Сёстры, Чемпионский прыг-скок, Белый лев

Босоногий Васятка с огромным вниманием и удивлением смотрел на пшеничное поле. Он никогда не видел моря, но сейчас в воображении его рисовались бушующие волны, с грохотом обрушивающиеся на скалистые берега… Море было золотисто-жёлтое, ласковое и трепетно волнующееся под порывами ветра. Начиналось оно прямо у ног Васятки, и, сколько хватало глаз, катились волны, наверное, до самого горизонта, туда, где небо сходилось с землёй, туда, где жили совсем другие люди, туда, к окраинам степных пространств, где начинались таинственные и непонятные горы, где была другая холодная и неизвестная Васятке страна, другая земля, имя которой Урал…

А там, на Урале, пригибаясь пониже к земле и задыхаясь от быстрого бега, утекал от конного разъезда белых сочувствующий большевикам путевой обходчик Григорий Кочнев, неся подмышкой трёхлетнюю дочурку Асю и держа за руку старшую дочку Агнию, которой только-только исполнилось пять лет.

Агния не могла бежать быстро, у неё болели ножки, и отец вынужден был часто останавливаться. Тогда он приникал ухом к земле, слушая – не приближается ли стук копыт конного разъезда. Но сердце билось так сильно, что буханьем своим заглушало другие звуки. Послушав немного, Григорий бежал дальше по бескрайнему полю высокой волнующейся под ветром ржи, стремясь достичь лесной опушки, где можно было схорониться среди высоких кустов от несущих погибель конников…

Как спаслись они тогда, каким чудом? Кто знает? Только всадники, почти настигнув их у самой кромки леса, погарцевали туда-сюда, вслепую пальнули по кустам, но в лес не сунулись, возможно опасаясь засады, и с гиканьем умчались прочь.

Больше всего в деревенском детстве своём любила Ася ходить в лес по грибы, по ягоды и лечить самодельных деревянных кукол, которых отец вырезал из берёзовых чурочек. Впрочем, отца сестрёнки видели не часто. Жизнь путевого обходчика полна неожиданностей. Вставать приходилось ему порой в три-четыре часа ночи и идти с фонарём, осматривая рельсы, несколько километров, чтобы успеть углядеть поломки всякие или возможные вредительства.

Помните у Антона Павловича рассказ такой «Злоумышленник», это про то, как крестьяне гайки откручивали для грузил, чтобы рыбачить? Так то в мирное время было. А Григорию достались лихие годочки, мутные.

Дом путевого обходчика стоял один-одинёшенек на Измоденовском разъезде, это километров десять от Бруснят. Был, правда, в доме телефонный аппарат для служебных надобностей, по которому надлежало сообщать в диспетчерскую о всяких хулиганствах или, наоборот, докладывать, что всё нормально. Только в связи с тем, что время, как я уже сказал, было мутное, работал этот аппарат лишь когда имел на то желание. Чаще же издавал он шипение или треск, и чего-нибудь вразумительного добиться от него было невозможно. В таких случаях Григорий, одевшись потеплее, шёл пешком эти самые десять километров, а то и больше, чтобы лично доложиться или попросить принять меры.

Сёстры оставались дома одни. Агния, как старшая, вела хозяйство, Ася всё больше кукол лечила.

Как и когда зародилась в детской головке мечта стать врачом, кто же теперь знает, только мечта эта крепла с годами и окрепла настолько, что, перейдя незаметно из детства в юность, Ася твёрдо решила пойти по этой тропке. И пошла. Поступила в свердловский зубоврачебный техникум, окончив до этого четыре класса сельской школы и поучившись ещё в Белоярской восьмилетней школе.

А вот Агния, на детских плечах которой лежали все основные работы по дому, учиться так и не собралась. Грамоту, правда, одолела на курсах ликбеза и только. Но всю жизнь страшно любила писать письма. Как мне нравились эти письма, написанные старательными каракулями! Иногда прочитать было практически невозможно, приходилось додумывать, из отдельных слогов по смыслу складывать слова. Но сколько в них было любви! Как душевны были эти каракули!

Деревня Бруснята, куда перебралось семейство, когда отошла в мир иной первая жена Григория, Мария, мама Агнии и Аси, носившая до замужества фамилию Пешкова, тянулась на несколько километров вдоль дороги от Белоярки до Некрасова. По дороге по этой молодёжь любила прогуливаться по вечерам, распевая соответствующие времени песни, всё больше революционные, да про неё, про любовь неразделённую.

Ася в юности своей частенько была запевалой, и её высокий чистый голос далеко разносился летним ветерком.

Впрочем, детство Аси и Агнии выпало нелёгкое. Григорий, отец, помаявшись после смерти жены, прилип сердцем к Дуне, слывущей гулящей. Что тут поделаешь, съела его проклятая новая любовь, лишила покоя. Опять же, без женских рук ох, и трудно было мужику с двумя малолетними дочками.

Стали жить одним домом. Только очень скоро жизнь эта превратилась для девочек в каторгу.

Не мог простить Григорий своей новой жене её постыдного прошлого и от того побивал её частенько, а она вымещала злобу свою на падчерицах. Особенно доставалось Агнии, как старшей.

Как-то, придя с работы, застал Григорий старшенькую всю в слезах.

– Что, дочка, случилось? Кто тебя обидел?

А та только горше зарыдала, да и кинулась в поле бежать. Григорий за ней. Догнал, конечно, и стал допытываться. Но так ничего и не выпытал. Агния лишь тихонько всхлипывала у него на груди.

Лишь поздненько вечерком, когда после ужина сидел он на завалинке и крутил козью ножку, младшая, Ася, шепотом, захлёбываясь от волнения, про побои Дунины рассказала.

– Вот, папенька, этим поленом она как огреет Агнию! И по спине два раза, и по голове попала. Мне страшно стало, я закричала и к бабе Меропье побежала. Пока тебя в окошко не увидела, так у неё и сидела.

Шибко осерчал Григорий, устроил хорошую взбучку жёнке, а про себя решил, что младшую надо к бабе Меропье пожить пристроить.

С тех пор разделилась семья надвое.

Ох, осколки вы, осколки. Не лежится вам, памяти осколки, по тихим уголкам забвения, нет, не лежится. Не успокаиваетесь, не хотите в мрак, хотите в свет, на бумагу проситесь. То скачете в хаотичном броуновском движении, о котором так много в школе говорили нам, то вдруг выстраиваетесь призрачными, как кусочки стеклянных мозаик, картинами. Бредите, тревожите, требуете, гоните прочь ночную негу, даже самый сладкий предутренний сон не может пред вами устоять. Ну что вам надо? Ну вот он, я, пишу, стараясь ухватить, как жар-птицу за перо, ваши ускользающие образы…

Да, к чему это я вспомнил, как Агния и Ася пили чай с мочёной брусникой? Не к тому ли, что Ася не любила пить слишком горячее и, наполнив стакан, всегда давала чуть приостыть.

Вот и сейчас, чай дожидался своего часа, Ася разминала в блюдце бруснику с сахаром, а на столе возвышался кулич и в деревянной плошке покоились до времени крашенные луковой шелухой яйца, только вчера ввечеру снесённые любимыми Пеструшкой, Кокушкой и Белкой.

– Куда кофта девалась, ума не приложу. Ты не видела? – Ася торопилась, но всё-таки ждала остывающий чай.

– Ой, не могу! В сундуке смотрела? – Агния никуда не спешила, но чай, напротив, любила пить ещё бурлящий, прямо с плиты. Если постоит минутку только, всё, уже остыл, не станет пить ни за что.

– Вот ишь, какая ты! Смотрела когда.

– Так ты посюда шла, а кофта посюда. Вот и Митькой звали. Разминулися вы. – Агния любила иногда пошутить над младшенькой, – Чай-то пей, давай, простыл совсем, а то опоздаш на демострасию свою. – И с удовольствием пригубила горяченный напиток, добавив в стакан щепотку колотого сахара и несколько ягодок.

– Ладно уже зубоскалить. – Ася налила чай в блюдечко с толчёной ягодой и стала прихлебывать.

– Ой ты, господи! – вдруг вскочила она, – Вот же кофта-то! А ты молчишь! – и сняла кофту с кружевными рукавами со спинки стула, на котором сидела.

Наскоро допив чай, Ася надела найденную обнову и стала вертеться у старинного, начинающего мутнеть зеркала, которое висело в красном углу, где ранее покойно горела лампадка и потемневшие святые молча глядели на домашних.

Святых Агния бережно хранила в особом сундучке и доставала теперь только на праздники. Отец (партийный) и сестрёнка (комсомолка) особо не возражали, только иногда рассказы рассказывали про то, что это пережиток тёмного прошлого и с пережитком этим надо бороться. Агния слушала внимательно, согласно кивала, прятала лики в сундучок, и до следующего праздника её никто не беспокоил.

