Выйдя из шатра, Цимисхий стал наблюдать за битвой с холма, окружённый свитой и историографами, которые должны были увековечить его славу. Он подавлял в себе тревогу при виде того, как русские теснят ромеев, которые пятятся и приближаются к лагерю. Даже начал расточать застарелые шутки, изо всех сил старался, чтобы никто не заметил и тени смятения в его душе. Свита в свою очередь пыталась подражать василевсу, шутки его принуждённо переходили из уст в уста, вызывая показное восхищение перед царственным остроумием. Цимисхий всё это видел и понимал. Он был занят одной мыслью: как бы добиться от Святослава почётного мира для русских, лишь бы ушли в Киев. Это развязало бы ему руки. Ведь его постоянно грызла другая мысль: держава истощена, народ голоден, ропщет, а недруги, эти презренные писаки и вечные бунтовщики, по крайней мере, скептики и брюзги, сочиняют о нём и распространяют по столице насмешливые эпиграммы и злые анекдоты, которые тайно и быстро переходят из уст в уста. Верхогляды и болтуны… Нужен мир, во что бы то ни стало, мир! Но этот неустрашимый варвар, силу и упорство которого Цимисхий успел и сумел оценить, о мире и не заикается. Упрямец!

Лазутчики только утром донесли, что войско Святослава малочисленно и совершенно неспособно к сопротивлению.

— Льстецы и карьеристы! — бросил он им в лицо. — Как же это неспособные сумели так теснить нашу конницу? Или в самом деле им помогают ведьмы?

Лазутчики, ошалев от страха, только пугливо зыркали очами.

Цимисхий не сводил глаз с поля сражения, на котором эти «неспособные к сопротивлению» пешие воины теснили конницу, неся перед собою стену щитов и копий. Что делать, если они ещё подступят к самому лагерю?! У василевса не было помыслов о бегстве: это хуже смерти: его объявят трусом, опять вспыхнут заговоры, и, может быть, кто-нибудь из них же, его военачальников, назовёт себя кандидатом на царский престол. О! Тут же сожгут свитки летописей, манускрипты, в которых угодливые и учёные историографы неумеренно и выспренно прославляли его подвиги. Люди! Тело его бросят в яму, имя его будут трепать злые стихотворцы! Нет! Лучше умереть на поле брани!

Он велел позвать лазутчиков, которые утром докладывали о том, что у Святослава нет армии, а один только голодный сброд. Лазутчики — это были ромеи, под видом купцов проведшие три месяца в Доростоле во время осады. Они упали на колени перед василевсом и дрожали.

— Как могли голодные и оборванные и обессиленные люди теснить на моих глазах ромейскую непобедимую конницу? Не служите ли вы врагу моему, не усыпляете ли вы мою бдительность, презренные?

Лазутчики лежали лицом вниз и вопили о снисхождении.

— Не было ли свежих войск у князя? Они коварны, эти варвары, и могут сделать все, о чём не подозревают мои сверхумные военачальники и наши сверхучёные дипломаты-ротозеи.

Лазутчики онемели от испуга, и только один пролепетал:

— Возможно, о, божественный василевс, что-нибудь случилось непостижимое, доступное лишь чёрной магии…

Расстроенное воображение Цимисхия усмотрело в этом лепете приговор себе. Да, киевский неотёсанный дикарь приберёг самые свежие силы к концу.

— Сколько золота я зря потратил на разведчиков? — вскричал василевс, и приближенные от страха окаменели. — Сколько растратил земель за глупые советы сановников!

Сколько подачек сделал бахвалам стихотворцам и брехунам летописцам, которые с таким же усердием будут врать потомкам о том, как велик тот, кто будет после меня, как врали обо мне. Продажные твари!

Он оттолкнул от себя ногою оцепеневших от ужаса лазутчиков. Придворные застыли, не смея что-либо вымолвить. Они были белы как снег, предвидя самые страшные казни, которые всегда следовали за неудачами царей, вымещающих свою злобу на подданных.

— Ослепить! — приказал Цимисхий.

Придворный палач распластал тела лазутчиков, которые истошно ревели и ножами вырезал у них глаза.

