Теперь придворные всех званий и рангов рвались засвидетельствовать новому василевсу свою полнейшую верноподданность. Но он не принял даже не только их, но и саму царицу, отговорившись, что он очень занят расследованием печальных причин внезапной смерти василевса Никифора. А совещался он теперь только с одним паракимоненом Василием, который, как только узнал, что Никифор обезглавлен, сразу объявился выздоровевшим, явился к Цимисхию, поздравил с восшествием на престол и спросил, оставаться ли ему теперь на своём посту, или удалиться в своё поместье.

Цимисхий знал, что кому бы ни служил паракимонен Василий, он всегда служил верно, толково, усердно, предвидел падение своего василевса раньше всех и раньше всех норовил в самые опасные моменты перемен уйти в тень и прежде всех переметнуться на сторону нового василевса. Цимисхий другого поведения и не ожидал от умного сановника и заверил паракимонена, что державе он полезен и останется на своём посту.

О чём советовались они в это время, осталось тайной. Зато твёрдо известно, что на другой день в субботу, гвардия василевса Никифора, вдруг ставшая личной охраной Цимисхия, ходила по городу и провозглашала восшествие на трон нового мудрейшего и храбрейшего во вселенной василевса Иоанна Цимисхия.

И толпы народа отвечали им дружно:

— Да царствует отважный и непобедимый самодержец Иоанн Цимисхий!

— Слава василевсу Иоанну, опоясанному силой и могуществом, который возродит империю Востока.

— Пусть будет волею бога и его святых всегда здрав великий и богоданный василевс! — кричала неистовая толпа.

За гвардейцами шёл паракимонен Василий со своей свитой и призывал от имени нового царя называть сообщников, проникших в Священные палаты и лишивших жизни угодного богу василевса-мученика. Охотников назвать имена злоумышленников оказалось немало, так что протоколисты Василия целыми днями корпели над составлением крамольных списков, а схваченные все как один под пытками признавались в своих намеренных злодействах.

Атмосфера была так накалена, что народ, возбуждённый противоречивыми слухами о смерти Никифора, целыми днями толпился у ворот Священных палат, кричал и требовал у Цимисхия ещё больших арестов, выкрикивая имена преступников. Толпа требовала дальнейших жертв отмщения за неожиданную смерть Никифора. И Цимисхий должен был выходить, уверять негодующих, что решительно все убийцы будут пойманы и наказаны. Списки все росли, новый василевс приказал, наконец, объявить народу, что в знак своей милости, он прекращает дальнейшие розыски злодеев и их разоблачения.

Затем Цимисхий принял сановников и патриарха. Патриарх каждый день приходил в Священные палаты, чтобы получить аудиенцию у нового царя. И вот его, наконец, приняли.

Полиевкт стоял за дверью в рясе, открытой на груди и вышитой крестиками на подоле. Испуг окаменел в его глазах. Цимисхий увидел его руки в широких рукавах рясы с вздрагивающими пальцами.

— Бог-вседержитель вручил тебе державу, чтобы ты сделал её образцом для всех благоденствующих держав, — начал Полиевкт замирающим голосом.

Цимисхий знал этого умного и образованного старика, который был свидетелем многих кровавых событий в государстве и всегда находил слова, чтобы утешить и расположить к себе нового властелина. Но слова «бог», «добро», «братолюбие», «добродетель», «правда» не остались для него только украшением мёртвой риторики. Цимисхий ценил учёность речистого патриарха, потому что сам любил красноречие и образованность. Но он был вполне убеждён, что патриарх видит его насквозь и ненавидит, в свою очередь и новый царь читал душу патриарха, как раскрытую книгу и тоже ненавидел. Никому не прощал Полиевкт в своём сердце ни прелюбодеяния, ни убийства, ни даже греха, и при случае мстил. Вот это-то новому царю и было страшно. Долго мучился царь: сейчас ли расправиться с патриархом или подождать. Паракимонен советовал подождать.

