В те поры заикнись, скажи хозяину:

— Мол, как фабрику-то сгрохал? Мошенством да ложью. — Он те и выговорить не даст, рот заткнет: своим-де трудом, ночей-де не спал…

А старики знали, что это был за труд. Нивесть про кого — нето про Бурылина, нето про Бабурина, а может и про Бубнова, — больше всего, правда; Бурылина называли — слушок шел, что нечисто у него дело. Был Бурылин первостатейный воротила, много нахапал, девать некуда, по горло в золоте сидел, а сам глядел, как бы еще денежку клюнуть.

Все зачалось с пустяковины. В Иваново, сказывают, заявился Бурылин в липовых лаптях, в заплатанных портках, копейки за душой не было. На работу определяться стал. А ремесла никакого не знает. Куда ни торкнется, все такая должность, что семеро наваливают, один тащи. В мытилку брали — не пошел: грязно и не денежно. В звали — жарко, и оклад мал, отказался. В с недельку у Грачева поработал, на попятную кинулся — кости ноют, лапти преют, да и то, братец мой, в бельнике не озолотишься.

А глаза у Бурылина завидущие, смотрит он на чужое богатство, как голодный пес на мясо. Ну да где его, богатство-то, возьмешь, на улице не подберешь, никто про тебя не потерял.

Долго так слонялся Бурылин с фабрики на фабрику.

Встретился он на гарелинской с Федотом. Тот заводчиком на верстаке работал, всему куску лицо задавал, первая борозда его была. Как он обозначит свою линию на полотне, помощники за ним доделывают — грунтовщики, . И такие ли Федот ситцы набивал, что и красиво и прочно: носи — не сносишь, стирай — не состираешь. Резчик к тому же был незаменимый: днем с огнем таких наши фабриканты искали, в набоешной его на вес золота ценили.

Другие набойщики чужими «набивными» работали. У самих-то мастерства нехватало доску вырезать, выдумать. А Федот сам до всего доходил. Пальмы нет — грушу срубит и так тонко вырежет, тютелька в тютельку, что диву даешься.

Вот раз заглянул Бурылин на Кабацкую в кабак. Видит: Федот за столом сидит, косушку пропустил, требухой закусывает, сбитнем запивает. Подсел к нему Бурылин. Слово за слово, разговорились. Всяк о своем печалится. Бурылин на жизнь жалуется, работенки денежной не находит. Спросил Федота, много ли тот получает.

— Три целковых на день выгоню, — отвечает Федот.

— Ах, паря, три целковых, немало! А много ль проживешь?

— Гривен пять в день.

— Где столуешься?

— При фабрике.

— Так у тебя два с полтиной чистоганом остается… Да я бы на твоем месте давно свою светелку открыл аль прядильню. Мужиков нанял. Ты бы сам ко мне пришел, я бы тебе не трешну, а пятерку положил.

А Федот в ответ ему:

— Горяч ты парень, как я погляжу. Мне и без светелки добро. Жить-то немного осталось. Не привык на чужой спине кататься. Смолоду не научился, а под старость и подавно грех на душу брать не хочу.

Бурылину федотовский заработок занозой в душу вошел, да не знает, с какого бока к этим деньгам подъехать.

— Выучи меня твоему ремеслу, — просит он заводчика.

Федот не из таких, чтобы свое ремесло за семью замками прятать: сыновей у него не было, искусство передавать некому.

— Обучить-то, — говорит, — не шутка. Погодишься ли ты? Тут тоже, братец, смекалка нужна. А пуще всего глаз зоркий да рука меткая. Многих я учил, да что-то ни у кого по-моему не получается, набивают кой-как, могут делать, расцветчиками вышли, а заводчиками — нет. Однако попытаться не заказано.

Еще косушку заказал, крикнул половому:

— Принеси-ка, милый, уголек из горнушки.

Тот принес. Федот грамотку положил, дает задачу Бурылину:

— Глянь на блюдо, вишь какая земляника намазана. Переведи ее на лист.

