ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Иван Васильевич Коданев родился за год до Великой Октябрьской революции. Отец его, крестьянин-бедняк, с оружием в руках защищал родную Советскую власть и погиб в годы гражданской войны.

Будущий писатель с детских лет узнал, почем фунт лиха. Мальчишкой пас коров, в летнюю страду трудился на уборке хлеба, косил сено, заготавливал дрова.

Когда окончил начальную сельскую школу (учеба в этих школах была до четвертого класса), был определен в школу-интернат в столице республики городе Сыктывкаре. В те времена дети оленеводов, охотников, рыбаков жили и учились в таких интернатах и только на каникулы приезжали домой. Ездил в родную деревню и Иван Коданев. Помогал матери, летом работал подсобным рабочим на строительстве дорог, на лесосплаве.

Иван Коданев, как и его сверстники, жил интересной, полнокровной жизнью. Только что организованные комсомольские ячейки стремились сплотить молодежь, оторвать ее от домостроевских обычаев деревенского быта, научить новому взгляду на мир. Принимал участие в этом и будущий писатель: ставил в сельском клубе самодеятельные спектакли, высмеивающие кулаков-мироедов, организовывал первые субботники.

Коми АССР простирается от лесистого Предуралья до Северного полярного круга. Суровая нехоженая тайга с детства знакома людям этого края, знают они и тундру. В редких поселках живут охотники-промысловики, рыбаки, лесорубы, ближе к северу республики — оленеводы. У всех народов есть своя великая река: у русских — Волга, у коми — Вычегда. О ней слагают они свои песни и легенды. Вычегда в Коми АССР — важная водная артерия, по ней сплавляется знаменитый строевой лес, доставляются грузы. В прошлые времена река была самой важной дорогой в крае. За годы Советской власти убогая прежде царская окраина неузнаваемо изменилась, расцвела: выросли новые города и поселки, построены прекрасные дороги, республика наполнилась гулом новостроек. Здесь открыты богатые залежи каменного угля, месторождения газа, развилась крупная лесная промышленность. Большие изменения произошли и в общественном сознании народа, строителя нового социалистического Севера. Во всем этом есть своя заслуга и Ивана Коданева.

В 30-е годы он заканчивает курсы учителей ликбеза и уезжает в далекий Усть-Усинский район вести борьбу с неграмотностью. Шутка сказать! Когда родился Иван Коданев, его народ еще не имел своей письменности. В 1918 году, когда ему исполнилось два года, появился первый алфавит языка коми, а в 1920-м — букварь. Впервые в своей истории этот народ обрел право учиться и читать книги на родном языке.

Несколько лет Коданев учил людей грамоте в глухих таежных селениях Щельябож и Праскан. Его учениками были заросшие бородами, пожилые промысловики, рыбаки, лесорубы, женщины-домохозяйки. Молодой учитель, побеждая царство невежества, учился и сам жизни. Именно в эти годы он взялся за перо, написал в районную газету свои первые очерки, фельетоны.

В 1935 году его пригласили работать в газету, в которую он писал. Называлась она «Социалистический Север». Так Иван Коданев пришел в журналистику. Позднее работал в республиканской прессе, много лет на радио.

Началась Великая Отечественная война. В первые же дни И. Коданев ушел на фронт. Сражался под Ленинградом, потом на Украине. В годы войны окончил Тамбовское военно-пехотное училище, стал офицером. Имеет несколько правительственных наград за проявленные храбрость и героизм, свыше двадцати благодарностей от командования. И может быть, там, на полях сражений, ему по-настоящему захотелось написать о родном крае.

Первый рассказ Ивана Коданева был напечатан в 1953 году в журнале «Войвыв кодзув», что в переводе означает «Северная звезда». Он писал о том, чем была для него война, о людях, с которыми свела его фронтовая судьба, военные дороги. Ему в то время уже было около сорока лет.

В литературу приходят по-разному. И остаются в ней только те, кто сумел найти свою тему, обрел свой голос, свой почерк. Это не простое дело. Можно с уверенностью сказать, что Ивану Коданеву здесь повезло. Человек, прошедший войну, он не мог не писать о ней, но затем властно потребовала внимания тема жизни его народа. В повестях «Большая сила», «В село пришел избач» Иван Коданев писал о том, что пережил в юности, что стало частью не только его биографии, но и частью истории народа. Читатель тепло встретил эти повести.

Но вся жизнь Ивана Коданева была связана с тайгой, или пармой, как ее называют в народе коми. Он родился в поселке, стоявшем на берегу таежной речушки Эжвы, за которой сразу же начиналась глухая, молчаливая тайга. С первых шагов по земле он сроднился с нею. Он учился понимать язык леса, познавать жизнь его обитателей — жизнь тайги. Еще мальчишкой с друзьями-приятелями исходил ее вдоль и поперек. В нем от рождения были заложены навыки его предков — охотников, рыбаков. На всю жизнь остался Иван Коданев страстным охотником. Не порвалась эта страсть и тогда, когда поселился в городе. Лишь только выпадет свободный денек, подойдет очередной отпуск, рюкзак на плечи — и в тайгу!

Страсть к охоте и стала источником его творческого вдохновения. Писать всегда нужно о том, чем ты живешь. Вот Ивану Коданеву и не приходится искать какой-то иной темы, он пишет о том, что стало смыслом его жизни.

Днями, а то и неделями бродит он с ружьем по нехоженым лесным дебрям, охотится, посиживает с удочкой на берегу тихого лесного озерка, переходит в своих походах топкие болота, бурливые таежные речки и всякий раз возвращается из тайги с новыми впечатлениями, охотничьими историями, свежими мыслями. Каждая эта встреча, соприкосновение с жизнью родной пармы и дарит читателям добрый, искренний рассказ о суровой, но необыкновенно поэтической северной природе: о ее белых ночах, лесных обитателях и их повадках.

Иван Коданев не просто описывает природу. Это было бы самым простым и, я бы сказал, бесполезным делом в литературе. Еще Л. Толстой говорил, что читателя в любом произведении интересует не то, какие в нем повороты сюжета, а прежде всего отношение автора к жизни, к ее событиям. С этим не поспоришь, это сама истина.

Рассказы Ивана Коданева согреты такой любовью к своей земле, к людям, которые на ней живут, к ее лесным обитателям, что сразу понимаешь, чего хочет писатель. Он ратует за доброе к ней отношение, за охрану ее богатств, за воспитание в человеке добрых нравственных начал, без чего нельзя стать настоящим хозяином своего будущего и своей Родины. Его произведения гражданственны в высоком значении этого слова. Это самое главное и отличительное во всем творчестве коми писателя Ивана Коданева.

Имя писателя хорошо известно в Коми АССР. Он — автор уже более полутора десятка книг. Очень многие его рассказы вошли в школьные учебники на языке коми и в хрестоматии. Его знают и любят читатели во всех уголках республики. И не только в республике… Вот что писала И. Коданеву учительница Юрьевецкой средней школы Владимирской области Анна Николаевна Плетнева: «Прочитала Вашу книгу «Праздник весны» и загорелась желанием внести ее в список по внеклассному чтению. Вы так хорошо высказываете в ней свое отношение к природе, свою любовь к родному краю! Пошла и купила тридцать экземпляров Вашей книги». И позже еще сообщила: «Получила от Вас письмо. Сколько радости было у моих ребят! О письме узнала вся школа. Теперь все побегут искать Ваши книги».

Книга «Праздник весны» вышла в издательстве «Детская литература» в 1974 году.

В эту новую его книгу вошли отобранные автором рассказы последних лет. Рассказы Ивана Коданева в большинстве своем адресованы маленькому читателю, но, думается, с одинаковым интересом их прочитают и взрослые.

