Это случилось в золотую пору листопада и бабьего лета. Над сквером Благовещенской площади, над золочеными луковками собора летали, просвечиваясь на солнце, нити тонкой паутины, они оседали на верхушках вязов, лип и осокорей. Разморенные жарой нижегородцы отдыхали на лавочках Откоса. В ближайшей к институту аллее Благовещенского сквера на скамейках под развесистыми липами сидели студенты, которым предстоял зачет по русской истории новому профессору Бочкареву, заменившему профессора русской истории Русинова.

— А что, господа, — сказал Бестужев, красивым жестом поправляя золотое пенсне, — и в самом деле этот наш новенький профессор-москвич стоящий историк или это блеф?

— А вы разве до сих пор не удосужились его послушать? — спросил Федор. — На его лекции стекаются и с других факультетов, в аудитории нет свободного места, приходится стоять.

— Представьте, ни разу не удосужился.

— Однако, экзамен-то идете сдавать и, конечно, изрядно дрожите.

— Я? Нисколько. Экзамен нетрудно сдать любому профессору, будь то хоть сам Соловьев или Ключевский, которых я ставлю выше всех. Что такое эти стандартные вопросы экзаменаторов? Каталог извечных банальностей: скажите о норманской теории происхождения Руси. Поведайте о славных походах храброго Святослава на Балканы. Жвачка тоже. Расскажите о структуре «Повести временных лет». Жвачка столетней давности. И все прочее в таком же духе. Столетняя рутинная премудрость, навязшая у всех в зубах еще в гимназическую пору.

— Не все же кончили гимназию, — заметил Федор, — многие пришли с рабфака.

— Ну им это ново и интересно, конечно. Для многих сейчас свежа и нова даже таблица умножения.

— Однако я вижу и в ваших руках тетрадочку с перечислением тех же самых вопросов, которые вы называете рутинными, и списком рекомендованных профессором книг.

— Бог свидетель, что я никаких книг, рекомендованных профессором, не читал. И читать их, друже, не собираюсь. Я сам себе рекомендую пособия по русской истории, сам их отыскиваю в библиотеках и сам их изучаю, и это всем известно. Какой толк в этом, спросите вы. Я отвечу: так как я всегда ориентируюсь только на первоисточники, то и застрахован от всяких подвохов экзаменаторов. Наоборот, я сам их не раз ставил в неприятное положение… Из вас, наверно, никто не читал «Происхождение Руси» Погодина. А я проштудировал. Забавно! Будто бы все русские князья были хазары. Диссертацию его приветствовали Карамзин и Шлецер. Недостаток в философском образовании помешал этому оригиналу стать первоклассным историком.

Бестужев любил хвалиться эрудицией и стал перечислять труды Погодина и давать им оценку.

— Знаем, знаем, что вы начитанны, — согласился Федор. — Но вот увидите, как профессор вам всыплет за это. Он хоть и слепой, а дотошный. Он никогда не повторяется в вопросах.

— Не всыплет, — самоуверенно ответил Бестужев. — Руки коротки. Видали мы таких, не впервой. Признаться, я мало верю в эрудицию ученого, который занимается политикой. Это, может быть, и очень блестящий деятель, как Милюков, например, или тот же Покровский, но всегда только — блестящий публицист. Серьезные, кропотливые исследования он подменяет злободневными, скороспелыми и всегда легковесными гипотезами. Мне рассказывали, что профессор Виноградов — мировое светило, — когда начинал чтение лекций по средним векам в Московском университете, всегда напоминал слушателям, что в современных условиях можно заниматься только средними веками. Злободневность, политика, сервилизм, корыстолюбие уже уводят ученого от объективности к псевдоучености, которой полна сейчас историография. А ведь Бочкарев — кадет, соратник Милюкова.

— Он сейчас старается перестроиться. И делает это искренне и успешно.

— Знаем мы этих перестраивающихся на ходу старичков. Флюгеры. Во время Октября он писал, что большевизм есть проявление анархического максимализма необузданных масс, что большевизм выдохнется очень быстро и потерпит полный крах. А сейчас он с такой же страстностью обосновывает антитезис. Октябрьская революция была исторически неотвратима. Вот вам налицо то легкомысленное брошюромыслие, о котором предупреждал нас профессор Виноградов.

— Ну, поехал на своем коньке…

— Если ты срежешься, Бестужев, — вступили в разговор другие товарищи, — вот будет пассаж.

— Не срежусь, — самоуверенно и спокойно сказал Бестужев. — Пойду сдавать экзамен вместе с вами, и вы сами убедитесь воочию.

— Не, не хвалитесь, Бестужев, — возразил Федор. — Пока у вас из ученых атрибутов одно только пенсне, да и то с надтреснутым стеклышком. Вот погодите, я намекну Бочкареву. Вот, мол, профессор, есть у нас в институте такие лихие молодцы, которые, пользуясь вашей слепотой, не ходят на лекции, манкируют вашими занятиями, а зачеты приходят сдавать.

