Когда христиане болгары и христиане руссы праздновали в честь Христа, язычники в это время праздновали в честь своего Перуна. Христианское в ту пору ещё не отделилось от языческого, и Христос и Перун почитались в обоих станах. Только попы да монахи сердились на язычников, которые из любопытства ходили в церкви, а христиане справляли «Красную горку». Русские язычники, женившись на болгарках, молились и Перуну и Христу. Войны не было уже целый год, и о ней стали забывать, целиком погрузившись в хозяйственные заботы и хлопоты. Праздник Пасхи всех оживил. Сперва попы не хотели язычников кропить «святой водой». Святослав обиделся:
— Я сам на молебнах бываю и целую вашего Христа, так и вы нами не брезгуйте.
Так как в домах Доростола всё перепуталось, уследить было трудно, кто в семье язычник, а кто нет, то попам, наконец, надоело в этом разбираться, и они служили молебны подряд. Русским очень нравилось и пение и диковинное сияние риз и украшения ликов христианских богов.
Во время заутрени в оградах церквей жгли костры, а также и на холмах «Красных горках». Ночью туда ходили с зажжёнными факелами и пели: «Христос воскрес!». Ка площадях города тоже пылали костры. Девушки собирались у родников, ручьев и рек, уносили освящённую воду домой. Как только всходило солнце и начинало играть лучами, дети собирались на крышах домов и приветствовали светило песнями и радостными восклицаниями:
— Солнышко-вёдрышко, выгляни в окошечко! Покажись красное, снарядись! Едут князь да бояре к тебе в гости во двор, на пиры пировать, на столах столовать.
Старшие на завалинках всласть судачили: каков будет ныне урожай и сколько весенних свадеб на этот раз случится. В Пасху отворены все райские двери. Поэтому древние старики и молят усердно бога, чтобы позволили покинуть этот грешный мир во дни святой недели. Упокоившегося в это время хоронят с радостью и кладут ему в руку красное яичко: «Умер в Пасху — и яичко в руке». Дни эти столь благочестивы, что даже в аду для грешников прекращаются все мучения. Сам Христос со своими апостолами, облачась в отребье странников, ходят по земле никем не узнанные и просят милостыню. Поэтому, боясь ошибиться, в это время всяк норовит подать каждому просящему. По улицам толпами бродят нищие с протянутой рукой. Котомки их набиты «кусочками», их пошатывает от браги и вина, да никто их не осудит. Когда же «убогим» и повеселиться, если не в Пасху. Дружинники иной раз втирались в «богоносцы», несли хоругви и кресты. За ними следовали слепцы, уныло поющие про хождение Богородицы по мукам.
Язычники в это время славили Перуна — бога небесной грозы, молнии, дождей и ливней. Славяне выходят за околицу и причитают, воздевая руки к небу:
А начинается дождь, славяне умываются этой водицей, она красит и молодит, имеет чудесную силу, приносит счастье в дом. Бог — громовик и брюхатит землю, приносит обильные плоды. Это он изобрёл плуг — режущий землю, царь весеннего солнца, всё оживляющий, возбуждающий любовь, ведущий к браку, оттого Перуну и есть другое имя — Ярило, бог — юной, стремительной возбуждающей и плодоносящей силы — ярости, любовного томления.
В 971 году праздновали Пасху 16 апреля. 17 апреля, в понедельник Цимисхий выступил из Великой Преславы по направлению к Доростолу. Войско продвигалось до Доростола пять суток. Оно прибыло к Доростолу в субботу, накануне христианского праздника дня Святого Георгия. И в первые дни продвижения войска в Доростол, никто и ничего не знал о случившемся.
