвал имя, но все насупились. Никто не выскочил первым со своим мнением. Так этим дело и кончилось. Князь распустил думу и уехал к кривичам. А через несколько дней заявился к нему в лес холоп от Малуши из Будутина, она просила Святослава немедленно приехать: прибыли послы из Новгорода, просят отпустить к ним Владимира на княжение. Святослав тут же прибыл в Будутино. Выслушал послов.

— Вот у Владимира есть мать, есть дядя… Пусть решат, я уезжаю за море… И на всё согласен.

Добрыня пояснил:

— Новгородское вече согласно принять Владимира… А уж мы за него постоим…

А мальчик Владимир в это время играл с собачонкой, ему не до престола.

Когда дело было улажено и Святослав оказался наедине с Малушей, он не узнал её: куда девалась робость, сковывающая душу холопке. Перед ним стояла мать новгородского князя. Он невольно залюбовался ею:

— Прощай, Малуша. Ты уезжаешь на самостоятельную жизнь, а я в новый поход. Может быть мы больше никогда не увидимся. Не поминай лихом, я любил тебя пуще жён и никогда не забуду.

— Сокол ты мой ясный, — ответила Малуша. — Любовь — тепло и свет. В одном мгновении любви — целая жизнь. Нет в жизни счастья выше и сильнее, чем наслаждение любовью, но лишь тогда, когда любовь свободна. Я любила бы тебя крепче, если бы к этому была не принуждаема…

Святослав удивился.

— Ты так горячо любила, что мне казалось — это искренно. Выходит, ты притворялась?

— Отчасти. У нас, женщин, только одно оружие — хитрость и притворство. Милый князь, нельзя искренно любить того, кого боишься.

Князь подумал и сказал:

— Однако ты умнее, чем я думал.

— Я тебя любила, ты лучше других, однако, я не убеждена, что в одно время, пресытившись мною, ты не выменяешь меня на пса или не продашь на базаре другому, из одного только побуждения, чтобы освободиться от надоевшей холопки.

Святослав расхохотался:

— Поступают так искони. Но я, кажется, не сделал бы этого. И беспокоилась ты напрасно. Тебе ни в чём не отказывали.

— Ни богатства, ни знатность не избавляют женщину от унижения, пока она в зависимости. А зависимость ждёт женщину везде. Я знаю только один случай, когда женщина была независимой — твою мать Ольгу. Но это как раз один только раз случилось на моей памяти. Я слышала, что прежде женщине было легче…

— Мне не нужно друга, который во всем со мной соглашается. Тень делает то же самое, даже лучше, — сказал Святослав. — Живи, как хочешь. Теперь в твоих руках и своя судьба и судьба сына. Вырасти хорошего хозяина своей земли. Надейся на Добрыню. Очень дельный парень. Немножко плутоват, но это не повредит. Он даже с новгородскими боярами будет ладить и при случае, кому надо даст взбучку.

— Да, начинается новая жизнь. Предстоит ли мальчику уцелеть и послужить родной земле, или недовольные бояре задушат его.

— Ухо держи востро. Новгородцы — ухарцы, вольница. Я их сам опасаюсь. Они привыкли к своевольству. У них каждый голодранец на вече глотку дерёт. Ну вот, посудачили… Тяжело расставаться. Ты знаешь, как я тебя люблю. Но если в моих делах любовь или даже семья являются помехой, я всегда, хоть и скрепя сердце, отказываюсь от счастья ради долга… Я — воин.

— Знаю. Слава, корысть всегда у вас, князей, заслоняла дорогу к счастью.

— Что делать? Извечно так. Но если хочешь, поедем вместе за Дунай… Немало дружинников берут жён в походы. И даже при случае те берутся за меч.

— Хоть и надоела мне эта золотая клетка — княжеские хоромы… Но сына я не брошу… Впрочем… Да… У тебя есть там жены?

— Да, есть одна, гречанка… С крестом ходит, кланяется доске с изображением удавленного бога…

Малуша выпрямилась, строго сказала, как отрезала:

— Не хочу на Дунай. Кроме того, я — христианка.

— И жена моя дунайская — христианка. Ну и что же?

— Новая вера запрещает поганские привычки — держать табуны жён. Это — варварство.

— Откуда слова такие? А? Матушки слова.

— Да. Она меня крестила. И я рада, что увидела свет. Отпусти свою жену христианку… Жёны смердов счастливее нас. Кто бы знал, какой это ужас быть одной из многих… И все твои жёны — несчастны… Прощай! Дай я тебя обниму и поцелую. Ты был лучше других, и всё-таки никому этой судьбы — быть холопкой князя, не пожелаю. Никто из вас, берущих нас между делом, походя, не заглядывал в раненое сердце женщины.

Святославу эти речи казались только забавными. Одни подвиги воина он считал достойными изумления и делом самым важным на земле, даже угодным богам.

— Если когда-нибудь вернусь из своих мест с Дуная, заеду в Новгород… Не поминай лихом. Я всегда выделял тебя из всех своих наложниц…

— Сколько их у тебя?

— Не знаю. Не помню. Не считал.

Они крепко обнялись. Малуша зарыдала, и слезы её покапали на его руки.

И когда он садился на коня, она стояла на крылечке и не сводила с него глаз. Потом махала платочком в ту сторону, куда он уехал. А кругом был один только дремучий лес, который глухо шумел и качал верхушками деревьев.

Когда Святослав прибыл к лодейщикам, он первым встретил Янку.

— Ну, Янко, с плеч долой все заботы. Ранней весной поедем на Дунай. Затого прощайся с родными.

— Какие родные у меня? Я бродяга, холоп. Куда ты, туда и я. Ох! — он взвизгнул даже от удовольствия. — Увижу море. Царьгород, заморские земли. Индо дух захватило…

 

Глава XIX.

ПОСРАМЛЕНИЕ ЕПИСКОПА

968 г. оказался для Никифора наиболее тяжёлым. Воевода Волк всё ещё сидел в Великой Преславе, значит Святослав не отказался от претензий на Балканы. Мысль о тайных замыслах киевского князя не давала василевсу покоя. Кроме того, арабы отвоёвывали одну за другой византийские провинции в Сирии. А тут ещё неожиданные неприятности в Италии. Восстановив «Священную римскую империю», Оттон взял в ленную зависимость некоторых князьков южного полуострова, хотя они были вассалами Никифора. Узнав об этом, василевс собрался воевать. Но Оттон вознамерился взять его хитростью. Он послал к Никифору опытное посольство во главе с учёным, умным и плутоватым Лиутпрандом, чтобы оно просило руки царевны Анны для сына Оттона. Оттон надеялся, что Никифор отдаст ему южные владения Италии в качестве приданого за Анной. Но таким домогательством германский император вызвал в Никифоре одно только озлобление.

Лиутпранд приехал в Константинополь в июне 968 года. Его встретили крайне неприязненно. С ним обращались не как с послом «Священной римской империи», а как со шпионом. Унижали при каждом удобном случае, всячески оскорбляли и третировали, держали на полуголодном положении. Послов Оттона даже никто не встретил при въезде в столицу. Наоборот, их умышленно задержали, заставили долго ждать под проливным дождём у Золотых ворот. Потом им велели сойти с лошадей и пешком прошагать узкими улицами по колено в грязи, вплоть до «Мраморного дворца», предназначенного им для жилья. Это было мрачное каменное ободранное снаружи здание, по которому гулял ветер, а прогнившая крыша протекала. От холода у послов не попадал зуб на зуб. Даже воды им туда не доставляли, и послы вынуждены были сами выходить на улицу и покупать у уличных водоносов пресную воду для питья и бытовых надобностей. Стража никуда их без особого на то разрешения не выпускала, и для каждого случая следовало испрашивать особую унизительную просьбу.

Епископ Лиутпранд, разъевший дома брюхо на сладостях и изысканных кушаньях, в своих записках, в которых он злобно осмеивал ромеев, горько жаловался даже на то, что вино и то отвратительно пахло смолой.

Принял Лиутпранда не сам василевс, а пьяный куропалат Лев Фока, который даже не взял из рук Лиутпранда письмо от Оттона, а вместо себя велел это сделать переводчику. В придачу к этому куропалат нарочно называл Оттона не императором (дескать, это титул во всем мире одного только ромейского самодержца), а простым королём, что для послов, привыкших чтить своего Оттона первой фигурой среди «великих» правителей мира, было крайне оскорбительным. Только после тяжёлых душевных передряг Никифор принял Лиутпранда в знаменитом зале — Триклинии.

Василевс держался с послами крайне надменно, сидя на золотом троне, который стоял на помосте, и к нему вели несколько ступенек, покрытых порфиром.

Как только ввели послов, василевс порывисто поднялся и принялся топать ногами и кричать на них, упрекая Оттона в вероломстве, в том, что он гнусно нарушил права ромейской державы, напавши на итальянские города, принадлежащие Византии.

— Так как твоему господину, — орал изо всех сил Никифор, — не удались предприятия против моих законных провинций, то теперь он — ехидный и коварный плут — послал к нам тебя, тоже продувную бестию, под ложным предлогом дружбы, а на самом деле с той единственной целью, чтобы шпионить за нами, а потом нагадить нам, как последний проходимец.

Лиутпранд принялся рьяно оправдываться, заверять Никифора в благородных своего императора намерениях и чувствах и в искренних и горячих его желаниях породниться с дражайшим владыкой василевсом ромейским.

И тут, никем не сдерживаемый, он вступил на стезю привычной риторики и. начал прославлять Никифора:

— О, ты единственный, соединяешь несоединимое: сообразительность и кротость, ни с чем несравнимый разум и не имеющие себе равного доброе расположение…

Но Никифор грубо оборвал его:

— Оставь, епископ, красивое говорение и гнусную лесть для лупанарных баб. Я знаю подобных тебе мастеров, умеющих ловко представить малое великим, великое малым, выдать старое за новое, а новое признать старым, а низости придать видимость благородства. Выслушивать мне эти жалкие речи недосуг. Должен идти на молитву в собор святой Софии. Иди и ты, коли не богохульник.

Лиутпранду пришлось принять и эту горькую пилюлю.

— Почту за великое счастье, — лепетал он. — Клянусь душами блаженных самодержцев… Свидетель бог и его всевышняя мать… Такое, Вашего величества, апостольское благодеяние…

Но епископа никто не слушал и бесцеремонно посадили его рядом с певчими, и с певчими он ехал в церковь, что было крайнею степенью непочтительности, даже насмешкой. И он вынужден был всю дорогу выслушивать словословие в честь Никифора, который очень медленно продвигался по улице:

— Вот идёт утренняя звезда, — пели певчие, — вот поднимается всевышняя заря. Он, тот великий помазанник бога отражает в своём взгляде солнечные лучи. Вот шествует бледная смерть сарацин, царь Никифор! Многие лета пресветлому августу Никифору второму. Все народы приклоняйтесь перед ним, всеподданнейшие почитайте его, склоняйте ваши выи под его богоугодную и вседержавную власть!»

Чтобы пустить пыль в глаза посольству, ещё больше повеличаться перед ним, Никифор велел Лиутпранда позвать во дворец на пир.

Высшие сановники, епископы, иностранные послы, министры, полководцы наполняли роскошный зал.

Позолоченные плафоны; стены дворца, изукрашенные мозаикой, изображающей деревья, цветы и плоды; пол, выложенный драгоценных сортов мрамором; канделябры, с пылающими массивными свечами — всё это ошарашило германцев. На противоположной от входа стороне зала стоял на возвышении полукруглый стол с диваном на двенадцать персон. Тут было место василевса и лиц самого высокого ранга. Перед этим столом размещались двенадцать других столов, которые были убраны золотой утварью. Перед каждым таким столом тоже стоял диван на двенадцать персон. Места эти были так расположены, чтобы никто из присутствующих не очутился спиной или боком к василевсу. По обеим сторонам царского стола находились певчие из храма святой Софии…

Вдруг поднялся пурпурный занавес, и все гости упали ниц и каждый прикрыл глаза рукой, как бы ослеплённый блеском солнца: то вошёл василевс. Не шевелясь, распростёртые вниз лицом какое-то количество минут, гости стали подниматься один за другим и занимать места по указанию особого чиновника. Тут всё до мельчайших деталей было регламентировано и предусмотрено: кому где и с кем сидеть, против кого и на каком расстоянии от василевса. Расселись торжественно, чинно, молча, с умилением в глазах, устремлённых в сторону василевса. Лиутпранд со свитой сидели на последних местах, неуважение к ним всеми подчёркивалось.

Вот царь подал знак певчим, и те затянули гимны в честь «Его царственности» «Севаста, Августа Священного…» При словах, призывающих хранить жизнь василевса, все как один поднялись и сбросили верхние накидки. Когда пение закончилось, опять их надели. И вот стали подавать греческие блюда, сильно приправленные оливковым маслом, чесноком, луком. Потом пошли бесконечные десерты из сладких блюд, плодов и ягод. Их приносили в золотых чашах, очень громоздких, массивных и тяжёлых. И чаши эти подавали на стол посредством особых приспособлений. Обед тянулся очень долго, медленно, томительно и чинно. Никифор никого из свиты Оттона не пригласил к своему столу. Напротив, он едко надсмехался над Оттоном, над его послами и даже выразился так:

— Вы, нахалы, присвоили себе священное звание — «римлян». Но вы не римляне, а паршивые варвары.

Лиутпранд не стерпел, и ответил дерзко:

— Ромеи, как известно, расплодились от шайки беглых рабов и грабителей. От них произошли и василевсы. А Оттон и германцы, которых вы называете варварами, все есть дети почтеннейших родителей, благородные витязи и подлинные христиане, а не схизматики, как вы все.

Такими словесными оплеухами и ограничилась их стычка за обеденным столом. В конце обеда артистами цирка были исполнены эквилибристические номера и грубая клоунада, иногда довольно шумливая и весьма непристойная.

Наконец чиновник подал знак, что обед закончен, и гости стали выходить, не торопясь, один за другим. Проходили мимо василевса в полусогнутом состоянии, с почтительным безмолвием и пятясь задом наперёд (показывать спину василевсу было не только нанесением ущерба этикету, но и тяжким преступлением).

Лиутпранд попросил аудиенции.

Никифор намеренно не торопился с деловыми разговорами и заставлял терзаться послов, которых после обеда принудили ждать и томиться в Мраморном дворце.

Наконец истомившемуся Лиутпранду сказали, что василевс не снизошёл до того, чтобы вести переговоры самому, а поручил это паракимонену Василию.

Это было невыносимым выпадом против «великой державы». Скрепя сердце, Лиутпранд изложил евнуху пожелания своего императора.

Только что посол начал речь о том, что ромейскую царевну хочет сосватать сын Оттона и просит в приданое Апулию и Калабрию, как паракимонен перебил его с высокомерием:

— Брак нашей порфирородной царевны с варваром есть неслыханное дело в анналах ромейской истории. И если Оттон хочет породниться с нами, то он должен сам дать ромеям вознаграждение за этакую честь. Пусть он возвратит нам Рим и Равенну со всеми территориями, которыми мы владели. Вот тогда-то мы подумаем о браке. Если же он будет искать одной нашей дружбы, то по крайней мере, надо для того очистить Рим и его территорию, возвратить римлянам их свободу и вернуть в наше прежнее подчинение возмутившихся против нас князьков, бывших рабов нашей священной империи.

От испуга епископ потерял дар речи. Паракимонен так же спесиво ушёл, как пришёл.

Это так расстроило прелата, что он заболел и ждал случая поскорее отбыть восвояси из опротивевшего ему Константинополя.

Чтобы ещё больше поглумиться над послом, Никифор опять пригласил его на одну из церемоний, и за столом нарочно поместил ниже послов болгарского царя Петра. Это переполнило чашу терпения Лиутпранда. В середине пира он поднялся из-за стола и выказал намерение демонстративно его покинуть. Начался скандал: препирательства, насмешки, оскорбления. Паракимонен бросил в лицо епископу:

— Конечно, болгарин груб, грязен, невежественен, но он василевс, а не какой-нибудь «франк».

Лиутпранд ответил такой же дерзостью. Василий вытащил его из-за стола, прогнал и велел кормить в дешёвой харчевне. После этого Никифор снова позвал посла и, будучи мастаком по части церковных дел и большим начётчиком в христианском православии, запретил епископу возражать, а сам изводил его издевательством над католичеством и папой. Лиутпранд должен был глотать и эти пилюли.

Наконец однажды в помощь послу прибыл в Константинополь гонец от папы с письмом Никифору, поддерживавшим предложение Оттона. Разъярённый Никифор тут же посадил посланца в тюрьму и велел в свою очередь написать ответ Оттону и папе. Письмо Оттону было подписано киноварными чернилами самим Никифором, а письмо папе подписал Лев Фока. Никифор знал, как и чем уколоть наместника Христа.

— Мы считаем вашего папу недостойным письма василевса, поэтому ему посылает ответ куропалат Его Величества, — сказал Лиутпранду паракимонен.

Лиутпранд уехал разозлённым и ни с чем. И продолжилась хроническая война Никифора с Оттоном в Италии. Она требовала новых средств, новых жертв от и без того измученного населения. Налоги сразу увеличились. Скрытый злобный ропот разрастался во всех уголках империи. А тут ещё сарацины угрожали Криту. И вот в это самое время всех как громом поразило, что Святослав готовится вновь прибыть на Балканы.

Никифор лихорадочно начал искать сближения с Болгарией, стал просить для малолетних наследников двух царевен-девиц, дочерей Петра. Тем самым Никифор намеревался отпугнуть Болгарию от России. Столица переживала крайне смутное и тревожное время. Против василевса поднимались страшные силы и внутри страны: обозлённое духовенство, ущемлённая знать, городские жители, измученные возрастающей дороговизной продуктов, страдающие от бесконечных войн, а также и крестьянство, изнурённое налогами и обезлюдевшее от непрестанных солдатских поборов. Условия для дворцового заговора были самые подходящие. Тем более, что василиса Феофано, ненавидя мужа, обзавелась новым любовником и с нетерпением ждала конца сурового василевса.

 

Глава XX.

ЗАГОВОР

Никифор был в Антиохии, когда вечером, оставив поместье, Цимисхий переплыл на лодке Босфор. При малейшей неосторожности его ожидала только смерть, которая могла повлечь за собою и несомненную гибель возлюбленной Феофано. Он плыл с двумя телохранителями-рабами. В наступающих сумерках Константинополь был особенно прекрасен.

Он обожал этот город роскоши, интриг, властолюбивых мечтаний, несравненных мастеров, очаровательных женщин, чванливых сановников и молчаливых рабов, очаг благостного православия, смесь племён, наречий, идей, символов, вероучений. На фоне густых зелёных садов и серых крыш над сливающимися очертаниями города крест на святой Софии поднимался в высь смело, сияюще, торжественно.

Когда Цимисхий сошёл на берег и переждал в гуще Деревьев, мрак уже залил улицы, и они опустели. Особенно мрак сгустился у стен города, увитых тяжёлыми лозами винограда. Молчаливые, неподвижные фигуры женщин в длинных одеждах смутно вырисовывались на металлическом зеркале вод Золотого Рога. Во мраке сада соскользнула со скамейки закутанная фигура, поднесла к лицу Цимисхия фонарь, вынув его из-под полы…

— Всемогущий боже, — прошептал незнакомец. — Это ты! Иоанн… Следуй за мной.

Они прошли мимо портиков, баней, трибун. В темноте маячил Великий Дворец с хребтами зданий. На каждом углу улицы Цимисхия встречал новый незнакомец с фонарём и провожал дальше. Это были дворцовые евнухи Феофано из Священных палат. Его привели на паперть небольшого храма. Он толкнул одну из металлических дверей и вошёл в притвор, довольно тесный и тёмный. Только в углу теплилась лампада перед чёрной закоптелой иконой Христа, сидящего на троне. Нога его покоилась на скамейке, рукой он поддерживал евангелие.

Цимисхий перекрестился и прошептал молитву в честь царя Давида. Было сыро в храме и жутко от обилия суровых ликов на иконах и таинственного безмолвия. От напряжённого ожидания и неизвестности колотилось его сердце. Он озирался вокруг, но никого не видел в полумраке. Вдруг от стены отделилась фигура в одежде чернеца, приблизилась к нему, тронула его. По горячему дыханию он сразу узнал, кто это. Он склонился в волнении и стал горячо целовать руки Феофано. Но она повела его дальше.

— С тобой будет говорить не женщина, а царица, — произнесла она строго, шёпотом. — А право на ласки царицы надо ещё завоевать… Купить ценою подвига, которого от тебя теперь жду не только я, а вся держава… Она в опасности… Столица в смятении… И сегодня весь день ходили по улицам и по рынкам добрые мои подданные и провозглашали: «Да здравствует василевс Иоанн Цимисхий!»

По витым лестницам они спустились вниз, остановились во влажном, глухом склепе, в котором горела красная лампадка перед образом Богородицы — Панагии в золотом венце. Вся она, божья матерь, была в одежде, сотканной из благородных металлов. На одежде — кресты из жемчуга и драгоценные камни у запястий, у колен и на коленях. И рядом — в монашеской одежде, подчёркивающей стройность её стана — стояла царица. Вид её одухотворённого лица ослепил его красотою. Не имея сил превозмочь любовное томление, Цимисхий упал на колени и стал целовать её ноги. Царица жёстко отстранила его от себя и сказала твёрдо:

— Не узнаю тебя, полководец… Жажда женских нежностей затмила в тебе голос долга. Все ждут твоих решительных действий… а не поцелуев.

Он продолжал стоять на коленях с мольбой на лице.

— И всё готово, чтобы плоду упасть. Надо только чуть качнуть дерево…

Цимисхий ловил её руки, обнимал колени, но она решительно противилась ласкам. И Цимисхий оставил её. Он увидел, что попытка склонить её к нежности — бесцельна. Только тут в нём проснулся государственный муж.

— Нет ли, василиса, помех на нашем пути и всё ли готовы грозные события встретить с радостью?

— Или ты в своём захолустье отучился понимать людей, — сказала она внушительно, — или тебе безразлично, кто на троне и кто, пользуясь правом мужа, может свободно брать меня… преданную только тебе… Поставившую целью быть только твоей… безумно тебя любящую…

Вся она дышала решительностью:

— Знаешь ли ты, какое отвращение — отдаваться брюхатому, шерстистому, уродливому и слюнявому старику…

— Я слушаю, — с удовольствием произнёс металлическим голосом Цимисхий. — Сердце замирает от восторга… И готов повиноваться каждому твоему жесту…

— Не мужские это речи, не к месту. И не таких речей я жду от тебя сейчас. Не на меня, а на тебя все надеются теперь. Глаза всех обращены в твою сторону. Кому кроме тебя вырвать трон из рук лохматого и гнусного ханжи.

— Вырвать трон! — произнёс Цимисхий, и мысли его зажглись как молния. — Какие великие слова! В них вся сладость мира! Да я — готов. Я всегда готов, когда меня призывают долг и отечество.

— Милый мой! Я ждала такого решения. Боже мой, как я счастлива! Наконец-то, обезумевший от молитв вонючий старик, пренебрегающий негой и обольщениями уютной постели, которую он считает грехом, и спит на вшивой шкуре в углу палаты, наконец-то этот угрюмый болван, помышляющий только о войнах и налогах, будет отстранён от меня… О, сладкий час близок. Ты должен надеть пурпуровые одежды и царские сапожки, которые будут тебе очень к лицу. Избавь меня от этого паука! — вскричала она голосом, полным отчаяния.

Цимисхий знал, что Феофано, испытанная во всех дворцовых интригах, прежде чем обещать, всегда действовала. Поэтому он спросил:

— А дворцовая стража?

— Вся стража подкуплена. Царедворцы со дня на день ждут этого события. Столь же всемогущий, сколь низкий паракимонен Василий дал мне слово заболеть на это время. Один куропалат — этот жмот и пьянчужка — наш враг. Но он в это время будет по обыкновению пьянствовать. Я подговорила самых отчаянных бражников накачивать его до упаду. Кроме того, из лупанара пришлют ему для компании артель самых отборных девок. Они будут обдуривать его и стеречь всю ночь, пока мы возведём тебя на престол.

Я разослала посыльных, велела прислушиваться на улицах и площадях к разговору столичной черни и везде разглашать молву, что василевс тяжело душевно заболел, сошёл с ума и хочет ослепить моих детей, меня заточить в монастырь, а народ поморить голодом, предаваясь бесконечным войнам. Кроме того, я наняла шайку юродивых, которые на площадях проклинают василевса. Стража берет их и пытает. И под пыткой они показывают, что василевс — сатана, его надо убить, а возвести на трон тебя… При случае их показания нам пригодятся. Все ждут только тебя, одного тебя, о, моё милое очарование…

— Узнаю мою царицу, — с восхищением произнёс Цимисхий. — Я любуюсь тобой, я не свожу с тебя глаз… Когда тиран будет в моих руках?

— В любую ночь. Дальше ждать нам глупо. Уж очень всё насторожено… Натянулось… Подождёшь дольше, струна оборвётся… Тетива сдаст… Стрела не полетит и никого не поразит. Отсрочка преступна.

Он схватил её, жарко обнял:

— Я сегодня увидел не только самую прекрасную женщину в империи, но и самую мудрую. Говори, говори…

— Ты пришлёшь ко мне своих, я их спрячу в покоях. А когда сам явишься, то прихвати воинов ещё… На всякий случай… Боже, как скоро все будут тебе завидовать… Ты знаешь ли, что ко мне приходил Калокир и предлагал свои услуги… То есть быть моим мужем.

— Калокир? Упаси боже ввязывать его в это дело… Это — изменник, человек опасный… Притом он сам мечтает о короне.

— Он был тебе другом, насколько я знаю…

— Нет, нет! Только друг и может быть самым опасным при случае…

— Ну, так успокойся, я его прогнала… Не бойся никого. Предупреждён и за тебя твой бывший подчинённый Варда Склир. Он будет руководить отрядом на тот случай, если в Палатах или со стороны вдруг объявятся сторонники Никифора… С Вардой я условлюсь. Ему придётся прятаться с отрядом в царском дворце на ту ночь, когда мы старика заставим уйти на тот свет. Старик будет спать, когда ты придёшь ночью в мои покои… Мои рабыни сбросят тебе с крыши верёвочную лестницу или корзину из-под белья и ты со своими сообщниками поднимешься. Конечно, с одним стариком, да ещё безоружным, ты справишься и один. Но лучше иметь в запасе лишние силы. А на утро держава будет иметь нового василевса. Имя твоё давно в почёте, все поверят. Да и кому придёт в голову сомневаться, если это будет провозглашено от меня, от моих детей, от сановников… Тело старика можно будет выставить за ворота, чтобы ни у кого не было сомнения в его смерти.

Она говорила спокойно и уверенно, точно речь шла о самых обыкновенных вещах.

— Только тут я узнал свою возлюбленную больше, чем знал раньше.

А сам подумал:

«Так же деловито и невозмутимо она заставит и меня уйти на тот свет, если ей в этом окажется надобность».

Но ему не стало от того страшно или неприятно. В её взоре было достаточно нежности, в голосе преданности.

— Мой властелин, — она простёрла к нему руки, — неужели придёт и скоро придёт время, когда я буду любить тебя вволю, только тебя одного. Как подойдёт тебе золотой меч василевса, золотая держава и золотой скипетр.

Ходила молва, что если для её благополучия потребуется устранение всех царедворцев и полководцев, взятых вместе с царём, она не остановится в умысле. Теперь это казалось ему величественным, ибо совпадало с его намерениями.

— Возлюбленная, — сказал он. — Голос мести заставляет молчать моё сердце, исполненное самой ужасной ненавистью против обидчика, хотя он мой дядя. «Он мой дядя», — часто говорил я себе. Но жалость не шевельнулась в моей душе. Преклонение перед его даром полководца внушало мне почтение и к царю. Но гнев мой стал непереносим, когда я увидел, что вся столица пылает к нему ненавистью, когда его безрассудство ввергает государство в тяжкое ярмо бедствий. Когда собственная венценосная супруга, столь же мудрая, сколь очаровательная смотрит на жизнь с этим узурпатором, как на непереносное иго. Когда, отуманенный своевластием, он готовится ослепить царевичей… (Конечно, сам того злодейства он и не думал приписывать Никифору, притом же презирал молву). И силу гнева матери и царицы я понимаю… Мой прямой долг — спасти династию во славу родины и величия её подданных.

Феофано упала перед иконой божьей матери на колени, плакала умилённо и горячо молилась. Она испрашивала у богоматери успеха в своих делах.

Потом склонилась перед ним, дрожа от счастья:

— Будущий василевс Романии даст великое счастье матери царевичей и венценосной своей супруге. Клянись перед Пречистой быть моим мужем теперь же…

Цимисхий склонился на колени с ней рядом, глядя на икону, и под рукой почувствовал роскошное её тело, дрожавшее от волнения…

— Клянусь! — произнёс он в экстазе.

— Господь бог, да поможет нам в этом святом предприятии.

Он почувствовал на щеке горячий и влажный поцелуй.

Потом они поднялись наверх, и вновь он остался один. Феофано точно растаяла в воздухе. Чёрный монах проводил его до соседнего постового. И так начался его путь обратно в том же порядке. Скоро достиг он пологих улиц предместья. На Босфоре ждали его верные рабы. Тайком, оглядываясь и остерегаясь, садился в лодку будущий властелин великой империи.

 

Глава XXI.

В ТАЙНИКАХ ИМПЕРАТОРСКОЙ СПАЛЬНИ

Как только Никифор Фока приехал с Востока, тут же пришло известие, что арабы опять отвоевали Антиохию. Беспокойство царя усилилось ещё больше. К тому же начали доходить слухи, что киевский князь, угнав печенегов в глубину степей, вновь высадился на берегах Дуная.

Подозрительность в василевсе переходила в манию. Царь стал опасаться почти всех окружающих и через одного пробовал проверять другого: отныне во дворце все друг за другом шпионили, все друг на друга доносили. И так как он не мог знать, на кого же можно положиться, то стал вовсе избегать общения с людьми, появляться в городе, в цирке. Константинополь казался ему теперь населённым одними изменниками, всегда готовыми его убить, отравить или предать в руки иноземцев. Поэтому он решил наглухо отгородиться от столицы и задумал окружить царский дворец высокой непроницаемой стеной, которая была бы недоступна ни для внутренних, ни для внешних врагов.

Из-за дорогостоящей постройки обрушились на жителей города новые налоги. Никифор сам лично следил за работами и торопил зодчих. Тогда множество каменотёсов, каменщиков, плотников и других ремесленников со всей страны было согнано в столицу, и весь народ уже знал, что царь строит стену, которая растянется от Золотого Рога до Мраморного моря и закроет собою весь холм, занятый царским дворцом.

Много еды потребовалось работающим, огромные затраты были на одежду, обувь и инструмент, а ещё больше пошло в карман надсмотрщикам и распорядителям, жадным, бессовестным и неумолимо жестоким. Царь денег не жалел, лишь бы стена была выше и неприступнее.

И внутри этой стены была в свою очередь воздвигнута настоящая крепость-дворец. В этой крепости завели множество складов для провианта и утвари. На стенах дворца стояли грозные боевые машины. Посредством этих машин на далёкое расстояние можно было бросать снаряды, начинённые знаменитым и страшным «греческим огнём».

Шёпотом передавали жители друг другу на ухо:

— Василевс теперь собирается воевать уже со своей столицей. Никто не смел показывать ему вида неудовольствия или недоумения по случаю этих сооружений и совершенно непереносимых для народа трат.

Теперь редко кто видел василевса в лицо даже из приближенных. Ночи он проводил в молитве и в чтении священных книг или в душеспасительных беседах с юродивыми, монахами или «святыми». Делился он всеми своими тайными помыслами и огорчительными опасениями только с двумя людьми, которых считал абсолютно преданными: с братом Львом, охраняющим дворец, и паракимоненом Василием, который держал в руках бразды всего управления страной.

Город был полон зловещих слухов, причём самых невероятных. Одни говорили, что царь собирается принять схиму и уйти в монастырь, другие утверждали, что царь хочет заточить в монастырь и царицу, третьи утверждали, что в Священных палатах зреет заговор. Находились и такие, которые передавали на ухо, что царь давно убит, поэтому его и не видно нигде, и вот-вот надо ждать провозглашения на царство нового василевса.

После одного тревожного случая Никифор перестал даже посещать храм святой Софии, в котором он до того не пропускал ни одной службы. Случай был такой. Однажды во время праздничного шествия, когда Никифор ехал по улицам города, окружённый многочисленной вооружённой стражей и тайными телохранителями, один монах бросил с балкона к его ногам записку и скрылся. Вот что прочитал Никифор в записке:

«О, неземной владыка! Хотя я и ничтожный червь — смиренный инок, но, клянусь моим господом и божьей матерью: промыслом Всевышнего мне открыто, что ты умрёшь в течение третьего месяца, имеющего наступить после грядущего сентября».

Записка потрясла его и лишила сна. И хотя он имел ясный ум и богатый жизненный опыт, чтобы понять, какие вздорные записки присылают правителям подданные и это была не первая записка в подобном роде, которой его пугали, но теперь сама мысль, что в народе ходят слухи о его смерти невозможно, ждут её, одна эта мысль казалась ему ужасной.

Совершенно истерзанный, он решил для успокоения использовать самые верные средства — утешения своего учёного духовника, который был эрудитом в богословии, досконально знал отцов церкви и умел утихомиривать душу василевса.

— Благослови, отче, — сказал царь, встречая духовника, дряхлого аскета-монаха в ветхом рубище.

— Время позднее, а я не сплю. Душа страждет.

— Свят, свят, свят, — произнёс духовник.

Он благословил царя и сел рядом на кровать из неструганных досок.

— Скажи, отче, может ли смертный проведать мою судьбу?

Духовник пугливо глянул ему в истомлённое лицо, на котором застыли капли холодного пота. Василевс от него ничего не скрывал, ибо, как истый христианин, считал исповедь величайшим из таинств.

— Только дух святой имеет все божеские свойства и действия: всевидение, всемогущество, вечность, совершение чудес, — произнёс монах. — Человек же всяк смертен, греховен…

Духовник увёртывался.

— Но ведь сам же ты, отче, мне говорил о благодати, что она изливается на человека как дар божий, который дарует святым людям Всевышну). Ведь падает и на смертных нисхождение святого духа.

Духовник завозился на неструганных досках царской постели, и вериги на нём еле слышно погромыхали под потёртой рясой.

Царь повторил терпеливо, внятно:

— Ведь происходит же и на смертных нисхождение святого духа. И как же это может быть?

Духовник молчал. Он чувствовал всю глубину скорби самодержца и первый раз убедился в своём бессилии убедить царя.

— Как происходит нисхождение святого духа? — прошептал он сам себе неуверенно. — Это по мнению отцов и учителей церкви непостижимо для ограниченного ума людей. Учение о святом духе определённо и ясно раскрыто в Новом Завете и в писаниях святых апостолов, а толкование его содержится в творениях отцов церкви — Афанасия Великого, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Григория Нисского.

Царь выпрямился:

— Я это и сам знаю, отче. Вот почитай…

Он подал монаху записку и стал следить за его лицом. Но лицо монаха ничего не выражало, кроме обычной застывшей маски кротости. Духовник вернул записку царю и сказал:

— Пустая интрига. Ты лучше помолись, сын мой во Христе.

— Молюсь ежечасно, отче… Каюсь… Клятвопреступник я… и душегубец…

Царь произнёс надтреснутым страдальческим голосом. Губы его дрожали.

— Геенны страшусь, отче. А также…

Монах остановил его слабым жестом:

— Наклонность ко злу, зло мира, болезни, слезы, смерти — неистребимы. Первородный грех не может быть смыт самим человеком. Но зато им, первородным грехом, обосновывается необходимость искупления. Чтобы освободить нас от греха, Христос пожертвовал своею жизнью, пролил кровь свою. Иногда лишь власть сатаны прорывается, ибо он на свободе, не свергнут в бездну… Он мутит…

— Мутит, отче, я знаю, я чую. Он и во сне ко мне является… Окаянный… Избави, отче…

Царь дрожал мелкой дрожью.

Духовник взял его голову, положил себе на грудь:

— Помнишь разбойника на кресте, верой и раскаянием заслужившего спасение…

Монах поцеловал его и пошёл к двери. Царь ловил его руку и припадал к ней на ходу…

— Храни тебя бог, отче… — лепетал царь.

Горели свечи, потрескивая, мигали лампадки, и свет проходил волнами по хмурым лицам небожителей. Никифор, настроенный благочестиво, прочитал про себя любимый псалом Давида, попирающий врагов:

— Избави меня от врагов моих, Боже мой! Защити меня от восстающих на меня… Вот они подстерегают душу мою, вот изрыгают хулу… Расточи их во гневе, расточи! Пусть бродят как псы, чтобы найти пищу и несытые проводят ночи. А я буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, ибо ты был мне защитою в день бедствия моего…

Но и тут успокоения не наступало. Обессиленный борьбой с самим собой, он был покорен злобой. — «Пустая интрига…» — шевельнулось в мозгу. — А коли интрига, так по земному и расправа… Он позвал своих любимцев: паракимонена Василия и брата Льва Фоку, куропалата, и приказал им отыскать бросившего записку.

Всесильный паракимонен и жестокий куропалат поставили на ноги всех шпионов, сыщиков и полицию, но того человека нигде не нашли. Тогда Никифор дал полную волю своему гневу. Он ругал их самыми отборными словами:

— Вы старые бабы, — кричал он. — Вас надо отправить на огород вместо чучел, чтобы пугать ворон, а не управлять государством.

Исхудалый, со впалыми щеками, с отросшими грязными космами, спускающимися до плеч, со сверкающим мрачным взглядом, с седою нечёсаной бородой, с отвислым животом, колышущимся как кошель под холщёвой нестираной туникой, сгорбленный и казавшийся очень маленьким, он, шмыгающий по спальне из угла в угол, бряцающий веригами и орущий — был действительно очень страшен.

Паракимонен и куропалат в ужасе жались к стенам и при его приближении вздрагивали. Иногда он походя хватал что-нибудь и кидал в своих любимцев. Те очень ловко увёртывались.

— Вы — самые властные люди после василевса, ограбили государство, и я это знаю. Ты, — обращался он к Василию, — богаче меня в тысячу раз, ты можешь выставить армию на свои деньги и крестьян со своих земель столько же, сколько и я — твой василевс. Откуда всё это у тебя? Конечно — награблено. А ты, забулдыга, — кричал он на брата, — разорил народ на поставках хлеба, а ненависть его обрушивается на мою голову, минуя твою дурацкую. Вы самые близкие мне люди, но и вы настоящие жулики. Как жить, как царствовать, как управлять?!

Лев Фока, у которого трещала голова с похмелья и который рвался в компанию собутыльников и развратных женщин, вяло подбирал слова оправдания, но ничего не находил, кроме обычной ссылки на то, что брату василевса всегда всех труднее, виноват василевс — виноват и брат. И хотя Никифору до тошноты надоели эти слова от бесконечного их повторения, но и они теперь в глубине его души производили должное действие: кто-то всё-таки есть, кто за царя страдает. Он не мог не видеть в этом правды, и она сближала его с братом. На Льва падала ответственность за Никифора. Вот почему Никифор неосознанно, но всё-таки любил этого одутловатого, морально растлённого, пьяного, энергичного, неукротимого брата. Они несли вместе иго достославных Фок.

Как всегда, обругав куропалата и дав ему две затрещины, василевс стал отходить, сорвав свой гнев. Лев упал на ковёр и остался лежать, продолжая долго и притворно охать.

Паракимонена василевс не решился ударить, но выругал всех его помощников, придворных, землевладельцев, которые хватают чины, обескровливают государство, обворовывают казну, отнимают у крестьян землю, тем самым лишая державу надёжных плательщиков и солдат.

В такую минуту царь укорял всех своих царедворцев в эгоизме, в расточительстве, в вероломстве и кричал:

— Вот погодите, я лишу эти ничтожества их страшной власти. Я выколю им глаза и трупы брошу на растерзание псам.

Паракимонен никогда не оправдывался, он всегда терпеливо молчал, он досконально изучил нрав царя, и был неуязвим. Если бы он стал отрицать то, в чём обвинял его Никифор, то стал бы лгать и тем самым страшно обозлил бы василевса. Если бы он согласился с Никифором, он стал бы ненавистен царице, которая осуждала политику царя и сама насаждала при дворе лицемеров, разврат, роскошь и расточительность. А до слуха царицы быстро долетали слова царедворцев, где-либо высказанные. Она тоже имела свою дворцовую скрытую сыскную армию, ей преданную и только ей подчинённую. Паракимонен знал, что многие царедворцы, евнухи, стражники, телохранители царя, а также вся женская половина дворцовой прислуги — на тайной службе у императрицы. Вот почему Паракимонен молчал. К тому же он на опыте убедился, как много из того, что совершалось в недрах дворца, не мог предвидеть никто, даже он. А это развивало проницательность и осторожность.

— Владыка, — сказал он. — Действительно, есть признаки каких-то загадочных слухов в городе и среди духовенства ещё не совсем умолкло раздражение против законодательных мероприятий василевса. Но где и когда не роптали на великих людей? Никогда и нигде василевсы не угождали презренной черни.

Упоминание о раздражении духовенства против царя отводило гнев от паракимонена.

— Мерзкие корыстолюбцы! — закричал он. — Приучились только сладко пить, обжираться, да заводить бесстыдных потаскушек. Святые отцы называются, схимники, преподобные и всяко… Превратили свои монастыри в грязные лупанары.

— И не простят, себялюбцы, — сказал он сам себе.

— Они до края могилы дойдут, — сказал брат, не поднимаясь, — а василевсу всегда напоминать будут, как он запретил им основывать новые монастыри, расширять земельные владения… А придворные всегда будут ненавидеть тебя за разные сокращения расходов на пиры да на подарки… Привыкли при прежних царях-то, сволочи…

Лев от своего даровитого брата сумел научиться только забористой солдатской ругани. Он поднял голову, поглядел снизу на царя. Тот ничего не сказал. Тогда куропалат стал подниматься с пола.

— Государь! — сказал он жалобно. — Они подогреваются словами и примером самой царицы, у которой нет удержу в тратах на наряды, на пирушки, на удовольствия. Однако я имею основание подозревать, что сколько бы она ни тратила, все считает недостаточным, а тебя жадным псом. В гинекее главное гнездо твоих врагов. Там ищи измену, поверь мне… там… там…

— Что ты городишь, безумец, или спьяна? Вот я велю постричь тебя в монастырь, посажу на хлеб да на воду, будешь поумнее и поскромнее. Перестанешь клеветать на царицу.

— Я должен, владыка, предупреждать тебя всё о том же. Монастырь мне не страшен. Даже убей меня на этом месте, только выслушай. Главное гнездо заговора — у царицы в спальне… Да, да! В гинекее постоянное шушуканье и у каждой патрикии такой вид, точно она владеет сокровенной государственной тайной… Все прячутся, шепчутся… Государь, запрети некоторым молодцам-приспешникам царицы разгуливать по Священным палатам и по гинекею, точно по своей вотчине.

Никифор присел на единственную здесь деревянную скамейку и сказал:

— Замахнулся, так продолжай дальше, если даже пострадает честь высокопоставленных лиц, и даже — Священных палат. Истина выше всяких житейских расчётов.

Паракимонен Василий, который ожидал от куропалата самых щепетильных признаний, касающихся царицы, хотел удалиться, чтобы не быть свидетелем их и не попасть впросак: передашь царице — прогневаешь царя; не передашь — прогневаешь царицу. Он уже стал жаловаться на боль в животе, но царь велел остаться.

— Вся столица, василевс, дудит в одну дуду, — начал куропалат, растирая щеку, по которой Никифор проехался своей тяжёлой ладонью. — Вся столица дудит, что василевс почти не бывает на женской половине двора, его заменил магистр Цимисхий. Василевс, Цимисхий прикрывается положением племянника, чтобы обманывать тебя. Он во зло употребляет звание родственника, чтобы бывать во дворце, а бывает очень часто. По твоему твёрдому приказу ему надлежит жить в своей вотчине, а он запросто шатается по столице, пользуясь попустительством благосклонно расположенных к нему лиц из знати, которые пылают к тебе ненавистью. Он пользуется слишком подозрительной благосклонностью также и царицы, и это бросается всем в глаза.

— Куропалат, — оборвал его Никифор, — твоё дело охранять двор и августейших супругов, а заподазривать наивысокочтимейшую богоданную мою супругу не входит в твои обязанности.

Куропалат побледнел. Он явно перестарался; поэтому тут же поторопился выгородиться.

— Владыка, я далёк от преступной мысли приписывать царице чисто женское влечение к племяннику. Но он завладевает её вниманием, используя своё положение при дяде — василевсе. Бессовестный, он слишком подолгу задерживает её своими разговорами, назойлив в развлечении её разными городскими новостями и носит ей свитки с новомодными стишками наших столичных стихоплётов. Есть ли время царице забавляться ералашью, состряпанной обнищавшими риторами в грязных тавернах и этим портить свои глаза. Но она это делает…, конечно, из доброты и из уважения к заслугам полководца. И представь, даже читая сама, вздыхает при этом, точно речь идёт о каком-либо знаменитом сражении или представлении в цирке.

— Кто мог видеть её вздыхающей при чтении виршей? — вдруг встревожился василевс. — Кто знает, чем он ей забивает голову?

— Разреши, владыка, обыскать гинекей, и я добуду вещественное доказательство этого пустого времяпровождения, — предложил куропалат. — Моя стража постоянно доносит, что царица углубляется в какие-то рукописи и даже не только вздыхает, но и плачет…

— Плачет? Обыскать! — приказал сердито царь. — И свитки, от которых плачет царица, не следует допускать в Священные палаты. Разве мало священной музыки или храмового пения, вместо того, чтобы нюхать пыль старых пергаментов? И разве пристало царице плакать над пустыми книгами, как легкомысленной плебейке.

— Она говорит, что находит в них мудрость.

— Вот ещё выдумала. Вся высшая мудрость уже открыта, это — учение Христа, наше дело понять её и повторять, усваивать…

Через несколько минут куропалат в сопровождении стражников принёс рукопись, найденную в одной из комнат гинекея. Это был «Филопатрис», диалог, подражание Лукиану. Вольнодумный автор остроумно и тонко высмеивал православие и монашество царьградского патриарха и его окружение. Никифор велел зачитать рукопись, серьёзно прослушал всю и в некоторых местах посмеялся. Но под конец нахмурился и сказал:

— Есть предметы, насмешливый тон по отношению к которым кощунственен. И потому сколь бы талантлив ни был этот автор, следует рукопись сжечь. А василисе посоветовать чаще бывать в церкви на молитве, чем заниматься этой легкомысленной болтовнёй неизвестного и видать по всему блудливого стихотворца. Удивляюсь, как это такой серьёзный полководец унижается до чтения скабрёзных и глупых стишков.

Куропалат увидел, что василевс не проявил к Цимисхию явно выраженного недовольства и не приревновал к нему царицу. Дело со стишками обернулось курьёзом. Цимисхий, если только он узнает об этом, а он непременно узнает, для него ничего не бывает тайным, станет открыто смеяться над братом царя. Поэтому куропалат, перемешивая ложь с правдой, начал выбалтывать все, что можно было сказать о Цимисхии самого скверного. Он надсмехался в своей компании над законами Никифора, называл их плодом дряхлеющего ума, выкидышем геморроидального старца; что на улицах жители выражают Цимисхию симпатии, а дети воздают царские почести. И даже в гинекее тот конкурирует с василевсом.

— Врёшь, мерзавец, — взревел Никифор, он вскочил и стал искать палку, которой лупил чиновников на приёме, но не нашёл её и тогда толкнул куропалата в грудь, так что тот отлетел и стукнулся затылком о стену. — Ты умеешь только клеветать, воровать и хочешь меня поссорить с царицей… Вон отсюда! Скотина!

Куропалат, почёсывая больные места, побежал по коридору Священных палат восвояси.

Царь долго и взволнованно жаловался Христу на оскудение верных помощников, на возросшую неблагодарность подданных, на упадок благочестия, на бесстыдство женщин, на распространение лихоимства, на ослабление дружественных и семейных уз.

И Василий, переживший многих царей, понял, что внутренние силы Никифора ослабли. Паракимонен безопрометчиво предчувствовал начало новых катастроф, которые должны будут разыграться в Священных палатах и привести к большим переменам в государстве, но ещё не мог определить роли действующих лиц и время трагедии, даже не занял своего места в ней. Он стоял у стены, застывши в глубокой почтительности, холодел от страха, боясь, что палка царя погуляет и по его спине.

Между тем через несколько времени явился куропалат со списками доносов и жертв своего розыска, у которых под пытками вынудили показания против Цимисхия. Куропалат был убеждён, что эти документы обрежут жизнь полководца. И это ещё больше упрочит доверие царя и понудит его к строгим и быстрым решениям. Вид куропалата был исполнен покорности только внешней, на самом деле он торжествовал. Подозрительность царя достигла силы, а документы были столь убедительны, что на этот раз доверие к Цимисхию подорвано будет навсегда.

Куропалат развернул перед царём свиток и тот стал его читать. Тут были сводки о посещении Цимисхием подозрительных царю лиц. Фразы, произнесённые на пирах и переданные куртизанками, подкупленными куропалатом. Были обидные для чести царя намёки на отношения царицы к Цимисхию. Были показания дворцовых евнухов и служанок гинекея, отмечалось время посещения Цимисхием Священных палат на половине Феофано. Этих посещений насчитал царь слишком много и они были ночными. Были весомые показания служанки Роксоланы, которую куропалат схватил в то время, когда она тайным ходом провожала Цимисхия в первый день его посещения гинекея.

Много дней и ночей потратил куропалат на пытки и допросы, чтобы подготовить эти списки. Некоторых горожан для этой цели он велел вытаскивать из ванн, привозить связанными, бросал их в холодные застенки и пытал… пытал холодом, голодом, страхом, чтобы выудить нужные оговоры. И вот час торжества настал. Куропалат видел, что царь впивался глазами в каждый значок пергамента, прочитывал его жадно, возвращался вновь к прочитанному. И то, что при этом Никифор не ругался, не отвергал документа, давало полную уверенность куропалату в успехе своей затеи.

Никифор знал, что его брат ненавидит Цимисхия, и всячески старался его очернить. Царь не верил и в то, что показывали рабы, служанки, евнухи, стража, он отлично знал им цену, знал как легко их запугать или подкупить. Он не верил и в придуманную братом связь Цимисхия со строптивыми сановниками. Достоинство Цимисхия не позволяло опуститься до ябед и сплетен на царя и царицу. Никифор хорошо знал брезгливость Цимисхия к заглазной клевете на кого-либо. Тем более царь презирал намёки на бесчестность царицы, перед которой благоговел. И всё-таки документы были ему дороги. Безотчётно, в глубине души Никифору было приятно, что брат блюдёт его покой. Удаление Цимисхия, которым бредила столица и который мог сказать в пьяном виде то, что думал, и у которого было много любимцев в войске, он считал тоже своевременным. Никифор вспомнил свой разговор с Цимисхием, когда доместик отказался повиноваться…

— Лучше всё-таки держать его подальше от столицы, — сказал он.

Лев Фока торжествовал, буря миновала. И царь был им доволен. Но когда Никифор остался наедине, беспокойство опять вселилось в его душу. Это была ревность, которую он считал оскорбительной в отношении «наивысокочтимейшей богоданной супруги…» Как это он не подумал раньше, что доместик вдов, и до сих пор не обнаруживает охоты вступить в брак с девушкой. Это почла бы за честь любая в империи. Холодный пот выступил у него на лбу. Подозрения начали принимать мучительные формы. Он смял пергамент и бросил его на пол. Царица почему-то всегда подчёркивала, что Цимисхий приехал в столицу жениться. Но жены всё ещё не находилось. К чему бы это?

Куропалат втайне был доволен. Он ужалил царя в самое чувствительное место.

Вдруг царь приказал паракимонену Василию:

— Принеси мне указ о низложении Цимисхия. Я дам ему должное направление. Это большая неосторожность с нашей стороны, что слишком много и часто его вспоминают… И глядят на него с тайной надеждой.

— Вот начало конца, — решил Василий, и принёс указ о низложении Цимисхия.

Он лишался звания доместика и полководца. Он должен был жить в одном из азиатских своих владений. Он должен был навсегда расстаться с двором, с царицей, со столичным патрикиатом. Ему навсегда отрезан был доступ к повышениям, к роскошной ромейской жизни. А он нарушал указ…

— Больше Цимисхий никогда не увидит Священных палат, а Феофано Цимисхия… Вот начало хорошего конца, — протягивая руку за пергаментным свитком, сказал василевс.

— Начало это может быть очень кровавым, — решил про себя паракимонен, подавая указ Никифору, — и иметь нехороший конец.

Царь подписал внизу указ:

— Неукоснительно исполнять: Никифор.

Написал и облегчённо вздохнул.

— Пусть Цимисхий сегодня же оставит столицу, — сказал Никифор, подавая указ. — Сегодня же обдумаем все условия предстоящего моего похода в Болгарию. Надо, наконец, мне самому обуздать этого назойливого разбойника Святослава, который портит мне жизнь…

Он старался думать о Святославе, но донос куропалата о частых посещениях гинекея Цимисхием, вытесняла эти мысли. Наконец этот донос стал его терзать.

— Я делал ему поблажки, позволяя посещать столицу, но посещать гинекей, это уж слишком…

Он терял самообладание.

— Позвать сюда царицу, — приказал василевс евнуху.

 

Глава XXII.

ПОБЕДА ЖЕНЩИНЫ

Никифор принял её официально, в тронном зале. То был очень дурной признак, Феофано это сразу поняла. Царь сидел на троне с окаменелым лицом. Феофано явилась во всем своём блеске. Она надела лучшее своё царственное одеяние: широкую шёлковую тунику с узкими рукавами, украшенную золотым шитьём и бордюром из драгоценных камней; пурпуровую мантию, оранжевые башмаки, обшитые золотом. На голове диадема с длинными жемчужными подвесками по сторонам. В этом наряде явилась она, весёлая, улыбающаяся, как будто ничего не случилось. Такой её вид, с которым она, вероятно принимала и Цимисхия, породил в душе царя остервенение.

Со дна его памяти сразу всплыло все, что в бытность свою доместиком Востока, он слышал о дурном поведении царицы и неуёмней её страсти. Он не смог побороть себя, и как только она появилась на пороге тронной залы, необыкновенно обольстительная, убранная со всей кричащей роскошью, с самоуверенной улыбкой на устах, силы его покинули. Он вцепился ей в волосы, поволок по полу и, поставив перед собой на колени, стал обливать её самыми грубыми солдатскими ругательствами.

— Ты паршивая сука, — кричал он, пиная её ногой и не позволяя ей устойчиво утвердиться на коленях. — И все твои «опоясанные», которыми ты наводнила дворец, такие же шлюхи, закоснелые в разврате и безбожии, способные только к похоти, жратве, заговорам. Выдавай зачинщиков, и я оставлю тебе жизнь. Иначе велю содрать с тебя похотливую кожу, выпотрошу её, велю набить соломой и поставить на перекрёстке дорог как чучело для всеобщего обозрения. Я разорю это твоё осиное гнездо — твой блудливый гинекей и всю твою знать заточу в монастырь на хлеб и на воду и заставлю копать ямы и носить хворост для печей обители, тогда и другие узнают, как плести интриги против василевса.

Он охрип от крика и стал кашлять, надрывая сухую худую грудь.

— Кому-то выгодно, государь, ссорить нас с тобой. Ведь это бросает тень на обоих. Дескать, совесть у царя неспокойна, а царица мстит ему за детей.

Это невольное напоминание ему, что он присвоил трон мужа её и принудил цветущую красавицу стать его женой, всегда вызывало в нём приступ злобы.

— Не притворяйся, комедиантка, — закричал он не своим голосом, — твоего Цимисхия видели в столице, хотя я запретил ему здесь бывать. Может быть, это твоя хитрая уловка, твои плутни… Дьявольская изворотливость.

— Боговенчанный, можешь верить любой клевете, это тоже входит в расчёты врагов. Все знают твою безрассудную подозрительность.

— Молчи! Ты потворствуешь ему, и, может быть, давно уже меня обесчестила. Ты вполне способна на это. Твой развратный гинекей всегда купался в атмосфере лжи, интриг и распутства. Твои патрикии готовы кинуться на шею любому проходимцу, лишь бы он умел нести чепуху и целовать их ручки. А мужья не решаются подавать на них в суд, опасаясь скандала или твоей мести, которая пересиливает моё царственное слово. Вот я читаю в твоих глазах готовность на любую подлость. Твоё место в лупанаре.

Царь задыхался от гнева. Царица слушала его, опустив руки, склонив голову, ни словом не переча.

— Ты извела своего свёкра Константина, доброго царя. Ты отравила его, это все знают… Об этом все говорят… Ты… Ты… — язык царя заплетался и он на время умолкал, не в силах сразу выговориться от наплыва негодования.

— Богопоставленный, ты очень доверчив к врагам и подозрителен к родным, — произнесла она тихо, не поднимая опущенных в землю глаз. — Скоро ты будешь верить и тому, что я и тебя хочу извести…

Лицо её приняло выражение невыразимой скорби. Но он изучил все мины её притворства и, передохнув, захрипел опять:

— Не притворяйся, и об этом все говорят, что ты и меня в могилу сведёшь. Тебе это ничего не стоит, привыкла. И этому я верю. Да, да! У меня ещё есть верные люди, и они мне доносят (а у меня и в твоём гинекее есть свои люди), мне доносят, что ты без ума от этого… выскочки… от этого писаного красавца (царь сделал кислую мину), говоруна, этого честолюбивого армянина, который везде хвалится своими подвигами, образованностью и успехом у сомнительных женщин… Да, да, у сомнительных… Ни одна воистину благородная патрикия не сядет с ним за один стол… вертопрахом.

Царь вскочил с трона, подбежал к царице и показал ей кислую мину:

— Расшаркивается перед варварами… Мне известны его помыслы… Он снюхался с изменником моим — наместником Калокиром, таким же прохвостом… Тот юлит перед Святославом… Пёс, дерьмо собачье, сукин сын… И этот глядит на Святослава с вожделением… Вот, мол, кабы он да и кокнул старика… Я знаю — метят в царьки… И это при законном василевсе! Мерзавцы!

Голос его сорвался, он подбежал к трону, схватил скипетр, поднял его над головой, потряс:

— Однако один законный царь у ромеев… Царь этот — я!

Он был уже почти невменяем. Глаза обезумели, борода тряслась, царственный посох мелькал в воздухе, и, следя за его движениями, царица иногда невольно вздрагивала. Василевс старался вспомнить о ней всякий вздор, который ему приходилось слышать в холостых компаниях на бивуаках:

— Это ты заставила своего первого мужа отравить отца, василевса. Ты, ты! Не отпирайся! А когда отравленного Константина несли на носилках, ты на виду у всех и больше прочих исходила слезами и молилась.

Феофано шептала слова умилостивительной молитвы… Она верила в её силу. После апогея остервенения, благодаря молитве, начинался спад, тогда она смелее размыкала уста и, зная силу своих чар и слабые стороны в характере мужа, сводила его гнев на нет. Но этого спада ещё не наступало, царь всё ещё накалялся.

— Я велю оскопить обоих твоих сыновей, — кричал он, потрясая царственным жезлом, — считающимися пока вместе со мной соправителями, а престол передам брату. Он горчайший пьяница и неисправимый распутник, но в его жилах течёт та же благородная кровь Фок… Здесь в Священных палатах каждый камень кричит о жутком преступлении и вопиет к небу. О, боже! Покарай их!

Феофано в безмолвии со скорбной мольбой протянула руки к василевсу, прося о пощаде. Он грубо пнул её в грудь, и она грохнулась на пол, может быть, с излишне преувеличенной театральностью. Потом она на четвереньках поползла к василевсу, стала целовать край его одежды, голени ног. Она выказала полную беззащитность, она знала, что такая беззащитность умиротворяет даже хищных зверей. А Никифор был сострадателен и отходчив. И она верно угадала минуту его отходчивости. Василевс исчерпал запасы своего гнева, обмяк, стал бросать взгляды на царицу, уже не столь сердито.

— Мой повелитель, — произнесла она, не смея подняться с пола. — Я понимаю твою ярость и скорблю за тебя сердцем. На тебя выпали тяготы всей державы. Внутренние твои враги не знают, как трудно хранить границы в наше время. И ропщут. И в годы этих испытаний, когда поддержка так необходима самодержцу, об одном молю Вседержителя, чтобы он не разлучил нас, чтобы не было между нами раздора. Если я — последняя твоя опора будет сокрушена, происки врагов несомненно восторжествуют. Пречистая, дай мне силы перенести это.

Голос её был печален, мягок, задушевен. Редко она дарила его нежным расположением. Он не смог её оттолкнуть. Никифору так хотелось искренней преданности от окружающих, тем более от жены, которую он всё время попрекал холодностью, что он готов был ей поверить. Он стал гладить её распущенные волосы. Он её только и любил, притом ему хотелось, чтобы его кто-нибудь пожалел. В глазах окружающих он читал только угодничество, лесть, суетливую готовность предупредить его желание, ожидание подачки, наконец, безотчётный страх. А кто его мог пожалеть кроме жены? И Феофано это знала. Она положила голову ему на грудь, говорила:

— Царицы несут двойное бремя, они разделяют участь мужа и иго собственных забот, которые их преследуют каждый день. Мудрые царицы несли это бремя гордо, незаметно для окружающих, и были утешением и опорой своих мужей.

Царь обмяк, доверчиво стал говорить ей о своих опасениях, показал ей письмо доносчика.

— Вот диковина! — иронично заметила царица. — Я каждый день получаю такие письма, посредством которых хотят внушить мне ненависть к тебе.

Она принесла такое же письмо, адресованное царице. В нём был донос на Никифора, который якобы разлюбил её и домогается руки малолетней девицы из болгарского царственного дома, хотя эта девица предназначалась Феофано в жены молодому царевичу Роману.

— Какая низкая клевета! — воскликнул царь, которому претила не только распущенность, но и какое-либо легкомыслие в этом роде. — Чтобы я покушался на честь своей невестки и напакостил пасынку?!

Он обнял её, она застенчиво заулыбалась.

— И в самом деле, эти доносчики хотят поссорить меня с тобой. Но это не удастся…

Царица стала глотать горькую слезу: Такого рода поддельных писем у неё было заготовлено много: она показывала их друзьям — патрикиям и приберегала на случай. Письмо было как нельзя лучше кстати.

Никифор поднял её на руки и понёс к царственному ложу. На этот раз царица одарила его самыми пылкими ласками. Он был в восторге. Жена была довольная, счастливая. Это подняло его дух. Ни слова упрёка больше не вымолвил царь, ни тени недовольства, он был счастлив. Он только восхищался ею. Он испытал свежесть супружеских ласк.