Бурылин взял уголек, приноровился да, не торопясь, и перевел на грамотку. Вышло не больно казисто, но для первого раза терпимо.

Федот повертел, повертел грамотку и говорит:

— А што, паря, из тебя толк будет. Сноровка есть. Коли возьмешься за разум, на заводчика со временем погодишься. А на грунтовщика и гадать нечего: пойдет. Учить тебя не прочь.

Прямо за столом и стакнулись. И платы никакой Федот за обученье не потребовал.

Утром Бурылин в набоешную пожаловал. За верстак рядом с Федотом встал. Кисло в набоешной, запашок — не хвали, слезу с непривычки у Бурылина выжимает. А парень здоровый, маковкой под потолок, глаза на выкате, волосы в ржавчину ударяют, кулаки, что твои гири пудовые. Федот ему как раз по локоть. Старичишка так себе, трухлявенький, грудь впалая, спина дугой, бороденка клинышком, на волосах ленточка, очки ниткой подвязаны и ногти разноцветные.

Почали работать. Федот Бурылину наказывает:

— Смотри, не зевай, паря, на ус наматывай. Я словом учить не горазд, сам с глазу у батюшки перенимал, и ты на глаз больше прикидывай. Краску словом не почувствуешь, а глаз сразу скажет, где хорошо, где плохо.

Федот всей артелью руководит, за ним помощники подчищают, а Бурылин пока последним номером, ученик. Ясно, сразу не доверишь грунт набивать, приглядеться надо.

Федот за верстаком, как водится, доску положил, сукно раскатали, миткаль разостлали, Федот штрифтовальный ящик под руку поставил, в кружку крахмалу густо налил, клеенку припас. Дело хитрое. Цветочек на ситце не сразу получается. Еще подумаешь сначала, как его смастерить.

Пошло дело колесом. Федот за заводчика на миткале, как бы походя рисунок вывел. Лента к грунтовщику пошла, тот грунт набил, дальше передал. Другие давай краской красной расписывать. А расцветчики принялись за свое: ситец голубой краской расцветили. И не узнать куска: ожил. Однако краска непрочно сидит, и яркости той нет.

— А мы сейчас ее, голубушку, веселей улыбаться заставим, — говорит Федот. — Посмотри, ученичок, как ситец до дела доходит.

куски на шесты подняли, в заварку потащили. Федот Бурылина за собой тянет.

— Все ступени, — говорит, — ты должен пройти, тогда из тебя толк получится, и краски тебя будут слушаться, ты капризы их понимать научишься.

А на заварке хуже, чем в набоечной. Стоит избушка на курьих ножках, ни потолка, ни полу, одна крыша. Дров поленницы, печи да котлы, над котлом баран.

Федот толкнул Бурылина — что зря стоять, помоги мужикам барана вертеть, а то вишь рубахи у них взмокли, соль выступила.

—  ситчик, — советует Федот.

Посирить, так посирить. В котле жидкий коровий помёт разведен. Бухнули туда ситец. Это на закрепу, потом и в краску пустили. Принялись баран вертеть. Вертели, вертели, инда у Бурылина чортики в глазах замелькали, а уж то ли не здоров был мужик. Концы у ситца связаны, ситцевому ремню конца нет. Опосля в другую дверь на реку в мытилку поволокли, оттуда в бельник. Долго Федот Бурылина водил.

— Теперь видишь, как цветочек получается, — спрашивает.

А Бурылин никак не отдышится. Понял, что недаром Федоту три целковых даются.

И все ж-таки не отступился, хотя не о мастерстве, а о деньгах думал. За год многое раскусил. Попытался сам манер вырезать, достал грушевую доску, потел, потел, но не больно-то получилось. Федот посмотрел, говорит:

— Такой доской горшешники в старое время у себя в избе орудовали. А на нашей мануфактуре она, нам не к лицу. Устарела. Тонкости нет. Ну, — успокоил, — ничего, дойдешь.

