Другой про старину-то и не больно охоч слушать. Мол, было это, да сплыло, а теперь все на другой манер повернуто, другой краской крашено. Так-то оно так. Только и про старину забывать не след.

В старину леса были у нас — на сотни верст. Как из фабрики вышел, так и лес начинался. В три обхвата сосны росли.

Зимой, бывало, припугнет лисица зайца, так он с перепугу, случалось, через худое окно прямо в ткацкую залепетывал. Лоси к самым мытилкам  на питье выходили. Да отстали: с фабричной краской вода не то, что из серебряного ручья в березовом бору, — в нос отравой бьет. Да и охотники — большая для них помеха.

Птицы всякой, гриба, ягоды — ну, необеримо было! Возами вози. А уж черники-то! В лес войдешь — ровно черный дождь ударил, ступить негде.

Сказывают, прежде береза к березе вплотную росла на целые версты. Что кругла, что стройна, что бела! При луне серебром кожура горит, переливается. Особливо зимой, в заморозок. В лес войдешь, как в терем. Вот, бывало, повезут мужики свои тряпки в Парское  или с базара ворочаются — едут ночью березняком, лошадей по их воле пустят, а сами всё любуются. Уж больно в березовом лесу отрадно! Тихо. Лунно. Куда ни глянь — серебро рассыпано. На воротнике серебро, на гриве у лошадей, ветви на березах тоже серебряные, а вдобавок, случится, на маковках у деревьев — полушалки белые.

И еще, сказывают, испокон веку тем березняком на рысях ездить опасались. Если кто поозябнет, ехавши-то, или навеселе шуганет да пошибче поедет, так и жди: или лошадь ногу о корень переломит — обезножеет, или хозяин с обмороженным носом домой пожалует, а то не-весть как и в болото угодит. А болото эвон где! Там ныне торф копают.

Будто высокая старая береза, такая заприметистая, обочь дороги росла. На первый взгляд береза как береза. Но приглядишься — не то. Не сразу, а вникнуть можно: на белом стволе ее вровень с человеком сидят два черных гриба рядышком, словно брови нахмуренные, а под ними вроде как глаза и опухоль рябая — ни дать ни взять, рожа какого-то чудища. Глаза закрыты, будто спит оно. Сказывали, в какую-то ночь глаза те открывались и береза говорить начинала. Правда, не часто. Вот тут-то и держись за вожжи. Лошади в запряжке бесились. И весь лес стонал, трещал, ровно сама мать сыра-земля наизнанку свое нутро вывертывала.

Как будто береза эта всё на выручку звала. Да кто выручать станет? Попробуй найди выручаловку в лесу ночью! Постонет, постонет за полночь — затихнет к утру.

Рушить то дерево пытались, да ничего не выходило: ни топор, ни пила не брали. Топором тяпнут, ровно о камень, — искра густо сыплется, лезвие крошится. Так и отступились. Думают: пропади ты пропадом! Вот какое дерево стояло!

Не сама та береза заскрипела, не сама оборотнем выросла, а человека из ближнего села — кажется, из Дунилова — в ту березу обратили.

Верстах в двух от парского тракта, в стороне, на горе, то село торговое раскинулось. Землю там мало пахали, промышляли кто чем. Хозяйничали больше там давальцы — эти в ивановских конторах подряды брали, ткачей маяли.

В том селе и жили два мужика. Одного Герасимом звали, другого Петром. Избы их одним гнездом стояли — крыльцо в крыльцо. У обоих — по два ткацких стана в избе.

Герасим был роста небольшого, борода реденькая, на ногу припадал, но сноровист, работящ.

А Петр — мужичище, что твой медведь, в дверь едва входил; борода кольцами, уши круглые.