— Мой несравненный, — сказала Феофано после исступлённых и горячих объятий, — наше блаженство было бы ещё слаще, если бы меня не омрачали эти слухи, которые злые люди распускают вокруг нас. На рынках и площадях жены ремесленников и торговцев открыто произносят, что царь сошёл с ума, он хочет оскопить царевичей-пасынков и постричь их в монахи; дескать удаляет от себя лучших полководцев, а престол готовит брату куропалату Льву… этому пропойце…

Царица всхлипнула:

— Из-за удаления Цимисхия из столицы всему этому верят и поносят царя. Вот сейчас я позову взятых на площадях…

Царица велела вызвать из подземелья измученных и истерзанных пыткой, сбитых с толку пущенными ею самою в ход слухами о преступных замыслах царя… Они повторили то, что было велено царицей сказать под пыткой. Царь выслушал их и велел отпустить, и растроганный вниманием и заботами о себе своей жены, начал каяться:

— Это моя опрометчивость… Мнительность… И всё из ревности…

Он стал ласкаться к ней и называть её «Самым нежным очарованием».

— Мудрый правитель, справедливейший и великодушнейший, славившийся знатоком человеческой натуры и уменьем пользоваться людьми, оказался жертвой самой презренной ревности, жертвой наветов. И к кому? К племяннику своему, благовоспитаннейшему патрикию, благороднейшему из смертных!

— Господь нас избавит от подобной опрометчивости, — вздохнул василевс, припадая к груди своей венценосной супруги.

— Удалить способного и безгранично преданного полководца от себя, в угоду глупой молве, которую должен только презирать мудрый и храбрый властитель.

— Да, да, верно, всё верно, — повторял василевс, счастливый от сознания, что жена говорит то, что и ему приятно.

— Бросить тень на безупречное поведение жены?! Нет, это выше моих сил…

— Господь бог впредь избавит меня от такого греха и соблазна… Он всё видит, господь.

— Заподозрить жену, которой доставляет неизреченную радость лишь одно только созерцание своего повелителя… Нет, я не узнаю своего Никифора, который всегда презирал низменные козни царедворцев и гнусный ропот и жалобы неблагодарной черни…

— Да, зря я дал волю гневу… Согрешил… — лепетал царь, упоенный такой восхитительной лаской и доверчивостью своей жены, что выпадало на его долю редко. — Я в самом деле впадаю в старческую подозрительность… И я рад признаться, что это так.

Царица весело и звонко расхохоталась:

— Боже мой, какая наивность, чисто солдатская… Цимисхий, овдовевший два года назад, только и обеспокоен теперь тем, чтобы найти верную спутницу жизни… Но ты знаешь его разборчивость…

— Однако очень часто он бывал у тебя, это бросалось в глаза…

— Цимисхий бывал у меня часто, это верно. Но ни для кого это не было секретом…

Она перечислила ему все дни, в которые он бывал. Эти сведения точно совпадали со сводкой куропалата…

— Ты знаешь, что он сватает Феодору, нашу родственницу, дочь моего тестя Константина…

— Благочестивая девица. Я сам готов быть в качестве её свата…

— Она старовата и не очень умна… Но дочь царя… Разве разбирают возраст дочерей царя. Это даже неприлично.

— Мне нравится, что он остепенился наконец. И пусть поскорее находит жену, а не распутничает. В чём же у них дело застопорилось?..

— Феодора ждёт, когда с Цимисхия будет снята опала.

— Пожалуй, это будет вернее.

Он потребовал вернуть указ, велел его похерить:

— Довольно обо всем этом…

Царица ластилась к нему сильнее, чем когда-либо. Василевс был счастлив. Феофано принадлежала ему не только телом, но и духом. Она сейчас обезоруживала его всем: видом, полным покоряющего огня и страсти, роскошной волной черных кудрей, искромётным остроумием и бесконечной весёлостью.

— Кроме того, и заслуги его перед тобой не малые, — сказала она.

Царица намекнула ему на то, что без Цимисхия он не овладел бы троном… Это сейчас было неприятное напоминание, ибо воскрешало в памяти факты полководческой зрелости Цимисхия, его популярности в войске, его ум и мужество…

— Всё-таки это — опасный человек, — сказал василевс, и нахмурился…

Царица тут же пустила в ход все свои уловки и погасила мрак его души.

— Кого ты испугался? Отставного доместика? Стыдись! Неужели ты стал трусом? Везде тебе чудятся заговоры, измены, предательства, мятежи. Но если даже и были бы мятежи, измены, заговоры — вот тебе моя клятва: я не покину тебя, не уйду из дворца, я умру рядом с тобой, умру василисой.

Никифор был в восторге. Он окончательно успокоился. Жена на этот раз его умилила своей любовью, преданностью, готовностью к жертвам ради него.

— Государь мой, — произнесла со слезами благодарности на глазах царица, — из Болгарии приехали невесты моих малолетних сыновей… Я пойду угощать их. А ты не запирай дверей и отошли постельничьего, пусть спит… Я опять приду к тебе на ночь, и мы проведём её в ещё более сладком блаженстве.

Но Феофано не пришла к мужу. Около полуночи она вывела из потайной комнаты заговорщиков, сподручных Цимисхия и увела их винтовой лестницей на крышу. Они были вооружены. Царица удалилась в покои, а заговорщики остались на крыше…

 

Глава XXIII.

ОН ВСЕХ ПОБЕДИЛ, КРОМЕ ЖЕНЩИНЫ

В эту ночь по Золотому рогу плыла лодка. В ней сидело несколько вооружённых человек. Они усердно гребли и гнали лодку вдоль берега. Дул холодный северный ветер, был декабрь 969 года. Лодка напористо прорезала гребни волн и стремительно двигалась в направлении Священных палат. И вот остановилась недалеко от царского дворца. Люди бесшумно высадились, стряхнули с себя мокрый снег и огляделись. У них в руках были мечи, а на самих — панцири. Тихо люди пошли маленькой колонной, в середине её — Иоанн Цимисхий.

Когда подошли к стене дворца, была уже глухая ночь. Цимисхий постучал три раза в ворота (это был условный знак), и стража впустила их без оклика. Они подошли к Священным палатам. С крыши на верёвках был спущен короб. В него они по очереди садились и поднимались на крышу. С крыши потайной лестницей спускались в покои царицы. Феофано сказала им, что куропалат у себя с девками и его легко сейчас обезвредить.

Масляные и смоляные светильники в коридорах так чадили, что трудно было определить назначение встречающихся помещений. Один Цимисхий хорошо знал расположение залов и покоев. Он повёл за собою всех сообщников. Долго они шли по залам, переходам, лестницам. Наконец Цимисхий толкнул дверь, и в ярко освещённом зале заговорщики увидели картину попойки, которая была обычной в жилых помещениях Льва Фоки. На коврах и на софах лежали в небрежных и непристойных позах нарядные девки вперемежку с собутыльниками. По столам и по полу были расставлены сосуды и кубки. На помосте поясничали мимы и клоуны, приглашённые из цирка. Всё это двигалось, шевелилось, орало. При виде вооружённых витязей все смолкли и стали расползаться на четвереньках по углам и прятаться за мебелью.

— Эй, стража! — закричал пьяный куропалат, не желая разбираться, кто пришёл. — Забрать их, я завтра сам рассужу, как смели приходить сюда без спроса…

Проникнутый заносчивостью вельможи и воинственным духом восточных динатов из рода Фок, Лев куропалат скорее готов был умереть, чем быть заподозренным в трусости. Но когда он разглядел Цимисхия, кровного своего врага, лицо его исказилось страхом и он неистово закричал, сзывая охрану.

Цимисхий ткнул его сапогом в живот, и тот грохнулся на сосуд с вином и уж больше не старался подниматься.

— Заприте их вместе с потаскушками, — приказал Цимисхий витязям. — Пусть продолжают пир, мы им изрядно помешали…

Они вышли из зала, в котором под столами и стульями сидели не дыша участники попойки, заперли двери, и Цимисхий сказал:

— Пошарьте кругом. Если найдёте кого, закрывайте двери наглухо. Коли встретите паракимонена — не трогайте, он болен и нам не помешает.

Они обыскали соседние комнаты, в которых было пусто: живущие тут давно попрятались, кто куда.

— Теперь я поведу вас в спальню человека, последние минуты пребывающего в звании василевса, — сказал Цимисхий.

И они двинулись к спальне Никифора.

Никифор долго ждал свою венценосную супругу, но утомление после нежной встречи взяло над ним верх, и он заснул. Проснулся он от шума, который исходил из внутренних помещений дворца.

Производить шум вблизи василевса — это равнялось преступлению. Василевс поднялся, вышел в коридор и прислушался. До него донеслось бряцание оружия и даже знакомые голоса людей, которым показываться во дворце не полагалось. Острая мысль пронзила его: предупреждение доносчика не было ложным, а все слухи о скорой его кончине, наполнявшие город, явились предвестниками реальной опасности. Он кинулся бежать полутёмными переходами в ту часть дворца, где находились слуги. Но все комнаты их были пусты. И эта пустота комнат пахнула на него ужасом непоправимого несчастья. Он бросился к ларцу, в котором хранилась рабочая одежда слуг и зарылся в этом пахучем отрепье.

Цимисхий подвёл своих сообщников к дверям царской спальни и сказал тихо:

— Вот мы у цели, которая и вам казалась невозможной. Но только желая невозможного, можно добиться возможного. Того же, что достижимо, не стоит и желать…

И он распахнул дверь спальни. Одни остались сторожить выход, другие подошли к ложу. При тусклом светильнике, который был внесён, трудно было глазами под грудой покрывал различить тело василевса. Цимисхий повёл мечом по этой груде, но к их удивлению под покрывалом никто не шевельнулся. Тогда они стали запальчиво рубить ложе во всех направлениях: клинки мечей увязали в материи, куски растерзанных покрывал летели во все стороны. Но тела василевса они не обнаружили.

Все оцепенели от ужаса. Ведь если он успел, предупредив события, убежать — им гибель. Скорее надо было тщательнее осмотреть дворец. Если царицей подкуплена дворцовая стража, то армия была ещё в его руках. Метнулись в покои Феофано, встревожили слуг, патрикий и особенно царицу, которая была поражена больше всех исчезновением василевса и как глухонемая и слепая бродила по комнатам, хватаясь бесцельно за предметы и ощупывая стены. Заговорщики перерыли все шкафы, осмотрели все укромные места, лазили под кровать, диваны, под столы и под скамейки. Нет василевса! Теперь и василиса, бледная как сама смерть, стояла среди разрытого скарба, беспомощно опустив руки и окаменев. Бежать? Но куда бежать? Где можно скрыться царице в своём государстве, изнеженной женщине, всем известной, привыкшей к исключительной и утончённой жизни?!

— Марш, пока не поздно, — сказал один из заговорщиков Валант, — бросимся в море, и лучше искупаться, чем быть посаженным на кол.

И Цимисхий разделял это мнение. Он лучше всех знал энергию и решительность Никифора, а также любовь к нему армии. Но пока он раздумывал, в это время пришла одна рабыня с женской половины дворца и поманила Цимисхия. Она повела его к ларю, в котором под одеждой скорчился Никифор. Цимисхий открыл этот ларь и стал рыться в тряпье. Никифор охнул и высунул голову из ларя. Валант сгоряча ударил Никифора мячом. Меч попал в самую бровь, пробил кость, но не коснулся мозга. Кровь ручейками растекалась по лицу и капала на пол.

— Спаси меня, Богородица, — со вздохом произнёс Никифор.

Валант вытащил Никифора из ларя и бросил на пол под ноги Цимисхию. Цимисхий велел ему встать, но Никифор мог подняться только на четвереньки. Валант тыкал кончиком меча в зад Никифора и направлял его в тронную залу. Так ползком и добрался василевс до трона. А в это время там Цимисхий облёкся в одежды ромейского василевса: обулся в пурпуровые сапожки, набросил на плечи плащ христианского самодержца, расшитый рисунками орлов и уже сидел на троне с царственным видом.

Никифор хотел подняться с четверенек на колени, но от боли не мог и распростёрся у ног Цимисхия.

— Скажи мне, обезумевший и жестокий тиран, — кричал Цимисхий, упираясь подошвой сапога в голову Никифора, — не через меня ли ты взошёл на ромейский престол и получил верховную власть? Как осмелился ты, увлечённый завистью и безумием, забыть благодеяния и лишить меня, своего благодетеля, начальства над войсками, как подлого какого-нибудь преступника выслать в деревню, заставить коротать дни вместе с невежественными поселянами… Меня, человека знатного, храброго, храбрее тебя самого, и страшного для войск неприятельских. Никто теперь не освободит тебя из рук моих. Говори, если можешь что-нибудь сказать в своё оправдание.

Никифор шептал, изнемогая от боли и душевного потрясения:

— Пречистая матерь божия все видит и каждому воздаст по заслугам… Мы временные гости на земле. Угрозы твои мне никак не страшны. За все, что происходит в мире, отвечаешь и ты.

— Ах ты, презренный святоша! — вскричал в исступлении Цимисхий. — Так вот тебе.

Он схватил Никифора за бороду и вырвал из неё клок волос.

— Сам ты попал на трон подло, а других упрекаешь.

Цимисхий пхнул его ногой, а остальные принялись бить рукоятками мечей во что попало, так что Никифор выплюнул с кровью все свои зубы. Потом Цимисхий спрыгнул с трона и ударом меча рассёк ему голову. Тогда, чтобы угодить новому владыке, все стали тыкать мечами в бездыханное тело бывшего самодержца земли ромейской. И хотя в этом уже не было надобности, Валант, чтобы его отметил новый василевс, широко размахнувшись, ударил Никифора в спину боевым ножом-акуфием. Длинное, подобное носу цапли острие пронзило тело насквозь, до самой груди. Долго и грубо они кощунствовали над мёртвым телом некогда всесильного василевса, за которого ещё накануне воссылали мольбы к Вседержителю ждали от него больших наград, чинов и милостей.

Было утро декабря. Не сходя с трона, Иоанн Цимисхий стал размышлять, что же делать дальше. В это время ему доложили, что телохранители Никифора и часть его гвардии ломают ворота палат, чтобы пробраться в покои царя. Цимисхий отрубил голову Никифору и велел на копье показать её гвардейцам.

Так и сделали. Гвардейцы в ужасе разбежались. Потом спохватились, собрались и первые провозгласили Иоанна Цимисхия василевсом. Это было для них привычным делом.

Обезглавленное тело Никифора и отдельно голова валялись на снегу целый день. К вечеру Цимисхий приказал предать тело погребению. На скорую руку сделали ящик, подобрали тело и голову, и уложили их в этот ящик. Внесли в храм, переложили Никифора в гроб Константина Великого, прозванного «святым». На гробнице Никифора Фоки художник начертал слова:

ОН ВСЕХ ПОБЕДИЛ, КРОМЕ ЖЕНЩИНЫ.

 

Глава XXIV.

СЛАВА ВАСИЛЕВСУ ИОАННУ!

Теперь придворные всех званий и рангов рвались засвидетельствовать новому василевсу свою полнейшую верноподданность. Но он не принял даже не только их, но и саму царицу, отговорившись, что он очень занят расследованием печальных причин внезапной смерти василевса Никифора. А совещался он теперь только с одним паракимоненом Василием, который, как только узнал, что Никифор обезглавлен, сразу объявился выздоровевшим, явился к Цимисхию, поздравил с восшествием на престол и спросил, оставаться ли ему теперь на своём посту, или удалиться в своё поместье.

Цимисхий знал, что кому бы ни служил паракимонен Василий, он всегда служил верно, толково, усердно, предвидел падение своего василевса раньше всех и раньше всех норовил в самые опасные моменты перемен уйти в тень и прежде всех переметнуться на сторону нового василевса. Цимисхий другого поведения и не ожидал от умного сановника и заверил паракимонена, что державе он полезен и останется на своём посту.

О чём советовались они в это время, осталось тайной. Зато твёрдо известно, что на другой день в субботу, гвардия василевса Никифора, вдруг ставшая личной охраной Цимисхия, ходила по городу и провозглашала восшествие на трон нового мудрейшего и храбрейшего во вселенной василевса Иоанна Цимисхия.

И толпы народа отвечали им дружно:

— Да царствует отважный и непобедимый самодержец Иоанн Цимисхий!

— Слава василевсу Иоанну, опоясанному силой и могуществом, который возродит империю Востока.

— Пусть будет волею бога и его святых всегда здрав великий и богоданный василевс! — кричала неистовая толпа.

За гвардейцами шёл паракимонен Василий со своей свитой и призывал от имени нового царя называть сообщников, проникших в Священные палаты и лишивших жизни угодного богу василевса-мученика. Охотников назвать имена злоумышленников оказалось немало, так что протоколисты Василия целыми днями корпели над составлением крамольных списков, а схваченные все как один под пытками признавались в своих намеренных злодействах.

Атмосфера была так накалена, что народ, возбуждённый противоречивыми слухами о смерти Никифора, целыми днями толпился у ворот Священных палат, кричал и требовал у Цимисхия ещё больших арестов, выкрикивая имена преступников. Толпа требовала дальнейших жертв отмщения за неожиданную смерть Никифора. И Цимисхий должен был выходить, уверять негодующих, что решительно все убийцы будут пойманы и наказаны. Списки все росли, новый василевс приказал, наконец, объявить народу, что в знак своей милости, он прекращает дальнейшие розыски злодеев и их разоблачения.

Затем Цимисхий принял сановников и патриарха. Патриарх каждый день приходил в Священные палаты, чтобы получить аудиенцию у нового царя. И вот его, наконец, приняли.

Полиевкт стоял за дверью в рясе, открытой на груди и вышитой крестиками на подоле. Испуг окаменел в его глазах. Цимисхий увидел его руки в широких рукавах рясы с вздрагивающими пальцами.

— Бог-вседержитель вручил тебе державу, чтобы ты сделал её образцом для всех благоденствующих держав, — начал Полиевкт замирающим голосом.

Цимисхий знал этого умного и образованного старика, который был свидетелем многих кровавых событий в государстве и всегда находил слова, чтобы утешить и расположить к себе нового властелина. Но слова «бог», «добро», «братолюбие», «добродетель», «правда» не остались для него только украшением мёртвой риторики. Цимисхий ценил учёность речистого патриарха, потому что сам любил красноречие и образованность. Но он был вполне убеждён, что патриарх видит его насквозь и ненавидит, в свою очередь и новый царь читал душу патриарха, как раскрытую книгу и тоже ненавидел. Никому не прощал Полиевкт в своём сердце ни прелюбодеяния, ни убийства, ни даже греха, и при случае мстил. Вот это-то новому царю и было страшно. Долго мучился царь: сейчас ли расправиться с патриархом или подождать. Паракимонен советовал подождать.

Патриарх категорично решил, что если выйдет отсюда живым, тут же предаст анафеме цареубийцу, хотя бы это стоило жизни. И в этой раскалённой обиде гнева на преступление царю несдобровать…

— Самый добрейший из всех добрых, — продолжал патриарх, — всё ещё не вполне убеждённый, что его не повесят, — любитель книг и наук, вознесённый между царями, подобный богу по виду, героем по силе, мудрым как Соломон, непогрешимый среди смертных…

Полиевкт запнулся и остановился, губы его дрожали.

Цимисхий невольно усмехнулся. Он вспомнил, что точно так же, теми же самыми словами, буква в букву, святейший патриарх приветствовал и Никифора, когда тот захватил царский дворец у наследников василевса Романа.

Патриарх вскинул на василевса умоляющий взгляд. Он всё боялся, что это последние минуты, когда он возглавляет православную церковь.

Он собрался с силами и продолжал:

— Кто уподобится тебе, — продолжал надсадно патриарх, в его слезящихся глазах всё ещё читал Цимисхий закоренелое малодушие. — Кто уподобится тебе в твоём милосердии и добротолюбии?! Никто, во всем белом свете. Находясь на столь беспредельной высоте, ты ещё обращаешь взоры на нас, ничтожнейших, жалких и недостойных людишек…

С перепугу патриарх явно пересолил. Это было неприятно новому василевсу, основательно штудировавшему античных классиков, поклоннику Аристофана и Лукиана.

Он сделал усилие и очень ласково прервал патриарха:

— Благослови, владыка, на мирное царствование.

Полиевкт облегчённо вздохнул, приосанился. Широким крестом он благословил василевса неторопливо, истово, усердно. (Всё обошлось, слава богу, по чину!).

Цимисхий сказал смиренно, опустив глаза в землю:

— Помяни, владыка, в своих молитвах и богоугодного Никифора, павшего от руки закоренелых злодеев. Правосудие покарало их. Я принял меры…

— Ия уже предал их анафеме. Пусть впредь это несчастье не тревожит твою совесть, наше солнце мира, божественный василевс, священный август, автократор вселенной…

В кругу элиты Цимисхий всегда произносил этот титул василевса с насмешкой, но сейчас он ему очень нравился. Иоанн от удовольствия даже закрыл глаза, чтобы вдоволь насладиться непривычным переживанием. Потом спросил доверительно:

— А уж как поступить, владыка, с августейшей Никифора супругой, которая не очень-то, как говорит молва, ему благоволила… Это уж как угодно вашему преосвященству…

Цимисхий был уверен, что только такой ценой он заслужит прощение патриарха.

— После такого несчастья, постигшего августейшую супругу, — сказал, вздыхая, патриарх, — богоугоднее было бы для неё предаться самоуспокоению в одном из вверенных мне монастырей. Пусть выплачет горе…

— И я так же думаю, — сказал василевс. — Горе у ней неутешное, владыка.

Цимисхий не прометился. Он точно угадал намерение патриарха.

Полиевкт между тем спросил, когда Цимисхий намерен короноваться и в каком храме клиру готовиться к этому великому торжеству.

— Богоугоднее в храме Премудрости божией…

Какая деликатность! Патриарх чутьём угадал, что Цимисхию приятнее короноваться не там, где короновался Никифор.

— И я так же думаю, — ещё задушевнее ответил патриарх.

Вырвавшись из лап Цимисхия, патриарх тотчас же после аудиенции созвал своих митрополитов и получил от них согласие на анафему василевсу. Тайный этот сговор происходил в одной из обителей, где иногда проводил досуг владыка. Подходило время коронации василевса, а патриарх в столице не появлялся. Цимисхий находился в страшной тревоге, когда к нему пришёл паракимонен Василий.

— Владыка, — сказал он. — Нас постигла беда.

Может быть первый раз в жизни этот железный и проницательный человек усомнился в своей силе ума. Василевс дрогнул. Даже в самых трудных обстоятельствах паракимонен не произносил такого слова — «беда!»

Василий рассказал обо всем, о чём донесли ему соглядатаи, а также несколько митрополитов, усомнившихся в рискованной затее патриарха.

— Что же делать? — спросил Цимисхий.

— Идти к нему на поклон…

— Это невозможно! Чтобы я…

— Но это единственное и самое верное средство. Лучше сто раз унизиться, чем лишиться короны вместе с головою.

— Ты думаешь, что до этого может дойти?

— Ещё когда Полиевкт стоял здесь перед тобою на коленях, он уже решил про себя, как ему поступить. Один раз он простил цареубийцу, а второй раз не простит. Твоё величество недостаточно постигло всю глубину коварства духовных пастырей…

При слове «цареубийцу» Цимисхий закрыл лицо и вздрогнул. Если паракимонен не пощадил царя и слово это произнёс, стало быть — дело не только плохо, катастрофично.

— Если один раз он простил… — повторил Василий. — Второй раз он не простит… А какое время сейчас: брось искру, столица вся превратится в пламень… Торопись, владыка… Час промедления может стоить жизни…

Цимисхий в изнеможении осел в кресло. Потом он произнёс со страданием в голосе:

— Я знаю — эти гнусные святоши-монахи меня унизят: наложат эпитимию…

— Только бы это…

— Ещё будет ломаться, не сразу примет…

— Идти на все… На все унижения… Никто не узнает… И всё будет отмщено… И всё поглотит Лета.

— Иду! Унижение стоит престола, — твёрдо сказал царь.

Он встрепенулся. Это был — полководец перед сражением. Лицо спокойно, ни капли суетливости, весь — решимость…

Он позвал слуг, оделся патрикием, закрыл лицо.

— С богом, — сказал Василий. — Кто сумеет себя ограничить, победить, сумеет это сделать и с другими. Иди, с готовностью делать все, что прикажет патриарх… Соглашаться со всем, что изречёт.

Через несколько часов василевс возвратился. На нём не было лица: измождённый вид, блуждающий взгляд. Это был по виду страдалец, истязаемый судьбой…

— Он наложил на меня эпитимию, — сказал Цимисхий Василию слабым голосом, — точно на блудливого мирянина… Каждую ночь в течение месяца я должен отвесить перед иконой тысячу поклонов.

— Выносливость — первое условие полководца, — весело ответил паракимонен.

— Да… Ещё он заставил меня исповедаться при этом… И сознаться… во всех грехах… и в этом… О, ужас… Какие пережил я минуты унижения… Ненавижу самого себя, мой друг.

— Это они любят, когда у них каются… признают грехи… Если бы не было грехов и раскаяния, и монахи и церковь были не у дел, не нужны, — сказал паракимонен рассудительно.

— Всё состояние велел раздать нищим… Всё до последней номисмы…

— Богатство — пустяки. Его ценит только тот, кому оно недоступно.

— И взял слово с меня, чтобы я женился на этой старой облезлой корове…

— Эта корова стоит короны, — сострил Василий.

— О! — застонал Цимисхий. — Я не в силах забыть этого позора… какого мне не причинял никто… Единственно, о чём я думаю, найду ли в себе ума, чтобы изобрести этому заплесневевшему монаху самую ужасную месть…

— Владыка, — Василий склонился и поцеловал край его одежды и прошептал, — об этом есть кому позаботиться…

— Ах, паракимонен, если бы были при дворе все такие слуги, как ты! Как чудно сказал Менандр: «Выносливость осла познаётся на крутой дороге, верность друга — при невзгодах».

Василий приложился устами к колену василевса.

И вскоре Полиевкт возложил на голову Цимисхия царский венец во храме Премудрости Божией. Как было условлено, громогласно перед самым коронованием патриарх потребовал от Цимисхия удаления Феофано из столицы в монастырь и обнародования имени убийцы Никифора.

Царь публично назвал убийцей Никифора своего друга Валанта и его сообщников, которые уже казнены. Цимисхий даже не простился с Феофано, даже не захотел увидеться. И она в тот же день была отправлена в монастырь — «утешаться».

Цимисхий искоренял всякие беспорядки: воровство, разбой, грабежи, возникающие в моменты государственных перемен. Он велел всех преступников вешать по дорогам и площадям. Несколько дней их трупы качались на ветру. Он удалил с должностей и постов всех ставленников Никифора, одних заточил, других умертвил, третьих отослал в глухие провинции без права появляться в столице. Все высокие посты он отдал родственникам своим и тем, кого считал безупречно преданными друзьями. Особенно тем, кто поддержал его в дворцовом перевороте.

Как и все узурпаторы, приходящие к власти, он стал заигрывать с народом: устроил бесплатные угощения, зрелища. Появлялся на улицах, входил в нужды и заботы простых людей, защищал их от чиновников. Всё своё имущество он разделил на две части: одну велел раздать окрестным крестьянам, другую бедным и больным. К больным приходил он сам, раздавал им подарки на глазах у народа.

Он знал, что Никифора считали скупым, распространяли про его скупость острые шутки и анекдоты, поэтому всюду и везде выставлял на вид свою доброту, щедрость, сыпал деньгами и вскоре опорожнив свои личные сундуки, принялся за государственные. Расчётливый и холодный паракимонен вовремя его остановил, сказав, что всего того, что он сделал достаточно для приобретения любви в народе, а излишества в заигрывании с народом может сделать царя смешным и повредить его популярности. После сурового Никифора, приветливость, любезность, весёлость нового василевса, а особенно исключительная щедрость и доброта казались дворцу обаятельными, народу приятными, чиновникам — утешительными.

Тотчас же принялся он за упорядочение государственных дел, с пылом необыкновенным. Учитывая значение законности в глазах народа, Цимисхий огласил торжественное заявление, как это сделал в своё время и Никифор, что он лишь опекун законных, но малолетних наследников Василия и Константина, и вынужден был принять власть, исключительно из-за того, чтобы исполнить свои обязанности перед ними, сохранить престол этим законным василевсам, в мыслях даже не держит стать царём, а только «отцом цесаревичей», опекуном и другом.

В сущности он только повторил формулу обещания, которую в своё время так же торжественно и со слезой провозгласил Никифор. А во всем остальном он стал поступать вопреки всему тому, что делал его предшественник. В пользу церкви, ненавидевший Никифора, он отменил закон, требовавший обязательного утверждения царём епископов. Отменил и тот указ, который запрещал монастырям и церквам приобретать недвижимое имущество. И даже отдал все свои поместья, лично ему принадлежавшие в пользу богоугодных заведений.

С показной готовностью он давал всем то, что у него запрашивали, и выказывал везде своё благочестие, любовь к церкви и уважение к патриарху. Его мучила роль убийцы царя — своего дяди и своего любимого полководца, сподвижника по войне. Он всюду кстати и некстати подчёркивал, что до конца дней своих будет страдать, потому что не сумел, не смог предотвратить этого неслыханного преступления и хоть тем немного утешен, что убийцы им разысканы, в убийстве признались и поплатились за это жизнью.

Без всякого повода он везде безмерно восхвалял полководческие дарования Никифора, его заслуги перед государством, свою близость к нему, свои родственные связи. Но и это ему казалось мало. Чтобы и себя успокоить и оправдаться во мнении окружающих, он однажды собрал всех царедворцев и высокопоставленных лиц и дал клятву перед богом, что сам никогда не мыслил подымать руку на василевса и никогда не хотел заступать его место, но если сам народ захотел того, то надо же было согласиться нести бремя василевса. Поскольку он, в противоположность Никифору, был известен как человек сугубо мирской, любящий шутки, веселье, шумные компании умных друзей, рискованные разговоры, легкомысленных женщин, и потому совершенно равнодушно относящийся к вопросам веры, то по приходу к власти он всячески старался задобрить влиятельных иерархов церкви, внушить им свою ортодоксальность, следил за тем, чтобы там говорили о нём как о ревностном блюстителе православной веры, стал вдруг посещать храмы и, становясь на виду, усердно молиться.

Ему никак не хотелось расставаться с Феофано, он любил её страстно. Но в то же время боялся Полиевкта. Поэтому Цимисхий сослал её в монастырь. Суровый Полиевкт за это удружил: ввёл новый догмат церкви — показание на царство смывает всякие грехи, насколько бы они тяжелы ни были. Но ненасытному во власти Цимисхию и этого было мало.

Вскоре умер Полиевкт. Тайна его смерти ушла в могилу вместе с ним.

Цимисхий был очень рад этому. Он тут же сказал паракимонену Василию, к которому его ещё больше привязала отрадная кончина Полиевкта.

— Нам угоден такой праведник на патриаршем престоле, которого дела мирские интересовали бы меньше всего.

— И который поменьше совал бы нос в наши дела, владыка, — согласился Василий, — С нас довольно этого постного старика, которого бог, наконец, прибрал…

Паракимонен подобострастно улыбнулся, но насупленный вид царя заставил его подавить улыбку.

— Полиевкт воображал себя равным царям и отравлял им существование, — сказал со вздохом Василий.

— Какого же ты мнения, паракимонен, о качествах патриарха, который был бы нам наиболее любезен?

— Я думаю, владыка, что на патриаршем месте должен быть человек простой, заботы которого ограничивались бы молитвой за подданных, да воздыханиями о своих и наших грехах. И учёность и смекалка патриарху не обязательны. Учёные патриархи, владыка, в богословских спорах добираются до таких вопросов, которые во вред славе и величию василевса. Это я давно заметил. Притом же, слишком тонкие суждения, чтение книг и обширные познания наводят на вредные сомнения и являются источником самых тягчайших ересей. На патриаршем месте, мне кажется, угоднее быть человеку бедному, не искушённому в сладостях жизни и мирских соблазнах. Богатство не каждому впрок. Бедный, вознесённый на патриарший престол, будет нам по гроб жизни благодарен и предан, ибо разница между тем, чем он был и чем стал, всегда будет ему напоминать о наших благодеяниях, а бывшая его бедность всегда станет страшить его, если ему пригрозит опасность потерять патриаршее место. Владыка, он будет всегда сговорчивее, смиреннее, богобоязненнее. Я это знаю, видел всяких во главе церкви. Чем скуднее умом и достатком, тем лучше.

— Великолепно, мой славный Василий. Где же мы достанем такого чудесного патриарха?

— У меня есть на примете один монашек. Праведная его жизнь известна среди простого народа. Люди бегают за ним, как за святым, прося помолиться за них. Тело его в струпьях от вериг, ум не обременён знанием, помыслы же всегда направлены только к богу, — ответил паракимонен, поняв намерения царя до конца. — Он отвечает всем требованиям василевса. Только вид у монаха не очень пристоен, праведная жизнь противоречит опрятности. Лохмат, грязен, вшив, слюняв. Придётся его принарядить немножко, но потом…

Цимисхий даже обрадовался:

— Это выше всяких похвал.

Устрой так, мой дорогой, чтобы на сборище митрополитов и епископов он явился в своём естественном виде. Да будет всем видна его несравненная святость. Пусть духовные отцы, проповедующие воздержание и отрешённость от мирских соблазнов вдоволь налюбуются на свой идеал.

Тут уж оба они обменялись улыбками.

Цимисхию некогда было заниматься церковными делами, он торопился упорядочить военные конфликты. Срочно созвал во дворец на совет митрополитов и епископов, которые находились в столице. Он ненавидел почти всех их. Со многими из них, когда они были ещё забулдыгами и вели светский образ жизни, он проводил игривые вечера в обществе доступных женщин. Видеть их лицемерно постные личины, озабоченность якобы неземными делами, было для него сейчас и забавно и тягостно.

Многих он презирал за узость мысли, за тупой фанатизм, из-за которого в подчинённых им монастырях людей гноили на цепях в подземельях за одно необдуманно брошенное слово. Несчастных называли «еретиками». А «еретиков» в Византии сжигали живыми, ослепляли, оскопляли, сажали на кол, четвертовали, распинали на крестах. Такими «еретиками» были чаще всего простые и добрые люди: крестьяне в сёлах, ремесленники в городе, у которых осторожность и византийское двоедушие, столь свойственные богатым и знатным, чиновникам и придворным, совершенно отсутствовали, и они походя высказывали мнения, идущие вразрез с мнением собора, патриарха, логофета полиции.

Многих из прибывших сюда василевс не жаловал за корыстолюбие, зная содержимое их шкатулок, количество поместий в провинциях, записанных на чужое имя, но приобретённых на приношения богомольцев.

Знал Цимисхий, как плохо кормят и содержат архиепископы, митрополиты и епископы свою братию по монастырям и церквам, а в поместьях морят голодом своих рабов.

Словом, василевс, при виде скуфьи и шёлковой рясы сразу терял весёлое настроение. А тут предстояло выдержать церемонию целого сборища. Он намеренно созвал его во дворце, дабы помнили: внизу тайные подземелья, и чтобы высказывались за того патриарха, который угоден царю. Слишком много натерпелся Цимисхий от Полиевкта, лишившего его любимой женщины; слишком много вырвали у него уступок в пользу церковных магнатов, воспользовавшись первыми днями его ещё не упроченного положения; слишком большую силу они представляли в государстве, мешавшую единодержавцам!

Полиевкт был вторым царём в стране, насаждал в подчинённых ему епископах ненавистную василевсом идею равнозначия царской и церковной власти. Цимисхий опасался, что при встрече с иерархами не выдержит царственного тона и сорвётся. Василий его наставлял, утешал:

— Владыка, когда речь идёт о важных вещах, не следует придавать им большого значения, и дело кончится хорошо. Выдвижение патриарха не стоит того, чтобы портить себе кровь.

Цимисхий немного успокоился. Но когда он увидел из- за занавеса этих божьих помазанников в митрах, в длинных волосах, в черных рясах, с золотыми крестами на тучных животах, эти надменные физиономии, спокойствие его оставило, на него повеяло из зала чем-то жутким и зловещим. Они-то знают, как прижать и унизить царя… Презренные твари, приходящие в ужас от писка мышей, они не в первый раз умели сгонять царя с престола.

Он знал, что они презирают его, знают все подробности гибели Никифора и то, что заточение любимой Феофано явилось следствием его трусости перед ними. И то, что они в душе и между собой смеются над его уступчивостью к ним и над отменой указов Никифора — тоже знал. И страх, смешанный с негодованием, вошёл в него с такой силой, какой он не испытывал ни в один из самых опасных моментов на поле боя.

— Мой милый Василий, я волнуюсь, — сказал он паракимонену. — Если бы я не зашёл так далеко, я бросил бы к их ногам царскую корону и удалился бы с моей Феофано в азиатское поместье ловить рыбу и охотиться на серн. Я не уважаю самого себя за эту робость перед этим лицемерным сбродом.

— Смотри только на меня, владыка, когда будешь сидеть на троне. Это утвердит твоё спокойствие. Бояться тебе нет причины. Я рассадил в зале митрополитов, подкупленных мною, и ожидающих от нас ещё больших милостей, я рассадил их с таким расчётом, что они будут подниматься в разных местах зала и держать речь за того, кого мы порекомендуем. Это самые грамотные и нахальные митрополиты, я их уже прорепетировал и настропалил. Я им приказал брать слово и говорить первыми и долго, чтобы другим, более строптивым и против тебя настроенным, не хватило время. К тому же я разгласил через верных митрополитов, что все, неугодные василевсу, немедленно после совещания будут водворены в самые глухие и отдалённые от столицы обители… на покаяние.

Я думаю, что у многих, здесь сидящих, уже от страха зуб на зуб не попадает. Кому охота срываться с насиженных мест на другой день после произнесённой речи. И, кроме того, три тысячи моих домашних рабов вооружены и стоят наготове. Дворцовая гвардия предупреждена, и если высокочтимое сборище священных особ будет нам мешать, мы не выпустим его на волю живым до тех пор, пока они не поклянутся служить нам верой и правдой…

— Добро, Василий. Ты меня ободрил.

И вот Иоанн на троне. Утомительны эти пышные и пустые церемонии. Полились гимны, протяжные звуки серебряного органа, приветствия царю, произносимые выспренным тоном, по раз навсегда принятому тексту; скучные чтения паракимонена, излагавшего причины, побудившие царя встретиться с иерархами, восхваления Полиевкта. Не любивший ни гражданских, ни церковных прений и полагавший всё достоинство правителя лишь в одних военных успехах и подвигах, Иоанн явно томился на троне: к помпезности он ещё не успел привыкнуть. Он встрепенулся только тогда, когда ввели в зал желаемого ему кандидата в патриархи. Это был монах Василий, подысканный паракимоненом.

Монах стоял недалеко от трона, и император хорошо мог разглядеть его. Мочалкой свалянные волосы на голове и в бороде, слезящиеся глаза в белёсых нагноениях, взгляд исступлённого идиота. Из-под дырявого подрясника выглядывало нагое в веригах тело, кое-где в струпьях. Монах стоял избоченясь, не шевелясь, угрюмо опустив голову книзу и выпятив вперёд измождённые синеющие локти рук, сложенных на животе. Тихий настороженный шепоток, точно отдалённый ветерок, пронёсся по залу. Некоторые лица исказились миной отвращения или негодования. Сидящие близ монаха зажали носы и от него брезгливо отвернулись.

Цимисхий тоже стал его разглядывать пристально и ощутил запах гнилого тряпья и нечистого человеческого тела. И чтобы заглушить тошноту, сошёл с трона и сказал, искусственно себя воодушевляя:

— Этот праведный муж ведёт жизнь подвижническую, достойную истинного христианина. Помыслами своими он устремлён только к небу и всё земное не приемлет, считая его и по справедливости суетным и жалким. Он вкушает пищи не более того, сколько необходимо, чтобы не умереть с голоду. Никогда смиренный монах Василий не прикасался к мясу и вину. Он питается только соком диких ягод, а пьёт ключевую воду. Праведник этот не знает греха, убивает свою плоть, избегает дьявольского обольщения женщин. (Тут Иоанн вспомнил, что в загородной вилле он назначил любовное свидание с молодой патрикией, только что возведённой в «опоясанные» и что он опаздывал, и поэтому сократил речь). Василий чужд соблазна, повергающего многих из нас в пучину тяжкого греха, с самых юных лет он соблюдал, почти невозможный для человека, пост и подавлял в себе все человеческие слабости. Летом и зимой он носит ту же самую грубую одежду до тех пор, пока она не разрушается от ветхости. Он никогда не ложится на кровать, но спит на голой земле. (Иоанн пересилил себя и принял торжественный тон). Как много в этом примере для наших пастырей, нередко целиком увязающих в болоте суетных дел. Отрадно жить, сознавая, что грешную нашу землю украшают столь благочестивые и отменные праведники, и особенно, если они к тому же наши высокие наставники святой матери церкви.

Наступило полное и неловкое молчание. Точно все окаменели. Надо было или похвалить Василия, или отказаться. И тогда в разных местах и в одних и тех же выражениях, что и василевс, митрополиты и епископы принялись один велеречивее другого возвеличивать Василия и предлагать его в патриархи. Когда все желающие высказали свои панегирики, тогда василевс объявил Василия кандидатом в патриархи и произнёс положенную в таком случае словесную формулу:

— Милостию Божией и соизволением нашей царственности, милостию бога поставленной, мы желали бы этого высокоблагочестивого человека произвести в сан патриарха Константинополя — Нового Рима.

Молчаливые митрополиты и архиепископы стали медленно подниматься со своих мест. Они выходили молчаливо, понуро, уткнувши взгляды в пол.

Когда все вышли, василевс сказал своему министру:

— Отвези этого вахлака в патриаршие палаты, да заставь вымыться. От него идёт такой смрад, что меня чуть не стошнило. Он провонял все Священные палаты.

Министр ответил:

— Владыка, патриарх, вызывающий отвращение своей неопрятностью и забвением церемоний, всё же значительно приятнее пахнет, чем тот, который вызывает страх.

И они залились счастливым смехом. И очень довольный, воспрянувший духом, василевс поехал на загородную виллу, где его ждала молодая, обворожительная, юная патрикия.

А собор, уже в полном согласии с духом и буквой закона, в торжественной и пышной обстановке единодушно избрал Василия на патриарший престол, целиком осуществляя волеизволение василевса.

 

Глава XXV.

НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

Через этого «блаженного» монаха, избранного на патриарший престол, Иоанн Цимисхий теперь упрочивал своё влияние на церковные дела, вселял уверенность в христиан, что он радетель веры, храмов, благочестия, ибо патриарх Василий был его ставленник и слыл бескорыстным аскетом, обожаемым фанатично настроенным народом. Наконец, для придания полной законности своему властвованию, император решил породниться с царским родом и распространил слух о своих нежных склонностях к престарелой, безобразной и глупой Феодоре, дочери Константина Багрянородного. Поэтому всюду, где только можно было, он подчёркивал свою неприязнь к бывшей царице Феофано, понимая отлично, что дурная репутация легкомысленной мужеубийцы может только повредить ему. Он страдал по ней, не мог превозмочь свои желания и тайно поддерживал с нею связь. Но если благодаря находчивости, уму и энергии он удержался на престоле, внешнее положение государства стало угрожающим. Святослав опять прочно обосновался в Болгарии. Сарацины на границах Азии и Африки всё время производили набеги, пользуясь смертью Никифора.

Предоставив паракимонену стоять во главе гражданского управления, Цимисхий целиком отдался военным делам. Как и всякий ромей, василевс считал всех на свете варварами, кроме своего народа, и относился к ним с глубочайшим презрением. Поэтому хоть Цимисхий и слышал о грозных набегах на Константинополь русских князей Олега и Игоря, слышал о силе Святослава, о том, какой переполох он внёс в восточный мир, но удачи эти он объяснял слабостью и глупостью противников киевского князя. А успехи Святослава в Болгарии приписывал немощи Петра и неспособности его бояр к управлению и военному делу. Но главным образом придавал решающее значение трагическим ошибкам царя Никифора, пригласившего на Балканы Святослава и доверившегося Калокиру, которого сейчас Цимисхий стал считать первым и самым опасным врагом своим; он-то отлично знал изворотливость, энергию и ум Калокира, а главное, необузданную его жажду власти. Василевс хорошо был осведомлён и о том, что Калокир постоянно присутствует в войсках Святослава в качестве советчика по государственным делам, касающимся Болгарии и её взаимоотношений с Ромейской державой.

Цимисхий хорошо знал этих аристократов, холодных, рассудительных, но одержимых страстным тщеславием, знал их силу и слабости. Он знал, что Калокир ждёт от него официальных почестей, и хотя бы на первых порах верховных прав на Крымские владения, но Цимисхий молчал, он даже прекратил всякие сношения с Херсонесом. А когда Калокир попытался напомнить василевсу о своих «заслугах» перед ним, он не получил ответа.

Однажды Калокир прислал к Цимисхию херсонесского посланника с тем, чтобы напомнить о себе… Но когда посланник открыл рот и произнёс одну только фразу: «Наместник Вашего величества, патрикий Калокир соизволит Вашей царственности пожелать божественного благоволения», василевс оборвал его и закричал:

— Это не наместник мой, а изменник, его место вместе со своими подчинёнными, как ты, такими же изменниками, в тюремном подземелье, а не в Херсонесе…

Цимисхий велел ослепить посланника на один глаз и отправить обратно в Херсонес.

Теперь он строго повелел следить за Калокиром. Но только одного Никифора он считал виновником всех, постигших Романию, бедствий.

Как и все испытанные и даровитые полководцы, он знал прекрасно, что врага никогда нельзя представлять слабым и глупым. Наоборот! Идя на него, надо готовиться к сражениям тщательно: враг может оказаться неожиданно сильным, смелым и коварным. Но никогда с русскими не сталкиваясь и умозрительно (по традиции) считая их, как и всех не ромеев варварами, то есть дикими невежественными людьми, он был убеждён, что успехи Святослава, за которого держится Калокир, случайны и временны до тех пор, пока князь не столкнулся с коренными ромейскими войсками под водительством самого василевса.

Цимисхий не испытал противника на поле сражения, не знал его истинную силу, и поэтому ошибался. Но он не желал ввергать свою измученную страну в новые войны и считал, что русского князя не могли интересовать международные отношения осмысленно и толково, а привлекала только близкая выгода: обогащение, грабёж.

И поэтому он попытался отделаться от киевского князя подачкой как от пирата. Вот уж тогда он надеялся взять Калокира как рака на мели. Он послал послов в Доростол к Святославу и обещал ему сумму денег, лишь бы тот удалился из Болгарии.

Чтобы отрезать путь к подобной сделке, Святослав запросил с Цимисхия вдвое больше: выкупить все болгарские города, всё население их, и даже дать каждому русскому воину в отдельности солидный подарок. Это показалось Цимисхию более, чем дерзостью. Ярость свою он скрыл под усмешкой пренебрежения. В присутствии дворцовых дам продекламировал он из послания Фотия, который когда-то писал о русских, нападавших на Константинополь:

«О, город, царствующий почти над всей вселенной, какое войско, ни обученное военному искусству и составленное из рабов, глумится над тобою, как бы над рабом. О, город, украшенный добычами многих народов, какой народ вздумал обратить тебя в свою добычу! О, город, украшенный, воздвигнувший множество памятников победы над врагами Европы и Азии и Ливии, как теперь простёрла на тебя копье варварская и низкая рука, поднявшись поставить памятник победы над тобою…»

Дамы были в восторге. Похвалам василевсу, умеющему красиво выражаться, не было конца. Цимисхий любил риторику вообще, античных классиков в особенности. Но когда он удалился к себе и поразмыслил, благоразумие заговорило. Он призвал сановников и долго внушал им, что вторжение варваров в страну сейчас таит в себе грозную опасность. Следует сперва попытаться задобрить князя Святослава, обещав ему подарки и добычу в том размере, в каком ему хотелось. Но если сейчас и это его не удовлетворит, то на этот раз и припугнуть его, сделать вид, что он не страшен, и если понадобится это, то намекнуть, что ромеи нисколько не боятся его и хоть сейчас же готовы к войне.

Сановники ещё сильнее презирали варваров, чем сам василевс и уж, конечно, ещё более недооценивали их. Поэтому они утрировали всякое его пожелание и намерение. Он советовал им выказывать независимость, они проявили дерзость. Он советовал им одеться поопрятнее, они надели одежды роскошные. Он советовал им для внушительности взять телохранителей, они взяли с собою целый отряд дворцовой стражи.

Василевс и в самом деле отправил Святославу большие дары и велел сказать, чтобы руссы поскорее ушли из Болгарии. Святослав не взял даров. Он ответил, что и не думает уходить с Дуная.

Послы передали это Цимисхию. Тогда Цимисхий опять отправил послов и уже приказал не предлагать мир, а требовать.

Византийские послы прибыли в Доростол шумно, торжественно. На улицах люди толпами глазели на них, гарцующих на конях в драгоценной упряжи.

Святослав уже знал о их приезде и нарочно принял их на крыльце, по-домашнему, сидя в кресле, сплетённом из ивовых прутьев. С ним сидели Калокир и Свенельд. Увидя князя в рубашке у стола и рядом Калокира, послы приняли ещё более холодный и надменный вид. Богато и неуместно нарядно выглядели они подле простого дома. Нужно было быть очень осведомлённым в этикете, чтобы по окраске каёмок или по ширине рукавов туники точно определить место каждого сановника в длинной лестнице титулов и чинов. На одеждах, кроме того, были знаки и вовсе непонятные: концентрические круги, звезды, ромбы, квадраты, изображения зверей. С нескрываемым любопытством Святослав разглядывал эти изображения и обращался к Калокиру за разъяснениями. Они, — символы эти, — были очень хитрые, по ним можно было угадать ранги, должности, даже степень расположения василевса к сановнику.

На туниках около бёдер были нарисованы у послов орнаменты круглообразной формы. Плащи разные: белые, зелёные, полусапожки черные. Наиболее высокопоставленные были в длинных, до пят столах, в широких шейных повязках, украшенных по обоим концам шитьём, повязки завязывались на груди.

Только на Востоке князь видел такую пестроту и роскошь в одеянии, да на болгарских богатых боярах. И вот теперь такие люди в просторных великолепных одеждах держались очень церемонно, важно, ступали медлительно, чванно. И их телохранители были такие же нарядные, чинные воины: в круглых золочёных шлемах, в золочёных панцирях поверх золотистой ткани. В руках у них вызолоченные секиры и короткие золочёные мечи, висевшие на золотых перевязях. Всё в них было дивно русичам.

— Вот они сейчас будут вилять, лебезить, надо знать, с которой стороны они хотят нас поймать, — шепнул Калокир Святославу. — Держись, князь. Не поддавайся лести.

— Чую, — ответил князь. — Не зря же они так чудно вырядились, как в балагане.

И обращаясь к послам, сказал:

— Ну что ж, рассказывайте, к чему, наконец, пришёл ваш августейший… сильнейший, богоравный и ещё там как-то…

Тогда главному послу поднесли свиток пергамента. Он медленно развернул его и начал торжественно читать на славянском языке, который всем здесь был доступен. Сперва перечислялись все титулы василевса. Святослав послушал, послушал, и сказал:

— Нельзя ли прямо начать с того, что относится к делу. А похвалить своего василевса вы и дома всегда сумеете. Мы и так видим, что вы в этом очень искусны.

Но главный посол всё-таки все титулы царя перечислил и только потом остановился и ответил:

— Пишет ведь василевс ромейской державы, а не король какой-нибудь, или князь. И я должен сохранить каждое его слово для истории, для слуха окружающих. Слово василевса священно, ибо оно исполнено божественной благодати и царственной мудрости.

— Читай дальше, — сказал Святослав. — Мы сумеем в этом убедиться сами.

Посол стал читать послание василевса так, как читают проповеди в византийских храмах, то есть велеречиво и надменно. Видно было, что посол или принимал участие в составлении послания или был его автором, так заинтересованно, захлёбываясь от удовольствия он скандировал каждое написанное слово. По мере того, как послание становилось всё более грозным, а тон чтеца яростнее, Святослав стал улыбаться.

Посол читал:

«Веруя в Провидение, управляющее вселенною и исполняя христианские законы, мы не должны сами разрывать мира, непоколебимо до нас дошедшего от предков наших, в котором сам бог был посредником. И так советуем вам, как друзьям, немедленно и без всяких отговорок, выступить из земли, совсем вам не принадлежащей; не послушав сего совета, вы разорвёте союз наш, а не мы. Но не почитайте ответ сей слишком надменным: мы надеемся на Христа, бессмертного бога, что против воли нашей, вы изгнаны будете из сей страны, ежели сами добровольно не удалитесь. Я думаю, что ты, Святослав, ещё не забыл поражения отца своего — Игоря, который, презревши клятву, с великим ополчением, подступил к царствующему граду Романии и едва только успел с десятью ладьями убежать в Босфор Киммерийский с известием о собственном бедствии. Не думаю, что и ты сможешь возвратиться в своё отечество, если принудишь выступить против себя всё ромейское войско; но со всей ратью погибнешь в сей стране и ни одно судно не придёт на Русь с известием о постигшей вас жестокой участи».

Затем опять следовало утомительное перечисление титулов, непонятных русским. Вот посол смолк на самой высокой ноте, свернул пергамент, передал его помощнику, и с чувством высокого достоинства взглянул на Святослава. Все греки вслед за ним приняли тот же горделивый вид.

Князь всё ещё продолжал улыбаться, разглядывая их нарядные одежды с картинками и особенно занятную столу главного посла, его золотое оружие, которое он имел право не снимать даже в присутствии василевса. Для удобства, а больше для красоты подол роскошный столы посол подобрал справа и слева под пояс, так что спускаясь от него спереди и сзади вниз полукружием она прикрывала тело только до половину бёдер. И это было признаком высокого положения лица при дворе, чего князь не понимал. И так как Святослав медлил с ответом, разглядывая одеяние посла, то этот решил сам нарушить бесчестную, как он думал, паузу:

— Великий князь! Угодно знать послам Сильнейшего Богопоставленного Василевса, какое же решение передать повелевает киевский властитель нашему самодержцу августейшему василевсу Ромейской Державы.

Князь повернулся в плетёном кресле резко, и оно затрещало под тяжестью его железного торса. Лицо князя сразу приняло серьёзное выражение.

— Никакого! — коротко отрезал он. — Никакого! Так и скажите василевсу. Никакого!

Тогда Калокир покраснел весь до ушей при такой выходке князя. Только один Калокир и знал тут, на какую степень презрения со стороны образованных ромеев обрекало Святослава его бестактность. Свенельд подошёл и за ухо отодрал князя. Тогда Святослав произнёс более мягко:

— Сильнейший и августейший собирается, как видно, пожаловать ко мне в гости и думает выгнать меня с берегов Дуная восвояси. Похвально его желание, храбрецов я люблю. В таком случае передайте августейшему и сильнейшему, что ему нет надобности идти сюда лично. Мы сами поставим свои шатры перед воротами Царьграда и обнесём город крепким валом. А когда августейший захочет с нами сразиться, мы охотно встретим его и покажем, что руссы не только пахари, ковырающие землю, но и храбрые воины и умеют побеждать оружием врага своего, хотя бы и сильнейшего.

Святослав поглядел на Калокира и Свенельда. Лица их были строги, взгляд осуждающ. Князь поднялся и холодно произнёс:

— По незнанию своему вы считаете русских слабыми женщинами, и хотите напугать их угрозами, как пугают чучелами грудных детей. Не выйдет! Все.

Он повернулся и ушёл. Послы почли это оскорбительной дерзостью. Калокир побежал за Святославом. Он нашёл князя у его молодой жены Ирины, примеривающего на себе перед зеркалом её тунику, пробуя делать как у посла — столу.

— Князь, умоляю тебя, чуточку этикета, — взмолился Калокир. — Извинись… Послы рассвирепели.

— Слушай, братан, когда я завоюю тебе Ромейский престол, ты обрежь у них эти бабьи подолы. Они неприличны воину, да и мешают ходить.

 

Глава XXVI.

УЛЕБ В СВЯЩЕННЫХ ПАЛАТАХ

Цимисхий понял, что война неизбежна. Он немедленно отправил против Святослава своего шурина Варду Склира, преданного и опытного полководца, который повёл с собой самых отборных солдат, прозванных «бессмертными». И, в свою очередь, согласно традиции воевать с неприятелем не только оружием, но и хитростью, Склир велел одному отряду воинов переодеться в русские одежды и отправиться в тыл Святославу, чтобы разузнать его силу и расположение войск. Цимисхий даже сам прибыл к войску Склира, чтобы воодушевить его перед тем, как послать в бой.

Но ничего не помогло. Святослав встретил Склира, разбил его наголову и ходко двинулся к Аркадиополю. Положение Цимисхия было совершенно отчаянное. Страна голодала от недородов, от войн, от хищных ненасытных чиновников, от непосильных налогов. Войско Цимисхию не было предано. Оно знало о его причастности к убийству Никифора, который пользовался любовью солдат. Кроме того, в Азии Варда Фока, богатый динат, племянник покойного василевса, сын Льва куропалата, соединив в одно всех родственников, поднял грозный мятеж. Напуганный этим, Цимисхий послал против мстительных и воинственных Фок главную часть войск во главе со Склиром. Выдающихся военачальников у него больше не было.

В это же время Калокир, острейшей ненавистью возненавидевший прежнего своего друга, освободил из заточения Льва куропалата, сосланного Цимисхием в Македонию. Лев Фока, богач и вояка, сразу отрезвевший от несчастий, тут же вскоре набрал войско, и тоже стал угрожать Цимисхию в Азии. Святослав, подойдя к Константинополю, верный своим заветам, отправил посланцев к Цимисхию, чтобы предупредить его о своих намерениях. Он велел сказать василевсу: «Иду на вас!»

Многие из русских воинов выказали охоту побывать во дворце ромейского царя. Князь отобрал самых молодых и решительных. Сами слова: «Иду на вас!» передать поручено было Улебу. Послам запрещалось вступать с царём в какие-либо переговоры. Их одели как можно проще в пику ромейской помпезности. И Святослав дал строгий наказ не торопиться с отъездом из Царьграда, а приглядеться там к порядкам и вызнать настроение жителей. Князь сказал:

— Может случиться и так, что вы нас встретите на улице Царьграда и к тому времени научитесь быть для нашего войска хорошими проводниками.

Узнав о приезде русских послов, и думая, что Святослав захотел мира, Цимисхий заранее решил, что удовлетворится только одним: уходом князя с Балкан. Для крайнего случая он позволил себе снизойти до небольшой подачки русским на дорогу, и до некоторых уступок и льгот русским купцам: торговля с Русью прекратилась, и это болезненно переживалось ромеями, которые привыкли к русским товарам: исчезли незаменимые льняные ткани, меха, изделия из серебра с филигранью, зернью и чернью, воск, мёд, береста, орехи и т. д.

Как это всегда бывало у ромеев, прежде чем принять послов самому, царь велел этих варваров «в рубахах кожевников, с болтающимися на бёдрах мечами» поразить великолепием и богатством столицы. Послов водили по городу, показывали храм святой Софии, Вуколеон, Большой дворец, форумы, рынки, переполненные товарами и снедью и, наконец, повели, обалдевшими от увиденной роскоши и неслыханных чудес, на ипподром.

В холщёвых рубахах и широких штанах сидели русские послы среди роскошно одетых сановников и, конечно, дивились на царьградские диковины. Они увидели бег колесниц, сопровождавшийся рёвом зрителей. Возницы были одеты в одежды голубого, зелёного, красного и белого цвета. Зрители поощряли их или топали, освистывали неудачников, словом, вели себя очень вольно. Потом выступали акробаты, борцы, фигляры, фокусники, дрессировщики, наездники. Наездники мчались во весь опор на отличных конях, стоя и размахивая мечами, показывая приёмы владения оружием. Конатоходцы бегали по канату, натянутому на значительной высоте, с завязанными глазами стреляли из лука. Дрессированные медведи ходили по арене цирка, изображая пьяниц, заставляя зрителей покатываться от смеха. Трюки атлетов сменялись танцами, фокусами, сценками из ромейского быта.

Улеб был в восторге, он забывался, что находится в цирке и иногда советовал артисту или хвалил или порицал его.

— Эй ты, разиня! — кричал он. — Ворона тебе влетит в рот, не заметишь.

А бегунов, которые были впереди, поощрял:

— Молодец! Вот это ловко, вот это сила… Ещё наддай! Видишь, догоняют, шалопут.

Сановники в испуге отодвигались от него.

Вот принесли две корабельные мачты и укрепили их к земле. Вершины их соединили канатом. По мачте вскарабкался акробат, встал на самой её вершине, перевернулся на руки и поднял ноги вверх. Дрожь прошла по спине Улеба. Он вскочил с места, подбежал к мачте и, растопыря руки, завопил:

— Упадёшь, дурак! Братцы, не дайте ему погибнуть, ловите!

Но никто не двинулся к мачте, и многие засмеялись. На глазах потрясённого Улеба тот вдруг сорвался с места, перевернулся в воздухе и на лету ухватился за канат голенью и вдруг принялся вертеться колесом. Сердце Улеба замерло, он даже перестал кричать, только зажмурился, этого волненья он не знал даже тогда, когда шёл с рогатиной на медведя.

— Эти греки — чисто черти. Какие диковин у них нет, недаром и у нас завелись люди ихней веры.

Акробат-смельчак поднялся на канат, пробежал по нему бегом, а потом встал одной ногой, другую поднял и начал скакать. Ему подали лук и стрелы. Держась на одной ноге, он натянул лук, пустил стрелу, пролетевшую над головами зрителей, попал в цель.

— Хорош! — закричал Улеб. — Стрелок хоть куда! Давай к нам.

Он наступил на полу длинной одежды сановника и поставил на его лысину локоть. Улеб был зачарован. Как ни старался чиновник снять с лысины локоть Улеба, ничего не выходило. Сановник вздохнул и больше не противился. Кто знает, какую роль будет играть этот нахал-варвар в жизни Византии. Много было славян на высоких постах и при дворе.

Когда акробат спустился с каната и стал собирать деньги, Улеб бросил ему горсть номисм. Это не позволяли себе и знатные зрители. Слух о русских щедрых послах распространился на ипподроме. А сановник, которому Улеб колотил по лысине, даже был польщён. Всадники, стоявшие на конях, на всем скаку успевали улыбнуться Улебу. И чтобы доставить ему удовольствие, один из наездников на всем скаку спрыгнул с лошади на землю, уцепился за хвост, повис, изловчился, вскочил на круп, нырнул под брюхо, очутился с другого боку и уже нёсся во весь дух, держась за холку. Сам черт не так ловок!

Улеб бросил ему монеты. И не слезая с лошади, наездник головой свесился вниз и собрал монеты. После того один чудак поставил шест на голову, а на шест сосуд с водой, и так бегал по арене и вода не проливалась. А другой чудак подбрасывал вверх деревянный шар, ловил его спиной, локтями, ногами… Много было всяких чудес. После представления артисты окружили русских послов, перезнакомились. Артисты сказали, что если бы они были не циркачи, то пригласили бы послов на чарку, а так не решаются, потому что циркачей в быту презирают.

— Вот и дураки, — сказал Улеб, — пошли выпьем.

— Ни один вельможа никогда не одарял нас таким вниманием, — заметил канатоходец, прижимая руку к сердцу.

Улеб пригласил артистов в харчевню «Хорошая еда», где собирался люд поскромнее. Там Улеб пил больше всех, но хмелел меньше всех. Он пел песни, обнявшись с комедиантами, а ромеи ему подпевали, сгрудившись около столика, и пили на дармовщину. В полночь они дошли до дворца, оглашая воздух нескромными припевками.

