Хрисанф нарядился монахом и под покровом ночи проскользнул в город. Город он хорошо знал, бывал в нём много раз за это время схватки.
Подле дома Калокира толпился народ, самый пёстрый: одних патрикий вызвал, другие пришли к нему сами с жалобами. Все знали, что у князя он — правая рука и ведает связями с местным населением, судит и рядит.
Привратник Калокира был тоже грек из Херсонеса. Хрисанф молча сунул в руку привратника горсть золотых номисм, и тот потрусил в дом. Вскоре он вышел и любезно повёл Хрисанфа в покои.
Калокир сидел за столом, завтракал. На нём было одеяние василевса — богато вышитая туника с длинными рукавами, длинные штаны, сапоги с отворотами, обшитые жемчугом. Хрисанф увидел знакомую, привычную обстановку в покоях Калокира и помолился на образ божьей матери, висевший в углу…
Патрикий с необыкновенной любезностью встал, пошёл ему навстречу и вдруг обнял… Потом они сели за стол, Калокир налил вина и они выпили…
— Это очень любезно с твоей стороны, что ты, наконец, вспомнил нашу дружбу, — сказал Калокир. — Я знал, что ты тут, что продвигаешься по службе и даже приближен к самому василевсу… которому сейчас не так уж сладко…
— Пути наши разошлись, — сказал Хрисанф, — но… вот они опять, может быть, соединились…
Хрисанф улыбнулся, и Калокир улыбнулся тоже, но ещё приветливее.
— Ты по своей воле… или от василевса, — спросил Калокир.
— Конечно от василевса…
— Почему же не к князю?
— Тсс! — Хрисанф оглянулся на дверь.
— Что касается переговоров с неприятелем, у меня от князя секретов нет… Наоборот, наши интересы совпадают…
Хрисанф не поверил и ответил смиренно:
— Пути господни неисповедимы. Как часто приходится колебаться между сожалением о человеке и презрением к его судьбе.
— Это ты имеешь в виду судьбу своего повелителя?
— Нет, вас обоих. Пока вы дерётесь, придёт третий и похитит результаты вашей борьбы. Ну разумно ли это?
Калокир помолчал и подумал.
— Что думает на этот счёт Цимисхий?
Хрисанф опять оглянулся на окно и на дверь.
— Я не держу ромейской прислуги в доме, — сказал Калокир. — Но хотя бы она и слышала наш разговор, это безопасно.
— Благородный патрикий! — сказал монах решительно. — Его царственность смирилась с мыслью, что ваша вражда только на руку вашим врагам. Но ваша дружба увеличивала бы силу каждого и содействовала бы благу самой империи…
Калокир не прерывал, слушая, пристально следя за изменением лица, за выражением глаз Хрисанфа.
— Его величество в тайне данной мне аудиенции сказало: «В ваших с патрикием Калокиром разделённых телах видна единая душа, которая милостью Христа сохраняется неразделённой и поныне»… Дальше он прибавил:- Передай благородному патрикию, что постоянные и непрерывные молитвы мои достигли ушей господа и вызвали меня на вершину власти. Моя царственность готовится ныне с божьей помощью разделить с тобой, благородный патрикий, труды нашей царственности…»
В столь же красноречивых выражениях Хрисанф передал Калокиру обещание Иоанна Цимисхия наградить его высоким титулом, поместьем и деньгами, если он оставит Святослава, вернётся в стан ромеев и будет ему полезен… Разумеется, всё будет прощено и забыто.
Калокир усмехнулся ядовито:
— Кто кого должен прощать? Ах, наглец… А после всего этого что он тебе сказал?
От волнения Хрисанф стал теребить крест на груди.
— Хрисанф, ведь он объяснил же тебе, зачем обещает мне эти блага?
— Нет, не объяснил… Клянусь пресвятой богородицей…
— Знаю я тебя. Ты научился клясться, это — твой хлеб. Сейчас ты скажешь правду.
Калокир захлопал в ладоши, вышли два телохранителя.
— Проводите этого смиренного монаха в подземелье, и прижгите ему пятки.