Повертевшись немного у зеркала, Ася чмокнула сестру в щёчку, пальчиком указала на кулич и шаловливо погрозила, потом порывисто обняла Агнию: «Не сердись. А то айда со мной?»

– Ладно, запевала, беги уже, а то без тебя про паровоз споют и всё!

Ася ещё раз одёрнула кофту и устремилась к двери на ходу ухватив со стола кусочек сахарку.

Агния в спину младшей положила крестное знамение, похлопотала у печки, потом как-то по-особенному торжественно вынула из заветного сундучка святые лики, расставила на полке в красном углу, зажгла лампадку и стала тихо праздновать.

Так случилось в тот год, что совпали великий пролетарский праздник 1-го мая и великий праздник Пасхи. Так что народонаселение Руси Великой разделилось по простому принципу: кто во что веровал, тот то и праздновал, хотя многие успевали совмещать.

Церкви в Бруснятах не было. Вернее она была разрушена в порывах революционного энтузиазма. Куда подевался клир, не известно никому, а в церкви был устроен склад. Так что истово верующие вынуждены были ходить на службы за несколько километров в Баженово или Некрасово.

Агния же верила тихо, в церковь ходила крайне редко и праздники чаще всего справляла дома, наедине с молчаливыми ликами.

Добежав до главной улицы, Ася как раз успела к началу демонстрации и примкнув к первым рядам, тут же звонко затянула песню.

Разве можно из нашего далека понять радость, с которой в те призрачные годы выходили на демонстрации и стар и млад? Не было ещё страшного террора, не исчезали в ночном мраке безвинные, не летели в безответную пустоту письма, не стояли многочасовые очереди с передачами у железных ворот с зоркими стражами, зато очень свежи были в памяти людей ужасы последних царских лет, мировой и гражданской войн и бандитского беспредела.

Казалось – вот она, счастливая жизнь, о которой мечталось веками. Чуть-чуть потерпим, поднимем окончательно страну из разрухи, построим плотины и заводы и заживём! Так заживём, как в сказках живут. Успеем сами пожить и детям красивую жизнь на вечные века оставим!

И не будут гарцевать у леса всадники, поигрывая шашками, не будут стрелять вслепую по кустам.

Вот про это про всё и пела Ася. Ликовала душа и звонкий голос рвался к небу. Летел к коммуне паровоз и былинники речистые вели рассказ про красных кавалеристов, тачанка мчалась по горячей Каховке и вставал проклятьем заклеймённый мир рабов и голодных.

Демонстрация уже миновала Широкое Место и приближалась к мостику через неширокую речку, которая не только поила, но и кормила, и даже одевала. Водилась в ней разная рыба, проживали выдры и шиншиллы, встречались даже бобры. Так что мужики деревенские и рыбачили, и промышляли не только для своих надобностей, но и на продажу.

Весной разливалась река, затопляя прибрежные луга, неся плодородие, и от того на лугах этих в изобилии произрастала такая сочная да вкусная трава, что деревенские коровки, отведав её вдоволь, изобильно доились вкуснейшим молоком.

У моста через эту речку вдоль берегов её произрастали пышные кусты: и ирга, и боярышник, и дичка, и черноплодная рябина и ещё много-много чего.

Сейчас кусты эти, соскучившись за долгую зиму по весёлому солнышку, вытянули ему навстречу малюсенькие листочки и со стороны казались покрытыми нежным зелёным пухом.

Пух был весёлым и мягким, а камень, что прятался в злодейской руке затаившегося в кустах негодяя, был очень тяжёлым…

Поразил злодейский снаряд звонкую запевалу прямо в правый глаз, а падая Ася ещё и колено правое рассекла чуть не до кости.

Кончилась радостная демонстрация поисками злодея и погоней. Только напрасна была погоня, не догнали никого. Всем миром пытались дознаться, что за негодяй это был, но так и не дознались. Ну как можно в деревне, где все родственники проживали, где всего три фамилии было – Кочневы, Пешковы и Брусницыны – не найти камень бросившего?

Чужой это был злодей, видимо. Точно, чужой.

Асю на подводе отвезли в районную больницу, чтобы глаз лечить и швы на колено наложить. Местный фельдшер, человек старого склада, верующий истово, ещё с вечера ушёл в церковь на Пасху и вернулся лишь к вечеру, когда уже всё кончилось.

Всю жизнь носила на правом колене Ася отметину – шрам, как памятку о той демонстрации, где была запевалой, синяк же гигантский и опухоль от удара камнем прошли довольно быстро, и следа не осталось.

Можете мне не верить, но года через два после того, как упокоилась Ася с миром, я обнаружил на правом колене то, чего раньше не было никогда – такой же точно шрам. Что об этом думать, я не знаю, много объяснений вертится в голове, даже из области мистической. Вижу, что не очень-то верите, но убеждать и доказывать не буду, это моя личная отметина, моя зарубка на всю жизнь, мой осколок.

Почти буквально в этот же день или немного позднее того, как злодейский камень поразил Асю, Василий, уже не Васятка, а учащийся железнодорожного техникума, приехавший из Донецка на праздники в родную Бобровицу, разбежавшись, взмыл над миром и врезался в тугую воду красавицы-Десны. Тут же вынырнув, счастливо отфыркиваясь, обратно погрёб к берегу, чтобы повторить прыжок. Друзья-пацаны с восхищением и завистью смотрели на него. Не каждый так красиво нырял, вызывая завистливые взгляды и друзей, и подруг.

Невдалеке наблюдал за состязаниями пацанов невысокого роста коренастый мужчина в твидовом пиджаке – курил, присев на камешек.

Повторив свой прыжок раз с пяток, Василий вылез, наконец, на травку и запрыгал на одной ноге, вытряхивая воду из ушей.

Незнакомец поднялся и неспешно направился к нему.

– Хлопчик, ходи до мэне, – позвал он Василия в сторонку, – Иде ты так гарно нырять навчився?

– Та ни где. Прыг-скок… и усё. – Василий прихватил разложенную на камне одежду и подошёл к нему.

– Пры-скок, говоришь? О це гарно! О це и треба! – Незнакомец, прищурив от яркого солнца хитрые глаза, каким-то особым долгим, изучающим взглядом посмотрел на Василия.

– Ты по-русски гутаришь? А то мне украинский как-то трудноват, я-то сам из Самары.

– Ну а что, конечно говорю. Я в школе председателем кружка русского языка был… Стихи люблю, особенно… – хотел Василий про Есенина сказать, но сдержался, мало ли что, – А вы кто, дядька?

Усмехнулся дядька, снова долгим взглядом поглядел на Василия, а потом сказал: «Зовут меня Антон Николаевич, а кто я такой?… Ты лодочную станцию новую в парке знаешь, где вышку недавно построили?»

– Знаю, конечно, – Василий понемногу начал одеваться.

– Завтра часиков в десять утра приходи туда, спроси меня, там и познакомимся основательно, всё тебе расскажу.

– Так я же завтра в техникум еду, праздники кончаются, мне на учёбу надо…

– А! Ты учишься, а где?

– В Донецке, в железнодорожном техникуме, уже заканчиваю, диплом пишу.

– Ух ты! Скоро, значит, машинистом станешь? И нравиться?

– Конечно, нравится.

Антон Николаевич немного помолчал, подумал, а потом произнёс такие слова, что у Василия аж голова кругом от них пошла.

– Я, братец ты мой, кстати, я-то тебе представился, а как тебя зовут и не спросил…

– Василь.

– Вот, братец мой, Василий, очень ты хорошо ныряешь, красиво. А я… как бы тебе объяснить? Что такое спорт ты знаешь?

– А! Знаю, это бегать что-ли?

– Нет, то-есть, бегать, это тоже спорт, но я про другой сейчас хочу. Есть такой спорт – прыжки с трамплина. Вот здесь от обрыва до воды метра четыре наверное?

– Да, даже немного больше будет.

– Слушай, а если я телеграмму в техникум пошлю, чтобы тебе разрешили дня на три задержаться, как думаешь, разрешат?

– Наверно разрешат, у меня ведь троек нет, только пятёрки и всего две четвёрки… А зачем надо, чтобы я задерживался?..

– Тут, брат ты мой, Василий, дело государственное… Ты уже оделся? Проводи меня тогда немного…

Провожал Василий Антона Николаевича долго, до вечера. Вернее, друг друга провожали то в одну сторону, то в обратную. И потихоньку вырисовывалась из витавших вокруг слов такая картина, что надо непременно Василию ехать завтра днём с Антоном Николаевичем на соревнования по прыжкам с трамплина в Севастополь. Оказался Антон Николаевич главным тренером команды Черниговской области по водным видам спорта, и без выступления Василия считал участие в соревнованиях пустым делом.