У Петра в чулане стоял сундук, под тряпьем упрятан. В сундуке, соседи сказывали, было изрядно отложено. Но вот откуда он излишков накопил? Разное про него говорили: мол, перекуп держит. Односельцы, кто победнее, напрядут, наткут, а он тут как тут, готовенькое у них скупит и вместе со своим товаром — на базар. С кого копейку, с кого грош зажилит — вот и накопил так-то. Но не признавался, сердился, когда про сундук напоминали ему. Да разве такого по-доброму заставишь правду принять? И к делу-то был не особо прилежен, за тонкостью в работе не гнался. Только бы побольше ухватить да подороже сбыть. И во всей семье у них — ни ладу, ни складу.

А Герасим своей жизнью чист, как ясный месяц, у всего мира на виду. Что в нем, что на нем — все видят, все знают. Никакой утайки-хитрости. А рукоделец был первой статьи. Да и вся-то семья у Герасима такая же — хоть жену возьми, хоть сыновей, дочерей… Как, бывало, сядут прясть — береги, лень, глаз, а то веретеном выколют. Прядево — хоть напоказ вези. Соткут — и того лучше. Но вот достаток не возлюбил их избу. Что ни прядут, что ни ткут — все у них нехватки, недостатки. Подати больно замучили… А уж работают-то, будь уверен, побольше Петра…

Раз пот Герасим с Петром на торжок в Парское миткали повезли. Приехали, на постоялом дворе пару чая заказали. Базарить начали с утра пораньше. К вечеру опорожнили короба. Перед дорогой зашли в трактир, штоф купили. Позахмелели с выручки. Было ехать собрались, Петр — за пазуху:

— Ба, а где деньги?

Может, обронил, а может, вытащили.

Герасим, глядя на Петра, тоже за кошелек: кошелька в кармане как не бывало. Обоих обчистили. Петр заметался по трактиру, а Герасим говорит:

— Теперь хоть на стенку лезь, деньги не воротишь. Знать, тому быть. Давай купим на дорогу еще по шкалику.

Петр отвечает:

— Не мешало бы… А на что брать? В долг не поверят.

— Давай опояски заложим, — советует Герасим.

— Нет, я свою опояску не заложу: дорого плачена — жалко, — отвечает Петр.

— Ну, так я свою заложу… Хоть моя тоже не больно плоха, ну да ладно.

Дал им за опояску трактирщик еще по шкалику. Это сверх сыти, с горя, на путь-дорогу. Добавили путники — и вовсе повеселели; про кражу забыли — едут, распевают:

Стемнело. За полночь как раз в березняк въехали. На дороге ни спереди, ни сзади — ни души. Только их две тележки на тракте скрипят, курлычут, словно журавли по осени. А луна над лесом полная, как пряжи клубье. В лесу тихо. Ровно и лес и земля умерли. Лишь под кустами холодные огоньки иссиня-белые светятся — светлячки, стало быть. А березы от земли доверху ровно миткалем обвиты, белые-белые…

— Что бабам своим дома скажем? Больно выручка-то у нас нынче велика! — с горькой улыбкой говорит Герасим Петру.

Свою-то лошадь впереди пустил, сам сел к Петру на дроги.

— Лучше и не бай! Не знаю, как в избу показаться. Моя ведьма узнает — глаза выцарапает, — на характер жены жалуется Петр.

Едут да на березы любуются. Березы ровные, высокие, как снежные. Герасим и говорит:

— Прямо миткалевые березы!

— Да, хороши… Вот бы нам залечить свою проруху — смотать бы хоть с одной…

— Неплохо бы.

Только поговорили — передняя телега зацепилась за пенек — хруп! — ось сломалась, колесо под куст покатилось.

— Вот и ловко! — кричит Герасим. — Ни лисы, ни рыбы. И товары прогулял и телегу поломал.

Слез. Остановил лошадь. Что делать? На трех колесах не поедешь. А ехать не близко: половины дороги не проехали. К счастью, топор пригодился. Свернули лошадей на поляну, привязали к березе; сами пошли кол искать — взамен колеса под заднюю ось поставить. С краю у дороги подходящего дерева не видно — то кустарник мелкий, то березы в обхват. От куста к кусту — и далеконько подались. Боятся, кто бы лошадей не угнал, пока они с колом путаются. Нашли наконец, вырубили. Только стали из чащи выходить — глядь-поглядь, место перед ними белым-пребело, выше куста белый сугроб лежит. Что за диковинка? Обомлели мужики. Видят: выходит дедушка седенький, бородка небольшая, в лаптях, в белой рубахе, в белых штанах, зеленой опояской подпоясан, на голове лыковое колечко, чтобы волосы работать не мешали.