Год прошел, другой миновал, третий покатился, день за днем, неделя за неделей. Покоя не ведал, ночей не спал, все манеры строгал, целу поленницу красного дерева перевел. И с каждым разом манер лучше да лучше получался. До того дошел, что однова Федот взял манер у Бурылина, в дело пустил и сам, пожалуй, больше ученика радовался. А править должность заводчика Бурылин все ж-таки не наловчился. За грунтовщика еще туда-сюда, а на первую руку сноровки нехватало. Федот его все тащил:

— Дай срок, — и первой рукой станешь, перешибешь меня, свое место уступлю, вторую руку править буду. Только бы толк был.

На первых порах и Бурылин, пожалуй, никакой охулки на заводчика не положил — наставленья слушал, в советы вникал, что надо по работе, спрашивал; грунтовщиков там, расцветчиков и в расчет не брал, почитал, что больше ихнего знает.

Федот в бараке со своими артельщиками ночевал, а Бурылин на избенку в три окошечка отрядил.

И все перед Федотом своей халупой похвалялся:

— Не житье одному, а малина. Что хочу, то и делаю. Никакой помехи. Никто мне не указ, где хочу пройду, где хочу сяду. А у вас что в бараке? Не лучше, чем в остроге. Полез спать хребтом за верхние нары заденешь, позвонок выворотишь, спросонья голову вскинул — лоб расшибешь опять-таки об те же нары.

Нет тебе покоя. Один отдыхать улегся, другой на балалайке тринькает, третий в карты режется, четвертый прилаживается, как бы из чужой котомки сухари стащить. А здесь кум королю да сват министру — печку истоплю, наварю, нажарю, напарю. Переходи, Федот, ко мне, эх, и заживем!

Другие в напарники напрашивались, да Бурылин их отначивал: не та масть. Все Федота зазывал.

Может быть и не переманил бы его Бурылин, да одна загвоздка вышла. На Спас заводчик получил денежки, пошел в лавочку, купил себе новую рубаху, положил под подушку. В Спас-то как раз он именинник был. Вечером в баньку собрался, прибежал, мочалку схватил, сунулся под подушку за обновкой, а ее как не бывало. С ним рядом Мишка Грачев спал, забулдыга-парень, — и его нет. Ну, дело ясное, — он рубаху целовальнику отнес. Федот в кабак. Там — Мишка с друзьями посиживает, попивает, кается:

— Я взял. В получку деньгами верну.

Что с ним делать? Ругнул его Федот, знает: с этого пьяницы взятки гладки, плюнул, а наутро свернул тюфяк, взял сундучок в руку да и подался на Сластиху к Бурылину в хваленую избушку.

Обрадовался Бурылин, на печи свое место Федоту уступает.

А Федот встал посередь избы и руками развел. Навалено щепы, стружек, опилок, обрезков всяких, железок, баночек — ступить негде.

— Не пойму, — говорит Федот, — у тебя здесь столярная, что ли: настрогал, нарубил, чорт ногу сломит, а другую вывихнет.

А тот умасливает:

— Это ничего, я сейчас веничком.

Федот опять за свое:

— Да у тебя хуже барака захламощено.

Собрал щепочки с пола, стал разглядывать, смекает, что стружки все грушевые да пальмовые. А из такого дерева тогда набойны вырезывали.

— Э-э! Над манерами потеешь! Меня, старого кота, за ухом почесать собираешься. Ну, ну, почеши хорошим манером. За это не обижусь.

А Бурылин эдаким дурачком прикинулся:

— Где уж мне до твоего ума да до твоей сноровки. Зря доски трачу. Мало что путного получается.

А морда маслянистая, ровно горячий блин.

Стал Федот пристраиваться со своим тюфячком на печь. Глянул на дощечка лежит. Посмотрел — пальмовая. Пощупал — узор вырезан. Только что-то больно замысловато. Поинтересовался, взял дощечку, разглядывает, а без очков ничего не видит.

— Какой узорец вырезал? — с печки-то спрашивает.