Хрисанф упал на колени и торопливо залепетал:
— Да, он открыл мне секрет текущего дня. Лев Фока, сбежавший с острова Лесбоса… и поднявший мятеж, в руках правосудия…
— Что врёшь? Мне достоверно известно, что Лев Фока, как и я, ненавидящий Цимисхия всеми фибрами своей души, бросил всё своё состояние на то, чтобы создать армию, и её он создал, и сам уже в столице…
— Был в столице. Да, был. А сейчас по повелению василевса ослеплён. Уже удачно ослеплён вместе с сыном Вардой и отправлен на остров Калоним…
Калокир качнулся за столом от неожиданности.
— Как же это случилось? Говори, но точно.
— Лев Фока с приверженцами своими прибыл в один дом столицы. Один из его приверженцев пошёл к своему родственнику за содействием Льву Фоке, а родственник пошёл к друнгарию флота, которому поручено было управление города и выдал родственника. Друнгарий окружил дом, в котором укрылся Лев Фока. Но Лев Фока убежал в заднюю дверь и укрылся в храме. Оттуда его выволокли и дальнейшее тебе известно…
— А что тебе после всего этого сказал василевс?
— Это были его последние слова.
Калокир схватил лазутчика за шиворот и толкнул к двери. Они спустились в подземелье. Пока служка подземельной тюрьмы разжигал огонь, лазутчик ползал вокруг ног Калокира и придушенным отчаянным голосом вопил:
— Это — последнее, что он сказал… Последнее… Клянусь единосущной животворящей и нераздельной троицей…
Служка схватил его и привязал к деревянному помосту. Потом он поднёс зажжённый факел к ногам Хрисанфа… Раздался в подземелье придушенный вопль, пыхтенье, рёв…
— Он сказал последнее слово… — прохрипел Хрисанф.
— Прекратить, — приказал Калокир.
Служка отнял факел от пят лазутчика.
— Он сказал, — зашептал лазутчик, — с одним зверем расправился. Теперь помогай мне, Хрисанф, загнать в яму другого зверя… Ничуть не меньше, а, пожалуй, пострашнее…
— Вот это истинное намерение Цимисхия. Я его угадал. Я никогда не позволю загнать себя в яму. Иди и скажи этому малорослому армянину, что его ожидают ещё большие сюрпризы, от которых он уже не отобьётся… и не оправится.
И он вытолкнул лазутчика в темноту ночи.
А между тем Калокир всё время думал о том, сколь важное решение предстоит принять на совете дружины. Он уже смекнул, что в случае уступок русских, он останется на мели. Исход может быть самый неожиданный. С чем он останется? Наверно, ему не удержать и Херсонеса. К какому берегу прибиться? Да и будет ли этот берег? А вдруг Святослав пойдёт на уступки? О, Калокир не допустит этого. Ни за что!
Душан сыграет роль спасителя. О! Душан может стоить целого войска. И если князь и Калокир уговорят Душана поднять в тылу ромеев болгарское крестьянство, Цимисхию не сдобровать. Ни Святослав, ни сам Душан не подозревают, какой взрывчатой силой в данной ситуации явится этот вожак богумильства. За ним стоял весь славянский мир полуострова и даже многие в столице, которым нравилась новая ересь богумилов — наследников павликиан. Ведь именно там в Азии подал Калокир эту мысль Фокам, и она очень хорошо сработала против Цимисхия… Только бы немножко продержаться!
А богумилы — это люди, которые по первому зову наставника шли на костёр за новую веру и простой народ. Люди самоотверженные, соединённые в прочный союз молодой ереси, которая подтачивала благополучие бояр. Бояр Калокир не боялся. Он обезглавил их целых три сотни в Доростоле, чтобы не мутили и не сплачивали вокруг себя недовольных политикой руссов. Это были коренные столпы боярства. Калокиру казалось, что достаточно Душана настроить и он, выпущенный на свободу, поднимет болгарское крестьянство против Цимисхия. Душан, думал он, мог бы даже стать болгарским царём, подвластным Святославу. Калокир, как заядлый политик, мирился бы пока с ролью временщика при нём, например, первого вельможи. В этой роли ему легче было бы угрожать трону ромейских василевсов.