Выходит этот дед и на ту гору белую кусок миткаля кладет.

— Дедушка, что ты делаешь? — спрашивают враз Герасим с Петром.

А дед поклонился им в пояс, утерся рукавом, сел на пенек да и говорит:

— Товар белю. Миткальщик, стало быть.

— Вон оно что! Ишь ты… А много у тебя миткалю? — опять выспрашивают.

— Да на мой век хватит.

— А много у тебя станков?

— Сколько в лесу берез, столько и станков.

Герасим с Петром переглянулись. Видят, дед себе на уме, не лыком шит.

— Чей ты сам будешь?

— Отцов да материн.

— В каком месте живешь?

— Доподлинно не скажу, а чуток намекну: там, где люди, там и я. Зовут меня Березовый хозяин… А вы что, ребята, гляжу на вас, пригорюнились? Водкой от обоих попахивает, а весельем — чуть.

Они ему про свое горе и скажи. Герасим — тот не больно убивается:

— Ладно, только бы доехать, а там еще натку, были бы руки.

Петр за другую вожжу тянет:

— Баба со свету сживет. Не знаю, чем обороняться. — И просит он Березового хозяина: — Дедушка, а дедушка, не выручишь ли ты нас из прорухи? Вон у тебя сколько добра, а уж мы тебе после соответствуем всей нашей душой.

Березовый хозяин подумал, подумал, прищурился, пригляделся к Петру и советует ему:

— Ты, коли нужда будет, делами соответствуй, а душу свою побереги — понадобится. Душа-то у человека одна — и надо ее употребить на то дело, которое не меньше души стоит. А я, раз у вас ухабина такая, и за спасибо помогу. Вижу, мужики вы, кажись, степенные, в деле моем не напортите, — открою я вам тайну, только об этом ни матери, ни отцу не рассказывайте. Полотен у меня горы. А на торжки таскаться мне заказано. Кем заказано, лучше не пытайте: не поведаю. Так вот, даю я вам тканья по тележке. Свой промах и загладите. Ба-бы вас журить не станут. А на другом Торжке к вашему миткалю подступу не будет. Только, чур! — на чужие руки шибко-то не полагайтесь, а сами старайтесь, работайте. И еще вам говорю: и впредь по ночам я на своем посту, на этом месте, орудую. Вы на торжок-то норовите ночью ехать, по луне. К вашему товару я добавлять стану. Мзды с вас никакой не возьму. Но, если кто из вас самый смертным грех на земле сотворит, от такого отворочусь. И все блага ему слезами отплатятся.

— А какой грех? Ты нас научи, — Герасим с Петром добиваются.

Не стал учить их Березовый хозяин:

— Сами догадайтесь… До села ехать далеко — пока едете, от нечего делать подумайте. Да и каждый день, ложась и вставая, в памяти мой наказ держите. А теперь возьмите по вязанке моего полотна.

Встал это он, подошел к березе в мужицкий обхват. А береза белая-белая, ни пятнышка на ней, ни блошки. Вышина — глянешь на маковку, голова кружится.

— Пощупайте кожуру — какова?

Герасим с Петром пощупали:

— Миткалевая, самая настоящая!

— Вот это и есть мое богатство. А теперь научу, как это тканье в куски складывать.

Вынул ножик, вырезал из березы ленту. Лента, словно со стана снята, как миткалевая. Приказывает Герасиму:

— Ты становись к этой березе, сматывай кусков сколько тебе надобно.

Петра к другой березе подвел. Тоже, как ленту следует брать, обозначил. Сам к третьей березе встал. Пошло дело. Герасим на свою кучку кладет куски, Петр на свою, а Березовый хозяин — один кусок Герасиму бросит, другой Петру, обоим поровну.