Цимисхий чувствовал, что сдерживать себя он больше не может, удалился в шатёр, чтобы посоветоваться с учёными историографами.

Он сел на ковёр, а те почтительно склонились у входа в шатёр, предчувствуя ту же самую участь. Палач стоял за шатром и ждал зова василевса. Цимисхий, сам прошедший суровую школу военачальника, имевший опыт дворцовых происков, много читавший и имевший бесчисленные беседы с учёными, министрами и вельможами и хорошо знавший их жизнь и чиновничьи их помыслы, ставши василевсом видел вокруг себя только грубую лесть, бесконечные похвалы, доносы, подсиживания и клевету друг на друга. И хотя он знал источники и причины лести, но он уже так привык к ней, как пьяница к вину и не мог без неё обходиться. Он терпел эту лесть до той поры, пока она не обёртывалась преступлением против государства и не угрожала ему самому крахом. Но вот теперь она не только раздражала, эта придворная лесть, за которой невозможно было разглядеть истину, но и ужасала его. Как человек дела, — полководец, он отчётливо представлял себе всю ничтожность и суетность и глупость самовозвеличивания, ведущих к ложному пониманию государственных дел.

Поэтому сейчас он хотел бы от подчинённых правды, одной только правды. Но в то же время ни одного он не мог бы назвать, который мог бы ему высказать эту правду, даже перед лицом всеобщей гибели. Каждого из них неодолимо заботила в первую очередь только собственная судьба, служебная карьера, близость к персоне царя, а, следовательно, к высшим почестям, к беспечной и сладкой жизни. И глядя на эти склонённые перед ним фигуры сановников, министров, дипломатов, писателей со сладкими улыбками на устах, за которыми скрывался смертный испуг, он наперёд угадывал, что и как сообразно их служебному рангу они ответят на предложенный им вопрос. И эта мысль окончательно его вывела из себя.

— Бездельники и мздоимцы! — с презрением процедил он сквозь зубы, — наглые хвастуны и пакостники, достойные палки…

Среди этого хора приближенных, которые восхваляли его каждый день сотни раз кстати и некстати и которые жили с ним рядом и которым он передавал много наград, денег, земель и похвал, — он не нашёл ни одного, который бы сказал ему то, что ' думал о грозных событиях, протекающих сейчас перед глазами.

Василевс, которому ежечасно клялись в любви и преданности, почувствовал себя абсолютно одиноким. Он глубоко презирал их всех, ненавидел смертельной ненавистью и еле сдерживался, чтобы не крикнуть палачу:

«Оскопить и ослепить сейчас же всех этих паршивых льстецов».

Но властная царская привычка сдерживаться и укрощаться взяла верх. Он улыбнулся приветливо и сказал:

— Я верю в вашу мудрость и искреннюю любовь ко мне и к истине и хочу знать, надеясь на вашу безукоризненную честность: были ли случаи в истории, чтобы варвары могли в прошлом угрожать нашей империи гибелью и есть ли указания у наших историков на такую силу в прошлом у руссов?

Лица учёных историографов расплывались в улыбках: они не могли совладеть с умилением, которое распирало их: снизошёл до них сам «повелитель вселенной», как именовался в ту пору византийский василевс.

— Ну что ты скажешь на это? — обратился Цимисхий к самому первому по учёности и знаменитому историографу.

Этот самый первый историограф был седой старик, хорошо осведомлённый в истории своего народа. Но обилие заговоров, дворцовых переворотов, случаев, когда один лукавый вельможа стаскивал с тёплого и насиженного места другого вельможу, слухи о кровавых насилиях в палатах внушали ему такой страх перед царской властью, что он не мог ни слова вымолвить. Он давно разучился касаться вопросов реальной жизни и делал только одно: в своих сочинениях славил здравствующих василевсов, упражнялся в изощрённых формах риторики, подражая предшественникам, таким же запуганным и высокопарным льстецам. Поэтому все его труды представляли собою собрание велеречивых панегириков в адрес тех, кто бы ни царствовал в Византии. Если судить по его сочинениям, то история была сплошной феерией улыбок, подвигов царей, триумфов полководцев, счастливых свершений во имя правды, добра, любви и бога. Точно народ только и существовал на земле для того, чтобы кому-то нужно было удивляться благородству царей и славить этих земных богов. Точно история представляла собой игру властителей, при которой искусный игрок повёртывал ход истории по своему желанию, в какую сторону хотел. Так было в его трудах. Сам же он в это не верил, ибо видел в истории только апокалипсический ужас, смятение народов, бессмысленное повторение нескончаемых злодейств и хаос неожиданностей.