По дороге зарулив в малюсенькое здание почтового отделения, дал Антон Николаевич телеграмму в техникум, да так хитро составил текст, что не разрешить Василию задержаться на два дня было совершенно невозможно. При этом сговорились, что на соревнованиях Василию надо будет выступить в первый же день, и прямо из Севастополя, не заезжая домой, можно будет направляться на учёбу.

– А билеты как же? У меня денег только на дорогу отсюда хватит, из Севастополя дороже ведь будет, – вдруг задумался Василий.

– Ты не переживай, билеты тебе будут бесплатные, – успокоил парня тренер.

При таком раскладе Василий просто не мог не согласиться участвовать в соревнованиях. Тем более, что побывать на море было его давнишней мечтой, а тут ещё и Севастополь! Красота.

Весь в радостном предчувствии заявился он домой уже затемно.

Мать ворча встретила на пороге: «Иде тебя бисы носят? Завтра ихать, а он…»

– Мамулечка! – полушепотом проговорил Василий, – Ты тильки батьке ничого не говори. Вин дюже ругатися буде.

Обнял сын мамулечку, прижался к ней всем телом и тихо-тихо зашептал, что на учёбу он завтра обязательно поедет, только не вечером, а дневным поездом, и не в Донецк, а в Севастополь.

– За яким же бисом?! – всплеснула Матрёна руками и тут же, спохватившись, осеклась.

Успокоил сын мамулю, рассказал про спорт, про соревнования, про то, что зовут его выступать – защищать, так сказать, честь всей Черниговской области.

И составили, значит, заговор: отцу ничего не говорить, проводит его Василий с утра на работу и сам сразу на вокзал.

Повечеряли, Василий чемоданчик собрал, и с утра всё случилось, как с матерью договаривались.

В поезде все быстро перезнакомились, и дорога – кажется, почти 16 часов – пролетела незаметно, как будто её и не было.

Утренний Севастополь встретил спортсменов лёгким ветерком и слабыми волнами.

Василий впервые видел морской простор и с упоением втягивал пьянящий солёный воздух.

На водном стадионе, куда прямо с поезда привезли всех на крытом грузовике, шли приготовления к началу соревнований. Какие-то парни растягивали и крепили гигантские транспаранты с призывами заниматься спортом и приветствиями участникам. Группа людей в прозодежде, наверное артисты, под руководством шустрого маленького и лысого, как бильярдный шар человека с рупором хором скандировала речёвки, выстраиваясь в причудливые фигурные пирамиды, потом рассыпалась и вновь собиралась в новые построения. Под необъятным тентом накрывались столы с бурлящими самоварами, горами пирожков, разнообразных фруктов, в бочках тосковало пиво, в других маялся квас, в киосках шипела сельтерская и наполнялась разновкусием плодово-ягодных сиропов.

Прямо посредине зрительской трибуны звоном тарелок и томными ударами большого барабана разрушал тишину репетирующий духовой оркестр. Всё что-то не ладилось у музыкантов, кто-то постоянно сбивался, музыка ломалась и пропадала, чтобы после нервических выкриков дирижёра – молоденького, худого до невозможности и совершенно мокрого от пота – вновь возникнуть резко и нестройно.

На вышку, согласно установленной очерёдности, поднимались спортсмены и, подпрыгнув к небу, пронзали тугими телами морскую гладь. Стадион был отделён от акватории высокими боновыми заграждениями, гасящими морские волны, и на всём его пространстве царил полный штиль.

Обстановка, следовательно, была деловая, приподнято-торжественная, одним словом – предпраздничная.

Когда очередь дошла до Черниговской команды, и Василию следовало взбираться на вышку для тренировочного прыжка, с ним вдруг случилось нечто вроде лёгкого паралича. Ноги, ну ни в какую не хотели повиноваться, и он растерянно глядел на товарищей, не понимая, что это с ним произошло.

Мудрый и опытный Анатолий Николаевич, как и положено тренеру, паники не поднимал, а позвал массажиста, велел Василию лечь на скамью, отхлестал его ноги полотенцем, а потом, пока массажист цепкими пальцами терзал непослушные мышцы, провёл с Василием незатейливую, шутливую даже беседу, из которой очень просто стало понятно, что причина всего – волнение, и называется состояние Василия «зажим».

Про «зажим» Василий слышал впервые, а волнение было ему знакомо. Ещё в школе, выступая перед товарищами на разных утренниках или праздниках, приходилось ему силой заставлять себя выйти на сцену, да ещё какой силой! Но тут-то ведь не сцена. Тут-то по-другому…

О, премудрый, изощрённейший и поднаторевший в детективных дебрях читатель мой, ты уже, конечно, догадался, что выступление Василия не состоялось из-за этой самой причины под названием «зажим»? Ты уже разгадал и дальнейший ход повествования, и даже финал всего тебе совершенно ясен: вернулся Василий в техникум ни с чем. Так?

Ну, в общем-то так, да не совсем так.

Не состоялся тренировочный прыжок.

Когда массаж был закончен и закончена беседа тренера, упущено было главное – время, отведённое на тренировку, и спортсмены других команд, а не нашей, стали подниматься на вышку и совершать свои прыжки.

Василий же, расстроенный до чрезвычайности, ушёл куда-то в сторону, так, чтобы никто не мешал своим сочувствием, и принялся себя ругать и бормотать чего-то сам себе. А когда подходил к нему кто-нибудь из команды, да даже если Петька Боярченко подходил…

Вот ведь растяпа! Я забыл упомянуть важнейшую деталь – Петьку тоже Анатолий Николаевич в команду пригласил, ещё раньше Василия, но встретились они только на вокзале, перед поездом и, конечно, необыкновенно рады были.

Так вот, прятался Василий от всех, включая лучшего друга, не желая выслушивать слова сочувствия и сам себе что-то такое внушал, что навнушал нужное и настроил, как выяснилось, самым лучшим образом.

Начались соревнования с торжественных речей, призывов и пожеланий всяческих побед участникам.

Наконец, дошло дело до команды Черниговской области.

Тут всё-таки Анатолий Николаевич за рукав выловил Василия и важное ему попытался что-то нашептать, но Василий вдруг совершенно спокойно посмотрел на тренера и сказал: «С поля ветер, с кузни дым, Анатолий Николаевич! Вы за меня не переживайте… Пойду я, сейчас моя будет очередь».

Поднимался на вышку Василий под тревожные взгляды тренера и команды, а вынырнул Василий почти уже чемпионом.

Сам не понимая, как удался ему такой замечательный прыжок, выбрался из воды и тут же попал в объятия друзей-товарищей.

В наше время, конечно, соревнования проходят по-другому… Первая попытка, вторая попытка… Тогда всё было проще – залез, прыгнул, получил судейские оценки и свободен.

Так вот, по итогам первого дня соревнований, Василий стал серебряным призёром, обошел его уже почти под вечер, спортсмен из команды Севастополя, а остальные черниговцы далеко позади остались и в призёры не попали.

Впрочем, тут как раз ничего удивительного нет: Севастополь приморский город, и спортсмены там были очень высокого класса, подготовленные и тренированные.

Удивительное началось дальше. Сел Василий в вечерний поезд до Донецка с серебряной медалью в кармане, только поехал он не продолжать диплом, а собирать вещи и писать заявление с просьбой об отчислении из техникума. Ибо как раз в этот знаменательный во всех отношения день Петро Боярченко и сбил его окончательно своими разговорами с пути истинного. Твёрдо решил Василий, что самая верная для него дорога, это идти в шофёры, как Петька. А медаль? А спорт? Не думалось про это почему-то, не видел он серьёза в этом. Так, баловство, считал.

Как видим, не оправдались скоропалительные выводы умудрённого опытом читателя.

Так вот бывает в жизни: ждёшь одного, а получается…

Ну, да ладно, это всё лирика. А нам пора к Анастасии вернуться, ибо после разделения семьи жизнь её переменилась совершенно.

Странная штука память человеческая. Одних она сопровождает по жизни, открывает пути, ставит цели, указывает задачи, даёт примеры, предостерегает и учит. Для других же она как будто и не существует вовсе… Так, было, вроде что-то там далеко, не помню где, не знаю с кем, да и было ли, сомневаюсь, может и не со мной даже…

Встречал я на жизненной тропке таких людей, для которых память, это что-то вроде ненужного продуктового пакета. Разложил купленное по полкам, и пакет в мусорное ведро сунул. Живут такие «счастливцы» только завтрашним днём, там, в будущем, все их желания и устремления, и нет как будто для них ни друзей детства, ни учителей, ни прожитых счастливых или, наоборот, тревожных, страшных минут.

А что же ты, дорогой «счастливец», детям своим расскажешь, как опыт свой передашь потомкам? Хочется спросить у такого персонажа…

Впрочем, это я отвлёкся, в размышления ударился не ко времени, ведь ждёт меня Ася и с ней вместе белый каменный лев, на скамейке у подножия которого Василий назначил ей решительную встречу.