На тележки носить пособил. Наклали миткалей — гора вровень с дугой.

— Ну, езжайте потихоньку-полегоньку, а я свою работу докончу.

Поехали Петр с Герасимом. Герасим на возу полеживает да на дугу поглядывает, а Петр место примечает — где, в случае, деда искать. Место выпало приметное, лучше быть не надо: над дорогой молодая береза дугой согнулась. Видать, буря за непокорство взяла ее за зеленые вихры, до самой земли наклонила да так и оставила. А чуть поодаль старая высокая береза с дуплом стоит; дупло такое, что твое капустное корыто, в него человек, не сгибаясь, войдет. «Место приметное, — смекнул про себя Петр, — можно случаем и лишний разок сюда наведаться».

Едут они оба дорогой, на бел-полотне полеживают, сами раздумывают. Какой же такой самый смертный грех? Думают, думают, никак не придумают. Мало ли что в жизни бывает, на каждый раз не упасешься. Где кого словом зря обидишь, где душой покривишь. Мало ли что…

Приехали домой.

— Завозно, — говорят, — на торжке товару всякого горы, с полными коробами вернулись.

Бабы-то не больно обиделись. Благо, поклажа цела, не прображничали в трактире.

Неделя прошла. Повезли свою кладь Герасим с Петром на торжок в Парское. Не успели в ряду встать, увидели у них миткаль — прямо-таки нарасхват. Товар добротен, да и в цене не дорожат. Правда, Петр на грош побольше брал, чем Герасим.

На базаре уж ни души, все лавки давно заперты, а Петр с Герасимом только лошадей подсупонивают. Не торопятся. Хотят по луне на Березового хозяина угадать.

Поехали. Герасим песни попевает. Петр всю дорогу словом не обмолвился, как языка лишился. Мутит мужика. Вспомнил он слова дедушки про самый смертный грех.

И думает Петр: «Пожалуй, мне больше никакой поблажки не будет. Согрешил я: вчера стариков — отца с матерью — ни за что ни про что обругал да жену побил».

Луна клубьем выплыла. В лесу светло, как днем. Тихо. Ветка не шелохнет. Березы белым-белы стоят. Едут мужики. Вот и береза дугой над дорогой висит, и дупло с корыто поблизости. Тпру, стой! Примета. Лошадей повернули к березе. Сами — в лес. А дед на своем месте: полотна складывает, счет кускам ведет.

— Как побазарили? — первым делом спрашивает.

— Да слава богу! — мужики в ответ.

— Вот и славно. А заветку мою не забыли? — допытывается старик.

Герасим сел на пень, отвечает за себя:

— Не знаю, как вон Петр, а я пока не то что человеку — воробью под застрехой и то вреда не чинил.

Петр краснеет, пыхтит, дуется, не знает, сознаться или нет; может, старик и не проведает — не придут же к нему отец с матерью жаловаться в лес! А самому старику откуда узнать?

Удумал Петр утаить:

— Да и я, батенька мой, воды даром не взмучу. Живу тихо, мирно. Базарю по чести. Так что вроде вины никакой не значится.

— Ну и гоже! — старик в ответ. Только немножко поморщился, словно его комар укусил. — Берите товару на добро-здоровье.

Те наклали по целой тележке, сто раз спасибо деду сказали, поехали. У Петра от сердца отлегло. Думает себе: «А не больно ты, дед, хитер! Я, на поверку, хитрее тебя вышел. Ничего-то ты не разузнал, ничего-то ты не отгадал! Так-то ли бы я тебя обыграл, кабы не Герасим на помеху! С Герасимом каши не сваришь».

Петр знал: Герасим — человек прямой души. Вот и замыслил, как бы отпихнуть от себя соседа. Вестимо, думы свои про себя бережет.

Пока ехал, надумал: «Схожу-ка я на неделе тайком в лес да надбавок принесу домой».

Наутро взял кольчушку , чем свет в березняк отправился.