Виктор СИНИЦЫН

 

БЕЛЫЕ НОЧИ

Оделись в зелень леса и поймы. Отступила полая вода с заливных лугов, обнажив мелколистый кустарник. Все ярче солнце, все дольше оно в небе. Загулял над широкими просторами теплый духмяный ветерок. Блестит, играет на солнце Вычегда. Бегут по ней во все концы теплоходы, катера, тянутся баржи. Допоздна кипит работа на запани. Шутка ли! В иные дни через сплоточные станки проходит по нескольку тысяч бревен…

Распушились в садах неяркие, но благоуханные северные цветы. Загудели, засновали на солнечном свету пчелы. Садятся на венчики цветов, ощупывают их хоботком и потом срываются, летят поскорее к ульям. Томный запах разливается вечерами по улицам.

Словно в подвенечном наряде разметалась по лесным просекам черемуха. Надушилась, напудрилась. Обволакивает сладким ароматом. Не ломайте ее, друзья! Берегите эту красоту, для всех она предназначена!

Вот она — пора белых северных ночей!

Солнце ушло за горизонт, а день стоит, не меняется. Тишина. Небо — как вода, точно струится, дышит светом и лаской. Самое время, отбросив все заботы, вырваться на берег с удочкой. Что может быть лучше рыбалки?

Вздрогнет поплавок, подсечешь — а на крючке подлещик или красноперый окунек бьется, а то ёрш. А коли лещ или язь возьмут наживку, ухнет сердце от такой удачи. Пустишься в пляс по берегу, что твой дальний добычливый предок!

В удобной ямке на берегу уже выбрасывает языки пламени веселый костерок. Бурлит вода в котелке. Варится свежая уха! Чистят картошку, достают лавровый лист, соль. Все идет на потребу! Не успеешь оглянуться, а уха готова. Уха, уха… Вкусная, свежая, с дымком! Хлебнешь глоток ушицы из кружки, и тепло расходится по телу…

Потрескивают ветки от огня. Дым столбом тянется вверх или ветром прижимается к земле. Едкий, пахучий из-за сырого дерева. А ты слушаешь звуки наступающего лета… Вон тонконогий кулик закричал невдалеке: «Тюр-ли, тюр-ли…» Всмотришься и видишь — снует по песчаной отмели, склевывает что-то на ходу.

По времени вроде бы давно ночь, а все вокруг живет, носится, тешится. Вон чайка плавно скользит, едва касаясь воды. Вот ударила рыба на отмели, шумно всплеснув фонтанчиком. Разбегаются круги по воде. Чайка кинулась вниз. Не зевай, рыба! Попадешь в острые когти…

Из лесного озерка рвется натужный сиплый голос кряквы. Это она зовет за собой пушистое потомство. Вся семья на прогулке. Остальные птицы молчат. Не до веселья: птенцы требуют заботы!..

Коротка белая ночь! Не прогорел и костерок, а уже за рекой заиграла утренняя заря. Пока собрал удочки, затоптал тлеющие головешки, над деревьями поднялся оранжевый ободок солнца. И все вокруг стало красным, теплым. И тут на сосне заторопила тебя кукушка: «Кук-ку, кук-ку…» В голубом чистом небе кружит длинноногий бекас, то вдруг стремительно взмывая, то падая камнем к земле.

Ах, белые ночи, белые ночи…

 

ДРУГ ДЕТСТВА

У каждого есть друг детства. Был и у меня. Выросли с ним в одной деревне, ходили в лес по грибы и ягоды, вместе начинали охотиться. Много позже развели нас дороги, а всему виной — Война. Летом сорок первого Мишу призвали в армию, уехал он на Дальний Восток, я же воевал с фашистами под Ленинградом.

Первое время мы переписывались, но все реже и реже. Много больших и малых событий было у каждого на пути…

После войны встреча наша состоялась не сразу. Лет пять-шесть прошло, не меньше. И все-таки друг моего детства приехал в родной город, пришел повидаться.

Передо мной предстал высокий, крепкий моряк с молодцеватой выправкой, в черном форменном кителе с рядами блестящих пуговиц, с офицерским кортиком на боку, с золотистыми погонами на крутых плечах. Не сразу я смог привыкнуть, что этот видный бывалый человек и есть тот самый Миша, Мишка — товарищ по детским забавам и проказам. Поневоле хотелось обращаться по имени-отчеству — Михаил Васильевич, потому как величать капитана 3 ранга Мишкой было вроде неудобно…

Михаил Васильевич приехал в отпуск. Обошли мы с ним весь Сыктывкар, побывали в парке, на речном вокзале. Разговорам не было конца. Вспоминали родственников, знакомых, тех, кто не вернулся с войны… А потом поехали в тайгу. У обоих за спиной ружья, тяжелые рюкзаки. Утро было тихое, солнечное. Цветы уже пожухли, на оголившихся ветках редкая пожелтевшая листва…

Как только вошли в лес, Михаила Васильевича словно подменили: я сразу увидел прежнего, привычного для себя Мишу. Лицо его потеряло командирскую строгость, глаза засверкали молодо, озорно. Он не мог оставаться спокойным: то подпрыгнет и сорвет жухлый лист с дерева, долго растирает его в ладонях, а потом с наслаждением вдыхает терпкий аромат; то полезет в кусты и пнет старый червивый гриб; а то шагнет напрямик по таежной топи.

На поляне вдруг упал ничком и долго лежал, уткнувшись лицом в землю. Я испугался, подбежал к нему: что случилось?

Миша поднял ко мне лицо, сказал глуховатым голосом:

— Если бы ты знал, как это прекрасно — родная земля! Не могу даже выразить, что я переживаю… Все во мне точно взорвалось! Если бы мог, увез с собой все эти деревья, травы, цветы… Очень я соскучился по родным местам. Где еще найдешь такие?!

Ночевали в низенькой охотничьей избушке. Для того чтобы войти в нее, Мише понадобилось пригнуться чуть ли не вполовину. Бревна замшели от времени и непогоды, потолок и стены — в саже. Топили ее по-черному — дым выходил в дверь. Но избушка показалась Мише сказочным дворцом, и он не поменял бы ее на самую удобную, современную гостиницу.

Мы быстро зажгли камелек — дверь была распахнута — и, сидя у огня, молча глядели в проем на затихающую к вечеру тайгу, вслушивались в ее голоса, звуки. Сизая вечерняя дымка плыла по низинам, затягивала горизонт…

Три дня охотились на зверя и птицу, облазили все знакомые с детства места, из милых сердцу речушек испили водицы, точно исполняя какой-то древний обряд… Намаявшись, с трудом добирались до избушки. Но стоило глотнуть заваренного на травке чайку с дымком, съесть миску горячей похлебки — и усталость как рукой снимало! Пора уже возвращаться, а Миша и слышать ничего не хочет.

— Давай еще ночку переночуем, а? Мяса у нас вдоволь, а без хлеба и сахара обойдемся, — умолял он. — Когда еще попаду сюда? А ведь полжизни себе добавишь, точно!

Что поделаешь? Пришлось остаться.

В тот последний вечер сидели мы перед избушкой, тянули чаёк, снова предавались воспоминаниям.

— Помнишь, у нас за селом была большая-большая яма? Глину там еще когда-то брали…

— Это где мы в «войну» играли?

— Вот-вот! Еще в этой яме трясогузки гнездо себе свили. Только мы с тобой и знали, и не говорили никому, чтобы не разорили, помнишь?

— Помню. А наш любимый кедр возле деревушки Серт помнишь?

— Господи! Ну как же! Кедр…

— Его нет уже. Спилили, — заметил я.

— Да как же это?! Вот жалость! — расстроился Миша. — Думал, вот поеду в деревню, обязательно к нему схожу…

Он замолчал.