— Многим меня, Федор Петрович, обяжете, — ни чуточку не смутившись, ответил Бестужев. — Я могу и сам ему сказать, что ни разу не посетил его лекций, но в то же время готов отвечать по любому билету.

— Ответьте за меня, — попросил один студент из бездельников, — профессор слеп, ничего не заметит.

— Пожалуйста, хоть за всех вас сразу отвечу.

— Ну, ты, действительно, загнул! — послышалось со всех сторон. — Это, пожалуй, хлеще Ноздрева.

— Пари! — невозмутимо изрек Бестужев. — С любым из вас или со всеми сразу держу пари: выдержу зачеты за всех, отвечая на все вопросы, в любых билетах, которые вы вытянете.

— Идет! — закричали все дружно. — Идет пари! Надо ему всыпать.

— Условие? — не повертывая головы и не меняя топа, спросил Бестужев.

— Условие такое. Если вы выиграете пари, то мы лишаемся месячной стипендии и устраиваем вам банкет в ресторане «Не рыдай!». Пейте и ешьте что хотите, приглашайте своих друзей и вашу милашку Катиш. А если вы проигрываете, то нам всем устраиваете вечер и кормите и поите до отвала. Подумайте, прежде чем принять пари. Вы отлично знаете, сколько может съесть и выпить один только Вдовушкин.

— Принимаю, господа, ваши пожелания, В день получения ваших жалких стипендий мы прокутим их в ресторане «Не рыдай!».

Все пришли в необыкновенный восторг и стали потешаться над Бестужевым, угрожая ему тем, что каждый может съесть и выпить за троих и за четверых. И выходило, что он не найдет даже суммы для расплаты и вынужден будет распродать по томам свою уникальную историческую библиотеку, заложить наряды Катиш и продать свою студенческую шинель.

Он хладнокровно поправлял свое золотое пенсне и отвечал:

— Коли надо, продам и шинель.

Как раз в разгар этого веселья и дурачества подошел Пахарев.

— Не говорите ему, не говорите ему! — закричали присутствующие друг другу. — Пусть Сенька будет у нас немым свидетелем и угощение примет как неожиданный сюрприз.

— Что еще за сюрприз? — сказал Пахарев, который тоже собрался сдавать зачет. — Товарищи, вы не скажете, что ответил Святослав Цимисхию, когда они встретились на Дунае?

Ему со смехом ответили:

— Не надо тебе знать ничего ни о Святославе, ни о Цимисхии. Об этом пусть знает один только Бестужев. Айда на экзамен и не трусь!

Пахарева со смехом подхватили и увлекли за собой в институт, так и не объяснив причину своей игривости.

В аудитории, где принимал профессор зачеты, было полно народу. Компания разместилась позади всех, чтобы профессор, имевший очень тонкий слух, не обнаружил подсказку Бестужева.

Профессор никогда не сидел за своим столом, он или ходил около кафедры, или стоял у окна. На этот раз он стоял у окна, в которое лился солнечный свет. Будучи слепым, профессор узнавал свет по теплу и всегда искал его и радовался ему. И на этот раз на лице его отражалась тихая радость, так ласково светило солнце, которого он никогда не видел.

Федор подошел к нему и как староста группы сообщил, что пришли еще шестеро новых с третьего курса, не успевшие проэкзаменоваться весной. Все шестеро, включая ничего не понимающего в этой игре Пахарева, подошли к столу и взяли из ящичка по билету. Пятеро положили перед Бестужевым свои билеты, и только один Пахарев не положил. Они пытались вырвать у него билет и отдать Бестужеву, но Сенька не уступил.

— Пусть будет отрубником, — сказал Бестужев, — и отвечает профессору сам, шут с ним. Мне «пятерки», я думаю, достаточно.

Бестужев сидел в середине, а по бокам его те, кому он должен был подсказывать. Сперва отвечал Бестужев за себя. Он предложил самим товарищам выбрать для него самый трудный билет. Так и сделали. Велели ему говорить о зодчестве в Древней Руси. Эта тема была и самой трудной и самой неприятной для них: церковным зодчеством никто не интересовался. Все полагали, что он срежется. Но он сразу начал бойко.

— Несмотря на нашествие татар, разрушивших города и памятники искусства Древней Руси, остатки его в Новгороде, Владимире, Киеве, Суздале, Пскове поражают своим совершенством и изяществом.

Он описал Софийский и Успенский соборы в Киеве, Софийский собор в Новгороде, собор Спаса в Пскове, но подробнее всего остановился на описании церкви Покрова на Нерли. Все слушали его, невольно затаив дыхание.