Примета наяву. Через дорогу береза дугой, и дупло — хоть в тулупе в него залезай. Полез Петр от той березы в чащобу, а ухо востро держит: к каждому голосу, к каждому шороху прислушивается. На руке, на всякий случай, берестяной кошель. В нем ножик грибной — что-де, мол, по грибы собрался.

По всем признакам на заветное место угодил. Березы — маковками чуть не до подоплечья. Белизна в синеву небесную ударяет. Ходит, пощупывает кожуру на березах — не ошибиться бы. Как есть миткаль! Но сразу не принимается сматывать — тоже плутист был. Березы-то щупает — сам под кусты глядит да в ягодник, будто ягоды да грибы собирает. Нет-нет да так тихонько, вполголоса:

— Дед, а дед, где ты?

На деле дед ему вовсе лишний: опасается, как бы впросак не попасть. Начнешь без дозволенья тканье скатывать, а Березовый хозяин и явится. Гукнет Петр, постоит с минуту под кустом; опять гукнет, прислушается.

Ответа нет. Посмелее стал. Смекнул, что Березовому хозяину, видно, днем недосуг за своими владениями надзирать.

Вынул ножик Петр, давай с берез полотно полосовать; в куски катает, в вязанку вяжет. Навязал: ноги-руки трясутся — не из храбрых был, — взвалил вязанку на плечо и домой скорей побежал. Рад — старик не заметил. Бежит чащей, земли под собой не чует, только сучья трещат — ни дать ни взять, сохатый от стрелка улепетывает. О сучки, о коряги все штаны, всю рубашку ободрал, ровно на него собак борзых спустили. Еле жив выбрался из чащи. Все-таки принес вязанку.

Только к дому-то подходит, а соседка тут как тут:

— Отколе это ты такой товар достал?

— Да на Студенцах отбеливал, — а сам с вязанкой скорее в сенцы, дверь на засов.

И все Петру мало. Сам он дюж, здоров, а жадность-то сильнее его стала. Наутро, ни свет ни заря, зашагал по слободкам — полотна, платки скупать у односельцев. Он медведем идет, а лихо с плутней впереди бегут, словно путь метят. Вдов, сирот, стариков пугает: мол, продавайте скорее мне товарец, а то скоро государевы люди пойдут с повальным обыском по дворам — все ни за грош отнимут. Ясно, вырывает за бесценок. Сам думает: «Зачем мне теперь работать, я и так проживу. Пусть вот они, эти бобыли, работают».

А Герасим с утра и до вечера в поте лица сидит за станом. И семья вся при деле.

Нитки на веретёна бегут и тонки и прочны. Белей снегов полотна ткутся. Дело любимое, особенно когда в работе удача, теплее солнца греет Герасима. Тайнами никакими он и не думает заноситься, а поглядишь на его работу, будто какой секрет знает. Не забудь: прилежанье да усердность секретец-то пускают в мир. Возьмет он кусок, скажем, полотна, самим сотканный, сравнит его с дареным, из лесу который привез, и прямо на диво самому — свой товар, пожалуй, даже почище, понадежнее того, что Березовый хозяин ткет. Однако задираться перед лесным стариком у него нет и помыслу. Может, и совсем не зря старец с ними в сговоре, в дружбе. Потому, возможно, теперь у Герасима-то лучше и ткется.

Зимой опять Петр с Герасимом на ярмарку тронулись. Шагают сзади за возами. Герасим и спрашивает:

— Петр, вроде у тебя куда поболе моего?

— Полно тебе чужое считать! Глаза-то больно завидущи, — с обидой отвечает Петр.

— Знать, повиделось.

И больше допытываться Герасим не стал. Не любил на чужом возу куски считать, спросил к слову.

Не успели товар раскинуть — за полчаса его раскупили. Петр еще копейку на кусок набавил — все равно берут. Поехали домой. Герасим закутался в тулуп, ткнулся в передок; на сене мягко — едет, похрапывает; лошадь трусит бойко, передней пущена. Сзади — Петр. Развалился в санях, подсчитывает, на сколько больше Герасима выручил.