Давно наступила ночь. Луна, похожая на серп, повисла над спящей тайгой. Яркий полумесяц то прятался за плывущие облака, то выглядывал снова. Вдалеке закричал филин. Миша негромко запел старинную коми песню, я начал ему подтягивать.

Но вот набежал ветерок, костер наш затрещал, вспыхнул. Миша вдруг вскочил, пустился в какой-то немыслимый пляс, а потом разбежался и перепрыгнул через пламя, потом еще, еще раз — ну как когда-то, в детстве!.. Не выдержал и я, тоже стал прыгать.

После нашей встречи прошло еще немало лет. Давно не видался я с Мишей, Михаилом Васильевичем, другом детства. Но, вспоминая о нем, всегда вижу тайгу, луну над острыми верхушками елей, наш костер, суматошный пляс, прыжки через огонь… Тот последний вечер на какой-то миг словно возвратил нам детство, и это было прекрасно. Невозможно это забыть!

 

БЕРЕЗОВЫЙ СОК

Поутру меня будят воробьи. Так звонко чирикают, словно не всем успели донести последнюю новость: «Чик-чиррик, чик-чиррик… Весна! Весна пришла! Ура!»

Выйду на крыльцо, а воробьишки, напившись из лужи талой воды, уже сидят на карнизе или тонкой ветке дерева, опять тянут свое, радостное: «Чик-чиррик!..»

Кому же удастся услышать в эти дни песенку желтогрудой синицы, надолго ее запомнит. Небольшая эта птичка разряжена точно на какой праздник! Поверху надела палевый жилетик с лентой-воротничком. Снует по ветке, сверкает бусинками глаз. Когда сыта и нет жгучего северного ветра, голосок синицы по-особенному звонок, ласкает слух.

В такой день тянет в лес. Сажусь в автобус и еду за город. В лесу еще сыро — зеленая трава не пробилась сквозь палую листву. На деревьях только-только набухают почки. Кое-где в оврагах залежался темный уплотненный снег. На сухих бугорках, однако, найдешь темно-зеленые стебли брусники. Они сохранились под снегом с осени. До ягод еще ой как далеко, а растеньица словно готовы уже плодоносить. Как хорошо в весеннем лесу!

Обернувшись, увидел стройную березку. Нижнюю ветку кто-то надломил, повисла как подраненное крыло птицы. Может быть, зверь, а может, и человек…

Я подошел ближе: из ранки капал сок. Поискал глазами: нет ли поблизости глины? Надо бы замазать ранку. Но глины не увидел.

В это время на березу сели две синицы. Я загляделся на них. Прыгая с ветки на ветку, они добрались до сломанной ветки, где выступил чистый, прозрачный сок. Синицы заметили меня, но не испугались. Крупный самец первым добрался до ранки и начал пить сладкие капли. Рядом пристроилась и самочка. Видимо, сок им понравился!

Но вот синицы вспорхнули, перелетели на сосну. И полилась звонкая песенка: «Пинь-пинь…»

Я присел на сыроватый пенек послушать синиц. А они потрезвонят, потрезвонят и опять перелетят на пораненную березку полакомиться соком. На сероватом фоне веток выглядят они ярко, броско. Красивые птички! Хочется сидеть, слушать их нежные голоса…

Пошел дальше. Набрел на лесной ручеек, бежавший из-под разлапистой ели. Говорок его был слышен в одном-двух шагах: в лесу все звуки приглушенные.

Там же нашел я глину. Набрал в горсть, смочил в ледяной воде, размял как следует. Вернулся к березе.

Синицы уже улетели. Сок бежал из ранки сильнее. Дерево точно поникло от боли — едва-едва шевелились на ветерке гибкие ветки.

Я обмазал глиной ранку. Сок тотчас же перестал выступать.

Может, завтра снова прилетят сюда птички. Но сока не найдут. Пусть не обижаются на меня: ведь березка — тоже как живое существо.

 

НА ЗАБРОШЕННОМ ПОЧИНКЕ

Мы с дедом Михаилом садимся на теплоход. Устраиваемся на палубе. Ветер еще холодный и сильный. Песчаные отмели, берега затоплены. Торчат макушки деревьев. На самой быстрине трепещут в волнах ветки ивы. Вон куда забралась! Земля уже почти освободилась от снега, лишь кое-где в низинах лежат съежившиеся сугробы.

За разговором и не заметили, как добрались до нужной пристани. Наверху, на взгорке, село. Оттуда лесной тропинкой отправляемся на косачиный ток.

Тропинка петляет меж деревьев. По еловому валежнику перебираемся через узкую, но бурливую речку. За ней — тайга. Сразу обдало знакомыми запахами.

После городского шума в лесу как бы глохнешь. Звуки возвращаются позже, когда обвыкнешь. Ноги тонут в мягком сыром мху. Колючие еловые лапы бьют по лицу, цепляют за руки. Слышно: редко, негромко птицы пробуют голос.

Дед Михаил встречает семьдесят вторую весну, но радуется всему как ребенок. Через каждый десяток шагов останавливается, толкает меня в плечо:

— Гляди, гляди! Почки-то! Почки как налились!..

С лица не сходит счастливая улыбка. Лицо у деда Михаила темное, сухое, в морщинах, похоже на древний иконный лик. На лбу — бисеринки пота. Старик обтирает лицо рукавом, шумно дышит, теребит рыжеватые, прокуренные усы. О чем он думает в эти минуты? О днях минувшей молодости?

В тех местах, куда меня ведет дед Михаил, я еще не бывал. Может, поэтому путь кажется нескончаемо длинным. Миновали одну лесную речушку, другую, затем болото…

Старик хорошо помнит дорогу: ни разу не сбился, не свернул. Прошагав километров двадцать, не меньше, я почувствовал усталость. Видно, с непривычки. Ружье и вещевой мешок совсем оттянули плечи. А дед Михаил шлепает по мокрети как ни в чем не бывало и все шутит, смеется. И не думает об отдыхе! Будто угадав мои мысли, роняет на ходу:

— Теперь уже недалече. До речонки дойдем, там и стоянка. Хороший починок!

К вечеру на берегу лесной речки показался сруб. Неприкаянно одиноко высился он. Окна были заколочены, крыша — в зеленом лишайнике. По рассказам старика, дом был когда-то обитаем. Жила в нем большая трудолюбивая семья. Да потом уехала.

С тех пор здесь никто не живет. Разве только охотники скоротают ночь да заядлый грибник обсушится, вздремнет, обогреется, прежде чем пуститься в обратный путь.

Заметив наше приближение, с конька крыши сорвались хлопотливые сороки и устроились на стожарах. Только птичий пронзительный крик и тревожил тишину, да шумела река.

— Вот и прибыли, — сказал старик, снимая с плеч мешок и ружье.

— Как это прибыли? — не поверил я.

— А так! — ответил старик. — Куда и направлялись. На ток!

Я пожал плечами: какой может быть ток у самой избы?

А дед Михаил уже удобно примостился на трухлявых ступеньках. Развязал мешок, достал хлеб, колбасу и на обрывке газеты разложил свой немудреный ужин.

— Ну? Поснедаем чем бог послал? — весело предложил он.

Скоро стемнело. Мы забрались в сруб. Он был пуст и темен, но посреди глухой тайги его стены обещали приют и защиту. Спать устроились на полу. Холодный ночной воздух гулял по нему свободно. Несло изо всех щелей, из окон. Пахло сыростью.

Я сидел, привалившись к стенке, и вслушивался в ночь. Дед Михаил, подложив под голову рюкзак, тут же захрапел.

За стеной сонно всплескивала на повороте речушка. Пролетела стая диких уток. Сью-сью, сью-сью… — рассекали воздух их сильные крылья. Неподалеку подал голос кулик: «Тюр-ли, тюр-ли…» Тут же отозвался другой: «Пить хочу, пить хочу…» Тяжело ухнул в лесу филин.