До этого, правда, нужно ещё кое о чём поведать, ибо будет непонятно многое, если я упущу то, о чём сейчас пойдёт речь.

И в родных Бруснятах, и в Некрасове, и в Белоярке, и даже в Свердловске, везде, где приходилось жить, Ася считалась первой красавицей.

После разделения семьи прожила она несколько лет у бабушки Меропьи. А потом, закончив восемь классов, осуществила всё-таки свою детскую мечту – поступила в Свердловский медицинский техникум и в 1936 году получила диплом зубного врача и назначение на работу – станция Половинка Губахинского угольного бассейна Пермской области.

Половинка, так Половинка! Глушь, наверное, несусветная, только молодому зубному врачу ехать в глушь сам бог велел.

Попробуй-ка сначала настоящую жизнь, не городскую, с неудобствами, с керосиновой лампой, а то и с лучиной вместо электрического света, с дровами, которые надо ещё сначала из наста выдолбить, да лёд с утра в умывальнике отбить, а вода за полкилометра в замёрзшем колодце, да в больнице сначала протопить нужно часов с пяти утра, чтобы к восьми можно было полушубок снять… Впрочем, что я говорю, какая больница?! Медпункт – изба пятистенка, три кабинета: родильная, зубной и фельдшерская. И с лекарствами, и с инструментарием – беда…

Но зато сколько радостных предчувствий, сколько надежд в молодой головке девичьей, сколько песен…

Первым делом, как обустроилась Ася на новом месте, сразу в клуб побежала: «А есть у вас тут хор? Я записаться хочу…» И так и обомлела – из-за письменного стола поднялся навстречу новенькой высоченный красавец-мужчина, прямо былинной стати богатырской. Ёкнуло сердечко в Асиной груди, и глаза как-то в сторону сами глядеть стали… А на него – ни боже мой!

– Николай, – представился былинный богатырь, – а фамилия моя Мартемьяк, будем знакомы. Я руковожу народным театром и хоровым коллективом. А Вас как зовут?

– Ася, – еле слышно сказала Ася, – я хочу в хор записаться.

– Прекрасно, нам нужны солисты. Вы учились где-нибудь?

– Я просто люблю петь…

Вот так неожиданно Ася нашла свою судьбу, или судьба её нашла, кто знает. Только сложилась эта судьба ох, как непросто.

Через два года, почти день в день, сыграли свадьбу…

Что ж так долго?

Э-э, братцы мои! Это сейчас всё скоро делается: сегодня познакомились, завтра заявления подали, а через три месяца – муж да жена. Раньше всё было по-другому.

Николай, как выяснилось позже, с первого взгляда влюбился в новенькую хористку. Только вида не подавал, не положено.

Положено было ухаживать, да домой провожать, можно было на танцы пригласить или в кино, но не сразу, а так, примерно, через полгода. С родителями можно было познакомить только через год, или даже позднее…

Кстати, родителям Николая Ася понравилась сразу, называть её тут же начали «дочкой», а когда справили свадьбу и стали жить одним домом, то прикипели к ней всем сердцем, и совсем стала она им родной…

Ася же, как уже знает внимательный читатель мой, пошла работать в тыловой госпиталь, и работала в нём всю войну до самой до Победы. Жила-то у родителей Николая по-прежнему, только по нескольку дней проводила в госпитале и лишь иногда наведывалась то дочку навестить, перед самой войной родилась у них дочурка, то за продуктами, то за одеждой.

Вот так жили, работали без сна по трое-четверо суток и ждали. Ждали вестей.

Вестей ждали все, только этим, можно сказать, и жили, от письма до письма, от треугольника до треугольника.

В первые недели войны настроение было по большей части патриотическое, радужное – «Да мы их! да мы им! как дадим!!!», – и ожидания были радостные: вот-вот погоним поганых, вот-вот она будет, победа… Только очень скоро пошли гулять по домам вой да плачь, и сменилось радужное настроение тяжёлой тревогой. То в один дом скорбная весть нагрянет, то в другой… Потянулись тяжкие дни ожидания…

Тут посыпались на голову Асину несчастья: сначала захворала маленькая дочурка, и как ни бились старики, как ни пытались выходить, ничего не помогло, и угасла вскоре тоненькая свечечка маленькой жизни…

Ася же, разрываясь между госпиталем и больной дочкой, сама тяжко простудилась, как выжила, не известно. Почти два месяца провалялась больная и, что было особенно неприятно, почти совсем лишилась своего чистого звонкого голоса.

Дальше – больше, пришла худая, как сама смерть, почтальонша, еле поднялась на крыльцо, с трудом сняла с плеча и бухнула на табуретку особую свою неподъёмную сумку, потом села на другой табурет, сумку раскрыла и стала в ней копаться. Сначала копалась в одном отделении, потом попросила водички, потом долго в другом отделении копалась и выкопала, наконец, казённую бумагу, и оказалась бумага похоронкой на Николая.

Страшные удары переживали в ту тяжёлую годину все, вся страна. А потому считалось даже как-то неприлично слабость свою показывать, да и особо некогда было раскисать. Главным лозунгом страны было: «Всё для фронта, всё для победы».

Вот и Ася глубоко в душе несла свои потери, а сама каждый день утешала раненых, вселяла в них надежду.

Родители же Николая, погоревав да поплакав вволю, (только слёз этих не видел никто) стали потихоньку приспосабливаться жить без сына. Асю же полюбили ещё больше, до того выросла их любовь к ней, что стали потихоньку ей жениха присматривать. И, что вы думаете? Присмотрели.

Ася – ни в какую.

– Буду ждать!

– Да чего ждать, дочка? Убили кровиночку нашу… Проклятые изверги убили… Нет больше Коленьки, нет больше мальчика нашего дорогого! Ты хоть поживи, посмотри на счастье не издалека.

– Сказала – нет!

– Да ты не упирайся, посмотри только… Мы же не настаиваем…

За такими уговорами прошло почти два года.

– Парень-то какой? Видный!

– А что ж он, видный, не воюет?

– Так ведь бронь у него. Он специалист… высокой квалихи… клавили… тфь! черт! Без него шахта встанет, он же главный механик. Без него фронт снаряды не получит…

Капля камень точит, слово может вылечить или, наоборот, погубить… В общем, случилось всё, как хотели родители Николая. Познакомили Асю с новым женихом, Василием Григорьевичем Никишиным, встречались они изредка и краткие эти встречи (Василий Григорьевич сутками и неделями на шахте, Ася сутками и неделями в госпитале) потихоньку начали сближать. И достигли старики своего, поженили их. Так Василий Григорьевич Никишин получил жену, а Ася получила новую фамилию – Никишина – которую пронесла до конца жизни.

Впрочем, счастливого финала в этой истории не будет.

Новая семья, как могла, начинала создавать свой мир.

И тут вдруг…

О, Боже! Как часто это самое «вдруг» по своей воле вмешивается в человеческую жизнь!

Не знаю я, как оценить дальнейшие события, какой придать им «окрас», трагический ли, комический ли, или какой ещё. Судите сами.

На пороге дома, уже под вечер, появилась едва различимая в снежной пелене, покрывавшей всё вокруг, фигура в солдатской шинели, до глаз закутанная шерстяным, домашней вязки шарфом. А как вошла фигура в дом, да размотала шарф, то и оказалась Николаем!!! Израненный весь, но живой, после многих месяцев, проведённых в плену, потом в лагере и в разных госпиталях, был он комиссован и вернулся навсегда в родную Половинку к жене и родителям…

Что было дальше, трудно и описать. Как сговорились между собой «павший геройской смертью» и воскресший Николай и новый муж Василий Григорьевич, про то никто никогда уже не узнает. Сколько платков измочила в слезах Ася, тоже не известно.

Известно, что придя к общему согласию, переехали Ася и Василий Никишины жить в посёлок Гремячий, чтобы налаживать новый быт.

Но прежнее крепко держало Асю, любила она Николая, глубоко переживала свою измену. Впрочем, измену ли? Тут я судить не берусь, но кажется мне, что всё-таки не измена это была.

Василий же Григорьевич, оказался мужиком с норовом, не мог простить жене прежнюю любовь, а когда однажды она, задумавшись, назвала его по ошибке Николаем, совсем потерял голову, схватил топор и в ярости кинулся на неё.

С криком убежала Ася к соседям, а потом вовсе уехала к братьям в Свердловск.

Браться Асины младшие – Сергей и Николай, про них я уже упоминал в предыдущем повествовании – победно закончив войну, вернулись на Урал и поселились в Свердловске, к ним-то и бежала Ася от «никишинского» топора.