Патриарх категорично решил, что если выйдет отсюда живым, тут же предаст анафеме цареубийцу, хотя бы это стоило жизни. И в этой раскалённой обиде гнева на преступление царю несдобровать…

— Самый добрейший из всех добрых, — продолжал патриарх, — всё ещё не вполне убеждённый, что его не повесят, — любитель книг и наук, вознесённый между царями, подобный богу по виду, героем по силе, мудрым как Соломон, непогрешимый среди смертных…

Полиевкт запнулся и остановился, губы его дрожали.

Цимисхий невольно усмехнулся. Он вспомнил, что точно так же, теми же самыми словами, буква в букву, святейший патриарх приветствовал и Никифора, когда тот захватил царский дворец у наследников василевса Романа.

Патриарх вскинул на василевса умоляющий взгляд. Он всё боялся, что это последние минуты, когда он возглавляет православную церковь.

Он собрался с силами и продолжал:

— Кто уподобится тебе, — продолжал надсадно патриарх, в его слезящихся глазах всё ещё читал Цимисхий закоренелое малодушие. — Кто уподобится тебе в твоём милосердии и добротолюбии?! Никто, во всем белом свете. Находясь на столь беспредельной высоте, ты ещё обращаешь взоры на нас, ничтожнейших, жалких и недостойных людишек…

С перепугу патриарх явно пересолил. Это было неприятно новому василевсу, основательно штудировавшему античных классиков, поклоннику Аристофана и Лукиана.

Он сделал усилие и очень ласково прервал патриарха:

— Благослови, владыка, на мирное царствование.

Полиевкт облегчённо вздохнул, приосанился. Широким крестом он благословил василевса неторопливо, истово, усердно. (Всё обошлось, слава богу, по чину!).

Цимисхий сказал смиренно, опустив глаза в землю:

— Помяни, владыка, в своих молитвах и богоугодного Никифора, павшего от руки закоренелых злодеев. Правосудие покарало их. Я принял меры…

— Ия уже предал их анафеме. Пусть впредь это несчастье не тревожит твою совесть, наше солнце мира, божественный василевс, священный август, автократор вселенной…

В кругу элиты Цимисхий всегда произносил этот титул василевса с насмешкой, но сейчас он ему очень нравился. Иоанн от удовольствия даже закрыл глаза, чтобы вдоволь насладиться непривычным переживанием. Потом спросил доверительно:

— А уж как поступить, владыка, с августейшей Никифора супругой, которая не очень-то, как говорит молва, ему благоволила… Это уж как угодно вашему преосвященству…

Цимисхий был уверен, что только такой ценой он заслужит прощение патриарха.

— После такого несчастья, постигшего августейшую супругу, — сказал, вздыхая, патриарх, — богоугоднее было бы для неё предаться самоуспокоению в одном из вверенных мне монастырей. Пусть выплачет горе…

— И я так же думаю, — сказал василевс. — Горе у ней неутешное, владыка.

Цимисхий не прометился. Он точно угадал намерение патриарха.

Полиевкт между тем спросил, когда Цимисхий намерен короноваться и в каком храме клиру готовиться к этому великому торжеству.

— Богоугоднее в храме Премудрости божией…

Какая деликатность! Патриарх чутьём угадал, что Цимисхию приятнее короноваться не там, где короновался Никифор.

— И я так же думаю, — ещё задушевнее ответил патриарх.

Вырвавшись из лап Цимисхия, патриарх тотчас же после аудиенции созвал своих митрополитов и получил от них согласие на анафему василевсу. Тайный этот сговор происходил в одной из обителей, где иногда проводил досуг владыка. Подходило время коронации василевса, а патриарх в столице не появлялся. Цимисхий находился в страшной тревоге, когда к нему пришёл паракимонен Василий.

— Владыка, — сказал он. — Нас постигла беда.

Может быть первый раз в жизни этот железный и проницательный человек усомнился в своей силе ума. Василевс дрогнул. Даже в самых трудных обстоятельствах паракимонен не произносил такого слова — «беда!»

Василий рассказал обо всем, о чём донесли ему соглядатаи, а также несколько митрополитов, усомнившихся в рискованной затее патриарха.

— Что же делать? — спросил Цимисхий.