Во дворце у каждого посла была богато обставленная комната со слугою. Но фактически они жили в одной комнате, спали на полу, ложиться на роскошные постели они не решились. Внесли в комнату конские потники, вместо перин; а вместо подушек, спали на сёдлах. Царские слуги были в отчаянии. Им нечего было делать, и они думали, что ими недовольны. А еду, которая подавалась с царской кухни, они отдавали слугам, потому что она им не нравилась. Оливковое масло, которое подмешивалось ко всем кушаньям, вызывало в них тошноту. Рыбный соус, любимое блюдо ромеев, который они употребляли даже в бараниной, вызывал в них отвращение.

Рицинат, столь ценимый в Романии, заслужил у послов насмешку. Запах смолы заставлял их вспомнить свои сосновые леса и дёготь, которым они смазывали кожи и колеса телег. Послы весело шутили, дескать, ромеи, видно, находят нужным смазывать дёгтем и свои внутренности. Они закупили на рынке дичину, пшено, велели сварить всё это в корчагах с луком: хлебали щи и уминали мясо и кашу с салом. Всё это порождало во дворце массу анекдотов. Весёлые эпиграммы придворных поэтов переходили из уст в уста. И даже сам Цимисхий хохотал до колик в животе, когда ему передали, что маринованную рыбу послы приняли за падаль и обиделись, говоря:

— Мы на Руси никогда не ели эту стервятину и даже смерды не давали её дворовой собаке.

Царь приказал варить для них мясо и кашу в неограниченном количестве, и послы были очень довольны.

Наконец василевс их принял. Послов ввели в Священные палаты, как водилось, под руки. Их вели с таким расчётом, чтобы они могли походя обозреть всю безумную роскошь дворца и вдоволь надивиться на красоту убранства. И послы действительно были очень изумлены этим обилием комнат, коридоров, переходов, блеском золота, обилием шёлковых тканей, драгоценных камней. В палате трофеев они увидели множество дорогих одежд, доспехов, вещей, которые были взяты во время походов у неприятеля. Послы прикладывали ладони к прекрасным мозаикам, гладили их, опасливо осматривали руки после того, как коснулись блестящих украшений: трав, цветов, деревьев, всяких причудливых узоров. Яркость красок, ласкающих глаз, приводили их в неописуемый восторг, они любовались ими с чисто детской наивностью. И останавливались перед каждой дверью, расписанной золотом, убранной резной слоновой костью, пытаясь разгадать замысловатую тайнопись орнамента.

Их сознательно задержали перед входом в Священные палаты, чтобы они тут увидели хитро устроенные часы и золотые органы в то время, когда наверху певчие дивными голосами воздавали хвалу несравненному могучему василевсу. Царь между тем то и дело посылал своих царедворцев, чтобы они узнавали и докладывали ему о поведении и настроении послов. Как они тщетно ищут певчих, скрытых от глаз на хорах, как с раскрытыми ртами смотрят на плафоны, как ходят точно угорелые вокруг воркующих органов, ощупывают пурпурные занавеси.

Всё это докладывалось, разумеется, в преувеличенно юмористических тонах, с чувством превосходства и с подчёркнутой надменностью к русским варварам. Довольный царь усмехался, усмехались и сами царедворцы.

Наконец послов ввели к царю. Отдёрнулся пурпурный занавес, и вошли наши послы в золотую палату, устроенную звездою наподобие храма и увидели в восточной впадине престол, на котором восседал Цимисхий, а над ним сияло изображение христианского бога. Они застыли в удивлении. Никогда не видели ничего похожего и даже удивительные рассказы киевских купцов, бывавших в этих местах, им показались теперь далёкими от чудесной действительности.

Свод палаты возвышался обширным куполом с окнами, через которые лился солнечный свет, играющий на паникадиле и на мозаичных украшениях. Пол был выстлан мозаикой с порфировою плитою посередине. Вверху палаты пики купола, на хорах придворные женщины в блеске золота и изумрудов величаво наблюдали церемонию приёма.

Зачарованные послы оглядывали знатных сановников, щурились от блеска их одежд и золотых украшений. Царь был очень польщён смущением руссов. Тут вдруг грянула музыка и лежащие у престола золотые львы мгновенно зашевелились, поднялись на лапы и разинули свои огромные пасти. Из их гортаней вылетело дикое рыканье, послы попятились. Но Улеб, мгновенно выхватив из-за сапога с чугунной рукоятью нож, с одного маха разнёс льву голову. Опомниться не успели, как он набросился и на другого льва и отбил ему половину пасти. На ковёр у подножия трона покатились куски разбитой бронзы. Приближенные царя побледнели. Такого скандального нарушения этикета не потерпел бы ни один василевс.

Улеб, увидевший, что в результате его вспыльчивости поломалась только игрушка, бросился собирать рассеянные подле трона обломки металла.

Василевс, на этот раз настроенный очень весело, остановил его. Картина эта его только позабавила. Предвкушая ещё более приятные сюрпризы в поведении варваров, он сказал Улебу:

— Обычаи просвещённых стран отличны от обычаев ваших государей. Об этом следовало бы помнить таким знатным посланникам. И прежде чем действовать, надо размышлять. Впрочем, я на вас не в обиде.

— В нашей стране не пугают послов потешными игрушками, — ответил Улеб. — И мы не думали, что просвещённые народы находят время тешить себя такими пустяками в моменты, самые важные в жизни страны и её правителей. Львиный рык только помешал бы нашим разговорам.

Царедворцы нашли, что речи Улеба сверх меры дерзки и помрачнели.

Цимисхий сказал:

— Обычаи любой страны, в которую приходят чужеземцы, достойны уважения. И не будем об этом пререкаться. Ты, витязь, и в самом деле прав, что важность момента обязывает нас не считаться с обоюдными промахами против этикета. Наша царственность хочет знать, что вам велел передать мне ваш достославный и храбрый князь Святослав, вступивший на путь благоразумия и дружбы.

Цимисхий пронизывал Улеба взглядом своих карих проницательных глаз, сверкающих и излучающих непоколебимую властность. В них сквозило нетерпение. Вид лица, смуглого, мужественного, энергичного внушал невольное уважение.

Улеб сказал:

— Великий князь Руси повелел нам поведать, чтобы ты, царь Романии, приготовился к войне с ним. Собрался бы с силами и объявил о том народу. «Хочу идти на вас!» — так велел сказать великий князь, привыкший бороться с врагом не исподтишка, а подготавливать его к тому и предупреждая по-рыцарски.

Цимисхий не шевельнулся на троне, только дрогнуло веко. Наступило полное и гробовое молчание. Царь ожидал, что посол прибавит ещё что-нибудь, но тот ничего не прибавил, отошёл от трона и встал в ряд со своими.

Василевс ещё помедлил, а уж потом спросил:

— Считаете ли вы решение своего князя достаточно благоразумным, вступая в войну с нами, первой державой мира, владеющей силой оружия, которую никто ещё не побеждал, и богатствами, которые неисчислимы.

Василевс спросил стеснённым голосом, от которого у сановников прошла по спинам судорога.

Улеб ответил, не моргнув:

— Не наше дело решать, правильно ли задумал князь. А коли он с дружиной захотел завоевать тебя, стало быть, так и будет. Князь никогда ещё не ошибался в расчётах. Тому порукой его славные походы на булгар, на хазар, на печенегов, на болгар, на ясов и касогов. Богатства же твои и силу мы видим. И о том доложим князю. Но перечить ему не станем и смело пойдём туда, куда он нас поведет. Не дрогнем! Ромейское оружие не страшнее, поди, болгарского. От болгарского оружия сами ромейские цари, бывало, трепетали.

Сановники остолбенели от страха. Царь вскочил с трона. Краска гнева выступили из-под оливкового цвета его кожи на лице и на шее. Произнёс строго, сухо, властно:

— Скажите князю, что ромейские василевсы не привыкли смиряться перед опасностями и сами имеют в своём запасе немало горделивых слов для ответов. Передайте и то…

Улеб, а за ним и все заткнули уши пальцами. Рослые, крепкие, невозмутимо стояли они, тогда как царедворцы уткнулись лицами в пол. Царь шагнул в сторону послов и закричал:

— Мы научим русских варваров уважать силу и законы ромейской державы, раз и навсегда заставим их забыть дорогу к стенам царственного града, первого из всех городов вселенной, — оплот справедливости, очаг мудрости, грозу мира.

Он задыхался от гнева. Видя, что послы перемигивались, заткнув уши, он железной рукой оттянул от уха руку Улеба.

— Пусть царь на нас не сердится, — сказал Улеб. — Мы только выполняем волю князя. Он не велел нам вступать в разговор с царём. Мы просто воины, и только выполняем свой долг. Отпусти нас, царь.

— Я прикажу твоих товарищей бросить в подземелье на съедение крысам и мышам. Их тела будут гнить заживо, глаза ослепнут от вечной тьмы и мускулы расслабнут как тряпки. А тебе велю перерезать шею, из горла вылить кровь в мешок и в тот мешок засовать твою голову. И я посмотрю, как ты будешь тогда отвечать мне и ссылаться на свой долг воина.

Улеб так же невозмутимо ответил:

— Мы наслышались про сердитых ромейских царей и про их жестокие нравы. Но мы дали слово князю встретить любую опасность без ропота и не морщиться от боли под пыткой. Воля твоя, царь, поступай с нами, как тебе хочется. Бросать ли нас в подземелье на съедение грызунам, утопить ли нас в собственной крови или отпустить в добром здравии, как подобает христианину.

Царь отступил, сел на трон, сдерживая себя от возможной вспышки. Впился руками в подлокотники. В синих прожилках лица билась буйная кровь. Зловещим предчувствием были объяты все.

— Вывести! — приказал он прерывающимся голосом.

Послы ушли. Василевс всё сидел неподвижно. Окаменелыми от страха стояли согнувшись сановники.

— Вот как надо служить своим повелителям, — сказал он мрачно. — С такими подданными можно и в самом деле сломить дух кичливых ромеев.

Сановники ещё ниже склонились в молчаливой почтительности.

— Сколько у нас в городе войска? — спросил он вдруг одного из близко стоящих сановников.

У того из горла стремительно полился поток слов:

— Войско наше неисчислимо, о божественный василевс, и оно по одному твоему царственному зову готово…

Цимисхий схватил начальника за золотую цепь, украшавшую его шею, и повалил к своим ногам.

— Я тебя спрашиваю не для того, чтобы ты гнусной лестью усыплял мой разум. Сегодня же снимешь знаки отличия и командование передай другому. Не может быть, чтобы военачальник не мог исчислить своё войско и не знал его состава…

— Его так много, о божественный, что сосчитать трудно, — прошептал тот.

— Дурак ты! Кто же не умеет сосчитать солдат. Говори, сколько можно назвать солдат под твоим начальством… Говори правду, иначе высеку.

Военачальник, лёжа лицом вниз, произнёс:

— Солдат мало, о, неустрашимый василевс. Не наберётся и восьми тысяч. Все были отправлены в дальние фемы для охраны границ от сарацин… для подавления мятежников Склира и Льва Фоки.

Цимисхий пнул его ногой:

— Твоё место не в армии, а в женских спальнях. Там любят хвастовство и пышные слова. Военачальником тебе не быть. Хвастуны редко бывают храбрыми и умными.

Василевс взмахнул рукой, и царедворцы уныло поплелись к выходу.

Между тем, когда русские послы выходили бесконечными коридорами на улицу, Улеба кто-то тронул за рукав. Он обернулся и обомлел:

— Роксолана!

— Скорей дай мне плащ и выведешь меня отсюда. Настрадалась я тут, милый.

Улеб накинул на неё плащ и вместе с послами она покинула Священные палаты.

 

Глава XXVII.

В ХАРЧЕВНЕ «ХОРОШАЯ ЕДА»

Войска Святослава двигались к Константинополю.

В городе царила паника. Астрологи, гадальщики и ясновидящие всякого рода своими предсказаниями взвинчивали умы и без того страшно взбудораженных жителей столицы. У Золотых ворот каждодневно эпарх города хватал кликуш, трясунов, юродивых и отправлял в застенок, но их количество не уменьшалось. Одна пророчила, что море по прошествии трёх дней выйдет из берегов и всех поглотит. Другая объявляла о своих сновидениях: будто огромная рыба заглотала весь город. Третья корчилась в судорогах и вопила:

— Конец света! Конец света! Бросайте дома, бросайте дела, бегите в пустыню, поститесь и молитесь, чтобы не попасть в лапы сатане.

Толпы, охваченные ужасом, наполняли церкви, падали на колени перед алтарём и рыдали, ожидая конца света. Мольбы и стоны на улицах и площадях сбивали с толку самого эпарха и полицию, в беспамятстве растерянно мятущихся, не зная, кого хватать и утихомиривать. Многие жители столицы сбежали в монастыри, ища там пристанища от всеобщего смятения, делили имущество по бедным, в один день разорялись.

Василевс, неустанно принимавший чиновников и внушавший им твёрдость и необходимость решительных мер, убедился, что даже он не в силах справиться с этим безумием. Предсказатели общей гибели множились. Апокалипсис был у всех на устах. Верблюды, ослы и волы, запряжённые в низкие повозки, запружали улицы, проезды и проходы, отчего паника только усиливалась.

Сумерками в отблесках робких фонарей Лев Диакон мог видеть и пугливых патрикий, нетерпеливо понукающих слуг и рабов, и плачущих детей, брошенных на произвол судьбы, и остервенелых грабителей, использующих в низких целях несчастье народа. Дорогая мебель из пальмового дерева валялась подле домов, никому не нужная. Суетливые слуги выносили из решетчатых дверей скарб в охапках: ларцы из слоновой кости, мантии из цельных кусков, с вытканными рисунками на евангельские темы, сандалии с цветными лентами. Суда и барки под четырёхугольными оранжевыми парусами уходили из города по Золотому Рогу. Бежали, разумеется, самые богатые. На вершинах мачт, снабжённых подножками-балкончиками, стояли матросы и беззаботно и весело махали оставшимся на берегу. Только их, свыкшихся с риском и превратностям судьбы, не трогала эта бестолковая кутерьма. Кричащая тревожная суетливость наполняла каждый уголок города. Брошенные с кладью ослы ревели на дорогах, переходя с места на место под окрики отъезжающих. Переполох выводил из равновесия самых устойчивых, и они бегали вокруг своего скарба, как умалишённые.

Лев Диакон отметил в своих записях, что он испытывал в это время мистический ужас. Большая начитанность в исторической литературе давала пищу его воображению и наводила на печальные аналоги. То им завладевало ощущение, что начинается конец «Второго Рима», и рисовались русские варвары в самых страшных обличьях у ворот столицы; то картины пожаров уводили его ум во времена Нерона, и он начинал искать среди современных правителей аналогов его, и находил их.

Тяжко вздыхая, он забывал предосторожности и натыкался на повозки. С тех пор, как пошла о нём слава по столице, слава учёного историка, заявившего себя в отличных трактатах, он проводил время в наблюдениях над жизнью своих современников, в беседах с друзьями избранного круга столичных интеллектуалов.

Учёный мир риторов целиком был поглощён изучениям «отцов церкви». А у Льва Диакона была тяга к современности, — качество редкое среди историков. Он хотел описывать жизнь, идя по свежим её следам, быть не только свидетелем, но и судьёй современников. Он понимал, что его начитанность, вкус к слову, не утерявшая под его пером живость изложения и в то же время содержательность, меткий и достаточно смелый ум — дают ему право быть историографом грозных событий, которые совершались у него на глазах.

Среда книжных учёных не удовлетворяла его. Он понимал, что бесчисленные компиляции, энциклопедии, словари, антологии и извлечения, над которыми трудился сонм учёных за последнее время, послужат кладовой для ромейской культуры, и он относился к ним с большим уважением, ибо высота филологической работы всегда свидетельствует и о зрелости духовной жизни общества. Но не в кропотливом изучении книг видел он призвание своё.

Он хотел запечетлевать современность, объяснять её, тем более, что события совершались важные, трагичные и сложные. Временами на него нападало такое уныние, что он нуждался в поддержке друзей. И вот на этот раз его потянуло к друзьям, с которыми он общался часто по окончании Магаврской высшей школы.

Тяжесть его усугублялась ещё тем, что Цимисхий, который когда-то считал его своим другом и, принимая запросто, вёл беседы на учёные темы и советовался с ним насчёт книг, упрекая историков за то, что они замалчивают самое главное, выпячивая пустяки, — став василевсом, совершенно забыл его. И не только перестал советоваться с Львом Диаконом и другими учёными, но давно принялся сам учить всех учёных, что и как писать и что замалчивать. Он считал себя уже непогрешимым, привык приказывать, разучился выслушивать и объявил, что он сам будет проверять и исправлять всё написанное историками о времени его царствования. Он даже на глазах у авторов изорвал у одного хрониста те места пергамента, на котором было воздано должное военным заслугам Никифора в борьбе с арабами на Востоке и велел их переадресовать ему — Цимисхию. Он выразился так:

— Есть правда учёных и есть правда потребностей жизни, и последняя правда важнее и полезнее холодных истин сухарей-мудрецов.

— Владыка, — выдавил из себя тот автор и невольно поморщился, ведь несколько месяцев назад сочинитель называл Цимисхия просто «мой друг», — владыка, — глотая слюну и заикаясь произнёс автор, — осмелюсь признаться, что ни в истории Фукидида, ни в трудах Плутарха, ни в трактатах Платона я ничего не читал о двух правдах, соседствующих и не перечащих друг другу.

— Когда ты будешь распоряжаться судьбами народов, чего, надеюсь, не случится (судьба пощадит тебя), — ответил Цимисхий, — ты узнаешь это. Нам нужны от авторов не склады верно описанных фактов, а сочинения-тараны, окружающие вражеские крепости и поднимающие наших подданных на подвиг и интересах трона и империи. Вот это и есть истинная правда.

Узнав об этом, пошёл Лев Диакон к своим друзьям-неудачникам. Их труды стали потаёнными и приобретали поэтому свежесть, истинность и выразительность. Но поэтому же оба они бедствовали, то перебиваясь кое-как в качестве переписчиков книг, то пользуясь поддержкой тайных доброжелателей. Это были: Христофор, автор одного диалога, направленного против патриарха и его окружения (нападки эти были столь удачны, что рукопись бедного переписчика приписывали Лукиану), и поэт, прозванный Геометром, прославившийся пока только в тесном кругу.

В кабачке «Хорошая еда» друзья поджидали Диакона. Они засыпали друг друга вопросами, вспоминали шалости, Магнаврскую школу, чудаковатых риторов и потребовали дешёвого вина.

— Возможно мы последние писатели нашей ромейской державы, — сказал Диакон, — провидению, может быть, угодно погасить факел нашей культуры и на месте этом водворить становище бесчисленных варварских орд. И перед лицом опасности возьмём за правило не погрешить против истины и откровенности хотя бы в тесном кругу друзей. Выпьем за будущее, полное неизвестности и отчаянных тревог. Оплачем тяжкие ошибки наших правителей, которых угодно было богу посадить нам в качестве вершителей наших судеб.

— Столичный плебс умеет не только плакать, — сказал Христофор. — Когда глупость правителей становится преступной, плебс перебивает дворцовые караулы, проникает в помещения, в которых хранятся податные списки и раздирает их в клочья. Так и надо. Я вижу в этом справедливое возмездие тем, до ушей которых не может донестись гнев обиженного, ибо в ушах сытых — вечный колокольный звон, церковные песнопения и льстивые речи подчинённых.

— Ты заходишь далеко в своём гневе к властителям, — ответил Диакон. — Как бы мы ни обижались на них, одна мысль апеллировать к суду черни должна нас устрашать. Чернь всегда чернь, она слепа, бессмысленна, и преступна. Посмотри на её дела: горят дома, в улицах творится беззаконие. Чуя добычу и возможность в этом ужасном хаосе остаться безнаказанной, чернь уже успела обнажить весь яд своих тёмных инстинктов. Избави нас от того дня, когда сила правительства будет для неё казаться нестрашной, мы все потонем в потоках крови. Меч в руках ребёнка может поразить каждого. Присмотритесь! К киевскому князю, говорят, даже неграмотному, не знающему ни одной буквы алфавита, бегут парики. И целые селения на его пути к столице встречают руссов, как родных братьев. Кто-то внушил черни преступную мысль, что обязанности её к своему господину, возложенные на неё богом и судьбой, могут быть нарушены. Даже презренные рабы бегут к врагу.

— Не сетуй, Диакон, на них за такое неразумение. Это мы привели их в состояние, при котором они утеряли способность отвечать за свои поступки. Они, подобно стаду, в страхе бегут туда, где больше корму и меньше побоев. Руссы очень устраивают тех, кто ищет кусок земли, чтобы пропитаться и не страдать от тяжёлых налогов и военных постов. Войне ведь конца не предвидится. Цимисхий такой же неутомимый вояка 'как и убиенный василевс. Многие открыто говорят и в столице, что царь не подчиняется закону, который им самим выдуман… Он, видите ли, сам себе закон. Соглашаюсь, если этот закон и царь справедливы. А если нет, отказываюсь считать закон разумным. Если царь скажет: «Выпей яд!» Я отвечу: «Это неразумно». Царь тоже смертный, а все смертные зачаты во грехе. Если бог возвысил его над нами и царь стал земным богом, как тому учат отцы церкви, пусть он поступает в согласии с разумом и истиной и справедливостью. В противном случае подчинившихся ему мы уподобим ослам, мулам и верблюдам, которых гоняют палками все, лишь бы считались хозяевами. И такие сограждане, мирящиеся с жизнью, напоминающую хлев, и даже восхваляющие его, вполне достойны своей участи.

Диакон пожал ему руку и горячо сказал:

— Огонь твоей мысли только ещё больше разгорается. И мне отрадно сознавать, что мы товарищи по школе. Как давно я не говорил ни с кем откровенно. Какая это обуза всё своё носить при себе, прятать от других и бояться проговориться. Для меня эта встреча — истинный праздник. Давайте будем искренны в полную силу. Может быть, это последняя наша беседа на этом свете.

— Да, — согласился Геометр, который в стихах воспевал императора Фоку, — другого такого Никифора, который смог бы нас вывести из ужасного теперешнего ада, больше не будет. Только сейчас когда он в земле, мы видим его дела в полную величину. Какого государя погубил этот сластолюбивый армянин, изверг и подлец! Ему не простит история… Никогда! И он ещё хуже кончит, чем Никифор.

Вошёл хозяин кабачка, с хитрой ухмылкой, и стал у двери. Тотчас же друзья смолкли. Потом принялись дружно хвалить его вино. Он внёс новый сосуд и вышел.

— Остерегайтесь, — сказал Христофор. — Всем кабатчикам, особенно этих тёмных трущоб столицы, приказано эпархом проверять посетителей и сообщать о их разговорах. Упаси боже касаться событий, происшествий во дворце… Впрочем все шепчутся тихонько. Вот тема для исторического сочинения, Лев.

— К сожалению, самое интересное не попадает на страницы наших книг. Но я всё-таки уже набросал главы, в которых мои современники: Никифор, Цимисхий и эта царственная шлюха нарисованы во весь рост. Как будут изумлены потомки. Кого они славили как помазанников божиих и которых боготворили, были — убийцы.

— Интересно послушать, — сказал Геометр, — а только нельзя приравнивать этих василевсов.

— Не уверен, — ответил Диакон. — Вы знаете, как завоевал славу Никифор? Слава его была блистательной и сам он — гордостью ромеев. И в самом деле он был бесстрашен и справедлив. Он поднял военный наш престиж до такой высоты, до какой он никогда не поднимался в прошлом и, так думаю я, не достигнет в будущем… Но что с ним стало потом…

— Жаль, что историки в угоду обстоятельствам и сильным мира сего больше затемняют события в своих сочинениях, чем проясняют, — сказал сатирик.

— Что делать, когда опубликование факта стоит головы? Вот, например, как эти факты, которые расскажу вам; могу ли я обнародовать…

— Будем рады послушать, — сказал сатирик. — Бесстрашие твоей мысли мне нравится. И беспристрастность.

И они теснее сгрудились за столом.

— Знаете ли вы, что наша царица Феофано — дочь кабатчика Кратероса?

— Как не знать, — заметил сатирик, — её отец содержал харчевню в столице, а теперь он носит титул патрикия и переменил имя.

— Много тёмного в том, как эта девица, удовлетворявшая известные прихоти пьяных матросов, появилась в царском дворце. Видимо, неотразимо было её женское обаяние, если царь сделал её супругой, равной апостолам по титулу. Низкое её происхождение было прикрыто официальной ложью, и в придворном хронографе историк написал: «Константин дал своему сыну, василевсу Роману, девицу благородного происхождения. Константин и его супруга Елена радовались вступлению в брак наследника престола с совершенной и добродетельной девушкой и притом столь славной и древней фамилии».

— Но ведь не так же всё было на самом деле! — вскричал Геометр в сердцах.

— В том-то и дело. Я исследовал этот факт досконально. Тайные грехи этой девицы известны были всем, и мать-царица навзрыд рыдала от стыда и позора, увидя её во дворце. Дочь кабатчика не могла простить ей этого и после выгнала мать-царицу и молодых принцесс из царских палат.

Тут возразил поэт Геометр:

— Если царица могла внушить одним страх, другим уважение, третьих околдовать чарами своей любви, стало быть в ней скрыты драгоценные достоинства, позволяющие ей возвышаться над прирождёнными патрикиями. Я вообще такого мнения, что ничто значительное не совершалось без страсти, и история мира есть биография замечательных людей. Не взирая на её пороки, о которых сложены легенды, Феофано всё-таки удивительное создание. А в том, что она отдалась Цимисхию, я её не виню. Куда ей было деваться? Правда, он отрёкся от неё, и опять очень подло.

— Я могу сказать только о личном впечатлении. Эта женщина вмещает в себя все грехи демонов и ангельскую обольстительность одновременно. Трудно сказать, чему тут больше следует удивляться: проницательности и сметливости её изворотливого ума, редкостной красоте или неразборчивому её разврату, необузданной жестокости и лукавству, скрытым под маской очаровательной приветливости. Я не думаю, чтобы она оставила в покое нового василевса. Вероятно, и в монастыре, куда он её замуровал, она ткёт сеть интриг и подготовляет дьявольские планы, которым потом изумится столица.

Хозяин заглянул в дверь и прислушался. Когда его заметили, он опять внёс новый сосуд вина. Вино стало оказывать своё действие и Лев Диакон заговорил о том, что его больше всего тревожило:

— Мы свидетели самых трагических моментов истории. Великая ромейская культура может быть накануне ужасного её исчезновения. Где Вавилон? Еде Египет? Где великий Рим? Всё — пыль и прах. Может быть, как и эти великие цивилизации, и мы будем сметены с лица земли надвигающейся лавиной варваров? Кто знает, не есть ли этот Святослав, не ведающий страха, питающийся сырой кониной и неутомимый как барс — не есть ли он могильщик великой ромейской державы. Ужасная тревога обуяла лучших людей нашего времени.

— И есть отчего, — вмешался сатирик Христофор. — На престоле с быстротой необыкновенной сменяется один убийца за другим. И один другого не лучше… А обо всем этом нельзя написать ни строчки. Есть от чего сойти с ума.

— Погоди, мы ещё не допили вино, — заметил Геометр.

— Но придёт же время и народ захочет привлечь тени умерших правителей к позднему суду! — продолжал Христофор. — Разберётся же когда-нибудь народ в злодействе властителей земных и каждому воздаст по заслугам.

— Но где он, — народ возьмёт беспристрастных свидетелей? Я вижу только курение фимиама, ликования царедворцев, неимоверную похвалу льстецов. Будничная, глубокая и трагичная сторона жизни народа не находит место под пером наших историков. Вот о чём всегда тоскую я. И меня, как историка, записавшего правду, боюсь, предадут суду друзья и объявят клеветником собутыльники. Примеров немало.

За стенами пронёсся топот и послышались крики, прервавшие беседу друзей. Все молча переглянулись. Христофор вышел и вскоре вернулся.

— Горят торговые ряды, — сказал он. — Видно, жители разгромили лавки убежавших за город богатых торговцев. И чтобы не узнали о разгроме и расхищении имущества, подожгли здания. Так выпьемте из общей чаши скорби.

Они выпили, и погрустневший Лев Диакон продолжал:

— Я много и часто думаю о том, какой праздничной выглядит наша жизнь в хрониках: триумфы царей, подвиги полководцев, блеск оружия, крики о подвигах, пророчества святых, добродетели богачей, благородство знатных, кротость и богоугодность иереев. Я втайне мучаюсь этой выставкой измышлённых духовных сокровищ в наших книгах.

Иностранцы, посещая Священные палаты, изумляются блеску двора, утончённости этикета, пышности обстановки. Но от них скрыты грубые инстинкты правителей, низменность их побуждений, коварство, злоба и насилия, гнездящиеся в палатах; тайны подземелий, в которых томятся невинные узники; вся грязь дворцовых интриг и жестокое обращение с ближними, прикрытое величественными фразами хрисовулов. Истории тиранств и утончённых мучительств могли бы заставить камни вопиять к небу.

Все слушали, затаив дыхание. Лев Диакон тяжело вздохнул, покачал головой и отпил вина.

— Позволительно спросить, — сказал Христофор, — смеем ли мы сетовать на взрывы народного гнева, когда разбиваются храмы, сжигаются дома и убиваются люди на площадях, если народ приучают к этому сами правители, подавая пример неслыханной жестокости. И не у василевсов ли и не у вельмож ли перенимает народ приёмы борьбы. Разве сравнимо с чем-нибудь злодейство Феофано по отношению к мужьям? И разве её место не в лупанаре? Сколько слез и горя причиняют людям вероломные узурпаторы, не стоящие одного мизинца мудреца? Как хотите, а мудрость ушла из мира, потому что сила стала принадлежать мечу А скажи-ка, друг, как это кичливые цари и их приближенные проворонили своего врага — Святослава, очутившегося сейчас у ворот нашей страны? Или патрикиям некогда было думать о враге во время бесконечных пирушек и сладких забав с потаскушками?

Лев Диакон ответил:

— Надменность и самонадеянность всегда в конечном счёте расплачивается за свою слепоту. В дыму самовосхваления мы стали невнимательными к судьбам соседних народов, и для нас руссы явились как бы из преисподней. Вдруг все увидели, что они нас побеждают, и варвар Святослав, о котором в Священных палатах вскользь упоминали и не иначе как с насмешкой, заставляет теперь всех дрожать. И тут только поднялся крик: кто он? Откуда взялся? Как он смел? Если бы прислушивались к урокам истории и не забывали бы их, то перестали бы колебать воздух столь глупыми восклицаниями. Наши лучшие историки всегда указывали на грозную силу, зародившуюся на Востоке. Прочитайте хоть Фотия. Но уста их были скованы, труды пылились в книгохранилищах. А между тем они знали многое и поучали сограждан государственной мудрости. Такова, к сожалению, участь писателя, мучиться от кичливых невежд при жизни и быть упомянутыми в минуты лишь народного бедствия. Только бездонное невежество может третировать руссов. Это — быстро растущее племя. Ещё Прокопий, этот смелый мыслитель и блестящий стилист, которому я завидую и во всем подражаю, ещё он писал о том, как славяне побеждали наших полководцев, делали набеги на разные места Европы, «зимуя здесь, как в собственной земле, не боясь неприятеля». Историк Менандр отзывается о них в том же духе, как и Прокопий. Он указывал, что «Эллада была опустошена славянами». Император Тиверий потребовал дани от славян. Вождь славян Добрит ответил: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который подчинил бы силу нашу. Не другие нашей землёю, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи». Сей народ отважен до безумия, храбр и силен. И только те это держат в забытьи, кому надлежит знать об этом в первую очередь: упивающиеся величием своим самодержцы, пренебрегающие историей вельможи, ослеплённые победами полководцы, надменные чиновники…

— И весь самодовольный двор, — подхватил Христофор, с удовольствием смакуя свои отборные слова, — рассадник суеверий и разврата, очаг заразы… впору этому новому василевсу-выскочке, убийце, фразёру, которого ты звал просто «Иоанн, мой друг», и который, став василевсом, забыл, как тебя зовут.

Геометр пожал сатирику руку:

— Я уже и не знаю, что бы я отдал, вплоть до своей жизни, только бы видеть Цимисхия посаженным на кол. А ведь он вспомнит и призовёт тебя, Диакон. Ему нужны будут вскоре апологеты, чтобы его прославляли и возвеличивали. Что бы ты в таком случае мог ему сказать? Но прежде всего выпьем…

Они выпили, оживились ещё больше. Лев Диакон заметно опьянел.

— Я?! Я смело сразил бы его одной только фразой: «Владыка, — сказал бы я, — бойся думать, что ты превосходишь всех умом только потому, что капризный случай поставил тебя, неизвестно на какое время, выше нас».

— Отлично, — заметил Христофор, — Этой фразой, точной, простой, краткой, действительно всё исчерпано. Говорят, что василевс ищет себе историографа для запечатления в веках своих уже обещанных им будущих великих побед и деяний.

— Будь он самым презренным из хронистов, если согласится на такую пакость — чадить этому оскорбителю своей державы, этому верхогляду, щеголяющему чужим умом древних, грязному бабнику, цареубийце. Я считал бы за великое несчастье и бесчестье быть на месте такого историка, осыпай меня деньгами и титулами.

— Похвально, — сказал Христофор. — Слава, деньги, наслаждение — какая это чепуха, угодливость телу, новое рабство. Делать ум рабом тела — значит давать ему очень низкое назначение.

Хозяин вошёл и, кажется, не обнаруживал больше желания удаляться. Друзья хотели переменить разговор, но это никак не удавалось. Слишком разгорячено было воображение наболевшими вопросами.

Так как хозяин всё ещё не уходил, то Христофор попросил Геометра прочитать стихи. Стихи были рассчитаны на просвещённого слушателя и до смысла их не просто было добраться. Поэт начал читать с воодушевлением, искренностью и с риском, потому что хотя он и воспевал василевса, но того, которого теперь выгодно было бы порицать, и то, что прозвучало бы несколько месяцев назад лестью, сейчас искупалось только отвагой и тюрьмой, и друзья понимали это.

Поэт читал:

— Не наводи красками изображение владыки, а смешай алмаз, золото, серебро, камень, медь и железо и вылепи из этой массы статую. Сердце его сделай из золота, бюст из блестящего серебра, руки из меди, мышцы из адаманта, ноги из камня, голени же и спину и голову из железа.

Лев Диакон слушал, закрыв глаза. Ясное восхищение отражалось на его лице. Геометр невольно вытягивал шею и воздымал руки, подражая жесту поэта. Хозяина кабачка трогали задушевно произносимые умные и красивые фразы. Он умилённо улыбался. Поэт продолжал читать, воспевая погибшего царя:

— Тот, кто был прежде крепче мужей и не боялся меча, сделался лёгкою добычей женщин и меча. Тот, кто держал в руках власть над всей землёй, покоится теперь на маленьком кусочке земли. Но встань царь! Построй своё пешее и конное войско, фаланги и полки. На нас устремляется русское всеоружие, скифский народ в бешеном порыве наносит убийство, разоряет твой город! Не покидай нас, сбрось камень, который держит тебя. Если же нет, то хоть вскрикни раз своим голосом, может быть, одно это разнесёт их. Если же тебе и того не угодно, то прими нас всех в свою гробницу.

— Благоговеешь ты перед Никифором. Но и этим словам не дадут дойти до читателя, — сказал Христофор. Они слишком человечны и жгутся. Словесный хлам, как навоз, перевозится по дорогам истории беспрестанно, а перлы творчества могут кануть в Лету.

Хозяин, успокоившись, ибо уразумел только то, что прославлялся василевс, хотя бы и умерший, вышел.

— Эпоху литературы узнают по её представителям самым большим, — сказал Геометр. — Я не вижу в наше время примерного поэта для подражания. Одних купили чинами, и они упражняются в риторике и фразеологии, украшая свои фразы, лишённые смысла, и из кожи лезут как можно больше и звучнее подобрать эпитетов для восхваления сановных лиц. Другие подражают великанам прошлого. Третьи переводят на популярный язык классиков древности. Четвертые, у который ещё не угасла совесть, остался вкус и любовь к истине, — эти кропают что-то для себя и друзей, чтобы потом похоронить свои рукописи от недремлющего глаза соглядатаев. Эти — самые несчастный вид писателей: они оборваны, голодны, безвестны и, несомненно, ждёт их участь умереть под забором или в застенке, как меня, грешного. Эти — зеркало униженной мысли, растоптанного достоинства. И вот среди нас, современников, друзья, нет ни одного, который бы соединял в себе высокий вкус, проницательность критика, независимую мысль. Все мы стоим друг друга и не видим перед собою лица, глядя на которое, можно было бы устыдиться своего дела и вспомнить о высших обязанностях писателя. Я пью за древних мужей, у которых была незамутнённая корыстью мысль, и слог мужественный и глубокий.

Он торопился высказаться, поглядывая на дверь.

— Разве писатели должны льстить заблуждениям сограждан? Так ли поступали древние? И неужели уважающие себя сограждане нуждаются в угаре лести? Государства несут великую расплату за то, что в самые тяжкие его годины уста поэтов замкнуты. Ещё более ужасно, если они размыкались, но для фальшивых песен… Слово тогда теряет внушительность, голос поэта — как дыхание в морозном воздухе, священное слово — «поэт» становится синонимом торговца… Нет лучше этого болезни, унижения и беспомощности, чем позолота холодных похвал скучающего патрона, которому приятно сознавать, что вдобавок ко всему он ещё ценитель и покровитель искусства. Помните, кто не хочет страдать за убеждения, он пострадает за их недостаток. Всё созданное им обернётся ему черным упрёком и будет преследовать на краю могилы.

Геометр оглянулся на дверь и продолжал:

— Мир идёт к концу, это предчувствие всех образованных людей нашего времени. Посмотрите, что делается с духовными христианскими ценностями. Торговля благодатью, купля-продажа свирепствует в алтарях, в храмах, в монастырях, в соборах. Вера и церковь продаются с торгов каждый день. Продаются должности пресвитеров, диаконов, экономов, продаются церкви, монастыри, нет ни одного клочка церковной земли, которую нельзя было бы купить. В нашем христианском мире ничего нет не продажного. От низших до высших иерархов все торгуют церковью… Продажа алтарей стала общим грехом всей нашей тяжкой земли. Церковь перестаёт быть богоутверждённым порядком, она проституируется самому дьяволу и перестаёт быть невестой Христа.

Хозяин доложил, что просится сюда монашек.

— Давай сюда его, пусть поврёт всем нам на потеху, — сказал Христофор. — Имейте в виду, — добавил он, когда хозяин ушёл, — этот кабатчик хочет проверить нас монашком. Уж потешусь я над этим монастырским кротом…

Монашек в драной скуфейке, уже изрядно пьяный, низко кланяясь вошёл и произнёс:

— Вижу перед собою очень достопочтенную компанию. Могу за кубок погадать. Предсказываю судьбу человека… И прошу держать это в секрете, у меня дар, за который изгнан из монастыря, как за еретичество. Вот и пробавляюсь… Умудрён всяким гаданьям.

Он вынул из-за пазухи пергаментный свёрток:

— Точно предсказываю судьбу по «Соломоновым заклинаниям», по «Отгадчику снов» Артемида Милетского, по «Соннику», ещё по «Соннику» Ахмед-Абу-Мазару сыну Сейрима. Дайте мне хлеба, оливкового масла и кусок рыбы, и все тайны мира будут у вас как на ладони…

— Я тебе дам кубок, рыбу и в придачу две намисмы, — сказал Христофор, — скажи, на каком расстоянии русские войска преследуют наших и скоро ли будут в столице?

Монашек, слыша такие неожиданные и крамольные речи, не мог приладиться, в какую сторону повернуть разговор.

— Промыслы бога никому неведомы, — пролепетал он, — в нашей силе угадать судьбу лишь отдельного человека.

— Хвастун! Тунеядец! — вскричал Христофор. — Мало вас Никифор учил добродетели, — схватил его за шиворот и вытолкнул на улицу.

— Христопродавцы, еретики проклятые! Вот погодите, бесы вас передушат, — ругался монашек под окнами.

На скандал явился хозяин.

— Горит лупанар, — сказал он, как-то лукаво улыбаясь. — Девок на улицах целые толпы. Не изволите ли, уважаемые риторы, пригласить нескольких. Им некуда деваться, ночь длинна, расходы на них небольшие, поднёс вина, накормил куском баранины и насыщайся ею вволю, когда пожелаешь.

— Пускай идут, которые там почище и помоложе, — сказал Христофор.

Шутливо вбежали девки и похватали мужчин. Кажется, разорение лупанара ничего не доставляло им кроме забавы и веселья. Вместе с ними прибыл из лупанара рожошник. Как только вбежал он, тотчас заиграл на рожке и стал кривляться, смешить гостей. Надуваясь, он умудрялся ещё вертеть трещотку. Одна из девок принялась бить в колотушку. И кабачок наполнился шумом, треском, визгом. Девицы, успевшие выпить, громко хохотали, рассказывая о содержателе лупанара, который разогнал «гостей» и скрылся.

Христофор, держа на коленях девицу, успевал обнимать и соседок и всем понравился за простую обходительность и отсутствие всякой чванливости.

Хозяин подал баранину под рыбьим соусом и сосуд вина. Вскоре кабачок стал наполняться ремесленниками, мелкими торговцами, матросами. Некоторые из них были обожжены, все шумно говорили, и в голосе их не слышалось уныния. Они рассказывали, хохоча, о бегстве патрикиев, вельмож, о том, где были разграблены их дома. Толпы озлобленных рабов ходили по улицам. Слуги оставляли господ запертыми в домах, которым угрожал пожар. Трупы убитых богачей валялись по улицам, никем не прибранные.

Лев Диакон не мог вынести этого разговора и сборища. Он столкнул с колен румяную девицу и сказал Христофору на ухо:

— Плебс привык во время несчастий предаваться грабежу, поджогу и убийствам… Мне страшно от этого разгула. Я уйду, а о делах наших поговорим завтра. Я жду тебя, теперь мы оба — отверженные…

— А я здесь заночую, — ответил Христофор, — естественнее этих несчастных созданий не сыщешь во всей империи. Иди. Завтра встретимся. Сохрани записки о Цимисхии и Феофано… Потомки тебя за это отблагодарят…

— До завтра, друже… И ты не забудь для потомства оставить на этих злодеев сатиру, до поядрёнее…

Лев Диакон завернулся в плащ и незаметно для всех вышел в темноту. Окраины столицы горели. Слышны были на улицах треск горящих деревянных зданий, конский топот, крики о помощи и рёв ослов.

 

Глава XXVIII.

ТЫ МНЕ ДРУГ, А ИСТИНА…

Всё утро, запершись, историк записывал для себя «тайную историю» царствования современных ему самодержцев: ужасные походы Никифора, его гибель, злодеяния Иоанна Цимисхия, коварство Полиевкта, ссылку Феофано, измену Калокира, оплошность Льва Фоки и поднятый им мятеж; голод в столице благодаря аферам знатных сановников, недовольство в народе, интриги при дворе, разорение динатами крестьян, смятение в столице, торговлю чинами, продажность духовенства, возведших в «равноапостольные» двух узурпаторов власти подряд; нашествие руссов, безудержный натиск Святослава, перед которым стала трепетать ромейская держава; растерянность прославленных полководцев, ропот войск, считавшихся непобедимыми…

Как всегда это бывает, когда автор находится в состоянии самозабвенной работы ни для каких-либо посторонних и корыстных целей не предназначаемой, мысли и образы затопляли его, а факты всплывали неожиданно и непроизвольно и с необыкновенной отчётливостью и яркостью. И так как в таком случае слово охотно подвёртывается для выражения наиболее точной мысли, то слог терял искусственность и витиеватость и приобретал свежесть, упругость, силу и выразительность. Обрётши чувство внутренней свободы, когда ему не мешал ни авторитет, ни давление среды, ни страх судьбы — он царствовал за письменным столом, вернее, он судил события бесстрашно, с высоты своего раскованного разума, а не только описывал. Это делало его проницательным, справедливым, умным. Он это сам чувствовал и знал. Эти редкие минуты раскрепощённого вдохновения он считал счастливейшими минутами в своей жизни, и ему казалось почти противоестественным поступаться подобным величием духа перед какими бы то ни было соображениями житейского расчёта.

Он видел перед умственным взором только одну цель — отделить злое от доброго, угадать божественное откровение, ведущее человечество по своим путям, едва ли доступным для самых великих мудрецов вселенной. Сын своего века, он полагал, что конечная цель человеческого развития, может быть, очень близка, не видел причинных связей явлений, давал оценку общим условиям и отдельным личностям по их отношению к церкви и родине и усматривал промысел Всевышнего там, где было простое единоборство человеческих мотивов. Но всё же его одухотворяла идея прогресса, лежавшего в основе представлений историков того века: торжество божьего царства он считал неизбежным на земле. Он понимал всю безотрадность и мертвенность исторических представлений древних, которые учили, что золотой век позади и картина человеческой истории представлялась им в виде поступательного регресса.

Религиозная идея, поднявшая риторов, учёных и писателей этого века над безотрадностью воззрений древних придавала и Льву Диакону силу и уверенность в своём призвании учёного хрониста. Он, конечно, как и все тогда, верил, что божеская сила вмешивается в жизнь людей и руководит ею, однако, он не отказывался от самостоятельных оценок событий и людей, и хорошо знал, что никогда ещё так не лгали историки и не фальсифицировали как в его время.

Количество всевозможных подделок превосходило всякое воображение. Монастыри превратились в мастерские подложных грамот, нужных царям, властителям или самой церкви. Историк блуждал по документам как в декоративном лесу и мог принять плод вздорной болтовни за истинное происшествие. И хотя сам народ не интересовал Диакона и писать историю простого народа он почёл бы для себя унизительным, — он не считал его творцом событий, а только немым свидетелем, страдающим объектом их, — но всё же сама смелость самовольных оценок навлекала на историка в ту пору тяжёлую кару. Тем более она была тяжела, что историю войн со Святославом и все события внутренней жизни в стране он намерен был представить не по сомнительным документам, которым не доверял, а со слов современников и по собственному наблюдению. Это должна была быть история, не уступающая в дерзостной и строптивой мысли «Тайной истории» Прокопия.

Лев Диакон находился весь во власти увлечения, когда в его дверь постучали. Полагая, что это назойливый слуга, он раздражённо высунулся, как тут же оцепенел от страха. Перед ним стояли двое манглавитов. Красивые, изящные юноши в богатых нарядах почётной императорской гвардии. Из-под длинных воинских роскошных плащей, закрывающих всё тело, блестя, выглядывали узорчатые полусапожки. В одно мгновение перепуганному историку пришла в голову мысль схватить рукопись и порвать её, но манглавиты уже вошли в комнату. Смертельная бледность покрыла лицо историка, за минуту перед этим за столом не боящегося всех стражей в мире, а сейчас дрожащего от страха всего перед двоими. Воображение его мгновенно нарисовало картину страшных пыток в подземелье, о которых он успел написать в хронике. Он стоял опустив руки, у него не попадал зуб на зуб.

— Василевс повелевает тебе явиться в Священные палаты, уважаемый ритор, — сказал один из манглавитов очень учтиво.

Лев Диакон набрался решимости и под видом уборки стола, запрятал начатый пергамент с сочинением в груду старых свитков. Манглавиты не придали этому никакого значения. Историк пошёл переодеваться, дрожа от мысли, что в его рукописях роются. Всю дорогу его мучала мысль, что возможно начатую рукопись они с собою захватили. На душе было очень тоскливо и больно. О чём он только не думал. Вчера находился в подпитии, молол всякий вздор, а не был ли подкуплен логофетом полиции этот бездомный бродяга Христофор.

Василевс принял Льва Диакона в знаменитом зале, носившем название «Триклиния девятнадцати аккувитов». В этом огромном зале размещались девятнадцать столов. Всё было пышно и фантастично по богатству. Самый смелый полет воображения не мог бы сравняться с этой действительностью. В глубине зала находилось возвышение — трон и стол василевса. Иоанн Цимисхий восседал на троне между двумя массивными серебряными колоннами и богатейшими драпировками. На столах находилось множество золотой посуды.

Еле живого от испуга Льва Диакона подвели к царю. Историк упал на колени, не имея сил что-либо выговорить.

Его подняли насильно. Царь приветливо улыбался. Он ласково сказал:

— Наше время, столь украшенное многими победами василевсов и заполненное многими достославными событиями, которым не может надивиться мир, должен иметь и столь же достославных историков. Указали мне приближенные на тебя, как на самого способного и могущего быть нам полезным исторического писателя. Да и, кроме того, я сам тебя знаю. Я беру тебя придворным историком и посылаю с посольством к князю Святославу. Ты будешь свидетелем многих исключительных событий, которые под твоим пером обратятся в дар назидательный, возвеличивающий торжество ромейского оружия, мудрость василевсов и справедливость нашей державы. Ты напишешь не хуже Менандра.

Лев Диакон обезумел от неожиданности. Он не сумел ничего пролепетать, кроме следующим слов:

— Одно моё счастье… всегда бы видеть твоё лицо… и вечно чувствовать…

Он плакал от радости и бросился целовать край одежды василевса и ступни его сапогов.

— Не волнуйся, — сказал улыбаясь василевс. — Историку надлежит быть уравновешенным.

— Я мог бы превзойти Менандра… Все, что я пишу, совершается на моих глазах. И я постиг тайны столь прославленных историков. Менандр, проклиная войну, прославлял мир. Он считал мудрость высшим благом и силу разума находил выше силы оружия. Но выше разума и выше оружия божественное сияние, исходящее от твоего лучезарного лика, о, сильнейший, богопоставленный боговенчанный…

Он захлебнулся от накатившего на него восторга, и речь впала в бессвязное бормотание…

— Ничего… Это пройдёт… Обвыкнешься… — сказал василевс ещё приветливее и дал знак вельможам, чтобы все улыбались и слушали…

И воодушевляясь всё больше и больше, Лев Диакон произносил уже в экстазе, как заклинание:

— Ромейская держава заслоняла народы Европы от бесконечных набегов варваров, от их намерений затопить сокровища культуры своею дикостью. Некогда Ромейское царство почти погибало под ударами готов, затем его теснили гунны и вандалы, ныне оно должно сдерживать движение славян. О, дражайший владыка мой! Сейчас мы переживаем неслыханную трагедию, какие только знало человечество. Солнце цивилизации может померкнуть перед лицом грозного нашествия этого необузданного, не знающего страха — презренного варвара Святослава. Но как это было всегда, взоры всех устремлены сейчас на ромейского василевса, главы восточного и западного мира, на тебя, василевс вселенной: вместилище ума, поборника добродетели, не имеющего себе равного среди полководцев мира… Куда не достигнут его легионы, миссионеры, там достигнет своих целей — наш ромейский ум и опыт в делах человеческих. Чарующего влияния одного твоего имени и самодержавной власти достаточно, чтобы все твои верноподданные как один отдали свои жизни для спасения Европы и мировой цивилизации…

Накалившись до верноподданнического исступления, историк упал на колени.

— Я твой раб и сын, исполнен величайшего счастья, что чем-нибудь могу быть тебе полезен в эту минуту…

— Хватит, — сказал Иоанн Цимисхий, — остальное я всё сам знаю. И обратился к придворным. — Пригласите его к столу, он несомненно будет нашим верным слугой…

Льва Диакона посадили за царский стол. Здесь увидел он всех высших сановников, патрикиев, полководцев, которые казались ему призванными из каких-то иных миров. Как много было тонкости в их обращениях, предупредительности и изящества. Ни одного намёка на неудобства и неприглядность жизни. Остроумные беседы перемежались плясками скоморохов и фокусами шутов. Лев Диакон почувствовал, что не только какой-либо намёк на неудачи войск и смятения в тылу, но даже задумчивость на лицах пирующих была бы расценена как недоверие к силе и могуществу василевса. И он сам начал улыбаться, сперва натянуто, потом от выпитого вина всё охотнее, а потом и вовсе натурально.

Под утро он явился домой и первым долгом разыскал и в клочья изодрал своё начатое сочинение. Его обуял ужас, когда он подумал, о чём он смог написать. Когда заявился Христофор, и слуга доложил об этом, Лев Диакон сказал торопливо:

— Передай ему, что меня нет дома.

И даже как-то неприятно кольнуло его, что к нему могут заходить бездомные бродяги, высмеивающие в бесцеремонных стишках важных особ. Он слышал, как Христофор сказал слуге:

— Верно, твой хозяин познакомился с важным сановником. От него можно ожидать чего угодно. Он податлив, как наложница.

Лев Диакон постарался забыть этот случай, отмахнувшись от него, как от назойливой мухи.

Он вспомнил, что ему предстоит ехать с посольством к Святославу и следует всё это описать. Он стал искать подходящих фраз, которые не коробили бы царственного читателя и долго не мог найти подходящего тона к новому сочинению. Ясная, прямая, правдивая, свободная речь и мысль теперь казались ему опасными, неуместными, колючими. Он стал писать всё-таки через силу, выдавливая из себя каждое слово, которое он искал в памяти и которое было ему отвратно.

 

Глава XXIX.

ПО СТОПАМ ЮДИФИ

— Варвары у ворот! Этот жуткий возглас, издавна заставлявший содрогаться ромеев, раздаётся ныне вновь и в доме простолюдина, и в самих Золотых палатах.

Иоанн Цимисхий сидел не на тронном кресле, а на ложе и без царственных знаков отличия: без диадемы, без скипетра, без пурпурного одеяния, сидел по-домашнему, только в короткой, доходившей до колен, тунике с простенькой нарукавной обшивкой, как у рядового сановника. С глазами, воспалёнными от бессонницы, устремлёнными поверх голов, сидящих перед ним царедворцев, срывающимся голосом, лишённым привычной выспренности, василевс выкрикивал об ужасных невзгодах, постигших страну, об изменниках, прокравшихся в ряды войск и даже в Священные палаты. Царедворцы, подавленные ужасом всеобщего смятения, только повторяли:

— Владыка… Преогромная туча еретиков… Злейшие и мерзостнейшие учения… Бесстыдство подлой черни…

— Вид у богумилов хмурый, лицо закутано, ходят с понурой головой и шепчут себе под нос…

— Зло скрывается и под богатым плащом, — обрывал василевс.

Царедворцы вздрагивали.

Уже одно только это пренебрежение к прославленной византийской репрезентативности свидетельствовало о небывалой растерянности василевса. Обняв его ноги, у постели распростёрлась измученная и бледная Феофано, растрёпанная, ещё не прибравшая себя после бессонной ночи. Глаз не смыкала. Всю ночь василевс проверял посты и дозоры, боясь проникновения во дворец шпионов, мятежников, заговорщиков. На рассвете он вернулся мрачным и взвинченным. В столице при общем смятении и кошмарных слухах вспыхнули пожары. Поджигал неизвестно кто. На улицах грабили, убивали, насиловали. На ипподроме взбешённая толпа металась в поисках сановников, чтобы с ними расправиться и орала:

«Хлеба!»

Третий год недороды, войны напрочь истощили страну и обезлюдили. Голод изнурял плебеев и обогащал спекулянтов. Было множество причин, чтобы василевс потерял самообладание. В общественных местах неизвестные фанатики православия возбуждали толпу напоминанием того, что бедствия, постигшие державу, насланы богом в наказание за беззаконность восшествия на престол царствующего Иоанна Цимисхия.

— Кровь невинно убиенного Никифора вопиет к небу!

Среди солдат, приверженных памяти покойного василевса, распространялся глухой, но упорный ропот.

Племянник Никифора Варда Фока захватил азиатские владения и уже объявил Цимисхия низложенным. К мятежу присоединились еретики павликиане, образовав свои отряды и скрываясь в пещерах. Варда Склир, которого василевс отозвал из Фракии и перебросил на Восток, завяз там в изнуряющей и безнадёжной борьбе с сарацинами и Вардой Фокой. А тут ещё этот презренный и неугомонный Святослав оказался у стен самого Константинополя.

Ужас сковал всех собравшихся на тайный совет. Но и эти самые близкие к василевсу лица, собравшиеся искать выхода из создавшегося положения, не были единодушны. Патриарх Василий, хотя на первых порах и казался примирённым и даже пошёл на уступки, когда Иоанн Цимисхий отменил законодательство Никифора, ограничивающее патриарха и ущемляющее церковь, всё-таки не был вполне доволен Иоанном. Всех этих уступок Василию было мало. Твердокаменный изувер и фанатик Василий, став патриархом, оказался строптивее своего предшественника и при каждом случае напоминал Иоанну Цимисхию о необходимости, да поскорее, обручиться с порфирородной царевной Феодорой, дочерью Константина Багрянородного, а преступную красавицу Феофано забыть навсегда. Цимисхий медлил с бракосочетанием. Безобразная, старая и глупая Феодора была ему ненавистна. И царь был вправе ожидать от упрямого и невежественного патриарха тайных интриг и поэтому скрытно уже возненавидел его, но пока не имел ни сил, ни уверенности, что сумеет и его свалить. Он хорошо понимал, что придурковатый и юродствующий по обету патриарх знает его намерения, и если фортуна готовит царю тяжкие испытания, изувер с охотой утяжелит их. Но пока глава церкви выжидает и колеблется.

Этого бесстрашного вояку, грозного василевса, пугала елейная твердокаменность монаха. Проницательный полководец чувствовал, что это недаром. И он был прав. Может быть, в ту пору в Византии и был только единственный человек, который не боялся Святослава, прихода руссов в Константинополь. Этот изнурённый постами и церковной службой старик, держал в своих руках теперь все вероисповедные нити на Востоке Европы, имел свои уши и глаза и в сёлах, и в городах, и в столице Болгарии, даже в стане Святослава, где было немало христиан.

И патриарх, который больше притворялся простаком, чем был им на самом деле, прекрасно был осведомлён о том, что Святослав равнодушен к делам веры и даже не против был принять христианство для внесения единомыслия в государство. К тому его настойчиво склоняла в своё время и покойница мать, но он опасался лишь отчуждения и насмешек дружины, в которой преобладали язычники.

Это вероисповедное вольнодумство было на руку патриарху: тем крепче при случае станет его духовная власть над душами новообращённых варваров. Вот почему он их не боялся. Он твёрдо был уверен, что перешедшие в христианство варвары становятся более покорными, чем мятежные соотечественники, понаторевшие в надоедливых еретических спорах. Пламенное простодушие обращённых славян ему чрезвычайно импонировало и льстило. Втайне он даже допускал, что уж ни рука ли Провидения направляет великого русского князя в утопающую в грехах и пороках столицу с развратным дворцом и многократно осквернённым клятвопреступлениями и цареубийствами Золотым троном.

Кроме того, он был стар, немощен, суеверен, мнителен и наказание василевса и его ближайших соратников казалось ему волеизволением свыше. Он никогда не роптал на бога и всем невзгодам мира искал источник в растлённом законоотступничестве державных властителей, а он-то уж постиг изнанку их душ и те пути, по которым они пробирались к земной власти, и образ их жизни, попирающий все моральные каноны христианского вероучения. В тайниках сердца он считал Цимисхия величайшим грешником, уготовившим себе геенну огненную, и даже был доволен, что тот испытывает страх, трепет и небывалое смятение.

Патриарх сидел в кресле как судья и пронзал испепеляющим взглядом полуголую Феофано. Её присутствие здесь он считал неслыханным кощунством.

Феофано, которую тут же после убийства мужа Цимисхий отправил в заточение в угоду общественному мнению и требованию патриарха Полиевкта, он потом тайно вернул и поселил у себя во дворце, а тут уже открыто предавался сладострастию при затаённой ненависти всего духовенства и многих сановников.

Феофано только и искала случая отомстить новому патриарху или извести его, но пока не знала, как это выполнить. Во дворце патриарх был сугубо насторожен и не прикасался к яствам.

Паракимонен Василий, опытный политик и притом умный чиновник, сейчас, насупившись, молчал. Его мнение о царях определялось не их личными качествами и не его собственными эмоциями, а сухим и точным расчётом: с кем останешься жив, если его сторону примешь. Паракимонен никогда не ошибался в расчётах. Цари враждовали, сменялись, погибали от рук заговорщиков; войны начинались, продолжались и кончались, мятежи вспыхивали и жестоко подавлялись, а без паракимонена не обходился ни один новоявленный властитель. Лукавый евнух наперёд предвидел судьбу каждого повелителя, которому служил, и всегда верно угадывал, когда надо изменить ему. Он уже сейчас, за это короткое время, когда Святослав второй раз завоевал Болгарию и вторгся в пределы Византии, основательно взвесил ситуацию и пока предпочёл поддерживать Цимисхия.

Конечно, он знал, что у царя много внутренних врагов и соперников. И не только Калокир, открытые домогательства которого были всем известны; и не только Варда Фока, захвативший области в Малой Азии и добивающийся византийского престола; многие другие честолюбцы, которые в империи никогда не переводились, домогались того же.

И кто только не перебывал на Византийском престоле. В данном случае все претенденты на престол казались паракимонену легковесными. Цимисхий, кроме прочего, импонировал ему исключительной храбростью, блестящим знанием военного дела, тонким и острым умом и исключительной образованностью. И это царь сам хорошо знал, поэтому пока и доверял своему паракимонену. И сейчас ждал от него самого дельного совета.

Несколько сановников, как истуканы сидели поодаль, не шелохнувшись, пышно разодетые в короткие белые туники с узкими рукавами, в узкие штаны и просторные зелёные плащи, по которым разбросаны украшения в виде розеток и в черных сапожках (в отличие от пурпуровых — царских). На их лицах окаменел страх и застарелое угодничество.

Василевс, отослав Феофано (которая, однако, встала подслушивать у двери), и освежившись вином, начал выкрикивать про то, что удар, нанесённый этим летом Вардой Склиром под Аркадиополем, должен был бы образумить руссов. Но когда этого военачальника перебросили из Фракии в Антиохию, которую окружили арабы, руссы вновь поднялись и вот теперь, заняв Фракию, подошли уже к столице. Кто-то направляет этого дикаря, Святослава, кто-то зорко следит за движением наших войск… Измена!

Слово «измена» поколебало неподвижность сановников, они зашевелились и закряхтели. Паракимонен спокойно заметил:

— Владыка, конечно измена. Не забывай Калокира. Он постоянно при Святославе и в то же время везде. Мы не знаем детальных обстоятельств, но Варда Склир полагает, что и в настоящее время Калокир у Фок в Азии и оказывает тлетворное влияние на их умы и действия и раздувает их мятеж, чтобы тем самым развязать руки Святославу на Балканах.

Сановники, не дыша, внимали Василию.

Царь ждал их совета, но никто не решился советовать. Тогда заговорил патриарх, смиренно опустив глаза долу:

— Святослав грозит выгнать нас в Азию. А Азия сама оказалась в огне мятежей. Бог мой, куда же нам деваться…

Сановники не шевелились, но по их окаменевшим лицам промелькнула судорога.

— Забыли бога-то, а на бога всегда уповай: враг хочет голову снять, а бог-то и волоса не даст. Помнить надо, с собакой ляжешь — с блохами встанешь. Нужда сдружила — корона раздружила. Раздружится друг — хуже недруга… Слушайте, слушайте…

Он впал в транс, вскинул руки, закатил глаза и загробным голосом возопил:

— Пал, пал Вавилон, яко великая блудница.

— Упаси нас, господи, — зашептали потрясённые сановники.