И трепеща от предчувствия того, что форма его высказывания будет не в рост величию момента от невероятной его робости, он начал, заикаясь:

— О, Великий василевс, равного которому ещё не было в подлунном мире! Шесть веков как утёс среди бурного моря стоит неприступная твоя держава. И непоколебима её сила и непревзойдённо величие подвигов твоих, о, божественный василевс. И вечно будет сиять неугасимый твой свет в веках, как вифлеемская звезда, освещая путь правоверным, даруя покой и благоденствие христианскому народу. Твоё царствование, о, повелитель вселенной, вписало в историю Романии самую блестящую страницу и показало всему миру…

— Остановите его! — холодно приказал Иоанн Цимисхий. — Мне противна его грубая и неумная речь в эту трагическую минуту. И даже на краю смертной своей опасности этот учёный краснобай не забывает выспренных оборотов школьной риторики, значит он пустой и вредный человек, всю свою жизнь проболтавшийся при дворе и напрасно пользовавшийся моими подарками и пищей с царского стола.

И царь бросил сердито:

— Ослепить!

Полусогнутые фигуры сановников застыли в безмолвном ужасе.

— Говори дальше ты! — василевс ткнул пальцем в сторону молодого историка, который шептал про себя подготовленный ответ.

Этот юнец только что принялся за опасное ремесло летописца, выйдя из школы. Он совершенно не был знаком с учтивостью, которую ценили при дворе, и полагал, что истина, которую он ставил по молодости своей и горячей приверженности к науке, превыше всего, столь же люба василевсу. Он был при этом резок и прям. И целиком разделял гнев василевса и его решение, жестокое решение в отношении старого историка, которого считал бесталанным лицемером, гоняющимся за царскими подачками. И юноша от души сказал то, что почитал священной истиной, выстраданной бессонными ночами.

— Ты спрашиваешь, василевс, могут ли Царству ромеев угрожать руссы, кои суть варвары. Великий Рим пал от руки германцев, ходивших в звериных шкурах. Воззри, император, на горестную жизнь своего простого народа незамутнённым взором, а не глазами угодливых царедворцев. Беспрестанные и изнурительные войны отнимают детей у родителей. Тяжёлые налоги легли на плечи беззащитного населения, разоряемого ненасытными сборщиками податей. Люди падают от истощения и горя на площадях и улицах. Из них выжимают соки, как из рабов. Плачи, вздохи и стоны переполняют империю. Но тебе их не слышно. Ты ограждён от них плотной стеной вышколенных льстецов, которые в случае твоей гибели первые тебе изменят и тебя предадут, как они в своё время перекинулись к тебе от Никифора Фоки. Василевс, как можно скорее прекрати войну с руссами и займись внутренними делами. Дурной мир лучше хорошей войны.

Иоанн Цимисхий понимал умом все, что говорил молодой историк. Но истина, высказанная ему первый раз и притом бесстрашно и обнажённо, казалась и бестактной и оскорбительной. Кроме того, по мнению василевса такие смелые и верные мысли не должны иметь место в головах подданных. Человек, носящий независимые мысли, не может не быть врагом самодержавия.

И Цимисхий не мог побороть в своей душе ненависть к этому юноше и приказал:

— Оскопить его, но повысить в чине. Это будет ему уроком. Он слишком дерзок и строптив по молодости. От таких мыслей рождается беспокойство и беспорядки в государстве.

После этого, недовольный сам собою, василевс увидел последнего историка, моложе чем первый и старше чем второй. Это был Лев Диакон. Царь улыбнулся ему, потому что надеялся, что этот скажет, что надо и как надо, хотя и не заденет величественного престижа василевса.