Бурылин за столом сидел, пуговку к штанам пришивал.

— О чем ты? — говорит.

— На боровке дощечку взял. Что за узор?

Бурылин иголку воткнул в паз, порты бросил, кошкой на печку махнул. Цопнул дощечку да скорей в печку, в огонь ее и пуль. Взяло Федота сомнение:

— Что это ты такой секретный, уж и показать старику свое изделье не желаешь.

Даже обиделся чуток. А Бурылин крутится веретеном.

— Полно: какое мое изделье. Одно баловство. Доску извел, а ни бельмеса не вышло.

Федот опять поверил. У него у самого первое время таких промахов немало было.

Стало быть, живут они, друг другу не супротивят. Манеры вырезывают, советуются, на фабрику ходят вместе, со смены вместе вертаются. С получкой, бывало, или под воскресенье штофчик принесут, раздавят.

Федот — человек хороший, а за ним слабость водилась: выпимши хвастануть любил, ремесло свое в обиду не давал. Ему нож острый слышать, что, мол, в Питере или в Москве или еще где есть резчики лучше ивановских. Ну Бурылин-то и смекнул это.

Однова в воскресенье выпили толику, про мастерство речь пошла, Бурылин и закинул удочку:

— Хоть и хвалят, Федот, нас, ивановских, а все-таки получше мастера есть.

Федот ему в ответ:

— За ткачей не отвечаю, а резчиков мозговитей наших нет. Можа допрежь встречались, а теперь мы всех перекрыли.

Бурылин, как кот около горячей каши, ходит, а все наперекор Федоту говорит:

— Ты вот баешь: лучше тебя нет резчиков. А вырежешь ли вот такой манер, как на той штуковине?

Вытаскивает из кармана платок . Персидских манеров набойка.

Федот постукал по табакерке ногтем, платок по лавке разложил, пригляделся, что к чему, и сказал:

— Персидские да заграничные, а мы што: параличные?

Пыхтел, пыхтел, вырезал да и сделал так, что получше образца получилось. Бурылину крыть нечем.

Сели обедать, Федот каши гречневой сварил, говядины для праздника в штицы бросил. А Бурылин сухарь грызет, кипятком запивает, Федот смеется.

— Зубы, парень, сломаешь. Хоть бы о празднике разговелся. Получаешь теперь с мое, а деньги бережешь.

А тот в ответ:

— Сплю и вижу свою прядильную. Лежу ночью, задумаюсь — а передо мной фабрика, кажется, иду я по ней, а веретена поют, много их, целые тысячи… А рядом с прядильной свои ткацкая и набоешная. Опомнюсь — и нет-то у меня ничегошеньки. И подступит к горлу камень, дышать нечем. Такая ли тогда злость меня на всех людей берет, что не знаю, что бы я с ними сделал. С ума меня сводит фабрика, жив не останусь, а построю. Либо в Сибирь пойду, либо вровень с большими хозяевами встану. Потому и деньги коплю. Потому и сухари грызу. Погоди, Федот, я еще вспорхну. Дай крылышки отрастить малость. Все равно, коли не добьюсь своего, — от одной зависти высохну.

А глаза у него, как у голодного волка ночью, огнем горят. И такой вид острожный, кажется, он тебе ни за что, ни про что нож под ребро всадит.

Но однако же Федоту пугаться нечего, денежек за свой век не накопил. Он и говорит Бурылину:

— Теперь вижу, какой ты. Может тебе голову сломят, а может придет время — и все перед тобой в дугу гнуться станут. Только завидуешь ты нашим зря. Золота у них много, а радости чуть. Грехов на них налипло, как на шелудивую собаку репейника. И никакой золотой водой не смыть им с себя черных пятен. Так с нехорошими метками и в гроб лягут.

Ну, где Бурылина сговорить.

— Да мне, — отвечает, — хоть клеймо на лбу ставь. Что из того, кто я буду праведник, — нуль это все, плюнуть на меня и растереть. А перед ними все двери раскрываются. Что ни захотят, — все к ним является, как по щучьему веленью.