В туманных словах патриарха была запрятана ирония в адрес царицы и царя. Всем было известно, что совсем недавно сикофант Калокир был царским другом. Совсем недавно Цимисхий заявлял в синклите, что заслуги Калокира выше всяких похвал, и при имени Калокира каждый должен был обнажать голову. Это — друг народа и верный помощник василевса. Теперь синклитикам вменялось в обязанность везде объявлять его гнусным изменником. Совсем недавно василевс давал обещание быстро исправить роковую ошибку Никифора, так неосмотрительно пригласившего в союзники Святослава, от которого даже большими подачками и жирными обещаниями не знают, как теперь откупиться.

И все принялись порочить Никифора, и ободрённые намёками патриарха, повторять друг за другом, что он нанёс ромеям много бед и забот, что не только не исправлена теперь ошибка эта, но предельно усугублена: так гибельно и страшно никогда и никто ещё не угрожал государству, как Святослав.

— Угрожали те же руссы при Олеге и Игоре, — уже спокойно заметил патриарх.

Но синклитики притворились, что этих колкостей не заметили. Пакаримонен замял неловкость и отвёл удар опять в адрес Никифора, напоминание о роковой ошибке которого всегда поднимало дух василевса. Но патриарх не унимался, он не был угодлив и малодушен, как синклитики. Он возразил паракимонену:

— В войсках Святослава много сражающихся болгар-добровольцев. Говорят, что они идут на нас вовсе не подгоняемые страхом, внушённым якобы жестокостями Святослава, а законной ненавистью к нам…

— Да, сам Святослав был позван Никифором. Позван как друг наш… Уж эти выборы друзей, — сказал Василий.

Цимисхий встал и в повышенном тоне произнёс:

— Я соберу все силы… Я пущу в ход всю свою стратегию и уменье моих солдат. Оснащу флот, какого ещё никогда не было в войнах наших с варварами. Только бы выиграть время, только бы выиграть. Я усыплю бдительность Святослава, всё брошу на это, во что бы то ни стало.

Иначе смерть! Я в это время буду готовиться к самой отчаянной схватке. Я сделаю на этот раз все, чтобы руссы — эти дикие наглецы, почувствовали раз и навсегда силу нашего оружия и забыли бы к нам дорогу.

Его слова были обращены к паракимонену, только его одного он признавал равным себе по уму.

Василии ответил невозмутимо:

— Нам, владыка, мстит не только наша заносчивость и самомнение, проявленные покойным Фокой, но также всеобщее бездонное невежество относительно всего того, что касается варварского мира, который нас окружает. Варвары — для нас только низшая порода людей. Однако она, эта низшая порода, сокрушила Рим и грозит гибелью Второму Риму. А мы даже языка варваров не знаем и когда ищем соглядатаев для засылки в стан противника, то опять же обращаемся за помощью к болгарам или к тем же руссам, состоящим у нас на службе. А варвары, усвоившие наши нравы и язык, легко сходят у нас в столице за ромеев. Вот она, наша хвалёная дипломатия.

Наступило суровое молчание. Царь нахмурил брови. Замечание паракимонена содержало намёки на оплошность василевса. Он насторожился.

— Я сделал всё возможное, что мог сделать смертный в моём положении, — недовольно произнёс Иоанн Цимисхий. — При вторичном появлении руссов в пределах Болгарии я тотчас же отправил к князю послов и обещал заплатить ему полностью то, что посулил ему Никифор. За захваченные города, за потери в войне, за пленных, но он мерзавец, запросил с меня столько, сколько дать я ему не в силах.

— Однако сейчас мы готовы дать ему даже то, что дать не в силах, — заметил Василий кротко. — Только бы взял… Только бы не отказался от нашей дани…

— Отчаяние родит и своё решение, — перебил его Цимисхий резко. — Сейчас совсем другое дело. Сейчас нам деваться некуда. И задача наша предельно ясна. Усыпить его бдительность, выиграть время, а самим отчаянно готовиться к войне. Нет у нас другого выхода: или война или смерть.

— Есть иной выход! — вскрикнула Феофано, появляясь в дверях.

Все молча склонились перед нею. По-прежнему она поддерживала своё величие наивозможным блеском. До сих пор, хотя и потеряв правовое положение царицы, она всё же (придерживалась прежнего этикета. Когда проезжала по улице, то четверо вельмож следовали за её парадной колесницей пешком. Одевалась как царица и держалась как царица — повелительно, величаво.

Она ступила на середину зала и только подняла руку, как сразу, кроме василевса и паракимонена, все застыли в священном благоговении. Широкая, ослепительно белая, нижняя одежда с узкими рукавами и оторочкой из разноцветных камней, делало её воистину прекрасной. Мантия пурпурного цвета, украшенная золотым шитьём, оранжевые башмаки обшиты золотом. Роскошная диадема, унизанная драгоценными каменьями, вся сияла и лучилась. Никто, кроме этой порочной женщины, не умел так обольстительно и торжественно носить царскую одежду. Живописно украшенный бриллиантами шарф охватывал плечи и спускался концами спереди и по спине. Это было воплощённое великолепие. И даже изувер-монах на смог превозмочь своего невольного восхищения и коричневую сморщенную кожу на его пергаментном иконописном лице осенило какое-то подобие вынужденного благоговения.

— Есть другие решение вопроса, сановник! — с очаровательной улыбкой произнесла она, наслаждаясь впечатлением, произведённым на государственных мужей империи. — Я сама пойду в стан варварского князя и повторю подвиг Юдифи, если столь не искусны и робки мужчины, не могущие найти выход из создавшегося положения и перевелись в ромейской империи знатные дамы, умеющие повторить то, что так прекрасно выполнила высокородная еврейка. Напомню вам, как это было. Когда иудеев осадил Олоферн, военачальник Новуходоносора, царя вавилонского, и городу грозила гибель из-за недостатка припасов, красавица вдова ушла в стан врага, пленила военачальника и после исступлённых ласк и объятий во время сна отрубила его голову и принесла её в родной город. Войска врага растерялись, и иудеи, произведя вылазку, малыми силами одержали победу.

Это было очень красивое сказание и оно в устах столь же обольстительной, сколь легкомысленной любовницы василевса пленило своей непосредственной наивностью. Все оживились, повеселели, и паракимонен сказал:

- Нет уж, такой небесный ангел, как ты, Феофано, не должна подвергаться риску. Разве не найдётся в государстве знатной ромейки, которая сможет повторить так же подвиг Юдифи. Военачальники, да и все мы воспользуемся этим воистину мудрым и спасительным советом.

Феофано одарила всех своей очаровательной улыбкой, и так же величественно и торжественно удалилась. В этой испорченной женщине таилась какая-то притягательная сила. Феофано, как все ромейки, любила слушать богословские споры во время изысканных трапез, ввязывалась в беседы ортодоксов и еретиков и вполне была убеждена, что она самая умная женщина на свете, а её советы спасают государство. И не зря так думала: заурядный, но одержимый страстью может убедить лучше, чем искусный в речах, но бесстрастный. И сейчас, напомнив этим прозаическим, погрязшим во лжи и интригах синклитикам о подвиге легендарной Юдифи, она считала, что выполнила свой долг и спасла отечество. И как только она ушла, так сразу воцарился мрак казённого благочиния и духоты.

— Я бы хотел всё-таки знать, ваше преосвящество, твоё мудрое мнение по интересующему нас вопросу, — обратился Иоанн Цимисхий к патриарху.

Патриарх, который уже согнулся под тяжестью монашеской одежды (подозревали, что он и в царский дворец являлся в веригах), и неизлечимых физических недугов, покряхтел и сказал скрипучим голосом:

— Молиться надо больше, василевс. Блуд, вино, неприличные зрелища вытеснили из твоей памяти рачительность о боге.

Царь проглотил эту горькую пилюлю.

— Но ты не отчаивайся, уповай на Господа. Я велю во всех церквах молить Создателя о даровании тебе воинской победы… Прикажу по монастырям акафисты читать…

Пошевелил губами, пожевал, прошамкал:

— Больше другого выхода не знаю… Не вижу. Господь тому свидетель.

Через силу патриарх поднял костлявую руку и царь смиренно поцеловал её. После этого патриарх удалился, а за ним и все остальные. Остальные-то так и не осмелились ничего сказать: сановник должен был молчать, если царь его не спрашивал.

Остались с глазу на глаз василевс и паракимонен. Они привыкли не стесняться в выражениях наедине и после совещания с высокими чиновниками всегда поступали по-своему. Царь ждал, когда первым заговорит паракимонен, хотя он наперёд знал, что тот скажет. Василий считал всех военных недалёкими и неспособными к управлению государством. Он произнёс:

— Государь! Наша дипломатия совершает подвиг там, где меч бессилен. Будем надеяться, что и на сей раз она нам сослужит великую службу. Выхода почти нет. Но «почти» это не значит вовсе нет. Станем отныне обещать Святославу все, что он запросит. Будем терпеливо и беспрестанно заговаривать ему зубы. Будем льстить ему, как мы только умеем. Будем унижаться, лгать и клясться и нарушать тут же клятву, если это выгодно. Будем бесконечно улещать его дарами, лишь бы оттянуть время, чтобы войско наше переправилось из Азии в Европу, лишь бы укрепиться в столице, а его уговорить подписать мирный договор на любых с нашей стороны условиях. Ведь мирный договор действителен лишь до следующей войны.

Иоанн Цимисхий просветлел. Он читал в мыслях паракимонена собственные мысли.

— Пойдёшь сам во главе посольства к киевскому князю. И подумай как бы лучше угодить варварам. А насчёт девок мне подала мысль Феофано. Это ею не плохо придумано — не забывать во время войны роль шлюхи. Там, где мужчина бессилен, женщины кстати. Везите туда всех потаскушек страны, заберите их из всех лупанаров, из кабаков и питейных заведений, с улицы, всех до одной гулящей девки, пусть и они помогают своим паскудным ремеслом нашей державе. Не хватит этих потаскушек, забирайте рабынь у купцов, у чиновников, в женских монастырях. Отправляйте наложниц моих военачальников, всех пленниц, опустошите от девок гинекеи богачей, вельмож, сановников… Раскрашивайте их и наряжайте этих распутниц в самые роскошные одежды… Самых свеженьких и прелестных предназначьте военачальникам князя. Пусть они истощаются с бабами. От вина, от обжорства, от продажных баб одряхлел и пал позорной смертью грозный Рим. Когда эрос буйствует, тогда меч лежит не у дел и ржавеет.

— Поистине прав ты, государь, — ответил лукавый царедворец. — Всё пустим в ход и даже эту глупую притчу о Юдифи и Олоферне, хотя заранее знаю, что здоровое тело варвара избегает падали, и могучего витязя Святослава на эту удочку не поймать. Только очень растлённый нездоровой жизнью ум может предавать цену таким пустякам, как красивое тело женщины.

Евнух и не мог знать ни силы, ни обаяния тела женщин.

 

Глава XXX.

ОСЕЧКА

Паракимонен Василий, возглавлявший посольство, только один он из всех сановников империи и знал те исключительные условия, на которых Иоанн Цимисхий вынужден был, скрепя сердце, помириться со Святославом. Условия эти были неслыханно унизительны для надменных ромеев, и потому они хранились в строжайшей тайне. Оставаясь византийцами, обожествляющими императоров и заражённые традиционной самовлюблённостью наследников великого Рима, рядовые члены посольства даже не могли допустить, чтобы василевс мог иметь страх перед нашествием варваров и согласиться на жертвы, на которые он пошёл.

В секретной комнате Священных палат Иоанн Цимисхий, напутствуя паракимонена, умолял его склонить князя Святослава к миру и дать князю право продиктовать любые условия, лишь бы он согласился оставить Балканы и удалился в Киев. Цимисхий тогда смог бы уладить дела в арабами в Азии, подавить мятеж, обезвредить своих соперников Фок и справить свою коронацию и женитьбу на безобразной и навязанной ему патриархом Феодоре, которую он терпеть не мог.

Он знал, что присутствие Феодоры во дворце только будет оттенять роскошную красоту Феофано. Но женитьба на ней поднимала его престиж в глазах двора и народа. Ведь Феодора не только «законная» царевна из прославленного и в глазах ромеев священного рода Константина Багрянородного, но она вместе с тем славилась неподдельной добродетелью, добротой, преданностью вере и церкви и была неистово суеверна, под стать всем благомысленным жителям столицы. Она проводила ночи в молитве, была окружена гадалками и монахинями, питала отвращение к весёлой и разгульной жизни царского двора. Эти качества в жене теперь нужны были Цимисхию, нужны как воздух, нужнее чем красота, чем ум, чем молодость. Женская красота, ум и молодость всегда были к его услугам.

Паракимонен понимал, что царь хватается за соломинку, но что делать? Бегство от мятежников и Святослава в Азию равнялось бы потере короны и всех владений на полуострове. В победу над Святославом царь теперь сам плохо верил и Василий это чувствовал и сам разделял это чувство. Поэтому паракимонен был поставлен перед выбором: или мир, или своя собственная погибель. Цимисхий не простил бы ему проигрыша в этом деле. Он не давал ему однако никаких конкретных указаний, во всем полагаясь на его изворотливость ума и неподражаемую выдержку характера. Паракимонен это рассматривал как крайний испуг василевса.

Вот почему Василий один из посольства нёс в душе груз и тяжёлых дум и забот. Все остальные члены посольства рассматривали свою миссию по примеру былых времён, как почётное и приятное времяпровождение. И в пути они были столь же беспечны, надуты и чванливы, как и в столице. Ехали пышно, шумно, медленно, с церемониями. Рабы и служители шли пешком, мелкие чиновники свиты ехали на лошадях или в повозках из плетёного хвороста, а сами послы передвигались в изящных колесницах, везомых отборными и украшенными конями. По бокам этого ряда колесниц ехали телохранители с загорелыми лицами и стальными мускулами, — изящные всадники на горячих арабских скакунах. Чеканные уздечки с бронзовыми и медными удилами блестели на солнце. Луки и стремена из пурпурной и жёлтой кожи, украшены чернью или эмалью по серебру. Округлые шлемы искрились каскадом бликов.

В хвосте этой кавалькады — подарки руссам: тяжёлая поклажа в крепких повозках из набойной кожи, обитой по краям железом. Повозки эти тянули мощные быки с тугими шеями, позванивающие бубенцами, и терпеливые ослы, поскрипывающие упряжью.

Дозорные Святослава за этим торжественным продвижением послов зорко следили с самого момента их выезда из столицы и уже не выпускали из виду.

Послы и в дороге чванились, били рабов и слуг, жаловались на неудобства дороги. Они мечтали о пышном приёме и обильной еде при встрече с руссами.

Приехав в стан Святослава, они сразу выразили неудовольствие по поводу того, что их никто не встретил, хотя вестовые к Святославу из Константинополя посылались.

Послы расположились недалеко от княжеского шатра, где курился дым, идущий от костров, на которых Ирина варила князю говядину. Шатёр был раскинут недалеко от греческого поселения, в лесу, близ речки. Речка извивалась между тополей и платанов, густо зеленевших на её берегах. Дальше шли пустыри, на которых пестрели дикие растения: сине-красная мальва, едкая крапива, голубые воловики, бузина. В этом месте много было зелёных и серовато-пепельных ящериц, при виде которых послы вздрагивали в ужасе. Но паракимонен велел раскинуть здесь цветные шатры и сгрузить дары, привезённые в подарок руссам. Ему казалось, что открытое место менее внушает опасений и подозрений.

В стане князя, конечно, знали о прибытии греческих послов. Но никаких приказаний по поводу этого от князя не последовало. Сам он тут же уехал в ближайший городок, в котором предстояло ему встретиться с патрикиями только что отвоёванных у Византии пограничных областей.

В день приезда паракимонен, забрав свиту, отправился в стан князя. В пышных дорогих одеждах, величавые и торжественные послы остановились в отдалении от шатра и ждали. Они ждали долго, гордо, не заикаясь друг другу о смешной нелепости и неопределённости своего положения.

А положение для всех стало очевидным: приезду ромеев здесь не придали никакого значения и даже не готовились к нему. И это случилось на священной земле самих ромеев. И вот гордые послы все стояли и ждали. Вдали виднелись стены монастырей, пышно одетые зеленью обширных садов, часовенки на дорогах. Ждали послы молча, тоскливо, напряжённо. Но никто не смел что-нибудь спросить у неприступного паракимонена.

К вечеру на дороге показалась группа всадников, направившаяся к княжескому шатру. Впереди всех ехали двое. Один на белом коне, в белом шёлковом плаще, широких шароварах и сапогах из сафьяна. На бедре висел франкский меч в золотой оправе. Он был молод, коренаст, широкогруд, в ухе качалась серьга с рубином, длинные усы свисали на подбородок. На выбритой голове развевался густой пучок русых волос — признак особой знатности.

Другой всадник был тучный старик, белый как лунь, в кольчужной броне и в остроконечном шлеме, раззолоченном и богато украшенном. На нём был кожаный, наборный, усаженный серебряными бляшками, широкий пояс, на котором висел ключ, нож, огниво, иголка, шило, точильный брусок, костяной гребень, мешочек с деньгами. У седла была приторочена секира, за поясом торчал кривой нож, прямой обоюдоострый меч свисал с бедра. Видно было, что этот тучный старик всю жизнь провёл в боевых походах.

Они подъехали к послам и тучный старик спросил по-гречески, не сходя с коня, откуда пожаловали столь знатные гости.

Паракимонен ответил по-славянски, приняв этих вестников по их вооружению за приближенных Святослава, что ожидают князя и даже не знают, здесь он или нет. И ждать ли им его, или на время удалиться.

— Передай князю, — сказал паракимонен, приняв молодого витязя с пучком волос на бритой голове за ординарца, — что его хотят видеть послы ромейского василевса.

— Хотят так увидят, — весело улыбаясь, ответил витязь. — Вот этот испытанный воин близок к князю, он вам всё и устроит. Устрой им, Свенельд.

— Пусть чуточку подождут, — ответил старик. Мы их ждали не раз, не теряли терпения. И они потерпят…

— Мы готовы стоять на месте до тех пор, пока не упадём от изнемождения. Плохо, что у русского князя нет соответствующего церемониала по приёму послов. Это затрудняет переговоры…

— Всякая земля имеет свои обычаи, — ответил витязь. — Подождите ещё немного, князь утомился с дороги, отдохнёт и вас непременно примет.

— Так и передай князю, мы прибыли с самыми дружескими намерениями.

— Вот насчёт этого не знаю, поверит ли он.

— Только бы принял. Сам убедится в этом.

Всадники сошли с лошадей и уселись около костра обедать. Ирина подала им дымящуюся в горшке говядину с луком. Они брали руками огромные эти дымящиеся куски и ели сосредоточенно и молча, вприкуску с русскими ржаными лепёшками и запивали еду византийским дорогостоящим вином. После этого съели ещё по большой рыбе, испечённой на угольях, потом Ирина подала им калёные яйца, вынув из горячей золы. После этого они выпили жбан мёду. Послы глядели на эту картину с пугливым изумлением.

— Эти греки, — сказал Святослав, — умеют быть в такой же мере спесивыми, сколь раболепными. Погляди, старик, на их вытянутые и подобострастные лица, с которыми они ожидают моего приёма. А помнишь тех послов в Доростоле, что сулили мне участь несчастного отца, ладьи которого они когда-то потопили в море.

— Как не помнить? Я такого мнения, князь, все они плуты и с ними один разговор — разговор оружием. А то как раз надуют, уж я их знаю, шельмецов. Все дела у них на этом построены. Цимисхий убил Никифора, а уж и на Цимисхия тоже ножи точат. Дело твоё, одно скажу, князь, держи ухо востро. Не прельщайся ни на девок, ни на золото. Это у них первое дело — задобрить, а потом и оплести. Похвальбы-то сколько потом будет у ромеев.

— Не оплетут, — ответил Святослав. — Теперь они потеряли разум от страха. Не сегодня-завтра наши войска будут на площадях Царьграда. Занимает меня, куда в таком разе улепетнёт царь, несколько месяцев назад мне дерзко предложивший убраться в Приднепровье.

— Пойдём, князь, в самом деле передохнем с дороги. Пусть эти нарядные сановники ещё постоят, да подождут. Им некуда теперь деваться.

— Пойдём, старина.

Они ушли отдыхать после утомительной рекогносцировки. Святослав растянулся на войлоке и заснул счастливым сном. Стало совсем тихо в стане. Сторожевая охрана с секирами стояла вокруг княжеского шатра, как вкопанная. На путях, ведущих в ближайшие селения, тоже были дозоры. Послы опять терпеливо ждали несколько часов. Солнце ушло за стены монастыря и позолотило купол церкви.

И вот, наконец, Святослав вышел из шатра и велел позвать послов. Он сидел на конском седле в белой сорочке и широких шароварах, ничем не напоминающий о своём звании. Послы нерешительно остановились и даже не поклонились князю. Повелителя они привыкли видеть сидящим не на седле, а на позолоченном троне.

Наступила медлительная пауза.

— Так мы готовы, — сказал паракимонен, — а где же князь?

— Ия готов, — ответил Святослав.

Послы оторопели и от испуга не могли придти в себя…

— Князь торопится, — сказал Свенельд, и ему неизвестны ваши церемонии. Достаточно отвесить ему один только поклон и приступить к делу.

Послы повалились князю в ноги, и тот рассмеялся.

Василий кивнул приближенным. Те стали раскладывать дары. Поднесли для жены князя драгоценности в ларцах из эмали, и разные разности. Особенно поражали невиданной красотой куски редкостных шёлковых тканей. Шёлковое полотно было так тонко, что целый его кусок, свёрнутый в трубочку, мог уместиться внутри трости. Ирина разглядывала их с нескрываемым восхищением. Потом разложили перед жёнами дружинников-военачальников вороха одежд и чепцов, украшенных узорчатым шитьём; нити для кос из настоящих жемчужин, из драгоценных камней. Тут же показался сеткообразные наголовники, сплетённые из серебряных и золотых шнурков и обвитых жемчугом. Эти наголовники являлись принадлежностью только замужних женщин. Одна вещь была неожиданнее и великолепнее другой, и Ирина, понимавшая толк в красоте нарядов и утвари, наслаждалась ими вволю.

Поднесли цветные, вышитые с полукруглою выемкою, полусапожки, и массивные серьги и браслеты, золотые кольца, подвески, бляшки, носимые на груди, застёжки. Потом раскинули перед князем пурпуровую походную палатку, обшитую сверху дорогими восточными золототкаными коврами, а по бокам роскошно обставленную золотыми канделябрами и лампадками. Подали соболью шубу, куски превосходного аксамита.

После этого расставили на земле предметы хозяйственных ремёсел: филигранные металлические, керамические и стеклянные изделия, исполненные с большим вкусом и непревзойдённой техникой. Тут было все, чем обставляли себя прихотливые утончённые византийские патрикии, культивируя сказочную восточную роскошь в своих великолепных домах. Особенно в большом количестве были здесь собраны изящные предметы роскоши: точёные вещи из слоновой кости, ларцы, таблички, складни, крохотные раки, агатовые чаши, оправленные в серебро, созданные наискуснейшими мастерами по особому заказу василевса; сердоликовые чаши с медальонами, украшенными жемчугом.

Словом, тут было представлено все, чем гордились просвещённая Византия и её самые искусные в мире художники прикладного искусства: башмачники, портные, ткачи, эмалировщики, резчики по перламутру и кораллу, превосходные изощрённостью, вкусом и изяществом мастеров Запада и Востока. Их изделия вызывали удивление во всех странах мира и особенно ценились у западных королей и в дворцах арабских халифов.

Всё это сверкало, блестело, ласкало глаз яркостью цветов, нежностью тона и своеобразием рисунка. Подобные подарки всегда являлись могучим и испытанным подспорьем в дипломатической игре Византии. Они шли на подкупу дворов, послов и высоких сановников, ускоряя течение государственных дел и облегчая домогательство лукавых византийских посланников.

Парамиконен смотрел на Святослава с жадным любопытством, пытаясь поймать на его лице хотя бы тень уважения к представителям самой просвещённой державы в мире и к разложенным вещам. А Святослав равнодушно ждал, когда всё разложат и вся эта суета с выставкой вещей закончится. Наконец, всё разложили и паракимонен сказал:

— Все эти сокровища прислали русскому князю в подарок сам василевс Ромейской державы. И это есть знак великой дружбы, которую он питает к русским, и самого горячего расположения.

Паракимонен согнулся в полпояса, а прочие послы, считая, что это слишком много для варварского князя, ограничились только лёгким поклоном, какой употребляли по отношению к равным себе.

Князь приказал приближенным, отрывая свой скучный взгляд от даров:

— Раздайте эти игрушки жёнам моих военачальников, пускай тешатся. Самим воинам не пристало цветными тряпками ласкать глаза, привыкшие к сверканиям мечей и виду крови.

Он сел на коня и уехал.

Паракимонен не был обескуражен. В положении византийского временщика он привык ко всяким капризам властителей. Прихотливостью, причудами, самодурством его трудно было удивить. Многоопытный, тонкий и проницательный его ум, натыкаясь на препятствия, начинал работать с дьявольской изворотливостью. Он сказал, что самое интересное для князя доставят после.

И вот через день паракимонен опять пришёл к шатру князя в полном составе посольства. Надо сказать, что перед тем, как явиться сюда, в стан князя, он разработал программу действий, намного ходов вперёд. Учтены были все обстоятельства на случай неудач, в которые, впрочем, он не верил. Он не верил потому, что никогда не видел князя, подобного Святославу, по примеру всей византийцев, воспринимал его с высоты снисходительной образованности века, полагая, что варвар должен быть тронут видом богатых тканей и всевозможных украшений. Факт убедил его в обратном.

На этот раз, учитывая склонность князя и его языческих дружинников к многожёнству, он хотел сыграть на их чувственности и привёз с собою сборище юных девиц неотразимой привлекательности. Они были обучены всему, что требовалось от искусных наложниц Востока и должны были играть роль соглядатаев в стане руссов. Это был приём, о котором не подозревали славянские князья, но который всегда приносил ощутимые результаты византийским дипломатам. И когда Святослав вышел из шатра, к нему подвели девушек, стройных, свежих, юных и богато одетых, очаровательных. Розовой белизны щеки, блестящие живые глаза, черные, как агат, волосы цвета вороного крыла, очертания юного тела искусно, с нарочитой подчёркнутостью обрисованы под тончайшим покровой драгоценного одеяний из шёлковых тканей.

— Василевс прислал в подарок сарацинок, дочерей арабских вельмож, девственниц, обольстительных и благоуханных, как утренняя заря, — сказал Василий. — Пусть князь и его ближайшие помощники в тёмные длинные ночи скрашивают часы походной жизни, свободные от дел и драгоценные для своих подданных.

Святослав приказал их всех отвести в сторону. Тогда по знаку паракимонена отделилась от толпы и шагнула к князю самая обольстительная из всех пленная дочь самого халифа. Она упала низ и поцеловала его колена. А была принаряжена исключительно богато. У запястий искрились браслеты из-под широких рукавов шёлковой одежды. Причудливое украшение всё в жемчугах сияло на нежно округлённой груди. Она пожирала глазами князя и повторяла как заученный урок:

— Господин мой, — повторяла она по-славянски разученные слова, — не отталкивай меня, утешаю себя надеждой доставить тебе радость хотя бы на один миг.

Святослав дал знак, и служитель отвёл её на прежнее место. Опять Василий подал знак, и стоявшие в отдалении в бесформенных покрывалах девушки были раскутаны.

И князь и дружинники увидели целую толпу ещё более юных и цветущих девушек-рабынь, совершенно обнажённых — триумф побед Никифора и Цимисхия. Их подталкивали к князю черные и тощие евнухи-арабы с татуированными телами.

Девушки точно дети, пугливо и растерянно толпились, прячась друг за другом и боясь подойти близко к княжеской свите. Евнухи их слегка ударяли по икрам длинными хворостинами, побуждая приблизиться к руссам.

Святослав приказал:

— Раздайте этих юных красавиц самым храбрым моим дружинникам, заслужившим награду отдаваться радостям женских утех после тяжёлых кровавых битв.

И он опять отпустил послов, не вдаваясь в дальнейшие с ними объяснения.

Но и на этот раз это не обескуражило Василия. Он попросил отодвинуть аудиенцию до следующего утра.

Эта настойчивость и терпение понравились князю. И Святослав дал обещание принять паракимонена и на следующее утро.

И когда князь утром вышел из шатра, он увидел удивительное зрелище. На него надвигалось от Царьграда в облаках пыли сплошная колышущая стена. Точно несметные таборы снялись с мест и передвигались на другое. Когда они приблизились, то можно было различить, как тяжело шли ослы, нагруженные тушами окровавленной говядины. За ними следовали верблюды, на спинах которых в огромных корзинах торчали овощи, красные луковицы индийского перца перемешивались с белой, круглой репой. Потом стадо мулов несло в корзинах сочные листья укропа, спаржу, салат, баранье сало, рыбу и огромное количество византийского вина, которое пользовалось большим спросом у славян.

Святослав вошёл в шатёр, там находился Калокир, который кормил собаку — волкодава мясом, взятым из туши, привезённой послами василевса. Через несколько минут волкодав стал корчиться и скулить. Князь отрубил собаке голову мечом, вышел из шатра и сказал:

— Доложите паракимонену, что его съестные припасы руссы жертвуют жителям столицы по случаю голода. А об остальном подумаем.

Хитрому паракимонену пришлось принять это предложение. Он понимал свой промах, приказ князя, свою неудачу и безвыходное положение василевса. Князь неспроста отверг разговор с Василием. Еда была отравлена.

В ближайшем овраге паракимонен велел свалить все съестные припасы и возвратился в Константинополь подавленным и несчастным.

 

Глава XXXI.

В ОБЪЯТИЯХ ВИЗАНТИЙСКОЙ ДИПЛОМАТИИ

Цимисхий ждал прибытия своего паракимонена с мучительным нетерпением. В самом деле его положение было исключительно трагическим. Он знал, что вся Фракия охотно покорилась Святославу, славянское население встречало русского князя с радостью и бежавшие же в столицу из завоёванных Святославом областей, сеяли в Константинополе страх и смятение.

Из Азии поступали сведения о сдаче города за городом мятежнику Варде Фоке, о новых происках сарацин, о бессовестных претензиях германского императора Оттона на ромейские колонии в Италии.

Всякого рода тревожные слухи плодились в городе час от часу и подрывали решительность чиновников, не могущих справиться с возбуждённым населением, как бывало. Торговля замирала, казна истощилась, смятение усиливалось, мятежи разрастались. Чёрная измена самым неожиданным образом вот-вот могла поднять голову.

Цимисхий принял паракимонена в потайной комнате двора с глазу на глаз, не пропуская мимо ушей ни одного замечания о приёме послов Святославом, о его выражениях лица, о манере держаться, о наружности, о его привычке разговаривать. Кажется, василевс хотел по скрупулёзным чёрточкам поведения разгадать и характер и замыслы русского князя. Но из разговора со своим послом он понял лишь то, что князь не хочет мириться и что искуснейший из дипломатов — паракимонен Василий сам ищет опоры в василевсе, чего с ним раньше никогда не случалось. Паракимонен за всю свою службу при дворе всегда знал, что делать. Теперь его беспомощность перепугала Цимисхия.

Они сидели молча, вконец удручённые, ища спасительных путей: испытаний и грозный полководец и его незаменимый изощрённый в интригах дипломат. Но спасительных путей не нашли.

— Испытай его золотой, — сказал Цимисхий. — Варвары падки на золото. Насыпь ему золота в вышину роста, пусть задохнётся в нём, злодей.

Паракимонен печально покачал головой:

— Тот, кто надеется поработать ромейскую державу, не соблазнится видом золота. С завоеванием царства всё золото будет его. Русские знают и богатства и великолепие Константинополя. Их торговцы, живавшие в нашей столице, бесчисленными рассказами возбудили жадность и корыстолюбие в своих сообщниках. Многие, в том числе и Свенельд, главный дружинник Святослава, хорошо знают богатства наши, обычаи наши и наш язык. Этот старик имеет ум и лисы и силу медведя. Он главный советник по военным делам у молодого князя. Он был у нас много раз ещё при отце Святослава — Игоре. Князь Святослав лишь чуть-чуть побогаче Свенельда, у которого своя такая же дружина. О, василевс! Русских теперь не соблазнишь золотом. Они хотят морей, чтобы проникать во все уголки земли, торговых путей, чтобы обогащаться. Они спят и видят себя центром земли. Я прочитал эту их мечту на опалённом властью лице Святослава Во всей простоте этого самоуверенного властелина, поставившего на колени просвещённейшее государство в мире… Нет, василевс, его не укротить золотом. Горе наше в этом.

Опять тяжёлое раздумье погрузились в оба властителя и долго молчали. Наконец Цимисхий произнёс запальчиво:

— Стыдно мне и глупо прибегать в беде к манёврам торговцы — покупать врага или его задабривать. Раздадим-ка все сокровища страны своим воинам и военачальникам в залог победы и нагрянем на врага на виду у всей столицы. Оружие и храбрость решат все. Я не могу найти иного выхода.

Паракимонен вздохнул и горестно усмехнулся:

— В тот же самый миг, как только мы выйдем в одни ворота из столицы, мятежники Варды Склира войдут в неё в другие ворота. Они только того и ждут. А войска наши, состоящие в большей степени из корыстолюбивых наёмников, привыкших к смене василевсов, найдут более удобным существовать при подачках новых властелинов, чем сражаться со Святославом. Этого хотят и печенеги, венгры и болгары, и предоставят ему войска в неограниченном количестве в надежде на делёж добычи. Силы киевского князя неистощимы. Если даже он будет разбит, он не изменит своих решений. Недаром его сравнивают с барсом. Он не привык удовлетворяться малым. В нём отвага и ум Александра Македонского, Кира персидского, Ганнибала и Юлия Цезаря. Если бы ты, василевс, увидел его хоть раз, ты согласился бы со мною. Русские дерутся как львы. Близость нашей столицы удваивает их силы и жажду подвига. О, они давно мечтают о ней. Видят её во сне. В падение Царьграда даже предсказывают их волхвы.

Если мы не найдём сейчас правильного решения, то уже наше поколение будет свидетелем ужасного предсказания языческих волхвов. Только один неверный шаг, и я вижу просвещённую столицу объятую заревом пожаров и погибающую от грабежей и неурядиц, принесённых нашим врагам. Мы теряем почву под ногами. Мы крутимся над бездною, и над нашими головами висит смерть. Владыка, мы не можем и не должны сражаться со Святославом… Это было бы безумием… Поверь мне.

— И я не нахожу других решений, — согласился Цимисхий. — Но, может быть, тебе паракимонен, попытаться всё-таки иные пути найти? — прибавил он упавшим голосом.

И вдруг спохватился. Даже в минуту смертельной опасности в нём заговорила надменность василевса, которая не допускала доверительного тона в разговоре с подданными, и он произнёс повелительно:

— Я приказываю найти эти решения, паракимонен. Я приказываю… Слышишь?

— Положение безвыходное. Но если приказываешь, божественный василевс…

Цимисхий свободно вздохнул. Он был раз такому ответу. Даже стал допытываться, на что же возлагал надежды Василий. Царь вполне надеялся на его лукавый, изворотливый, проницательный ум, на его хладнокровие, на его знание людей, на его решительность, на его способность к безграничным уничижениям, безграничным испытаниям, если это помогает делу.

А паракимонен собрал в столице лучшие оружия: чешуйчатые брони стародавних восточных форм, изящные мечи, великолепные секиры, метательные копья, небольшие арабские луки, особого рода самострелы, которых не знали русские воины, нагрудные латы, панцири, щиты с монограммами в богатой оправе из драгоценных камней.

Василий привёз всё это в стан Святослава и всю ночь в тайном страхе молился за избежание погибели. Судьба василевса, судьба державы, его судьба висели на волоске; они зависели только от его дипломатического хода. Он молился исступлённо, с отчаянием в душе.

Стоя на коленях перед распятием, со слезами на глазах, он шептал:

— Восстань, Иисусе! Подними десницу твою и помяни скорбящих. Сокруши силу врагов наших, силу нечестивую и беззаконную. Если это за грехи наши послано тобою испытание, то молим тебя, лишить нас частицы гнева твоего. Враги наши несговорчивы, жестоки, алчны, неумолимы. Помыслы о злобе их и воздай правосудие беззащитному и попираемому.

Целую ночь молился Василий. Когда князь проснулся и вышел из шатра, как раз к этому моменту паракимонен приурочил подношение новых даров. Он разложил блистающее оружие в таком порядке, что сразу глаз охватил их исключительные качества.

Святослав вышел из палатки, бодрый, в расстёгнутой сорочке на груди. Блики от оружия ударили ему в глаза. Он остановился в изумлении и увидел оторопевших послов, по своему обычаю распростёршихся перед ним. Разумеется, он не мог разглядеть из лиц, он увидел только вздрагивающие спины, прикрытые драгоценными одеждами. Бросился к оружию, обнажил меч, попробовал его лезвие, помахал им в воздухе и мгновенно разрубил тушу мяса пополам с одного взмаха. Он поцеловал этот меч, радостно, как ребёнок, потом стал примеривать щит и латы. Паракимонен следил за каждым его движением. Он поднял голову и сказал:

— Василевс прислал тебе, князь, эти подарки, рассчитывая укрепить дружбу, а не разжигать войну, бессмысленную и кровопролитную.

Святослав насторожился:

— Уж не просит ли царь мира? — спросил Святослав. — Приличествует ли столь прославленному полководцу просить мира у презираемых вами варваров?

— Царь велел передать, что нет никаких причин оставаться с великим завоевателем, князем Руси, в ссоре. Что было бы полезнее для обеих держав крепить прочный мир, о котором ясно сказано и в наших прошлых договорах с твоим отцом и в устном разговоре с твоею мудрой матерью-Ольгой, принявшей дух новой веры в Царьграде. Русские всегда были самыми желанными гостями в нашей столице, и нет надобности убеждаться нам в том, чья сила возьмёт верх, потому что в силе твоей убедился весь мир, и пришло время, князь, изумить мир твоим безграничным великодушием и мудростью. Продолжение войны повело бы к разрушению величайшей и чудесной столицы, к смятению в европейских городах, к мятежам, к бессмысленному пролитию крови. Тогда как мир принёс бы тебе всё же плоды победы, которых ты добивался. Царь смиренно просит мира и не ограничивает тебя, князь, никакими условиями. Будь милостив и великодушен.

Паракимонен подал знак послам и они отдалились. Святослав пригласил Василия в шатёр, убранный восточными коврами.

Расчётливое и коварное унижение греков льстило простодушному и доверчивому Святославу. Он готов был слушать этого вельможу без конца и проникся к нему симпатией. Он даже стал задумываться над смыслом его доводов и находил в них резон. В самом деле: завоёванные пространства земель, ставшими русскими, нуждаются в порядке. Дымятся развалины усадеб, городов и сел, пепелища лежат на торговых путях; беглое население, встревоженное войнами, прячется в лесах, в пещерах, в оврагах. А тут ещё предстоят новые бои и великие жертвы… Царь, может быть, и не зря просит мира, побуждаемый к тому добротой души и состраданием к людям. А первый советник царя обещает все, что князю будет угодно, лишь бы столиц» не подвергалась напастям… Чувство великодушия побороло всё в душе Святослава, и он сказал:

— Негоже и не в наших нравах рубить просящего милости…

Паракимонен убедился, что ход его удался. Он продолжал стоять на коленях и старался изображать фигуру как можно более смиренную, униженную, попранную, несчастную.

— Царь не простил бы мне так откровенно унижаться и признаваться в его тайных мыслях, — продолжал паракимонен смиренным тоном. — Унижение имеет предел даже у верноподданных. Но ведь я знаю, и потому предельно искренен, что истинное благородство витязей, к каковым я имею честь тебя, великий князь, относить, не даст воспользоваться унижением противника в дурных целях. Я знаю, что князь любит прямоту и презирает лукавство дипломатов, поэтому не опасаюсь разгласить и домашние заботы нашего василевса, толкающие его просить твоего, князь, великодушия. Царь накануне свадьбы с царевной Феодорой. Страстная любовь побуждает его ускорить бракосочетание. Война отвлекает от этих милых и мирных занятий. Я уверен, что князь поймёт человеческие слабости, от которых, увы, не избавлены даже земные владыки.

Святослав рассмеялся весело и сказал:

— Передай своему царю, что русские, не вовремя вторгнувшиеся в пределы его государства и омрачившие сладкие минуты его любви, приносят ему искренние извинения. Просвещённый повелитель ромеев хорошо знает неотёсанность варваров, не раз описанных, как о том мне говорил мой друг Калокир, вашими придворными хронистами. Обязательно передай извинение также и прелестной и молодой его супруге Феодоре. Моя матушка с её отцом Константином Багрянородным разделяла трапезы и не раз мне об учёности её отца рассказывала… Он и про нас, русских, сочинял что-то… (Святослав, конечно, не знал насколько невеста Цимисхия была «молода и прелестна»).

Вызвав хорошее расположение духа у князя, паракимонен воспользовался этим и продолжал описывать мнимые страдания уже немолодого царя. Потом, видя успех, перешёл к скабрёзным сплетням.

Святослав с удовольствием слушал скандальные истории из жизни сановников. Князь больше веселел, оживлялся, хохотал, вникал в подробности тайной жизни Дворца, измен цариц, любострастие князей церкви. Евнух Василий с презрением и злостью относился к этим вожделениям пола, недоступным его натуре. Князь беззлобно подсмеивался над обитателями Священных палат и даже сам вставлял словечки к особенно скабрёзным историям, известным ему от Калокира и перебежчиков.

Паракимонен презирал и этого торжествующего варвара и ещё больше самого себя — в роли шута и поставщика кощунственного зубоскальства, пособника веселья князя, веселья, купленного ценою глумления над ромеями. Привыкший сам в течение долгого времени повелевать сановниками при своём дворе, плести интриги и держать в руках судьбу царей и цариц, и даже судьбу всей державы, Василий прекрасно понимал, каким он казался жалким теперь в глазах самого князя, особенно в своей шутовской роли развлекателя и рассказчика грязных историй из интимных похождений василевса. Но пришпорив себя усилиями железной воли, он шёл на всё ради поставленной цели.

Он долго этими побасёнками удерживал внимание Святослава, ловя в то же время каждый его жест, каждый оттенок мысли и выражения её. Он падал на колени, ударялся об пол лбом, не переводя дыхания заверял князя в своих лучших к нему чувствах, в самых мирных намерениях своего василевса и в своей доброй воле и братском расположении к русским. Он припоминал все случаи хорошего с ними обращения в государстве, припомнил приезд и ласковый приём Ольги, и серебряное блюдо, которое подарил ей Константин Багрянородный, отец невесты Цимисхия — Феодоры. Перечислил договоры, по которым русские купцы получали те или иные льготы. И хвалил, хвалил, хвалил добротные русские товары.

Сам повидавший много стран и разных людей, Святослав охотно беседовал с осведомлённым и приятным паракимоненом и угостил его вином. Захмелели оба. Василий пустил в ход всё своё красноречие, воздействуя на ум и сердце великодушного князя. В мире есть только два прославленных и удививших мир полководца, владеющих огромными землями. Зачем в таком случае изнуряться в ненужной борьбе, чтобы плоды её достались третьему, как это часто случается в истории. Не лучше ли поделить сферы влияния. И Василий нарисовал перед князем картину благоденствия двух великих держав на земле. И Святослав дал слово послать к Цимисхию посла. И действительно для заключения окончательного договора в Царьград прибыл Калокир и с неслыханным почётом был принят Цимисхием и совещался с ним наедине. Царь даже не разрешил присутствовать при этом своему любимцу — паракимонену, от которого не скрывал ничего, и своему придворному историку Льву Диакону, которого допускал присутствовать на аудиенциях, пиршествах и триумфах. Василевс знал, что ему придётся унижаться перед бывшим единомышленником, другом, собутыльником, и он не хотел, чтобы эти ужасные, невыносимо обидные факты были достоянием истории.

 

Глава XXXII.

КУЛИСЫ ДУШИ

Трудно представить себе или выдумать ту ситуацию, в которой оказались они оба: и Иоанн Цимисхий и Калокир, встретившись с глазу на глаз в Золотых Палатах, как смертельные враги. Совсем недавно они были закадычными друзьями, жили душа в душу и, казалось, всё их тогда связывало. Крупные вельможи: Иоанн Цимисхий в Малой Азии, Калокир в Крыму, получившие блестящее образование, влюблённые в античную мудрость, на память цитирующие Аристотеля и Платона и особенно неоплатоника Прокла, упивавшиеся поэзией Эсхила, Софокла и Эврипида, иронизировавшие над ортодоксальностью официальной идеологии, над учениями «отцов церкви» — они сходились и во вкусах повседневной жизни: любили изысканных женщин, аристократические пиры. Они мечтали о громкой славе и добивались её: Цимисхий силой оружия, Калокир — происками взыскательного ума.

Это были типичные аристократы своей страны и своего века. Насмехаясь над верой и церковью, они вовсе не считали себя противниками религии, наоборот, — позиция церкви, каковой она стала к X веку, импонировала им: церковь хоть й вопияла о бедности, угнетении «малых сих», о несправедливости в мире, но она же примиряла со всем этим христиан, обещая воздеяние там — за гробом. Установление «Царства божия» на земле никогда не было реальной целью в христианских государствах. Стало быть, церковь и не думала угрожать ни богатству, ни знатности, ни власти. Однако аристократами типа Калокира и Цимисхия и эта в общем-то антинародная позиция не была целиком приемлема. Им был ненавистен аскетизм, проповедуемый монахами и осуществляемый в быту Никифором. Постоянное напоминание церкви о бренности бытия, о братстве и равенстве хотя бы и перед богом, наконец эти горестные воздыхания о бедствиях и скорбях, на которые обрекало людей земное существование, — всё это, как хочешь, но тревожило покой аристократов, поэтому они охотно прикрывались неоплатонизмом, который закрывал глаза на все социальные бедствия и дерзко уверял всех, что они живут в гармоническом, вполне благоустроенном, мире.

Ортодоксальный конфессионализм смотрел на такие скептические шалости высокородной знати сквозь пальцы. А это позволяло Калокиру и Цимисхию считать душу и совесть вполне устроенной и служебную карьеру ограждённой: всё-таки — не еретики. В совместных секретных словоизлияниях они были предельно откровенны. В нескончаемых беседах, пылких и задушевных, они анализировали всё состояние души, в том числе и дружбу. Дружбы не существует, это только тяга к болтовне и совместной жратве. Многие пострадали из-за дружбы, потеряли честь, богатство, даже жизнь. Следует оберегаться друзей.

И всё-таки тогда не оберегались. Молодость запальчива и многоречива. Поэтому каждый у другого знал не только благородные стороны души, но и все подспудные пороки, все честолюбивые мечты. И оба давали клятву идти к успехам вместе, поддерживать друг друга. Калокир, который сам мечтал о византийском престоле, однако, принимал во внимание обладание Цимисхием военной силой и оружием, смирялся в мечтах пока со второй ролью в государстве и поддерживал друга в его стремлении к трону самоотверженно, искренно и усердно. Цимисхий тоже, в случае удачи, обещал ему вторую роль. Но когда он достиг царского престола, он, сам того не ожидая, стал ловить и уничтожать тех, кто как и он был одержим страстью к славе и жаждой власти.

Теперь они стали его личными врагами. И Калокир изощрённым умом и тонкой интуицией почувствовавший это в друге, ловко увернулся от гибели и спешно принял сторону Святослава, с помощью которого он надеялся достичь уже первого места в Византии, или в худшем случае, стать полным правителем в Херсонесе, пусть под эгидой русского князя. Оттуда он думал вести дальнейшую борьбу за ромейскую корону.

Цимисхий не только знал, но и чувствовал, что Калокир является теперь его первым и самым страшным личным врагом среди других таких же сильных и опасных врагов, как открытые мятежники: брат покойного василевса Лев Фока и его сын Варда Фока, уже захвативший азиатские провинции империи.

При таком стечении обстоятельств невозможно было Цимисхию сейчас разыгрывать перед Калокиром роль василевса, над репрезентативностью которого они сами много в своё время потешались и острили, невозможно было и Калокиру притворяться добродетельным, послушным и угодливым подданным. Поэтому Калокир нисколько не удивился, когда его позвали к василевсу не в тронную залу, а в спальню Феофано, где Цимисхий запросто проводил приятное время. Здесь не было ни церемоний, ни чинопочитания, ни игры в величие.

— Патрикий, — сказал Иоанн, — мы здесь одни и будем говорить по душам. Было бы нас недостойно сейчас притворяться: мне твоим царём, тебе — моим подданным. Поверь мне, ибо сейчас идёт дело не о нашем благородстве, а об обоюдной выгоде. Если ты дашь мне клятву, что будешь служить мне впредь верой и правдой, и докажешь это делом, то есть поможешь или извести или выгнать из наших пределов этого гнусного варвара Святослава, я прощу тебя. Я оставлю под твоим началом Херсонесскую область и даже, при особом твоём усердии, сделаю тебя своим приближенным. И забуду на всю жизнь твоё предательство.

Калокир усмехнулся и ответил с достоинством:

— О каком предательстве идёт речь, Иоанн, когда ты сам предал своего предшественника, умертвив его злодейски, и забрав его жену, узурпировал власть на глазах у знати и народа? Трудно себе представить, чтобы в истории нашего государства свивался такой клубок обоюдных предательств, какие мы имеем за последние десять лет.

Цимисхий махнул рукой, это был знак немедленно замолчать, и сразу повысил тон:

— Разве этого тебе мало? Целая богатая ромейская колония под твоим управлением. Впереди — награды и благоволение государя. Опомнись, патрикий! Годы легкомысленной юности позади у нас.

— Я считаю тебя, Иоанн, менее сильным, чем твой противник Святослав. А я привык в жизненной игре ставить ставку наверняка…

— Мерзавец! — прервал его василевс, задыхаясь от гнева. — Вот я велю сейчас схватить тебя и привязать к спине осла… Тогда-то ты узнаешь, кто из нас сильней.

Калокир спокойно улыбнулся. Эта улыбка лишила царя величия. Он спрыгнул с кресла и приблизился вплотную к Калокиру. И, подняв два пальца на уровень его глаз, он ядовито зашипел:

— Нет! Я тебе придумаю смерть пострашнее. Я ослеплю тебя, всенародно, перед всеми, как ослепляют презренных преступников. И всю родню твою изувечим: у кого отрубим руку, у кого стопу, кого превратим в обрубок тела, неспособного двигаться (Калокир слышал его прерывистое дыхание). Значит умрут глаза твои. Не видеть больше! Всё превратится в ночь, всё исчезнет во тьме перед тобой. Ничто не будет жить, ни двигаться, ни сиять, ни блистать, ни лучиться. Скроются перед тобой небеса, солнце, земля, море, горизонты. Не подивишься виду очаровательных аристократок, великолепию садов, храмов, памятников, дворцов… «Убей меня, убей на месте»! — будешь ты молить меня… — «Не рождённый от крови василевсов, я не мечтал вытеснить тебя… Я не гожусь быть василевсом…» «Уберите его в свою собачью конуру», — скажу я, и тебя бросят в тёмное смрадное подземелье на смертные муки.

Цимисхий сел в кресло и принял величественную позу. Калокир сказал так же спокойно:

— Не пугай много пуганного, дружище. Если ты силен оружием и храбростью, то я сильнее тебя умом, которым прославился ещё мой отец. Я слишком знаю тебя, чтобы без гарантий и безоружным прибыть в твоё логово. Когда я собирался к тебе, мы сговорились со Святославом, что если я не вернусь сегодня же в стан, он обложит со всех сторон столицу, возьмёт её штурмом и тогда тебя и всех твоих сановников ждёт точно такая же жизнь, которую ты приготовил мне. Уразумел?

Иоанн Цимисхий изменился в лице и склонился головой к коленам. В таком растерянном состоянии Калокир видел этого надменного и бесстрашного полководца первый раз. Воспользовавшись этим, Калокир решил его доконать:

— Кроме того, я дал слово, дружеское слово, а со Святославом нас связывает братская клятва, рассказать ему дословно все, что нами здесь произнесено, и тогда…

Цимисхий сделал жест отчаяния, как бы защищая лицо от удара. В нём, наконец, первый раз человек победил василевса. Калокир обождал, чтобы насладиться своей победой, и продолжал тихо, но внушительно…

— И тогда ты потеряешь всякое доверие и уважение князя, который, являясь подлинным витязем, даже врагов своих обманывать считает за бесчестие, — произнёс он тем же тоном, которым он говорил с Цимисхием, когда они были друзьями. — Идя на своего неприятеля, князь всегда предупреждает: «Иду на вас!» Это — верх благородства, которого я никогда не встречал ни у одного нашего полководца, а тем более у «божественных» василевсов, погрязших в бессовестности и подвохах. Зато, если в ответ на своё искреннее предложение князь получает затаённую злобу и обман — не жди от него ни милосердия, ни пощады. Обманщиков он истребляет, как комаров и мух. Я постиг его душу.

Цимисхий тяжело вздохнул и помолчал… Потом произнёс шёпотом:

— Ты заверял меня в дружбе и готов был вместе во мной выносить благодетельные реформы, вдруг стал послом врага. Это как-то неправдоподобно… В это трудно поверить. Это — непостижимо!

— В истории почти всё кажется нам неправдоподобным и непостижимым. Трудно вообразить, чтобы на протяжении десяти последних лет трон вырывался одним у другого четыре раза подряд. Причём один раз его вырвала жена у мужа, второй раз старик вырвал его у царицы;

третий раз вырвал ты из рук своего василевса и дяди по крови — двойное преступление… Допускаю, что скоро кто-нибудь и у тебя трон вырвет. И даже, думаю, очень скоро. Ты так же стал лжив и коварен, как и твои предшественники, над которыми ты надсмехался. Вспомни, как мне говорил, когда не был василевсом, что наша привычка причислять излюбленных героев и василевсов к сонму богов, достойна только смеха. Особенно презирал ты фразу: «Воля монарха имеет силу закона». Сейчас ты при каждом случае твердишь эту фразу подданным. Прошла без году неделя, а ты стал уже выше закона.

— Лживость и коварство неизбежны у всякого правителя, принуждённого постоянно отстаивать удачно захваченную власть от всякого рода опасностей и покушений.

— Я не узнаю тебя, Иоанн! У тебя было уважение к разуму, стремление найти причину событий, отвержение слепой веры, основанной на авторитете. Всё забыто: борьба с суевериями, с демонами.

Цимисхий наклонил голову и молчал.

— Для сверхъестественного нет в природе места. И если мы не добираемся до причины, это не значит, что её нет.

— Эллинство, это эллинство, — прошептал Цимисхий. — А что оно такое?.. То же еретичество.

Калокир всплеснул руками:

— Боже мой, какой язык! Что я слышу… Бормотание схоластов и схимников. Эллинство — значит язычество, значит — еретичество, значит тащи на костёр!.. Куда девал ты своё восхищение перед разумом… Один туман в голове… Даже Христос в своих речах следовал логике. И какую чушь сделали из учения Христа. Будто он жертвовал собой ради человечества. Кому жертвовал? Богу. Но он сам бог. И выходит, что бог жертвовал собой ради самого себя… Какая чушь!

Цимисхий не поднимал головы.

— Или этот догмат о пресуществлении, когда хлеб и вино якобы превращается в кровь и плоть Христову. И причащаясь, мы всю эту плоть едим, а кровь пьём. Ну, может ли быть что-нибудь глупее? А отрицающих эту глупость ты с этим идиотом, новым патриархом сажаешь людей в застенок, ослепляешь и оскопляешь их: они еретики, видите ли, они отрицали нетленность частиц в евхаристии. И везде у вас промысел божий…

Цимисхий поднял голову, взор его излучал ненависть.

— Это — кощунство, поощрение язычества варваров… И без того заметно пустеют церкви… А от безбожия и ереси и происходит всё дурное в мире. Уменьшается число праведников, постников, пребывающих в подвигах столпников и отшельников…

— Полно, Иоанн, противно слушать. Чему доброму научит невежественный монах, побирающийся по улицам с протянутой рукой, околачивающийся около смрадных харчевен?

— Растление народа в твоих речах, патрикий. Призыв к мятежам и неповиновению властям, которые от бога суть.

— Брось, автократор, восторгаться глупостью толпы, сегодня посылающей возгласы восторга новому василевсу, а завтра приветствующей его убийцу. Вера в божественное происхождение самодержцев подтачивается… вера в царей и цариц, глупых, жадных, суеверных, сластолюбивых, предающихся вздорным и ничтожным забавам в кругу своих шлюх.

Иоанн Цимисхий распрямился и закричал:

— Ты — исчадие ада… Вероломный отщепенец, забывший стыд и совесть…

— Совесть у нас с тобой такова, что выдержит любую тяжесть.

— Но ведь есть же, чудовище ты, верность государю, вере, отечеству…

— Ах, государь! Как не стыдно тебе говорить о верности ромеев. Едва они посадят василевса на престол, как уже замышляют низложить его. Недаром другие называют нас матереубийцами, ехиднами, «детьми беззакония».

— У тебя такой тон, точно ты со своим князем уже победили меня. Однако у нас хватит сил, чтобы выгнать эту разнузданную орду из пределов нашего государства…

— Не хватит, — твёрдо прервал его Калокир, и в глазах его Цимисхий прочитал злую насмешку. — У тебя нет армии в государстве… Своего лучшего военачальника ты отправил из Европы в Азию…

Иоанн Цимисхий нервно задрыгал ногой… Глаза его расширились, губы дрогнули.

— Лжёшь, патрикий. Это тебе не может быть известно…

— Мне это стало известно скорее, чем тебе…

— Значит есть твои соглядатаи здесь, в моих покоях… Ложь! Ложь! — закричал Иоанн. — Ты хочешь запугать меня. Но это тебе не удастся…

— Нет удастся… Вот я напомнил о посылке тобою Склира в Азию, и ты теряешься. Сказал о моих соглядатаях в Священных палатах — и ты испугался. Но если я откроюсь тебе, что сын ослеплённого тобою куропалата, Варда Фока, уже провозгласил себя василевсом на Востоке — и ты придёшь в ужас…

И в самом деле Цимисхий согнулся в кресле, точно от боли и даже спрятал от Калокира лицо…

Из-за дверей тихо на цыпочках вышел паракимонен Василий, с окаменелым испугом остановился подле Цимисхия.

— Василевс не здоров, — сказал он Калокиру. — Дайте ему выздороветь и тогда…

— Тогда будет поздно, — прервал его Калокир. — Тогда вы соберёте войско и разговаривать будете иначе…

Цимисхий поднял руку, и паракимонен удалился…

— Значит это твой происк, патрикий… Подбить Варду Фоку на восстание… Ударить меня в спину… Какая низость… Какая низость.

— Это не низость. Обмануть врага — это называется дипломатией…

Василевс выпрямился:

— Но вы не все знаете… У меня мощный гарнизон под стенами столицы…

— Полно, государь… Начальство над ним отдано ленивому и пьяному магистру, которому я через подставных лиц доставляю вино и девок и знаю в лицо каждого солдата и ни один из них пальцем не шевельнёт, если мы подойдём впритык к самым стенам Константинополя.

— Какой ты, однако, мерзавец. Но ведь есть же хорошие люди на свете…

— Самые лучшие люди так далеки от нас, как мы далеки от просто хороших… Все эти слова: благородство, идеал, совесть, просто фиговый лист… А фиговый лист у нагой статуи самое неприличные место, а не то, что скрыто под ним… Время истекает, владыка, если я не вернусь вечером к Святославу, он будет у самых ворот Константинополя…

— Как быть? Как быть, — шептал Иоанн.

— Дело сделано и нечего об этом рассуждать, как говорят азиаты, когда отрубают голову не тому, кому надо…

— У тебя, патрикий, есть соображения относительно договора?

— Мои соображения только упорядочение мыслей, высказанных мне устно князем. Русские не любят многословной писанины.

Калокир высказал пожелания Святослава, и Иоанн Цимисхий принял их. Выработали временное соглашение, которое Калокир доставил Святославу.

Святослав посоветовался с дружиной. Та приняла предложение Цимисхия о мире и не прочь была прекратить войну. Дело в том, что силы русских истощались. Их становилось всё меньше и меньше. Святослав понимал, что с поредевшим русским войском, если даже и прибудет в столицу Византии, не удержит её. Союзники: венгры и печенеги были ненадёжны. Рассыпавшись по окрестностям Фракии и Македонии, никем несдерживаемые, они всего меньше думали о пользе и славе русской, проводя время в пьянстве и грабежах местного населения. Они то и дело нарушали планы Святославу, старающегося внести в этот хаос хоть какой-нибудь порядок и успокоение. Отдельные отряды славян — болгар и русских не раз вступали в стычки с мародёрами.

Святослав согласился с тем, чтобы подписание договора о вечном мире было отложено до весны. О том просил василевс. Он мотивировал это спешными своими заботами о свадьбе, об укрощении мятежников, тем, наконец, что сам хотел лично принять участие в выработке текста окончательного договора. А это будет возможно только весной будущего года, когда он освободится от всех забот. Святослав великодушно согласился на это. Тем более, что князь хотел до весны привести в порядок свои государственные дела. Временное соглашение его устраивало.

Византийцы признавали законность владений Святославом всех славянских земель. Он получал огромный выкуп за все земли и города, захваченные на территории Византии, получал на каждого своего воина вознаграждение, которого хватило бы содержать и прокормить в течение всех лет войны с греками. Получал новые льготы на право русских купцов беспрепятственно, нестеснительно и беспошлинно, пользуясь рядом привилегий, вести торг на рынках Константинополя и Византии вообще. Детальное урегулирование всех прочих дел и претензий князя (а они были) должны быть предусмотрены окончательным договором о мире. Съезд назначен был на последние дни пасхи следующего года. И слушая, как читали текст договора, князь думал о том, как много предстоит мирных дел по устройству своей огромной страны, понадобятся дельные помощники и следовало бы в первую очередь пригласить просвещённых греков, и привиты русским желание обзаводиться школами и новой верой. Вопрос о новой вере для себя Святославом был решён. Но сперва он хотел подготовить к этому приближенных и дружину.

 

Глава XXXIII.

НАВЯЗАННАЯ НЕВЕСТА

Иоанн Цимисхий был рад такой развязке, ибо и на Востоке положение дел было неблагоприятным. Узнав о приближении Святослава к столице, сын куропалата Льва Варда Фока решил, что это и есть самое удачное время для свержения Цимисхия, отправился в Каппадокию и провозгласил там себя василевсом. Он объединил вокруг себя всю обиженную Цимисхием родню Фок, и так как был очень богат, нашёл наёмников, собрал войско, наградил своих приближенных титулами и чинами. Он ловил, сажал на кол и ослеплял всех сторонников и ставленников Цимисхия в Азии, грабил их имения, сжигал дома, разорял земли… Это держало Цимисхия в постоянном беспокойстве.

Но когда Святослав отошёл от Константинополя, Иоанн Цимисхий вздохнул свободнее. Весь дворец ликовал, потому что перед этим гибель казалась почти неизбежной. Теперь царь целиком отдался борьбе с новоявленным василевсом. Сперва он послал ему письмо, обещая прощение и свободу, имения и имущество оставить в неприкосновенности (а на самом деле лелея мысль схватить и пытать своего соперника по трону). «Советуем вам пробудиться от исступления, — писал Цимисхий в этом письме, — и немедленно воспользоваться даруемой милостью. Если же будете сражаться и усиливать возмущение, то после пожалеете о своём безумии, когда, по силе законов, осудят вас на смертную казнь».