Лес будоражил, манил, звал к себе. Я вспоминал прежние вылазки на охоту, события, приключения. Потом меня начало морить. Под утро в лесу всегда удивительная тишина: звуки пропадают, тайга затихает…

Неожиданно проснулся дед Михаил. Чиркнул спичкой, посмотрел на часы и толкнул меня в бок. Думал, что сплю.

— Пора, пора, добрый молодец. Того и гляди, затокуют!

Старик не спеша — побаливали старые косточки — поднялся.

— Сорок и ворон тут, пожалуй, многовато, а вот косачей… — засмеялся я.

Но старик, не дослушав, уже выбрался на крыльцо. Делать нечего, пошел и я следом.

Мы прошли изгородь, свернули в лес. На краю поляны я увидел шалаш. Он был умело замаскирован среди густых елок. Дед Михаил шепотом предупредил меня, чтобы я поменьше разговаривал, и приник в уголке поудобней. Сидели долго.

Измаявшись за ночь, я не заметил, как уснул. Во сне я, наверно, всхрапнул — старик сердито толкнул меня. Открыв глаза, я увидел, что светает. Дед Михаил стоял на коленях, весь обратившись в слух. Лицо его сияло. «Ворон, что ли, считаешь?» — хотел было я пошутить, но старик, сверкнув глазами, приложил палец к губам. И в тот же миг раздалось знакомое: «Ур-ур-урр!..»

«Косачи?!» — ёкнуло у меня сердце. Я выглянул в просвет между ветками и чуть не вскрикнул: шагах в двадцати от шалаша бегали красивые черные птицы. Распластав крылья, они пушили хвосты, урчали, налетали друг на друга.

«Чуфыш! Чуфыш!..» — рвалось и дрожало в тихом предутреннем воздухе.

Лицо деда Михаила отражало бесконечную радость. Бесцветные старческие глаза ярко горели, щурились от восторга. Ружье лежало в сторонке, и дед Михаил не обращал на него никакого внимания.

Совсем близко от нас пробежал старый косач. За ним — другой. Я поднял ружье, но старик сердито остановил меня:

— Погоди! Полюбуйся!.. Послушай только!

«Чего это он?» — недовольно подумал я.

Неловко пошевелившись, я треснул веткой. Косачи враз смолкли. Старик сердито покачал седой головой.

Я вздохнул и опустил ружье. И правда рука не поднималась губить такую красоту!..

Долго, разминая в руках папироски и не решаясь закурить, сидели мы в шалаше и слушали страстный зов любви, вечную ее песню.

Когда поднялось солнце и последние из самых рьяных косачей покинули поляну, мы выбрались из укрытия и по черной, благоухающей под вешним солнцем земле тронулись в обратный путь.

 

ТРУСЛИВ ЛИ ЗАЯЦ?

В тайге я знаю одну лесную речушку. Называют ее Юромкой. По весне она разливается в низинках и овражках, а летом пересыхает так, что ее в любом месте можно перейти вброд.

Когда едешь автобусом «Княжпогост — Сыктывкар», то у деревни Щукино видишь берега Юромки. Скользнув под шоссе, она сворачивает к Вычегде. По берегам Юромки лес почти вырублен. Но встречаются еще красивые боры. Весной и летом там тихо, не слышно людских голосов, собачьего лая, охотничьих выстрелов. Лишь изредка выкатится на дорогу лесовоз и потащится в сторону Вычегды, оставляя за собой белое облако пыли.

С Юромкой меня связывает одна любопытная история.

Осенью я приехал туда с товарищем поохотиться на зайцев. У него была собака, хорошо натасканная гончая, Манька. Вылезли из машины, зарядили ружья, а поджарая Манька уже заметалась на поводке, стала обнюхивать землю и повизгивать. Едва приятель спустил ее, она кинулась к деревьям и исчезла из виду. Вскоре подала голос.

— Во! Видал? — воскликнул приятель. — Зайца подняла!

Он очень гордился своей собакой.

Мы вышли на просеку, выбрали место за деревьями. Заливистый лай Маньки слышался то с одного края, то с другого. Час мы, наверное, простояли, но так никого и не увидели. А вскоре смолкла и Манька. Но вот послышался шум и треск, и из черемуховых зарослей вынырнула наша собака. Подбежав к хозяину, она легла, тяжело дыша и высунув язык. Измучилась, бедная! Отдохнув, Манька снова скрылась в лесу.

И тут я увидел зайца! Он вылетел из-за кустов, замер, прислушиваясь чутко, мелко и нервно нюхая воздух, затем вдруг кинулся вниз, к песчаному берегу, и прыгнул в речку. Я так этому удивился, что опустил ружье.

Когда я прибежал на берег, зайца уже не было видно. «Неужели утонул?» Я походил возле того места, где косой сиганул в воду, но никаких следов не обнаружил. Да, охота, видно, сорвалась, и Манька в лесу отчего-то молчала.

«Рябчика, что ли, поманить? — подумал я. — Тут они водятся». Я встал за толстую сосну и начал посвистывать. Но как я ни подманивал, рябчик не прилетал. Я решил перебраться за Юромку и походить по тамошним местам. И тут я задумался. Сапоги на мне были обыкновенные, резиновые, а не охотничьи — с длинными голенищами, и, не зачерпнув в них воды, я вряд ли перешел бы речку.

Я отыскал на берегу несколько жердин и соорудил нечто вроде мостика. Когда стал осторожно перебираться по ним на ту сторону, вдруг увидел, что возле крупной кочки в густой осоке что-то зашевелилось. «Уж не заяц ли?» — подумал я.

Да, это был заяц. Он высунул из травы свою мордочку с длинными ушами, понюхал мелко воздух и, подпрыгнув, дал такого стрекача, что его короткий хвостик только мелькнул перед моими глазами.

«Надо же, переплыл все-таки! — удивился я. — И собаку провел, и охотников!»

И вот, как только заходит разговор о трусости и глупости зайцев, я тотчас же вспоминаю эту историю на Юромке и посмеиваюсь. Уж я-то теперь знаю, как бывает смел и находчив заяц!

 

РЕКСУШКА

Давно я мечтал завести хорошую собаку. Бывало, на охоте заслышу азартный лай и чувствую: так и сжалось сердце! Трудно в лесу в одиночку.

Живу я в городе Сыктывкаре. Держать охотничьего пса здесь нелегко. В тесных городских комнатах он жить не привык: ему нужен воздух, приволье! Однако мысль о собаке меня не оставляла.

И конечно, тайным моим желанием было заполучить настоящую лайку. Для коми охотника нет лучшей помощницы в тайге. Лайка выслеживает белку, хорошо берет след горностая и куницы, поднимет глухаря, отыщет в непроходимом болоте подстреленную утку. И по внешнему виду — красавица, да и только! Поджарая, мускулистая, с узкой мордой, умными глазами. Чуткая на слух, выносливая, неприхотливая, преданная хозяину, она понимает его буквально с одного взгляда.

Бывало, увижу охотника с лайкой, замру и любуюсь умной сильной собакой.

И вот моя мечта сбылась. Один мой старый друг из Удорского района нашей республики выпросил для меня у тамошних охотников щенка. И послал его оказией в Сыктывкар. В летний полдень из далекого Косланского аэропорта вылетел самолет. На коленях у одного из мужчин в большой хозяйственной сумке сидел необычный пассажир. Вез его знакомый моего товарища, по каким-то своим делам отправившийся в Сыктывкар…

Первое время щенок жил у моего приятеля. Его дети очень привязались к песику, кличку даже дали — Рекс, Рексушка. Провожали они его со слезами. В сумку, в которую его посадили, ребятишки наложили конфет, печенья, белого хлеба.