Глядь, у самого леса нищий обочь дороги в сугробе сидит, и костыль и корзинка рядом. Видно, хворь замаяла, из сил выбился; увидел он сани-то, ползет по снегу, просит:

— Довези, родной! Замерзну, не доползу.

Петр глянул на него, сам кнутом лошадь шуганул. Так и остался нищий в сугробе.

Въехали в лес, тут Петр и вспомнил наказ старика. Хоть и вернуться за нищим — так он не против. А еще его мутит обман: вязанку полотна ведь тайком взял. Вдруг узнает старик?

Подъехали к березе, что над дорогой нависла. И дупло рядом. Опять их дед в чаще встречает. Одет тепленько, по-зимнему: в сапогах валяных и в варежках.

— Как базарилось?

— Да слава богу.

— Охулки какой на себя не положили ли?

— Ни на себя, ни на тебя, отец, не положили, — ему в ответ Герасим.

— По-честному базарили, — поддакивает Петр.

Старик только вздохнул глубоконько, поперек слова не вымолвил. Указал на березы, скатывать миткаль велел.

Раз, два — и готово, накатали. Домой веселехоньки заявились, особенно Петр. Ему уж больно по губе пришлось. Прикидывает: вязанка-то что? Этого мало. Пожалуй, и возок добра можно зацепить тайком от Герасима.

Неделя не прошла, затеял дело — поехал он в березняк, будто за дровами, а у самого на дворе дров и без того три поленницы стояло: сухие, с осени заготовлены.

Везет из лесу к вечеру хворосту воз. Во двор въехал, хворост сбросил, а под хворостом тканьё. Опять его Хозяин березовый не заметил. Откуда миткали — шепнул жене на ухо, смертной клятвой другим рассказывать не велел.

Повезли они с Герасимом товар на базар. У Петра на возу вдвое больше. Герасим головой покачивает:

— А у тебя, Петр, вдвое больше моего! Откуда взялось столько?

— А все оттуда. Баба с девками ночи напролет ткали. Вот и подбавили.

Ну подбавили так подбавили, а Герасиму-то что!

С базара едут, у той согнутой березы встречает их старик:

— Как, мол, дела?

— Да дела — лучше быть не надо, — отвечает Петр.

— Ну и гоже! Завет мой не забыли?

— Как забыть можно! — смеленько так Петр отзывается.

Дед только брови сдвинул, не стал перечить. Выдал им по хорошему возу миткалей. Добра пожелал обоим.

Приехали они домой, а на ту пору большое несчастье случилось: чужеземные паны на нашу землю войной пошли. Это давным-давно было. Все пожгли и в Кремле сели. И часть нашего края захватили. Как раз в то село заползли, где Петр и Герасим жили. Герасим видит — дело плохо: с захватчиками мириться никак нельзя. Выбрал ночь потемнее, взял краюху хлеба в мешок, топорок за пояс да в тот самый березняк подался. Много там мужиков скопилось — кто откуда. Сложа руки в лесу не сидели. Улучат момент: как поедут эти чужеземцы по селам кур да овец собирать, чужие сундуки проверять, — мужики с топорами да с вилами тут как тут. И покажут им, почем куры, почем гуси. Немало они в ту пору непрошеных гостей угрохали.

А Петр в селе остался. Звал его Герасим, да тот не пошел с ним — будто занедужил.

На базары-то ездить нельзя. И додумался Петр полотна чужеземным солдатам сбывать. Те оборваны: ни портянок на ногах, ни рубашек на плечах.

Петру главное — прибыль была бы. Да побазарить недолго привелось. Раз ночью подстерегли мужики в лесу целый обоз вражеский и приняли в топоры, а те на отпор, ну, их на месте и положили в том березняке. Глядят мужики: на всех чужеземцах белые миткалевые рубашки. Товар добротный. Откуда те полотна, один Герасим знает. Тут призадумался он, но и в ум брать не хочет, что, мол, Петр с врагами торги завел. В это время и выходит из чащи дед знакомый; глянул на чужеземцев.