Но Варда Фока даже не удостоил Цимисхия ответом, а вместо этого повсюду поносил его и каждому отбывающему в Константинополь давал наказ передать Цимисхию, что он гнусный злодей, захвативший чужой престол и что придёт время, когда он расплатится за уничтожение Никифора Фоки, «законного» василевса Ромейского царства. Всё это в ещё более раздутом виде, в ещё более непристойных выражениях доходило до Цимисхия.

Цимисхий отдал приказ Варде Склиру, своему лучшему военачальнику, сосредоточить свои силы на борьбе с Вардой Фокой.

Варда Склир был родственником мятежника Варды Фоки: сестра Фоки была замужем за братом Склира. Однако, когда дело касалось власти, византийцы ни перед чём не останавливались: убивали отцов, ослепляли детей, заточали жён и братьев. Варда Склир прежде всего послал своему родственнику увещевательное послание.

«Ты ошибаешься, патрикий, — писал военачальник Варда Склир Варде Фоке, — думая поразить непобедимого василевса, как спящего льва. Знаешь, что сей знаменитый во бранях муж, одной славою имени своего обращал в бегство многочисленные ополчения. Как ты мог, убеждённый советами отчаянных людей, подвергнуть себя такой опасности? Не теряй последней надежды, воспользуйся, доколе есть ещё время, человеколюбивою милостью, которой ты после не получишь, и, обвиняя себя в безумии, много будешь плакать…»

Варда Фока ответил Варде Склиру:

«Воображая, в какое состояние ввергнул моё поколение нечестивый и беззаконный Иоанн, немилосердно убивший василевса, моего дядю, а своего благодетеля, как спящего льва, безрассудно сославший меня в ссылку и безо всякой причины жестоко, бесчеловечно лишивший очей моего родителя, я почитаю жизнь несносною. Итак, не старайся склонить меня к тому, чтобы я предал жизнь мою в руки гнусного злодея; ты меня никак не убедишь! Но я, как воин, препоясанный мечом, буду сражаться за погибших моих родственников. Когда счастье колеблется между двумя случаями, тогда один из них непременно сбудется: или достигну царского величия и воздам достойное возмездие убийцам, или, освобождённый от презренного и беззаконного тирана, благородно претерплю мою участь».

Как истый византиец, привыкший сражаться и хитростью, Варда Склир, прибыв в Азию, к местам мятежа на всякий случай скрытно расставил в разных местах часть войска. В то же время он подготовил партию лазутчиков, переряженных в нищенские рубища, и отправил их к солдатам мятежника. Там мнимые нищие раздавали воинам золото и обещания, что тот, кто оставит Фоку, получит ещё больше. В одну ночь почти все приближенные Варды Фоки его оставили, сам он с горсткой солдат бежал, но взят был в плен. Цимисхий велел выколоть глаза Фоке и вместе с семьёй сослал его в заточение на один из островов империи.

Освободившись от угрозы русских, расправившись с мятежниками, Цимисхий стал спешно, лихорадочно готовиться в войне со Святославом. Но прежде всего решил изгладить дурное впечатление народа от всех этих событий и отпраздновал своё бракосочетание с ненавистной Феодорой. Пышность, торжественность церемоний, щедрость василевса превзошли на этот раз все ожидания жителей столицы.

В храм святой Софии нельзя было пробиться, всё вокруг было запружено празднично одетым и ликующим народом. Ликовать научили специальные глашатаи. В самом храме были протёрты вся мозаика, стекла, амвоны, иконостасы; горело неисчислимое количество лампад перед строгими ликами икон, сияли ризы и паникадила. Вереницею тянулись к месту торжества бесконечные роскошные повозки, фигляры и поводыри с собаками и медведями; всадники в парадных одеждах на резвых конях, на которых звенели бронзовые колокольчики… На улицах гуляли трубачи, гудошники, барабанщики, здесь и там играли на гуслях, на зурнах, на тимпанах. Виднелись монахи в праздничных рясах; под хоругвями, покачиваясь, шли толпы клириков, распевающих гимны в честь царя.

Везде, и около дворцов, храмов, форумов, и в портиках, и на террасах виднелись чиновники и титулованные вельможи.

Всюду в лавках бесплатно давали арбузы, вино, печёные яйца, сушёную рыбу, раздавали деньги. Тут толпился простой народ, ел, шумел, гоготал и пел песни. На ипподроме показывались бега в честь этого события и поэты читали стихи, прославляя «божественную чету бракосочетающихся василевсов».

Из храма святой Софии Цимисхий проводил свою венценосную супругу до дверей женских покоев дворца, в спальню царицы не зашёл и с тех пор вообще не заходил никогда.

 

Глава XXXIV.

НЕУДАЧНЫЙ МАНЁВР

Иоанн Цимисхий собирался на торжественный пир в честь бракосочетания, на который приглашены были все синклитики, двор и высшая знать столицы, как явился паракимонен Василий и сообщил, что прибыла Феофано.

Время не заглушило в Цимисхии страсти к Феофано. Ещё Полиевкту он дал зарок не общаться с нею, однако, не сдержал слово и продолжал видеться с ней. Сейчас же, в столь смутные дни, делать это было бы явной неосторожностью. Он знал, как любит население Феодору и ненавидит Феофано, и твёрдо решил держать её на расстоянии, даже отдал приказание паракимонену отправить её в один из монастырей Подальше от столицы. Но вместо того, чтобы выполнить распоряжение василевса, она вдруг и притом некстати сама явилась во дворец.

Не дожидаясь распоряжения василевса, отталкивая стражу, ворвалась к нему в спальню и сказала:

— Прогони сперва этого холуя, который за счастье почитал выносить мои ночные горшки при покойном василевсе, а сейчас смеет загораживать к тебе дорогу… Я царица при двух законных василевсах… Я…

Цимисхий велел Василию удалиться, но на всякий случай оставаться за дверями. И теперь, при виде её, когда всплыли в памяти обольстительные картины их свиданий, горячие ласки, он почувствовал, что по-прежнему находится во власти её чар и решил держаться с ней строго, разговаривать сухо и мало.

Он понимал, что она, решительная и взбалмошная, прибыла с целью изменить свою судьбу монахини, попытаться опять играть роль при дворе, а может быть, имела ещё более коварные замыслы. Что помыслы её всегда были коварны и дерзки, он знал это хорошо, и поэтому в глубине души был убеждён, что и сейчас следует ожидать каких-нибудь неприятных вещей.

Василевс изрядно волновался и боялся, что волнение его ею будет замечено. Он окинул её взглядом, и сердце его заныло.

— Мой возлюбленный повелитель, — сказала она тихо.

Он не выдержал, шагнул ей навстречу. Она опустилась на колени, протянув к нему руки. В лице её отражалась мольба и воплощённая кротость. Она была ещё прекраснее в монашеской одежде, надетой к случаю, с намёком на скорбь. Монашеский плащ сполз с её плеч, обнажил её точёную фигуру, затянутую в длинное платье из золотистой ткани. Волосы, убранные просто, подобно диадеме, венчали её прекрасный лоб, повязка сверкала рубинами и топазами, это походило на лучистый ореол, осеняющий святой лик на иконах Богоматери. Красные туфли с причудливыми серебряными аистами на носках были выставлены настолько из-под платья, чтобы дать увидеть линию обольстительной и зрелой ноги. Лицо, одухотворённое страстью, пылало, меняло в выражениях, оттенок печали придавал ему невыразимое очарование, против которого он не мог устоять. Поэтому когда он невольно придвинулся к ней, она схватила его руки и стала страстно их целовать.

Она была точно в забытьи, и её вздрагивающий голос опьянял его. Она сжимала его колени, целовала орлы на царственных туфлях, называла его нежными прозвищами, которые в минуты близости допускались и нравились даже царям, уверяла, что его любовь для неё ценнее всего на свете: ценнее трона, роскоши и благ двора, заманчивых соблазнов властолюбия, что разлука по мановению хитрого евнуха была для неё временем мук и терзаний. Перенести её она смогла только благодаря надежде на встречу.

Она признавалась, что в жизни у неё был только он один, который дал ей полное счастье и счастье это казалось вечным и несокрушимым. А дескать, нелюбимая, безобразная, старая и глупая Феодора оскорбляет его своим присутствием во дворце и кроме царственной крови в ней ничего нет, что бы давало ей права на близость с образованнейшим мужчиной в стране, с блистательным василевсом, с великим полководцем своего века.

Голос её был полон вдохновения, нежности и отчаяния. Руки её лихорадочно сжимали стан Цимисхия, были горячи и цепки, от них расплавился бы и металл. Продолжая бессвязный любовный лепет, она тихонько подталкивала его к ложу, на котором с момент досуга отдыхал василевс. И Цимисхий не в силах был противиться её словам и объятиям. Рука его упала е ней на грудь, и он ощутил прилив такой необоримой страсти, которая окончательно спутала его помыслы. Она прижала его к себе и её дыхание уже обдавало его лицо:

— Несравненный мой и сладчайший, я буду твоей собакой, с которой ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Я готова жить так, как ты захочешь, лишь бы встречаться с тобой. Согласна жить в хижине рыбака на берегу моря, в притворе захудалой монастырской церкви, в лесной землянке у дровосека, только не лишай меня своего внимания, иногда посещай меня… Воздух столицы будет мне целительным бальзамом. Этим воздухом дышишь ты. Видеть тебя, ласкать тебя — источник моей жизни. Кто может любить тебя как твоя Феофано?! Ты — моя мука, ты — моя радость, ты — моё величие, ты — моя судьба. Каждая рабыня, живущая в столице, и могущая видеть тебя хотя бы однажды в год на торжествах, счастливее меня. Так мы будем доверчивее друг к другу.

Она поднялась, повинуясь толчку его руки, и губы их сблизились. Ощущение покорного и обольстительного тела судорогой охватило его. Счастье было на пороге к осуществлению, но в это время вошёл временщик.

— Владыка, — произнёс он сухо и громко, — сроки приёма истекли. Тебя ждут государственные дела.

Цимисхий отпрянул, почти вырвался из объятий Феофано. Опустив книзу глаза, он пытался побороть смущение. Феофано исступлёнными глазами пожирала его, она ждала его приговора, от которого зависела её судьба.

Иоанн Цимисхий колебался недолго и сказал:

— Да, мой милый паракимонен, ты прав. Меня ждут неотложные дела. Приём окончен, мать-игуменья.

Мертвенная бледность залила лицо Феофано. Василий указал ей на выход. Но игуменья не двинулась.

— По повелению василевса Романии, — бесстрастным голосом прочитал пергамент паракимонен, — игуменья Феофано отправляется в дальний монастырь, в тот монастырь, отдалённый от столицы, в котором никто не мешает общению с богом и который избрал для неё сам божественный василевс на благо ей самой и государству ромеев.

Цимисхий глядел на неё уже безразличным холодным взглядом и ждал, когда она удалится. И она угадала, что участь её решена.

Василевс ждал и, наконец, тоже указал ей на дверь. Он теперь совсем освободился от наплыва нежных чувств, и непреклонность его решения была очевидна. И она демонстративно присела на стул, чего никак нельзя было делать в присутствии василевса.

— Даже большая собака бывает великодушна к малой собаке, — сказала она. — А ты и к этому оказался неспособным. Одно только вероломство… Господи, ты сам видишь: друг, достигший власти, стал потерянным другом… Вражда между близкими особенно непримирима, так изведала я на опыта, Иоанн! Где твоё благородство, твоя справедливость, твоя благодарность? Тебе ничем не искупить и доли моей преданности… моей жертвы для тебя.

Из глаз её капали слезы…

— Ах, Феофано, — сказал Цимисхий. — Женские слезы для меня непереносимы… Я люблю тебя по-прежнему. Но я принадлежу не себе… Только по глупости своей люди думают, что царь всесилен. И я не знаю, паракимонен… как мне тут поступить…

— Я знаю, владыка. Монахиня Феофано стыдит нас вероломством и несправедливостью. Сейчас мы вернём ей этот самый упрёк… Я щадил её, владыка, а также оберегал твой покой!.. Но сейчас я должен проявить меру суровости… чтобы истина восторжествовала.

Он захлопал в ладоши, и вошёл человек в одежде монаха со свитком пергамента в руке. Он склонился перед василевсом.

— Ты узнаешь его? — спросил Василий.

Феофано отвернулась и гордо произнесла:

— Нет.

— А ты узнаешь её? — спросил Василий монашка.

— Узнаю. Она отсылала со мной письмо Калокиру. Вот оно.

— Читай…

Монашек прочитал, письмо Калокиру, в котором Феофано назначала свидание с ним и обещала «всё рассказать».

— Что значит «всё рассказать?» — спросил Цимисхий. — Что хотела ты рассказать Калокиру? Моему врагу! Это — неслыханная низость — общаться с моим врагом, врагом державы, и приходить в Священные палаты с маской друга… Обманщица, изменница… Враг империи и василевса… Ты отняла у меня всякую веру в твои слова и действия…

— Василевс, — сказала она, задыхаясь от гнева, — ты отнял у меня мужа Никифора, который меня любил. Ты обесчестил меня, детей, которые при тебе играют роль шутов или кукол. Ты лишил меня любви и, как мелкий лавочник, обманул меня, воспользовавшись страстью женщины, которая любила тебя больше всего на свете и принесла в жертву этой любви все: трон, женскую честь, материнское достоинство, благо двора… И ты пренебрёг всем этим, как мелкий обманщик, которого я могу глубоко презирать. Тебе нужна была только власть, которая есть ничто иное, как непотребная девка, перебегающая от одного к другому и которую выше женской любви могут считать только люди, выросшие в привычках раболепия и нужды. Я ненавижу тебя ото всей души, ромейский василевс, и буду считать тот день, когда отдалась тебе — самой большой ошибкой в моей жизни.

— Это — преступные речи, игуменья, — сказал строго паракимонен. — Дерзкие оскорбления царского достоинства.

— В таком случае твоего царя надо было давно повесить. Он — убийца законного царя и оскорбляет царицу, жену Романа и матерь наследников ромейского престола.

Временщик взял её за руку и попробовал утянуть к двери.

— Прочь! Презренный евнух, безбородый урод с голосом болотной птицы, продажная собака. Не ты ли вывел своих рабов на улицы в помощь второго моего мужа и кричал вместе с ними: «Многая лета Никифору Августу! Многая лета непобедимому василевсу, да хранит его господь!» И не ты ли притворился больным, когда увидел нового кандидата на престол. И не ты ли предашь этого василевса ради того, который завтра возымеет силу.

— Молчи, кабатчица, — сказал холодно Василий, — подстилка пьяных забулдыг с пристаней Золотого рога. Благодари судьбу, что покойный василевс Роман в этот день лишку перепил и с пьяных глаз возвёл тебя на трон. Иначе валяться бы тебе за винными бочками с пьяницами…

— Я была бедна, но не продажна. А вот тебе всё равно, кому поклоняться, лишь бы носил царский знак отличия. Это ты падал ниц передо мною, когда окружённая знатнейшими женщинами Романии я в царском уборе появлялась к столу. Ты глядел мне в глаза, как жалкий пёс, готовый броситься на того, на кого я укажу. Ты награбил добро столько, что его не имеют и василевсы. И это благодаря моим мужьям и моей снисходительности. И сейчас ты готов грубым прикосновением своих грязных лап оскорбить во мне царское достоинство и честь знатной ромейки, готов попрекнуть меня именем кабатчика Кратероса, который не крал, как ты, не разорял страну как ты, не лгал, не продавал, не обманывал, не лицемерил.

— Автократор, я её выведу, — сказал Василий, и подступил к Феофано, растопырив свои жилистые сильные руки.

— Отойди! — вскричала она, — или я выцарапаю тебе птичьи глаза, варвар, мерзкий скиф, ублюдок…

Тот схватил её, но только мантия осталась в его руках. Он уцепился за её платье, но Феофано метнулась, и платье треснуло, сползло и обнажило её розовое точёное тело. Тогда она побежала по палате, ища предмета, которым можно было бы швырнуть. Но его не оказалось. С неистовой злобой она вцепилась в шею евнуха и стала его давить, крича:

— Умри, аспид, василиск, порождение адово!

Евнух пищал, закатывая глаза, упирался ей локтями в грудь. Наконец он вырвался и скрутил ей руки. Она плевалась, визжала и встряхивала куделью своих растрёпанных волос. Цимисхий не знал, что предпринять. Самому ввязываться в эту борьбу он считал недостойным царственной персоны. Он мучился и, наконец, крикнул Василию:

— Выведи!

Василий подобрал истерзанное платье Феофано, перекрутил им её стан вместе с руками и подталкивая ногою, тащил её к двери. Она сопротивлялась, упала. И тогда он повёз её по полу. Она хватала его за ноги зубами и цеплялась обнажёнными ногами за кресла, чтобы удержаться и всё осыпала василевса и его временщика отборными ругательствами. Наконец паракимонен вытащил её из зала. Там она продолжала кричать, оглашая дворец. На этот крик сбежались евнухи-слуги. Они схватили Феофано и отнесли в приготовленную заранее простую повозку. В неё посадили её и отвезли на судне в далёкий монастырь.

И когда они остались наедине, Цимисхий сокрушённо сказал:

— Это — жёрнов мне на шею. Чуть-чуть я с ним не потонул. Проклятая женщина.

— Владыка, лучше уж пусть один жёрнов потонет, чем тонуть с ним и тебе.

Цимисхий поглядел на него укоризненно:

— Паракимонен… Не забывай, что и ты и я ей многим обязаны:

— За оскорбление василевса по закону караются смертью.

— Полно, ведь эти законы тоже василевсами выдуманы. Как её звали, эту проходимку, до того, как она стала василисой.

— Дочь трактирщика Кратероса называлась в девках Анастасией… Её подобрал в пьяном виде, любящий распутных бабёнок, покойник Роман…

— Отправь её как можно подальше, в глушь, на границу империи… Дай в дорогу провожатых, хорошую провизию и рабынь для услуг… Она не привыкла сама трудиться…

— Владыка, давать ей в услужение кого-нибудь, значит содействовать её злостным замыслам. Она не перестанет добиваться связей с Калокиром. Насколько мне известно, а известно мне больше, чем я сказал тебе об этом, она через подставных лиц передавала Калокиру сведения о дурных слухах, наполняющих столицу и даже кощунственные намёки, предвещающие гибель василевса…

Цимисхий нахмурился и отменил прежнее приказание. Он сказал:

— Пусть в таком случае примет великую схиму. Пусть позабудет о своём пребывании в Священных палатах и вернётся в конце жизни к тому, с чего начала: к жизни Анастасии — трактирной девицы…, в роли затворницы… Пусть замаливает грехи… Да последи, чтобы язык не распускала…

— Не беспокойся, владыка. Там её никто не найдёт, даже такая бестия, как Калокир.

 

Глава XXXV.

ОПАСНЫЙ ПЕРЕХОД

Упрочив «законность» своего положения благодаря браку с престарелой Феодорой, Иоанн Цимисхий занимался теперь исключительно военными делами, подготовкой к войне со Святославом. Подготовку эту он тщательно скрыл под шумок пиршеств и празднеств, приказав придворным, знати, богачам беспрерывно веселиться. Им подражали все, кто имел время и деньги. Так что в кварталах с лупанарами стоял пьяный стон, визг, шум, гогот, крики.

То и дело шли представления на ипподроме. Головокружительные бега на колесницах не прекращались ни на один день. Горожане занимали места с утра, каждый «болел» за какую-нибудь партию. Захватывающий бег колесниц сопровождался рёвом зрителей, которые подбадривали «своих» и освистывали «чужих» возниц.

В подражание торжественным представлениям прежних василевсов, Цимисхий велел привезти из Африки львов и леопардов. И сразу тридцать львов с сорока леопардами, рыча свивались клубком на сцене, вселяя восторженный ужас в сердца любителей кровавых и диких зрелищ.

Подле ипподрома всё время толпился народ, и тут его развлекали мимы, шуты, певцы, музыканты… С ипподрома богачи забирали с собой шутейников и забавников на ночь.

На улицах тешили пляской, пикантными фарсами, с полуобнажёнными комедиантками, пантомимами клоунов, приноравливающихся к вульгарным вкусам толпы.

На частных пирушках, в компаниях друзей хмельные поэты услаждали ромеев модными стихами, в которых согласно велению времени мысль заменялась напыщенной фразеологией, а искренность чувства наигранной экзальтацией. Безмерно восхваляя василевса, синклитиков, поэты выбивались изо всех сил, чтобы поразить слушателей изысканным оборотом и выразить самую банальную лесть в выспренных выражениях. Признаком просвещённости считалось общаться с поэтами, иметь о них тонкие суждения. Поэтов приветствовали восторженными хлопками, если они были даже очень скучны.

Столица после испытанных невзгод, пережитого страха, испытанного отчаяния, вступив в полосу сносной жизни, пыталась вознаградить себя беспечностью и житейскими удовольствиями.

В скверах на потеху городскому плебсу бассейны наполняли вместо воды разнообразными фруктами. Горожане хватали их, устраивая возню, шум, потешные драки.

Золотая молодёжь столицы наперегонки один перед другим заявляла о себе громкими кутежами, о которых с изумлением рассказывали потом на рынках и в предместьях столицы. Эти молодые шалопаи разгуливали по улицам в эксцентрических одеждах, граничащих с неприличием, украшали себя замысловато скроенными туниками. Юноши слонялись по набережной Золотого Рога, по форумам и портикам, задирая встречных, приставая к женщинам, ища повода для пикантных скандалов.

Своим царедворцам щедрый василевс дарил богатые подачки, сопровождая это приветливым взглядом и приятной улыбкой и тем самым осчастливливая их, давая им повод похвалиться в своём кругу исключительной благосклонностью василевса. В окружении пышной свиты, в которую мечтал попасть каждый царедворец, царь шествовал в церковь, и все приветствовали его восторженными криками:

— Да здравствует божественный Август!

— Бог сохрани тебя на долгие годы!

— Пусть красуется на радость нам твоя святочтимая и достойнейшая порфирородная супруга!

Улицы были выметены, вычищены, усыпаны цветами, в окнах и на балконах выставлены самые дорогие домашние украшения: золотая и серебряная посуда, шёлковые занавески, причудливые вазы, затейливые ларцы, дорогие ковры, ковчежцы, богато украшенные эмалью, драгоценные одежды, металлические чаши с инкрустацией.

Столица хотела сама себя удивить богатством, роскошью и кричащим великолепием. Особенно в церквах поражались и до того ко всему привыкшие ромеи несметным сокровищам, золотой и серебряной утвари. Богатства греческих церквей и в особенности убранство храма святой Софии, сооружённого Юстинианом, превосходили все, даже самые изумительные украшения римских храмов.

Когда Святослав, удовольствовавшись условиями договора и огромной данью отошёл от Константинополя и вернулся в Доростол, в котором была его резиденция, Цимисхий зорко следил за состоянием русских войск. Он располагал опытной разведкой, которая доносила о поведении русских войск, о путях их следования. И когда ему доложили, что неохраняемые русскими оказались Емские ущелья, через которые, если они заняты, невозможно пробиться на север Болгарии, он возликовал. Такая оплошность со стороны Святослава переходила меру доверия и граничила с ротозейством.

Василевс тут же вызвал из Азии войска и начал лихорадочно готовиться к походу, разумеется, вопреки обещаниям и договору хранить с Русью мир и дружбу. Он хорошо знал, что теперь ему делать. Сперва запереть выход Святославу из Болгарии на Русь по Дунаю, на тот случай, если русские задумают отступать, теснимые ромеями. Был построен флот, очень большой, хорошо экипированный и снабжённый смертоносным греческим огнём. Отправив его по Понту, Цимисхий мобилизовал огромную армию и отлично её оснастил.

Он и на войну выезжал, как «властелин вселенной». Одним только царским багажом нагружены были шестьсот лошадей, и ещё сотня ослов и верблюдов. Скот был доставлен монастырями, во время войн принуждаемыми к натуральным повинностям. Логофет табунов принял скот, осмотрел его, нашёл справным и снаряжённым полной походной сбруей. Скот заклеймили царскими таврами. Отдельно на сотне мулов везли царскую посуду: серебряные и золотые блюда уникальной выделки; сосуды, по верхнему краю унизанные мелкими драгоценными камнями редкостной красоты, разного размера и конфигурации чаши. Везли для богослужебных надобностей походный церковный престол, храмовую мебель, ковчежец с мощами, епископскую кафедру, персидские ковры. Везли обильную царскую провизию и за каждой разновидностью её наблюдал специальный чиновник. Отныне всякий вид провизии носил название «царской», как только попадал на мула. Везли царское вино, масло, бобы, фасоль, рис, фисташки, миндаль, чечевицу.

При кухне состояла целая толпа прислуги. Невольники гнали стадо овец с ягнятами, несколько сот козлят, сотни дойных коров, множество кур и гусей. Штат искусных рыболовов со снастями обязан был в походе снабжать царский стол свежей рыбой. Тридцать лошадей выделены были только для перевозки царского гардероба. При нём имелись тазы, умывальники и другие вещи в футлярах пурпуровой кожи; ароматы, розовая вода, походная царская библиотека, мебель, ковры, постели, палатки для спанья и столования, походная царская церковь, царская казна, принадлежности царского вооружения, запас пергамента для писем.

При царе находился целый штат погонщиков, служителей, конюхов, и для них седлалось четыреста лошадей. Для самого царя вели тридцать отборных скакунов. В роскошных колесницах, обложенных изнутри коврами, сидели патрикии двора — возлюбленные василевса для его интимных утех в походе.

Но для самого войска всё поставляло окрестное крестьянство. Из него чиновники с жестоким усердием выколачивали все, что надо было для нужд похода. Огромный табун лошадей тащил военные орудия, подвижные башни, черепахи, тараны, баллисты и катапульты, снаряды для метания стрел и камней.

В глубине души полководец Иоанн Цимисхий считал свою свиту на войне лишней и глупой обузой, а церемонии утомительными и зря губящими время. Ему как военному вся эта помпа в походах претила, он был воспитан в суровых традициях Никифора. Но приходилось цепляться за эту мишуру блеска и церемоний, чтобы у кого-нибудь из знати не возникла мысль о том, что этот василевс «не настоящий».

Поэтому он даже выучил почти наизусть «Книгу церемоний» Константина Багрянородного и строго приказал логофетам Во всем, что касается этикета, придерживаться её указаний и советов вплоть до пустяков. И перед тем, как выступить в поход, войско выстроилось по частям и василевс его объехал со свитою, точно придерживаясь церемониала. Каждая часть отдавала ему честь строго по уставу. Военачальники сходили с лошадей и, вытянувшись в струнку, встречали василевса и пешими же его провожали до следующей части. Рядовые солдаты падали при его приближении на колени и кланялись в землю.

Когда василевс объехал всё войско, он остановился у дороги и стал пропускать мимо себя войсковые подразделения. И каждую воинскую часть он спрашивал, употребляя те же самые слова, с которыми обращался к солдатам когда-то сам Никифор, а он знал, как дороги солдатам самые простые слова:

— Солдаты, — спрашивал он, — дети мои, всё ли у вас в доме благополучно? Нет ли обид каких, нет ли каких неудовольствий?

И солдаты отвечали хором:

— В блеске величия твоего, о, василевс, мы — рабы твои — живём в добром здоровье.

Иоанн Цимисхий в ответ произносил:

— Слава Господу-богу, позволяющему хранить нас по доброте своей.

Весной 971 года Цимисхий подошёл к Емскому ущелью. Там проверил через лазутчиков, что тесные проходы между ущельями, называемые «клисурами», были свободны. Двинулись дальше. Но Цимисхий всё время был в тревоге. Ведь русские могли спрятаться и легко истребить проходящие войска, сбрасывая их в пропасть. Он знал про них, какие это были хитрецы: чтобы обмануть врага, даже умели прятаться в воде и дышать через тростинку.

Когда воинские части растянулись по ущелью и увидали себя окружёнными страшными отвесными скалами, невольно дрогнули и остановились. Ужас сковал даже самых отважных военачальников. Цимисхий заметил это сразу. Он обошёл ряды войск, отобрал отряд «бессмертных», выстроил их впереди всех и обратился к воинам с речью:

— Солдаты! Я думал, что неприятель ожидал нашего к себе прибытия, уже давно с великим старанием укрепил выгодные для себя тесные и непроходимые дороги какими-нибудь стенами, чтобы трудно было нам вступить в его землю. Но, вероятно, приближение святой Пасхи воспрепятствовало русским обезопасить пути и тем затруднить наше вступление. Они не думали, чтобы мы, оставя все обряды великого праздника, блестящие торжественные службы, пиршества и зрелища, обратились к бедственным бранным подвигам. Итак, самое лучшее дело, мне кажется, в том заключено, чтобы немедленно воспользоваться этим случаем, пройти узкую опасную дорогу со всей возможною скоростью, пока руссы ещё не узнали о нашем приходе и не пришли на сражение в это гибельное для нас место. Если перешедши оное, мы нечаянно нападём на них, то одним приступом, я думаю, с помощью божьею возьмём Преславу, столицу мисян, и после того весьма легко преодолеем яростных варваров.

Воины, объятые ужасом, молчали, ибо всегда гибли в этих ущельях ромейские войска, и идти здесь казалось всем безумием. Тогда он продолжал:

— Действовать на войне смело, отважно, с риском, — сопряжено с возможной гибелью. Но когда счастье висит на волоске и не даёт времени медлить, тогда должно пользоваться этим и приступать к делу. Воспользуйтесь этим временем, пока руссы, находясь в беспечности, ещё не знают о нашем прибытии. Верьте! За нашим переходом через ущелья последует победа. Солдаты! С неустрашимым духом и мыслью, что вы ромеи, всегда побеждающие всех, следуйте смело за мною и покажите свою немеркнущую доблесть.

Держа на плече длинное копье, на быстром коне Цимисхий первым с полком «бессмертных» поскакал в ущелье. За ним тронулись и пешие. В глухой теснине слышен был только гулкий топот коней, бряцание оружия и скрип повозок. Действительно, «клисуры» русскими не были заняты, и войско Цимисхия прошло их беспрепятственно. Отдохнули на холме, обнесённом рекою, и утром Цимисхий построил войско густыми рядами, приказал стучать в кимвалы и бить в бубны. Доспехи бряцали, кони ржали, воины задорным криком ободряли друг друга, идя к болгарской столице — Великой Преславе.

 

Глава XXXVI.

ТОПИ ИЛЛЮЗИЙ

В столице Великая Преслава находился старый Свенельд с небольшой дружиной. Он охранял богатую казну Болгарии и царскую семью русского союзника юного царя Бориса.

Калокир тоже считал для себя более подходящим жить в столице, ожидая, когда он получит от Святослава корону Византии. Он был уверен, что желанный час коронования близок, запасся царской одеждой и обставил дом с подобающей роскошью. Покои были забиты сундуками и ларями, наполненными предметами из литого серебра, золотыми вазами и прочей утварью, отнятой у крамольных бояр. Их беспощадно обобрал патрикий, обличая в измене.

Всегдашнее презрение к болгарам, которое было свойственно византийским патрикиям, стало у Калокира ненасытным. Его соглядатаи, шатаясь по городу, нагло высматривали содержимое боярских домов и наличие в них редкостных вещей: азиатских ковров, византийских изделий — и это было уже причиной для обвинения в измене. За столом Калокира ели из золотых блюд. Комнаты были задрапированы византийскими тканями в зелёных и золотых узорах, меблированы бронзовыми креслами работы лучших мастеров. Тяжёлые причудливые ковры устилали полы дворца.

Серебряные лампады свисали с потолков, чаши из целых кусков агата были расставлены в углах комнат. В одном месте уже стоял императорский трон, сидеть на котором разрешал себе Калокир только в самых торжественных случаях.

Тронное кресло, отнятое у царя Бориса, всё ещё казалось Калокиру недостаточно великолепным. Мечта о троне ромейского василевса мутила его разум. Металлические львы не хлопали хвостами по полу у кресла Калокира, не издавали рёв.

На лестницах и около дома ходила стража с вызолоченными секирами на плечах, в круглых шлемах, в блестящих панцирях. Всё должно было напоминать о подобии ромейского дворца. Приближенные Калокира давно уже все перессорились между собой, соревнуясь в происках стать как можно ближе к будущему императору. Они ревниво следили друг за другом, оговаривали друг друга.

Каждый про себя лелеял мысль заполучить у будущего императора титул наиболее высокий. Каждый выпытывал помышление другого, подозревая в нём лютого соперника.

Они и в поведении подражали своему господину. Грабили по ночам жителей, опустошали дома, растлевали девушек, издевались над детьми и стариками.

Калокир завёл тюрьму по греческому образцу с полным ритуалом пыток. Он ни в чём не хотел отступать от традиций византинизма. У жертв сыска отрезали носы и уши, выкалывали глаза, отрубали ноги и руки и такой обрубок отсылали родным. Сажали на кол. В тайных подземельях сидели люди на цепях. Без проверки, без суда и следствия обвинялись в тяжких преступлениях только на основании устных доносов рабов, слуг или соседей. По ночам перевозили на допросы, связанными. Тем, которые казались Калокиру особенно опасными, обвязывали лоб и уши воловьей жилой и эту жилу закручивали и затягивали.

Дом Калокира внушал всем панический ужас, о котором с уха на ухо делились в кругу семьи или близких друзей. И никто не рисковал пожаловаться князю, славянское благодушие которого было известно болгарам. Попытки подобного рода всегда кончались несчастьем всей семьи жалобщика: Калокир был неумолим, не знал милосердия.

В первую очередь обрушился он на богумилов. Они были ненавистны ему и как еретики, отвергавшие византийское православие и как носители славянского уравнительства в жизни, проповедники опростительства и презрения к роскоши и царям, и как люди, по его мнению, дурно влиявшие на Святослава.

Особенно Калокира раздражала проповедь Душана, которая собирала везде толпы бедного люда, недовольного царями, боярами и порядками, которые насаждал в столице Калокир.

Патрикий презирал мнение народа, тем более, что вот- вот он сам готовился быть царём. Сговорчивость Святослава, отложившего заключение договора с Цимисхием на весну, было ему непереносна, тем более, что он считал самым подходящим моментом лишить Цимисхия престола именно в момент мятежа, который, как ему казалось, легко вызвать в Константинополе. Но Святослав не хотел вмешиваться во внутренние дела империи. Тогда Калокир решил сам изменить положение в Византии.

Он связался с Львом куропалатом, который был в заключении на острове Лесбос, и подбил его на заговор. Лев, которого Цимисхий велел ослепить, на самом деле не был ослеплён. Он подкупил палача, и тот за большую сумму денег сделал одну видимость ослепления: сжёг Льву Фоке только одни ресницы.

Калокир помог Льву Фоке связаться со своими людьми, и тот бежал с острова, а теперь появился в столице и собирал вокруг себя людей, которые согласились поднять мятеж в городе и свергнуть Цимисхия.

Как раз в этот вечер, о котором сейчас пойдёт речь, Калокир и проводил время с посланцами от Льва Фоки. Посланцы эти пробирались осторожно и долго, в одежде монахов, с посохами в руках, с дорожными котомками. Они были радушно приняты, помылись, оделись. Калокир в честь их задал пир, который походил на пир в Священных палатах.

На этот раз Калокир сидел в кресле, имитирующем императорский трон. В драгоценных вазах разносились византийские вина. Слуги с толстыми губами, женоподобные, что выдавало в них скопцов, которыми успел обзавестись Калокир, подражая двору Романии, бесшумно скользили по причудливым коврам, пристально следя за пирующими и предупреждая их каждое желание. Разомлевшие от вина и обильной еды, в шелках и в золоте, наложницы обсели Калокира и безудержно восхваляли его в самых изысканных и льстивых выражениях. На их лицах, обращённых к патрикию, не потухало выражение сладкой угодливости и облагороженного распутства. Священники-болгары в четырёхгранных скуфьях, в шёлковых рясах с золотыми крестами на груди, всё время ели и хвалили господа. Они давно не видели таких обильных угощений и теперь вволю наслаждались лицезрением ромейского церемониала и византийскими яствами.

Тут сидели и перебежчики ромеи, пострадавшие от Цимисхия и скрывшиеся за пределами государства, в глуши, жившие тихо и смирно. С появлением на Дунае Калокира, они точно нюхом учуяли, где им приютиться, и теперь они крутились около патрикия, как голодные кошки вокруг горшка с кашей. Это были или чиновники, прогнанные со службы, или землевладельцы, лишившиеся имений, или военные, разжалованные Цимисхием. Были и такие, что бежали из заточения — «бывшие люди», но они-то и считали себя «настоящими людьми», «будущими людьми», в руках которых судьба народа и счастье подданных.

Калокир был в пурпуровых башмаках, составлявших исконный атрибут ромейских василевсов. Вид его был преисполнен высокомерия и надменности, с которыми он пытался сочетать доброту царственного величия. Но огонь самообольщения явно разгорался на его лице, и в его пламени сгорали учтивая снисходительность, которую он старался проявлять к окружающим, и царственная осанка, которая вдруг сменялась манерой опьянённого успехом суетливого провинциального чиновника. Иногда в нём брал верх легкомысленный романтизм молодости. И он подпрыгивал, радовался как мальчик, получивший забавную игрушку. Особенно всякое выполнение его приказания, как бы мелко оно ни было, доставляло ему непомерную радость.

Вот он подал знак, и грянула музыка. Её подхватил хор. Калокир выпрямился на троне и стал посылать пирующим царственные улыбки. Драгоценные сосуды быстро опоражнивались, речи становились выспреннее. Все наперегонки старались сказать ему самое приятное и уж называли его не «светлейший», а «владыка», сперва как бы по нечаянности, а потом и совсем неприкрыто, намеренно льстиво. Лесть усыпляет благоразумие даже людей проницательных и опытных. Калокир и сам стал льстить своим подчинённым, говоря, что с такими помощниками будет легко править Романией и уже возбуждал их намёками на их будущие титулы и должности, которые, как он знал, представляют предмет их тайных надежд. Эти намёки тоже доставляли ему огромное наслаждение.

И всё это сборище людей, которые ждали от него изменения их незадачливой судьбы и которым он сулил деньги, земельные угодья, высокие должности, сытую и праздную жизнь, всё это сборище людей умилялось каждому его жесту, улыбке, вслух восхищалось им и повторяло с восторгом каждое его слово. Всем им мерещились Священные палаты, горы золота, и толпы, кидающиеся к ним в ноги преданных верноподданных.

Он уже назначил наместника в свою область — Херсонес, а также произвёл священника Анастаса в звание придворного историка. Тот уже записывал все события, которые сопровождали Калокира и, главным образом, всё то, что будущим василевсом было изрекаемо. И так как назначение историка Анастас понимал как возвеличивание своего василевса, то он постоянно следовал за Калокиром, на лету ловил каждое его слово, изречения, раздумья вслух и тут же запечатлевал. Поэтому патрикий теперь каждое слово выпускал обдуманно, убеждённый, что его потом будут повторять потомки.

Возлияние кружило голову Калокира, он тщился выжать из себя что-нибудь оригинальное, историческое, такое, что было бы вровень с изречением Юлия Цезаря: «Пришёл, увидел, победил».

Несмотря на свои молодые годы, он много читал, много всего видел, много странствовал. Поэтому считал себя человеком особенным умудрённым и призванным управлять людьми обыкновенными. Произнести историческую тираду вскоре случай представился. Сам «наместник» побеспокоился об этом.

— Что было бы, — сказал «наместник», пытая своего господина, — если бы вдруг намерения Святослава потерпели крушение, о чём, избави Всевышний и его, и нас. И об этом я говорю только предположительно. Святослав прошёл грозой по всей Волге. В боях отличался холодной и спокойной отвагой. Но он всё-таки варвар… Ромеи умеют побеждать не только оружием. И вот представим — случилась беда: войска Цимисхия настигли нас врасплох. Что тогда нам делать? Я говорю только предположительно, — опять оговорился «наместник».

Разговоры прекратились.

Калокир сказал громко и все почли долгом это запомнить:

— Неопытность имеет то свойство, что если её неожиданно постигает что хорошее, то она впадает или в неумеренную радость или в неприличную дерзость, а если душе вообразится что худое, то впадает в отчаяние. Я же отвечу словами:

«Audaces fortuna juvat»

И все пирующие нашли это исключительно умным. И всем стало понятно, что хотел сказать патрикий. Предположения «наместника» могли осуществиться только в одном случае — если бы Калокир не обладал той опытностью, о которой он сумел ясно дать понять, не впадая в самохвальство. Все замерли в притворном изумлении. И видя, что минута исторической речи приблизилась, Калокир поднялся со своего трона и, собрав всё своё красноречие, сказал:

— Некогда Тацит изрёк: «там, где виновато много, не должно наказывать никого». Такое суждение я обращаю ко всем ромеям, поддерживающим гнилое дерево цимисхиевой узурпации. Несчастные, они не видят, что этот выскочка, пробравшийся к престолу через ложе отвергнутой Феофано, с каждым днём ведёт державу к гибели, легкомысленным поведением развращая подданных, неудачными военными походами позоря честь ромейского оружия, опрометчивостью своих деяний подтачивая корень благополучия всего благомысленного населения, бессмысленной враждой со Святославом навлекая на себя гнев Руси, силу которой он сумел испытать только столкнувшись с нею. Близок час великой и вечной дружбы этих держав, которые станут владычествовать над миром. Преступные властители нынешней Романии скоро будут сокрушены. Печальной памяти василевс Никифор, вероломно зарезанный своим племянником, когда-то сказал: «Для победы над врагом надо поражать самых высоких». Высокомерного распутника Цимисхия дни сочтены. Мы его поразим вместе с презренными приспешниками.

— Аминь! — произнесли священники громко.

Они склонили головы в сторону Калокира и застыли в оцепенении. Женщины изо всех сил старались сделать изумлённые глаза и восторженные улыбки. Византийская свита Калокира торжествовала. Величие момента обуславливалась и её наличием. Они считали себя сподвижниками будущего василевса.

— Мужи доблестные и отменные! — продолжал Калокир, поднимаясь на вершины красноречия и переживая победный восторг от сознания своего величия. — Мир и радость обещаю я ромейской державе. Пустая слава солдата не тешит меня. Бесконечные войны страшно истомили наших подданных. Держава ищет властителя с кротким сердцем и политическим благоразумием. Мир воцарится на земле, я в это верю. Верю! Следуйте за мной. И вы будете патрикиями, вы будете синклитиками, вы будете самыми знатными людьми империи!..

Он распахнул окно, и перед пирующими открылись дали в ясном пространстве, увитых виноградниками холмов и зеленеющие луга за городом.

— Плодовито чрево нашей земли, союз мой со Святославом крепок, держава моя сильна, готовьтесь, дорогие мои, пожинать плоды своей мне верности.

Он вдруг осёкся, и мгновенная бледность покрыла его лицо. То, что он увидел, не могло быть иллюзией, порождённой вином. Он ясно различил выходящее из-за холмов ромейское войско и отряд всадников-«бессмертных» с Цимисхием во главе. Он не мог разглядеть лица его, но он угадал его способ держаться около войска и манеру сидеть на коне. Притом же царские знаки посылали издали чрезвычайный блеск и сияние. Непобедимый страх вошёл в каждую его жилу. Колени тряслись, и он не мог унять их и уже не стыдился хвататься за них руками.

Пирующие все заметили эту перемену в Калокире и побросались к окнам и тоже увидели на холме приближающихся к городу всадников. Но никто не был испуган, кроме свиты Калокира. Священники ухватились за кубки, пряча лицо и боясь выдать свою радость. Опьяневшие женщины — болгарские боярыни и боярышни сдвинулись в кучу и стали возбуждённо шептаться. Свита Калокира бестолково сгрудилась у окна, забыв приличия, растерянно тесня друг друга и ожидая от своего властителя решающего слова. Но Калокир, растолкав их и сбрасывая на ходу пурпуровое одеяние, побежал в свои покои. Он одевался в одежду патрикия и всё повторял, стоящему рядом, «наместнику»:

— Коня!.. Самого лучшего коня. И всю мою стражу… Я уезжаю к Святославу в Доростол. А ты, Анастас, остаёшься здесь. Тебе надо самому видеть и записать начало гибели заносчивого Цимисхия, поправшего все законы божеские и человеческие… Клятвопреступник! Гибель его начинается… Святослав отбросит его к берегам Азии и тогда уж я не пущу его, пакостника, в столицу.

Он покидал на пол целый ворох одеяний, прежде чем сумел найти подходящее для себя. Затем он отобрал некоторых из своих телохранителей, и немедля выехал с ними из города.

Гости разбегались, и одни только слуги остались в палатах Калокира, починая нетронутые блюда и смакуя спокойно византийское вино. Между тем служители палаты были в растерянности и даже в страхе. Господин умчался, оставив их на попечение топарха, который в их глазах ничего не значил. «Наместник» собрал их всех и сказал:

— Вы видите, пока Святослав был на Руси, а наш красноречивый господин упражнялся в императорских осанках, собираясь вскоре сесть на престоле, истинный василевс — Иоанн Цимисхий, ум, высшую дерзость и государственную мудрость которого признает весь мир, неожиданно настиг властелинов наших и нас самих, погрязших в бессмысленных мечтаниях. Он выбросит всех изменников в Понт. Он сотрёт саму память о них из истории… Поэтому, чтобы нам-ромеям предстать перед законнейшим василевсом достойными прощения, следует наперёд доказать делом свою покорность ему… Надо тотчас же отворить ворота в город, когда василевс будет сражаться со Свенельдом… Несомненно, что русский воевода будет оттеснён в город, в нём запнётся, надеясь на прочность городских стен. И вот наш долг открыть ворота, когда наступит ночь… А теперь идите на улицу в простонародных одеяниях и наблюдайте, что там делается и что там говорится. Это тоже может пригодиться нам и василевсу. Знайте, что величие Романии превосходит все. Сила её восторжествует над варварами снова. Премудрый боже, продли годы самодержца Иоанна!

— Да здравствует сильнейший из василевсов вселенной! — вскрикнул один из них.

— Вечная слава непобедимому Иоанну! — произнёс другой.

— Пусть упрочится его слава навеки! — сказал третий.

И «наместник» упал перед иконою и все вслед за ним попадали на колени, вздымая руки к лику богоматери и все вместе вознося к ней мольбы и повторяя вслед за топархом хором:

— О, пресвятая, спаси Иоанна! Самодержца ромеев — храброго Иоанна. Пресвятая матерь-владычица! Вразуми его, исполни непобедимой силы — богобоязненного Иоанна, мудрейшего на земле, любимейшего всеми подданными! Владычица чистая, Пренепорочная, Божественного, Вечного и Великолепного Иисуса зачавшая, порази варвара Святослава, неведомого пришельца, который хочет похитить престол василевса, отнять его могущество, который хочет забрать наши земли! Побей громом лукавого и тщеславного христопродавца Калокира. Отмети от нас, грешных, владычица, умысел Калокира, отстрани от нас кровавую руку Святослава, неумолимого зверя, пещерное чудовище. А мы готовы вместе с василевсом страдать за человечество, терзаемое злом, разрываемое злом, сокрушаемое злом. Помогите Иоанну, о, Присно- дева, о, Иисус!

За городом слышен был звон византийских литавр. Он наполнял сердца молящихся экстазом. Пришло время, они поднялись и рассыпались по городу, поджидая исход боя.

 

Глава XXXVII.

ПАДЕНИЕ ВЕЛИКОЙ ПРЕСЛАВЫ

Свою малочисленную дружину Свенельд вывел за городскую стену и поджидал ромейское войско, которое было необозримо и спускалось с возвышенности на ровное место. Старый Свенельд понимал, что войско ромеев велико, и нечего надеяться на победу. Но он был воспитан в традициях Игоря и Святослава и считал, что бегство или покорность врагу равносильны несмываемому позору и измене. Не в первый раз он принимал решение без надежды на успех, то есть лечь костьми, но не поступиться мужеством.

И он выставил наперёд самые крепкие ряды воинов, которые образовали стену щитов, ощетинившуюся копьями.

Сам Свенельд встал в середине дружины под стягом Перуна.

Первая лавина всадников Цимисхия разбилась о стену щитов и остановила остальных. Ободряющий крик руссов потряс воздух. Затрубили в рога, забили в бубны. Неприятельские фаланги всадников сбились подле русской, ощетинившейся копьями дружины. Тогда Цимисхий поставил полки в твёрдый, неразрываемый строй, приказал трубить к бою, повёл за собою «бессмертных» и бросил их на левое крыло. Всадники неистово понеслись с опущенными копьями и навалились на стену щитов, ударяя по ним секирами и мечами. Лошади, падая, образовывали у стены щитов помост, с которого «бессмертные» бросались безостановочно на дружинников и опрокидывали их, создавая в рядах руссов проломы. В эти проломы влетали новые всадники и раздвигали стройные шеренги руссов. Дружинники Свенельда вскоре были смяты и, оказавшись в разброде, кидались под брюхо лошадям и пороли их снизу ножами. Свенельд, увидя рассеянное левое крыло своей дружины, приказал ей отступить в город. Отбивая удары копий и сдерживая всадников стеной щитов, закинутых за спину, русские ушли в ворота и заперли их за собой. Дружина взошла на стены города, ожидая приступа.

Цимисхий, покрытый превосходными доспехами, подвёл войско своё к стенам и велел выстроиться, чтобы показать руссам свои воинские силы и внушить страх и тщетность сопротивления. Конница, блестя доспехами на солнце, образовала огромный квадрат с василевсом во главе. От неё одаль стояли пешие, между ними камнеметатели, пращники и стрелки. Войско и на самом деле было огромно, внушительно, упорядочено. Руссы смотрели на него из-за зубчатых башен стены с удивлением, но без страха. Цимисхий послал парламентёров к Свенельду, и те сказали:

— Вы застигнуты нами врасплох, россы. Вас всего осталось горсточка. Войска же ромейского василевса преогромны. Они здесь ещё не все. Ещё столько же следует за нами. Имейте благоразумие, признайте себя побеждёнными и сохраните себе жизнь. Вам уже больше ничего не остаётся делать.

Свенельд посоветовался с дружиной и от лица всех велел ответить Иоанну Цимисхию:

— Не думайте, ромеи, что нас страшит смерть. Русские думают о ней, сходясь с врагом, только в одном случае, когда приходится умирать бесславно. Сражаться же с вами, когда на каждого русского приходится сотни твоих воинов, лестно и радостно. Только в таком случае воины Святослава выкажут всю силу своего ратного уменья и отвагу.

Цимисхий тогда придвинул войско с обнажёнными мечами к самым стенам и объявил приступ. Бренчали щиты напирающих отрядов и далеко раздавался гул. Приставили к стенам лестницы и полезли. Руссы бросали сверху копья, стрелы, камни, бревна, лили на головы ромеев кипяток и кипящую смолу. А те, в свою очередь, стреляли снизу из пращей, из луков и камнемётных орудий.

Ромеи не отступали, все лезли, хоть и валились со стен и образовали подле них груды трупов. Василевс объявил большую награду тому, кто первым появится на стене.

Вновь его воины с ожесточением ринулись вверх по лестницам с поднятыми мечами и в левой руке со щитами, заслоняющими головы. Взбирающихся на стены руссы кололи копьями, рубили мечами, сбрасывали ударами кулаков и пинали. Оттуда ромеи в панцирях валились в общую кучу. А отрубленные головы вместе со шлемами катились к ногам воинов. Но бесконечная лавина лезущих ромеев, подгоняемых снизу командирами ни на минуту не прерывалась. До каких пор продолжалась бы эта ожесточённая схватка, неизвестно, но вдруг ворота города открылись изнутри.

— Измена! — закричали дружинники в один голос. — Смерть изменникам!

Русские увидели хлынувшее в ворота войско Цимисхия. Цимисхий ехал на белом коне в пышном облачении. В воротах под ноги коня упал на колени «наместник» Херсонеса со своими приближенными:

— Владыка, — сказал «наместник», — мы давно жаждали видеть в городе твой божественный лик и сделали все, что требовал от нас наш долг ромеев… Мы старались, но никак не могли словить и предоставить в руки правосудия гнусного изменника Калокира…

— Я не забуду ваших заслуг, — сказал Иоанн Цимисхий, — двигайтесь с нами на штурм безнадёжного укрытия безрассудных варваров.

Свенельд дал приказание покинуть крепость и запереться за стенами кремля внутри города, где находился дворец болгарского царя Бориса. В войске ромеев появилась робость при виде высоченных и крепких стен и железных ворот цитадели. Нерешительность на какое-то время сковала его. Но Цимисхий скомандовал твёрдым голосом:

— За мной!

Он первым бросился к стене, указывая мечом путь войску. Опять ромеи полезли по лестницам на стены. Опять руссы с ожесточением сбрасывали их.

Тогда Цимисхий велел подвезти стенобитные орудия и бить дни и ночи напролёт в деревянные стены кремля, хотя ежеминутно приходилось заменять солдат, которых побивали сверху руссы, сбрасывая на них камни, дротики, стрелы. И ромеи сделали проломы, вынудив руссов спрятаться во дворце. За дверями в коридоре укрылся сам Свенельд с сильнейшими дружинниками. Каждому, кто входил во дворец, они тут же сносили голову.

Трупы ромеев загородили все двери. Тогда Цимисхий приказал привезти вороха соломы и хворосту, обложить ими дворец, облить смолою и поджечь. Дым и огонь затопили здание. Свенельд вывел дружину на площадь и построил её густой фалангой.

Русские сомкнули щиты и врезались в византийское войско, обступившее их со всех сторон. Свенельд велел дружине прорваться сквозь бесчисленные ряды неприятеля и выйти из города. Фаланга Свенельда двигалась среди ромеев, как нож в масле. Но ромеев было так много, что русские утомились сечь и падали от изнеможения. Только нескольким сотням дружинников удалось выбиться из кольца ромеев и ускользнуть. Измученные, окровавленные — эти несколько человек во главе со Свенельдом и направились в Доростол к Святославу.

Цимисхий подъехал ко дворцу, от которого остался только обгорелый остов. Подле него стоял царь Борис с женой и детьми, лишённые крова и имущества. Знатные сановники подвели царскую семью к Цимисхию. Народ толпами запрудил площадь и прилегавшие улицы. «Наместник» ехал в свите Иоанна Цимисхия и плётками отгонял от свиты простой народ.

Цимисхий ласково обошёлся с царём Борисом, воздал ему царские почести и сказал, чтобы слышали все окружающие:

— Мы пришли не обижать болгар, которым всегда мы являлись благожелателями и друзьями. Мы пришли отомстить русским, за их обиды, которые они нанесли вам. Тебе, царь, будут возданы почести, приличествующие царскому твоему сану. А болгарскому народу я обещаю благоденствие под моим державным скипетром.

Потом к нему подвели русских, которых успели захватить в переулках и забрать в плен. Он отобрал из них десяток (остальных изрубили на месте) и велел им отправиться к Святославу. Он велел сказать:

— Пусть князь руссов изберёт одно из двух: или бросит оружие и покорится победителям, прося пощады и повинуясь в дерзости и тотчас же покинет страну мисян, но если он по природе своей гордыни сего не желает, пусть губит войско своё и отдаст свою голову в жертву непобедимым ромейским мечам.

Цимисхий выпустил из подвалов и подземелий всех опальных бояр и велел объявить по окрестностям, что отныне болгары освобождены от «наглого варварского владычества», и добровольно идут под руку ромейского василевса. За голову злодея и изменника Калокира обещал большую награду, и задал своим и болгарским сановникам роскошный пир. Объявил, что пробудет здесь ещё два дня, светлое Христово воскресенье намерен отпраздновать только в столице Великая Преслава. Так и сделал.

Эти дни шли непрестанные торжественные службы по церквам в честь «освобождения болгар от варварского ига», а в домах богатых и знатных людей — пышные пиры.

Семьи богумилов и простых болгар, которые были замечены в симпатиях или связях со Святославом, покидали родной кров и бежали в Доростол к князю или хоронились в лесах и трущобах.

В понедельник на пасхе Цимисхий выступил из Великой Преславы, намереваясь захватить Святослава в Доростоле.

 

Глава XXXVIII.

БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ?!

Когда христиане болгары и христиане руссы праздновали в честь Христа, язычники в это время праздновали в честь своего Перуна. Христианское в ту пору ещё не отделилось от языческого, и Христос и Перун почитались в обоих станах. Только попы да монахи сердились на язычников, которые из любопытства ходили в церкви, а христиане справляли «Красную горку». Русские язычники, женившись на болгарках, молились и Перуну и Христу. Войны не было уже целый год, и о ней стали забывать, целиком погрузившись в хозяйственные заботы и хлопоты. Праздник Пасхи всех оживил. Сперва попы не хотели язычников кропить «святой водой». Святослав обиделся:

— Я сам на молебнах бываю и целую вашего Христа, так и вы нами не брезгуйте.

Так как в домах Доростола всё перепуталось, уследить было трудно, кто в семье язычник, а кто нет, то попам, наконец, надоело в этом разбираться, и они служили молебны подряд. Русским очень нравилось и пение и диковинное сияние риз и украшения ликов христианских богов.

Во время заутрени в оградах церквей жгли костры, а также и на холмах «Красных горках». Ночью туда ходили с зажжёнными факелами и пели: «Христос воскрес!». Ка площадях города тоже пылали костры. Девушки собирались у родников, ручьев и рек, уносили освящённую воду домой. Как только всходило солнце и начинало играть лучами, дети собирались на крышах домов и приветствовали светило песнями и радостными восклицаниями:

— Солнышко-вёдрышко, выгляни в окошечко! Покажись красное, снарядись! Едут князь да бояре к тебе в гости во двор, на пиры пировать, на столах столовать.

Старшие на завалинках всласть судачили: каков будет ныне урожай и сколько весенних свадеб на этот раз случится. В Пасху отворены все райские двери. Поэтому древние старики и молят усердно бога, чтобы позволили покинуть этот грешный мир во дни святой недели. Упокоившегося в это время хоронят с радостью и кладут ему в руку красное яичко: «Умер в Пасху — и яичко в руке». Дни эти столь благочестивы, что даже в аду для грешников прекращаются все мучения. Сам Христос со своими апостолами, облачась в отребье странников, ходят по земле никем не узнанные и просят милостыню. Поэтому, боясь ошибиться, в это время всяк норовит подать каждому просящему. По улицам толпами бродят нищие с протянутой рукой. Котомки их набиты «кусочками», их пошатывает от браги и вина, да никто их не осудит. Когда же «убогим» и повеселиться, если не в Пасху. Дружинники иной раз втирались в «богоносцы», несли хоругви и кресты. За ними следовали слепцы, уныло поющие про хождение Богородицы по мукам.

Язычники в это время славили Перуна — бога небесной грозы, молнии, дождей и ливней. Славяне выходят за околицу и причитают, воздевая руки к небу:

А начинается дождь, славяне умываются этой водицей, она красит и молодит, имеет чудесную силу, приносит счастье в дом. Бог — громовик и брюхатит землю, приносит обильные плоды. Это он изобрёл плуг — режущий землю, царь весеннего солнца, всё оживляющий, возбуждающий любовь, ведущий к браку, оттого Перуну и есть другое имя — Ярило, бог — юной, стремительной возбуждающей и плодоносящей силы — ярости, любовного томления.

В 971 году праздновали Пасху 16 апреля. 17 апреля, в понедельник Цимисхий выступил из Великой Преславы по направлению к Доростолу. Войско продвигалось до Доростола пять суток. Оно прибыло к Доростолу в субботу, накануне христианского праздника дня Святого Георгия. И в первые дни продвижения войска в Доростол, никто и ничего не знал о случившемся.

Святослав после больших забот об устройстве славянских земель и в ожидании послов от Цимисхия для заключения твёрдого и окончательного договора и установления прочного мира на Балканах, проводил эти дни в кругу своих родных и близких у своей жены Ирины. Пасхальные дни он поощрял всех проводить как можно веселее, разнообразнее и беззаботнее, желая тем самым внушить своим подданным — болгарам, что пора военных тревог миновала и его княжение обещает им спокойную, привольную и нестеснительную жизнь. Поэтому сам ходил на пирушки к христианам, бывал в соборе и церквах, слушал литургию и торжественное пение молитв, в разговорах не допускал насмешливого тона в отношении «удавленного бога», как он называл раньше Христа, крестил детей у дружинников и у горожан, что не очень нравилось болгарскому патриарху, который теперь жил в Доростоле, но зато льстило родителям тех детей, у которых был крестным сам князь, хотя и язычник. Его радовало, когда довольный народ поднимал хоругви и иконы, нарядный и говорливый расставлял столы у домов, и священники в широких парчовых ризах служили молебны на улицах и везде слышалось: «Христос воскрес!» «Воистину воскрес!»

Дружинники, все молодые и бодрые парни, оставившие жён в Киеве и по языческим обычаям ещё раз переженившиеся во время походов на гречанках и болгарках, побуждаемые князем сблизиться теснее с христианками, теперь даже не спрашивали у Святослава разрешения на перемену веры и легко и весело справляли обряд крещения и венчания, к удовольствию девушек. Жена Святослава, гречанка, была больше всех этим довольна. Она втайне лелеяла мысль и его перетянуть в свою веру и скрепить свой союз с князем законом церкви. Ставши «богоданной» князю, она не мучилась бы сознанием, что у него в Киеве, как она знала, несколько жён. Тогда она смогла бы занимать положение «законной жены», а тех считать невольным грехом князя. Чаще и чаще она напоминала князю, когда осенивши себя крестом, садилась за стол:

— Вот и мать твоя всегда Бога славила за хорошую еду… Твоя мать, слышно, была мудрой женщиной, ты зря её не слушался, да и сейчас упрямишься… Крестись, тебя народ наш больше полюбит. Негоже язычнику быть князем у христиан.

— Искупаться — дело лёгкое, — шутливо отвечал князь, — да вот беда, ваш бог не любит воинов. Мне толмачи много говорили о вашей вере: люби врагов, да прощай обиды всем. Как же я воевать буду, ежели полюблю врага, да обиду спущу. Такого князя девушки засмеют. Нет уж, подожду немного.

В окружении своих дружинников Святослав ходил по церквам слушать пение и даже поклонялся чудотворным иконам и святым мощам. Приходили к нему в гости бояре и жены бояр. Он одаривал женщин драгоценными украшениями из богатых даров греков. Убогим на площадях раздавал одежду, еду и пиво в братинах, калачи.

Деятельный и трудолюбивый князь не умел долго предаваться суетливому, бесплодному, изнуряющему и опустошающему душу веселью. В конце пасхальной недели он стал заниматься государственными делами: разбирал жалобы горожан, творил суд и расправу, посылал наказы царю Борису, проводил советы со старшой дружиной, изучал историю Болгарии и Византии со своим наставником, толмачом и учителем Григорием. Он много узнавал о хозяйстве, вере, о нравах и обычаях этих стран. Особенно его интересовали самые крупные фигуры в истории: воинственный Симеон, который заставлял гордых греков платить дань, его восхищал величественный характер и военная стратегия Никифора и капризная судьба Цимисхия. Из греческих императоров его заинтересовал ещё Юстиниан, столь расширивший границы государства, и наведший порядок во всех завоёванных землях. С особенным вниманием он остановился на заселении славянами греческих земель.