Рекс, конечно, не знал, куда его везут. Поначалу он сидел спокойно, с интересом прислушиваясь к гулу мотора. Такого ему не доводилось слышать. Рекс все ждал, когда же кончится этот шум и его выпустят на волю. Ему ведь так хотелось побегать по лужайке! Но никто не собирался его выпускать. Гул стал сильнее, и щенка как-то странно покачивало. Рекс разозлился и тявкнул разок, другой. Человек, на коленях у которого он сидел, забеспокоился, начал потчевать его конфетами, печеньем. Всем своим существом Рекс чувствовал, что его увозят далеко от родных мест, и затосковал…

А самолет набирал высоту, и под ним расстилалась на много верст хмурая парма, с ее бесчисленными болотами, полянами, речушками и озерами.

В тот день я задержался на работе. Возвращался домой теплым летним вечером. Солнце садилось в леса за Вычегдой. Птицы сворачивали свои песни. Зелень густо и сильно пахла.

Во дворе меня встретила моя дочка Оля.

— Папа, папа! Ты знаешь, кого нам привезли?! — закричала она. — Щеночка! Маленького, черного! Он такой милый!

Отворив дверь, я увидел щенка. Насторожив уши, он посмотрел на меня, потом ощерил зубы, сморщил нос — видно, захотел тявкнуть. Но вдруг чихнул и забыл про свое намерение. Подбежав ко мне, обнюхал ноги.

— Вот спасибо Юрию Константиновичу, — сказал я, — не забыл моей просьбы. Уважил!

Я наклонился и погладил щенка. Он опрокинулся на спину, задрал лапы. Я пощекотал ему брюшко. Шерсть у него была гладкая, мягкая, как пух. Мордочка и уши — угольно-черные. Передние лапы — белые, задние — в серых подпалинах. По спине шла черная лента, а грудь и живот были обсыпаны белыми пятнами, точно заплатами. Кончик хвоста был тоже белый и весело завивался колечком.

Щенок еще раз обнюхал мои ботинки, брюки, лизнул руку и тоненько тявкнул, приглашая поиграть. Это действительно была лайка, о которой я так мечтал.

— Ну здравствуй, дружок! — обратился я к нему.

— Ой, папа! — радовалась и Оля. — Можно, я его поглажу? Ой, как я его люблю! Я буду с ним гулять. Можно?

Рекс знакомился со своим новым домом. Он бегал по комнатам, лазил под диван и кровати, беспрерывно чихал, хватал зубами все, что ему попадалось на пути. Оля отдала Рексу свой любимый резиновый мячик. Щенок гонялся за ним по полу, рычал, притаивался и снова гнался за мячиком, а мы хохотали над его проделками.

Жена налила в блюдце молоко, поставила его у порога. Время от времени щенок подбегал, лакал молоко и снова принимался играть. Спать мы его устроили на кухне. К своей постели он сразу привык. И больше нигде не ложился, только на своем половичке. Просыпался рано и будил всех звонким, визгливым лаем.

Утром с Рексом гулял я, днем — Оля. Вечером мы отправлялись на улицу втроем. Рекс быстро перезнакомился со всеми жильцами в доме, встречал их звонким лаем, а на чужих ворчал.

Он хорошо знал время обеда, ужина и ластился к моей жене, хлопотавшей на кухне. Нетерпеливо прихватывал зубами за передник, повизгивал и точно хотел сказать: «Ну дай мне скорее поесть. Не видишь, как я голоден?!»

Когда Рексу исполнилось три месяца, я повел его на ветеринарный пункт. Щенку нужно было сделать укол, чтобы он не заболел чумкой.

По дороге он вел себя как обычно: с любопытством обнюхивал прохожих, бросался на кошек, но при входе в лечебницу, почуяв запах лекарств, забеспокоился. Кое-как я его успокоил.

В кабинете мы с ветеринаром уложили его на длинный стол. Я стоял рядом, держал и поглаживал щенка.

— Ничего, ничего, Рекс. Спокойно! Так надо, — говорил я ему.

Он поглядывал на меня и шевелил в ответ кончиком хвоста.

Ветеринар набрал в шприц вакцину и сделал укол. Я почувствовал, как щенок напрягся, но даже не пискнул, когда иголка исчезла под кожей. Он только перевел на меня свои умные, серьезные глаза, как бы спрашивая: «Что же это вы со мной делаете?» И вздохнул.

На обратном пути Рекс снова развеселился. Он прыгал, натягивал поводок, просился побегать.

Оля сама очень боялась уколов и, когда я уводил Рекса к ветеринару, даже всплакнула.

— Рексушка, — причитала она, — милый мой, тебе сделают больно. Мне тебя жалко!

Я рассказал ей, как Рекс вел себя в лечебнице. Оля так и расцвела. Она гладила, ласкала щенка, угощая сахаром.

— Ах, какой ты смелый, Рексушка! — говорила Оля. — Я вот тебе сладкого припасла. Кушай!

Не успела положить на ладошку кусочек рафинаду, как — р-раз! — он уже оказался в пасти Рекса. Съел и еще просит: повизгивает, смотрит на молодую хозяйку и вертит вовсю пушистым хвостом.

Вскоре я начал натаскивать Рекса. Прежде всего приучал его к поводку. Обычно он забегал вперед или в сторону, точно спешил куда-то. Я стал его приструнивать.

— Рядом, Рекс! Рядом! — приказывал ему.

Долго с ним бился. В конце концов Рекс понял, что я от него хочу, и вскоре ходил со мною нога к ноге.

Потом учил другому. Возьму какую-нибудь вещь: палку, тряпку или шапку, заброшу подальше и требую, чтобы он принес ее мне. Тут тоже пришлось с ним повозиться. Но и этот урок он усвоил.

Я заставлял Рекса прыгать в воду и плыть туда, куда мне нужно.

Рекс оказался на редкость послушным, исполнительным псом, и часто мы были довольны оба: и ученик, и учитель.

Чуть позже я начал вывозить его в лес. Надо было ему привыкнуть к новой жизни, ожидавшей его в будущем. Мы гуляли, и я ждал, когда охотничьи навыки у Рекса, как и у всякой породистой собаки, проявятся сами. Я с интересом наблюдал за ним во время этих прогулок. Обычно садился с ним на теплоход и плыл куда-нибудь за город. Всякий раз Рекс внимательно приглядывался к окрестностям, словно пытался изучить: в каком направлении его везут? Он становился на задние лапы и подолгу смотрел на берег, потом подбегал ко мне, ложился у ног.

На стоянках я не спешил. Ожидал, когда с теплохода сойдут все пассажиры, потом — уже мы с Рексом. Я спускал его с поводка, и Рекс носился как ветер. Умчится вперед, мелькнет его хвост в кустах; вон — видно — проскользнул по опушке. Закатится вдалеке заливистым лаем и опять вынырнет в нескольких шагах от меня. Не знаю, кого уж он там облаивал, но видно было, что все это ему очень нравилось. Бросится ко мне, поласкается, полежит у ног, вывалив из пасти красный длинный язык, и опять исчезнет в кустах.

Иной раз так набегается за день, приедем домой — даже к пище не притронется. Лежит на своем половичке и дремлет, вздрагивая во сне. Встанет, попьет воды и снова ляжет…

За год Рекс возмужал, оброс косматой, пушистой шерстью. Грудь у него раздалась, лапы окрепли — большие, широкие. Здоровый, сильный пес!

Жил он теперь в сарайчике, во дворе.

Пришел сентябрь, со своей особенной красотой, охотничьими радостями. Осенью охотника тянет в лес с такой силой — удержу нет! Чистишь ружье, набиваешь патронами — готовишь снаряжение, а в мыслях — шагаешь по тайге, тянешь в себя густой воздух, настоянный на травах, разводишь костры на берегах бурливых речек. Нет тут покоя охотнику!.. Тоскует его сердце по зеленому раздолью, по глуховатому шуму ветвей, просится из теплых обжитых комнат на вольный воздух…

Я всегда брал отпуск осенью. Как никогда, готовился в нынешний сезон. Не терпелось мне испытать Рекса на охоте…

Пора!..