— Идти к нему на поклон…

— Это невозможно! Чтобы я…

— Но это единственное и самое верное средство. Лучше сто раз унизиться, чем лишиться короны вместе с головою.

— Ты думаешь, что до этого может дойти?

— Ещё когда Полиевкт стоял здесь перед тобою на коленях, он уже решил про себя, как ему поступить. Один раз он простил цареубийцу, а второй раз не простит. Твоё величество недостаточно постигло всю глубину коварства духовных пастырей…

При слове «цареубийцу» Цимисхий закрыл лицо и вздрогнул. Если паракимонен не пощадил царя и слово это произнёс, стало быть — дело не только плохо, катастрофично.

— Если один раз он простил… — повторил Василий. — Второй раз он не простит… А какое время сейчас: брось искру, столица вся превратится в пламень… Торопись, владыка… Час промедления может стоить жизни…

Цимисхий в изнеможении осел в кресло. Потом он произнёс со страданием в голосе:

— Я знаю — эти гнусные святоши-монахи меня унизят: наложат эпитимию…

— Только бы это…

— Ещё будет ломаться, не сразу примет…

— Идти на все… На все унижения… Никто не узнает… И всё будет отмщено… И всё поглотит Лета.

— Иду! Унижение стоит престола, — твёрдо сказал царь.

Он встрепенулся. Это был — полководец перед сражением. Лицо спокойно, ни капли суетливости, весь — решимость…

Он позвал слуг, оделся патрикием, закрыл лицо.

— С богом, — сказал Василий. — Кто сумеет себя ограничить, победить, сумеет это сделать и с другими. Иди, с готовностью делать все, что прикажет патриарх… Соглашаться со всем, что изречёт.

Через несколько часов василевс возвратился. На нём не было лица: измождённый вид, блуждающий взгляд. Это был по виду страдалец, истязаемый судьбой…

— Он наложил на меня эпитимию, — сказал Цимисхий Василию слабым голосом, — точно на блудливого мирянина… Каждую ночь в течение месяца я должен отвесить перед иконой тысячу поклонов.

— Выносливость — первое условие полководца, — весело ответил паракимонен.

— Да… Ещё он заставил меня исповедаться при этом… И сознаться… во всех грехах… и в этом… О, ужас… Какие пережил я минуты унижения… Ненавижу самого себя, мой друг.

— Это они любят, когда у них каются… признают грехи… Если бы не было грехов и раскаяния, и монахи и церковь были не у дел, не нужны, — сказал паракимонен рассудительно.

— Всё состояние велел раздать нищим… Всё до последней номисмы…

— Богатство — пустяки. Его ценит только тот, кому оно недоступно.

— И взял слово с меня, чтобы я женился на этой старой облезлой корове…

— Эта корова стоит короны, — сострил Василий.

— О! — застонал Цимисхий. — Я не в силах забыть этого позора… какого мне не причинял никто… Единственно, о чём я думаю, найду ли в себе ума, чтобы изобрести этому заплесневевшему монаху самую ужасную месть…

— Владыка, — Василий склонился и поцеловал край его одежды и прошептал, — об этом есть кому позаботиться…

— Ах, паракимонен, если бы были при дворе все такие слуги, как ты! Как чудно сказал Менандр: «Выносливость осла познаётся на крутой дороге, верность друга — при невзгодах».

Василий приложился устами к колену василевса.

И вскоре Полиевкт возложил на голову Цимисхия царский венец во храме Премудрости Божией. Как было условлено, громогласно перед самым коронованием патриарх потребовал от Цимисхия удаления Феофано из столицы в монастырь и обнародования имени убийцы Никифора.

Царь публично назвал убийцей Никифора своего друга Валанта и его сообщников, которые уже казнены. Цимисхий даже не простился с Феофано, даже не захотел увидеться. И она в тот же день была отправлена в монастырь — «утешаться».

Цимисхий искоренял всякие беспорядки: воровство, разбой, грабежи, возникающие в моменты государственных перемен. Он велел всех преступников вешать по дорогам и площадям. Несколько дней их трупы качались на ветру. Он удалил с должностей и постов всех ставленников Никифора, одних заточил, других умертвил, третьих отослал в глухие провинции без права появляться в столице. Все высокие посты он отдал родственникам своим и тем, кого считал безупречно преданными друзьями. Особенно тем, кто поддержал его в дворцовом перевороте.