— Церковь Покрова на Нерли — величайший шедевр русских мастеров — хорошо сохранился. По гармоничности форм и утонченности образа храм Покрова на Нерли специалисты смело относят к исключительным шедеврам мирового зодчества. Древний мир знал семь чудес строительного творчества: пирамиду Хеопса, висячие сады Семирамиды в Вавилоне, храм Артемиды Эфесской, сожженный безумным Геростратом, статую Зевса Олимпийского, надгробие царя Мавзола в Галикарнасе, колосс Родосский и Александрийский маяк. Храм Покрова на Нерли следует назвать восьмым чудом строительного искусства.

— Будьте любезны, — сказал профессор ласково, — скажите, пожалуйста, откуда вам это известно? Ведь ни в лекциях в таком объеме я не касался этого вопроса, ни в билете он таким развернутым не значится.

— Я, профессор, изучал историю по первоисточникам, — ответил Бестужев, — храм на Нерли я видел собственными глазами. Кроме того, я штудировал Грабаря.

— Грабарь лучше всех написал об этом, — согласился профессор. — Я никогда вас не встречал в аудитории. Я не вижу, зато хорошо запоминаю голоса моих студентов.

— Я встречаюсь с вами, профессор, первый раз.

Лицо профессора приняло грустное выражение. Все в аудитории сразу ощутили неловкость. Профессор потребовал зачетную книжку и в указанном секретаршей месте расписался. А ответ расценил как отличный. После Бестужева профессор предложил экзаменоваться следующему. Федор назвал свою фамилию и огласил тему, обозначенную в билете: походы Святослава на Балканы. Бестужев шептал на ухо Федору фразы, а тот их громко повторял. Профессор и Федору поставил высший бал.

Пахарев, который приготовился отвечать после всех, с недоумением следил за товарищами и, когда понял, что тут происходит, подсел к Бестужеву и сказал громким шепотом и гневно:

— Это хамство, Бестужев! Это самое заурядное хамство!

Но Бестужев не обратил на это внимания и продолжал подсказывание. Он выиграл пари, все получили отличную оценку.

Пахареву досталась самая простая и интересная тема: «Богатырский цикл киевских былин». Он знал материал назубок, но так был возмущен поступком Бестужева, что никак не мог сосредоточиться. Говорил сбивчиво, бестолково, комкая фразы. А через минуту и совсем замолк.

— Ну что ж! — сказал профессор. — Подчитайте еще немного. Беда небольшая, со всяким случается…

Пахарев понял, что он попал в такое положение, при котором лучше не оправдываться. Гнев душил его. Он вскочил и кинулся к двери. Мозг сверлила одна мысль: не ушел бы Бестужев. Бестужев не ушел, он стоял с группой товарищей в коридоре. Видно было, что он сам ожидал Пахарева. И как только увидел его выходящим из аудитории, двинулся ему навстречу.

— Господин Пахарев, — проговорил он холодно и вежливо. — В приличном обществе в ответ на оскорбление принято, как вам известно, требовать сатисфакции. В форме ли это будет извинения или как иначе? Я думаю, что вы понимаете, о чем я говорю?

— К чертям собачьим ваше приличное общество, милостивейший государь! — закричал Пахарев, сжимая кулаки, готовый броситься на него. — Вы — хам… Я это готов повторить где угодно и при ком угодно. Вы — самый заурядный хам.

Сенька подбирал самые оскорбительные слова. Бестужев не прерывал его и был по-прежнему невозмутим. И это еще более взвинчивало Пахарева:

— Аристократишка… Шаркун…

Товарищи окружили их и, видя какой оборот принимает их шутка, принялись уговаривать Сеньку. Но он еще пуще горячился:

— Вообразил себя всезнайкой и глумится над слепым стариком. Да я ему…

— Сеня, брось… Зачем так?.. Чудак ты… Эка важность — подурачились и хватит…

Его схватили товарищи за руки:

— Вот деревенский петух… Точно на ярмарке расходился. Ну, помиримся и пойдем в кабак, «головою свесясь»… Ведь мы проиграли. Куда денешься. Здорово он нас проучил, этот очкарь. Мы думали, он хвалится… Ну, подай ему руку. Дон-Кихот нижегородский…

— Я не подам ему руки никогда, — кричал Пахарев, — Такому человеку никто не должен подавать руки. Да и вы все хороши!

— Насколько я понимаю, — ответил спокойно Бестужев, — теперь мы оба жаждем удовлетворения. Я к вашим услугам. Только не будем предавать это гласности. Итак, я готов дать вам сатисфакцию.

— Презираю я вашу сатисфакцию, дворянские предрассудки, сословное чванство!

— Ах, вы, значит, трус?

— Кто? Я трус?

— Раз вы боитесь поединка, я склонен думать, что вы трус.