Святослав после больших забот об устройстве славянских земель и в ожидании послов от Цимисхия для заключения твёрдого и окончательного договора и установления прочного мира на Балканах, проводил эти дни в кругу своих родных и близких у своей жены Ирины. Пасхальные дни он поощрял всех проводить как можно веселее, разнообразнее и беззаботнее, желая тем самым внушить своим подданным — болгарам, что пора военных тревог миновала и его княжение обещает им спокойную, привольную и нестеснительную жизнь. Поэтому сам ходил на пирушки к христианам, бывал в соборе и церквах, слушал литургию и торжественное пение молитв, в разговорах не допускал насмешливого тона в отношении «удавленного бога», как он называл раньше Христа, крестил детей у дружинников и у горожан, что не очень нравилось болгарскому патриарху, который теперь жил в Доростоле, но зато льстило родителям тех детей, у которых был крестным сам князь, хотя и язычник. Его радовало, когда довольный народ поднимал хоругви и иконы, нарядный и говорливый расставлял столы у домов, и священники в широких парчовых ризах служили молебны на улицах и везде слышалось: «Христос воскрес!» «Воистину воскрес!»
Дружинники, все молодые и бодрые парни, оставившие жён в Киеве и по языческим обычаям ещё раз переженившиеся во время походов на гречанках и болгарках, побуждаемые князем сблизиться теснее с христианками, теперь даже не спрашивали у Святослава разрешения на перемену веры и легко и весело справляли обряд крещения и венчания, к удовольствию девушек. Жена Святослава, гречанка, была больше всех этим довольна. Она втайне лелеяла мысль и его перетянуть в свою веру и скрепить свой союз с князем законом церкви. Ставши «богоданной» князю, она не мучилась бы сознанием, что у него в Киеве, как она знала, несколько жён. Тогда она смогла бы занимать положение «законной жены», а тех считать невольным грехом князя. Чаще и чаще она напоминала князю, когда осенивши себя крестом, садилась за стол:
— Вот и мать твоя всегда Бога славила за хорошую еду… Твоя мать, слышно, была мудрой женщиной, ты зря её не слушался, да и сейчас упрямишься… Крестись, тебя народ наш больше полюбит. Негоже язычнику быть князем у христиан.
— Искупаться — дело лёгкое, — шутливо отвечал князь, — да вот беда, ваш бог не любит воинов. Мне толмачи много говорили о вашей вере: люби врагов, да прощай обиды всем. Как же я воевать буду, ежели полюблю врага, да обиду спущу. Такого князя девушки засмеют. Нет уж, подожду немного.
В окружении своих дружинников Святослав ходил по церквам слушать пение и даже поклонялся чудотворным иконам и святым мощам. Приходили к нему в гости бояре и жены бояр. Он одаривал женщин драгоценными украшениями из богатых даров греков. Убогим на площадях раздавал одежду, еду и пиво в братинах, калачи.
Деятельный и трудолюбивый князь не умел долго предаваться суетливому, бесплодному, изнуряющему и опустошающему душу веселью. В конце пасхальной недели он стал заниматься государственными делами: разбирал жалобы горожан, творил суд и расправу, посылал наказы царю Борису, проводил советы со старшой дружиной, изучал историю Болгарии и Византии со своим наставником, толмачом и учителем Григорием. Он много узнавал о хозяйстве, вере, о нравах и обычаях этих стран. Особенно его интересовали самые крупные фигуры в истории: воинственный Симеон, который заставлял гордых греков платить дань, его восхищал величественный характер и военная стратегия Никифора и капризная судьба Цимисхия. Из греческих императоров его заинтересовал ещё Юстиниан, столь расширивший границы государства, и наведший порядок во всех завоёванных землях. С особенным вниманием он остановился на заселении славянами греческих земель.
— Как же это могло получиться? — спрашивал он Григория, — что куда бы ни поехал, везде славяне, и даже, доносят мне соглядатаи, в Царьграде на улицах славяне попадаются на каждом шагу?