На том и кончилась, казалось бы, любовь. Только Василий Григорьевич успокоиться никак не мог. Приезжал несколько раз, искал Асю и у одного брата, и у другого. И всё с топором приезжал, даже показывал его, грозился, что как увидит Асю, так непременно зарубит.

Вот тут и забрезжил где-то в колымской дали белый лев, и потянулась к нему Ася – подала соответствующее заявление, получила «комсомольскую путёвку» и уехала работать зубным врачом на прииск.

Про то, как работала она на прииске «Гвардеец», как уважали её и любили не только вольнонаёмные и политические, но и уголовники, как не тронули её эти уголовники во время бунта своего, про то, как мыла она лотком золото и про многое-многое другое разговор должен быть отдельный. Не роман, а романс можно про всё про это сочинить, и вышибет этот романс не одну слезу.

Но нам надо двигаться вперёд к уже вполне реально показавшемуся огромному белому мраморному льву на постаменте, что стоял когда-то в парковой зоне курорта «Талая», это километрах в двухстах от Магадана по трассе.

И увидела этого льва Ася издалека, благо погода была ясная и тёплая, так что горячие испарения от источников целебных не превратились в густой туман, обычно низко стелющийся по окрестным пространствам.

Красивейшее место, должен я вам сказать, и связано с этим местом множество легенд, былей и небылиц.

Источники горячих вод, целебные грязи издревле были известны обитателям здешних мест. Кочевники привозили сюда лечиться заболевших родных, звери шли сами, залечивать раны и недуги… Настоящее же освоение курортных богатств началось лишь в начале 30-х годов прошлого века, тогда-то и появился этот самый белый лев на постаменте метрах в трёхстах от недавно построенного деревянного спального корпуса.

В этот корпус и ехала Ася в кузове заменяющей автобус полуторки, чтобы отдохнуть и подлечиться немного, профсоюз выделил ей путёвку.

Дело в том, что два месяца назад, в конце весны, вот так же, в кузове полуторки Ася ездила получать необходимые медикаменты и перевязочные материалы для работы медпункта. Дорога была хорошей, укатанной, водитель был молод и неопытен, а от того несколько беспечен и очень любил езду «с ветерком».

Кого сейчас можно удивить гонками по пустынным ночным улицам городов и посёлков? Разве что туземцев с островов Кука. Но кончаются эти гонки часто чем? Правильно, плохо кончаются.

Вот и эта гонка кончилась тем, что занесло грузовик на повороте, и опрокинулся он в кювет.

Асю выбросило из кузова довольно далеко, но именно это и спасло её – упала она на склон, густо поросший мхом, и, несколько раз перевернувшись, скатилась по этому склону. Ушиблась, конечно, очень сильно – вся спина превратилась в один сплошной синяк, колено вспухло, локти были содраны, но ни одного перелома или повреждения внутренних органов не случилось, и это очень похоже на настоящее чудо.

Водитель же и другой пассажир, вернее, пассажирка – пожилая дама-кассир, что везла на прииск зарплату сотрудникам и потому сидела в кабине – пострадали гораздо серьёзнее, не буду подробности описывать, не в них дело.

Через три-четыре дня выписали Асю из больницы в Усть-Омчуге, куда всех отвезли на попутках, водитель же и кассир лечились долго, только водителя быстренько в спецбольницу тюремную перевели, как только завели дело, а что ж, гладить его по головке надо было?

Ну, ладно. Вернулась Ася к работе, но боль в колене, разбитом ещё в молодости и сейчас в аварии растревоженном, к вечеру становилась просто невыносимой, стоять было невозможно, а передвигаться – и подавно. Закончив приём больных, по часу, а то и дольше, делала Ася сама себе припарки, примочки, компрессы, а иногда – уколы болеутоляющие, и только после этих процедур могла как-то идти домой.

Само собой разумеется, что манипуляции эти не могли остаться незамеченными, и, конечно, мгновенно дошли до начальства прииска.

Вызывает.

Начальник.

Военный, естественно, человек.

Такой разнос устроил…

– Как Вы, товарищ старший лейтенант медицинской службы, довели себя до такого позорного состояния!? Какое Вы право имели?! Я Вас под суд отдам за халатное отношение к своим обязанностям!!! – Звенело по окрестным сопкам. Долго звенело, Ася даже устала.

– Товарищ подполковник! – не выдержала она наконец, – Разрешите присесть? Нога разболелась, а мне ведь ещё работать сегодня…

– Какой работать?! Я Вам дам, работать! Немедленно пишите заявление…

– Товарищ подполковник, не имеете права меня увольнять!

– Кого увольнять? Тебя увольнять? Ты с ума сошла – начальник перешёл неожиданно «на ты», – Да кто ж тебя увольняет? Садись, садись, нечего стоять… Пиши заявление на внеочередной отпуск и ехай в санаторий… И чтоб вылечилась… Слышишь, ты мне здоровая нужна. У нас на «Талой», ты послушай меня, у нас на «Талой» грязи целебные, таких в мире почти нигде нет, только в этом… как его… забыл. Ладно. Сиди, пиши, я профкома вызову, пусть путёвку тебе сделает…

Так и оказалась Ася с небольшим чемоданчиком в кузове грузовика под строгим взором белого мраморного льва, охраняющего скамейки парковой части санатория «Талая».

А что Василий? Как же он? Ведь встреча-то назначена, и, следовательно, непременно должна состояться.

Теперь и есть самое время к Василию вернуться.

 

Четыре мешка денег и валенки в горящем бензовозе

А что Василий? Василию сейчас не до того, чтобы болтовню болтать, да трепотню трепать.

Два мешка денег за плечами, это, я вам должен сообщить, груз совсем не маленький, а отдыхать времени нет – надо успеть ещё километров шесть прошагать по тайге до Спорного.

Хорошо, что Жора идёт впереди, как тараном прокладывая дорогу в кустарнике. Жора очень широк телом, не даром видно кассиром служит, в разносолах себе не отказывает, пивко любит употребить после работы кружки по три-четыре, вот и раздался до невозможности.

Нет, вы не думайте плохого. Жора – отличный парень. Даже теперь, располнев за последние лет пять, занятий спортом не бросил, каждое утро пробежки, да гантели, стрелок первоклассный. Сам то он из глухой сибирской деревни, где все его предки охотой промышляли, вот и его с малолетства приучили

Шли они уже часа три, только изредка останавливаясь на перекур, вернее, курил Жора, а Василий просто отдыхал, найдя местечко посуше – лето было дождливое и под ногами хлюпала болотная жижа.

Василия, кстати говоря, пацаны, ещё в юности, в техникуме пытались курить научить. Ясное дело – модно! Идёшь себе, папироска в губах… затянулся, дым струёй, можно и через нос, выпустил красиво. А то и кольцами сообразить можно когда. Красота! Девчонки ж пачками укладываться будут, штабелями!

Только не освоил Василий эту премудрость – тошнило, извиняюсь, сильно, до рвоты. От одной затяжки синим становился и хоть ты тут закурись… Ладно, это всё давно минуло.

Остановившись в очередной раз, решили все-таки перекусить сухим пайком, не разводя костра.

Тут Василию отчего-то стало весело и впервые за всё время он начал балагурить, пока Жора консервным ножом вскрывал банки сгущенки да тушёнки и рвал обёртку галетной пачки.

– Интересно, – понесло Василия в философские кущи, – вот если кто узнает, что мы тут с четырьмя мешками денег бредём, что будет? Как станем отбиваться?

– Та ни, Василёк, – отозвался Жора, путая украинские и русские слова – то тоби треба будет отбиватися… мешком. А у меня, дивись, яка гарнесенька цацка е! – он расстегнул кобуру и вытащил револьвер, – Як дмухане! Так уси бандиты и попадають. А я потом мешком прикроюсь, по кустам, по кустам да до дому и потику… потикаю.

Посмеялись, да и начали есть…

«О, чего это, интересно, Василий с Жорой по тайге с мешками денег путешествуют?» – думается внимательному моему читателю.

А вот, дорогой друже, от чего.

Ещё вчера ввечеру прибыли Василий с Жорой в Магадан со Спорного, чтобы принять новую машину, получить причитающиеся денежные средства и двигать обратно.

Принял Василий машину, как положено, переночевал у друзей-приятелей в общежитии, отметившись, конечно, в комендатуре. Машину под окнами поставил, и утром, часиков в восемь, уже был готов двинуться в обратный путь, но пришлось немного задержаться – ждал, пока Жора документы оформлял, да деньги, зарплату для работников прииска, получал.

Получил Жора, наконец, деньги, и Василий двинулся за машиной во двор общежития. Во двор вошёл и что-то показалось ему в машине странным. Не понимая, в чём дело, присел на корточки, заглянул под днище кузова и обалдел.

Славна русская земля умельцами всякого рода, но когда с вечера поставленная машина утром стоит без кардана – это высший, я вам доложу, пилотаж называется.