— Ах, так! Хорошо, — решил вдруг Пахарев, весь красный от возмущения. — Я вам докажу, какой я трус! Я подстрелю вас, как куропатку. С детства я натренировал глаз и руку, стрелял куриц и голубей на околице из самодельного лука, как индеец.

— Отлично! — согласился Бестужев. — Я пришлю вам своего секунданта Кораллова. Извольте назначить своего.

— Вот он, — указал Пахарев на Федора. — С ним и ведите переговоры.

— Что еще за дикость! — возмутился Федор. — Заварили кашу, как два провинившихся корнета. Стыдились бы! Попадем в газету, это уж точно, и заголовок будет самый пикантный: «Дуэлянты из Гнилопят»… Молодые люди, презирающие сословные предрассудки, читающие Питирима Сорокина и Канта, устраивают бой смертоносным оружием для восстановления оскорбленной чести. Ну и ахинея! Плюньте вы на свой гонор! Помиритесь, и пойдем пиво пить в «Клуб охотника».

Но вражда имеет свою логику: чем старательнее пытаются ее погасить, тем сильнее нарастает озлобление.

— А черт с вами, петухи! Мне надоело вас уговаривать, — вскричал Федор. — Стреляйтесь, я помогу одному из вас укокошить другого. Так и быть, надо наказать вас обоих!

Товарищи сговорились не разглашать инцидента и всем быть на поединке завтра на пустыре за тюремной стеной, в двух километрах от города.

На другой день Кораллов с озабоченным лицом и таинственным видом прибыл в студдом, разыскал Федора и вызвал его в коридор. Кораллов показал Федору пистолеты. Они были заржавлены, но заряжены. Кораллов говорил, что они достались ему от деда, который, будучи уланом и бретером, участвовал в двадцати дуэлях.

— Пистолеты вполне годны, — сказал Кораллов, — только надо их для такого торжественного случая почистить мелом.

Федор осмотрел пистолеты, точно такие он видел нарисованными на картинках, изображающих убийство Ленского Онегиным. Он положил пистолеты в ящик и махнул рукой:

— Игрушки эти отдайте мне, я их выброшу в мусорный ящик.

Кораллов окатил его презрением:

— Уникум. Снеси антиквару, озолотит.

— Так вы, Кораллов, и в самом деле думаете, что мы должны быть соучастниками убийства?

— Не убийства, а дуэли, — поправил Кораллов. — Разрешите договориться об условиях боя. Прежде всего: французская дуэль или американская?

— Это еще что за вздор?

— Французская дуэль — бой в открытую холодным или огнестрельным оружием при секундантах. Американская — без секундантов. Берутся две заранее заготовленные секундантами одинаковые пилюли, одна отравленная, другая — нет. Вынимают из шляпы, глотают и уходят домой.

— Какой ужас! Да я не хочу и знать этой ерунды, придуманной толстокожими янки…

— Дальше. Как биться: до первой крови или насмерть?

— Слушайте, Кораллов, не считайте же меня круглым идиотом. Я воевал с немцами четыре года, видел разорение, кровь и негодяйство. Три года я боролся с белогвардейцами, это не менее ужасно. Я знаю, что такое убивать. Но чтобы позволить убить человека у себя на глазах в мирных условиях — никогда этого себе не прощу. Да для этого просто надо быть форменным дураком… и негодяем.

— По всему видать, Федор Петрович, вы совершенно не в курсе дела. Что такое дуэль и для чего она в цивилизованных странах существует до сих пор? Прежде всего, разрешите в таком случае задать вам вопрос. Знаете ли вы обязанности секунданта?

— Не знаю и знать не хочу.

— Зачем же вы брали на себя эту обязанность?

— Чтобы предотвратить эту дурацкую дуэль, вот зачем.

— Простите, но это нонсенс. Секундант существует для того, чтобы помочь законному течению дуэли, а не мешать ей и не искажать этого благородного института чести.

— Ну уж это вы как хотите, так обо мне и думайте, а я вам советую эти пистолеты спрятать, а достать такие, которые не стреляют. Посмеемся и разойдемся, а в пивной этот казус вспрыснем. Вот и всей канители конец.

— Позвольте, сударь! — вскричал Кораллов. — Но это бесчестно с нашей стороны… Мы нарушаем принцип. Как дворянин, я шокирован вашим предложением…

— Я вам говорю, Кораллов, поищите другие пистолеты. Иначе я отберу у вас эти игрушки, и вы их никогда не увидите.

— Ну ладно, — согласился Кораллов. — Я заменю пистолеты. Только чур — уговор, об этом будем знать только мы с вами. Но я терзаюсь: мешая смывать оскорбления с чести других, мы сами поступаем бесчестно.

— Полноте, феодальная честь сама давно изжила себя. А молчать я согласен.