Тот объяснял:
— Князь, ты сам, доходя до Царьграда, слышал по сёлам славянскую речь, встречая славянский обычай от Киева до Босфора. Ещё древняя Фракия и Македония были издавна населены славянами. Наши поселенцы укрепились также в Фессалии, Антике и Пелопоннесе. Гордый славянский дух до сих пор царит в отдалённых от столицы горах и лесах, в которых живёт строптивое и свободолюбивое славянское население. Можно сказать, князь, что славянское племя простирается почти без перерыва от Пелопоннеса до Новгорода…
— Но всё-таки сдерживали греки напор славян? Или самим славянам понравилась жизнь под ромейцами?
— Славяне искали новых хороших земель. Они продвигались как поток… заселяли долины, оседали в лесах державы. А ромеи боялись их издавна. Анастасий четыре столетия назад воздвиг против славян стену. Она называлась «Длинной стеной», её назвали также «знамением бессилия, памятником трусости», потому что славяне ниспровергли её. Горек был хлеб у славян под ромейским скипетром. Сами греки признавались, что славяне бегут из римской державы к своим — «к варварам», охотно меняли эти места на чужую землю. Вот почему и тебя так хорошо встречало славянство везде.
Учёность Григория восхищала князя. Самый тон его бесед отвечал заветным думам Святослава.
— Стало быть ромеи не по праву владеют нашими собратьями? — допытывался князь.
— Ромеи не на право опирались, когда полонили предков твоих сородичей, а на силу…
— Так на силу найдётся другая сила? Али славяне оплошали?
— Учёнее ромеев нет на земле, после того, как погиб эллинский мир, а с ним и древняя великая мудрость. Ромеи не отказывают руссам в храбрости… Они хорошо знают силу русского духа. Но у руссов нет такого же знания и книжной учёности. Поэтому они называют нас, киевлян, «варварами» и презирают.
— Только глупец предпочтёт плохое оружие хорошему, — сказал Святослав. — Поэтому и нам не следует отказываться от того, чем ромеи бывают сильными… Книжную учёность их и веру нельзя хулить. Только землю устроить сперва надо бы. А там все премудрости ромеев будут наши. Матушка мне об этом все уши прожужжала, да я не слушал… Молодо-зелено.
От охватившего волнения ему стало душно. Он открыл окно. По Дунаю скользили лодки, раздавались песни.
— Коли будут упорствовать ромеи, да торговаться при составлении договора, не уступлю Царьграда. У них за проливом земель хватит, — сказал он. — В Царьграде легче будет учить наших ремёслам, книжности да вере.
Пылала вечерняя заря. И золотые пятна заката лежали на холмах, покрытых дубравами. На юг уходила плодородная и уже успокоенная Болгария, дальше стоял грозный Царьград, которому завидовали все властелины мира. Ещё дальше через огромное море простирались раскроенные земли когда-то могучего халифата, теперь эмиры разрозненных земель истощились в ссорах, разоряя своих подданных роскошью дворцов из подражания Багдаду. Припоминая многочисленные походы на Восток и быстрое пленение арабских областей, тех эмиров князь увидел жалкими. За горами на Западе лежали земли Германской империи, навевавшие на Святослава смутное беспокойство. Оттон короновался в Риме, устрашил папу, отнял у него земли. Потом прибрал к рукам чехов, притеснил поляков, захватил нивы полабских славян. Оттон надвигался на славянский мир методично, упорно, непрестанно. Вот новая забота — присоединить тех славян, сплотить их всех от Эльбы и Босфора до монгольских степей. Эллинская книжность перейдёт к ним — народу восприимчивому и свежему, вместе с верой… Средоточие и несметная сила славянского мира должна быть в середине Европы. И папы тогда оставят свои желания стать земными владыками. Торговые пути из Азии в Европу пересекутся в Славянской столице на Дунае.