Как и все узурпаторы, приходящие к власти, он стал заигрывать с народом: устроил бесплатные угощения, зрелища. Появлялся на улицах, входил в нужды и заботы простых людей, защищал их от чиновников. Всё своё имущество он разделил на две части: одну велел раздать окрестным крестьянам, другую бедным и больным. К больным приходил он сам, раздавал им подарки на глазах у народа.

Он знал, что Никифора считали скупым, распространяли про его скупость острые шутки и анекдоты, поэтому всюду и везде выставлял на вид свою доброту, щедрость, сыпал деньгами и вскоре опорожнив свои личные сундуки, принялся за государственные. Расчётливый и холодный паракимонен вовремя его остановил, сказав, что всего того, что он сделал достаточно для приобретения любви в народе, а излишества в заигрывании с народом может сделать царя смешным и повредить его популярности. После сурового Никифора, приветливость, любезность, весёлость нового василевса, а особенно исключительная щедрость и доброта казались дворцу обаятельными, народу приятными, чиновникам — утешительными.

Тотчас же принялся он за упорядочение государственных дел, с пылом необыкновенным. Учитывая значение законности в глазах народа, Цимисхий огласил торжественное заявление, как это сделал в своё время и Никифор, что он лишь опекун законных, но малолетних наследников Василия и Константина, и вынужден был принять власть, исключительно из-за того, чтобы исполнить свои обязанности перед ними, сохранить престол этим законным василевсам, в мыслях даже не держит стать царём, а только «отцом цесаревичей», опекуном и другом.

В сущности он только повторил формулу обещания, которую в своё время так же торжественно и со слезой провозгласил Никифор. А во всем остальном он стал поступать вопреки всему тому, что делал его предшественник. В пользу церкви, ненавидевший Никифора, он отменил закон, требовавший обязательного утверждения царём епископов. Отменил и тот указ, который запрещал монастырям и церквам приобретать недвижимое имущество. И даже отдал все свои поместья, лично ему принадлежавшие в пользу богоугодных заведений.

С показной готовностью он давал всем то, что у него запрашивали, и выказывал везде своё благочестие, любовь к церкви и уважение к патриарху. Его мучила роль убийцы царя — своего дяди и своего любимого полководца, сподвижника по войне. Он всюду кстати и некстати подчёркивал, что до конца дней своих будет страдать, потому что не сумел, не смог предотвратить этого неслыханного преступления и хоть тем немного утешен, что убийцы им разысканы, в убийстве признались и поплатились за это жизнью.

Без всякого повода он везде безмерно восхвалял полководческие дарования Никифора, его заслуги перед государством, свою близость к нему, свои родственные связи. Но и это ему казалось мало. Чтобы и себя успокоить и оправдаться во мнении окружающих, он однажды собрал всех царедворцев и высокопоставленных лиц и дал клятву перед богом, что сам никогда не мыслил подымать руку на василевса и никогда не хотел заступать его место, но если сам народ захотел того, то надо же было согласиться нести бремя василевса. Поскольку он, в противоположность Никифору, был известен как человек сугубо мирской, любящий шутки, веселье, шумные компании умных друзей, рискованные разговоры, легкомысленных женщин, и потому совершенно равнодушно относящийся к вопросам веры, то по приходу к власти он всячески старался задобрить влиятельных иерархов церкви, внушить им свою ортодоксальность, следил за тем, чтобы там говорили о нём как о ревностном блюстителе православной веры, стал вдруг посещать храмы и, становясь на виду, усердно молиться.

Ему никак не хотелось расставаться с Феофано, он любил её страстно. Но в то же время боялся Полиевкта. Поэтому Цимисхий сослал её в монастырь. Суровый Полиевкт за это удружил: ввёл новый догмат церкви — показание на царство смывает всякие грехи, насколько бы они тяжелы ни были. Но ненасытному во власти Цимисхию и этого было мало.