Кому и зачем понадобился карданный вал от грузовика, мы можем только догадываться. Но это какое же надо иметь проворство и мастерство, чтобы под окнами дома снять его, да так, чтоб никто не заметил!

Василию, однако, было некогда удивляться и не до смеху было. Очень отчётливо возникал в призрачном туманном воздухе новый срок, теперь уже за разгильдяйство, вредительство и порчу нового автотранспортного средства.

Потому, чтобы срока избежать, пришлось Василию развивать бурную активность.

Во-первых, смотался в одну минуту в автомастерскую к Арнольду, помните, надеюсь его.

Во-вторых, сбегал к Жоре и успокоил его тем, что ждать придётся совсем немного, не больше часа, и на Спорный они сегодня спокойно успевают.

В-третьих, вывел за ворота мастерской трактор, подъехал к общежитию, надёжным тросом подцепил машину и вместе с ней к мастерской прибыл.

В-четвёртых, заскочил в магазин и на все имеющиеся совзнаки, закупил то, без чего русский человек работать в авральном режиме просто не способен.

В-пятых, притарабанил это самое, купленное в магазине, в мастерскую.

В-шестых, уселся охранять купленное, чтобы до окончания работы мастеров Арнольда, оно не испарилось бы самым таинственным, но до удивления простым способом.

Поразительно и непостижимо, однако на всё про всё ушло даже меньше часа.

Поблагодарив Арнольда отдельно, Василий взгромоздился в кабину, через пять минут уже сигналил, подкатывая, Жоре, и ещё через двадцать минут, они выезжали из города на трассу.

От того, что всё повернулось таким удачным образом, Василий повеселел и мурлыкая под нос «Три танкиста…», воодушевлённо крутил баранку, радуя Жору скоростью езды.

Василий гнать не любил.

Прошу отметить разницу: не «не умел», а «не любил». Если было нужно, он мог выжать из любой колымаги всё возможное и ещё намного больше, сколько позволяла трасса.

Сейчас трасса позволяла, и машина летела со свистом, оставляя после себя долго не оседающую пылевую завесу.

Часа через три такой стремительности, Василий, видя, что время он нагнал и даже перегнал, сбавил газ, откинулся на сидении и дальше рулил спокойно, не торопясь.

Всё, казалось бы, складывалось удачно.

Остановились даже перекусить в Мяките. Съели по тарелке супа с грибами, по черепушке чаю испили и двинулись дальше.

Когда оставалось до Спорного уже совсем немного, Василий позволил себе даже побахвалиться: достал из-за спинки сиденья полотенце и попросил Жору глаза ему завязать.

– На спор. Дальше поеду в слепую. Идёт?

– Брось, Васёк, не ерунди.

– Да не дрейфь, Жорик. Я от Магадана могу тебя сюда закрыв глаза довезти… Тут всего-то ничего осталось. Давай на спор?!

Только Жора отказался, не хотелось ему что-то спорить.

– Васёк, давай без баловства! Что-то на душе у меня не очень…

– Брось! Осталось четыре поворота. Во-он за той сопкой уже Спорный…

– Не. Давай просто ехать спокойно.

– Давай!

И спокойно ехали.

И осталось поворота три.

Но…

«Но» иногда играет крайне неприятную роль в нашей жизни, но без «но» обычно, к сожалению, не бывает.

На крутом повороте что-то страшно затрещало под кузовом, потом раздался оглушительный удар, и машина почти полностью потеряла управление. Каким чудом Василию удалось избежать крушения, знает только шофёрский бог.

Если есть он, специальный, особый шофёрский бог.

Съехала машина с трассы в кювет и затряслась по кочкам среди мелкого кустарника. Выкручивая руль до упора и переключая скорости, смог всё-таки Василий остановиться на относительно ровном месте, буквально в нескольких метрах от крутого склона, спускающегося к весело журчащему ручью.

– Здрасьте, приехали! Твою мать…

Онемевший от ужаса Жора, с трудом разжав окаменелые пальцы, вцепившиеся в сиденье и ручку дверцы, тяжело выдохнул несколько раз, ошалело посмотрел на Василия, трясущейся рукой достал папиросы и долго не мог чиркнуть спичкой – не попадал по коробку.

Минут несколько сидели в полном изумлении, наконец речь вернулась к Жоре, и он смог выговорить: «Васёк, это что было?»

– Кардан…

Помолчали ещё минутки три.

– Ты ж его менял.

– Менял, – согласился слабо Василий.

– Это называется «менял»?! – вдруг взорвался Жора, – Ты, сволочь, нас чуть не угробил! Менял он! Я тебе щас поменяю… на тот свет поменяю…

Его вдруг начало бурно тошнить, и он выкатился из кабины.

Василий же, посоображав чуток, тоже вышел, достал сумку с инструментом и полез под днище, разбираться, что за поломка случилась.

Копаться долго не пришлось, с первого взгляда стало ему ясно, что в хлам рассыпался подшипник вновь поставленного карданного вала. Разорвало его на мелкие куски, и куски эти, как осколки снаряда, разлетелись в стороны, пробивая даже днище.

Тем не менее, покопавшись, Василий сделал заключение: починить на месте можно, подшипник у него как раз такой есть в запасе, только уйдёт на это дело часа, может быть, три… или четыре, если не больше.

Жора, посеревший и осунувшийся от перенесённого, сначала согласился, но вдруг упёрся так, что танком его не сдвинуть – нет! Деньги нужно кровь из носу доставить сегодня засветло.

– Ин-струк-ци-я!!! Ты понимаешь?! – орал Жора не столько на Василия, сколько на безвыходную ситуацию, – Мне что, под вышку идти из-за твоего кардана?! Подшипник у него, понимаешь, рассыпался!!!

Наоравшись вдоволь и сорвав почти глотку, успокоился немного и обречённо уселся на кочку. Вынул пачку папирос, убедился, что осталась почти треть, и, успокоившись окончательно, сначала возжёг спичку, от неё прикурил наполненную табачком бумажную трубочку, сладко затянулся дымом, и потом повёл такую речь, что, мол, против Василий или не против, но машину нужно бросить здесь, и деньги на себе тарабанить на Спорный.

Ну, на себе, так на себе: четыре мешка – груз не большой, так казалось вначале, допрём как-нибудь.

На том и порешили.

Василий поднял капот, снял все провода в электрической части, да в нужных, ему одному ведомых местах поставил жучки и ещё парочку винтиков открутил да пару гаечек незаметных свинтил, чтобы никакая злобная рука машину не смогла завести и спереть.

Портить имущество так, чтобы другому не досталось, а тебе была бы пара пустяков восстановить это добро – такое умение у Василия присутствовало не от рождения, а приобретено было с годами. Как говорил Великий наш поэт: «Опыт – сын ошибок трудных…»

Короче.

Попортив казённое имущество и прикрыв его слегка ветками стланика, водрузили наши «искатели приключений» четыре мешка зарплатных денег на закорки, да потащили всё это дело на себе в посёлок Спорный, до которого, по самым скромным оценкам, оставалось двенадцать километров.

По ровной дорожке это три часа пешего пути, как раз до сумерек успевалось.

По ровной, прошу заметить. Но тайга, это, извиняюсь, не тротуар и не бульвар для пеших променадов.

Не успели отойти и на полкилометра, как напоролись на медведицу с двумя медвежатами.

Кушали себе медведи малину, да шишки с кедрового стланика, как вдруг, из-под ветра, а потому необнаруженные загодя, явились двое человеков с поклажей.

Что тут поделаешь? Гнать надо!

– Не стреляй! Жора! Слышишь! Патроны береги! Они сытые, догонять не будут! Не стреляй!

В какую сторону бежали наши друзья от медведей, показал компас примерно минут через двадцать, когда кровавое дыхание потихоньку сменилось сначала тяжёлым, затем стало более-менее спокойным.

С компасом тут же стало понятно, что ещё километра три лишних придётся пёхать.

Ручьи, болотца, заросли кустарника, обрывы, мошкара и медведи – это меньшее из зол, которых приходилось опасаться в тайге. Самое главное зло в тайге – человек. А человек, бежавший из лагеря – это страшное зло. Такой беглец, я говорю прежде всего об уголовниках, угроза настоящая и нешуточная. Убьёт запросто, не разбираясь, просто потому, что ты оказался у него в поле зрения.

А если у тебя за плечами два мешка денег? Что он сделает с превеликой радостью?

Ой, братцы вы мои! Что тут спрашивать?!

До Спорного – двенадцать километров!

До Спорного двенадцать километров – вертелось в голове Василия на мотив «Чемоданчика» – до Спорного двенадцать километров…

Вот так и пели Василий с Жорой, прогоняя усталость и прибавляя по километру через каждые двадцать минут пути, примерно.