И князь мысленно представил себе картину преображённой державы, упрочить которую считал себя призванным: судна, нагруженные мехами, мёдом, янтарём плывут из Новгорода по Днепру к устью Дуная; и северные соплеменники шумно распродают чёрно-бурых лисиц, куниц на оживлённых, затмивших богатством все города мира торжищах новой столицы; печенежские купцы гонят по гулким улицам табуны коней и коров, от которых пыль застилает солнце; заперта река Дунай и однодревками и чужеземными судами, глазами не окинуть несметные их стаи; из сказочного Багдада бредут караваны, нагруженные золотыми украшениями, красивым оружием, идут караваны нескончаемыми вереницами по знойным просторам Азии, они направляются к Дунаю; серебряную парчу, драгоценные шёлковые ткани, вещицы искусного ремесла, фрукты, восточные пряности, дорогие сосуды, вина, сукна, сафьян — продают умиротворённые византийцы; из далёкого Китая, Персии и Хорезма доставили конскую сбрую, дорогие каменья и ковры. Из столицы славянской растекаются люди в разные страны и по всяким путям и дорогам. На приумноженных полях старательные смерды взращивают тучные хлеба, не опасаясь вторжений навсегда усмирённых соседей. И хищные германцы в трепете жмутся к западным морям, приостановив свой натиск на восток. И нестеснённые в своих делах распространяют славянские попы и монахи книжную мудрость греков на славянском языке, который звучит от хладных берегов дальнего Севера до тёплых вод Адриатики.
Так размечтался Святослав в последний день Пасхи, когда угасла заря на Западе, потемнели воды Дуная, тихий вечерний звон поплыл над городом, и князь увидел всадников на усталых лошадях, плетущихся вдоль улицы к хоромам. В первом из них он угадал патрикия Калокира и обрадованный побежал его встречать. Под кипарисом он хотел обнять своего друга, от которого ожидал добрых вестей. Но запылённые и ветхие одежды, исхудавшие лица всадников смутили князя. Калокир упал к ногам Святослава, и сказал:
— Гром и молнии, князь, на нашу голову. Вероломный Цимисхий подошёл к Великой Преславе неожиданно для всех. Я считал своим долгом немедля предупредить тебя об этом. Свенельд встретил неприятеля за воротами города… Князь, мы обмануты. Печаль заполняет моё сердце. Она усиливается от того, что я первый, который должен сообщить тебе о трудно поправимых бедствиях…
Святослав прочитал в глазах патрикия смятение и страх. Князь стоял неподвижен, только серьга в ухе чуть покачнулась да нахмурились брови.
— Князь, — умоляющим голосом произнёс Калокир, — не я ли умолял тебя охранять «клисуры». «Клисуры», которые неприступны и лучше любой искусственной крепости. Предосторожность, необходимая в сношениях с таким негодяем, как Цимисхий, не должна была покидать тебя. Лазутчикам надлежало денно и нощно следить за состоянием наших границ. Вот расплата за ротозейство. Моя вина, что я в своё время не воспротивился твои намерениям, из чувства преданности и любви к тебе… Моя вина…
— Легко искать в беде козла отпущения и находить мнимых виновников в лице своих подданных, — сказал князь тихо. — Труднее правителю призвать самого себя к ответу. Виновник в этом только я. Я поверил льстивой клятве лукавого царя, я обрадовался его дани, как ребёнок игрушкам. Я снял охрану с границ своих земель. По излишней доверчивости не засылал к грекам лазутчиков. Я и наказан раньше и больше всех вас. Я же тешил себя преждевременными надеждами на владычество земель славянских. Но не будем женщинами, предающимися восторгу при малейшей удаче и теряющими самообладание при беде. Не в первый раз несчастный случай впутывается в нашу судьбу. Не пристало русским хвататься за сердце при надвинувшихся опасностях. Пойдём в покои, там расскажешь мне все, что привелось тебе увидеть своими глазами и услышать своими ушами.