И вот наступил желанный день. Позади — хлопоты и приготовления, неспокойная ночь. Едва сунул ноги в болотные сапоги, застегнул ватник — Рекс подал голос из сарайчика, словно почуял свой час. Я закинул за спину рюкзак, ружье и вышел во двор. Отворил дверь сарайчика — Рекс кинулся ко мне, обнюхал сапоги, чехол, заурчал, заволновался. Увидев поводок у меня в руках, завилял хвостом, лег на землю — дал себя привязать. Без поводка его в общественный транспорт не пустят. Такое правило.

Поехали автобусом до загородного поселка Верхний Чов. Рекс вел себя спокойно, сидел у ног, поглядывая на редких пассажиров, только ноздри подрагивали.

На конечной остановке сошли. Я спустил Рекса с поводка. Он тут же куда-то умчался. Вот она, наша «лесная тропа»!

Вскоре вывела она меня на лесовозную дорогу. Левее, за оврагом, был поселок Верхний Чов. Только я сделал несколько шагов, как в той стороне закудахтали куры, заголосили петухи. Я сразу понял, в чем дело. Наверняка мой Рекс…

Побежал на этот шум. Глянул и обомлел: гонит мой пес вдоль загородки целую стаю кур, пытаясь схватить одну из них. Я и крикнуть не успел, как он цапнул ее за хвост. Но курица, оказавшись в беде, забила отчаянно крыльями и сумела вырваться, теряя перья. Обескураженный, Рекс так и замер. Но только надумал продолжать погоню, я на него так закричал, что от неожиданности он припал к земле и оглянулся. Потом завилял хвостом и как ни в чем не бывало побежал к лесу. Я его сердито позвал. Он вернулся.

— Как же тебе не стыдно? Нельзя, Рекс, этого делать! Нельзя! — начал я ему выговаривать.

Рекс то ложился на землю, то садился, виляя хвостом и заглядывая в глаза, — просил прощения. Я нарочно провел его через поселок, мимо встревоженных кур, грозно поглядывая на него. Рекс шел, виновато прижав свой пушистый хвост к задним лапам, и только вздрагивал. На кур он больше никогда не кидался.

Но и дальше было не все гладко. Уже на подходе к лесной избушке подняли рябчика, и я его срезал. Рекс помчался, схватил добычу и принялся с ней играть. Сколько я ни звал, ни кричал, он не слушал, а оставил рябчика, когда вдоволь с ним наигрался. Я опять начал его стыдить. Обломил хворостину и погрозил ему:

— Уходи домой! Чтобы я тебя не видел! Мне такой непослушный пес не нужен. Оставайся дома! Не возьму тебя больше на охоту!

Рекс, очевидно, понял, за что я его ругаю. Отошел, лег и следил за мной грустными глазами. Я с ним долго не разговаривал и делал вид, что не нуждаюсь в его услугах. Пока добирались до лесной опушки, ни разу не взглянул в его сторону. Он плелся сзади, иногда забегал вперед, выказывая усердие и послушание. Но я был тверд — долго еще не обращал на него внимания.

Подошли к срубу. Пока я готовился к ночлегу, Рекс обегал все кругом, облаял кусты и деревья — это он зверей отпугивал, чтобы не подобрались к домику, в котором мы собирались ночевать. Поужинав, я забрался на нары. Рекс лежал у порога и чутко вслушивался в ночные звуки…

Отдохнув денька два после первого выхода в лес, я вновь собрался на охоту. В этот раз направился в окрестности поселка Эжвы. Там тайга начинается сразу же за огородами, нужно только перейти речушку Емваль.

Эти места мне знакомы с детства. Я сам родом из Эжвы, здесь рос, учился, ходил с ребятами в лес за ягодами и грибами. Памятны мне тут каждое озерцо и болото, каждая тропинка. Повидавшись с земляками, решил идти на хутор Мирон. До него — километров пятнадцать.

Оставив позади половину пути, мы вышли с Рексом к большому болоту, которое нужно было обойти.

Я свернул на тропинку, но дорогу мне преградила лежащая ель. С прошлого года я тут не был и не знал, что над Мироном пронесся ураган и повалил вокруг много деревьев. Тут и подстерегала меня опасность…

Вскоре я попал в такой бурелом, что выбился из сил. Присел на пенек. Чувствую: не встану. Хотелось лечь, закрыть глаза, а ночевать в таком месте небезопасно. Наверняка неподалеку бродит росомаха, рысь, а то и медведь.

Рекс легко перебрался сквозь чащу. Он перескакивал через поваленные лесины, проскальзывал в незаметные для меня лазейки, то убегал вперед, то возвращался. Он тоже чувствовал неладное и часто, подбежав ко мне, скулил, лизал руки, дергал за полу и тянул за собой.

— Помогай, Рекс, помогай! — просил я своего друга.

Когда я застревал в сучьях, Рекс тащил меня с такой силой, что я тут же переваливался с рюкзаком на другую сторону валежины. Часа два пробивались мы с ним через поверженный лес и наконец выбрались из бурелома. Теперь до места было рукой подать.

Я присел отдохнуть. Достал из мешка сахару и дал Рексу.

— Спасибо, Рексушка! — хвалил я своего четвероногого друга. — Помог хозяину выбраться. Молодец!

В тот день Рекс впервые облаял косача. Мне не удалось подстрелить птицу. Пока бежал на лай, глухарь тяжело взлетел и скрылся в тайге. Рекс делал круг за кругом, искал место, где сел косач, но не нашел. Обидно ему, конечно, стало. Прибежав, лег возле меня, тихонько повизгивая от неудачи. Но у меня было радостно на душе. Пусть ушел глухарь, найдем другого. Важно, что Рекс в первый раз напал на его след.

На следующий день Рекс несколько раз поднимал из-под деревьев рябчиков, которые склевывали там бруснику, но подстрелить мне их не удалось. Да и жалко было. Совсем молоденькие, птенцы еще. Пусть летают, подумал я, живут, поют на все голоса, веселят нашу парму! Зато нагулялись мы с Рексом вдосталь. И погода была хороша! Не хотелось даже возвращаться в избушку.

Уже смеркалось, когда Рекс облаял белку. Я пошел на голос и увидел ее на высокой густой ели. Мелькнув пушистым хвостом, она схоронилась в ветках. Я вытащил из-за пояса топор и постучал по стволу, но белка не показывалась. Наверное, успела перескочить на другое дерево…

— Пошли-ка домой, Рекс, — сказал я. — Их еще нельзя стрелять. Еще рыжие слишком, не потемнели…

Отойдя немного От этого места, я хватился манков на рябчика. Они висели у меня поверх ватника, привязанные к пуговице. Пока лазил в елках с топором, видно, оборвал нитку и не заметил, как обронил. Я вернулся и долго кружил среди елок, но так и не нашел. Очень расстроился.

Рекс заметил, что я чего-то ищу и тоже засуетился. Начал бегать и обнюхивать землю.

— Ищи, Рексушка, ищи! Может, найдешь. Вот, потерял, — показал я ему огрызок нитки.

Не знаю, понял он меня или нет, но усердно начал шнырять под деревьями. А вскоре, погавкав радостно, притащил мне утерянные манки.

— Ай да Рекс! Ай да умница! — ласкал я своего друга, не зная, чем его отблагодарить. Сахар у меня уже кончился. Отдал хлеб с маслом, который взял с собой в дорогу, чтобы перекусить при случае.

Пока он ел, я гладил своего верного помощника, ласково хвалил:

— Умница, молодец! Хорошо, Рексушка!