— Да, — говорит, — за чем они шли, то и получили. А одевать их в нашу одежку не след… У кого же короткая память? Не у тебя ли, Герасим? Знать, мой наказ забыл? Весь мой миткаль осквернили!

Опечалился старик и пошел в свой березняк, словно на плечах гору понес…

На тот год выискался в народе знатный человек Козьма Минин.

— Не уступим чужеземцам, — говорит. — На этом наша земля от веков стоит.

Как гаркнул в Нижнем Новом городе клич, по всей земле его голос услышали. Со всех мест потянулись к нему люди. И наши туда же подались. Как зашли от Ярославля, заперли чужеземца в Москве, там ему и упокой спели. Всю землю родную очистили. Опять куда хошь кати-лети.

Герасим домой вернулся. А в народе ропот слышен: кто же с врагом в спайке был, полотна им сбывал, чужеземцев одевал? На Петра показали. Петра на дознанье потянули. Он и говорит судье:

— С чужеземцами я в спайке не был. У меня и полотен таких нет, — и показывает на рубашку с убитого иноземца. Советует: — Пройдите да посмотрите по клетям, кто такой — товарец ткет. Мне думается, у Герасима похожий был. Это, верно, он тайком сбывал миткаль чужеземцам.

Пошли к Герасиму на двор, а у него, сенцом закидан, целый воз такого тканья стоит. Тот самый воз, что в последний раз он привез.

Так-то Петр вылез, а Герасима взамен себя в яму сунул.

На язык Герасим был не мастер, ничего путного за себя сказать не может.

— Твой товар?

— Мой.

— Где взял?

— Не знаю.

— Сам выткал?

— Нет.

— А кто?

— Не знаю.

Он и знает, да наказ-то помнит: рассказывать не велено.

— А еще у кого такой миткаль есть?

— Больше, пожалуй, ни у кого.

Петра он тоже не выдает, потому как и думать не думает, что тот на сговор с врагом пойти мог.

Решили судьи доподлинно выведать, кто же это в спайку с чужеземцем встал. До поры Герасима под стражу взяли. Судья-то попался не из проворных и не из догадливых.

Петр вовсе духом воспрянул: теперь он один и Герасимовым паем в лесу поживится.

Еще суть дела не видна, а он уже к бабе Герасима заявился:

— Продай, баба, пеганка, он теперь тебе не нужен: твоего мужика на поселенье отправят. Я все узнал.

Та было не соглашалась сперва, потом уступила, послушала Петра, продала ему лошаденку, подьячего в заступники наняла. Пока разбирались, Петр зачастил на ярмарку.

Раз лунной ночью подъезжает на двух лошадях к той согнутой березе, к тому дуплу большому. В чащобу забрался. С Березовым хозяином встретился.

— А где Герасим? — любопытствует дед.

— Герасим пропал. Не жди его больше. Твой наказ нарушил.

Погоревал старик:

— Ах, Герасим, Герасим! Как это я прохмахнулся в нем? Ведь задоринки не находил…

Дед Петру не отказал: два возка полотен отсчитал.

Герасима под стражей держат, а Петр на неделе по два раза в березняк катается.

Деньги к нему рекой потекли. Замыслил свое заведение строить или готовенькое прямо с мастеровыми купить, а самому с палкой по фабрике похаживать да кабальных пошугивать.

Раз лежит он на печи ночью, в избе темно, в потолок глядит. Вдруг как хлопнет себя по лбу:

«А порешу-ка я вовсе старика! Заделаюсь сам лесным хозяином».

Как подумал, так и сделал. На ярмарке корзину вина купил. Половина в черных бутылках, половина в зеленых. Взял да и подпустил в зеленые змеиного яду. По дороге, как выехал ночью в березняк, — к старику прямо. А тот за своим делом: в куски миткаль катает. Петр к нему с обнимкой да лаской. Дело по весне было.

— Дедушка, давай гульнем на радостях. За все твое добренькое хочется добром ответствовать. Я для тебя самых наилучших питьев припас.