Да, они не могли понимать это, ни сам учёный и слабохарактерный болгарин — царь Борис, ни русский отважный, но простодушный князь Святослав. Князь, никогда не сталкивавшийся с мятежным простым людом и не наблюдавший скрытых течений внутри своей молодой державы рюриковичей и не подозревавший о бесконечном ропоте, невзгодах и строптивости по виду покорных подданных просвещённого ромейского государства, не поверил бы Калокиру, если бы тот и рассказал о реальной силе изнывающего в заточении старого, грязного в рубище Душана. Князь, привыкший видеть влияние и мощь только покоящиеся на острие меча и наследственной власти расхохотался бы, услышав о скрытой силе Душана.
Да, или вот сейчас решится все, и Болгария вновь будет у Святослава, или надо убираться отсюда.
Оступаясь, ушибая ноги о камни и попадая в канавы с зловонной грязью, Калокир добрел до тюрьмы, в которой он судил, пытал, осуждал подозрительных лиц по доносам своих соглядатаев. Он вошёл в тесное вонючее полутёмное подземелье. В углу на прогнившем тряпье лежал Душан, прикованный за руку и за ногу к столбу железной цепью. Душан даже не пошевельнулся при появлении Калокира. Патрикий приказал тюремщику выйти, и остался с Душа- ном наедине.
— Душан, — сказал патрикий, — поднимись. Я пришёл возвестить тебе свободу и счастливую жизнь.
Душан поднялся, сел и стал чесать своё тело, изнывающее от грязи и паразитов. Слезящимися, воспалёнными глазами он оглядел изящного холеного патрикия, который стоял посередине подземелья, не рискуя опереться о что-нибудь, или как-нибудь присесть. По стенам ползали омерзительные насекомые, сырой вонючий воздух перехватывал дыхание.
— Знаю, что ты мне принёс смерть, патрикий, — сказал Душан, продолжая чесаться и сбрасывать с себя паразитов. — Ничего другого не может предвещать твой гнусный приход. Ромеи никогда с добром не приходят. Они поборники дьявола, кощунственно злоупотребляющие именем бога.
Он стряхнул паразитов к ногам патрикия, и тот невольно отшатнулся.
— Ты сперва выслушай, Душан, а потом ругайся. Вот сейчас я тебе расскажу, какая ожидает тебя честь…
— Полно молоть чепуху, — оборвал его Душан. — Ни обольщеньям мира, ни страхам не продам свою душу. Я рад избавиться от непосильной ноши жизни и умереть за истину и тем оправдать божественное предназначение.
Калокир совершенно откровенно и обстоятельно обрисовал ему ту спасительную роль, которую он мог бы сыграть в интересах болгарского народа.
Первый раз в жизни патрикий заговорил с простым человеком как с равным, без тени заносчивости и обидной снисходительности.
— Сам князь тебя просил навестить его, — закончил Калокир.
— Сам? — Душан усмехнулся. — Пусть он и придёт ко мне…
— Не лучше ли тебе к нему пойти?.. Разница все- таки есть.
— Да не такая, о которой ты думаешь. Оба — твари бога. Разницы нет. Но он язычник, а я христианин. Тут большая разница. Только развращённому ромею, привыкшему ко лжи, вероломству и бесчестию, до такой степени, что и в других он не подозревает более возвышенной души, могла придти в голову эта вздорная мысль, что ради корысти я пойду к князю, да ещё язычнику. Истощивший свой ум в бесплодных и глупых спорах и интригах, разуверившийся в боге и истине, ты направляешь свою волю на приискание земных утех и приобретение вещественных ценностей. Знай же, что для меня и моих учеников эти ценности вместе с твоим князем и его обещаниями стоят столько, сколько стоит горсть придорожной пыли.
— Оставь выспренные словеса, Душан, я сам сочинять их мастер.
Душан поднялся на ноги, звеня цепью и заговорил пророческим тоном:
— Мы несём миру обновление его духа, его быта и доносим до его сердца истину. Я верю: человечество в конце концов отпадёт от мёртвой буквы вашего закона, лицемерия, лжи и обмана. Идёт в мир новый человек, он несёт обновлённое слово и радость истинных дел. Наступит блаженная пора жизни, я вижу её рассвет. Я приношу свою жизнь как жертву на алтарь общего благополучия. Как сладко умереть за правду, добро и справедливость! Едва ли тебе доступно это чувство, патрикий.