— Как же это могло получиться? — спрашивал он Григория, — что куда бы ни поехал, везде славяне, и даже, доносят мне соглядатаи, в Царьграде на улицах славяне попадаются на каждом шагу?

Тот объяснял:

— Князь, ты сам, доходя до Царьграда, слышал по сёлам славянскую речь, встречая славянский обычай от Киева до Босфора. Ещё древняя Фракия и Македония были издавна населены славянами. Наши поселенцы укрепились также в Фессалии, Антике и Пелопоннесе. Гордый славянский дух до сих пор царит в отдалённых от столицы горах и лесах, в которых живёт строптивое и свободолюбивое славянское население. Можно сказать, князь, что славянское племя простирается почти без перерыва от Пелопоннеса до Новгорода…

— Но всё-таки сдерживали греки напор славян? Или самим славянам понравилась жизнь под ромейцами?

— Славяне искали новых хороших земель. Они продвигались как поток… заселяли долины, оседали в лесах державы. А ромеи боялись их издавна. Анастасий четыре столетия назад воздвиг против славян стену. Она называлась «Длинной стеной», её назвали также «знамением бессилия, памятником трусости», потому что славяне ниспровергли её. Горек был хлеб у славян под ромейским скипетром. Сами греки признавались, что славяне бегут из римской державы к своим — «к варварам», охотно меняли эти места на чужую землю. Вот почему и тебя так хорошо встречало славянство везде.

Учёность Григория восхищала князя. Самый тон его бесед отвечал заветным думам Святослава.

— Стало быть ромеи не по праву владеют нашими собратьями? — допытывался князь.

— Ромеи не на право опирались, когда полонили предков твоих сородичей, а на силу…

— Так на силу найдётся другая сила? Али славяне оплошали?

— Учёнее ромеев нет на земле, после того, как погиб эллинский мир, а с ним и древняя великая мудрость. Ромеи не отказывают руссам в храбрости… Они хорошо знают силу русского духа. Но у руссов нет такого же знания и книжной учёности. Поэтому они называют нас, киевлян, «варварами» и презирают.

— Только глупец предпочтёт плохое оружие хорошему, — сказал Святослав. — Поэтому и нам не следует отказываться от того, чем ромеи бывают сильными… Книжную учёность их и веру нельзя хулить. Только землю устроить сперва надо бы. А там все премудрости ромеев будут наши. Матушка мне об этом все уши прожужжала, да я не слушал… Молодо-зелено.

От охватившего волнения ему стало душно. Он открыл окно. По Дунаю скользили лодки, раздавались песни.

— Коли будут упорствовать ромеи, да торговаться при составлении договора, не уступлю Царьграда. У них за проливом земель хватит, — сказал он. — В Царьграде легче будет учить наших ремёслам, книжности да вере.

Пылала вечерняя заря. И золотые пятна заката лежали на холмах, покрытых дубравами. На юг уходила плодородная и уже успокоенная Болгария, дальше стоял грозный Царьград, которому завидовали все властелины мира. Ещё дальше через огромное море простирались раскроенные земли когда-то могучего халифата, теперь эмиры разрозненных земель истощились в ссорах, разоряя своих подданных роскошью дворцов из подражания Багдаду. Припоминая многочисленные походы на Восток и быстрое пленение арабских областей, тех эмиров князь увидел жалкими. За горами на Западе лежали земли Германской империи, навевавшие на Святослава смутное беспокойство. Оттон короновался в Риме, устрашил папу, отнял у него земли. Потом прибрал к рукам чехов, притеснил поляков, захватил нивы полабских славян. Оттон надвигался на славянский мир методично, упорно, непрестанно. Вот новая забота — присоединить тех славян, сплотить их всех от Эльбы и Босфора до монгольских степей. Эллинская книжность перейдёт к ним — народу восприимчивому и свежему, вместе с верой… Средоточие и несметная сила славянского мира должна быть в середине Европы. И папы тогда оставят свои желания стать земными владыками. Торговые пути из Азии в Европу пересекутся в Славянской столице на Дунае.

И князь мысленно представил себе картину преображённой державы, упрочить которую считал себя призванным: судна, нагруженные мехами, мёдом, янтарём плывут из Новгорода по Днепру к устью Дуная; и северные соплеменники шумно распродают чёрно-бурых лисиц, куниц на оживлённых, затмивших богатством все города мира торжищах новой столицы; печенежские купцы гонят по гулким улицам табуны коней и коров, от которых пыль застилает солнце; заперта река Дунай и однодревками и чужеземными судами, глазами не окинуть несметные их стаи; из сказочного Багдада бредут караваны, нагруженные золотыми украшениями, красивым оружием, идут караваны нескончаемыми вереницами по знойным просторам Азии, они направляются к Дунаю; серебряную парчу, драгоценные шёлковые ткани, вещицы искусного ремесла, фрукты, восточные пряности, дорогие сосуды, вина, сукна, сафьян — продают умиротворённые византийцы; из далёкого Китая, Персии и Хорезма доставили конскую сбрую, дорогие каменья и ковры. Из столицы славянской растекаются люди в разные страны и по всяким путям и дорогам. На приумноженных полях старательные смерды взращивают тучные хлеба, не опасаясь вторжений навсегда усмирённых соседей. И хищные германцы в трепете жмутся к западным морям, приостановив свой натиск на восток. И нестеснённые в своих делах распространяют славянские попы и монахи книжную мудрость греков на славянском языке, который звучит от хладных берегов дальнего Севера до тёплых вод Адриатики.

Так размечтался Святослав в последний день Пасхи, когда угасла заря на Западе, потемнели воды Дуная, тихий вечерний звон поплыл над городом, и князь увидел всадников на усталых лошадях, плетущихся вдоль улицы к хоромам. В первом из них он угадал патрикия Калокира и обрадованный побежал его встречать. Под кипарисом он хотел обнять своего друга, от которого ожидал добрых вестей. Но запылённые и ветхие одежды, исхудавшие лица всадников смутили князя. Калокир упал к ногам Святослава, и сказал:

— Гром и молнии, князь, на нашу голову. Вероломный Цимисхий подошёл к Великой Преславе неожиданно для всех. Я считал своим долгом немедля предупредить тебя об этом. Свенельд встретил неприятеля за воротами города… Князь, мы обмануты. Печаль заполняет моё сердце. Она усиливается от того, что я первый, который должен сообщить тебе о трудно поправимых бедствиях…

Святослав прочитал в глазах патрикия смятение и страх. Князь стоял неподвижен, только серьга в ухе чуть покачнулась да нахмурились брови.

— Князь, — умоляющим голосом произнёс Калокир, — не я ли умолял тебя охранять «клисуры». «Клисуры», которые неприступны и лучше любой искусственной крепости. Предосторожность, необходимая в сношениях с таким негодяем, как Цимисхий, не должна была покидать тебя. Лазутчикам надлежало денно и нощно следить за состоянием наших границ. Вот расплата за ротозейство. Моя вина, что я в своё время не воспротивился твои намерениям, из чувства преданности и любви к тебе… Моя вина…

— Легко искать в беде козла отпущения и находить мнимых виновников в лице своих подданных, — сказал князь тихо. — Труднее правителю призвать самого себя к ответу. Виновник в этом только я. Я поверил льстивой клятве лукавого царя, я обрадовался его дани, как ребёнок игрушкам. Я снял охрану с границ своих земель. По излишней доверчивости не засылал к грекам лазутчиков. Я и наказан раньше и больше всех вас. Я же тешил себя преждевременными надеждами на владычество земель славянских. Но не будем женщинами, предающимися восторгу при малейшей удаче и теряющими самообладание при беде. Не в первый раз несчастный случай впутывается в нашу судьбу. Не пристало русским хвататься за сердце при надвинувшихся опасностях. Пойдём в покои, там расскажешь мне все, что привелось тебе увидеть своими глазами и услышать своими ушами.

В покоях Калокир рассказал обо всем, что случилось в Великой Преславе. Он умолчал только о том, что когда входил в город Цимисхий, Калокир пировал, а до этого пытал в застенках знатных болгар, вымогая подачки, имущество. Вместо выполнения княжеского наказа следить за событиями в греческой столице, предавался буйному веселию в среде непотребных женщин и, готовясь на трон, упражнялся в императорском церемониале. Калокир так старательно подчёркивал свою оплошность, так горячо уверял князя в своей искренности, в готовности сложить свою голову за Киевское государство, что Святослав поверил в неподдельность его душевных мук. Святослав обнял его как брата и стал утешать:

— Печаль только расслабляет сердце воина и туманит ум, ясность которого необходима при трудных делах. Отдохни с дороги и успокойся. Нам нужна теперь твёрдость, энергия и чистая кровь в жилах, больше чем когда-либо. Спи ночь спокойно, иначе я буду в печали. Мои подданные должны иметь спокойный дух и твёрдую уверенность в своём благополучии. Я и сам сейчас намерен выспаться вволю для встречи предстоящего дня.

Но князь, проводив Калокира, вовсе не заснул. Он остался сидеть и предавался раздумью. Первый раз беспокойство овладело им с такой силой, что он не мог думать ни о чём другом. Все, что казалось уже исполненным и законченным в государственных и военных делах, не только отодвигалось теперь в осуществлении, но требовало новых, ещё больших усилий и жертв и даже рисовалось безнадёжным.

Князь ясно представил себе, что если Цимисхий так вероломно подкрался к столице, если он нагло нарушил договор и клятву и сам пошёл войною, значит он всё взвесил, отлично подготовился, и думал вовсе не о мире, а о войне. Значит в предотвращение неудачи привёл с собою все силы империи, значит предусмотрел все возможные опасности, опробовал все способы, посредством которых можно нанести русским самые чувствительные и решающие удары. Значит Цимисхий в этом случае абсолютно убеждён в исходе дела. Ромейская изворотливость и талант полководца предостерёг бы его от безумного шага.

Святослав не боялся смерти, его сжигала досада, что те предосторожности Калокира и старого Свенельда, которые он считал низким качеством заурядной подозрительности в отношении таких высокопоставленных и благородных персон как царь, именно они-то и оказались верными.

Он мысленно представил себе всю историю своих подвигов. Как продирался сквозь леса на Оке и Волге, преодолевал болота, покорял камских болгар, заставлял дрожать хазарских каганов, гнал испуганных сарацин Халифата, чинил допросы корсуньским топархам и везде он ясно разгадывал намерения неприятеля и знал, как его сломить и что от него требовать.

Но жизнь и политика ромеев, казавшиеся до сих пор разгадываемыми, представились ему теперь в истинном свете. Мерка его языческого понимания судеб народов, оказалась узкой. Хоть и смутно, но он осознавал это. Он надеялся только на храбрость, силу и выносливость своей дружины.

— Следует вооружить славян ромейской мудростью, — решил он, пожалев, как отвергал подобные соображения, исходившие от Свенельда, от матери своей Ольги, от русских книжников и толмачей, от христианских попов, сумевших греческого царя сделать почти другом богу.

Вдруг он услышал в соседних покоях жены тихое рыдание. Он открыл дверь и увидел Ирину, стоящую на коленях перед иконой. Тихий свет лампадки освещал её в ночном одеянии, с распущенными волосами. Она крестилась, преклонялась лбом к полу, воздевала руки к иконе и шептала. Святослав, очарованный этой картиной, остановился в дверях и застыл в умилении. Он чувствовал, что она молит христианского бога о его победе, он увидел, что она с проницательным и скрытым умом, с кроткой и восприимчивой чуткостью узнала о случившемся, разгадала размер его опасений и тревог.

Журчал в тишине её страстный призыв:

— Призри на меня и помилуй меня, ибо я обижен и угнетён. Скорбь сердца моего умножилась; выведи меня из бед моих. Призри на страдание моё и на изнеможение моё и прости все грехи мои. Посмотри на врагов моих, как много их, и какою лютою ненавистью они ненавидят меня. Сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на тебя уповаю…»

Она вдруг обернулась и кинулась к нему. Слезы блестели у неё на глазах. Он обнял её крепко:

— О чём ты плачешь?

— Я всё слышала, — прошептала она, — коли ромеи сюда дошли, значит есть у них сила и уверенность. А мы только ещё у края нашей земли…

— Боишься?

— Нет. С тобой я умереть готова. Да только зачем умирать, коли того избежать можно.

— Я отправлю тебя в Киев.

— Ой, господи, — вырвалось у ней, и испуг отразился в глазах. — Без тебя никуда не поеду.

Он вспомнил, что коснулся предмета для неё самого болезненного. Она никогда не выспрашивала у него про жён, но Святослав понимал, почему одно только напоминание о Киеве всегда приводит её — христианку в такой трепет. Он ласково отпустил её:

— Ну, иди, молись. Я тебе помешал.

Так как он никогда не имел стражи при палатах и не держал телохранителей, то и вышел на улицу никем незамеченный. Город спал, только в некоторых домах виднелись огни. Князь шёл на огонь, входил в дом и обнаруживал пирующих дружинников или даже сотников, а иногда и тысяцких. Он приказывал им разойтись в свои части и готовиться к битве. Пьяных дружинников, которые уже валялись под столом, Святослав приказывал обливать водой и выносить на ветер. Улицы наполнились вскриками хмельных людей, визгами потревоженных женщин. Всем казалось невероятным, чтобы могло кому-нибудь придти в голову на Пасхе затевать бой. Тысяцким он велел установить стражу по дорогам и выслать разведчиков в Великую Преславу. К утру город стал мёртв, если судить по улицам, и тревожен, если заглянуть в дома. В тысячах проверяли готовность дружин, точили мечи, осматривали кольчуги, шлемы, щиты, беспризорно валявшиеся уже близ года.

Неожиданно дозорные привели к князю старика в лохмотьях, с избитым телом и измождённым лицом. Сквозь дыры истлевшей одежды виднелись кровавые рубцы и синели кровоподтёки. Его схватили ночью, избили, приняв за соглядатая.

Святослав глянул в острые глаза старика и вдруг прижал его к своей груди. Они крепко и долго держали друг друга в объятиях. Это был Свенельд. Трудно было узнать в этом исхудавшем, обожжённым солнцем и оборванном старике, когда-то дородного, сурового и богато одетого воеводу. Воины наблюдали эту картину, потупясь, ждали княжеского распоряжения.

— Дай им по кувшину меду, — сказал Свенельд князю, — хорошо служат, молодцы. Я им не сказался, а по обличию меня теперь трудно узнать. Вот, думаю, проверю, как они службу несут. И вижу — хорошие ребята, скрутили меня сразу и немедля привели к тебе. Только вот нутро всё отбили. Мочи моей нету. Пробирался по лесам, ночевал в ямах, да с голодным брюхом.

Князь отпустил стражу. Свенельд, в изнеможении опустившийся на землю, сказал:

— Всех нас порубили. А я без твоего спросу, князь, не посмел умереть, прибежал за разрешением.

— До шуток ли, старик…

— Нет, не до шуток, князь, если правду молвить… Пришла беда — растворяй ворота. Пображничали да пошутили и так немало. А ромейский царь в это время полки обучал. Силы у него — тьма тьмущая. А как хитёр, мошенник! Тайком к столице подкрался. Хвала и честь такому мошеннику, клянусь Перуном и Велесом, умеет дело править…

Святослав взял старика на руки и отнёс в палаты. Когда Свенельд подкрепился пищей и мёдом, Святослав уложил его в постель, и сам сел около него. Глаза воеводы слипались, но он всё повторял:

— Князь! Привыкли мы бить буртасов, хазар, ясов, да касогов… Привыкли мечом махать, ан тут вот смекалка требуется… Хитрый народ — ромеи, уж я их знаю. Сколько раз я говорил тебе: — коли ласков ромей, значит ищет, где бы тебя побольнее укусить…

— Чем же, старик мой, пересилят нас ромеи?

Святослав хоть и понимал теперь все, но испытывал старика.

— Силы у нас меньше или храбрости, или припасов, или умения? — допытывался князь.

— Хитростью одолеют… — ответил Свенельд.

Святослав хоть и понял теперь все, но промолчал.

— У них бог наших простаков-богов хитрее, — продолжал Свенельд. — У них бог в золотых ризах ходит, с венцом, любит песни да ладан. У них учёный бог, не нашим чета. Он их и звезды научил читать… Дал им огонь, которым они жгли нас с отцом твоим на ладьях, так что мы еле ноги убрали. Бог их научил на полях сражаться и чтить царя как самого себя… А наши боги чем тебе помогут, наши сами ходят в рубищах. Нет, князь, у этого бога есть чему поучиться, подумай-ка.

— Не время сейчас думать об этом, — ответил угрюмо Святослав, — враг за спиной у нас…

Свенельд закашлялся и опять отпил меду.

— Значит они нас перемудрят? — спросил Святослав.

— Коли жив будешь, вспомнишь старика, перемудрят. Несметное войско и все на конях, зашиты в железо. А мы на конях не умеем… Трясёмся как бабы… Даже смешно.

— Что же, старина, делать нам? Уж не бежать ли?

— А бежать войску ещё хуже. И как на глаза своим в Киеве показаться. Но благоразумие — наша сила. Уметь избежать смерти — какой в том зазор. Это твоя, князь, обязанность перед подданными. Вот, скажут, смекнуть не мог, полез на рожон и голову сложил. Хитрость не попрёк, хитрость — та же сила. Много я дорог исследил, много вина с людьми выпил и того мнения, князь, что меч не всегда умён.

Он поднялся из-под одеяла и сказал с мольбою:

— Князь, успокой старика на старости лет, поезжай на Русь. Земель у тебя много, дел — непочатый край. Молод ты — тебе жить да жить, да землю рядить, а я здесь останусь… Сложу тут кости с дружиной, чтобы избежать упрёков в трусости. Сам говорил, что мёртвые сраму не имеют…

— Нет, воскликнул Святослав, — этому не бывать. Оставить своего воеводу, когда опасно, это свыше моих сил.

— Г олова моя в твоей власти, сложу рядом с твоей, не опасностей боюсь, за землю печалуюсь. Земля останется без князя, дети — малолетки, начнётся раздор, бояре рядить будут да судить, передерутся… толстопузые. Не дай бог этой бестолковой драки.

— Нет, старик, не пристало нам избегать опасностей. Прошли мы с тобой болота, одолели реки и нрав морей, плавали по Русскому и Хвалынскому морям, полонили арабские области, а от ромеев убежать — честь потерять. Помни, пощады им больше не будет. Довольно благодушествовали славяне, довольно они принимали обид. За русских князей, терпевших поражения от ромеев, за беды отца моего, за вероломство — найду ли в себе предел мести?..

— Ну ладно, ладно, — зашептал старик, — не буду тебя больше уговаривать. Ведь и мне страсть как хочется побить самохвала Цимисхия.

Весь день Святослав хлопотал по подготовке к сражению. Проверял довольствие, закалку оружия, обозревал окрестности, пробуя угадать, где расположится противник и где удобнее выкопать рвы.

К вечеру пришли парламентёры из дружины Свенельда, полонённые Цимисхием в Великой Преславе. Отпущенники эти дали слово склонить Святослава к миру. В рубищах, с окровавленными ногами, с лицами, сожжёнными солнцем, они остановились у крыльца княжеских палат.

Свенельд, уже отдохнувший и переодевшийся, вышел к ним в атласных шароварах, но без верхней рубахи. Поглаживая обросшую волосами грудь, он молча оглядел пришельцев и спросил:

— Ну, с чем пришли?

— Да вот, царь ромейский нас отпустил и велел сказать…

— Велел сказать? — зарычал Свенельд, так что воины вздрогнули. — Сукины дети! Вам может велеть только киевский князь, да его приближенные… Велел сказать?! Да как он, мошенник, может велеть сказать моим дружинникам? А?

Те молчали, Упершись глазами в землю, им было стыдно своего воеводы.

— Куда спрятали языки? Говорите. Не напугать нас угрозами какого-то там ромейского царька, которого мы из жалости пощадили.

— Он велел сказать, — продолжал сотник, — дескать русским конец пришёл, дескать его, царя, сила несметна… Дескать порубают нас ромеи как капусту и тела бросят в море на съедение рыбам. Дескать, лучше было бы уйти нам к себе на Русь. Ромеи не только не помешают нам уйти, а ещё помогут одеждой и харчами и оснастят наши суда…

— Хвастун этот царёк! — вскричал Свенельд. — Это нас-то вздумал запугать, мелюзга… Ну а вы что сами-то на это сказали?

— Да что нам было делать. Промолчали, кукиш в карманах суля. Клялись Перуном и Христом передать всё это князю.

— А что думали про себя?

— Да что нам думать кроме одного: поскорее бы отпустил к своим, перестал бы зубы заговаривать. Нешто мы потеряли воинский дух, али перестали быть русскими. И рады бы сложить головы, да не довелось. Обезоружили нас, окаянные… Облепили как мухи, на каждую руку по десятку… Ни туда, ни сюда!

— В сотни бы поскорее нам, воевода, — заголосили пришельцы. — По товарищам соскучились, сил нету. Да может быть и схватка близка… Подраться бы. Ходим по дорогам, как бродяги, нешто нам это свычно… Воину негоже…

— То-то! — вскричал воевода. — У меня помни: в плену ли, на своей ли земле… помни, что ты вовек русский. А если вы, стервецы, хоть одним помышлением в победе нашей усомнились и веру в великого князя Руси потеряли, так вот вам сказ: идите на все четыре стороны, к своим бабам, таких слабодушных нам ненадобно…

— Что ты, что ты, воевода! — закричали дружинники. — Мы с князем славу делили и добычу, так можно ли его в беде покидать?

— В какой беде? Опомнитесь! — воевода стал зело гневен. — Никакой беды нету! У князя беда позади. Вспомните как били буртасов. Полонили камских булгар, прошли смерчем по хазарскому царству, перепугали арабов и хозермийцев за Хвалынским морем… А силу ромейского царя князь и в помышление не берет…

— Вестимо! — закричали дружинники. — Какая же это беда с ромеями драться. Прогулка. Прикажи, воевода, налить с устатку по кувшину браги да отточить мечи…

— Разойтись по сотням, — приказал Свенельд. — Выдать им по кувшину браги к ужину, пусть пьют да готовят мечи…

К вечеру у городских ворот, которые были заперты, столпилась уйма беглецов из ближайших городов и селений. Всё пространство вокруг стен заняли люди со скарбом, с лошадьми, скором и повозками. Святослав взошёл на стену и спросил, что им надобно. Снизу закричали, замахали, просились в город. Князь велел открыть ворота и впустить народ, который хлынул и затопил площади и кривые переулки. Святослав велел им занять пустующие амбары, дома, клети и дворы. Потом он узнал, что военачальники, союзники его — печенеги и венгры уже убежали из Доростола, а те отряды, которые стояли в ближайших городах на страже, предались Цимисхию. Так доносили разведчики. Он сказал об этом Свенельду.

— Легко сильному приобрести союзников, князь, а от слабого норовят все убежать. Значит нас почитают слабыми. Ну, мы печалиться не будем. Придёт время, сами с повинной придут…

С городских стен Святослав увидел подходившее войско Цимисхия. Оно остановилось в отдалении от города на холме и дальше не продвигалось. Это было в субботу, накануне последнего дня Пасхи. Всю ночь дозорные следили за противником. Но, по-видимому, войско Цимисхия, уставшее от переходов, решило отдыхать. Решающий день схватки обещался быть завтра. Оно так и вышло.

 

Глава XXXIX.

НАЧАЛО КОНЦА

23 апреля 971 года Святослав построил свои войска у Доростола рядами и каждый ряд имел вид сплошной стены из щитов и копий. Цимисхий выставил впереди своих линий испытанную конницу и бросил её на русских. Всадники ринулись на стены щитов и копий. Копья трещали, ломались, лошади падали, замешательство в рядах ромеев усиливалось. Целый день шла жестокая борьба. Двенадцать раз кидались ромеи на стойкие ряды руссов, двенадцать раз были отбрасываемы назад. Наконец к вечеру Цимисхий приказал коннице отступить. И когда русские, ослабевшие от неимоверного напряжения, снялись с места и направились в город, василевс вдруг бросил на них свежие силы лучшей части всадников. Она смяла первую линию руссов, но Святослав, подняв меч над головою, вышел вперёд и воины, повернувшись лицом к врагу и собрав последние силы, стали копьями колоть лошадей в грудь и в ноги. Лошади брыкались, падали, сбрасывая и давя всадников. Всё смешалось. Образовавшийся спутанный и шевелящийся вал из людей и лошадей застопорил путь остальной коннице. Святослав увёл войска в город и заперся в нём. Оставленный им арьергард пал жертвой воинскому долгу, будучи втоптанным в землю разъярённой лавиной лошадей.

На другой день русские не выходили за ворота, а с городских стен следили за противником. Ромеи копали ров перед лагерем, чтобы оградить себя от внезапного нападения. Перед рвом насыпали высокий вал и на нём воткнули копья, а на копья повесили щиты. Ещё раз Цимисхий осмотрел местность со своим миксуратором, начертил план лагеря. На возвышенном и открытом месте водрузил своё знамя. Тут будет царская ставка. После того миксуратор отметил от центра по 500 саженей в направлении четырёх частей света и поставил на каждом конце знак.

И вот ромеи стали подступать к самим стенам. Русские принялись бросать в них камни, стрелы и копья. Враг не отступал. Тогда Святослав приказал доставить всех коней, и на них посадил дружинников. Ему хотелось испытать силу, сноровку спешно перевооружённой дружины. Русские кони, не привыкшие к совместным и стройным движениям, разбегались в стороны. Ряды руссов расползались, замешательство сразу дало себя знать. Ромеи смяли и разбросали переднюю линию конного русского войска, и Святослав приказал ему отступить в город.

Он собрал военачальников и сказал им:

— Враг оказался и умнее и опытнее нас. Лучше признаться в своей слабости, чтобы не впасть в новое заблуждение или в заносчивость, которые в таком случае равны глупости. Не научились сражаться конными, будем поражать противника теми средствами, с которыми мы сильнее.

В это время показались на Дунае огненосные греческие суда. Население в страхе отхлынуло от берега. Святослав велел вытащить все русские лодки на сушу, из опасения, что они будут испепелены. С этого дня путь в отечество был окончательно отрезан, а Доростол окружён со всех сторон. Несколько дней подряд всё население и войска рыли рвы вокруг городка. Святослав не предпринимал больше вылазок и сам стал ждать появления врага. Следовало думать о продовольствии. Мука, пшено, мясо — всё было съедено. Горожане тяжко голодали. В тёмные ночи Святослав отправлял отряды в глубь Болгарии, которые проходили берегом незамеченными с греческих судов. Таким образом осаждённые прокормились ещё несколько дней.

В одну из подобных ночей, возвращающийся со съестными припасами отряд руссов увидел на берегу беспечных греков, они все до одного были уничтожены. Цимисхий за это посадил на кол нескольких своих военачальников, пересёк рвами все дороги от города, и придвинул к нему два больших отряда, один под водительством наместника Петра, другой под водительством Варды Склира.

В городе начались ужасные бедствия, которые продолжались шестьдесят пять дней подряд, вплоть до исхода осады. Не имея надежды на то, чтобы победить руссов в схватке или взять город приступом, и зная отчаянную решимость и храбрость княжеской дружины, Цимисхий думал сломить их волю и стойкость голодом. Горожане поели весь скот, собак, крыс, сыромятные ремни, траву, кору деревьев. Улицы были полны трупов, которые вывозили за город и сжигали, во избежание заразы и эпидемий. Но вывозить не успевали. Люди падали от истощения даже гам, где не предполагали, трупы гнили в домах и на улицах, источая зловоние. От смрада некуда было деваться. Потом начали умирать и от жары, которая в июле стала совершенно невыносимой. Жены дружинников хотели умереть вместе с мужьями. Они бросались в костёр на тело сжигаемого покойника. Жрец и стоящие подле костра стучали мечами по щитам, чтобы заглушить мучительные вопли погребаемой.

Святослав каждую ночь собирал военачальников и подсчитывал умерших. Войско таяло и таяло с каждым днём. Между тем ромеи засыпали рвы под Доростолом и пододвинули к крепости стенобитные машины. Искусный инженер магистр Куркуас из метательных орудий бросал каждый день беспрестанно на город камни, которые сыпались как дождь, убивали прохожих, а также стоящих на стенах, проламывали крыши домов, и порождали в людях по ночам, не могущих заснуть, смертную тоску и ужас.

19 июля Святослав послал отряд отборных храбрецов за город. Они с криком набросились на охрану и обслугу, находящуюся при метательных орудиях и всех их перебили. Сам Куркуас во хмелю помчался к орудиям, окружённым войском. Блистательные его доспехи, золочёные бляхи конской сбруи, вороной горячий арабский конь, — всё это дало повод русским думать, что он — сам царь. Русские бросились на него, сбили с лошади, мечами и секирами изрубили на мелкие части вместе с доспехами. Отрубленную голову они вздёрнули на копье и поставили его на башне: смотрите! Закололи самого царя!

И воодушевлённые этим случаем, русские на другой день вышли и сплошной стеной стремительно двинулись на ромейский лагерь. Цимисхий построил войско клином и врезался в «стену», но русские взяли этот клин в клещи. Резня была жаркая и отчаянная. В самый разгар сечи предводительствовавший русскими воевода, который с одного удара длинным и тяжёлым мечом рассекал ромеев и тем наводил на них ужас, пал мёртвым сам. Лишившись своего военачальника, русские ушли в город. Ромеи опять подошли к стенам, стали убирать своих раненых и нашли тела женщин — жён дружинников, которые в доспехах воинов сражались рядом со своими друзьями.

— Это — ведьмы, — в страхе донесли василевсу. — Сама нечистая сила помогает варварам, — и Цимисхий поверил.

Наступила ночь, полная тревог и неожиданностей. Русские полегли у стен, измученные и истощённые. На стенах сторожили часовые, ловя каждый шорох за крепостью. А в палатах князя собравшийся Совет решал, что же делать дальше. На стенах зала висели образцы византийского оружия, рога и трубы из слоновых клыков; диптих с изображением вооружённого всадника стоял на столе. Святослав подробно изучил этого всадника с его горделивой походкой и полным вооружением. Фигура эта ему очень нравилась. Он мечтал иметь таких всадников в своей армии. Все украшение залы относилось только к военному делу: кольчатая бронь висела над кроватью, латы, овальный греческий щит, шлем, конская уздечка. Военачальники, уже свыкшиеся с византийской роскошью, были очень богато одеты: в вышитых туниках, в длинных штанах, в роскошно обшитых жемчугами сапогах с отворотами, в оплечьях. Князь в простой тунике казался против них обыкновенным воином, он так и не привык к византийской пышной и нарядной одежде.

Сидели здесь на совете самые опытные и почётные из старой дружины. На них парча и шёлк, а бронзовые лица изнурены и хмуры. Святослав сидел у мозаичного стола, под ногами его лежала шкура барса. Князь сосредоточенно выслушивал мнение дружины. А мнения эти высказывались кратко, искренне, грубо, приятны они или неприятны князю. Таков был закон дружины. Все говорили одно и то же. Войско тает с каждым днём, мор и голод косят население города. Дружина не боится врага, но видит преимущество греков и склоняется к мысли — прекратить войну, сохранить оставшиеся силы.

— Твоего слова ждёт дружина, Свенельд, — сказал Святослав.

Старик выпрямился, расправил плечи. Все обернулись в его сторону. Он знал Византию лучше всех и был среди дружины старее и опытнее каждого.

— Ромеи у себя дома, а мы — на чужбине, и окружены самыми сильными врагами, каких я знаю. Они могут обновлять свои силы, быть сытыми и вволю спать. Мы же как звери, со всех сторон обложенные охотниками. Благоразумнее всего поступить так: тёмной ночью спустить лодки на воды, прорваться сквозь греческие суда, пробраться к морю и отбыть на Русь. Мы сохраним силы и оружие, нужное нам в пути. Иногда самые великие полководцы должны считаться с силой благоразумия. Торопись, князь!

Все затаили дыхание. Князь поднялся с места, глаза его пылали. Но голос был твёрд. Он сказал:

— Воину непригожа хитрость, пристойная, для женщины, хотя бы эта хитрость и была спасительной. Если мы теперь постыдно уступим ромеям, то лишимся славы, всегда сопровождающей нас. Мы никогда не спасались бегством в отечество, но возвращались победителями или умирали со славой. И теперь выбирать нам нечего. Ромеи, если предложим им мир, почтут это слабостью и унизят нас. Унижение для воина горше смерти. Поэтому волей или неволей, но мы должны драться. Ещё раз отчаянно вступить в бой.

Голос князя стал чист и звонок как металл. Он надавил на рукоятку меча так, что конец его пронзил шкуру.

— Не посрамим же земли русской. Ляжем костьми, мёртвые сраму не имут. Станем же крепки, как один. Я пойду впереди. И если голову сложу, то поступайте как хотите.

Тогда воодушевлённые речью его, присутствующие сказали:

— Воля твоя, князь — и наша воля. Где голову свою сложишь, там и мы все головы свои сложим. Отдавай князь приказание.

— Утром выступаем, — сказал Святослав. — Пусть воины и дружина не помышляют ни о чём другом, как только о бранных подвигах.

На утро Святослав вывел всех способных носить оружие, построил их в боевой порядок и запер за собой городские ворота. Отступать было некуда. Войска сошлись и началась страшная битва у самых стен города. Жара истомляла сражающихся. Ромеи разносили вино для подкрепления и они бросались в бой освежёнными. Но русские отчаянным рывком всё-таки прорвали строй конницы и с криком ринулись вперёд.

Цимисхий сам выехал к этому месту и ободрял воинов. Потом, не видя ожидаемых успехов, со свежим отрядом всадников бросился на подмогу уставшим. Ударили в литавры, отозвался звук труб. Конница то бросалась, то, под ударами русских копий, отступала. Успех попеременно переходил то на одну, то на другую сторону. Святослав разил мечом в передних рядах, показывал пример храбрости. И конница отступила под напором разъярённых руссов. Они лавиной ринулись в атаку и, сметая дрогнувшие ряды неприятеля, погнали ромеев к самому лагерю. Маячили шёлковые палатки за рвом, и царская раззолоченная, в которой сидел Цимисхий и держал совет с приближенными. В ров валились ромеи один за другим. Крик руссов усилился, победа была близка…

 

Глава ХL.

В КОЛЬЦЕ

Выйдя из шатра, Цимисхий стал наблюдать за битвой с холма, окружённый свитой и историографами, которые должны были увековечить его славу. Он подавлял в себе тревогу при виде того, как русские теснят ромеев, которые пятятся и приближаются к лагерю. Даже начал расточать застарелые шутки, изо всех сил старался, чтобы никто не заметил и тени смятения в его душе. Свита в свою очередь пыталась подражать василевсу, шутки его принуждённо переходили из уст в уста, вызывая показное восхищение перед царственным остроумием. Цимисхий всё это видел и понимал. Он был занят одной мыслью: как бы добиться от Святослава почётного мира для русских, лишь бы ушли в Киев. Это развязало бы ему руки. Ведь его постоянно грызла другая мысль: держава истощена, народ голоден, ропщет, а недруги, эти презренные писаки и вечные бунтовщики, по крайней мере, скептики и брюзги, сочиняют о нём и распространяют по столице насмешливые эпиграммы и злые анекдоты, которые тайно и быстро переходят из уст в уста. Верхогляды и болтуны… Нужен мир, во что бы то ни стало, мир! Но этот неустрашимый варвар, силу и упорство которого Цимисхий успел и сумел оценить, о мире и не заикается. Упрямец!

Лазутчики только утром донесли, что войско Святослава малочисленно и совершенно неспособно к сопротивлению.

— Льстецы и карьеристы! — бросил он им в лицо. — Как же это неспособные сумели так теснить нашу конницу? Или в самом деле им помогают ведьмы?

Лазутчики, ошалев от страха, только пугливо зыркали очами.

Цимисхий не сводил глаз с поля сражения, на котором эти «неспособные к сопротивлению» пешие воины теснили конницу, неся перед собою стену щитов и копий. Что делать, если они ещё подступят к самому лагерю?! У василевса не было помыслов о бегстве: это хуже смерти: его объявят трусом, опять вспыхнут заговоры, и, может быть, кто-нибудь из них же, его военачальников, назовёт себя кандидатом на царский престол. О! Тут же сожгут свитки летописей, манускрипты, в которых угодливые и учёные историографы неумеренно и выспренно прославляли его подвиги. Люди! Тело его бросят в яму, имя его будут трепать злые стихотворцы! Нет! Лучше умереть на поле брани!

Он велел позвать лазутчиков, которые утром докладывали о том, что у Святослава нет армии, а один только голодный сброд. Лазутчики — это были ромеи, под видом купцов проведшие три месяца в Доростоле во время осады. Они упали на колени перед василевсом и дрожали.

— Как могли голодные и оборванные и обессиленные люди теснить на моих глазах ромейскую непобедимую конницу? Не служите ли вы врагу моему, не усыпляете ли вы мою бдительность, презренные?

Лазутчики лежали лицом вниз и вопили о снисхождении.

— Не было ли свежих войск у князя? Они коварны, эти варвары, и могут сделать все, о чём не подозревают мои сверхумные военачальники и наши сверхучёные дипломаты-ротозеи.

Лазутчики онемели от испуга, и только один пролепетал:

— Возможно, о, божественный василевс, что-нибудь случилось непостижимое, доступное лишь чёрной магии…

Расстроенное воображение Цимисхия усмотрело в этом лепете приговор себе. Да, киевский неотёсанный дикарь приберёг самые свежие силы к концу.

— Сколько золота я зря потратил на разведчиков? — вскричал василевс, и приближенные от страха окаменели. — Сколько растратил земель за глупые советы сановников!

Сколько подачек сделал бахвалам стихотворцам и брехунам летописцам, которые с таким же усердием будут врать потомкам о том, как велик тот, кто будет после меня, как врали обо мне. Продажные твари!

Он оттолкнул от себя ногою оцепеневших от ужаса лазутчиков. Придворные застыли, не смея что-либо вымолвить. Они были белы как снег, предвидя самые страшные казни, которые всегда следовали за неудачами царей, вымещающих свою злобу на подданных.

— Ослепить! — приказал Цимисхий.

Придворный палач распластал тела лазутчиков, которые истошно ревели и ножами вырезал у них глаза.

Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатёр, чтобы посоветоваться с учёными историографами.

Он сел на ковёр, а те почтительно склонились у входа в шатёр, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учёными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину и не мог без неё обходиться. Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обёртывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела, — полководец, он отчётливо представлял себе всю ничтожность и суетность и глупость самовозвеличивания, ведущих к ложному пониманию государственных дел.

Поэтому сейчас он хотел бы от подчинённых правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а, следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И глядя на эти склонённые перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперёд угадывал, что и как сообразно их служебному рангу они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.

— Бездельники и мздоимцы! — с презрением процедил он сквозь зубы, — наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…

Среди этого хора приближенных, которые восхваляли его каждый день сотни раз кстати и некстати и которые жили с ним рядом и которым он передавал много наград, денег, земель и похвал, — он не нашёл ни одного, который бы сказал ему то, что ' думал о грозных событиях, протекающих сейчас перед глазами.

Василевс, которому ежечасно клялись в любви и преданности, почувствовал себя абсолютно одиноким. Он глубоко презирал их всех, ненавидел смертельной ненавистью и еле сдерживался, чтобы не крикнуть палачу:

«Оскопить и ослепить сейчас же всех этих паршивых льстецов».

Но властная царская привычка сдерживаться и укрощаться взяла верх. Он улыбнулся приветливо и сказал:

— Я верю в вашу мудрость и искреннюю любовь ко мне и к истине и хочу знать, надеясь на вашу безукоризненную честность: были ли случаи в истории, чтобы варвары могли в прошлом угрожать нашей империи гибелью и есть ли указания у наших историков на такую силу в прошлом у руссов?

Лица учёных историографов расплывались в улыбках: они не могли совладеть с умилением, которое распирало их: снизошёл до них сам «повелитель вселенной», как именовался в ту пору византийский василевс.

— Ну что ты скажешь на это? — обратился Цимисхий к самому первому по учёности и знаменитому историографу.

Этот самый первый историограф был седой старик, хорошо осведомлённый в истории своего народа. Но обилие заговоров, дворцовых переворотов, случаев, когда один лукавый вельможа стаскивал с тёплого и насиженного места другого вельможу, слухи о кровавых насилиях в палатах внушали ему такой страх перед царской властью, что он не мог ни слова вымолвить. Он давно разучился касаться вопросов реальной жизни и делал только одно: в своих сочинениях славил здравствующих василевсов, упражнялся в изощрённых формах риторики, подражая предшественникам, таким же запуганным и высокопарным льстецам. Поэтому все его труды представляли собою собрание велеречивых панегириков в адрес тех, кто бы ни царствовал в Византии. Если судить по его сочинениям, то история была сплошной феерией улыбок, подвигов царей, триумфов полководцев, счастливых свершений во имя правды, добра, любви и бога. Точно народ только и существовал на земле для того, чтобы кому-то нужно было удивляться благородству царей и славить этих земных богов. Точно история представляла собой игру властителей, при которой искусный игрок повёртывал ход истории по своему желанию, в какую сторону хотел. Так было в его трудах. Сам же он в это не верил, ибо видел в истории только апокалипсический ужас, смятение народов, бессмысленное повторение нескончаемых злодейств и хаос неожиданностей.

И трепеща от предчувствия того, что форма его высказывания будет не в рост величию момента от невероятной его робости, он начал, заикаясь:

— О, Великий василевс, равного которому ещё не было в подлунном мире! Шесть веков как утёс среди бурного моря стоит неприступная твоя держава. И непоколебима её сила и непревзойдённо величие подвигов твоих, о, божественный василевс. И вечно будет сиять неугасимый твой свет в веках, как вифлеемская звезда, освещая путь правоверным, даруя покой и благоденствие христианскому народу. Твоё царствование, о, повелитель вселенной, вписало в историю Романии самую блестящую страницу и показало всему миру…

— Остановите его! — холодно приказал Иоанн Цимисхий. — Мне противна его грубая и неумная речь в эту трагическую минуту. И даже на краю смертной своей опасности этот учёный краснобай не забывает выспренных оборотов школьной риторики, значит он пустой и вредный человек, всю свою жизнь проболтавшийся при дворе и напрасно пользовавшийся моими подарками и пищей с царского стола.

И царь бросил сердито:

— Ослепить!

Полусогнутые фигуры сановников застыли в безмолвном ужасе.

— Говори дальше ты! — василевс ткнул пальцем в сторону молодого историка, который шептал про себя подготовленный ответ.

Этот юнец только что принялся за опасное ремесло летописца, выйдя из школы. Он совершенно не был знаком с учтивостью, которую ценили при дворе, и полагал, что истина, которую он ставил по молодости своей и горячей приверженности к науке, превыше всего, столь же люба василевсу. Он был при этом резок и прям. И целиком разделял гнев василевса и его решение, жестокое решение в отношении старого историка, которого считал бесталанным лицемером, гоняющимся за царскими подачками. И юноша от души сказал то, что почитал священной истиной, выстраданной бессонными ночами.

— Ты спрашиваешь, василевс, могут ли Царству ромеев угрожать руссы, кои суть варвары. Великий Рим пал от руки германцев, ходивших в звериных шкурах. Воззри, император, на горестную жизнь своего простого народа незамутнённым взором, а не глазами угодливых царедворцев. Беспрестанные и изнурительные войны отнимают детей у родителей. Тяжёлые налоги легли на плечи беззащитного населения, разоряемого ненасытными сборщиками податей. Люди падают от истощения и горя на площадях и улицах. Из них выжимают соки, как из рабов. Плачи, вздохи и стоны переполняют империю. Но тебе их не слышно. Ты ограждён от них плотной стеной вышколенных льстецов, которые в случае твоей гибели первые тебе изменят и тебя предадут, как они в своё время перекинулись к тебе от Никифора Фоки. Василевс, как можно скорее прекрати войну с руссами и займись внутренними делами. Дурной мир лучше хорошей войны.

Иоанн Цимисхий понимал умом все, что говорил молодой историк. Но истина, высказанная ему первый раз и притом бесстрашно и обнажённо, казалась и бестактной и оскорбительной. Кроме того, по мнению василевса такие смелые и верные мысли не должны иметь место в головах подданных. Человек, носящий независимые мысли, не может не быть врагом самодержавия.

И Цимисхий не мог побороть в своей душе ненависть к этому юноше и приказал:

— Оскопить его, но повысить в чине. Это будет ему уроком. Он слишком дерзок и строптив по молодости. От таких мыслей рождается беспокойство и беспорядки в государстве.

После этого, недовольный сам собою, василевс увидел последнего историка, моложе чем первый и старше чем второй. Это был Лев Диакон. Царь улыбнулся ему, потому что надеялся, что этот скажет, что надо и как надо, хотя и не заденет величественного престижа василевса.

— О, повелитель вселенной, — сказал Лев Диакон, учтиво кланяясь в пояс. — Руссы — народ очень сильный, и их силу нельзя недооценивать. Издавна они грабили ромеев, их же земля не была разорена никаким другим народом. Они горды и готовы скорее умереть, чем сдаться. Прокопий Кесарийский рассказывает, какой ответ дали славяне однажды аварам, потребовавшим от них дани: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землёю, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи…»

— Всего удивительнее, — сказал Иоанн Цимисхий, — что мощь их не только не иссякает в борьбе, но точно после каждого сражения приумножается. Некоторые мои военачальники не считают возможным побороть их силой…

— Там где не берет сила, преуспевают хитрость ума и образованность. Варвары простодушны и доверчивы. Их можно обманывать долго. Надо играть на этом. Достаточно в момент, опасный для нас, какого-нибудь способа, отвлекающего их от битвы, как уже можно рассчитывать на успех: перестраивать войска, восстанавливать и освежать наши силы. Я бы на твоём месте, повелитель, на этот раз послал к Святославу дипломатов с предложением о мире. Ведь ясно, что мы в сей момент находимся в безвыходном положении…

Это отвечало собственным намерениям василевса. Он усмехнулся:

— Гениальное всегда просто.

Он отпустил советников и наградил молодого историка: учёность Льва Диакона равнялась учтивости, а правдивость была приглушена и неотталкивающа.

В это время вошёл Варда Склир.

— Владыка! — сказал он, — наше войско на краю непоправимой опасности. Свита вся волнуется. Военачальники ждут решительных распоряжений.

Цимисхий понял, что произошло что-то очень страшное. Никогда военачальник не посмел бы сказать о войске василевса, что оно «на краю опасности».

Цимисхий подчёркнуто бодрой походкой вышел из шатра. Свита вся была в сборе, растеряна и смущена. Ромейские всадники падали в ров вместе с лошадьми, теснимые русскими. Левый и правый край войска Цимисхия были уже смяты. Ещё один напор и русские пойдут по трупам, заполнившим рвы и окружат царский стан: погибла жизнь великого василевса, погибло войско, столь прославленное подвигами, погибла сама держава.

Цимисхий велит собрать всех имеющихся в наличии послов, нарядиться как можно величественнее и идти навстречу войску Святослава. Это были парламентёры, желающие вступить с князем в переговоры.

Им велено было сказать, что василевс ищет способа помириться с князем и установить благоденствие народов. Если же князь, верный заветам рыцарства, хочет непременно военной победой добиться мира — василевс согласен вступить с ним в поединок, чтобы единоборством решить исход борьбы и прекратить бессмысленные и бесконечные кровопролития. Пусть лучше погибнет- который-нибудь из правителей, чем истекают кровью воины. Иоанн был почти искренен, вызывая на единоборство. Оно давало ему половину шансов на победу. И во всех случаях избавляло от позора. Кроме того, он на силу свою и ловкость очень надеялся.

В случае отвержения Святославом предложения — дело всё же принимало бы выигрышный оборот. Само время переговоров, которое приостанавливало битву, дало бы возможность Цимисхию маневрированием выправить положение на поле боя. И расчёт оказался верным. Увидя послов, Святослав прекратил сечу. Он выслушал посланников внимательно. Он не боялся единоборства, но уже научился во всяком предложении царя видеть коварный замысел. И он велел сказать Цимисхию:

— Царь даёт мне совет, принять единоборство. Напрасное беспокойство. Я сам знаю лучше моего врага, что мне полезно. Если же Иоанну Цимисхию жизнь надоела, то в его власти находится много средств, ведущих к смерти. Пусть выбирает он любое.

И когда послы удалились, Святослав увидел собранные и выправленные ряды греков и самого василевса, воодушевляющего войско. С левого крыла отрезал от города русских сам Варда Склир с конницею. С правого крыла, поднимая пыль, окружал русских военачальник Пётр. И тогда случилось то, чего Святослав всё время опасался. Пока он совещался с послами, Цимисхий выправил своё положение и даже больше: Святослав был окружён.

 

Глава ХLI.

НОЧЬ ТЕРЗАНИЙ

Теснимые конницей русские были прижаты к стенам крепости. Деваться было некуда. Тогда Святослав поднял меч и, изнемогая от усталости, повёл войско в наступление, чтобы выйти из кольца, проложив путь к воротам города. И тут началась ещё более ожесточённая сеча. Отрезанные от города конницей Склира, русские рассеялись по полям, отбивая непрестанные атаки со всех сторон. Каждый дрался до последних сил, и даже раненые, могущие держать щит и копье, продолжали сражаться.

Забухали бубны в колоннах ромеев, завыли рожки, загремели литавры. В этом адском грохоте ромеи стремились расчленять войска руссов по частям, и истреблять. Искусный Варда Склир старался подальше от города отогнать русское войско, чтобы обречь его на полное уничтожение. Гибель повисла над руссами. Святослав кликнул клич и приказал полководцам собраться теснее вокруг него. Войско было оттеснено к стене.

— Други, — воскликнул князь, — теперь деваться нам некуда. Или погибель нас ждёт или слава. Соберите последние силы и разите врага. Может быть пробьёмся к воротам и затворимся в городе. Храбрость умножает собственные силы и ослабляет пыл противника. Стыдно воину думать о дурном конце своём, даже будучи на волосок от смерти.

Раздались громкие крики русских дружинников. Они ринулись вперёд как лавина, расстроили ряды ромеев и оттеснили их к царскому шатру. Потом, прикрываясь щитами, сплотились, стали пробивать дорогу к городу. Боясь гнева василевса, а также опасаясь упустить случай, Варда сам стал впереди сражающихся, понукая всадников, обещая высокие награды, подбодряя тех, которые не обнаруживали стойкости и угрожая тем, которые выказывали малодушие. В страхе он наблюдал, как русские воины, несмотря на свой изнурённый вид, бросались с рёвом на всадников, кололи их лошадей копьями, добивали мечами выбитых из седла, проявляя изворотливость и ловкость. С ужасом увидел Варда, как предательская нерешимость овладела конницей и она начала пятиться. Наконец её ряды разорвались, русские бросились в брешь и раздвинули конницу у самых ворот. Но конница образовала две сплошные стены, как только щиты были убраны. Воины Святослава, измученные в сражении ощетинились копьями, чтобы таким испытанным образом не дать продвинуться всадникам в город. С обеих сторон наступило напряжённейшее ожидание. С городской стены это наблюдали женщины вместе с княгиней Ириной.

— Что же смотреть на гибель мужей со стены, — сказала княгиня, — постыдно нам наблюдать, как мужья наши исходят последними силами. Пусть тяготы их будут разделены нами.

— Добро, добро, — сказали жены дружинников, — станем ополчаться.

Они надели кольчуги, шлемы, вооружились мечами и копьями. А в это время к Святославу подкрался ловкий всадник и ударил его мечом по голове. Шлем защитил его. Но князь упал с лошади и переломил себе ключицу. Это сразу вызвало замешательство в рядах руссов. Дружинники окружили Святослава и искромсали мечами напавших.

Многие думали, что князь убит. Но в это время из ворот города хлынул поток вооружённых женщин. Крик ликования пронёсся по рядам русских войск. Преодолевая боль, князь поднялся, сел на коня и опять повёл войско вперёд.

Видя приток новых сил в войске Святослава, о которых никто не подозревал, ромеи заколебались. Их обуял суеверный страх. Видя оборачивающееся к нему и отступающее войско, Цимисхий решил броситься вперёд и смертью искупить позор поражения, казавшийся ему неотвратимым.

Но тут наступило событие, которого никто не мог предвидеть: поднялась буря. Она подошла с моря, и несла облако песку. Песок летел на русских. Буря час от часу становилась всё злее и она, вдобавок, набросала под ноги руссов целые косы песку. В песке вязли ноги, от песка слезились глаза. Произошла заминка. Ромеи могли спокойно отступать. Вскоре грянул гром, разодрало небо оранжевой полосой пополам. Серые тучи, плавающие до сих пор только по краям горизонта, нависли над полем боя и стали изрыгать ужасающий ливень. Святослав приказал уйти за ворота городских стен. Поле боя опустело. Только трупы убитых, омываемые дождём, валялись от городских ворот до греческого вала. В сумерках раздавались надсадные стоны забытых раненых.

Наступила ночь. Дождь продолжал хлестать, а молнии — извиваться. И когда на миг освещалось поле боя, из бездны тьмы выхватывались груды бесформенных тел вместе с доспехами.

Иоанн Цимисхий сидел в шатре, укрывшись одеялом и вздрагивал при каждом раскате грома. С ним рядом находился духовник, монах, с мрачным, иссечённым морщинами лицом. Воображение василевса было потрясено: откуда взялись у князя новые силы? Лгут лазутчики! Отвага русских, их неожиданный натиск казался сверхъестественным. И это так пугало и его и всех приближенных, что только чуду, вмешательству потусторонних сил приписывал Иоанн своё спасение.

— О, великий василевс, — шептал духовник, припадая головой к коленям. — Бурю и дождь послал нам всевышний, чтобы усмирить варваров и предотвратить великие бедствия. Все видели в это время юношу на белом коне, гарцевавшего среди нашего войска. Он одобрял ромеев, и чудесным образом рассекал упрямых руссов и расстраивал их ряды. Никто в стане не видел этого юношу ни раньше, ни после. Его очень долго искали, когда хотели разгадать, кто он и достойно наградить. Кто он?

— Кто же он? — повторил за духовником в ужасе василевс, боясь, что зубы его застучат.

— Это был, о, повелитель вселенной, великий мученик Феодор Стратилат. Сегодня же день его празднования. Это он, праведник, явился христианам на помощь. Сказывали, государь, что в Царьграде накануне этой ужасной битвы одна юная девица, посвятившая себя богу, видела во сне Богородицу, говорящую огненным юношам, её сопровождающим: «Позовите ко мне мученика Феодора». Воины привели храброго вооружённого юношу. Тогда Богоматерь сказала ему: «Феодор! Твой царь Иоанн, воюющий со скифами, в крайней опасности. Поспеши к нему на помощь. Если опоздаешь, то он погибнет от меча варваров, а с ним и всё царство его». О, василевс, ты видишь, сами всевышние силы за тебя.

Этот таинственный, тревожный шёпот священника при тусклом мерцающем свете лампады и его костлявая рука, суетливо мелькающая и кладущая кресты и тоскливый вой ветра за шатром и сознание того, что лишь вмешательство небесной силы предотвратило катастрофу царства — всё это вселило в царя неодолимый страх. Чтобы не закричать от душевной боли, он закрыл глаза и стал твердить слова молитвы и благодарить Богородицу. Дерзкий скептик в юности, он стал на троне неисправимо суеверным.

Священник не внёс мира в смятенную душу василевса и понимая это, про себя умолял бога, чтобы гнев царя не обрушился на его седую голову. Цимисхий пошевелил рукой, и священник тут же удалился.

Царь сбросил с плеч одеяло и поднялся. Эта ужасная мысль, что понадобилось вмешательство бога, чтобы обуздать варваров, не давала ему покоя. Откуда такая сила и смелость у невежественного народа?! Притом же у язычников, обречённых на адские муки за идолопоклонничество, за непризнание Христа, за греховное многожёнство? И что ещё в таком случае может принести завтра? Русские вновь предпримут атаку и тогда не удержаться усомнившимся в своих успехах ромеям. Дух самого царя и то подорван. Чутье полководца предсказывало ему ненадёжность своего положения. Он набросил плащ и вышел из шатра.

Шумел дождь по всему пространству лагеря. Неподвижные фигуры царской охраны на плацу вокруг шатра были еле различимы. Они изредка окликали в темноте друг друга. Цимисхий вошёл в палатку царских конюшенных и взял коня. Проверил караулы за валом. Конная стража зорко следила за станом руссов. За валом стояли вдоль дорог пехотинцы с мечами. Он убедился, что приказы его тщательно выполняются. Вдоль валов вырыли новые ямы, так называемые «костоломки» с торчащими внутри этих ям вверх заострёнными столбами. На тот случай, если враг ворвётся в лагерь, можно будет нарочно побежать, чтобы заманить его в эти ямы. Это часто ромеям удавалось. Вокруг лагеря были сегодня укреплены столбы, соединённые верёвкой, на которой висели звонки. Лазутчик натыкался на верёвку и сразу выдавал себя.

Император зашёл в палатку архонтария, вновь проверил план лагеря, и установил, что стража на месте и ночной караул ведётся исправно. И всё-таки он велел к валу со стороны города отправить под дождём ещё отряд легковооружённых воинов. Раньше это он сам назвал бы излишней предосторожностью. Сейчас стал очень мнительным, подозрительным. Только после этого он разделся и лёг. Открыл книгу, с которой не расставался в походах: военное сочинение Никифора «О ошибках с неприятелями». Он читал главу, в ней Никифор рассказывал о схватках с врагами, которые отступают с ромейской территории к себе на родину: «В то время от долговременного в ромейских землях пребывания они всегда бывают слабы, особенно если по несчастью имеют с собою множество вещей, невольников и корыстей: поспешая с нетерпением возвратиться в свою землю на израненных конях своих, они обыкновенно бывают бессильны в сражении».

Вот и великий стратег ошибся на этот раз. Видно опыт ромеев ничего не проясняет в отношении этих варваров-руссов. В самом деле: откуда могли взяться свежие силы у киевского князя? Непостижимо! Как можно пехотинцам вытерпеть и даже отразить натиск ромейской конницы, неустанно нападающей в течение целого дня? Они неподражаемы в храбрости эти руссы, они презирают смерть и могут в тёмную ночь бесшумно пробраться в лагерь и всех порубить. Благонадёжна ли, неподкупна ли стража?! Опять заметался царь в тоске и гневе, поднялся с постели перепуганный этой мыслью.

Вошёл наместник Пётр и ввёл промокшего с ног до головы посланца из Константинополя от паракимонена Василия. После перечисления всех титулов василевса, а также заверения, что в столице все спокойно и что жители надеются на самое скорейшее одоление богомерзкого князя руссов, осторожный евнух, как бы между прочим, сообщал, что ослеплённый Лев куропалат сбежал из заточения с острова Лесбос и неизвестно где находится. Стража на острове Лесбос, проморгавшая это, вся арестована и начальник её под пыткой показал, что он получил большую сумму от Калокира, который подкупил всю охрану. По слухам, теперь Лев Фока собрал большое войско в своих вотчинах и будто идёт к столице.

Цимисхий не в силах был дочитать до конца пергамент.

— Господь милосердный! Но ведь Лев Куропалат без глаз. Я сам давал приказ о его ослеплении.

— Читай дальше, владыка, — сказал наместник.

Цимисхий стал читать дальше. Василий сообщал, что стража, которая на острове Лесбос должна была ослепить куропалата, только для видимости спалила ему ресницы и брови. Пергамент выпал из рук василевса.

— Господи Иисусе! Даже слепые против меня восстают, приобретая зрение… Поневоле поверишь в подвохи дьявола.

Одна мысль, что там в Константинополе, вдали от войска, подняла голову гидра мятежа, заставила Иоанна потерять голову. Он смотрел в одну точку, не замечая наместника и повторял:

— Ох, уж эти Фоки! Они даже во сне мне снятся. И ещё этот мошенник — Калокир.

Он спросил, вернулся ли кто-нибудь из лазутчиков, посланных убить Калокира в Доростоле, и наместник ответил, что ни один из них не вернулся.

— Изменники?!

— Не думаю, владыка, — ответил наместник. — Этот испытанный волк, Калокир, неуязвим. Он никому не верит и всех опасается. И никого не принимает, если не удостоверится, что пришелец не имеет при себе ни яда, ни оружия.

Иоанн Цимисхий нахмурил брови.

— Посланы ли люди, которые должны разносить по городу Доростолу слухи, что идут к нам новые подкрепления из столицы и что наши ресурсы неисчерпаемы?

— Всех, кого я посылал, никто из них не вернулся обратно. Калокир, который ведает всеми делами внешних сношений князя, ни одного не допускает к Святославу. И куда деваются наши лазутчики, тоже никто не знает.

— В таком случае, наместник, если Фоки могут оказаться в столице, нам здесь опасно отсиживаться. Но и уходить нельзя. Святослав заберёт опять всю Болгарию.

Цимисхий явно не знал, что делать. Наместник решил подсказать:

— Владыка, смею думать, что сейчас нам нужен был бы мир. Чуть-чуть почётный мир…

— Чуть-чуть… Да и не почётный даже… Но мир. Но скажи, как его предложить этому несговорчивому варвару. Предложи ему мир, а он возомнит, что сам непобедим, а мы слабы и не пойдёт на мировую.

— Не лучше ли нам это обдумать на сходке военачальников, владыка. Они хорошо знают ход дела.

— Ещё не упали они духом, мои военачальники?

Наместник заколебался. Ответил уклончиво:

— Все очень устали, владыка. И говорят, что такого врага как варварский князь Святослав, они не встречали ни разу.

— Собирай полководцев. Что они скажут, то и решим. Ах, этот изменник Калокир! Это все его гнусные происки.

Наместник собрал военачальников. Цимисхий обратился к ним с гневной речью:

Я одерживал победы над эмирами Алеппо, Тарса и Триполи. Захватил Самосату и путь открыл в Междуречье. Я не знал поражений. А этот варвар… Мне стыдно за вас, военачальники… Не объясните ли в чём наши, позорно признаваться, наши неудачи, унижающие достоинство ромейского оружия?

Все напряжённо молчали. Кто же из них осмелился бы указать на слабость ромейского войска, на неумелость царского военачалия… Всяк берег свою голову.

— В чём, в таком случае, сила варваров?

Опять молчали. Признать силу, более могучую, чем армия василевса, силу презренных варваров, тоже никто не решался.

— Тогда вот ты и скажи! — Иоанн Цимисхий ткнул пальцем в сторону первого попавшегося на глаза военачальника.

— Владыка, — бодрясь, сказал этот военачальник охрипшим от страха голосом. — Я сам видел, как из рук одной вражеской ведьмы (у них и женщины воюют) вылетали черные птицы и выклёвывали глаза у наших воинов. Ослеплённые, наши воины оборачивались и поражали своих. Это — небывалые козни нечистой силы, владыка.

— А кто из вас ещё видел что-нибудь подобное? — Иоанн терял самообладание и почти кричал.

— Ничего не могу сказать о черных птицах, владыка, — робко залепетал другой полководец, — но что я видел, это не утаю. Когда поднялась буря навстречу варварам (это, несомненная помощь нам Пречистой матери), я заметил, как светились их глаза, они шли и шли на нас, точно помешанные. И это тоже не могло обойтись без подвоха сатаны. И если бы нам не помог в этот миг святой Феодор…

— А! — оборвал его василевс с неудовольствием. — Однако святой ничего не сделал для нас, чтобы хотя бы обезвредить эти каверзы нечистой силы.