В покоях Калокир рассказал обо всем, что случилось в Великой Преславе. Он умолчал только о том, что когда входил в город Цимисхий, Калокир пировал, а до этого пытал в застенках знатных болгар, вымогая подачки, имущество. Вместо выполнения княжеского наказа следить за событиями в греческой столице, предавался буйному веселию в среде непотребных женщин и, готовясь на трон, упражнялся в императорском церемониале. Калокир так старательно подчёркивал свою оплошность, так горячо уверял князя в своей искренности, в готовности сложить свою голову за Киевское государство, что Святослав поверил в неподдельность его душевных мук. Святослав обнял его как брата и стал утешать:
— Печаль только расслабляет сердце воина и туманит ум, ясность которого необходима при трудных делах. Отдохни с дороги и успокойся. Нам нужна теперь твёрдость, энергия и чистая кровь в жилах, больше чем когда-либо. Спи ночь спокойно, иначе я буду в печали. Мои подданные должны иметь спокойный дух и твёрдую уверенность в своём благополучии. Я и сам сейчас намерен выспаться вволю для встречи предстоящего дня.
Но князь, проводив Калокира, вовсе не заснул. Он остался сидеть и предавался раздумью. Первый раз беспокойство овладело им с такой силой, что он не мог думать ни о чём другом. Все, что казалось уже исполненным и законченным в государственных и военных делах, не только отодвигалось теперь в осуществлении, но требовало новых, ещё больших усилий и жертв и даже рисовалось безнадёжным.
Князь ясно представил себе, что если Цимисхий так вероломно подкрался к столице, если он нагло нарушил договор и клятву и сам пошёл войною, значит он всё взвесил, отлично подготовился, и думал вовсе не о мире, а о войне. Значит в предотвращение неудачи привёл с собою все силы империи, значит предусмотрел все возможные опасности, опробовал все способы, посредством которых можно нанести русским самые чувствительные и решающие удары. Значит Цимисхий в этом случае абсолютно убеждён в исходе дела. Ромейская изворотливость и талант полководца предостерёг бы его от безумного шага.
Святослав не боялся смерти, его сжигала досада, что те предосторожности Калокира и старого Свенельда, которые он считал низким качеством заурядной подозрительности в отношении таких высокопоставленных и благородных персон как царь, именно они-то и оказались верными.
Он мысленно представил себе всю историю своих подвигов. Как продирался сквозь леса на Оке и Волге, преодолевал болота, покорял камских болгар, заставлял дрожать хазарских каганов, гнал испуганных сарацин Халифата, чинил допросы корсуньским топархам и везде он ясно разгадывал намерения неприятеля и знал, как его сломить и что от него требовать.
Но жизнь и политика ромеев, казавшиеся до сих пор разгадываемыми, представились ему теперь в истинном свете. Мерка его языческого понимания судеб народов, оказалась узкой. Хоть и смутно, но он осознавал это. Он надеялся только на храбрость, силу и выносливость своей дружины.
— Следует вооружить славян ромейской мудростью, — решил он, пожалев, как отвергал подобные соображения, исходившие от Свенельда, от матери своей Ольги, от русских книжников и толмачей, от христианских попов, сумевших греческого царя сделать почти другом богу.
Вдруг он услышал в соседних покоях жены тихое рыдание. Он открыл дверь и увидел Ирину, стоящую на коленях перед иконой. Тихий свет лампадки освещал её в ночном одеянии, с распущенными волосами. Она крестилась, преклонялась лбом к полу, воздевала руки к иконе и шептала. Святослав, очарованный этой картиной, остановился в дверях и застыл в умилении. Он чувствовал, что она молит христианского бога о его победе, он увидел, что она с проницательным и скрытым умом, с кроткой и восприимчивой чуткостью узнала о случившемся, разгадала размер его опасений и тревог.
Журчал в тишине её страстный призыв:
— Призри на меня и помилуй меня, ибо я обижен и угнетён. Скорбь сердца моего умножилась; выведи меня из бед моих. Призри на страдание моё и на изнеможение моё и прости все грехи мои. Посмотри на врагов моих, как много их, и какою лютою ненавистью они ненавидят меня. Сохрани душу мою и избавь меня, да не постыжусь, что я на тебя уповаю…»
Она вдруг обернулась и кинулась к нему. Слезы блестели у неё на глазах. Он обнял её крепко:
— О чём ты плачешь?