Вот уж, честное слово, только говорить не умел мой славный пес, а понимал все — с полуслова!..

Наступила зима. Снегу выпало много. Окна первого этажа в нашем доме просто завалило сугробами. А мне пришлось ехать по служебным делам в Москву — и надолго.

В день отъезда я заглянул в сарайчик. Долго сидел с Рексом, лаская его и уговаривая:

— Не скучай, друг! Вот приеду, опять будем вместе. Придет время, пойдем снова на охоту, слышишь?..

Рекс скулил, лизал мне руки, прижимался к ногам теплым боком — предчувствовал разлуку.

В Москве я все время вспоминал его. Жена и дочь писали, что Рекс тоже тоскует. Скулит или воет поутру, плохо ест, а когда пустят в квартиру, отыщет мой охотничий рюкзак, ляжет около него и вздыхает тяжко.

Вернулся я уже в конце февраля. Еще в переулке, подходя к дому, услышал лай своей собаки и радостное повизгивание.

Не переодеваясь, отправился с Рексом гулять. Рекс прыгал, резвился на снежной целине, вздымая тучи морозной пыли, и на первый же зов летел ко мне со всех ног, чтобы доказать свою любовь и преданность.

— Ах ты мой славный, дорогой пес, — обнимал я его, прижимал к себе. — Вот и снова вместе. Еще поохотимся! Правда? Долой скуку и уныние! Вперед, Рекс!

Стояло лето. В нашем далеком северном крае такое бывает редко — сильная жара. Солнце жгло немилосердно, зелень в палисадниках поувяла, пожухла. На солнцепеке зло гудели большие мухи. Ветерок с Вычегды почти не чувствовался на душных улицах.

А мы с Рексом готовились будто на праздник. Он был чист, расчесан. Целый час мы с дочкой отмывали его в ванне, а потом вычесывали гребешком. Шерсть на нем, высохнув, лоснилась точно смазанная. Красив был мой охотничий пес, красив!

Взяв его на поводок, направился с ним в парк. Там проводилась республиканская выставка охотничьих собак. Лучшие из них получат медали, а их хозяева — дипломы.

С важным видом вышагивали по аллеям разномастные лайки, терьеры, бесшумно ступали поджарые борзые, гончие, семенили коротконогие спаниели. Каких только пород тут нет!

Вначале собаку осматривали врачи-ветеринары, а затем хозяин отводил ее на площадку, где заседало жюри выставки и тесным кольцом толпились зрители. Все — взрослые и малые — те же судьи: иных собак горячо хвалят, других провожают равнодушным взглядом.

За моей спиной расшумелись, заспорили мальчишки. Один из них — веснушчатый, белобрысый, другой — смуглый.

— Эх, мне бы такую собаку! — с завистью говорит один из них, указывая на лайку, у которой свисает с шеи гирлянда медалей.

— И мне бы! — вторит ему белобрысый. — Я хочу такую собаку, которая меня в школу бы возила на санках! Уроки кончились, а она тут как тут… Скажешь, нельзя?

Рядом со мной стоит пожилой, седовласый мужчина, у ног которого — рыжая борзая. Он хитро улыбается и подмигивает мне.

— А я бы на твоем месте, — говорит он мальчишке, — взял бы такую собаку, которая и уроки еще делала за меня!

Мальчишки вспыхнули от стыда, замолчали.

— Собака — это не игрушка! — строго заявляет мужчина. — Воспитать ее нужно так, чтобы от нее польза была, а не забава! Ясно?

И он стал рассказывать им о своей собаке, о том, как она берет след на охоте, как гонит зайца, какой она преданный друг и сторож в доме. Немного и я рассказал о своем Рексе — то, что вам уже известно. А Рекс сидел у моих ног и, казалось, строго и укоризненно глядел на мальчишек, навострив свои чуткие черные уши.

Мальчишки не сводили с него глаз, и я понимал, что каждый из них в душе страстно мечтал иметь такую же собаку и стать самым знаменитым охотником!

Выставка закончилась поздно. Члены комиссии оценили моего Рекса на «хорошо», несмотря на его молодость. Ему было всего год и три месяца. Среди своих ровесников он занял второе место.

Я возвращался домой довольный и счастливый.

Рекс весело тянул поводок, шалил, повизгивал, будто разделял мои чувства…

И вот опять подошла осень. Целыми днями пропадали мы с Рексом в тайге. Без устали бродили по чащобам и берегам таежных речек, выслеживали белку, поднимали глухарей.

В ноябре выпал первый снег, лес стал величавее, красивее. На белом покрове отчетливо отпечатались следы зверей и птиц.

Лес сменил свои песни. Перестали свистеть рябчики, хрипло «покашливать» глухари. Но то тут, то там разносятся звонкие голоса лаек. И вот где-нибудь грохнет выстрел, и эхо его хлестко шуганет над спящей тайгой.

Пошла охота на зайца, на зимующего в наших краях зверя.

В один из таких дней охотился я с Рексом возле местечка Кокуль. Заночевали в знакомой лесной избушке. Я растопил печку, принес из родника воды, сварил ужин. Покормив Рекса, напился чаю и, пораньше закрыв трубу, улегся спать.

В избушке было тепло, даже душно. За день я так находился, что веки слипались сами собой. Заснул мгновенно, точно в яму провалился.

Проснулся оттого, что меня кто-то трясет за рубашку, тащит с нар. Хочу открыть глаза и не могу… Рекс рычит, не дает мне окунуться в забытье.

— Что? Что, Рекс?

Сел, голова кружится, едва не упал на пол. «Угорел!» — мелькнула мысль.

Еле-еле выбрался наружу. Рекс — за мной. На воздухе стало легче. Подозвал пса, прижал к себе, поцеловал в морду.

— Спасибо, Рексушка, дорогой… Если бы не ты, погиб, жизнью тебе обязан!

Все, что было в рюкзаке вкусного, отдал своему спасителю. Рекс, хрумкая сахаром, сидел напротив и не сводил с меня ласковых преданных глаз…

Я решил возвращаться домой. Подошли к речушке. За ночь ее схватил тонкий ледок. Я взял палку, проверил его. Лед от удара разбежался трещинками, выступила вода. Пришлось бродить по берегу, искать переправу. Долго шел и вдруг увидел мосток из обледенелых тонких жердей.

Едва ступил, поскользнулся, чуть не упал в воду. Пожалел теперь, что непредусмотрительно выбросил палку. Шесток этот сейчас очень пригодился бы!

Посмотрел на Рекса.

— Рексушка, сбегай за палкой! Поищи! Палка там! На берегу.

Он, выслушав меня, взвизгнул и исчез в кустах. Долго его не было. Я уж стал подумывать, не вернуться ли самому?

Гляжу, появился Рекс. Высоко задрав морду, тащит тяжелую длинную палку. Бросив у моих ног, сел, из пасти вырывается парок, а глаза как бы говорят: «Бери. Принес. Переходи спокойно».

С шестком я легко перебрался по жердям на другую сторону, а Рекс одолел речушку в два прыжка.

И еще одна пришла зима. Ударили лютые морозы. По тайге можно пройти только на лыжах. Сугробы такие — свернешь с лыжни, провалишься до пояса.

Рекс отдыхал. Целыми днями лежал в конуре, свернувшись калачиком и прислушиваясь к свисту ветра. Иногда по ночам раздавался его тоскливый вой.

Мне тоже не спалось. Попыхивая папиросой, поглядывал на ружье, вспоминал недавние походы, ночевки у костра, удачные выстрелы. Верно, Рексу виделись те же сны…

По вечерам я выпускал его гулять.

Бывало, набегается где-то по дворам, я выйду, кликну — прибежит. И вдруг однажды он исчез.