Военачальник стал глотать слюни и заикаться.

— И почему ни один из скифов не взят в плен? — обратился царь уже ко всем сразу.

— Владыка, — ответил самый смелый из военачальников, стуча зубами и пробуя утешить василевса. — Тавроскифы никогда живьём не сдаются в плен, это у них обычай. Но, вонзая в чрево мечи, сами себя убивают. Они сие делают по причине мнения своего, что сдавшиеся в плен и по смерти своей будут в аду служить своим покровителям. Посему, страшась сего рабства, они сами себя закалывают.

— Почему же вы не делаете то же самое? — вскричал василевс.

Военачальники склонили головы. Наступило тягостное молчание. Цимисхий взял себя в руки и с напряжённым спокойствием спросил:

— Кто-то мне доносил сегодня, что один из моих храбрых воинов поскакал прямо на князя Святослава, поразил его в самую ключицу и поверг на землю.

— Это был Анемос.

— Ну и что же? Князь убит?

— Нет. Анемос не мог его умертвить. Князь поднялся и начал сражаться ещё с большим рвением.

— И это кто-нибудь видел? Позвать сюда Анемоса!

— Его нельзя позвать, владыка. Его конь частыми ударами вражеских копий опрокинут был на землю. Тогда окружённый фалангами варваров и отчаянно защищаясь, несравненный Анемос наконец изъязвлённым упал бездыханно. Так принял смерть сей доблестный муж, превосходивший всех воинскими подвигами.

Цимисхий сорвался:

— Попробуй вот тут проверить что-нибудь.

Он горько усмехнулся:

— Поражённый в ключицу князь стал сражаться с большей силой. А наш Анемос, превосходя всех мощью и храбростью, упал бездыханным. Или это действительно чудо, или обыкновенные бабьи сказки. Идите вон! Я сам знаю, что делать.

Военачальники понуро один за другим вышли. А Иоанн Цимисхий вызвал одного из самых опытных и надёжных лазутчиков Хрисанфа и долго с ним совещался. Лазутчик этот, которому Цимисхий многим был обязан, ушёл только под утро. Он видел князя, знал лично Калокира, служил в молодости под его началом в Херсонесе, был сам из херсонесских ромеев, говорил на многих языках, и ему были поручаемы только самые ответственные миссии, причём, от самого василевса. С твёрдыми наставлениями на этот раз Цимисхий послал его к Калокиру. Может быть, Калокир прельстится высшим титулом, и огромным количеством номисм.

Это был шаг отчаяния. Но что делать?

Взгляд василевса упал на занавес, прикрывающий вход на другую половину шатра. Занавес уже давно был отодвинут, и на Цимисхия пристально смотрели два черных глаза. Он вздрогнул, метнулся к занавеске. Она раздвинулась обнажёнными руками, и он увидел свою возлюбленную Фатьму, сарацинку, недавно привезённую ему из Малой Азии, захваченную в гареме знатного сарацина. Это была девушка, только что достигшая четырнадцатилетнего возраста. Сарацин сам заплатил за неё огромный выкуп, водворил её в гарем, перед тем как потерять всё своё состояние и самому умереть в тёмном подземелье на гнилой соломе. Иоанн Цимисхий был исключительным знатоком и ценителем женской красоты, и ему в подарок Варда Склир привёз целый гарем мусульманок. Василевс выбрал из них одну, эту Фатьму, и взял с собой в поход. Он развлекался с нею в пути, но когда приступил к осаде города, о ней забыл. И вот сейчас он с недоумением смотрел на неё, не понимая, зачем и так поздно она сама явилась, не будучи позванной.

Ей было тягостно, скучно проводить время одной, бездельные дни томили её, длинные ночи, изнеживающая постель, обильная пища распаляли тело. И притом же ей жаль было царя, она хотела отвлечь его от тяжёлых мыслей. Поэтому на его серьёзный и недоумевающий взгляд она ответила нежной и трогательной улыбкой. Её блестящие уголья-глаза ещё больше расширились, зубы обнажились, белые как жемчуг. Она стояла перед ним, закутанная в длинную шёлковую тогу, только лицо, да ослепительно белые руки были наружи. Да длинные густые волосы цвета вороного крыла, убранные бриллиантами, сверкавшими как звезды, были рассыпаны по спине.

— Мой драгоценный, — произнесла она тихо, и сбросила с себя ткань, волнами лёгшую у ног, и протянула к нему руки.

Но василевс не шевельнулся. Он равнодушно рассматривал это самое красивое тело, какое ему приходилось встречать в жизни, холодно оценил её расцветшие и редкостной слаженности формы. Ни ослепительной белизны нежная кожа, ни шея, имеющая вид округлой колонны, ни грудь идеального вида, ни эти полураскрытые оранжевые губы, которые он знал и не раз страстно целовал в дороге — ничто его не трогало теперь. Он вдруг вспомнил, что из-за дорожных ласк, которые она ему долго и исступлённо дарила, он забыл сделать два важных распоряжения. И хотя они, конечно, никакого значения для исхода войны не имели, если бы и были выполнены, однако, он посчитал это непростительной глупостью. Лицо его приняло суровое выражение. Она опустила руки и села подле его ног, склонив голову вниз и повернув к василевсу обольстительную линию уже тронутых зрелостью бёдер.

— Боже мой, как всё это суетно, глупо и смешно, — сказал он, вспомнив продолжительные и экзальтированные ласки этой юной красавицы, тогда как надо было обдумывать ход сражения со Святославом. — До тебя ли! — произнёс он, — и отодвинулся от неё.

И она поняла свою назойливость и так и осталась на ковре неподвижной, только ещё ниже отпустила голову в колени.

Он не мог уснуть, хоть и старался это сделать. Одна ужасная мысль сменялась другой, и по мере её обдумывания принимала грозный смысл. И этот Калокир — друг юности. О! Он слишком умён, он не станет поддерживать слабого. Друг для него только тот, из кого можно извлечь пользу. Херсонес для василевса уже потерян. Ненавистные херсонесцы всегда были строптивы, непокладисты, мятежны, они больше тяготели к Тмутаракани — провинции Киевской Руси. В случае необходимости Калокир может бросить и своё войско в поддержку Святослава.

Цимисхий знал неутолимую страсть Калокира к почестям и богатству. Опять василевс налился гневом, и зубы его застучали от нервного напряжения. А может быть оно уже тут, — это войско Калокира? Только не показывается до время. О! Этот утончённый патрикий может уготовать такую западню, из которой не выберешься. Это он помог Варде Фоке и его отцу куропалату Льву.

Следовало быть сейчас в столице, в которой поднимается ропот среди плебса и плетутся интриги со стороны сторонников Фоки… Притаившиеся болгары при первых признаках его пошатнувшегося трона опять примут руку Святослава, они и сейчас мечутся туда и сюда. Монахи (эти гнусные святоши, жадные ханжи) тоже недовольны, мало им дал… Писаки тайно мутят народ: изнурил де Цимисхий население войнами и поборами, в том числе и с монастырей и церквей. «Проклятое племя славян»- как называлось оно у хронистов, чиновников империи, расселилось по всему северу, заселило села, города, проникло в войска, в палаты в качестве стражи, даже в покои царицы, в гвардию телохранителей — «бессмертных». Ненадёжный народ! При всяком ослаблении царской власти всегда готовы изменить. Они и сейчас из ромейских владений бегут в места, занятые Святославом, который не признает ромейских порядков и крестьянам-общинникам даёт послабление. И хотя сам князь язычник, но не преследует за веру. Тоже коварный умысел! Откуда он научился такой государственной мудрости? От матери? Как ошибся этот ротозей Никифор Фока, ведь умный и проницательный полководец, как он ошибся, пригласив Святослава в союзники против болгар. Вот теперь я — разделывайся за эту ошибку. А может быть, ошибаюсь и я?!

Цимисхий поднялся в страшной испарине. Дух перехватило от досады и гнева. Он вышел и глянул в сторону русского стана. Светились огоньки костров. Может быть, Святослав готовит ему новую неожиданность. Всего можно ожидать от этого загадочного народа.

 

Глава ХLII.

СМЕРТЬ ВОИТЕЛЬНИЦ

Иоанн Цимисхий не ошибся. Святослав тоже не спал с тех самых пор, как измученные воины, по случаю прекращения боя, вернулись в город. Только тут князь увидел: каким-то чудом его войско уцелело.

Воины, эти сильные и молодые люди от утомления падали прямо на улицах под тяжестью одного только щита. Изголодавшееся и обессиленное население помогало им чем могло. Князь приказал прирезать всех оставшихся лошадей, собак, птиц и кормить войско. Он сам ходил по городу и наблюдал за переноской слабых и раненых. За этот день он перевидел много смертей и надрывающих сердце сцен: жены плакали над трупами павших мужей, сестры перевязывали раны братьям, матери искали погибших детей. Многих славных дружинников он вовсе не видел среди живых.

— Выдержим ли мы завтра такой натиск? — спрашивал князь каждого встречного дружинника…

— Негоже, князь, нам — ратным людям впадать в печальные раздумья, — отвечал каждый. — Выводи в бой, а там само дело покажет…

Князь знал, лучше умрут, чем признаются в малодушии. Всё же, прежде чем продолжать сопротивление, он решил созвать совет дружины.

Когда подобрали раненых и перевязали их, языческая часть дружины удалилась на берег Дуная и погрузила павших в его струи. Дождь прошёл, и Святослав вышел за городские ворота. Там подбирали убитых, складывали их на костры и сжигали: Князь увидел облачённых в воинские доспехи женщин. Они приготовились к самосожжению, желая встретиться с мужьями в загробном мире, и приносили себя в жертву Перуну и Велесу. Вдовья жизнь для них лишалась всякого смысла. Пепел и останки после трупосожжения складывали в сооружение вроде бревенчатого домика и засыпали его землёю. Получался холмик. Таких холмиков было много насыпано по берегу Дуная, в которых покоились останки и пепел русских воинов. Похоронили знатного военачальника в «корабле» — погребальном сооружении. «Корабль» был на подпорках, в него усадили труп этого боярина, сложили подле него посуду и питье, и зарезали для жертвоприношения его любимого коня. С ним в могилу уложили пепел сожжённых слуг и жён.

Христиане совершали обряд отпевания покойников отдельно от язычников.

Пленных со связанными руками и ногами складывали на костры и поджигали, как умилостивительную жертву славянским богам.

На других кострах лежали женщины с отрезанными косами и перерезанными горлами. Это добровольно самосжигаемые язычницы, потерявшие детей и мужей.

По той суровой тишине, которая царила среди этих некогда цветущих, говорливых и буйных дружинников, охотников до чарок и плясок, и по той готовности принестись в жертву, на которую бездумно обрекали себя женщины, и по тому, наконец, что военачальники избегали в разговорах касаться завтрашнего дня, полные, однако, готовности пасть в бою, князь понял, что это — одержимость отчаяния, а не уверенность в победе, и он решил, что дальнейшее сопротивление бессмысленно.

Только к утру он вернулся в хоромы, куда приказал созвать военачальников. Но ещё на крыльце заметил необычное движение. Служанки бегали по горницам, фигуры их мелькали в освещённых окнах. Предчувствие несчастья охватило князя. Он вошёл в спальню жены. Она металась на кровати без кровинки в лице. Священник Григорий шептал молитвы, стоя в углу перед образом Спасителя. Пахло ладаном и травами, которыми княгиню пользовала знахарка. Князь молча подошёл к ней, склонился и поцеловал её. Князь любил её строгой любовью воина, а теперь она стала ему духовно ближе…

— Зачем ты это скрыла от меня? Разве это дело женское?..

— Не говори так, — ответила она. — Вас было недостаточно. Не сидеть же нам сложа руки, когда мужья погибают. Да в бой пошли все жены дружинников. Ты прости меня, что я это сделала без спроса. Но мне бог велел.

— Как это он мог велеть? Какой жестокий к тебе бог?

— Ты не знаешь его благости. В этом и есть моё главное горе. Я скоро умру. Может быть, сегодня же. У меня проткнут живот. Я сражалась в задних рядах. Когда передние изнемогли и их порубили, я выдвинулась вперёд. И крикнула: «Смерть вам!» Я забылась и крикнула на своём языке. Тогда ромейские воины загалдели: «Хватайте её! Хватайте живьём, это — ведьма! «Ах так! — вскричала я и бросилась на них. Рядом дружинник меня защищал, но я хотела защищаться сама. Меч ромейца проткнул мне нутро… Я истекаю кровью… Крестись и увидимся на том свете…

Князь видел, как у него на глазах расползалось кровавое пятно на одеяле, которым была прикрыта княгиня. Он приник к ней и замер.

— Последняя моя просьба — крестись… и мы будем вместе на том свете… Матушка твоя Ольга, ты и я. И тебе будет легко умирать, как и мне… Здесь на земле мы временные гости. Умирать всем придётся. Запомни, ромейский царь победит тебя. Если не победит, то перехитрит, очень ты прост и доверчив. Я знаю хитрость ромейских царей. Нет никого на земле хитрее их.

Святослав молчал, потрясённый жестокой правдой её слов. Она коснулась его руки холодными губами и добавила:

— Старый Свенельд давно бы крестился, да тоже стесняется дружины… А сына крестил, что у древлян воеводит. Он сам мне говорил об этом не раз. Свенельд мудр, он много государств посетил и лучше нашей веры не нашёл, хоть и остался язычником ради тебя. Да ты и сам видишь — лучше её нет, нашей веры. Ты не боишься угроз врага, а перед насмешками языческой дружины пасуешь. Дай мне обещанье, что после того, как я умру, станешь христианином… И я уйду в тот мир спокойно.

Он сказал:

— Если цел и жив останусь, то уеду в Киев, крещусь и крещу дружину. Григорий мне в этом поможет.

— И ещё тебе совет. Калокира надо остерегаться. Ох, уж эти честолюбивые вельможи… От них все беды. Вечно добиваются славы и власти… А ценна в мире только власть добра и любви. Дай я тебя поцелую…

Превозмогая боль, она поцеловала его. Потом смотрела на него жадно, умилённо.

— Тебе не страшно? — прошептал он.

— Ты язычник и не понимаешь состояния моей души. Я умираю счастливой, потому что ты дал мне слово креститься. Ты никогда не нарушал слова, как истинный рыцарь. Я счастлива, что встречусь с тобою там, на небе. И тебе уже не будет стыдно, что ты язычник и имел много жён, как все язычники. И твои жены не смогут попасть в рай, а мы будем вместе…

Вдруг она содрогнулась, вскрикнула и указала глазами на священника с дароносицей, караулящего отход её в горний мир.

Святослав, скрывая слезы, удалился. Он вышел на берег Дуная и велел принести себе птицу разных пород. Он разрезал их и бросал в тёмные воды Дуная, желая умилостивить Перуна и вернуть силу и мужество своему войску и здоровье своей жене Ирине. Потом он пошёл вдоль берега, на котором дружинники-христиане хоронили своих родных. Он там встретил и Улеба, копающего могилу своей жене Роксолане. Он хоронил её по-христианскому обряду, зарывал в землю головою на восток. Отец Григорий читал молитву. Святослав остановился в отдалении и наблюдал эту картину, знакомую по погребению своей матери. Улеб поцеловал Роксолану в лоб и стал опускать тело, облечённое в одежду воина, в землю. Потом он закопал могилу и поставил на ней крест, выделанный из ветхих досок.

— Аминь! — сказал Григорий тихо и перекрестился.

Он увидел Святослава, который сказал:

— Много русских косточек полегло в землю на берегах Дуная…

— Мир её праху, — произнёс Григорий. — На том свете увидятся… «Род уходит, и род приходит, а Земля остаётся навек»

А Улеб, облокотясь на меч, беззвучно плакал.

— Блаженны плачущие, ибо они утешутся, — сказал еле слышно Григорий, и благословил могилку широким крестом…

 

Глава XLIII.

БЕГСТВО КАЛОКИРА

Хрисанф нарядился монахом и под покровом ночи проскользнул в город. Город он хорошо знал, бывал в нём много раз за это время схватки.

Подле дома Калокира толпился народ, самый пёстрый: одних патрикий вызвал, другие пришли к нему сами с жалобами. Все знали, что у князя он — правая рука и ведает связями с местным населением, судит и рядит.

Привратник Калокира был тоже грек из Херсонеса. Хрисанф молча сунул в руку привратника горсть золотых номисм, и тот потрусил в дом. Вскоре он вышел и любезно повёл Хрисанфа в покои.

Калокир сидел за столом, завтракал. На нём было одеяние василевса — богато вышитая туника с длинными рукавами, длинные штаны, сапоги с отворотами, обшитые жемчугом. Хрисанф увидел знакомую, привычную обстановку в покоях Калокира и помолился на образ божьей матери, висевший в углу…

Патрикий с необыкновенной любезностью встал, пошёл ему навстречу и вдруг обнял… Потом они сели за стол, Калокир налил вина и они выпили…

— Это очень любезно с твоей стороны, что ты, наконец, вспомнил нашу дружбу, — сказал Калокир. — Я знал, что ты тут, что продвигаешься по службе и даже приближен к самому василевсу… которому сейчас не так уж сладко…

— Пути наши разошлись, — сказал Хрисанф, — но… вот они опять, может быть, соединились…

Хрисанф улыбнулся, и Калокир улыбнулся тоже, но ещё приветливее.

— Ты по своей воле… или от василевса, — спросил Калокир.

— Конечно от василевса…

— Почему же не к князю?

— Тсс! — Хрисанф оглянулся на дверь.

— Что касается переговоров с неприятелем, у меня от князя секретов нет… Наоборот, наши интересы совпадают…

Хрисанф не поверил и ответил смиренно:

— Пути господни неисповедимы. Как часто приходится колебаться между сожалением о человеке и презрением к его судьбе.

— Это ты имеешь в виду судьбу своего повелителя?

— Нет, вас обоих. Пока вы дерётесь, придёт третий и похитит результаты вашей борьбы. Ну разумно ли это?

Калокир помолчал и подумал.

— Что думает на этот счёт Цимисхий?

Хрисанф опять оглянулся на окно и на дверь.

— Я не держу ромейской прислуги в доме, — сказал Калокир. — Но хотя бы она и слышала наш разговор, это безопасно.

— Благородный патрикий! — сказал монах решительно. — Его царственность смирилась с мыслью, что ваша вражда только на руку вашим врагам. Но ваша дружба увеличивала бы силу каждого и содействовала бы благу самой империи…

Калокир не прерывал, слушая, пристально следя за изменением лица, за выражением глаз Хрисанфа.

— Его величество в тайне данной мне аудиенции сказало: «В ваших с патрикием Калокиром разделённых телах видна единая душа, которая милостью Христа сохраняется неразделённой и поныне»… Дальше он прибавил:- Передай благородному патрикию, что постоянные и непрерывные молитвы мои достигли ушей господа и вызвали меня на вершину власти. Моя царственность готовится ныне с божьей помощью разделить с тобой, благородный патрикий, труды нашей царственности…»

В столь же красноречивых выражениях Хрисанф передал Калокиру обещание Иоанна Цимисхия наградить его высоким титулом, поместьем и деньгами, если он оставит Святослава, вернётся в стан ромеев и будет ему полезен… Разумеется, всё будет прощено и забыто.

Калокир усмехнулся ядовито:

— Кто кого должен прощать? Ах, наглец… А после всего этого что он тебе сказал?

От волнения Хрисанф стал теребить крест на груди.

— Хрисанф, ведь он объяснил же тебе, зачем обещает мне эти блага?

— Нет, не объяснил… Клянусь пресвятой богородицей…

— Знаю я тебя. Ты научился клясться, это — твой хлеб. Сейчас ты скажешь правду.

Калокир захлопал в ладоши, вышли два телохранителя.

— Проводите этого смиренного монаха в подземелье, и прижгите ему пятки.

Хрисанф упал на колени и торопливо залепетал:

— Да, он открыл мне секрет текущего дня. Лев Фока, сбежавший с острова Лесбоса… и поднявший мятеж, в руках правосудия…

— Что врёшь? Мне достоверно известно, что Лев Фока, как и я, ненавидящий Цимисхия всеми фибрами своей души, бросил всё своё состояние на то, чтобы создать армию, и её он создал, и сам уже в столице…

— Был в столице. Да, был. А сейчас по повелению василевса ослеплён. Уже удачно ослеплён вместе с сыном Вардой и отправлен на остров Калоним…

Калокир качнулся за столом от неожиданности.

— Как же это случилось? Говори, но точно.

— Лев Фока с приверженцами своими прибыл в один дом столицы. Один из его приверженцев пошёл к своему родственнику за содействием Льву Фоке, а родственник пошёл к друнгарию флота, которому поручено было управление города и выдал родственника. Друнгарий окружил дом, в котором укрылся Лев Фока. Но Лев Фока убежал в заднюю дверь и укрылся в храме. Оттуда его выволокли и дальнейшее тебе известно…

— А что тебе после всего этого сказал василевс?

— Это были его последние слова.

Калокир схватил лазутчика за шиворот и толкнул к двери. Они спустились в подземелье. Пока служка подземельной тюрьмы разжигал огонь, лазутчик ползал вокруг ног Калокира и придушенным отчаянным голосом вопил:

— Это — последнее, что он сказал… Последнее… Клянусь единосущной животворящей и нераздельной троицей…

Служка схватил его и привязал к деревянному помосту. Потом он поднёс зажжённый факел к ногам Хрисанфа… Раздался в подземелье придушенный вопль, пыхтенье, рёв…

— Он сказал последнее слово… — прохрипел Хрисанф.

— Прекратить, — приказал Калокир.

Служка отнял факел от пят лазутчика.

— Он сказал, — зашептал лазутчик, — с одним зверем расправился. Теперь помогай мне, Хрисанф, загнать в яму другого зверя… Ничуть не меньше, а, пожалуй, пострашнее…

— Вот это истинное намерение Цимисхия. Я его угадал. Я никогда не позволю загнать себя в яму. Иди и скажи этому малорослому армянину, что его ожидают ещё большие сюрпризы, от которых он уже не отобьётся… и не оправится.

И он вытолкнул лазутчика в темноту ночи.

А между тем Калокир всё время думал о том, сколь важное решение предстоит принять на совете дружины. Он уже смекнул, что в случае уступок русских, он останется на мели. Исход может быть самый неожиданный. С чем он останется? Наверно, ему не удержать и Херсонеса. К какому берегу прибиться? Да и будет ли этот берег? А вдруг Святослав пойдёт на уступки? О, Калокир не допустит этого. Ни за что!

Душан сыграет роль спасителя. О! Душан может стоить целого войска. И если князь и Калокир уговорят Душана поднять в тылу ромеев болгарское крестьянство, Цимисхию не сдобровать. Ни Святослав, ни сам Душан не подозревают, какой взрывчатой силой в данной ситуации явится этот вожак богумильства. За ним стоял весь славянский мир полуострова и даже многие в столице, которым нравилась новая ересь богумилов — наследников павликиан. Ведь именно там в Азии подал Калокир эту мысль Фокам, и она очень хорошо сработала против Цимисхия… Только бы немножко продержаться!

А богумилы — это люди, которые по первому зову наставника шли на костёр за новую веру и простой народ. Люди самоотверженные, соединённые в прочный союз молодой ереси, которая подтачивала благополучие бояр. Бояр Калокир не боялся. Он обезглавил их целых три сотни в Доростоле, чтобы не мутили и не сплачивали вокруг себя недовольных политикой руссов. Это были коренные столпы боярства. Калокиру казалось, что достаточно Душана настроить и он, выпущенный на свободу, поднимет болгарское крестьянство против Цимисхия. Душан, думал он, мог бы даже стать болгарским царём, подвластным Святославу. Калокир, как заядлый политик, мирился бы пока с ролью временщика при нём, например, первого вельможи. В этой роли ему легче было бы угрожать трону ромейских василевсов.

Да, они не могли понимать это, ни сам учёный и слабохарактерный болгарин — царь Борис, ни русский отважный, но простодушный князь Святослав. Князь, никогда не сталкивавшийся с мятежным простым людом и не наблюдавший скрытых течений внутри своей молодой державы рюриковичей и не подозревавший о бесконечном ропоте, невзгодах и строптивости по виду покорных подданных просвещённого ромейского государства, не поверил бы Калокиру, если бы тот и рассказал о реальной силе изнывающего в заточении старого, грязного в рубище Душана. Князь, привыкший видеть влияние и мощь только покоящиеся на острие меча и наследственной власти расхохотался бы, услышав о скрытой силе Душана.

Да, или вот сейчас решится все, и Болгария вновь будет у Святослава, или надо убираться отсюда.

Оступаясь, ушибая ноги о камни и попадая в канавы с зловонной грязью, Калокир добрел до тюрьмы, в которой он судил, пытал, осуждал подозрительных лиц по доносам своих соглядатаев. Он вошёл в тесное вонючее полутёмное подземелье. В углу на прогнившем тряпье лежал Душан, прикованный за руку и за ногу к столбу железной цепью. Душан даже не пошевельнулся при появлении Калокира. Патрикий приказал тюремщику выйти, и остался с Душа- ном наедине.

— Душан, — сказал патрикий, — поднимись. Я пришёл возвестить тебе свободу и счастливую жизнь.

Душан поднялся, сел и стал чесать своё тело, изнывающее от грязи и паразитов. Слезящимися, воспалёнными глазами он оглядел изящного холеного патрикия, который стоял посередине подземелья, не рискуя опереться о что-нибудь, или как-нибудь присесть. По стенам ползали омерзительные насекомые, сырой вонючий воздух перехватывал дыхание.

— Знаю, что ты мне принёс смерть, патрикий, — сказал Душан, продолжая чесаться и сбрасывать с себя паразитов. — Ничего другого не может предвещать твой гнусный приход. Ромеи никогда с добром не приходят. Они поборники дьявола, кощунственно злоупотребляющие именем бога.

Он стряхнул паразитов к ногам патрикия, и тот невольно отшатнулся.

— Ты сперва выслушай, Душан, а потом ругайся. Вот сейчас я тебе расскажу, какая ожидает тебя честь…

— Полно молоть чепуху, — оборвал его Душан. — Ни обольщеньям мира, ни страхам не продам свою душу. Я рад избавиться от непосильной ноши жизни и умереть за истину и тем оправдать божественное предназначение.

Калокир совершенно откровенно и обстоятельно обрисовал ему ту спасительную роль, которую он мог бы сыграть в интересах болгарского народа.

Первый раз в жизни патрикий заговорил с простым человеком как с равным, без тени заносчивости и обидной снисходительности.

— Сам князь тебя просил навестить его, — закончил Калокир.

— Сам? — Душан усмехнулся. — Пусть он и придёт ко мне…

— Не лучше ли тебе к нему пойти?.. Разница все- таки есть.

— Да не такая, о которой ты думаешь. Оба — твари бога. Разницы нет. Но он язычник, а я христианин. Тут большая разница. Только развращённому ромею, привыкшему ко лжи, вероломству и бесчестию, до такой степени, что и в других он не подозревает более возвышенной души, могла придти в голову эта вздорная мысль, что ради корысти я пойду к князю, да ещё язычнику. Истощивший свой ум в бесплодных и глупых спорах и интригах, разуверившийся в боге и истине, ты направляешь свою волю на приискание земных утех и приобретение вещественных ценностей. Знай же, что для меня и моих учеников эти ценности вместе с твоим князем и его обещаниями стоят столько, сколько стоит горсть придорожной пыли.

— Оставь выспренные словеса, Душан, я сам сочинять их мастер.

Душан поднялся на ноги, звеня цепью и заговорил пророческим тоном:

— Мы несём миру обновление его духа, его быта и доносим до его сердца истину. Я верю: человечество в конце концов отпадёт от мёртвой буквы вашего закона, лицемерия, лжи и обмана. Идёт в мир новый человек, он несёт обновлённое слово и радость истинных дел. Наступит блаженная пора жизни, я вижу её рассвет. Я приношу свою жизнь как жертву на алтарь общего благополучия. Как сладко умереть за правду, добро и справедливость! Едва ли тебе доступно это чувство, патрикий.

— Напрасно ты думаешь, что есть в мире нашем какие-нибудь чувства или мысли, которых не было до нас. Помни, что сказано в книге живота: ничего нового ты не встретишь под солнцем. Всё уже было… Поиски истины, добра, братства… единения народов… Всё было провозглашено Христом и апостолами… Не от мудрости ты ищешь новизны… Брось глупости, Душан! Лови счастье, оно у тебя в руках. Подходящий момент тебе сделаться наместником Святослава в Болгарии, если хочешь — царём болгарским… Одно твоё слово и растворятся двери тюрьмы… И народ понесёт тебя на руках к трону… Объяви клич против деспота Цимисхия…

Калокир подгрёб гнилую солому подле Душана, сам сел с ним рядом.

— Действуй Душан. Теперь или никогда, — шептал страстно Калокир, держа Душана за руку. — Счастливая возможность даётся человеку только один раз в жизни, и то не каждому. Надо угадать момент. Сейчас, Душан, только ты можешь повернуть колесо событий. Болгары пойдут за тобой в огонь и в воду. Преданность их тебе достигла такого предела, такой слепоты, когда последователи по одному шевелению пальца учителя, не рассуждая, идут на смерть. Это бывает редко в истории, более всего наполненной расчётливой суетливостью, злобой стяжателей, мздоимцев, вдруг в один из моментов под влиянием «нового учения» превращающихся в жертвенных святых, попирающих корыстолюбие и готовых на подвиг, на чудеса подвига. В такое время их легко убедить и заставить свергнуть тирана. Ибо, в конце концов, если ты пренебрежёшь услугами этих праведников, они вынесут на своих плечах к безумному действию самого недостойного, лишь бы он выражал их мнение и вёл туда, куда они хотят. В этой жизни, если и стоит что-нибудь каких-либо беспокойств, забот, волнений, то только одно: обладание властью.

— Только власть бога вечна, неизменна и всесильна. Все человеческие власти — одна только суета, тщеславие и беспокойство… Вздор! Мерзость!

Калокир поднялся, стал ходить в волнении по подземелью, натыкался на столбы и произносил как заклинание:

— О, Душан… Нет ничего обольстительнее и слаще власти.

— Власть — исчадие ада, — произнёс Душан, и плюнул в сторону предполагаемых княжеских палат. — Изыди, изыди, лукавый, и не доводи меня до греха. Кто у власти, тот поган и мерзостен. Сказано Христом: легче верблюду пройти через игольные уши, чем богачу войти в царство небесное…

Речь его перешла в бормотание. Душан находил самые грубые и непристойные слова, которыми клеймил сильных мира сего. Цитаты из отцов церкви так и сыпались из него, как из рога изобилия. Наконец он исчерпал все сильные выражения и, растянувшись на соломе, закрыл глаза. Спор его утомил.

Калокир продолжал запальчиво:

— Я знаю, Душан, твоё безмерное презрение к ромейской красоте, величавой обрядности. Но мы укрощаем гордыню человека, полагающего достичь на земле собственными силами счастья и нравственной чистоты и всеобщего благоденствия народов. Нет! Благоразумная система управления добра и великодушна в своём деспотизме и необыкновенна мудра. И всё это я тебе обеспечу. Только царствуй и мне не мешай. Царствуй, а я буду управлять.

Калокир вдруг услышал храп. Душан спал. Калокира забрал гнев. Напрасно он расточал красноречие перед этим фанатичным стариком. Калокир пнул его ногой и вышел.

Калокир бежал к своему дому. О больших силах Цимисхия он знал лучше, чем кто-либо. Он всегда давал Святославу преуменьшенные цифры ромейского войска, чтобы князь не склонялся к идее мира, которая была для патрикия равносильна потере всех надежд. В конце концов при плохой игре расплачивается не он, так почему же не попробовать воевать даже имея ослабленное войско руссов. Всегда можно избегнуть расплаты. Но сейчас он увидел полную безнадёжность борьбы с Цимисхием. Он вбежал в дом, задыхаясь. Дрожащий от испуга слуга, не спавший всю ночь, с плачем кинулся к нему. Калокир приказал:

— Собирайся в дорогу!

Слуга оцепенел от неожиданной новости.

— Пребывание наше здесь кончилось и навсегда. Забери золото. Оно теперь очень пригодится, и выручит нас в минуту опасности. Мы поедем в Азию, где ждёт нас мой друг Лев Фока. Этот будет поумнее Святослава, который ни за что не угомонится, и даже, потерпев поражение, опять думает вернуться сюда…

Слуга упал на колени и стал лобызать ноги патрикия.

— Господин мой, — говорил он плача. — Много лет мы скитаемся с тобой по землям варваров. Страх следует за нами по пятам и я не знаю, как мы до сих пор уцелели. Брось ты мечты о царской короне. Многих она с ума свела и посадила на кол. Вернёмся к батюшке в Херсонес, где нас ожидает отчий дом, покой, сладкая еда и много красивых женщин. Батюшка твой наверно состарился, если не почил. Хватит с тебя и того, что будешь править Херсонесом.

Недоброе ты задумал таскаться ещё по этим азиатским областям, где всё время резня, друг друга ненавидят й только думают об этой проклятой царской короне.

— Чудак! — сказал патрикий. — Слуге недоступны высшие страсти. Делай, что тебе приказывают. Надо убраться засветло. На рассвете Цимисхий возьмёт город, а князя и дружину, от которой осталась одна горсточка, продаст в рабство. Я не хочу, чтобы трупы наши валялись на дороге и вороны выклёвывали им глаза. Ну, бежим. Да не рви, разбудишь девок, которые такой поднимут переполох, что нам несдобровать: соглядатаи Святослава как раз могут обнаружить наши намерения.

Патрикий присел к столу и стал быстро поедать приготовленный ужин. Но он не столько ел, сколько пил. Глядя на него, слуга трясся от страха и плакал. Он заметил, что одежда господина измазана грязью, а сам Калокир находился в состоянии крайнего возбуждения.

— Да зачем же непременно ночью бежать, в такую темь. Разве дело Святослава проиграно?

— Раз и навсегда. Хотя Святослав упрям и не раз говорил мне: «Даже если победит Цимисхий, наберу новую дружину и уж на этот раз не выпущу из рук хитрых ромеев». Бред, конечно. Что могут сделать варвары против ромейской конницы. Теперь нам следует рассчитывать только на дружбу с Фоками. Довольно играть вслепую. Долго я держался в навозе и выносил жизнь с лягушками. Грязные и вонючие эти руссы отравили мой слух своим бессмысленным кваканьем. А чего ждать от болтливой твари? Они думали петь победный клич, да не остёр клюв, да не остры когти. Считаю ниже своего достоинства мстить им за глупость и обиды. Безумец я, понадеявшийся на силу этого желторотого неуча князя. От него несёт запахом бараньей кожи, он весьма жалок при своих влечениях к неудобствам жизни и богат разве только неосмысленной храбростью. И я на него понадеялся, дурак!

Слуга высыпал из ларя золото в мешочки. Деньги сыпались на пол, звенели, подбирать их было некогда. Калокир считал этот момент самым трагическим в своей жизни и считал необходимым, как всегда свидетельствовали о героях истории, произнести какой-нибудь знаменательный монолог, но в то же время боялся, что разбудит своих наложниц, и воздержался.

— Где же мы проедем? — спросил слуга. — Везде расставлена стража. А ворота города ночью на запоре.

— Я договорился с начальником судов на Дунае. За две тысячи номисм он пропустит нас. Скорее, скорее! Мы высадимся на берегу Дуная, с рассветом приобретём коней, доберёмся до побережья моря, оттуда нас рыбаки довезут до Босфора. А там меня ждёт друг и, думаю, удача. Я всё-таки убеждён, что родился для короны.

— Господи, помилуй, — произнёс слуга. — Мало звания патрикия. Мало тебе золота, самых свежих и красивых женщин, вина, почёта. Сам лезешь в петлю. Подальше бы держался от царей. За них все знатные, и даже бог, твоё ли дело заводить эту канитель, добиваться короны. Пускай добиваются её порфирородные, да дерутся между собой, перегрызают друг другу горло из-за этого паршивого венца. Ох, боюсь, вот в одночасье схватят тебя, да и посадят на кол. Куда я денусь?..

— Твоими устами говорит низменный инстинкт толпы, раболепной и неразумной.

Всё-таки привычка к красноречию и позе победила в нём благоразумие и он зашагал энергично, сделал вдохновенное лицо и заговорил страстным шёпотом, боясь всё-таки разбудить наложниц:

— Только пребывающий в безвестности во всем виноват, а достигший престола во всем и всеми будет оправдан. Преступен и убог тот, кому не удался заговор. Как только счастье улыбнулось ему, он желанный царь. Найдутся и патриархи и епископы, которые оправдают его перед богом, и заповеди, которые оправдают его перед законом, и историки, которые оправдают его перед историей, и поэты, которые в звучных стихах увековечат его в потомстве… Лишь бы имел венец василевса — о, тогда всё оправдают! Я буду прав, как прав был Никифор Фока, узурпировавший власть, как прав Цимисхий в глазах народа, убивший своего начальника и дядю… Как только облекусь в царскую порфиру и обуюсь в красные сапоги — все признают меня правым, все будут трепетать, все найдут у меня тысячу достоинств и добродетелей, о которых я не подозревал, и даже пороки возведут в добродетель… Власть не дают, её берут. Она ждёт сильного, смелого, как женщина отдаётся самому отважному и настойчивому любовнику. Разве понять рождённому в страхе и бедности наслаждение могуществом и богатством. Толпы людей, преклонённых перед властелином, несмолкаемая лесть придворных, готовность самых красивых женщин, пышные триумфы, золотые троны, драгоценные блюда на столах, роскошные одежды, пышные повозки, длинные процессии покорённых варваров — и с уст василевса слетают только иронические Полуулыбки, которыми он осчастливливает царедворцев. С высокой колесницы василевс наделяет толпу пригоршнями золотых монет, за которые чернь не перестаёт восторгаться василевсом, восхваляя его добродетели, храбрость, победы, милость и усердие в трудах и попечение о своих подданных! Как мало надо для черни! Как бесконечно много нужно для благородного!

Слуга с сожалением глядел на него. Горестная его мина отрезвила патрикия.

— Торопись, дружище, да не забудь захватить мои новые одежды. Неудобно являться перед друзьями в грязном плаще, тем более в роли будущего василевса.

Под ношею узлов кряхтя и пригибаясь, вышел слуга вслед за патрикием в темноту ночи. Лампада освещала оставленную комнату, в которую вскоре стали сбегаться в ночных сорочках женщины. Они подняли крик и вой, убедившись в том, что их повелитель исчез. На полу валялись разбросанные одежды патрикия, валялся мусор, мебель в беспорядке. По ковру рассыпаны золотые монеты. Женщины хватали их и прятали во рту. Потом они принялись завязывать в узлы все, что попадалось на глаза: занавеси, ковры, безделушки, ларцы, вазы. Они бегали по дому до самого утра и сдирали со стен все, что можно было содрать, ссорились, скандалили, обзывали друг друга неприличными словами. И когда всё было обыскано и увязано, они, уставшие, полегли подле этих узлов, чтобы дождаться полного рассвета и покинуть этот дом, который стал теперь для них опасен.

Когда пришёл за патрикием посланник от Святослава, он увидел только растрёпанных женщин подле огромных узлов и разграбленные комнаты дома. Он спросил, куда девался патрикий, которого ожидает сам князь.

— Этот подлец убежал, спасая свою жалкую шкуру, — ответили женщины, — и бросил нас на произвол судьбы. Мы честные куртизанки, а не какие-нибудь грязные девки из лупанара. Пусть подавится первым обедом или попадёт на кол брюхом во время позорного бегства от своего благодетеля русского князя…

Как только рассвело, они все разбежались из дома Калокира.

 

Глава XLIV.

СОВЕТ ДРУЖИНЫ

О всем случившемся посланник доложил Святославу, который всё ещё ждал патрикия на совет. Дружина выслушала это донесение со скрежетом зубовным. Все они патрикия недолюбливали, все убеждены были, что этот ромейский перебежчик верен князю до поры до времени.

— Позор на мою голову, — сказал Святослав. — Ваш суд и расправа. Не слушал я тебя, старый Свенельд. Видно мало ещё я земель изъездил, мало и плохо людей узнал.

— Полно, князь, сокрушаться, — ответил Свенельд. — Конь о четырёх ногах, да и он спотыкается. Прибереги это к досугу, да и хорошенько обдумай. А сейчас надо дела решать.

— Что ж, — сказал князь. — Вот и нам черед пришёл склонить голову перед лукавым врагом. Песня до конца допета, да невесело.

— Это так. Многие пали в бою. Это были все испытанные и храбрые воины. С ними ты полонил буртасов, ясов и касогов, громил хазар, держал в страхе ромейскую державу. Погляди, князь, как нас мало осталось.

— Плетью обуха не перешибёшь. Моя воля — добиваться мира.

— Да разве мы о покорности думаем. Нет. Сложим головы, где велишь. А коли какая иная воля будет твоя, и той воле подчинимся.

Святослав подумал, потом сказал:

— Вы видите как вооружены их всадники? Как обучены их кони, как ромеи держатся в седле и в стременах, как они одеты в панцири, кони покрыты войлочной попоной, как длинны их пики. А мы с ними сражаемся пешими. Наши на конях как старые бабы на жёрдочке, вот- вот свалятся. Приеду в Киев, заставлю всех сидеть на конях по-ромейски. Наберу новую дружину, обучу её и вернёмся назад… И тогда ромеи не дадут нас обмануть, уж я их не выпущу из рук. И ученики покажут учителям способности руссов к военному делу.

— Да будет так, — согласилась дружина.

Отобрали послов, установили условия, на которых согласились мириться, а если ромеи на тот мир не согласны, бороться до издыхания.

Брезжил рассвет. Когда послы удалились, Святослав Проходил мимо горницы Ирининой служанки. Служанка стояла на коленях и молилась:

«Страшный в правосудии, услышь нас, боже, Спаситель наш, упование всех концов земли и находящихся в море далеко, поставивший горы силою своею, препоясанный могуществом, укрощающий шум морей, шум волн их и мятеж народов…»

Все в доме ромейскому богу молятся. Видать судьба под ромейским богом и нам ходить. Матушку недаром называют мудрой.

Он полюбовался на служанку и ушёл спать под тяжестью дум. А Цимисхий так и не мог уснуть до утра. На рассвете он стоял у шатра и глядел в сторону города. Давно погасли костры и исчезли густые тени. Небо побледнело на востоке. И царила тишина. Все ещё спят. Только он, владыка всех подданных, не спит, опасается варварского князя. Чуждый тонкого воспитания, навоевавшись за день вволю, варварский князь небось дрыхнет себе теперь, как зверь в берлоге, чтобы с утра схватиться опять за меч. Есть ли смысл терять военачальников и отборную конницу в войне с тем, кто не жалеет ни своих подданных, ни свою жизнь и готов её принести в угоду любому обуявшему его порыву храбрости.

Борьба с собой измучила Иоанна. Благоразумие подсказывало: надо немедленно замириться. Идти на личный риск в угоду губительному мнению царедворцев, которые будут сгибать спины также и перед новым василевсом — казалось ему непростительной глупостью. Но надменная гордость полководца не находила путей к тому, чтобы первым заговорить об этом с военачальниками.

В это время доложили о приходе русских послов. Утомление и раздражение разом исчезло. Радость, о которой он постыдился бы признаться самому себе, заполнила его до отказа.

Бодро и уверенно, стараясь придать своей походке как можно больше величия и спокойствия, он вышел к послам. Это были небрежно и грубо одетые, загорелые и сильные дружинники. Цимисхий понимал толк в мужской силе. Каждый такой воин стоит многих. На момент его забрала робость: не слишком ли много запросит Святослав. Этот варвар, который унижал Романию и её послов под стенами Константинополя, не будет просить мира унизительного.

Цимисхий делал вид, что небрежно и нехотя выслушивает доводы Свенельда, а на самом деле изучал на лице старика каждое проявление внутренних движений души. На ядрёном языке греческого простонародья твёрдо излагал старик условия мира. Русские готовы сдать Доростол, оставить Болгарию, возвратить всех пленных, вернуться на своих судах домой. Греки не должны чинить им препятствия, не нападать на них с огненосными кораблями. Согласно всем прежним договорам будут греки впредь считать русских друзьями и пускать русских купцов в столицу. Ромеи также снабдят руссов в дорогу хлебом и прочими припасами. Кроме того, греки попросят своих союзников печенегов не чинить никаких препятствий возвращающимся с войны, где бы то ни было: на море, на суше, на Днепре.

Цимисхий был рад этим условиям. И опять буйная радость вселилась в него. Но он медлил с ответом, чтобы окружающие царедворцы не могли подумать, что он боится дальнейших сражений. Он искал слова, которыми лучше всего выразить согласие. Он знал, что эти слова исторические и их запишет Лев Диакон, в назидание подданным и к изумлению народов. И василевс произнёс:

— Не для славы воюют ромеи и не из любви к походам и кровопролитиям. Благополучие одного подданного дороже нам, чем восторги и хвала чужеземцев нашей державе. Мир и спокойствие всегда царствовали бы на нашей земле, если бы беспокойные соседи не нарушали их. Христианам свойственны смирение и снисходительность. И мы рады приветствовать добрые намерения князя, и в интересах обоих народов заключить обоюдно выгодный мир.

Были выработаны условия и написан договор.

Когда Святославу прочитали этот договор, он долго думал и наконец сказал греческим послам:

— Много я воевал и с кем воевал всех побеждал. А не знал, что значит уступать противнику или просить мира. Очень хотелось бы мне поглядеть на того богатыря, с которым не сумел я сладить…

Послы передали Цимисхию просьбу князя и василевс обещал ему встречу на Дунае.

 

Глава XLV.

ДОГОВОР НА ДУНАЕ

Иоанн Цимисхий с пышной свитой и большим отрядом воинов ждал Святослава на Дунае. Он заметно волновался, глядя на противоположный берег реки. Там ничего кроме движущихся лодок-однодревок он не смог приметить, что бы походило на церемонный выход великого князя. Наконец, отделилась одна лодка от противоположного берега и поплыла, приближаясь к василевсу. Цимисхий решил, что это посланцы, которые известят о прибытии самого Святослава. Царь оглядел свою блистательную свиту и решил, что наступает великая минута в истории. Два властителя, о которых будут слагаться легенды и поэмы, а историки запечатлеют эту встречу в самых возвышенных выражениях, — два великих властителя вот сейчас встретятся на берегу Дуная. Сладостная и возвышенная минута!

Историки назовут императора «Освободителем народов» от нашествия варваров, охранителем начал христианства и найдут самые лестные слова, самые красноречивые выражения для сопоставления этих двух столь разных правителей. И на фоне русского варвара ещё ярче заблистает всё царственное величие ромейского василевса.

Вечная слава уже достигнута. Придворный историограф Лев Диакон запечатлевает её для истории. Иоанн Цимисхий в сладком изнеможении закрывает глаза и рисует себе предстоящий триумф.

Вот он велел позвать Льва Диакона.

— Тебе предстоит благородная и достопочтенная задача пером беспристрастного историографа передать в века всё величие момента, описать подвиги русских воинов, силу их оружия, отменную опытность наших стратигов, чудесную храбрость моих войск, не умаляя отчаянной храбрости варваров, которые пали жертвой своего безрассудства, своекорыстия, дикости и бессмысленных притязаний.

Лев Диакон с пергаментом в руке согнулся пополам, не решаясь поднять глаза на василевса и боясь поспешить с ответом.

— Каково расценит нашу победу история, скажи мне без лукавства, нередко свойственного даже летописцам? — спросил Цимисхий.

— Умалять силу, ум и храбрость врага, значит отнимать частицу мощи у победителя. Нет славы орлу, поборовшего голубя. Победа твоя, василевс, блистательнее всех прочих, ибо воинственность россов не поддаётся описанию. Народ этот достоин внимания великого историографа. Этот народ, руссы, отважен до безумия, храбр, силен, нападает на всех соседей, о том многие свидетельствуют в истории и даже Иезекииль об этом упоминает в следующих словах: «Се аз навожу на тя Гога и Магога — князя росс» и что этот народ мог быть побеждён только силою твоего оружия, владыка, и никем больше, в этом сказывается и небывалая мудрость василевса и предназначение самого Всевышнего.

Цимисхий был доволен ответом. Движением головы он дал знать, что разговор окончен. Лев Диакон с глубоким поклоном отошёл в хвост свиты. А Цимисхий стал напряжённо разглядывать приближающихся руссов в лодке. Лодка резво подходила к берегу. На ней сидело человек шесть или восемь, в белоснежных холщовых рубахах. Все люди гребли, взмахивая вёслами дружно. И когда лодка подлетела к самому берегу, гребцы затормозили её мгновенно и тут же бросили весла. Ромеи с интересом стали рассматривать прибывших. Василевс велел спросить: когда же прибудет сам князь? Ему ответил Свенельд, что князь прибыл. Тогда Иоанн Цимисхий, да и вся свита на момент как бы застыла в изумлении. Потом все принялись прихорашиваться. Василевс, спохватившись, что его застали врасплох, не успевшим ещё принять величественный вид, поднял голову, приосанился и стал шарить глазами по лодке.

Из лодки поднялся человек, при внимательном его сличении с другими, отличный только тем, что он имел чуб на голове, серьгу в ухе, да более чистую сорочку. Не выходя из лодки, он чуть-чуть поклонился.

Иоанн Цимисхий ответил на приветствие и стал пристально рассматривать. Лев Диакон при этом подался вперёд и принялся записывать. Вот он что записал для истории:

«Святослав переезжал через реку на некоторой скифской лодке и, сидя за веслом, грёб наравне с прочими, без всякого различия. Видом он был таков: среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским носом, с бритою бородою и с густыми длинными висящими на верхней губе волосами. Голова у него была совсем голая, но только на одной её стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и диким. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посреди их вставленным. Одежда на нём была белая, ничем, кроме чистоты, от других неотличная».

Итак, на берегу Дуная, на котором обильно текла кровь, съехались чтобы взглянуть друг на друга правители двух держав, самых могущественных в то время. Одна держава богатейшая, морская, многоязычная, изъязвлённая всеми пороками угасающей рабовладельческой цивилизации, просвещённой, надменной, утончённой, упоенная своим величием, роскошью. Её представлял в роскошных одеждах — царь Цимисхий. Державу эту постоянно лихорадило от заговоров и предательств, но она была всегда самонадеянной, считала своё царство вечным, тогда как оно приближалось к гибели, никем не подозреваемой. И другая держава — юная, только что собирающая в единое целое свои земли и племена, расширяющая границы своих владений, перенёсшая столицу из Новгорода в Киев, а теперь — осевшая на Дунае… Представитель её — киевский князь Святослав, одет бедно, в одной сорочке из грубого полотна, суровый в нравах, хмелеющий от буйства сил, неграмотный, простодушный, не искушённый в лукавстве, близкий к селянину, ремесленнику, торговцу, по-рыцарски твёрдый в слове и поступке… Держава его запальчива и потому стихийно расточающая свои буйные силы, презираемая просвещённым соседом и противником, не желающим признать за ней какое-либо достоинство и будущее, но в своём смешном убожестве несущая внутренние силы будущей мощи и величие духа, которыми обновится мир.

Святослав ждал, когда царь заговорит, но тот в свою очередь тоже выжидал. Наконец, убеждённый, что варварскому князю неизвестны правила царственного этикета, который повелевал первым заговаривать просителю о мире, Иоанн Цимисхий снисходительно, усмехнулся в сторону царедворцев и произнёс:

— Вот вижу настоящего варвара, от которого я, наконец, освободил мир…

Потом он сказал Святославу:

— Я рад приветствовать русское княжество в лице князя Святослава, отмеченного опытностью в воинских делах и изумившего мир доблестью, которой немало удивлены и мы — ромеи, видавшие многих достопочтенных и преславных противников в веках своей истории. Среди них не было русскому князю равного.

Святослав выслушал эту речь через переводчика и ждал дальше. Он был озабочен выполнением договора и льстивые речи, которыми царь хотел усыпить его внимание, уводя от предмета разговора, внушали ему опасение.

У всех сановников были умилённые лица, они ловили каждое движение василевса, каждое отражение чувства на его лице: ведь всё это принадлежит истории. Торжественно помолчав, опять начал декламировать василевс:

— Мы с вами были свидетелями самых удивительных и чрезвычайных происшествий. Ужасные в это время являлись чудеса. Невероятные были землетрясения и громы. Сильные, проливные с неба дожди. Непрестанно учинялись брани, всюду по землям нашим проходили полчища. Города и целые народы подвергались опустошению или переселялись. Оттого многие думали, что мир получит изменения и «Второе пришествие» приближается. Но господь бог судил всё иначе, и мир торжествует между нами на благо наших любезных подданных.

Свенельд опять перевёл Святославу эти слова. Лицо Святослава сделалось мрачным и он сказал:

— Спросите василевса, скоро ли прибудет обещанный хлеб и дары, как то указано в договоре и на чём мы клялись Перуну и Велесу, написали на хартии и своими печатями подтвердили.

Василевс ответил, что хлеб уже отгружается и дары припасены.

— Наше слово василевса дороже золота, — заключил он, — и ромеи, согласно своим правилам, обыкновенно побеждают своих врагов благодеяниями больше, чем оружием. Союз и дружба наша будут нерушимы и русские купцы станут впредь почётными и желанными гостями в Константинополе.

Но Святослав опять спросил: отправлены ли Цимисхием посланцы к печенегам. Печенеги, будучи союзниками греков, должны быть греками предупреждены согласно договору, чтобы не чинили русским никаких препятствий, когда те будут возвращаться домой по Днепру. Иоанн Цимисхий ответил, что уже отряжён посол к князю Куре с предложением удалить свои кочевья от берегов Днепра вглубь степей. Цимисхий советовал быть спокойным, верить в закон и слово василевса и знать, что христианский бог карает прежде всего за вероломство и нарушение клятвы перед ним.

Слушая эти слова, Святослав окончательно решил, что Цимисхий его обманывает, но где и как вскроется этот обман, князь ещё не знал. И он принял решение как можно скорее отъезжать в Киев. Сама беседа его с василевсом была тягостна и огорчительна. И всего больше опасался Святослав исконного ромейского вероломства: убийства из-за угла или нападения во время этого свидания, или даже во время самого получения подарков. Сейчас он ожидал всего, потому что чувствовал всей душой, как его презирает и ненавидит заверяющий в дружбе и любви христианский самодержец. И желая дать понять Цимисхию, что войско русское ещё многочисленно и сильно, и что оно не боится никого, князь для получения довольства увеличил число дружинников, воинов и их жён в несколько раз. Но ромеям и эта цифра показалась заниженной, их воображение было напугано.

— Варвары скрывают подлинный состав войск, — сказал свите василевс. — С таким малым количеством не могли держать они оборону. Но как простодушен князь, видны все его ходы.

И он велел передать Святославу:

— Дадим не только хлеб, но и вино и мёд. Для союзников настежь открыты наши сердца и наши закрома. К тому обязывает нас добрый обычай.

Святослав отлично знал, как этот полководец-цареубийца захватил престол, воспользовавшись хитростью любовницы, как вскоре он обманул и предал и саму эту любовницу свою — царицу. И это узурпатор в беседе ссылался как на свидетеля его чистой совести на христианского бога, которого он каждую минуту своего славословия тоже нагло обманывал. И князь про себя решил, что напрасно так болезненно беспокоился о пропитании. Может быть его и брать от греков не следует, император может отравить пищу. Ещё раз князь обдумал всё то, что сказал Цимисхию и осудил себя. Зря настаивал, чтобы греки предупредили печенегов. Это может навести Цимисхия на мысль, что русские очень обеспокоены предстоящим отходом домой и следовательно, слабы. И тогда, под конец беседы, князь похвалил греческие обычаи, василевса, свиту и уменье их говорить пышно и учено. То есть князь расхваливал то, что больше всего ненавидел. И по тому, как улыбался василевс и как вслед за ним тут же эту улыбку царедворцы передавали друг другу, князь понял, что его слова пришлись им по душе.

Наконец василевс слегка склонил голову и молчал. Это же сделали и царедворцы. Святослав понял, что свидание закончено, взмахнул веслом, лодка покачнулась и отошла от берега.

Возвратившись в город, князь отдал срочное приказание грузить на судна скарб, припасы, подарки, золото, овощи и немедленно идти в Киев.

К вечеру следующего дня войско отплыло по Дунаю, выслав вперёд по обеим берегам реки конных разведчиков.

Цимисхий несомненно рад был миру, предложенному Святославом. Война измучила его, поэтому он согласился на личное свидание с князем, что по ромейским понятиям было высшей честью для противника. Святослав не был разгромлен, не капитулировал. Даже отступающий, Святослав был страшным врагом. Ромеи снабдили его провиантом, лишь бы скорее убирался. И обещали свободный пропуск на родину. Цимисхий дал заверение предупредить своих союзников печенегов, чтобы они не чинили никаких препятствий русским на дороге к дому. Святослав возвратил Цимисхию всех пленных греков, захваченных в бою, обязывался не вести войну против Византии ни своими силами, ни силами союзных народов и не посягать на херсонесские владения. Кроме того, русский князь обязывался оказывать военную помощь грекам. Но ромейский император не сдержал своих обещаний…

 

Глава ХLVI.

ОГНЕННАЯ КУПЕЛЬ

Цимисхий приказал знати выехать из Константинополя в Доростол, чтобы всем были очевидны его необыкновенные воинские подвиги. Даже вытребована была сама василиса Феодора, которая не видалась с мужем с того самого дня, когда постояла с ним под венцом. Были раскинуты шатры, украшенные шёлковыми тканями и коврами, выписаны музыканты, певцы, шуты и мимы из цирка. Толпящемуся на улицах народу раздавали дешёвые сласти и вино.

Василевс велел оцепить город и не выпускать из него никого, пока не будут выловлены все изменники, переметнувшиеся на сторону Святослава. Соглядатаям ушникам велено было внимательно слушать, что говорят на площадях, на базарах, в домах за столом и доносить немедленно.

И вот к Василию Нефе, который ведал сыском, стали сгонять толпами этих проговорившихся. Всё это были случайно под руку попавшие и схваченные, трясущиеся от страха жители города, которые плохо понимали, что происходит, и считали войну и голод и вызванные ими страдания наказанием божеским. Они падали на колени, завидя сановников, что-то бессвязно лепетали, умоляли о пощаде; женщины были с детьми на руках, вопили, призывая на помощь всех святых. Спешно с ними расправлялись: отрезали языки, приговаривали к удавлению или к отрезанию ушей и носа, отрубали руки, ослепляли. Особо опасных сажали на кол или зарывали живыми в землю. Были и такие, которых публично сжигали живыми на кострах.

Жестокость ромеев носила традиционно утончённый характер. Если варвары просто зарубали преступника, то византийцы наслаждались мучениями жертв: сперва они виновника ослепляли, потом четвертовали, надругались над телом, оскверняли его, прежде чем умертвить. Причём так поступали со всеми решительно: и с сановниками, и с епископами, даже с свергнутыми императорами. Сам Цимисхий прежде чем умертвить предшественника своего дядю Никифора, резал и терзал его тело. Даже женщины, приученные к этим зрелищам и обычаям, нисколько не уступали мужчинам в выдумках по части изощрённого мучительства.

На этот раз неумолимая жестокость выпала на долю не только тех, которые воевали против ромеев на стороне Святослава, но и тех, которые были вообще недовольны человеческим самоустройством на этой земле, хоть и не принимали участие в войне. Этих Цимисхий считал самым вредными еретиками, потому что они и само благоустройство в мире и богатство и знатность и земную славу ставили ни во что. Василевсу доносили, что во время Святослава подобные люди стекались в Болгарию, убегая даже из Константинополя. Особенно много он обнаружил в Доростоле беглых рабов, бедных и безземельных крестьян, которым в Болгарии при Святославе жилось легче.

Целыми днями Цимисхий вместе со своими вельможами растасовывал пригоняемых к нему славян. И он уже устал выносить смертные приговоры и ему захотелось повеселиться в кругу избранных дам, когда к нему привели старика в веригах, нечёсаного и лохматого с лихорадочным блеском в глазах. Старик не упал ниц, не просил пощады. Он глядел на василевса сухим испепеляющим взглядом.

— В чём его преступление? — спросил Цимисхий.

Наушник ответил:

— Он богумил. Хулит богатых, поносит всех, кто за царя. Сбивает с толку рабов и крестьян, чтобы они не работали на господина. Он не только чужую собственность ненавидит и считает греховным её иметь, он и сам не хочет никакой собственности.

— Неслыханная и вреднейшая ересь! Они, пожалуй, и саму мать-церковь посчитают ненужной!

— Не только ненужной, но и весьма вредной, — подсказал придворный историк. — Они кроме евангелия ничего не чтут, даже иконы, таинства, поклонение мощам…

— Кощенство! — произнёс свирепо Цимисхий. — Такому лучше на свет не родиться.

Василевс стал внимательно и брезгливо рассматривать еретика.

Через дыры платья просвечивало у старика грязное, синее тело.

— Он дошёл до такого безумия, что возвёл сам себя в апостольский чин. Его поймали как раз в тот момент, когда он хаял церковь и проклинал Твоё величие как слугу сатаны.

Цимисхий слышал о еретиках своего государства: об арианах, павликианах, о манихеях и знал про них одно, что они злейшие враги царя и церкви. И всех их он относил к своим личным врагам. Но богумилов считал извергами рода человеческого, для которых до сих пор ещё не придумано надлежащей казни.

— Кто ты такой? — спросил грозно василевс.

— Я — человек.

— А ещё?

— Сын божи.

— А ещё?

— Богумил. Богу милый.

— Знаешь ты, с кем разговариваешь?

— Скажешь, так буду знать.

— Я — василевс ромеев.

— А я — славянин. Христианин.

— Ты, говорят, мутишь народ, проповедуя бедность и неповиновение властям.

— Яко же и Христос.

— Значит ты с Христом на равной ноге?

— Пока он был человек, он был мне брат.

— Но он был и бог?

— Все люди, пока они люди, не боги, а все одинаковы…

— Значит и ты и я ничем не отличаемся друг от друга?

— Ничем. Бог во всех душах, будь люди бедные или богатые, черные или белые, ромеи или варвары, малы или стары, мужского пола или женского.

— Однако ты себя называешь апостолом?

— Так меня называют люди. Я им не перечу. Глас народа — глас божий.

— Вот я тебе посажу на кол, и все увидят, какой ты апостол.

— Премного меня обяжешь. Мучай тело, оно в твоей власти. Тело — сосуд сатаны. Его прельщает мясо, женщины и вино. Древо познания добра и зла было виноградное дерево, и Адам и Ева упились соком его. Тело — зло. Добро — душа и небо.

— Оставь бредни невежды, старик. Ничего ты не знаешь.

— Ничего не знать из противного истинной вере — значит знать всё.

В голосе звучала надменность пророка.

— Болтай больше… Как раз доболтаешься до казни.

— На, рви на части, жги огнём мой прах, умножишь мою радость перед богом. Возвеличишь мой дух.

Душан разорвал гнилое веретье на груди и обнажил на истязаемом в кровоподтёках и синяках теле железные вериги.

Цимисхий поморщился, а сановники вздрогнули и отвели от Душана глаза в сторону.