— Я всё слышала, — прошептала она, — коли ромеи сюда дошли, значит есть у них сила и уверенность. А мы только ещё у края нашей земли…
— Боишься?
— Нет. С тобой я умереть готова. Да только зачем умирать, коли того избежать можно.
— Я отправлю тебя в Киев.
— Ой, господи, — вырвалось у ней, и испуг отразился в глазах. — Без тебя никуда не поеду.
Он вспомнил, что коснулся предмета для неё самого болезненного. Она никогда не выспрашивала у него про жён, но Святослав понимал, почему одно только напоминание о Киеве всегда приводит её — христианку в такой трепет. Он ласково отпустил её:
— Ну, иди, молись. Я тебе помешал.
Так как он никогда не имел стражи при палатах и не держал телохранителей, то и вышел на улицу никем незамеченный. Город спал, только в некоторых домах виднелись огни. Князь шёл на огонь, входил в дом и обнаруживал пирующих дружинников или даже сотников, а иногда и тысяцких. Он приказывал им разойтись в свои части и готовиться к битве. Пьяных дружинников, которые уже валялись под столом, Святослав приказывал обливать водой и выносить на ветер. Улицы наполнились вскриками хмельных людей, визгами потревоженных женщин. Всем казалось невероятным, чтобы могло кому-нибудь придти в голову на Пасхе затевать бой. Тысяцким он велел установить стражу по дорогам и выслать разведчиков в Великую Преславу. К утру город стал мёртв, если судить по улицам, и тревожен, если заглянуть в дома. В тысячах проверяли готовность дружин, точили мечи, осматривали кольчуги, шлемы, щиты, беспризорно валявшиеся уже близ года.
Неожиданно дозорные привели к князю старика в лохмотьях, с избитым телом и измождённым лицом. Сквозь дыры истлевшей одежды виднелись кровавые рубцы и синели кровоподтёки. Его схватили ночью, избили, приняв за соглядатая.
Святослав глянул в острые глаза старика и вдруг прижал его к своей груди. Они крепко и долго держали друг друга в объятиях. Это был Свенельд. Трудно было узнать в этом исхудавшем, обожжённым солнцем и оборванном старике, когда-то дородного, сурового и богато одетого воеводу. Воины наблюдали эту картину, потупясь, ждали княжеского распоряжения.
— Дай им по кувшину меду, — сказал Свенельд князю, — хорошо служат, молодцы. Я им не сказался, а по обличию меня теперь трудно узнать. Вот, думаю, проверю, как они службу несут. И вижу — хорошие ребята, скрутили меня сразу и немедля привели к тебе. Только вот нутро всё отбили. Мочи моей нету. Пробирался по лесам, ночевал в ямах, да с голодным брюхом.
Князь отпустил стражу. Свенельд, в изнеможении опустившийся на землю, сказал:
— Всех нас порубили. А я без твоего спросу, князь, не посмел умереть, прибежал за разрешением.
— До шуток ли, старик…
— Нет, не до шуток, князь, если правду молвить… Пришла беда — растворяй ворота. Пображничали да пошутили и так немало. А ромейский царь в это время полки обучал. Силы у него — тьма тьмущая. А как хитёр, мошенник! Тайком к столице подкрался. Хвала и честь такому мошеннику, клянусь Перуном и Велесом, умеет дело править…
Святослав взял старика на руки и отнёс в палаты. Когда Свенельд подкрепился пищей и мёдом, Святослав уложил его в постель, и сам сел около него. Глаза воеводы слипались, но он всё повторял:
— Князь! Привыкли мы бить буртасов, хазар, ясов, да касогов… Привыкли мечом махать, ан тут вот смекалка требуется… Хитрый народ — ромеи, уж я их знаю. Сколько раз я говорил тебе: — коли ласков ромей, значит ищет, где бы тебя побольнее укусить…
— Чем же, старик мой, пересилят нас ромеи?