Так и остался при своем.

Пообедали, день был воскресный, обоим нечего делать. Бурылин опять за разговор.

— Мастер ты, Федот, что и говорить. Но есть на свете одна задачка, которую ты все-таки не осилишь.

— Все сделаю, — заявляет старик.

— А сдержишь слово?

— Чего ж не сдержать?

— Поклянись отцом-матерью, что в точности сделаешь, так что комар носа не подточит.

— И без клятвы вырежу. От слова не отступлюсь. Что за вещица, покажи. Заморская, что ли, какая диковинка? Кем делана? Коли человеком, то и я сделаю.

Вынул Бурылин из кармана кошелек, достал свою секретную штучку — сотенный билет; бумажка новенькая, похрустывает.

— Сумеешь? — пытает.

Федот увидел и на попятную.

— За такую доску — верная каторга. Мне на старости лет нет нужды в колодках ходить.

Бурылин лисой вокруг старика:

— Каторги не бойсь. Я сам на такое дело не пойду. Только попытать решил, хороший ты резчик, а ль на этом манере споткнешься. Вижу кишка тонка. А то: каторга…

И потянулся к сотенной. Федот его за руку.

— Разве что для шутки. Вырежу и тут же изрублю.

Взял он сотенный билет, смотрит. А работа тонкая, на казенном дворе бумага делана, одним словом по всем правилам.

Стал Федот резать манер на пальмовой доске. Не больно споро дело подвигалось. Воскресенья четыре потел. Все ж-таки вырезал. С орлом, циферками и со всеми министерскими подписями. Хоть сейчас бери манер и печатай денежки: Показал Бурылину, ну тот и руками развел.

— Твой верх, Федот. Действительно, ты резчик первейшей руки.

Федот доволен. Еще раз дал соседу посмотреть, взял топор и пошел к порогу — рубить пальмовый манер. Бурылин у него из рук дощечку выхватил.

— Подожди, — говорит, — надо попробовать, что получится.

Штрифовальный ящик с полки снял, красочки подобрал, какие надобно, бумаги гербовой достал, видно она у него уже заранее была заготовлена, суконку подостлал, как на верстаке принято, и хлоп, хлоп. Сотенный билет готов, в точности, словно с Монетного двора подали.

— Гляди, что получается! Да мы теперь с тобой богаче всех ивановских фабрикантов станем.

Федот тут же изорвал бумажку на мелкие части.

— Отдай, — говорит, — эту пагубную доску, на горе себе я ее вырезал.

Ходит Федот по избе за Бурылиным, а тот не отдает манера, не вырывать же ее, да и не одолеть, сила у Бурылина лошадиная, изомнет в труху.

А Бурылин говорит:

— Утром, на свету, еще посмотрю.

На иконы покстился, поклялся шельмовством не заниматься и завтра же дощечку сжечь.

И верно: наутро при Федоте бросил ее в печку.

Как-то по лету собрались они за грибами. Лес в те поры у самых фабричных ворот рос. Гриба уродилось неуберимо. Ходят Федот с Бурылиным, поговаривают, боровики ножичком под корень ломают. Все дале да дале идут в чащу. Пошли места глухие, непролазные, и солнце в ту глухомань не заглядывает. Сначала шли — аукались, потом Федот: «ау, ау!»…, а от Бурылина никакого ответа, диви, под землю провалился. Покликал, покликал Федот своего дружка, думает, не мал ребенок, не заплутается, на опушке встретимся.

К вечерку Бурылин вышел на опушку, сел на пенек, посвистывает. Последние грибнички — свои же фабричные — из лесу возвращаются, лаптишки скидают. Бурылин спрашивает их:

— Тамотка моего деда не заметили, где его леший водит.

Бабенки голяшками сверкают, хихикают:

— Видели, на твоем Федоте волк на свадьбу покатил…

Затемно в свою халупу ввалился Бурылин. Как ступил через порог, бросил кузов на , дверь на крючок, сам с лампой под пол.