Душан шагнул, приблизился к царю:

— Что, царь, испугался? На-на! Режь, жги, мучай! Зажарь меня на огне или посади на кол, как всех этих посадил.

Он указал рукою в сторону улицы, вдоль которой корчились на кольях, вбитых в землю, заподозренные в ненависти к Цимисхию славяне, греки, венгры.

— Еретик. Ты и креста не целуешь, — воскликнул василевс, — а ещё учишь царей…

— Да, мы не почитаем креста, видя в нём орудие казни сына божия. Мы не почитаем икон, эту мазню ваших живописцев, это гнусное идолопоклонство. Мы осуждаем маммону богатства и призываем к братству и бедности. И за это вы нас гоните, как гнали Христа и его апостолов. Посмотрите на ваших пастырей, они жрут, пьют, ублажают своё тело в роскошных постелях с блудницами, угодничают перед властями.

Не стерпев этих слов, Варда Склир схватил Душана и зажал ему рот. Цимисхий остановил Варду: пусть Душан по глупости весь выговорится, тогда его вредоносное еретичество всем будет ясным и очевидным.

Душан продолжал всё в том же тоне непререкаемого пророчества:

— Помни, василевс! Праведник должен обладать добродетельным молчанием и слёзным даром. А тебя окружают распутные кобылы — бабы, да бесы — комедианты. Дни ты проводишь в войне, что есть грех, да в гульбе и пиршестве. Тьфу! Тьфу!

Душан плюнул в сторону василевса и свиты.

При царе Петре, при котором ромейское духовенство было особенно корыстолюбиво и назойливо, притом упорно внедряло церковный быт и в мирскую жизнь прихожан и требовало непрекословного повиновения царю и боярам («Царь и бояре богом суть поставлены»), богумилы, благодаря своей простоте, чистоте сердца и твёрдости духа приобрели большую любовь в народе. Каждого богумила, казнённого за свою веру, народ считал мучеником. И вот сейчас Цимисхий увидел, как воины, стоявшие тут, с мистическим умилением смотрели на Душана.

— Мятежник! — еле выдавил Цимисхий с отвращением, дыхание его спёрло от гнева.

Душан произнёс, как заклинание, громко и торжественно:

— Мы ненавидим войну и насилие! Мы ненавидим корысть и суету! Мы проводим время в кельях на молитве и в помыслах о боге… И не помышляем о власти. И к мятежу не призываем, царь. Мы — кротки. Не надо лгать!

Василевс поднялся с походного трона: лицо его перекосило от возмущения. Он приказал:

— Разжечь костёр и здесь, сейчас же на раскалённых углях его, мерзавца, зажарить.

И к ужасу своему увидел, что никто из свиты, ни из солдат не пошевелился. Все были объяты страхом перед этим, стоящим в лохмотьях и струпья диком, о котором шла молва, что сколько бы ни пытались его сжечь, огонь не брал.

Цимисхий обернул в сторону сановников своё искажённое гневом лицо. Все должны были исполнить его приказание наперегонки, как он привык к этому, а здесь стояли, как заворожённые.

Варда Склир приблизился к готовой вязанке хворосту, подсветил растопку. Сухой хворост быстро обнялся с пламенем и осветил багровым светом лохмотья старика, который не менял ни позы, ни выражения лица.

— Владыка, — прошептал на ухо императору всесильный паракимонен. — Мы рискуем быть скандально сконфуженными. Многие из еретиков продали душу дьяволу, и этот еретик может в огне остаться невредимым. Это произведёт ужасное впечатление на всех окружающих. А, главное, поколеблет власть трона.

— Были случаи? — спросил так же тихо опешивший царь.

— Были, владыка.

Иоанн Цимисхий колебался, и это всем передалось и все были безгласны и недвижимы. Вдруг Феодора подбежала к старику, сорвала с него лохмотья и бросила их в огонь. Все ахнули и застыли в священном трепете. Огонь мгновенно превратил лохмотья в пепел.

— Видите, военачальники! — сказала с укором царица. — Значит и паскудное тело его, как злостного еретика, тоже тленно.

И она решительно толкнула его в огонь.

 

Глава ХLVII.

СОБАКА СОБАКУ НЕ ЕСТ

Теперь Иоанн Цимисхий тщательно принялся выискивать изменников по всей Болгарии. Все пути и дороги от города были перекрыты, везде стояли сторожевые заставы и проверяли проезжих и прохожих. Василевс дал строжайший наказ во что бы то ни стало отыскать и Калокира. Но его нигде не находили. И вот однажды доложили василевсу, что Калокир явился с повинной сам.

— Как ты смел, презренный изменник, появиться ко мне на глаза? — вскричал василевс.

— Владыка, — ответил Калокир. — Это выявилось недавно, что изменник именно я, а не ты. Если бы я оказался на троне, то тогда ты бы был изменником.

Цимисхий любил остроумные дерзости, но только со стороны своих близких друзей. Остроумие Калокира его только обозлило.

— Наглец! Зачем ты явился? Почему не удрал в Киев с этим варварским князьком. Мог бы ты там обучать его богословию, ведь его мать христианка?

— Автократор, я хотел быть полезен тебе.

— Ты? Не бравший копья в руки. Чем же?

— Дельным советом, владыка. Я человек учёный и всё моё оружие — здесь!

Он ударил рукой по лбу.

— Вот я отрублю тебе голову и посмотрю, как это оружие тебе поможет.

— Ты сделаешь непоправимую оплошность, владыка. Ты не узнаешь того, что тебе в настоящий момент в первую очередь знать необходимо.

— Изворачиваешься, недостойный. Впрочем, отрубить тебе голову я сумею и после нашего разговора.

Калокир упал к подножию трона и стал целовать край одежды василевса. Он лежал вниз лицом, как то повелевал церемониал. И ждал повелений.

— Встань, блудный сын. И говори то, что может быть мне полезно. И знай, что всякая ложь или попытка увернуться от наказания отягчит твою участь.

— Трудно усугубить мою участь. Мокрее мокрого быть нельзя и голого раздеть невозможно.

— Ближе у делу. Без риторики. Я слушаю.

— Владыка, — сказал Калокир, — князь руссов вовсе не хочет мира.

Иоанн Цимисхий тяжело вздохнул:

— Вот как! Откуда тебе это известно?

— Он отправился в Киев за новыми войсками. «Наберу новую дружину, — говорил князь, — и уж на этот раз не выпущу из рук хитрых греков».

Цимисхий нахмурился и задумался. Потом произнёс:

— Варвар есть варвар. Его исправит только могила. Одет как бродяга, и грамоте не обучен, а помыслы под стать самому Карлу Великому. Выходит, Калокир, надо готовиться нам к новым тяготам.

— Владыка, этого можно на сей раз избежать.

— Каким образом?

— Там, где бессилен меч, могущественна ромейская дипломатия. Уж это испытано.

— А-а! Дипломатия… Она не заменит солдата. Дипломатия — слова, слова, слова…

— Слово — тоже оружие. Оно ранит больше… Словом можно и убить…

— Очень ты красноречив, Калокир… Ты был и там услужлив, когда переметнулся на сторону Святослава, врага.

— Нет опаснее врага, чем бывший друг… Это мы испытали оба, василевс.

Это намёк был дерзостью неслыханной, близкой к оскорблению, но Цимисхий принудил себя признать, что недостойно василевса опуститься до обиды на изменника. Всё же он уязвил Калокира:

— Твой «брат» Святослав покинул тебя в тяжёлую минуту, а ведь клялся в дружбе до гроба… Ты — лишился всех прав, состояния и титулов. Стал — ничтожеством вроде проходимца Душана. А ещё мечтал о царском троне. Погляди на себя, кем ты стал. Ну как ты, Калокир, расцениваешь теперь вое положение?

— Здоровье может оценит только тот, кому приходилось его терять. О, богопоставленный, богопрославленный, боговенчанный! Благодетельное внимание василевса может оценить только тот, кто испытал горестное состояние опалы и пришёл к надежде увидеть лучезарный свет твоего величества. Опала и возвышение в жизни как день и ночь, и чем темнее была ночь, тем благодатнее и радостнее кажется нам свет нового дня, свет солнца. Я могу быть тебе бескорыстно полезен и тем искуплю грех вероломства. Только одно это утешение и осталось у меня, о, мой святой владыка царь.

— Утешение? Не лицемеришь ли опять? В тебя трудно проникнуть… Подумать только: изменить своему василевсу ради варвара, который носит холщёвую рубаху как простой солдат, ест сырую конину, и вместо постели спит на седле, положенном на сырую землю.

— Все мы когда-нибудь нарушали клятву своему василевсу, — ответил Калокир.

Иоанн Цимисхий понял, куда он метит, и сказал сердито:

— Болтай да не забалтывайся. А если в самом деле у тебя есть что дельное сказать, говори:

— Сперва попрошу у Вашего величества внимания выслушать краткую историческую справку.

— Твою?

— Нет. Василевса Константина Багрянородного.

— Я внимаю.

— Ещё Константин Багрянородный, покровитель наук и литературы, сам написал обширное сочинение «Об управлении государством» и дал нам в руки нить, ведущую к цели.

— Император писал очень небрежно, — заметил Цимисхий, нахмурившись.

— Не возражаю, владыка. Однако он дал верные зарисовки этого воинственного и дикого народа — руссов. Он сообщил в этом сочинении, что как только наступит ноябрь месяц, князь отправляется «в полюдье», в круговой объезд своих земель для взимания дани и прокормления дружины. Когда растает лёд на Днепре, возвращается в Киев с добычей: мехами, мёдом, кожей. Грузят всё это на однодревки и отправляются к нам с Романию. Но когда они подходят к днепровским порогам, то семь раз высаживаются на берег и волоком тащат лодки, а иногда шестами проталкивают их через эти опасные для судоходства днепровские пороги.

— Зачем ты пустой болтовнёй отнимаешь моё время, — прервал его Цимисхий. — Ведь и я читал обо всем этом.

Калокир продолжал невозмутимо:

— Поэтому догадливые печенеги и приходят к этим порогам и именно в этом месте нападают на руссов. Когда я перечитал об этом, я сразу понял разгадку твоего затруднения, автократор…

— А-а-а! — изумлённо воскликнул василевс. — Понимаю. Ну, Калокир, ты неповторимо проницательный… на всё дурное… Прирождённый обманщик…

Но тон был снисходительный.

— Владыка, обмануть врага в бою называется не обманом, а стратегией. Обмануть же хитростью — это дипломатия.

Цимисхий весело расхохотался. Он давно не слыхал такого наглого остроумия среди унылых льстецов царского двора.

— Если бы ты, Калокир, не был столь изобретателен, я тебя давно бы привязал на спину ослу. Но так как ты при ненасытном своём честолюбии и тщеславии, соединёнными с незаурядным умом, можешь быть мне в самом деле полезен, я тебя до конца выслушаю.

— Автократор, только своим собственным опытом доходишь до самой, казалось бы, простой и очевидной истины. Сейчас, когда я досконально изучил быт, нравы и образ мышления варваров, я навечно сумел излечиться от этих нелепых и преступных иллюзий овладеть троном или даже хотя бы стать независимым от Константинополя управителем Херсонеса. Я воочию убедился, что в океане народов, окружающих нас — ромеев, мы — единственная держава, хранящая свет наук и истинного учения Христа, призванная богом быть указующим перстом всему миру. И кто уподобится тебе, царь? Какой земной бог сравнится с тобой, моим царём и богом?

Василевс, свыкнувшийся с непрестанной лестью, при этих словах, ласкающих его слух, даже полузакрыл глаза от удовольствия. Калокир же продолжал с более смелым воодушевлением.

— Только наши богоподобные венценосцы в своей деятельности законодателей и полководцев руководствуются идеей общенародного блага и справедливости, высоким сознанием возложенного на них богом долга перед совестью, святой церковью и государством. Нет ничего на свете более возвышенной, более трогательной, более верной и умной, более прекрасной, полезной, более необходимой каждому как идея Всевышнего и его Помазанника на земле… Цари издревле имели самое высокое предназначение, их особа сугубо священна, им мы оказываем поэтому самые высокие почести, чистосердечное благоговение и беспредельную покорность. Державный правитель имеет неограниченное право употреблять все доступные ему средства к утверждению государственной безопасности, возвышению благосостояния своих подданных, производить суд, обладая правом жизни и смерти над ними. Владыка, вот моя голова.

Это чётко выраженная формула, над которой они смеялись оба в молодости, сейчас для Иоанна Цимисхия была единственно приемлемой, а для Калокира той соломинкой, за которую хватается утопающий. Теперь он знал, что, попав царю в руки, он не кажется ему опасным.

К своему удивлению, Цимисхий в своём сердце не обнаружил того гнева против Калокира, который разрастался в его душе раньше. Кроме того, царь был убеждён, что Калокира по духу аристократа, гурмана и сластолюбца не могла увлекать идея искреннего содружества с варварами, что его толкали к ним необузданное властолюбие и ненасытная корысть. А эти влечения, по своему опыту, он относил к избранным. Калокир читал на его лице признаки снисхождения.

— Я наконец понял, — продолжал Калокир, смелее глядя в лицо василевса, — что каждому на грешной земле следует установить соответствие между своими желаниями и возможностями. Желания мои были дерзки, возможности — ничтожны. Забвение этого принципа повело к трагедии и непоправимой ошибке. Величайшее счастье в жизни поэтому оказаться на своём месте. Моя жизнь в твоих руках, автократор, и какую бы ты ни уготовал мне казнь, я приму её с благоговейным трепетом…

Куда девались величественная поза, смелость языка той поры, когда Святослав был по стенами Константинополя, а Калокир приходил к царю диктовать волю киевского князя. Теперь он не только расставался с иллюзиями, он мирился с любой ролью в жизни. Цимисхий понимал, что гот, может быть, опять притворялся и расчётливо вывёртывался, но, однако, приятно было слушать эти выверенные рацеи царю, испытанному читателю древних книг и уточнённому ромею.

— В твоих словах, Калокир, больше красноречия, чем правды, — сказал Цимисхий, и с удовольствием продекламировал: «вечно вы ищете духом нестойкие, глупые люди, тягостных дум для себя, и забот и душевных стеснений».

— Государь, перед фактом своего отхода в потусторонний мир, признаюсь, что я — слаб и как государственный деятель — абсолютно ничтожен. Я никогда не рисковал бы жизнью ради истины, мне не дано быть мучеником идеи. Поэтому в случае любого переворота я могу последовать примеру апостола Петра.

Иоанн Цимисхий подумал и расценил это заверение как признание полного поражения.

Калокир угадал это настроение василевса и продолжал ещё смелее:

— Только там, побыв советником Святослава, среди этих простодушных зверей, научился я терпению, обрёл благородный венец страдания, я понял, что значит стыдиться, размышляя о своей судьбе сикофанта, что значит отчаяться, что значит потерять твоё расположение. О, автократор мой… что значит перестать быть ромеем… Только побыв с руссами, я понял низость их душ.

Все они явные или скрытые мятежники. Они переняли подлый дух павликиан и богумилов и усугубили их подлое учение. Все высокое — они ненавидят, всё святое им недоступно… Вот почему варвары погубили великий Рим… Если мы не обуздаем славян-варваров, они погубят и нас. Мир, возможно, идёт к гибели. Всё благородное попирается чернью. Драгоценность вещей и культура духа создаются избранными. Их всегда мало по причине скупости природы. Сущность духа всегда стоит на распутье: если она глубока и благородна — она редка; если она обща и часто встречается — она низменна. Да я только сейчас проникся сознанием, что я потерял…

— Сознать даже трагическую ошибку — это значит сделать шаг к исправлению, — заметил снисходительно василевс.

О! Калокиру возвращалось прежнее расположение. Он склонился ниц в самой глубокой почтительности.

— В таком случае, — сказал он, — разреши мне, владыка, продолжить. Печенеги…

— Печенеги такие же враги наши, как и все прочие варвары, — перебил его василевс.

— Враг моего врага уже наполовину мой друг, автократор…

— Продолжай по существу, без философии.

— Философия, василевс, исконный недуг ромеев. Только мы и остались в мире единственным народом, способным проводить бессонные ночи в спорах о троичности божества, Едином, Разуме и Духе.

— Слушай, Калокир, я в твоих богословских познаниях не сомневаюсь, я хочу знать твоё мнение о печенегах…

— Об исконной тактике нашей в отношении русских и печенегов хорошо завещано тем же Константином Багрянородным, в том же сочинении: «Когда царь ромейский живёт в мире с печенегами, то ни Русь, ни венгры не могут совершать враждебных нападений на ромейскую державу; не могут они и требовать от ромеев чрезвычайно больших денег и вещей в уплату за мир, боясь силы, которую царь при помощи этого народа может противопоставить им в случае их похода на ромеев. А печенеги, связанные дружбой с василевсом и побуждаемые им посредством посланий и даров, легко могут нападать на землю руссов и венгров, брать в рабство их женщин и детей и опустошать их земли». Вот картина с натуры.

— Недурно, — согласился Цимисхий.

— Итак: печенеги могут встретить Святослава у днепровских порогов…

— Продолжай, продолжай мой верный патрикий, — с нетерпением и жаром подсказал василевс.

Ого! Значит не ослышался! Титул восстановлен и даже с прибавлением — «верный».

— Владыка, ради той добычи, которую везёт с собою Святослав, печенежский князь Куря готов даже сам сторожить у Днепра. Он свиреп, жаден и жесток. Я ромей, владыка, и знаю силу золота.

— Однако у тебя низкий взгляд на природу моих подданных. Ведь я клялся не вредить Святославу, — сказал Цимисхий захлёбывающимся от удовольствия голосом.

— Во грехе родились мы все, владыка. Так угодно богу! Ложные клятвы с благой целью допускают даже наши пастыри.

— Патрикий, я посылаю тебя в качестве посланника уговорить Курю. Только ты со своим умом и языком можешь уломать и возбудить все силы гнева и обмануть этого закоренелого негодяя-Курю.

— Владыка, я уже был у Кури.

— Вот как!

— Да. И обо всем договорился.

— И Куря согласился? Ведь он дружил со Святославом…

— Нет, не согласился.

— Что же ты похваляешься поездкой к Куре?

— Куря не согласился. Но я обещал ему в придачу к той добыче, которую отнимет у Святослава, ещё богатые подарки Твоего величества, и тогда…

— Обещать ты можешь кому угодно и сколько угодно, я знаю силу твоего воображения и неуёмность языка, только я ничего не пошлю…

— Я и не сказал, что пошлёшь… Я сказал, что обещаешь…

— Ну, магистр, ты — действительно настоящий ромей.

«Магистр!» Есть от чего закружиться голове.

Сам Цимисхий при покойном василевсе имел этот титул.

Василевс улыбнулся, улыбнулся Калокир, заулыбались все царедворцы разом.

 

Глава ХLVIII.

ПУТЬ ТРИУМФАТОРА

Теперь Болгария от Филиппополя до Дуная находилась в руках Иоанна Цимисхия. Конечно, он и не думал отдавать эти отнятые у Святослава земли болгарскому царю Борису. Он ликовал, сознавая, что цель, к которой тщетно стремился Никифор — покорить и подчинить Болгарию, им достигнута. Он не вывел своих гарнизонов из болгарских городов. И особенно сильные воинские части оставлены были в Преславе и в Доростоле. Болгарскую столицу он переименовал в Иоаннополь — пусть история увековечит славу победителя! Таким образом, все восточные области Болгарии стали считаться греческими владениями.

Так произошло падение болгарского царства, наводившего великий страх на гордых ромеев во времена Симеона. Из предосторожности и опасений, навеянных грозными событиями этих лет, Цимисхий старался вытравить из памяти болгарских славян все воспоминания о государственной самостоятельности. Он порушил и церковную их авторитарность, которая нисколько не ущемлялась при Святославе, низложил болгарского патриарха, престол которого находился в Доростоле, и объявил иерархам, что отныне все они будут под началом Константинопольского владыки.

'Из Болгарии возвращался Цимисхий в свою столицу с неслыханным триумфом. При этом он внёс новшества в эту торжественную церемонию, найдя самый подходящий момент, чтобы подчеркнуть и верность традиционным обычаям скромности, святости и законопослушания заветам Матери Церкви. Победитель обычно въезжал в город в колеснице, запряжённой четвёркою белых коней. Иоанн Цимисхий отклонил это, заявив, что он считает себя недостойным такой почести. Несмотря на громкие вопли родных, на экзальтированные мольбы царедворцев, сановников и всей знати, не знавших удержу в восхвалениях победителя, Цимисхий смиренно уложил в колесницу одежды болгарских царей, поставил на них икону Богородицы, а перед нею положил царскую корону Болгарии. А перед иконой он сложил свой венец и свои пурпуровые одеяния. На требования, уговоры и просьбы окружающих самому сесть в триумфальную колесницу, он скромно заявил:

— Победила в войне с русскими сила божия, а я лишь её верный исполнитель. Пресвятая Заступница дала надлежащую крепость державе и только ей — Царице Небесной подобает триумф, честь и всеобщее поклонение.

Василевс последовал за колесницей.

Иступленные толпы падали к ногам коня, на котором ехал царь как обыкновенный воин. За ним следовали надменные военачальники в великолепных одеяниях. Затем шли пешком знатные пленники. И в хвосте — бесчисленные повозки с награбленным в домах Болгарии добром.

Путь триумфатора с восточной роскошью был усыпан яркими цветами, зеленью, устлан коврами Востока. Дома принаряжены, в улицах дымились ароматы курильниц, средь дня пылали несметные шпалеры факелов.

На площади перед сборищем народа василевс сел на трон. За ним стеной толпились пленники, перед ним знамёна, распростёртые на земле, и прочие трофеи. При хвалебно-благодарственных песнопениях в честь Христа Вседержителя и провозглашённых «многолетий» благочестивейшему и равноапостольному василевсу, по знаку сановника, пленные попадали на землю, как это делалось в обычае века.

И тут перед Цимисхием поставили юного царя Бориса, измученного, удручённого: он всю дорогу шёл пешком за василевсом. Иоанн Цимисхий подал знак, и при восторженных криках толпы с царя Болгарии сорвали все знаки царского достоинства: золотую диадему, украшенную жемчугами, тунику и пурпурную обувь. Надели на него простую одежду ромейского подданного. В знак полнейшего унижения юношу пинком подбросили к ногам василевса. Юноша упал ниц и пригнул голову к земле. Василевс Византии поставил свою ногу на голову болгарского царя. Толпа исходила истошным криком, упоенная зрелищем. От ликующих сотрясался воздух и, кажется, сами стены домов и деревьев подле них ликовали и пели.

Потом к Цимисхию подвели мальчика, младшего болгарского царевича. На щеках его играл яркий румянец, и он был больше похож на девочку. Глаза были полны недоумения и наивного доверия. Он был прелестен, и им залюбовались придворные дамы. Цимисхий угадал их желания. Он будет удобен в гинекеях как слуга. Но для этого следовало оскопить его. Этим ведал паракимонен Василий. Тут же пришёл палач и сделал своё дело под одобрительное завывание праздничной толпы.

Затем перед царём поставили тех болгарских бояр, которые держали союз со Святославом и искали в объединённом славянстве спасение от угнетения ромейской державы. Эти люди были особенно ненавистны Цимисхию. Гнев вспыхнул в нём с невероятной силой. Он приподнялся на троне и закричал:

— Вероломные! — закричал он, и слюна брызгала из его рта. — Вы содействовали возвеличиванию варварского князя, хотели поколебать мощь великой ромейской державы. Вы — паршивые псы, смрадная падаль, мерзостнее самого последнего прокажённого и презренны в моих глазах. Эй! Палачи! Содрать с них кожу и набить её соломой. Выставить эти чучела на торных дорогах, ведущих на север в Болгарию, и пусть взирающим на эти чучела напоминают злодейства этих бояр и тем извлекают все для себя урок.

Слова василевса утонули в восторженных криках ликующей толпы. Старцев схватили за бороды, содрали с них одежды, повалили на землю, принялись топтать и всё время, пока их волокли по земле и показывали народу, каждый норовил пнуть их. При этом хлопали в ладоши, неистово прославляли воинский гений василевса, его мудрость, справедливость, благо его царствования, которые, как то говорили и про всех прошлых василевсов, были исключительными, и принесли небывалое счастье для ромейского народа.

 

ГлаваXLIX.

ЗИМОВКА В БЕЛОБЕРЕЖЬЕ

Путь к дому для русских выпал скорбным. Ладьи продырявились, протекали, паруса истрепались, люди изустали. Было много недужных и израненных, не все могли грести, да ещё встречь воды. Сам князь в просоленной потом рубахе не выпускал весел из рук.

Ещё не доезжая до порогов, русские стали примечать мелькающие в зарослях головы печенегов.

— Ужели солгали греки? — сокрушался князь. — Ужели Куря меня стережёт?

— Это уж так! — твердил старый Свенельд. — Коварны, страсть, эти идолопоклонники дохлого бога. Уж я-то их знаю.

Князь велел повернуть щиты в сторону правого берега. И не зря. В одной излучине Днепра на русских вдруг обрушилась туча стрел. Князь тут же велел высадиться на левый берег. Здесь держал совет с дружиной.

— Как быть, братие?

— Впереди смерть, княже. Куря нас живыми не выпустит. Чует добычу. А совесть у него дырявая. Другого, выходит, нет пути, как идти левым берегом до Киева.

Святослав был угрюм и печален.

— Куда я дену моих раненых? Не оставлять же их на съедение диким зверям.

Дружина безмолвствовала.

— Как удумала дружина? — спросил князь.

— Как ты, так и мы, — ответила дружина. — Где твоя могила, там и наша рядом.

— Добро! — сказал князь. — Бери, воевода, свою дружину и левым берегом пробирайся до Киева… Собери новое войско пешее и конное и возвращайся назад. Мы вернёмся в Белобережье и будем тебя там ждать. И опять двинемся на греков.

Князь потряс мечом в воздухе и воскликнул грозно:

— Уж на этот раз я не дам себя обмануть. В вероломного Цимисхия проучу. Романию же возьму под свою руку… И уж навсегда будет под Русью. Тому быть.

Князь обнял старого воеводу, отделил ему харч на дорогу, при себе оставил всех раненых и недужных и с горстью своей дружины и частью пеших воинов отплыл в Белобережье.

Белобережье в устье Днепра — это был крохотный городишко славянского племя уличей. Низкий земляной вал на прибрежном мысу и на нём утлый плетень с бревенчатыми воротами — это крепость. В ней Святослав и зазимовал с дружиной, а воины нашли пристанище в хатах, разбросанных вокруг крепости. Хатами, в сущности, назывались сырые землянки. Нижняя их часть уходила в землю, стены обмазаны глиной, пол земляной, крыша камышовая, односкатная. У стены печь с дымовым отверстием внутрь помещения. В земляном грунте у стен вырезали лавки и нары для спанья. Землянки были очень тесные, почерневшие от дыма и сажи, в них могли при наличии хозяев разместиться ещё разве только два или три воина. А хаты из брёвен были только у старшины да у боярина. Тут же рядом с хатами находились стойла, кладовки. В крепости имелась кузница, меленка, прядильная, сапожная мастерская. Боярин этого поместья, как и его крепостные и вольные городские ремесленники жили впроголодь. И хотя Святослав вёз много денег и драгоценностей, но добыть еды на них негде… И вскоре начались бедствия: голод, болезни.

В декабре повалил снег хлопьями, оседал на крышах, таял, просачивался внутрь хат. Издалека привозили камышовый хворост и обогревались у костров, разводимых в крепости.

В январе костры гасли от снега, так его выпало много, и над ними из трофейной парчи соорудили юрты с дырами наверху. Но парча, шёлк и прочие дорогие ткани от искр то и дело воспламенялись и на глазах превращались в пепел. Потом завыли бураны, проносящиеся по степи. Они срывали крыши построек, обдавали людей ледяным холодом. Редкая хата обходилась без хворых или умирающих. Сперва люди начинали кашлять и хрипеть, жар вселялся в них, они задыхались, бредили и метались… Кудесник называл эту болезнь «трясовицей». Лекарств и перевязочного материала не было. Святослав каждый день обходил хаты и подсчитывал наличие воинов и сколько трупов надо кинуть в Днепр. Не слышно было упрёков или жалоб, но дыхание смерти повергало людей в мрачное уныние.

Кудесник Догада всё время проводил в гаданьях, наблюдал холодные звезды, разговаривал с ветрами, лечил обрызгиванием и наговором, тёр грудь против сердца, умолял Стрибога, — ничего не помогало.

Волки стаями собирались вокруг обглоданных лошадиных костей, лязгали зубами, протяжно выли подле самых хат. Утром сторожевые не досчитывались обессилевших коней. Теперь нечего было и думать о сохранении лошадей. Хлеба даже уже не было. Стали ловить в рукавах Днепра рыбу, вялили её или коптили или солили и ели. Непривычные к рыбной еде, без мяса и хлеба, воины теряли силу и валились.

Нетерпеливо ждали Свенельда с дружиной. Чёрное море, шумное, злое, было безлюдно. Один за другим сторожевые замерзали на посту. И тогда князь находил на берегу только скелеты, щит да копье.

Весна ещё не наступила, а людей осталось меньше половины. Дружинники собирали обглоданные волками лошадиные кости и грызли их. Разжёвывали степные стебли сухой травы. Кровь сочилась у них из зубов, глаза вваливались, ноги пухли, кожа делалась восковой и шелушилась. Весна тоже не принесла радости. Черные вороны стаями кружились около становища и набрасывались на упавших людей в степи, не успевших остыть.

Однажды под утро князь услышал крик постового. Он кинулся к берегу моря. Кочевник мчался на лошади с ношею в седле, это он нёс постового. Дружинники поймали кочевника, им оказался печенег. Его Улеб стал пытать плетью, не помогло. Положили раскалённые уголья за пазуху. Запахло жжёным мясом и прелым рубищем. Печенег раскрыл рот и издал невнятный гортанный звук. Вместо языка Святослав увидел обрубок мяса.

Посылая соглядатаев, так печенежские князья страховали себя от невольных перебежчиков.

— Это нас подстерегают лютые кочевники, — сказал Святослав, — ив сговоре с ромейским царём, обманщиком. Недругов у нас много, а силы тают. Что делать?

— Ждать нечего, — ответил Улеб. — Бог с нами, он нас не оставит. Надо, князь, трогаться, пока целы. Или сложим кости или пробьёмся к Киеву. Там наберём новую дружину, да прямым путём до Царьграда. На этот раз царь нас не обманет. Утвердим русский стяг на вратах Царьграда. Как дед твой делал. Помолимся во храме святой Софии и утвердимся навеки при морях согласно твоему помышлению.

— Добро, други.

На другой день Святослав пришёл на берег, к тому месту, где река сливалась с морем. Кудесник стоял там перед деревянным походным болваном и шамкал губами.

— О чём молишь нашего бога? — спросил Святослав.

— Я хочу умилостивить его, и напомянуть о неудачах, нас постигших, — ответил он. — Мы стали несчастны, несчастнее рабов, потому что предались во власть удавленного бога.

Святослав нахмурился:

— Не очень умён наш божок, как видно. И на него трудно надеяться. Сколько мы зарезали в его честь быков и баранов, а он всё не сыт… Неудачи суть единственный учитель, которые могут наставлять нас с пользой. Неудачи выявляют изъяны наших душ, ниспровергают глупцов, мнящих себя мудрыми и воздают должное удачникам и мудрецам, обойдённым вниманием недостойных правителей.

Он пнул болвана ногой, и тот полетел в море. Кудесник пискнул и бросился за ним. Он обнял болвана и вместе с ним исчез в волнах. Святослав долго глядел туда с холодной сосредоточенностью. Кудесник не выплыл. Только под водою мельтешила его шапочка.

Святослав вернулся в избу. В тот же день он собрал дружину и держал с нею совет. Он сказал:

— На дворе весна, пора ехать домой. Нас мало, если встретимся с печенегами, они нас могут побить, особенно у порогов. Свенельд не едет. Что-то случилось. Но и ждать нам дальше нельзя. Всё что было, съедено. Съедено все, кроме моей лошади. У нас есть золото, украшения, драгоценности, но на них здесь ничего не купишь. Думайте думу, дружинники, и как вы порешите, так и будет.

Долго молчала дружина, а потом раздался ропот:

— Подвёл нас проклятый и хитрый варяг. Одному владычествовать на Руси захотелось при малолетних князьях, пёс смердящий.

— И этот, князь, твой «брат», — Калокир, как стервятник, попил русской крови и смылся.

— Отблагодарил он тебя, князь, как лезвие в мешке, как змея за пазухой, как огниво в рукаве.

Тяжело было слушать Святославу подобные речи, и он сказал:

— Валить вину на других — и глупое и бесполезное занятие. Я за всё в ответе… Приедем в Киев, там разберёмся. А не приедем: умрём на поле брани как воины. Мёртвые сраму не имут.

— Домой, на Русь! — послышалось со всех сторон. В стольный Киев град. Без страху, без печали. Отвага мёд пьёт и кандалы трёт…

— Дело. Дело, ребятушки, — одобрил князь. — А ну-ко что скажут христиане?

Анастасий ответил за всех крещёных:

— Люди, князь неразумны были всегда. Они сперва делали ошибки, потом в них раскаивались. Потому что человек — не бог, он подвержен заблуждениям, это было, это будет. И чем дальше от нас и впредь человек хоть и станет умнее, но и ошибки его будут крупнее наших. Апостол Павел говорил по этому поводу: «не понимаю что делаю, потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то и делаю». А уж что про нас, простых людей, говорить… Все под твоей рукой. Куда иголка, туда и ниточка.

— Добро! Готовьтесь к отплытию, — приказал Святослав. — Мешкать нечего.

Дружина и воины починили лодки, оснастили их, перенесли все драгоценности и добычу, скарб, оружие, а также остатки еды — вяленую конину, сухую рыбу, сухие овощи. Перед тем как садиться в судно-однодревку, Святослав долго глядел вдаль, в ту сторону, где была Болгария, Дунай, на берегу которого он высадился три года назад и победоносно пошёл по стране, полоня город за городом. Так было оба раза, когда он вторгался и теперь лелеял мечту вторгнуться третий раз и уж остаться там навсегда. Он полюбил эти места.

Наконец оттолкнулись от берега, поплыли. Синее море за спиной глухо рокотало. Да стая белых чаек крутилась и кричала над головами.

— А ну-ко, куда подевались запевалы? — сказал Святослав. — Гряньте боевую.

Воины прилегли на весла, и над морем взвилась вихрем удалая, молодая, задорная песня и заглушила рокот волн. Чайки ещё тревожнее закричали и разлетелись в разные стороны.

А песня взвивалась над морем.

 

Глава L.

В ЛОГОВЕ КУРИ

Не доезжая до днепровских порогов, Святослав послал в разведку людей, и они донесли, что недалеко от берега расположился своею ордою печенежский князь Куря. Чего всего более опасался Святослав, то и вышло. Кровожадный Куря несомненно его поджидал. Выход был только один: задобрить Курю, отвезти ему часть добычи, хотя бы временно отвлечь его внимание и в это время перескочить через пороги вверх по Днепру.

Возложил Святослав это поручение на добровольцев. Вызвались многие, но он отобрал самую смелую пятёрку, владеющую печенежским языком и знающую их обычаи. Улеба назначил вожаком.

Улеб оделся как грек, в тунику с короткими рукавами, в короткие по колени штаны в обтяжку, и подвязанные башмаки тёмного цвета. Но иначе одел товарищей. На голое тело они напялили шкуры, обёрнутые вокруг бёдер. Шкуры эти походили на юбки и стянуты были у пояса ремнями. По второй большой шкуре перекинули на плечи. Сваляли волосы и вымазали лица, а в руки взяли кто гладкий кол, кто волосяной аркан, смотанный в кольцо. За спиной каждого покачивался большой лук, искусно изукрашенный резьбою. К поясам прицеплены хазарские ножи. В таком виде они походили на обыкновенных печенегов.

Им надлежало пройти в печенежский стан, не возбуждая подозрения, высмотреть печенежское войско, узнать его намерения. Они везли в дар Куре много драгоценных вещей, а также дорогих тканей для его многочисленных жён.

Они поехали вдоль берега степью. Улеб, гордо сидящий на единственном, оставшемся от голодовки, княжеском коне и выглядел среди них знатным боярином или даже доместиком Византии, союзницы печенегов, а его спутники — печенежской охраной. Улеб поскакал вперёд раньше товарищей, везущих поклажу.

Вскоре запахло кизячным дымом. Улеб слышал отдалённый лай собак, плач детей и скрип повозок. Различил вдалеке куполообразные белеющие верха печенежских веж. Он поехал прямо на них. И вот отчётливее стал различать кочевное становище. Повозки, сделанные из деревянных дуг, покрытых толстою кошмою, в которых передвигались и жили круглый год семьи кочевников, образовывали кривые ряды. Вот потянуло запахом конского помета, тропы обозначились в траве, примятой и утоптанной копытами.

Вдруг из ковыля вынырнули две женщины. На бёдрах их трепыхались куски яркой ткани, всё остальное тело было голо. В длинных, свешивающихся космами на плечи волосах, жёстких как конская грива, были вплетены ракушки и кусочки цветного стекла. На обнажённых грудях шевелились и побрякивали мониста из разноцветных камешков. Печенежки пугливо поглядели на всадника, отчаянно завизжали и бросились бежать. Вслед за ними из высокой сочной травы выскочили на тропу голые ребятишки, заголосили и тоже помчались к вежам. На их крик к ближайшим вежам стали сбегаться люди и собаки. И как только Улеб подъехал, стараясь придать своей позе важный вид, тотчас же был окружён со всех сторон печенегами в шкурах. Поднялся галдёж, появились и всадники с арканами и луками. Их становилось всё больше и больше. Они съезжались по одиночке, на бегу останавливали коней, пригибались в седле и зорко всматривались в Улеба. По мере того, как увеличивалось количество всадников, женщины становились смелее и уже щупали одежду Улеба, щипали его и улыбались. Намётанным взглядом Улеб различил среди них щеголих, у которых на руках сверкали перстни, мочки ушей оттягивались крупными, из драгоценных камней, серьгами, а на голых руках и ногах звенели серебряные запястья, груди покрыты были набором ярких бус. Это не простые женщины, это — жены знатных и богатых печенегов. Нагие, загорелые, кривоногие, большеголовые ребятишки тёрлись подле них, хватали матерей за косы и за повязки вокруг бёдер.

— Я посланец от великого князя Святослава, — сказал Улеб. — Еду к вашему пресветлому князю Куре с добрыми вестями и дарами. Дары везут вслед за мной. Проводите меня.

Все разом загалдели. Улеб понял, что русских тут ждут и крайне недовольны, что прибытие их проморгали.

— Слезай с коня, я тебя провожу к князю, — сказал суровый седой старик, и взял коня Улеба под уздцы. — Князь Куря давно ждёт руссов.

Улеб почувствовал во всем этом что-то недоброе, но всё-таки спрыгнул с седла. И тут же два здоровенных печенега набросились на него и скрутили ему руки. Седой старик выхватил из-за пояса грязную тряпку и завязал Улебу глаза. У него немного отошло от сердца. Значит пока не будут убивать, а в самом деле поведут к князю.

Одним взмахом Улеба подняли на круп лошади и привязали ремнём к чьей-то спине. Лошадь быстро помчалась вперёд и голоса стали стихать. Запахло опять степью, вольным ветром. Улеб догадался, что его везут в самое отдалённое место становища. Ехали недолго, и опять он ощутил запах жилья и стал различать голоса кочевников. Лошадь вдруг остановилась, и его стащили с седла. Ему развязали глаза, и он увидел перед собою самого князя Курю.

Печенежский князь был плешив и толст. Реденькие клочья седин чуть обозначились только на подбородке. Бабье мятое лицо, воспалённые глаза и плоский багровый нос придавали его лицу злое и хищное выражение. Жирный, расплывшийся в шёлковом хазарском халате, с золотой серьгой в ухе, он сидел, поджав под себя ноги, у самого шатра на конском потнике. Перед ним на золотом блюде лежали куски вяленого мяса в слизистой серой пене. Сырая баранина в конском поту считалась у кочевников самым лакомым блюдом. Куря хватал с блюда кусочек такого мяса, обсасывал с него пену и клал его в рот. Щеки его отдувались. Он закрывал от удовольствия глаза и вытирал в это время жирные пальцы о засаленную полу халата. Потом ему рядом стоящий подавал золотой кубок, и он жадными глотками пил из него заквашенное кобылье молоко.

Как только Куря увидел Улеба, глаза его расширились и лицо приняло радостное возбуждённое выражение. Он хотел что-то сказать, но не смог, пытаясь скорее прожевать кусок мяса. Это ему не удавалось. Он гримасничал, морщился и давился, а все остальные его терпеливо ждали.

— Ага! — зашамкал он, проглотив кусок. — Наконец-то вы заявились, разбойники. Долго вы нас заставляли кочевать на берегу реки, вконец разорили. Пастбище истощилось, скот похудел. Нелегко за это вам придётся расплачиваться.

Улеб снял с плеча кожаный мешок и поднёс его Куре, сказав:

— От великого князя Святослава тебе подарок. И ещё горячий братский привет.

Куря выхватил кошель, потряс им. Зашуршало, затенькало. Он засмеялся сладко, припал ухом к мешку и опять позвенел. Потом высыпал содержимое на ковёр. Эти были арабские диргемы, драгоценные каменья, жемчуг, янтарь, золотые ожерелья, миниатюрные камни, броши, кольца, халцедон. Всё это играло, лучилось, сияло цветами радуги, и Куря затрясся от радости и испустил дикий крик. Он хватал то это, то другое, подносил к воспалённым глазам. Он наслаждался драгоценностями как ребёнок, получивший редкую игрушку. Взял золото в пригоршни и поднял над головою, что-то промычал в сторону шатра.

Раздвинув складки персидского ковра, на его мычание вышла молодая женщина в шёлковых шароварах, в золотых ожерельях, и приняла из рук князя пригоршни драгоценностей. Они прижала их к груди и юркнула в шатёр.

На миг просветлевшее лицо князя опять стало жёстким, надменным.

— Русский князь велел кланяться великому полководцу печенегов, — сказал Улеб, — ив знак кровной дружбы обещал ещё много даров, как только прибудет в свою киевскую землю.

— В знак дружбы? — прошамкал Куря и захохотал злым смехом, обнажая в беззубом рту несколько гнилых зубов. — С каких это пор этот грабитель стал мне другом?! Не он ли разбил мою рать два года назад, настигнув нас внезапно в степи, после того, как мы сами ушли от Киева. Увёл женщин в рабство, скот отнял, воинов моих порубил и покалечил…

Лицо его налилось кровью. Он поднялся — тучный исполин, распахнул полы халата, надетого на волосатое голое тело, и показал на груди огромный шрам:

— И не эта ли рана, которую он нанёс мне тогда, призывает к отмщению?

Улеб не ждал этого, невольно дрогнул. Но собрался с силами и сказал:

— Князь мой — воин и как к тому обязывали обстоятельства, он разил нападавшего на его землю врага. Но князь мой никогда не был обманщиком, он остро соблюдает уговор о мире с тобой и с твоими подданными и призывает тебя к тому же, то есть к миру и дружбе.

— Врага не сделаешь мягкостью другом, а только увеличишь его притязания, — ответил Куря. — А раз враг заговорил о дружбе, значит ему плохо, и он хочет хитростью добыть то, чего воин добывает себе мечом. Хвастун твой князь и ты вместе с ним. Все народы окрест давно плачут от этого хищника, разорившего волжских болгар, полонившего ясов и касогов, порушившего богатую хазарскую державу, и наведшего страх на ромейского царя. Он заставил весь мир, в том числе и печенежские племена. Ну нет! Выпустить его на волю, значит самому ожидать смерти.

Куря осклабился и захлебнулся от радости:

— Я ждал этого случая со дня на день, иметь его отрубленную голову у себя под пятой. И мне будут завидовать все каганы народов.

Улеб решил, что о мирном исходе дела нечего и думать. Следует пускаться на хитрость. И он задумал устрашить Курю:

— Князь русский не напрашивается на дружбу, он её предлагает. Но если дойдёт дело до меча, тогда пеняйте на себя. Все каганы и цари мира убедились в силе его оружия.

— Оружие без воинов — мусор. А у Святослава воинов — горстка.

— Твои лазутчики, князь, ничего не стоят. Мы ведём с Дуная несметную рать, а из Киева нам навстречу идёт храбрый воевода Свенельд со свежей дружиной… Старый, могучий Свенельд…

— Полно брехать, хвастун, — оборвал его Куря сердито. — Ещё зелен, чтобы меня провести. Царь ромейский из жалости выпустил твоего князя с Дуная. Он оповестил нас, какая «несметная рать» у твоего князя. А Свенельд занят тем, что мирит враждующих между собой сыновей Святослава… Ему не до вас.

Улеб понял, что промахнулся. У Кури были добротные лазутчики. Тогда он пустился на новую выдумку. Он хотел сыграть на жадности Кури к добыче.

— Кроме всего прочего, князь мой приказал мне по секрету передать, что если бы к нашим силам да присоединить ваши, тогда царю ромейскому не сдобровать. В стране его повальный голод, беспрестанные войны обессилили державу, народ ропщет, в Малой Азии поднял мятеж Варда Фока с сыновьями. Арабы тревожат с моря. Если захотим — Романия наша. И великая добыча ожидает нас. Нет богаче на свете Романии. В храмах у них слитки золота по конской голове… И всего видимо-невидимо. В домах — золотые чаши, на женщинах там драгоценные камни, в лавках парча, шёлк, ковры неслыханной красоты. Всех печенежских жён оденешь в роскошные наряды, все воины твои будут иметь мечи в золотой оправе. Весь народ твой будет пить ромейское чудесное вино из золотых чаш. Я сам бывал в Царьграде и видел безумную роскошь двора и несметные богатства этого города.

Куря затаился и слушал, не прерывая. Его увлекли описания греческой роскоши, о ней он много слышал на своём веку, видел на своих приёмах разодетых ромейских послов.

Улеб был доволен и тем, что его хоть слушают. Он готов был говорить без конца, только бы выиграть время, чтобы князь с дружиной мог перебраться через пороги. О себе он и не думал, гибнуть ради спасения рати, есть ли слаще и почётнее роль. А с гибелью своего князя и жить дружиннику зазорно. Он рассказывал о красоте смуглых греческих женщин, о их горячих объятиях, о богатых нарядах, о лёгкости борьбы с расслабленным наслаждениями народом ромеев. Как вдруг Куря оборвал его:

— Зачем же твой князь просит у меня помощи, когда взять ромейского царя так легко и просто? И разве мало сил на Руси? Ой, не таков этот коршун, чтобы с другими делиться добычей. Обманщик! — вдруг закричал он. — Я заставлю тебя говорить иначе! Отнимите у него оружие.

Служители забрали у Улеба лук и меч. Куря подал знак, чтобы с него сняли и верхнее платье.

— Сейчас я посажу тебя, бахвал, в муравьиную кучу, если ты мне не скажешь истинную правду. И от тебя останутся только одни кости. Или вот сейчас отсеку тебе твою башку.

Куря обнажил свою саблю и приблизил её к шее Улеба. Тот скрестил руки, закрыл глаза, готовый умереть.

— Говори-ка, сколько у Святослава воинов и провизии.

Улеб остался неподвижен и молчал. Тогда Куря вложил саблю в ножны и подал знак, чтобы Улеба одели и отдали меч. Куря велел положить рядом с собой подушку и на неё пригласил Улеба. Тот сел рядом с князем.

— Ты храбрый воин, — с такими воинами всякому легко воевать, но гибель твоя неизбежна. Князь теперь в моих руках. Я слежу за ним неустанно, и каждый камень этой реки имеет у меня засаду. Я обещаю тебе жизнь, возьму тебя в свои полководцы, потому что и мне такие нужны верные долгу и без страха. И потому что русские — опытные полководцы. Откажись от князя и служи мне. Женщин, табунов скота будешь иметь столько, сколько захочешь. Только сделай одно: иди и скажи, что печенегов нигде нет и защиту выставлять не надо. Когда понесут по берегам лодки, тогда мы возьмём всех, в том числе князя, голыми руками. Я хочу взять князя живым. Я хочу сам своими глазами видеть его смерть и рассказывать о ней… И молва об этом пройдёт по всему миру, а сочинители сложат песни. А меня будут бояться…

Улеб утерял спокойствие и воскликнул:

— Ты предлагаешь мне изменить князю?

— Тебе не остаётся ничего другого.

— Если бы мне предложил это кто-нибудь другой, я смыл бы оскорбление мечом. Русские воины не знают позора более величайшего, чем измена.

— Взять его и обезоружить. Псу собачья смерть.

Вдруг он прислушался. Со стороны днепровского берега доносились крики. Они усиливались с каждой минутой. Несколько всадников кричали издали:

— Руссы! Руссы!

Залаяли псы, из-под телег вылезали печенеги, из кибиток высовывались женщины. Куря вынул меч и вонзил его в грудь княжеского посла. Тот упал на землю, обагряя парчовую одежду кровью. Печенеги кинулись стаскивать с него башмаки и одежду.

— Издох? — произнёс Куря, глядя на распростёртое тело Улеба. — Таких возьмёшь только хитростью. — Напрягся, преобразился. — Сладкая минута! Вот она! Я ночей не спал, ожидая этого часа, когда Святослав будет мой. А за его голову мне ромейский царь обещал много, много. Коня!

Куре подвели коня. С лёгкостью юноши он подпрыгнул и угадал прямо в седло. Конь пошатнулся от грузного тела Кури и помчался к берегу. Из шатра вышли нарядные молодые жены Кури, увешанные украшениями, которые принёс Улеб, и стали хватать из золотой чаши куски баранины.

 

Глава LI.

ИСХОД

Увидя бегущих к Днепру печенегов, Святослав приказал вытащить лодки и нести их на себе вдоль берега. Воинов и дружину он поставил впереди, как это делал всегда, защищать несущих. Здесь начинались пороги. Скалистые гряды, пересекающие речное русло образовывали подобие естественных плотин, через которые в брызгах и пене перепрыгивал поток с бешеной яростью, обрушивался на острые гранитные камни, торчащие из воды, кипел, клокотал и мчался дальше с ужасающим гулом. Голоса птиц, зверей и людей, свист ветра — всё скрадывалось в этом адском шуме. Часть пустых лодок вели смельчаки водой, прощупывая каждый выступ порога и каждый большой камень. В одном из тесных проходов реки вдруг выскочили из-за укрытия печенеги и с диким воем кинулись на руссов. Это был передовой отряд Кури, не так уж многочисленный, но смелый, молодой, сильный. Опытом они не отличались, и русские, поставив стену щитов и торчащих из-за них копий, быстро отбросили этот отряд и изрубили его. Но через малое время появились всадники. Пригибаясь к гривам коней, они мчались по берегу густою толпою, намереваясь, как казалось, сразу сбросить русских в пучину. Закинув за спину продолговатые свои щиты, русские побежали к ним навстречу и мгновенно построились в дугообразные ряды. Так они создали из щитов сплошной забор и загородили от печенегов тех, которые несли лодки и кладь. По мере продвижения несущих лодки передвигались вперёд и защищающие их ряды воинов. Много раз с дикими возгласами налетала конница печенегов на эту движущуюся крепость, пытаясь сломить её или перервать. Но всякий раз колючая изгородь копий встречала коней. Лошади с пронзёнными грудями отпрядали назад, вздымались на дыбы, скидывали с себя всадников и топтали их. Когда ряды всадников поредели, русские прогнали их и заняли берег реки. После этого появилась печенежская пехота, русские тут же бросились вперёд, смяли её и начали колоть копьями и рубить мечами. Русские уже устали колоть и рубить, а печенеги всё текли и текли. Степь изнемогала от криков и воплей. Наконец русские были прижаты к берегу Днепра. Побросали лодки и сдвинулись щиты. Тучи стрел полетели в их сторону. Но русские давно научились предохраняться от стрел щитами. Печенеги теснили их к воде лавинами людских масс. Святослав стоял в первых рядах.

— Князь, — сказала ему дружина, — сперва ляжем мы, чтобы не видеть свою гибель. Уйди отсюда!

— Не время считаться, кому быть впереди. Не сумеем отбиться от врага, будем лежать вместе. Но не сокрушайтесь, други, и верьте в успех. Удача всегда была верным детищем мужества.

Воины окружили князя. Тогда Куря, ожесточённый этим упорством русских, задним рядам своей конницы приказал подталкивать передних. Первые ряды русских были сжаты силой этого напора. Но следующие ряды стояли, как вкопанные. Гнулись копья, трещали щиты, вопли и стоны поднимались к небу. К полудню русские стали падать от изнеможения. Дружина Святослава таяла на глазах и только горсточка храбрецов, окружавших его, была неотступна, продолжала разить врага. Кольцо печенегов становилось всё теснее. Князь Куря приказал не рубить князя, а взять его живым.

Святослав стоял у воды и сбрасывал в реку каждого, кто пытался до него добраться. Головы печенегов, гладкие как черепа, падали в воду под ударами мечей. Фалалей-Дудица ограждал князя с одной стороны, с другой охранял язычник. Святослав видел, как этот язычник, окружённый частоколом сабель, отбивался искусно, но вскоре исчез из глаз. Послышался торжествующий крик печенегов. Они прорубались к князю.

— Князь, — сказал Фалалей-Дудица, — сила врагов неисчислима. Руки мои истомлены, язык мой сух от жажды. Я полон мужества, но лишён сил. Единственно, что я могу сделать — преградить к тебе путь собой. Это будет последний мой цирковой номер.

И он упал перед князем на сабли неприятелей.

От криков содрогнулась сама земля. Святослав был оглушён, твёрдость руки его поколебалась, натиском врагов щит его был отброшен. Тогда он схватил весло и бил им каждого, кто на него налезал. Дикий вой сделался невыносимым. Печенеги угадали в нём князя и устремились лавиной сюда, тесня друг друга. Кружилась голова, мелькающие копья заслонили солнце.

Святослав глянул вокруг себя, и не увидел ни одного русского. Скуластые лица печенегов наплывали на него сплошной лавиной. Тяжело было умирать, будучи грозой мира от кривой сабли степного кочевника. Спасёт ли сын Владимир Русь? Святослав, обессилев, протянул руки в изнеможении. Лавина печенегов, ринувшись на него, потопила его. Он упал.

Ни один не сдался в плен. Когда закончилась сеча, печенеги ползали по трупам, вырывали у дружинников-христиан серебряные и золотые крестики, срывали шлемы с голов, шарили по карманам, сдёргивали с ног сапоги, раздевали воинов догола и бросали их в пучину, в пенящийся поток на порогах… Искромсанные тела перевёртывались в пене, застревали у камней и окрашивали струи Днепра алой кровью.

Князь Куря подошёл к телу Святослава, отрубил у него голову. Он сделал из черепа Святослава чашу, оправил её в золото и пил из неё на пирах, похваляясь тем, что он пьёт из черепа человека, самого храброго в мире.

 

Словарь имён и исторических реалий

Августа — один из официальных титулов византийской императрицы.

Автократор — самодержавец.

Акакия — мешочек с пылью, напоминающий о бренности всего сущего; один из символов императорской власти в Византии.

Аксамит — бархатная ткань с золотой или серебряной нитью.

Анна — византийская царевна, дочь Романа II и Феофано; будущая жена киевского князя Владимира Святославича.

Анфипат — один из высоких византийских титулов.

Аркадиополь — ныне г. Люле-Бургас.

Архиерей — обобщённое обозначение церковных деятелей высокого ранга.

Архонтарий — особая палатка в пределах военного лагеря, располагавшаяся напротив императорского шатра, своего рода штаб византийской армии.

Бирка — долговой знак, знак об уплате податей в Древней Руси.

Богомильство — антифеодальное крестьянское движение X–XIV вв. в Болгарии и Сербии, принявшее форму религиозной ереси.

Боспор Киммерийский — Керченский пролив.

Булгар — столица Волжско-Камской Болгарии.

Буртасы — племя, обитавшее по берегам Волги.

Варвары — традиционное в античной и средневековой греко-латинской литературе обозначение народов за пределами империи.

Варяжское море — Балтийское море.

Василевс — официальный титул византийского императора.

Василий II — византийский император (976–1025 гг.), сын Романа II и Феофано.

Василий — паракимонен — могущественный «первый министр» при дворах Никифора II Фоки и Иоанна I Цимисхия.

Видок — свидетель со стороны ответчика в Древней Руси.

Вира — денежный знак в пользу князя за убийство человека в Древней Руси.

Вофры — византийские чиновники, которые производили оценку и определяли качество продававшегося на рынке живого товара (в первую очередь лошадей).

Вуколеон — один из императорских дворцов Константинополя.

Гинекей — женская половина дома, в данном случае покои византийской императрицы.

Гости — купцы.

Греческий огонь — горячая смесь, применявшаяся византийцами в военном деле, особенно успешно — в морских сражениях. Состав точно не известен.

Гривна — счётная, весовая и платёжно-денежная единица в Древней Руси; первоначально шейный обруч — украшение из драгоценного металла.

Гридница — помещение при княжеском дворе в Древней Руси, где жили гриди.

Гридь — член младшей княжеской дружины в Древней Руси; то же, что и отрок.

Далматика — длинная широкая туника с рукавами.

Динаты — букв, «сильные», влиятельные, а также богатые люди в Византии.

Диргем (дирхем) — арабская серебряная монета.

Доместик схол Востока — командующий византийским войском.

Домовица — сруб, в котором сжигали тела умерших в языческой Руси.

Доростол — ныне Силистрия.

Друнгарий флота — командующий царским (центральным) флотом в Византии.

Закупы — категории зависимого населения в Древней Руси.

Иконоборчество — религиозно-политические течение в Византии VIII–IX вв.

Иоанн I Цимисхий (маленький, низкорослый) — византийский император (969–976 гг.); армянин по происхождению.

Ипподром — эллипсовидное сооружение близ императорского дворца в Константинополе, место спортивных состязаний.

Итиль — Волга. То же название носила и столица Хазарского каганата.

Каган (хаган) — повелитель Хазарского каганата.

Каппадокия — область в Малой Азии.

Карачун — языческий праздник солнцеворота, 12 декабря по старому стилю. Иначе этот праздник назывался «Коляда»

Кентинарий — сумма в 100 литр золота (1 литра — денежная единица равная 72 золотым монетам (номисмам) в Византии.

Кесарь — один из высоких византийских титулов.

Клирик — представитель низшего духовенства.

Кодекс — сшитые на манер книги листы пергамента.

Константин VII Багрянородный — византийский император (913–959 гг.), писатель, автор сочинений «Об управлении империей», «О церемониях константинопольского двора» и др.

Константин VIII — византийский император (1025–1028 гг.), сын Романа II и Феофано, брат Василия И.

Корсунь — Херсонес.

Касоги — предки современных черкесов.

Кувикулярий — служитель-евнух при спальне византийского императора.

Куропалат — один из высших титулов в Византийской империи.

Лев Диакон — византийский историк (род. до 950 г.).

Лиутпранд Кремонский — епископ, посол германского короля Оттона I в Константинополь, писатель.

Логофет — термин для обозначения ряда должностей в Византии, начальник.

Лупанар — публичный дом.

Магистр — высокий византийский титул.

Магнаврская школа — высшая школа в Константинополе, своего рода университет.

Манглавит — воин из отряда телохранителей византийского императора.

Мария — дочь Христофора, сына и соправителя византийского императора Романа I Лакапина, жена болгарского царя Петра.

Менандр — греческий ритор III в. н. э.

Миксуратор — специалист по выбору лагерной стоянки, на котором также лежали заботы об императорской палатке и её утвари.

Мисия — Болгария.

Мисяне — болгары.

Михаил III — византийский император (842–867 гг.).

Никифор II Фока — византийский император-полководец (963–969 гг.).

Новелиссим — один из высоких византийских титулов.

Номисма — золотая византийская монета.

Отрок — см. гридь.

Оттон I — король Германии (с 936 г.), затем император (с 962 г.) Священной Римской империи.

Павликианство — крупное еретическое движение, философская основа которого — дуализм, т. е. признание двух начал: добра и зла.

Паволока — название дорогой шёлковой ткани в Древней Руси.

Паракимонен — начальник службы личных покоев византийского императора, в X–XI вв. нередко могущественный временщик.

Парики — зависимые крестьяне в Византии.

Патрикий — почётный византийский титул высокого ранга.

Патрикия — почётный женский титул в Византии.

Пётр — болгарский царь (927–969 гг.).

Побратимство — древний обычай у некоторых народов (славян, германцев и др.) возведения дружбы до степени братства, сопровождавшийся определёнными обрядами.

Погост — административный центр сельской местности и место сельской ярмарки в Древней Руси.

Полюдье — объезд в Киевской Руси князем и его дружиной подвластных областей и племён для сбора дани.

Понт (Эвксинский) — Чёрное море. См. также Русское море.

Порфирородный или багрянородный — родившийся в момент, когда отец занимал императорский трон.

Послух — свидетель со стороны истца в Древней Руси.

Преслава (Преслав) — вторая (после Плиски) столица Первого Болгарского царства.

Прокопий Кесарийский — выдающийся византийский историк VI в.

Пропонтида — Мраморное море.

Протоспафарий — византийский титул среднего ранга, жаловался обычно военным.

Рицинат — византийское вино в примесью смолы.

Роман I Лакапин — византийский император (920–944 гг.), первоначально соправитель Константина VII Багрянородного.

Роман II — византийский император (959–963 гг.), сын Константина VII Багрянородного, первый муж Феофано.

Романия (Империя или Царство ромеев) — Византия. Термин «Византия» для обозначения империи возник лишь в эпоху Ренессанса.

Ромеи, т. е. римляне — самоназвание византийцев.

Русское море — Чёрное море.

Саркел — хазарская крепость на Дону.

Синклит — нерегулярно созывавшийся совет высшей знати при византийском императоре.

Симеон I — болгарский царь (893–927 гг.).

Скифы — обычное наименование русских и других задунайских «варваров» у византийских авторов.

Смерды — крестьяне, масса сельского населения всех разрядов в Древней Руси (первоначально — свободные общинники).

Стефан — сын Романа I Лакапина.

Стола — платье типа туники с пришитой к подолу оборкой.

«Тайная история» — сочинение Прокопия Кесарийского, в котором дана резкая критика правления Юстиниана (527–565 гг.).

Тиун — приказчик, сборщик податей в Древней Руси.

Триклиний девятнадцати аккувитов — одна из торжественных зал Большого императорского дворца в Константинополе.

Турмарх — глава военной единицы — турмы.

Феодора — дочь Константина VII Багрянородного, сестра Романа II, золовка Феофано.

Феофано — византийская императрица, жена Романа II, затем Никифора II Фоки.

Фотий — константинопольский патриарх (858–867, 877–886 гг.), филолог и богослов, автор «Библиотеки» (характеристики ряда античных и византийских беллетристических и учёных сочинений).

Хазарское море — Каспийское море. См. также Хвалынское море.

Хвалынское море — Каспийское море.

Хрисовул — скреплённая золотой печатью императорская грамота, дарующая или утверждающая привилегии.

Христофор — сын и соправитель Романа I Лакапина.

Эпарх Константинополя — чиновник, регулирующий хозяйственную жизнь столицы; в его руках находилась также высшая судебная и политическая власть в Константинополе и его окрестностях.

Юстин I — византийский император (518–527 гг.).

Ясы — аланские племена, предки современных осетин.