Святослав хоть и понимал теперь все, но испытывал старика.
— Силы у нас меньше или храбрости, или припасов, или умения? — допытывался князь.
— Хитростью одолеют… — ответил Свенельд.
Святослав хоть и понял теперь все, но промолчал.
— У них бог наших простаков-богов хитрее, — продолжал Свенельд. — У них бог в золотых ризах ходит, с венцом, любит песни да ладан. У них учёный бог, не нашим чета. Он их и звезды научил читать… Дал им огонь, которым они жгли нас с отцом твоим на ладьях, так что мы еле ноги убрали. Бог их научил на полях сражаться и чтить царя как самого себя… А наши боги чем тебе помогут, наши сами ходят в рубищах. Нет, князь, у этого бога есть чему поучиться, подумай-ка.
— Не время сейчас думать об этом, — ответил угрюмо Святослав, — враг за спиной у нас…
Свенельд закашлялся и опять отпил меду.
— Значит они нас перемудрят? — спросил Святослав.
— Коли жив будешь, вспомнишь старика, перемудрят. Несметное войско и все на конях, зашиты в железо. А мы на конях не умеем… Трясёмся как бабы… Даже смешно.
— Что же, старина, делать нам? Уж не бежать ли?
— А бежать войску ещё хуже. И как на глаза своим в Киеве показаться. Но благоразумие — наша сила. Уметь избежать смерти — какой в том зазор. Это твоя, князь, обязанность перед подданными. Вот, скажут, смекнуть не мог, полез на рожон и голову сложил. Хитрость не попрёк, хитрость — та же сила. Много я дорог исследил, много вина с людьми выпил и того мнения, князь, что меч не всегда умён.
Он поднялся из-под одеяла и сказал с мольбою:
— Князь, успокой старика на старости лет, поезжай на Русь. Земель у тебя много, дел — непочатый край. Молод ты — тебе жить да жить, да землю рядить, а я здесь останусь… Сложу тут кости с дружиной, чтобы избежать упрёков в трусости. Сам говорил, что мёртвые сраму не имеют…
— Нет, воскликнул Святослав, — этому не бывать. Оставить своего воеводу, когда опасно, это свыше моих сил.
— Г олова моя в твоей власти, сложу рядом с твоей, не опасностей боюсь, за землю печалуюсь. Земля останется без князя, дети — малолетки, начнётся раздор, бояре рядить будут да судить, передерутся… толстопузые. Не дай бог этой бестолковой драки.
— Нет, старик, не пристало нам избегать опасностей. Прошли мы с тобой болота, одолели реки и нрав морей, плавали по Русскому и Хвалынскому морям, полонили арабские области, а от ромеев убежать — честь потерять. Помни, пощады им больше не будет. Довольно благодушествовали славяне, довольно они принимали обид. За русских князей, терпевших поражения от ромеев, за беды отца моего, за вероломство — найду ли в себе предел мести?..
— Ну ладно, ладно, — зашептал старик, — не буду тебя больше уговаривать. Ведь и мне страсть как хочется побить самохвала Цимисхия.
Весь день Святослав хлопотал по подготовке к сражению. Проверял довольствие, закалку оружия, обозревал окрестности, пробуя угадать, где расположится противник и где удобнее выкопать рвы.
К вечеру пришли парламентёры из дружины Свенельда, полонённые Цимисхием в Великой Преславе. Отпущенники эти дали слово склонить Святослава к миру. В рубищах, с окровавленными ногами, с лицами, сожжёнными солнцем, они остановились у крыльца княжеских палат.
Свенельд, уже отдохнувший и переодевшийся, вышел к ним в атласных шароварах, но без верхней рубахи. Поглаживая обросшую волосами грудь, он молча оглядел пришельцев и спросил:
— Ну, с чем пришли?
— Да вот, царь ромейский нас отпустил и велел сказать…
— Велел сказать? — зарычал Свенельд, так что воины вздрогнули. — Сукины дети! Вам может велеть только киевский князь, да его приближенные… Велел сказать?! Да как он, мошенник, может велеть сказать моим дружинникам? А?