Вскоре умер Полиевкт. Тайна его смерти ушла в могилу вместе с ним.

Цимисхий был очень рад этому. Он тут же сказал паракимонену Василию, к которому его ещё больше привязала отрадная кончина Полиевкта.

— Нам угоден такой праведник на патриаршем престоле, которого дела мирские интересовали бы меньше всего.

— И который поменьше совал бы нос в наши дела, владыка, — согласился Василий, — С нас довольно этого постного старика, которого бог, наконец, прибрал…

Паракимонен подобострастно улыбнулся, но насупленный вид царя заставил его подавить улыбку.

— Полиевкт воображал себя равным царям и отравлял им существование, — сказал со вздохом Василий.

— Какого же ты мнения, паракимонен, о качествах патриарха, который был бы нам наиболее любезен?

— Я думаю, владыка, что на патриаршем месте должен быть человек простой, заботы которого ограничивались бы молитвой за подданных, да воздыханиями о своих и наших грехах. И учёность и смекалка патриарху не обязательны. Учёные патриархи, владыка, в богословских спорах добираются до таких вопросов, которые во вред славе и величию василевса. Это я давно заметил. Притом же, слишком тонкие суждения, чтение книг и обширные познания наводят на вредные сомнения и являются источником самых тягчайших ересей. На патриаршем месте, мне кажется, угоднее быть человеку бедному, не искушённому в сладостях жизни и мирских соблазнах. Богатство не каждому впрок. Бедный, вознесённый на патриарший престол, будет нам по гроб жизни благодарен и предан, ибо разница между тем, чем он был и чем стал, всегда будет ему напоминать о наших благодеяниях, а бывшая его бедность всегда станет страшить его, если ему пригрозит опасность потерять патриаршее место. Владыка, он будет всегда сговорчивее, смиреннее, богобоязненнее. Я это знаю, видел всяких во главе церкви. Чем скуднее умом и достатком, тем лучше.

— Великолепно, мой славный Василий. Где же мы достанем такого чудесного патриарха?

— У меня есть на примете один монашек. Праведная его жизнь известна среди простого народа. Люди бегают за ним, как за святым, прося помолиться за них. Тело его в струпьях от вериг, ум не обременён знанием, помыслы же всегда направлены только к богу, — ответил паракимонен, поняв намерения царя до конца. — Он отвечает всем требованиям василевса. Только вид у монаха не очень пристоен, праведная жизнь противоречит опрятности. Лохмат, грязен, вшив, слюняв. Придётся его принарядить немножко, но потом…

Цимисхий даже обрадовался:

— Это выше всяких похвал.

Устрой так, мой дорогой, чтобы на сборище митрополитов и епископов он явился в своём естественном виде. Да будет всем видна его несравненная святость. Пусть духовные отцы, проповедующие воздержание и отрешённость от мирских соблазнов вдоволь налюбуются на свой идеал.

Тут уж оба они обменялись улыбками.

Цимисхию некогда было заниматься церковными делами, он торопился упорядочить военные конфликты. Срочно созвал во дворец на совет митрополитов и епископов, которые находились в столице. Он ненавидел почти всех их. Со многими из них, когда они были ещё забулдыгами и вели светский образ жизни, он проводил игривые вечера в обществе доступных женщин. Видеть их лицемерно постные личины, озабоченность якобы неземными делами, было для него сейчас и забавно и тягостно.

Многих он презирал за узость мысли, за тупой фанатизм, из-за которого в подчинённых им монастырях людей гноили на цепях в подземельях за одно необдуманно брошенное слово. Несчастных называли «еретиками». А «еретиков» в Византии сжигали живыми, ослепляли, оскопляли, сажали на кол, четвертовали, распинали на крестах. Такими «еретиками» были чаще всего простые и добрые люди: крестьяне в сёлах, ремесленники в городе, у которых осторожность и византийское двоедушие, столь свойственные богатым и знатным, чиновникам и придворным, совершенно отсутствовали, и они походя высказывали мнения, идущие вразрез с мнением собора, патриарха, логофета полиции.

