Когда суд окончился и толпа расплылась в ночи, Мозгун торопливо догнал Анфису и прочих подсудимых и пошел вслед за ними. Он дошел до той избы на Монастырке, в которую ввели подсудимых. Огни на деревне все были погашены.

Через окно пятистенной избы увидел Мозгун, как раздевалась жена Переходникова. Гришка объяснил милиционеру, на каком основании хочет иметь разговор с подсудимой. Разговор будет касаться только выяснения семейных связей женщины с членом бригады и ее семейного прошлого. Милиционер пропустил его в чулан.

Переходникова, сидя на топчане, расчесывала волосы деревянным гребнем. Она сидела в лифе, и бугры ее высоких грудей ходили ходуном. Она не тронулась с места и даже не переменила позы, когда вошел Мозгун, а только задорно подняла голову. Мозгун стал объяснять ей причину своего посещения. Он не настаивал на длинных разъяснениях, ему надо было только узнать, какие у нее связи с Иваном, членом бригады.

— Моя жисть, и мой за нее ответ, — сказала она скороговоркой, лукаво щурясь. — Никому от этого ни жарко ни холодно, дружок мой славный. Был у меня муженек, дуралей набитый, бросила я его, все думала — с умными мужиками счастья больше, ан нет, хрен редьки не слаще.

Мозгун не знал, чтобы еще сказать. Женщина с круглыми, полными плечами, румяноликая, бесстыдно сидела перед ним и разговаривала, точно семечки грызла, вольготно и вовсе не по-деловому.

— Уж сколько сукиных сынов из вашего брата на свете, партейных и всяких, батюшки светы, — продолжала она, — распознала я за эту короткую жисть на заводе. — Она усмехнулась смачно и добрее прибавила: — Садись. А ты? Тоже бригадой управляешь; в газетах про тебя трубят, а с бабой — разиня. Вот такой же был мой супруг. А тебе про него вот сказ какой: ни при чем он тут. И даже тс денежки, которые я с ним нажила, все профинтила со своими ухарцами. Плакало мое добренькое.

Она размашисто забросила за плечи распущенные волосы и указала ему место рядом. Тут он присел и, пытаясь придать сухость словам, сказал:

— Меня другое трогает. Я в Переходникове не сомневаюсь, может быть.

— Вот про «другое» я тебе ничего не скажу, — прервала она вдруг, — «другое» под девятью замками заперто. — Но вдруг вспыхнула. — А чего мне таить? Ты думаешь, меня засудят? Нет.

Я неграмотная и бедняцких родов. Пущай в ответе останется тот, кто к дурному меня приохотил. Может, я не понимала, что делала. Ага! Я малосознательная и в сиротстве век жила.

Злой смешок рассыпала женщина, лицо ее пуще розовело.

— Опять не то, — сказал Мозгун, волнуясь, в глазах ее ища разгадки своих дум. — Мне узнать надо для успокоения себя, вот как. Вы как-то мельком обмолвились на суде, что сиротой остались, а отец охранкой загублен. Меня это в темя ударило. Черт знает чего на свете не случается. Где же ваш отец работал, в каком цеху? Скажите же толком.

— Ой, много воды сплыло, ничего не помню. Что тебя это насчет моих родных пристигло? Буржуазную сословию ищешь?

— Отец твой котельщиком был, — сказал Мозгун, сердись, — и был арестован за бросание бомбы в жандарма. Тогда глухарей арестовали на Сормове уйму. Ты должна бы знать это, если родовой революционностью кичишься. Должна бы. А брат твой в беспризорные ведь ушел.

— Ой, батюшки, правда все, истина, — всплеснула она руками, и вдруг лицо ее преобразилось, стало серьезным.

Она рывком накинула кофту на плечи, стыдливо укутываясь ею.

— Скажи, скажи, отколь тебе все ведомо?

— А мать твоя подохла вскоре с голоду, и домик ваш на Варихе в раззор пошел, — накаляясь жаром досады, продолжал он, — а Анфиска в чужие люди пошла, а Гришка, брат, — к карманщикам. Мальчик стал ежик — за голенищем ножик. Расползлась, растерялась на нет рабочая семья.

Повернувшись на топчане, Анфиса отшатнулась от Гришки в угол, лампа мигнула при этом.

— А ты кто же будешь, дьявол? — прошептала она.

— Выходит, брат, — ответил Григорий так же тихо, глядя поверх мигающей лампы.

Вдруг Анфиса спрыгнула с топчана, произнесла утвердительно:

— Перестань молоть! Отколь это ты выпытал? Врешь все!

Григорий опустил руки на колени и замолчал. Наступила мучительная пауза. Вдруг Анфиса завопила по-бабьи истошно:

— Ой, горе мое, лихо мое! Отец-то, верно, ведь глухарем у нас работал, память у меня отшибло. И звать-то тебя Гришка. А мне и невдомек. Ведь верно, Гришенька, мой Гришенька, голубенок мой. Какая я подлющая стала! Мастерица для постельных дел, да все купчихой хотела быть. А по времени ли это, а, по времени?

Плечи ее вздрагивали:

— По мне и тебя под сумленье возьмут, нынче все эдак — брат за брата, кто твой отец да кто твоя мать. Не говори ты, милый, никому о нашем сродстве до поры до времени. Горе мое, горе, у тебя сестра бандистка.

— Да что же ты? Не плачь, — сказал Мозгун, теребя ее за плечи. — Ты не хоронишь, ты из мертвых воскресаешь.

Она стала вглядываться в Гришку. Светлый волос, слегка косящий взгляд, суровое, угрястое лицо — вылитый отец. А в ней признавали обличье матери: пухлая, круглолицая. Говорилось у соседей про них: он некрасив, да разумен, она лицом пригожа, да с придурью.

И уже сидели они на топчане рядом, шепотом рассказывали Друг другу разное. Но на этот раз ничего толком не рассказали.

Перед уходом Мозгуна она сказала:

— А я впрямь сперва поверила: начальство, мол, ты большое, коль тебя в газетах хвалят. А ты вон какой — по отцовским пошел следам. Ну и это ладно. Слесарь — дело неплевое, все лучше, чем беспризорником шататься. Может, и до кооперативного работника дойдешь. Ой, гоже им живется, — нагляделась я, братец. Да и меня куда-нибудь пристроишь кстати. Ведь надоело мне на чужие карманы глаза пучить.

Мозгун улыбался, слушая речь сестры, а сам думал об исходе суда и о завязке переходниковского дела в бригаде. Это последнее казалось ему более путаным. Так оно и вышло.