— Напрасно ты думаешь, что есть в мире нашем какие-нибудь чувства или мысли, которых не было до нас. Помни, что сказано в книге живота: ничего нового ты не встретишь под солнцем. Всё уже было… Поиски истины, добра, братства… единения народов… Всё было провозглашено Христом и апостолами… Не от мудрости ты ищешь новизны… Брось глупости, Душан! Лови счастье, оно у тебя в руках. Подходящий момент тебе сделаться наместником Святослава в Болгарии, если хочешь — царём болгарским… Одно твоё слово и растворятся двери тюрьмы… И народ понесёт тебя на руках к трону… Объяви клич против деспота Цимисхия…
Калокир подгрёб гнилую солому подле Душана, сам сел с ним рядом.
— Действуй Душан. Теперь или никогда, — шептал страстно Калокир, держа Душана за руку. — Счастливая возможность даётся человеку только один раз в жизни, и то не каждому. Надо угадать момент. Сейчас, Душан, только ты можешь повернуть колесо событий. Болгары пойдут за тобой в огонь и в воду. Преданность их тебе достигла такого предела, такой слепоты, когда последователи по одному шевелению пальца учителя, не рассуждая, идут на смерть. Это бывает редко в истории, более всего наполненной расчётливой суетливостью, злобой стяжателей, мздоимцев, вдруг в один из моментов под влиянием «нового учения» превращающихся в жертвенных святых, попирающих корыстолюбие и готовых на подвиг, на чудеса подвига. В такое время их легко убедить и заставить свергнуть тирана. Ибо, в конце концов, если ты пренебрежёшь услугами этих праведников, они вынесут на своих плечах к безумному действию самого недостойного, лишь бы он выражал их мнение и вёл туда, куда они хотят. В этой жизни, если и стоит что-нибудь каких-либо беспокойств, забот, волнений, то только одно: обладание властью.
— Только власть бога вечна, неизменна и всесильна. Все человеческие власти — одна только суета, тщеславие и беспокойство… Вздор! Мерзость!
Калокир поднялся, стал ходить в волнении по подземелью, натыкался на столбы и произносил как заклинание:
— О, Душан… Нет ничего обольстительнее и слаще власти.
— Власть — исчадие ада, — произнёс Душан, и плюнул в сторону предполагаемых княжеских палат. — Изыди, изыди, лукавый, и не доводи меня до греха. Кто у власти, тот поган и мерзостен. Сказано Христом: легче верблюду пройти через игольные уши, чем богачу войти в царство небесное…
Речь его перешла в бормотание. Душан находил самые грубые и непристойные слова, которыми клеймил сильных мира сего. Цитаты из отцов церкви так и сыпались из него, как из рога изобилия. Наконец он исчерпал все сильные выражения и, растянувшись на соломе, закрыл глаза. Спор его утомил.
Калокир продолжал запальчиво:
— Я знаю, Душан, твоё безмерное презрение к ромейской красоте, величавой обрядности. Но мы укрощаем гордыню человека, полагающего достичь на земле собственными силами счастья и нравственной чистоты и всеобщего благоденствия народов. Нет! Благоразумная система управления добра и великодушна в своём деспотизме и необыкновенна мудра. И всё это я тебе обеспечу. Только царствуй и мне не мешай. Царствуй, а я буду управлять.
Калокир вдруг услышал храп. Душан спал. Калокира забрал гнев. Напрасно он расточал красноречие перед этим фанатичным стариком. Калокир пнул его ногой и вышел.
Калокир бежал к своему дому. О больших силах Цимисхия он знал лучше, чем кто-либо. Он всегда давал Святославу преуменьшенные цифры ромейского войска, чтобы князь не склонялся к идее мира, которая была для патрикия равносильна потере всех надежд. В конце концов при плохой игре расплачивается не он, так почему же не попробовать воевать даже имея ослабленное войско руссов. Всегда можно избегнуть расплаты. Но сейчас он увидел полную безнадёжность борьбы с Цимисхием. Он вбежал в дом, задыхаясь. Дрожащий от испуга слуга, не спавший всю ночь, с плачем кинулся к нему. Калокир приказал:
— Собирайся в дорогу!