Утречком в субботу конторщики в набоешной спрашивают Бурылина:

— Что наш дедка, захворал, что ли?

Бурылин объясняет все, как есть. Решил народ, что в понедельник старик раньше всех заявится. Ан не заявился.

Много понедельников прошло, Федот как в воду канул. Хозяин горевал: первостатейного заводчика лишился. Назначил Бурылина за Федота дело править. Однако у него не получалось, как у Федота, тона такого не мог задать.

О Федоте в полицию заявили, поискали, поискали, решили, что сгиб, и изо всех списков вычеркнули.

Казалось, чего еще надо новому заводчику Бурылину: оклад больше всех, в набоешной за главного, все под его рукой, ремеслу доходному выучил его добрый человек. Так нет, ему и этого мало. Полгода не поработал и расчет хозяину заявил. Я, говорит, свою светелку строить надумал. В сбегал, грамоту принес, и с фабрики в тот же день разочли.

Приказ за Бурылина горой встал. Фабричные диву даются: быстро Бурылин в гору пошел. Давно ли в лаптях шлепал, а ныне светелку заводит.

Поставил светелку, трех лет не прошло, он ткацкую на пять корпусов завел, дом себе сгрохал. Рысаки, тройки, кареты, кучера. Жену себе взял из купецкой семьи. Не то что вровень с Грачевым и с Гарелиными стал, а еще богаче их. Ему теперь и чорт не брат. Деньги словно с неба валятся. Дивится народ. Всю власть в городе под себя подмял. Кого запугал, кого задарил. Все у него в долгу. Под его дудку не только в указе, а и в губернии пляшут. Как же, Бурылин, миллионщик.

А ткачей своих за людей не считал. Ходил по фабрике ни на кого не глядя.

Однова к губернатору пожаловал купец, да не один, а вместе с полицией, высыпал на стол денег мешок.

— Посмотрите, ваша милость, каковы?

Тот рассмотрел:

— Новенькие, только что со станка. Ничего не вижу.

— То-то и оно, что со станка. А у кого такой станок поставлен — неведомо. Нажгли меня сразу на все состояние. В Иванове пряжей базарил, всучили, я не досмотрел. Все бумажки фальшивые.

Губернатор говорит:

— От кого получил?

— От бурылинского приказчика.

Поморщился губернатор, когда услышал о Бурылине, но делать нечего, надо где-то шельмеца искать. Дело-то нешуточное. Однако поторкались, поторкались, а на след не напали.

Одно осталось: ехать к самому Бурылину. Отправился губернатор. Полицейских с собой прихватил для порядку.

Пошарили по комнатам — ничего не нашли. Заглянул губернатор в погребную яму, а там и красочки и станочек стоит, федотовы дощечки пристроены, и бумага белая заготовлена — нарезана как раз на сотенный билет. Другому бы верная каторга али петля. А Бурылин сухим вылез. Станочек, верно, пришлось уничтожить, да уж он теперь Бурылину и лишний стал, свое дело успел сделать, озолотил хозяина. От губернатора Бурылин отвертелся, сунул ему сколько полагается. И в губернии без этого не обошлось. Ан царев министр как-то прослышал, встрял в эту кутерьму, да и он на золотой-то крючок клюнул, замял дело. Попрежнему все начальство к Бурылину в гости ездило, пили, ели, картежничали.

Годов через десять пошли парни с той фабрики, на коей Федот прежде служил, в лес по грибы. У болотинки в чаще, глядят, лежат косточки желтенькие, травой поросли, одежка сгнила, кузовок под кустом валяется и табакерка костяная тут же.

Взяли табакерку, глядят — федотова. Глянули — череп-то, видно, железкой проломан. Кто прикончил — неведомо. К тому времени забыли, что Бурылин по грибы с Федотом ходил. А дело это его рук, чьих же кроме?

Вот откуда вся Бурылинская мануфактура пошла.