Сели они на пеньки под березой. Старику из зеленой бутылки наливает, себе из черной.

— Что ж, давай чокнемся.

Старик не против.

Чокнулись. Только было старик ко рту поднес, да задумался. Достает ножичек-складничок, надрезал кожуру на березке — слезы светлен янтаря потекли, чистые, как роса. Теми слезами и добавил старик свою кружку.

— Что ты с водой мешаешь? — Петр к нему.

— А с водой слаще.

Выпили по кружке да по другой. И пошло. Старик из зеленых бутылок наливает, Петр — из черных. Видит Петр: дед захмелел, да и порядком, а с ног не валится. Петр в сомнение впал…

Вдруг дед с пенька кувырк, и кружка из рук покатилась. Петр к старику, а тот вроде и не дышит. Того и надо. Петр и про вино забыл. Скорее с ножом к березе. Полоснул, а на ней заместо ткани береста. Он к другой — то же, он к третьей — и там не лучше, да, почитай, половину леса обегал — ни на одну миткалевую березу не напал. Он обратно — хоть готовое-то не проворонить бы. Подбегает, а на месте полотна груда бересты лежит, баранками свернулась. Тут Петр столбом встал.

Зря старика загубил: хотел сам лесным хозяином стать, но вон оно что вышло. Не успел и подумать — дед поднимается как ни в чем не бывало. Ни хмелинки ни в одном глазу. А глаза сердитые, почернели, искры мечут:

— Ошибся ты, Петр! В этой березе не слезы, не золото, не клад, а против яда — яд.

Небо потемнело. Луна пропала. И такие тучи надвинулись со всех сторон, будто земля рушится. Гром ударил. Огненные стрелы то в одно, то в другое дерево с неба бьют. Лес трещит, стонет. Как стрела огнем метнется, так все до листочка в лесу осветит. Петр было бежать. А ноги не слушаются, да и не убежишь! Вперед сунется — стрела перед ним так в землю и врежется; назад подастся — и там стрела; в сторону бросится — полымя мешает. Куда деваться?

— Дед, прости! Дед, спаси!

А дед ему:

— Нет, ты сам спасайся!

Ветер так и метет, так и гнет деревья до земли, с корнем выворачивает. Береста на березах раскатилась, так Петра по лицу и хлещет, а стрелы вонзаются все ближе и ближе, чуть не в маковку Петру норовят. Видит лиходей — пропал. А рядом толстая, старая береза стоит, с тем дуплом, в которое стоймя войдешь.

И сунулся Петруха в дупло. Не успел влезть, а стрела как раз угодила в ту березу… Застонало дерево стоном человеческим.

И чувствует Петр — деревенеют его руки и ноги, и сам он весь деревом становится. Язык отказался. Стонать стонет, а слова не скажет.

Буря воет, ветер вьет, а от Петра все меньше и меньше остается: засасывает его береза в себя. И все явственней проступают на ее белом стволе два черных гриба-наплывыша, словно брови нахмуренные, и опухоль рябая, будто рожа какого-то чудища.

Дед и говорит ему:

— Вечной мукой тебе изнывать, но не за то, что ты руку на меня поднял, не за это. Потерял ты свою образину и больше не воротишь: ни зверь, ни птица, ни человек на выручку к тебе не явятся. Облик потерял, а окаменеть тебе намертво не дано, чтобы ты вечно казнился. Много ты творил грехов в своей жизни. Но всем грехам грехи — два последних: не набрал духу на чужеземца грудью встать да еще в спайку с недругом влез — первый твой грех смертный; невинного человека оболгал — второй твой смертный грех. И нет тебе за них ни милости, ни прощенья!

Пошел старик от березы. В лесу мало-помалу стало утихать.

Утром, как мужики судье все объяснили, что с ними Герасим топором чужеземцев глушил, Герасима выпустили.

И после ему этот старик лесной помогал. Нет-нет да полотна кусочков десять и подбросит, когда Герасим на ярмарку соберется. А береза та и сейчас скрипит, по ночам проезжих пугает.