Многих из прибывших сюда василевс не жаловал за корыстолюбие, зная содержимое их шкатулок, количество поместий в провинциях, записанных на чужое имя, но приобретённых на приношения богомольцев.

Знал Цимисхий, как плохо кормят и содержат архиепископы, митрополиты и епископы свою братию по монастырям и церквам, а в поместьях морят голодом своих рабов.

Словом, василевс, при виде скуфьи и шёлковой рясы сразу терял весёлое настроение. А тут предстояло выдержать церемонию целого сборища. Он намеренно созвал его во дворце, дабы помнили: внизу тайные подземелья, и чтобы высказывались за того патриарха, который угоден царю. Слишком много натерпелся Цимисхий от Полиевкта, лишившего его любимой женщины; слишком много вырвали у него уступок в пользу церковных магнатов, воспользовавшись первыми днями его ещё не упроченного положения; слишком большую силу они представляли в государстве, мешавшую единодержавцам!

Полиевкт был вторым царём в стране, насаждал в подчинённых ему епископах ненавистную василевсом идею равнозначия царской и церковной власти. Цимисхий опасался, что при встрече с иерархами не выдержит царственного тона и сорвётся. Василий его наставлял, утешал:

— Владыка, когда речь идёт о важных вещах, не следует придавать им большого значения, и дело кончится хорошо. Выдвижение патриарха не стоит того, чтобы портить себе кровь.

Цимисхий немного успокоился. Но когда он увидел из- за занавеса этих божьих помазанников в митрах, в длинных волосах, в черных рясах, с золотыми крестами на тучных животах, эти надменные физиономии, спокойствие его оставило, на него повеяло из зала чем-то жутким и зловещим. Они-то знают, как прижать и унизить царя… Презренные твари, приходящие в ужас от писка мышей, они не в первый раз умели сгонять царя с престола.

Он знал, что они презирают его, знают все подробности гибели Никифора и то, что заточение любимой Феофано явилось следствием его трусости перед ними. И то, что они в душе и между собой смеются над его уступчивостью к ним и над отменой указов Никифора — тоже знал. И страх, смешанный с негодованием, вошёл в него с такой силой, какой он не испытывал ни в один из самых опасных моментов на поле боя.

— Мой милый Василий, я волнуюсь, — сказал он паракимонену. — Если бы я не зашёл так далеко, я бросил бы к их ногам царскую корону и удалился бы с моей Феофано в азиатское поместье ловить рыбу и охотиться на серн. Я не уважаю самого себя за эту робость перед этим лицемерным сбродом.

— Смотри только на меня, владыка, когда будешь сидеть на троне. Это утвердит твоё спокойствие. Бояться тебе нет причины. Я рассадил в зале митрополитов, подкупленных мною, и ожидающих от нас ещё больших милостей, я рассадил их с таким расчётом, что они будут подниматься в разных местах зала и держать речь за того, кого мы порекомендуем. Это самые грамотные и нахальные митрополиты, я их уже прорепетировал и настропалил. Я им приказал брать слово и говорить первыми и долго, чтобы другим, более строптивым и против тебя настроенным, не хватило время. К тому же я разгласил через верных митрополитов, что все, неугодные василевсу, немедленно после совещания будут водворены в самые глухие и отдалённые от столицы обители… на покаяние.

Я думаю, что у многих, здесь сидящих, уже от страха зуб на зуб не попадает. Кому охота срываться с насиженных мест на другой день после произнесённой речи. И, кроме того, три тысячи моих домашних рабов вооружены и стоят наготове. Дворцовая гвардия предупреждена, и если высокочтимое сборище священных особ будет нам мешать, мы не выпустим его на волю живым до тех пор, пока они не поклянутся служить нам верой и правдой…

— Добро, Василий. Ты меня ободрил.

И вот Иоанн на троне. Утомительны эти пышные и пустые церемонии. Полились гимны, протяжные звуки серебряного органа, приветствия царю, произносимые выспренным тоном, по раз навсегда принятому тексту; скучные чтения паракимонена, излагавшего причины, побудившие царя встретиться с иерархами, восхваления Полиевкта. Не любивший ни гражданских, ни церковных прений и полагавший всё достоинство правителя лишь в одних военных успехах и подвигах, Иоанн явно томился на троне: к помпезности он ещё не успел привыкнуть. Он встрепенулся только тогда, когда ввели в зал желаемого ему кандидата в патриархи. Это был монах Василий, подысканный паракимоненом.