Те молчали, Упершись глазами в землю, им было стыдно своего воеводы.
— Куда спрятали языки? Говорите. Не напугать нас угрозами какого-то там ромейского царька, которого мы из жалости пощадили.
— Он велел сказать, — продолжал сотник, — дескать русским конец пришёл, дескать его, царя, сила несметна… Дескать порубают нас ромеи как капусту и тела бросят в море на съедение рыбам. Дескать, лучше было бы уйти нам к себе на Русь. Ромеи не только не помешают нам уйти, а ещё помогут одеждой и харчами и оснастят наши суда…
— Хвастун этот царёк! — вскричал Свенельд. — Это нас-то вздумал запугать, мелюзга… Ну а вы что сами-то на это сказали?
— Да что нам было делать. Промолчали, кукиш в карманах суля. Клялись Перуном и Христом передать всё это князю.
— А что думали про себя?
— Да что нам думать кроме одного: поскорее бы отпустил к своим, перестал бы зубы заговаривать. Нешто мы потеряли воинский дух, али перестали быть русскими. И рады бы сложить головы, да не довелось. Обезоружили нас, окаянные… Облепили как мухи, на каждую руку по десятку… Ни туда, ни сюда!
— В сотни бы поскорее нам, воевода, — заголосили пришельцы. — По товарищам соскучились, сил нету. Да может быть и схватка близка… Подраться бы. Ходим по дорогам, как бродяги, нешто нам это свычно… Воину негоже…
— То-то! — вскричал воевода. — У меня помни: в плену ли, на своей ли земле… помни, что ты вовек русский. А если вы, стервецы, хоть одним помышлением в победе нашей усомнились и веру в великого князя Руси потеряли, так вот вам сказ: идите на все четыре стороны, к своим бабам, таких слабодушных нам ненадобно…
— Что ты, что ты, воевода! — закричали дружинники. — Мы с князем славу делили и добычу, так можно ли его в беде покидать?
— В какой беде? Опомнитесь! — воевода стал зело гневен. — Никакой беды нету! У князя беда позади. Вспомните как били буртасов. Полонили камских булгар, прошли смерчем по хазарскому царству, перепугали арабов и хозермийцев за Хвалынским морем… А силу ромейского царя князь и в помышление не берет…
— Вестимо! — закричали дружинники. — Какая же это беда с ромеями драться. Прогулка. Прикажи, воевода, налить с устатку по кувшину браги да отточить мечи…
— Разойтись по сотням, — приказал Свенельд. — Выдать им по кувшину браги к ужину, пусть пьют да готовят мечи…
К вечеру у городских ворот, которые были заперты, столпилась уйма беглецов из ближайших городов и селений. Всё пространство вокруг стен заняли люди со скарбом, с лошадьми, скором и повозками. Святослав взошёл на стену и спросил, что им надобно. Снизу закричали, замахали, просились в город. Князь велел открыть ворота и впустить народ, который хлынул и затопил площади и кривые переулки. Святослав велел им занять пустующие амбары, дома, клети и дворы. Потом он узнал, что военачальники, союзники его — печенеги и венгры уже убежали из Доростола, а те отряды, которые стояли в ближайших городах на страже, предались Цимисхию. Так доносили разведчики. Он сказал об этом Свенельду.
— Легко сильному приобрести союзников, князь, а от слабого норовят все убежать. Значит нас почитают слабыми. Ну, мы печалиться не будем. Придёт время, сами с повинной придут…
С городских стен Святослав увидел подходившее войско Цимисхия. Оно остановилось в отдалении от города на холме и дальше не продвигалось. Это было в субботу, накануне последнего дня Пасхи. Всю ночь дозорные следили за противником. Но, по-видимому, войско Цимисхия, уставшее от переходов, решило отдыхать. Решающий день схватки обещался быть завтра. Оно так и вышло.