— О, повелитель вселенной, — сказал Лев Диакон, учтиво кланяясь в пояс. — Руссы — народ очень сильный, и их силу нельзя недооценивать. Издавна они грабили ромеев, их же земля не была разорена никаким другим народом. Они горды и готовы скорее умереть, чем сдаться. Прокопий Кесарийский рассказывает, какой ответ дали славяне однажды аварам, потребовавшим от них дани: «Родился ли на свете и согревается ли лучами солнца тот человек, который бы подчинил себе силу нашу? Не другие нашею землёю, а мы чужою привыкли обладать. И в этом мы уверены, пока будут на свете война и мечи…»

— Всего удивительнее, — сказал Иоанн Цимисхий, — что мощь их не только не иссякает в борьбе, но точно после каждого сражения приумножается. Некоторые мои военачальники не считают возможным побороть их силой…

— Там где не берет сила, преуспевают хитрость ума и образованность. Варвары простодушны и доверчивы. Их можно обманывать долго. Надо играть на этом. Достаточно в момент, опасный для нас, какого-нибудь способа, отвлекающего их от битвы, как уже можно рассчитывать на успех: перестраивать войска, восстанавливать и освежать наши силы. Я бы на твоём месте, повелитель, на этот раз послал к Святославу дипломатов с предложением о мире. Ведь ясно, что мы в сей момент находимся в безвыходном положении…

Это отвечало собственным намерениям василевса. Он усмехнулся:

— Гениальное всегда просто.

Он отпустил советников и наградил молодого историка: учёность Льва Диакона равнялась учтивости, а правдивость была приглушена и неотталкивающа.

В это время вошёл Варда Склир.

— Владыка! — сказал он, — наше войско на краю непоправимой опасности. Свита вся волнуется. Военачальники ждут решительных распоряжений.

Цимисхий понял, что произошло что-то очень страшное. Никогда военачальник не посмел бы сказать о войске василевса, что оно «на краю опасности».

Цимисхий подчёркнуто бодрой походкой вышел из шатра. Свита вся была в сборе, растеряна и смущена. Ромейские всадники падали в ров вместе с лошадьми, теснимые русскими. Левый и правый край войска Цимисхия были уже смяты. Ещё один напор и русские пойдут по трупам, заполнившим рвы и окружат царский стан: погибла жизнь великого василевса, погибло войско, столь прославленное подвигами, погибла сама держава.

Цимисхий велит собрать всех имеющихся в наличии послов, нарядиться как можно величественнее и идти навстречу войску Святослава. Это были парламентёры, желающие вступить с князем в переговоры.

Им велено было сказать, что василевс ищет способа помириться с князем и установить благоденствие народов. Если же князь, верный заветам рыцарства, хочет непременно военной победой добиться мира — василевс согласен вступить с ним в поединок, чтобы единоборством решить исход борьбы и прекратить бессмысленные и бесконечные кровопролития. Пусть лучше погибнет- который-нибудь из правителей, чем истекают кровью воины. Иоанн был почти искренен, вызывая на единоборство. Оно давало ему половину шансов на победу. И во всех случаях избавляло от позора. Кроме того, он на силу свою и ловкость очень надеялся.

В случае отвержения Святославом предложения — дело всё же принимало бы выигрышный оборот. Само время переговоров, которое приостанавливало битву, дало бы возможность Цимисхию маневрированием выправить положение на поле боя. И расчёт оказался верным. Увидя послов, Святослав прекратил сечу. Он выслушал посланников внимательно. Он не боялся единоборства, но уже научился во всяком предложении царя видеть коварный замысел. И он велел сказать Цимисхию:

— Царь даёт мне совет, принять единоборство. Напрасное беспокойство. Я сам знаю лучше моего врага, что мне полезно. Если же Иоанну Цимисхию жизнь надоела, то в его власти находится много средств, ведущих к смерти. Пусть выбирает он любое.

И когда послы удалились, Святослав увидел собранные и выправленные ряды греков и самого василевса, воодушевляющего войско. С левого крыла отрезал от города русских сам Варда Склир с конницею. С правого крыла, поднимая пыль, окружал русских военачальник Пётр. И тогда случилось то, чего Святослав всё время опасался. Пока он совещался с послами, Цимисхий выправил своё положение и даже больше: Святослав был окружён.