Слуга оцепенел от неожиданной новости.
— Пребывание наше здесь кончилось и навсегда. Забери золото. Оно теперь очень пригодится, и выручит нас в минуту опасности. Мы поедем в Азию, где ждёт нас мой друг Лев Фока. Этот будет поумнее Святослава, который ни за что не угомонится, и даже, потерпев поражение, опять думает вернуться сюда…
Слуга упал на колени и стал лобызать ноги патрикия.
— Господин мой, — говорил он плача. — Много лет мы скитаемся с тобой по землям варваров. Страх следует за нами по пятам и я не знаю, как мы до сих пор уцелели. Брось ты мечты о царской короне. Многих она с ума свела и посадила на кол. Вернёмся к батюшке в Херсонес, где нас ожидает отчий дом, покой, сладкая еда и много красивых женщин. Батюшка твой наверно состарился, если не почил. Хватит с тебя и того, что будешь править Херсонесом.
Недоброе ты задумал таскаться ещё по этим азиатским областям, где всё время резня, друг друга ненавидят й только думают об этой проклятой царской короне.
— Чудак! — сказал патрикий. — Слуге недоступны высшие страсти. Делай, что тебе приказывают. Надо убраться засветло. На рассвете Цимисхий возьмёт город, а князя и дружину, от которой осталась одна горсточка, продаст в рабство. Я не хочу, чтобы трупы наши валялись на дороге и вороны выклёвывали им глаза. Ну, бежим. Да не рви, разбудишь девок, которые такой поднимут переполох, что нам несдобровать: соглядатаи Святослава как раз могут обнаружить наши намерения.
Патрикий присел к столу и стал быстро поедать приготовленный ужин. Но он не столько ел, сколько пил. Глядя на него, слуга трясся от страха и плакал. Он заметил, что одежда господина измазана грязью, а сам Калокир находился в состоянии крайнего возбуждения.
— Да зачем же непременно ночью бежать, в такую темь. Разве дело Святослава проиграно?
— Раз и навсегда. Хотя Святослав упрям и не раз говорил мне: «Даже если победит Цимисхий, наберу новую дружину и уж на этот раз не выпущу из рук хитрых ромеев». Бред, конечно. Что могут сделать варвары против ромейской конницы. Теперь нам следует рассчитывать только на дружбу с Фоками. Довольно играть вслепую. Долго я держался в навозе и выносил жизнь с лягушками. Грязные и вонючие эти руссы отравили мой слух своим бессмысленным кваканьем. А чего ждать от болтливой твари? Они думали петь победный клич, да не остёр клюв, да не остры когти. Считаю ниже своего достоинства мстить им за глупость и обиды. Безумец я, понадеявшийся на силу этого желторотого неуча князя. От него несёт запахом бараньей кожи, он весьма жалок при своих влечениях к неудобствам жизни и богат разве только неосмысленной храбростью. И я на него понадеялся, дурак!
Слуга высыпал из ларя золото в мешочки. Деньги сыпались на пол, звенели, подбирать их было некогда. Калокир считал этот момент самым трагическим в своей жизни и считал необходимым, как всегда свидетельствовали о героях истории, произнести какой-нибудь знаменательный монолог, но в то же время боялся, что разбудит своих наложниц, и воздержался.
— Где же мы проедем? — спросил слуга. — Везде расставлена стража. А ворота города ночью на запоре.
— Я договорился с начальником судов на Дунае. За две тысячи номисм он пропустит нас. Скорее, скорее! Мы высадимся на берегу Дуная, с рассветом приобретём коней, доберёмся до побережья моря, оттуда нас рыбаки довезут до Босфора. А там меня ждёт друг и, думаю, удача. Я всё-таки убеждён, что родился для короны.