Монах стоял недалеко от трона, и император хорошо мог разглядеть его. Мочалкой свалянные волосы на голове и в бороде, слезящиеся глаза в белёсых нагноениях, взгляд исступлённого идиота. Из-под дырявого подрясника выглядывало нагое в веригах тело, кое-где в струпьях. Монах стоял избоченясь, не шевелясь, угрюмо опустив голову книзу и выпятив вперёд измождённые синеющие локти рук, сложенных на животе. Тихий настороженный шепоток, точно отдалённый ветерок, пронёсся по залу. Некоторые лица исказились миной отвращения или негодования. Сидящие близ монаха зажали носы и от него брезгливо отвернулись.

Цимисхий тоже стал его разглядывать пристально и ощутил запах гнилого тряпья и нечистого человеческого тела. И чтобы заглушить тошноту, сошёл с трона и сказал, искусственно себя воодушевляя:

— Этот праведный муж ведёт жизнь подвижническую, достойную истинного христианина. Помыслами своими он устремлён только к небу и всё земное не приемлет, считая его и по справедливости суетным и жалким. Он вкушает пищи не более того, сколько необходимо, чтобы не умереть с голоду. Никогда смиренный монах Василий не прикасался к мясу и вину. Он питается только соком диких ягод, а пьёт ключевую воду. Праведник этот не знает греха, убивает свою плоть, избегает дьявольского обольщения женщин. (Тут Иоанн вспомнил, что в загородной вилле он назначил любовное свидание с молодой патрикией, только что возведённой в «опоясанные» и что он опаздывал, и поэтому сократил речь). Василий чужд соблазна, повергающего многих из нас в пучину тяжкого греха, с самых юных лет он соблюдал, почти невозможный для человека, пост и подавлял в себе все человеческие слабости. Летом и зимой он носит ту же самую грубую одежду до тех пор, пока она не разрушается от ветхости. Он никогда не ложится на кровать, но спит на голой земле. (Иоанн пересилил себя и принял торжественный тон). Как много в этом примере для наших пастырей, нередко целиком увязающих в болоте суетных дел. Отрадно жить, сознавая, что грешную нашу землю украшают столь благочестивые и отменные праведники, и особенно, если они к тому же наши высокие наставники святой матери церкви.

Наступило полное и неловкое молчание. Точно все окаменели. Надо было или похвалить Василия, или отказаться. И тогда в разных местах и в одних и тех же выражениях, что и василевс, митрополиты и епископы принялись один велеречивее другого возвеличивать Василия и предлагать его в патриархи. Когда все желающие высказали свои панегирики, тогда василевс объявил Василия кандидатом в патриархи и произнёс положенную в таком случае словесную формулу:

— Милостию Божией и соизволением нашей царственности, милостию бога поставленной, мы желали бы этого высокоблагочестивого человека произвести в сан патриарха Константинополя — Нового Рима.

Молчаливые митрополиты и архиепископы стали медленно подниматься со своих мест. Они выходили молчаливо, понуро, уткнувши взгляды в пол.

Когда все вышли, василевс сказал своему министру:

— Отвези этого вахлака в патриаршие палаты, да заставь вымыться. От него идёт такой смрад, что меня чуть не стошнило. Он провонял все Священные палаты.

Министр ответил:

— Владыка, патриарх, вызывающий отвращение своей неопрятностью и забвением церемоний, всё же значительно приятнее пахнет, чем тот, который вызывает страх.

И они залились счастливым смехом. И очень довольный, воспрянувший духом, василевс поехал на загородную виллу, где его ждала молодая, обворожительная, юная патрикия.

А собор, уже в полном согласии с духом и буквой закона, в торжественной и пышной обстановке единодушно избрал Василия на патриарший престол, целиком осуществляя волеизволение василевса.