Хорошо, что на Колыме, как и в великом Санкт-Петербурге-городе, летом белые ночи. Поэтому сумерки длятся часами, и переход от дневной светлоты к ночной темени совершается постепенно, почти незаметно для глаза.

Успели мои герои… Успели донести четыре денежных мешка до бухгалтерии.

Еле передвигая ноги от страшной усталости, почти волочили по земле ненавистные мешки под удивлёнными взглядами малочисленных встреченных спорнинцев.

Но дотащили, смогли, успели.

На том бы и закончиться этой истории. Ан, нет!

Слёг Василий на другой же день от страшной боли в пояснице. То ли от перенапряжения, то ли застудился, а может ещё что, кто знает. Только провалялся недели две, прежде чем смог на ноги подняться.

Прошло три месяца, и снова нужно было ехать в Магадан, получать очередную машину. Ту, что в тайге осталась, через пару дней притащили на прицепе и отремонтировали. Ни Василий, ни ребята Арнольда в поломке не были виноваты – подшипник оказался бракованный, перекалённый, от того и рассыпался на мелкие кусочки.

Тут нечаянная радость случилась – достались Василию по дешёвке новые валенки, ой! хорошие, да с отворотами, в них он и отправился с Петькой Боярченко, которому позарез нужно было в Магадан за кровельным железом.

Василий же ехал за новой бензовозкой, а заодно три тонны бензина должен был прихватить на обратном пути.

Кончался сентябрь.

Зима на Колыме начинается рано, а потому уже вовсю мела позёмка.

Про «зимнюю» и «летнюю» резину тогда никто и слыхом не слыхивал, а для уменьшения скольжения применялись обычные «собачьи» цепи, которыми несколько раз оборачивались колёса, а затем запирались они на простой висячий замок.

Петька – водитель опытный, ещё со Спорного не выехали, нацепил цепи на все колёса, и покатили с ветерком.

Вечером прибыли в Магадан и распрощались, Петька поехал на разгрузку в порт, а Василий в новых валенках направился на автобазу. Переночевал у ребят знакомых в каптёрке, чтобы время с утра не терять и со всеми документами к началу рабочего дня уже был первым среди желающих получить машину. Впрочем, желающих было всего трое, так что оформление заняло совсем немного времени, и вскоре все «счастливцы» уже сидели в кабинах новеньких грузовиков. Василий же – в своём бензовозе.

Погодные курбеты на планете Земля, это не новое явление. Магадан, раскинувшийся у Охотского побережья, частенько подвергался и подвергается испытаниям стихий самого разного рода и калибра.

Пока Василий заливал три тонны бензина в цистерну, случился очередной погодный перевертон.

Сначала набежавшие, как в ускоренном кино, тучи съели радостно сиявшее с утреца и потому растопившее ледяные зеркальца на трассе светило, а потом пошёл настоящий проливной дождь, и сразу вслед ему ударил морозец.

Всё вокруг – и дома, и деревья, и тротуары, и трасса – мгновенно покрылось ледяными доспехами. Шествующие по улицам города люди ощущали себя средневековыми рыцарями, с трудом переставляя ноги в хрустящих и негнущихся штанах. Когда нужно было поднять руку, то плечи, скованные льдом, скрипели и ни за что не хотели поддаваться.

Призадумался тут Васятка трохи – по голому льду без цепей, да на Спорный!? Это ж ого-го! А потом решил, что думай – не думай, а ехать всё равно надо.

Тихонечко, что называется, ползком, вывел Василий бензовоз за ворота, выехал на центральную улицу имени вождя пролетарской революции и на выезде из города к великому счастью своему встретил Петро, который направлялся в обратный путь, гружёный доверху кровельным железом.

Остановились, покалякали на обочине, и Петро, которому спешить было совершенно некуда, предложил так: «Ты ехай впереди, а я за тобой. Если что, возьму на трос».

– О це гарнесенько, Петро!

– Тильки ты дюже не гони, бо я не поспею!

Похохотали, шутка показалась удачной.

– Ладно, болтушка, поехали, а то и до Палатки засветло не доберёмся. Видишь, каток какой!

И поехали. Как договорились: Василий впереди, Петро за ним.

Вскоре за ними образовалась целая вереница, машин семь-восемь. Водители предпочитали по такой трассе ехать группой – так безопаснее. Срабатывал годами выработанный шофёрский стадный инстинкт.

Только миновали поворот на Снежную Долину, как заметил Василий в зеркало заднего вида грузовик, который летел, обгоняя колонну, машина за машиной.

– Дурак! – мелькнуло в голове у Василия, – На кладбище торопится.

«Дурак», это, конечно, грубовато, поэтому будем именовать лихого баракнокрута просто «лихач».

Машину «лихача» заносило, она шла юзом. Было понятно, что идёт без цепей, на голимой резине, но все-таки упорно рвётся выскочить вперёд.

Минута-другая, и вот уже «лихач», пристроившийся за машиной Петро, выскочил резко влево и рванул, обгоняя…

Василий давно, ещё за два поворота до этого маневра, заметил приближающуюся встречную колонну машин. А вот «лихач» по дурости своей не заметил и потому совершенно неожиданно для себя оказался в западне – встречка возникла ниоткуда, прямо перед ним.

Василий мгновенно ударил по тормозам, давая «лихачу» пространство для манёвра, но тяжёлый бензовоз на гладком льду трассы продолжал движение, начисто отрицая глупые и бесполезные тормоза.

«Лихач», пытаясь избежать крушения, резко рванул руль вправо, от чего его грузовик пошёл юзом, завилял и задним бортом рубанул в передок кабины Василия, начисто снеся передний мост.

Василий, получивший зверской силы удар в грудь, весь израненный осколками лобового стекла, сознание, тем не менее, не терял и пытался выбраться из кабины. Распахнул дверцу и с трудом высвободил зажатое тело. Остались внутри только ноги в новых валенках. Дело за малым – высвободить из валенок ноги.

К бензовозу уже приближались спешащие на выручку мужики.

– Не подходи! – заорал Василий, – Взорвётесь!

Петро и другие шофёры, выскочившие на помощь, опасливо остановились. Бензовоз уже пылал во всю, и пламя подбиралось к кабине.

– Валенки новые… Ноги!!! Петро! – вопил Василий, – Бросай мне верёвку!!!

Петро стоял, как гранитный монумент, с широко раскрытым ртом.

– Петро!! Верёвку скорее бросай!

Очухался Петро, рванул к своему грузовику, вытащил из-под сиденья пеньковый канатик и бегом обратно.

Подлетел к машине поближе и, раскрутив канатик, как заправский ковбой, поймал петлёй Василия.

– Васёк, держись крепко! Мужики! Тянем, тянем!!!

Тут подлетели другие шофёры…

Дальше, как в сказке про репку, началось:

– И раз!

Тянут-потянут… А Василий руками отталкивается от кабины…

– И ещё раз!

Тянут-потянут… А Василий ноги освободить старается…

– Ну, вместе! И ещё раз!

И вытянули репку…

Из зажатых валенок выскользнул Василий, шлёпнулся на ледяную корку, и потащили его мужики на канате подальше от бензовоза… Метров двести оттащили. Кто-то бегом принёс ему боты рабочие старые, «Прощай молодость» звались раньше.

Вскочил Василий, от пут освободился, в боты ноги сунул и снова к машине норовит рвануть, на боль в груди внимания не обращает, на порезы и кровь внимания не обращает, в голове одно крутится: «Новые валенки вытащить надо!»

Навалились на него мужики, прижали, а он всё вырывается и уже почти без голоса кричит: «Валенки там… Валенки новые… Твою мать! Сгорят же!»

– Вяжи его, братцы! Видишь, моча в голову вдарила! На тот свет хочет!

И стали верёвкой Василия опутывать.

Тут и рвануло так, что взрывной волной раскидало всех. Слава богу, что не покалечило никого. И один валенок, огненным снарядом, просвистев мимо Василия, угодил кому-то в грудь, да с такой силой, что с ног свалил.

– О! – подвёл итог Петро, – Дивись, Василь. То твой валенок вернулся.

Одним словом, и смех и грех.

Что с «лихачом» стало?

Поймали его сами водители той колонны машин, что на встречу шла, и сначала для порядку отметелили как следует, чтобы дурь и желание быстрой езды по гололёду навсегда из башки выбить, а затем передали на ближайшем милицейском посту в ласковые руки стражей дорожной законности. На посту его отметелили ещё раз, для профилактики и закрепления пройденного материала, так что когда наступило время идти ему на суд, уроки были усвоены твёрдо.

Василия, который скрючился на льду от вдруг навалившейся страшной боли в груди и спине, на попутке привезли в Магадан, где тут же был он определён в хирургическое отделение больницы. Обнаружилась трещина в грудине от страшного удара, и с ней заодно определили всезнающие эскулапы местного разлива ревматизм поясничного отдела позвоночника.