— Господи, помилуй, — произнёс слуга. — Мало звания патрикия. Мало тебе золота, самых свежих и красивых женщин, вина, почёта. Сам лезешь в петлю. Подальше бы держался от царей. За них все знатные, и даже бог, твоё ли дело заводить эту канитель, добиваться короны. Пускай добиваются её порфирородные, да дерутся между собой, перегрызают друг другу горло из-за этого паршивого венца. Ох, боюсь, вот в одночасье схватят тебя, да и посадят на кол. Куда я денусь?..
— Твоими устами говорит низменный инстинкт толпы, раболепной и неразумной.
Всё-таки привычка к красноречию и позе победила в нём благоразумие и он зашагал энергично, сделал вдохновенное лицо и заговорил страстным шёпотом, боясь всё-таки разбудить наложниц:
— Только пребывающий в безвестности во всем виноват, а достигший престола во всем и всеми будет оправдан. Преступен и убог тот, кому не удался заговор. Как только счастье улыбнулось ему, он желанный царь. Найдутся и патриархи и епископы, которые оправдают его перед богом, и заповеди, которые оправдают его перед законом, и историки, которые оправдают его перед историей, и поэты, которые в звучных стихах увековечат его в потомстве… Лишь бы имел венец василевса — о, тогда всё оправдают! Я буду прав, как прав был Никифор Фока, узурпировавший власть, как прав Цимисхий в глазах народа, убивший своего начальника и дядю… Как только облекусь в царскую порфиру и обуюсь в красные сапоги — все признают меня правым, все будут трепетать, все найдут у меня тысячу достоинств и добродетелей, о которых я не подозревал, и даже пороки возведут в добродетель… Власть не дают, её берут. Она ждёт сильного, смелого, как женщина отдаётся самому отважному и настойчивому любовнику. Разве понять рождённому в страхе и бедности наслаждение могуществом и богатством. Толпы людей, преклонённых перед властелином, несмолкаемая лесть придворных, готовность самых красивых женщин, пышные триумфы, золотые троны, драгоценные блюда на столах, роскошные одежды, пышные повозки, длинные процессии покорённых варваров — и с уст василевса слетают только иронические Полуулыбки, которыми он осчастливливает царедворцев. С высокой колесницы василевс наделяет толпу пригоршнями золотых монет, за которые чернь не перестаёт восторгаться василевсом, восхваляя его добродетели, храбрость, победы, милость и усердие в трудах и попечение о своих подданных! Как мало надо для черни! Как бесконечно много нужно для благородного!
Слуга с сожалением глядел на него. Горестная его мина отрезвила патрикия.
— Торопись, дружище, да не забудь захватить мои новые одежды. Неудобно являться перед друзьями в грязном плаще, тем более в роли будущего василевса.
Под ношею узлов кряхтя и пригибаясь, вышел слуга вслед за патрикием в темноту ночи. Лампада освещала оставленную комнату, в которую вскоре стали сбегаться в ночных сорочках женщины. Они подняли крик и вой, убедившись в том, что их повелитель исчез. На полу валялись разбросанные одежды патрикия, валялся мусор, мебель в беспорядке. По ковру рассыпаны золотые монеты. Женщины хватали их и прятали во рту. Потом они принялись завязывать в узлы все, что попадалось на глаза: занавеси, ковры, безделушки, ларцы, вазы. Они бегали по дому до самого утра и сдирали со стен все, что можно было содрать, ссорились, скандалили, обзывали друг друга неприличными словами. И когда всё было обыскано и увязано, они, уставшие, полегли подле этих узлов, чтобы дождаться полного рассвета и покинуть этот дом, который стал теперь для них опасен.
Когда пришёл за патрикием посланник от Святослава, он увидел только растрёпанных женщин подле огромных узлов и разграбленные комнаты дома. Он спросил, куда девался патрикий, которого ожидает сам князь.
— Этот подлец убежал, спасая свою жалкую шкуру, — ответили женщины, — и бросил нас на произвол судьбы. Мы честные куртизанки, а не какие-нибудь грязные девки из лупанара. Пусть подавится первым обедом или попадёт на кол брюхом во время позорного бегства от своего благодетеля русского князя…
Как только рассвело, они все разбежались из дома Калокира.