Спина и в самом деле болела так, что только морфием удавалось снять боль, и тогда Василий мог спать.

Месяц почти прокуковал он на больничной койке. Боль в груди прошла довольно быстро, а вот со спиной творилось что-то непонятное. Никаких результатов усилия эскулапов не приносили, и по-прежнему засыпал Василий только после укола морфия.

Пошел второй месяц, за ним третий, замаячил четвёртый уже, а без морфия спать не мог Василий. Да что там – спать!? – встать на ноги не мог, сядет, бывало, с трудом на кровати и тут же валится на бок.

Держать в больнице четыре месяца больного и так ничего не вылечить? Разве можно?

Понятно, что речь уже шла о пожизненной инвалидности, и совершенно отчётливо Василию во сне его покачал головой белый лев…

Петро, когда бывал в Магадане, обязательно заскакивал проведать, а однажды принёс свежий номер газеты «Советская Колыма» со статьёй про подвиг спасших Василия водителей. Только имя и фамилия главного героя были другие. Нельзя было зека героем выставлять. Да зека и не расстроился, да никакого особенного геройства Василий за собой и не чувствовал. Само собой разумеется, что Петро в статье тоже был награждён другим именем.

А однажды тихонько открылась дверь палаты и просунулась в узкую щель голова. И сказала это просунувшаяся голова: «Кто здесь будет Бублей Василий Михайлович?»

– Я здесь буду, – отозвался Василий.

Тогда вслед за головой показался и весь посетитель с огромным свёртком в руках.

Простил Василий «лихача» и никаких денег не взял.

Уже после ухода посетителя Василий обнаружил на прикроватной тумбочке свёрток, что тот принёс.

А было в свёртке: 1) икра красная, которую Василий чуть ни насильно затем раздавал всем, 2) два варёных краба, которых ели всей палатой два дня, 3) три пачки папирос, которые Василий курящим отдал, 4) два балыковых полена, которые…

Впрочем, здесь мы прерываем повествование, потому что совершенно неожиданно нагрянула в больницу – ух! – серьёзная проверка аж из самой, из Москвы.

 

53-й, Как из Бублея получился Бублий

Скорбный 1953-й год пришёл буднично и незаметно, как и все другие предыдущие и последующие. Но ознаменовался он событиями далеко не ординарными, а очень даже заметными.

Отец народов и Великий кормчий, во-первых, приказал долго жить, а сам отправился в тот путь, который никому не миновать, под неутешные стенания преданного и проданного им народа. Во-вторых, по сему знаменательному поводу случилась вдруг амнистия, по которой из тюрем и лагерей по всей Руси Великой вышли и невиновные, и виновные в малости, и лютые сволочи-подонки, и политические гонимые, короче, все, кто подпадал под указ по какому-то пункту.

В-третьих, самое главное, Василий под пункты амнистии подпал и, следовательно, с нетерпение ждал долгожданной воли.

Вот она и воля, наконец. Дождался! Всё перенёс, всё вытерпел, всё переборол!

Документы оформлены, паёк выписан и получен в полном объёме. (По выходе из лагеря – это просто удивительно – давались своего рода «подъёмные», сухой паёк на три дня: три банки тушёнки, три банки сгущёнки, галеты, пачка чаю, и ещё чего-то давали, только я не помню, что).

Последний, самый главный, самый вожделенный, документ осталось получить – паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик. Серпастый, молоткастый… Вольного человека паспорт, а не справку, не бумажку подозрительную.

Мелкой побежкой направился Василий к потемневшему под непогодами одноэтажному бараку, сложенному из серебристой лиственницы.

Зашёл, доложился по форме, еле сдерживая приступы счастья, рвущегося наружу так, что дыхание перехватывало и заставляло лупиться уже свободное сердце. Подал собранные документы, проверил по карманам – не забыл ли чего. Убедился, что не забыл и в радостном предвкушении стал ждать.

Юный лейтенант, вернее сказать, лейтенантик Пустоватов, изо всех сил стараясь придать необычайную значимость своим действиям, долго ковырялся в бумагах, сверял, сличал, прочитывал, шевеля от усердия губами, сверял снова, строго и даже грозно посматривал на горящего нетерпением подателя. Впрочем, значимый, грозный вид получался не очень – исполненный насморка нос лейтенанта предательски хлюпал, румяные щёки выдавали молодость лет, и носовой платок в руке с меткой, вышитой хлопотливой мамой, дополнял картину.

Наконец, юноша с видимой неохотой вынул из картонной коробки бланк и начал заполнять.

– Так, Жених, значит… Жених. Иди-ка ты, Жених, погуляй, покури. Зайдёшь через час.

– Так, что мне гулять? Я не курю, товарищ лейтенант. Подожду здесь.

На румяные пухленькие щёчки лейтенанта неожиданно бросилась краска, и лютая злоба зажглась во взоре.

– Какой я тебе товарищ, бандюга недорезанная!? Тебе тамбовский волк товарищ, мразь! Пошёл вон! Гадюка. Сказано тебе, час погулять, значит будешь гулять, понял?

Рухнуло всё внутри у Василия, и внезапный жар поднялся к голове.

– Понял, гражданин начальник… Извините, это я от болезни… С головой у меня плохо… Разрешите идти? – пробормотал Василий в полном смятении.

Приступ гнева отпустил лейтенанта так же внезапно, как обрушился.

– Ладно, иди. Через час придёшь, – лейтенант смачно высморкался в мамин платок и снова взял документы в руки.

Не ожидая больше ничего хорошего, Василий по-военному повернулся и вышел.

У входных дверей на улице сел на корточки, рядом утвердил котомку и начал ждать. Часы в лагерном быту вещь запрещённая, а потому, чтобы ориентироваться во времени, Василий считал удары сердца.

Входили иногда и выходили военные люди. Каждый раз он поднимался, снимал шапку и садился снова. Несколько раз сбивался со счёта, но не сильно. Когда досчитал до четырёх тысяч, решил, что надо ещё немного подождать и поднялся с корточек на четыре тысячи пятьсот.

В кабинете никого не было, и Василий столбиком встал у двери, ожидая лейтенанта.

Как только тот появился с кипами каких-то бумаг, Василий повернулся к нему и вытянулся в струнку, не зная, чего ожидать. Так и стоял молча, пока лейтенант сам не обратился к нему.

– Явился?! Жених…

– Так точно, гражданин начальник.

– Я тебе через час сказал, а ты… – он посмотрел на часы, хмыкнул недовольно, откашлялся, достал носовой платок и, помяв его в руке, снова спрятал в карман, – Вот, все твои бумаги, паспорт. Можешь идти.

– Спасибо, гражданин начальник! – Василий шагнул к столу и взял свои документы, – Разрешите идти?

– Иди, сказал! Не мозоль глаза! Свободен!

Шатаясь от неожиданного счастья и ещё не веря, что всё обошлось, Василий шагнул из кабинета, прислонился к стене и закрыл глаза, переводя дух. Постоял немного и вышел на улицу. Документы в руке, в голове туман. Решил взглянуть на паспорт. Присел на корточки, как раньше, открыл заветные странички… Так, серия… номер… выдан… Вдруг глаза споткнулись на букве «и» в фамилии… Прочитал ещё раз: «БублИй». Какой такой БублИй? И ещё раз прочитал, буква «и» никуда не исчезла, только царапала взор. Не может быть, ошибка, не БублИй должно быть, а БублЕй. Конечно, БублЕй… Точно, ошибка… Надо исправить.

Лейтенант, вернее сказать, лейтенантик Пустоватов был до крайности поражён и недоволен, когда в открывшуюся дверь проник Жених и, протягивая только что выданный ему паспорт, стал нести какую-то околесицу про букву в фамилии. Пустоватов мгновенно возненавидел этого жалкого человечишку, и ненависть эта вскипала и вскипела до того, что в голове Пустоватова как будто что-то щёлкнуло и надломилось. Волна гнева накатила и захлестнула сознание, глаза мгновенно стали кроваво-красными, и он, почти ничего не соображая, заорал так, что серебристые лиственницы стен барака чудом не развалились: «Ещё десять лет захотел?! Подонок!!!

Я тебя…» Тут он стал хвататься за кобуру, и неизвестно чем бы дело кончилось, но Василий бросился вон из кабинета и, не оглядываясь, побежал прочь, ожидая каждую секунду выстрела в спину.

Выстрела не последовало, иначе я не писал бы сейчас эти строки, не шевелились бы осколки памяти, не кололи, не бередили, и потому посвящаю я эту главу всем таким же пустоватым, как ты, лейтенантик Пустоватов, или как там тебя?

* * *

А белый лев дождался, всё-таки, Василия, и Асю, и всё сделалось так, как должно было сделаться…