Я все улицы обошел, всю округу, звал его, но — безрезультатно. Всю ночь не смыкал глаз, просидел у окна. Послышится лай, мелькнет тень на снежной целине — бегу во двор. Но Рекс как в воду канул!

Не пришел он и на следующий день. Жена и дочка испереживались вместе со мной.

— Может, его поймали и на привязи держат? — гадала Оля.

— Не может быть! — отвечал я. — Рекс в чужие руки не дастся.

— А может, под машину попал?.. Что мы без него будем делать… Я так к нему привыкла!..

Сочувствовали и мои друзья по работе:

— Жаль, если пропадет такая собака.

Другие утешали как могли:

— Вернется, куда денется! Погуляет и придет.

Три дня еда в миске у конуры оставалась нетронутой. Я ходил по городу, заглядывал в закоулки, стоял у сараев, где тявкали и возились собаки, искал своего Рекса.

Трещал сорокаградусный мороз. На улице — редкие-редкие прохожие, окутанные белым паром. «Где он спит в такой мороз, что ест?» — не находил я себе места.

И вот вечером шел с работы, и вдруг раздался знакомый лай!

— Рекс! Рексушка! — закричал я.

Откуда он выскочил, я даже не заметил. Худющий, измученный, но такой же радостный и шустрый! Кинулся ко мне, виновато заюлил хвостом…

Домой шли вместе. Рекс, видимо, и сам был рад, что вернулся. Прыгал на грудь, пытался лизнуть в лицо, терся лохматым боком о колени.

Дома я налил ему большую миску теплой жирной похлебки. Сидел рядом, почесывая пса за ушами, и ничем не показывал своего недовольства или тревоги, не ругал. В молодости всякое бывает! Чувствовал я, что зимние сны об осенней охоте сорвали его с насиженного места. Побегал он по заснеженной тайге и вот пришел домой. Понял, наверное: надо ждать настоящей охоты!

Первое время Рекс только отсыпался, не выходил из конуры. Но утро, как всегда, приветствовал своим сильным, звонком голосом — от счастья, силы, здоровья! Я слышал собачий лай и радовался, на душе было светло и празднично.

«Ах, парма, парма! Как ты там поживаешь? Какие нам новые сны уготовила? О чем твоя песня в длинные зимние ночи? Кто прячется под твоей теплой, зимней шубой от озорных ветров и трескучего мороза? Кого радуешь своей красотой? Мы с Рексом скучаем по тебе. Ждем не дождемся, когда снова доведется посидеть в тиши березовой рощи, послушать веселое птичье щебетанье, припасть к родниковой воде твоих речушек, полакомиться ягодами и грибами. Знаем, придет такое время опять!

До скорой встречи, парма! До нового теплого лета, ясной осени! До новой счастливой охоты!»

 

ЗА РЯБЧИКАМИ

Охота — дело нелегкое, хлопотное, а иной раз и горькое, если не будет тебе обычного житейского везения.

Бывало, исходишь всю тайгу вдоль и поперек — и все попусту. Вымокнешь, сто раз пропотеешь, от усталости — хоть на землю ложись! Но какая радость охватывает при первом удачном выстреле — словами не передать! А если еще повезет на крупную птицу — тетерева, хитрого глухаря, то ничего больше и не надо…

Самая увлекательная охота — на рябчика. Эта юркая серая птица не больше лесного голубя, но такая осторожная, ловкая, быстрая — диву даешься! Поневоле ей приходится быть таковой: врагов-то много! За рябчиком охотится не только человек, но и зверь: куница поджидает его на дереве, промышляет плутовка лиса; часто становится он добычей хищной птицы — ястреба, совы…

К лету подрастают птенцы. Чуть завиднеет, сверкнет первый луч солнышка, а рябушка уже ведет свой выводок на места, где обильно растут черника, голубика. Птенцы, точно мышата, шныряют в траве, учатся искать пищу. Иной раз бредешь по таким местам, а рябчик взлетает прямо из-под ног; скользнет на ель и затаится в густых ветках. Ни за что не найдешь! Птенцы по сигналу матери сразу попрячутся кто куда.

Маленькие такие, просто крошечные, а умницы какие! Когда они взрослеют, тут же отделяются от матери и ведут жизнь самостоятельно.

Осенью рябчики чаще обитают в той части леса, где много ягод, — у поросших густой травой холмиков, бугров. Когда выпадет снег, питаются березовыми почками, рябиной и плодами шиповника.

После листопада и начинается на них охота. Они легко идут на зов манка. Манки мастерят из голенной косточки зайца или кролика. Годятся и трубчатые кости из крыльев петуха или глухаря. Кто не умеет делать сам, может купить манок в магазине.

Станет охотник за дерево и «манит» голосом рябушки: «Ти-у-у-ти…» Если рябчик поблизости, то обязательно откликнется: «Пии-тии-тиу-ти…» Тут уж замри и не шевелись! Скоро прилетит или прибежит.

Подражать голосу рябушки, конечно, надо учиться. Это сразу не дается. Надо хорошо знать голос птицы. Если будешь неточно воспроизводить его, сколько ни кричи, сиди хоть целый день, — рябчик не откликнется…

В прошлом году я охотился возле ручья Дурок. Дичи здесь много: глухари, рябчики, куропатки. День был дождливый. Лето кончалось, но и осень еще не началась. Однако чувствовалось: сутки-другие — и зашуршит лес облетающей листвой, расцветится в яркие, резкие краски.

Немало километров прошагал я по тайге с ружьем, а рюкзак мой был пуст. В ненастные дни и дичь прячется в укромных местах, не летает, не снует во все концы. Выглянет птица, покормится и снова затаится под лохматыми елями, куда не проникают ни вода, ни ветер.

Уже под вечер вошел в березняк. Промытые хлестким дождем белые стволы деревьев как-то удивительно светились — точно невидимое из-за туч солнце их освещало. В глубине рощи наткнулся я на редкий ельник. Трудно даже понять, как занесло сюда елочки. Но они придавали какую-то особенную прелесть лесу.

Выбрав сухое место между двумя старыми березами, присел отдохнуть. У меня с собой были медные — магазинные — манки. В роще тихо, с листьев еще каплет, но дождь уже перестал. Я несколько раз посвистел в манок. И не успел примоститься с ружьем, как что-то прошумело над головой. Совсем близко от меня на землю сел рябчик.

Я отчетливо видел серую шуструю птицу. Рябчик настороженно оглядывался, ища ту, которая его позвала. Затем торопливо начал склевывать бруснику. Поклюет, поклюет — дальше побежит, быстро осмотрится, опять сорвет ягоду. Он все ближе и ближе подходил ко мне. И вот уже в нескольких шагах от меня…

Я хорошо вижу блестящие глазки, коротенький клюв с горбинкой, черный — угольничком — подбородок, какой бывает у самцов. Его тонкие лапки мелькают быстро-быстро, как спицы велосипедного колеса, и, хотя бежит он стремительно, ни одна травинка не шелохнется. Рябчик подошел так близко, что стоило протянуть руку и можно коснуться, ощутить его нежное оперение…

Сижу, любуюсь им. Рябчик по-прежнему лакомится ягодой и нет-нет прислушается: не позовет ли подружка?

И тут он заметил меня. Мгновение — и молнией взметнулся вверх, взлетел на березку! Какое-то время испуганно разглядывал меня, потом сорвался и улетел.

Я, конечно, мог выстрелить, но рука не поднялась. Уж очень мне понравился красавец рябчик! И до сих пор не жалею, что не выстрелил.

 

В ДАЛЬНЕМ ЛЕСУ

Вот-вот солнце сядет за деревьями, прочертит свой извечный круг, сбросит на землю ночь, затаит тайгу. Пора и нам подумать о ночлеге. Может, под старой елью на лапнике? Или у свежего стога на поляне, выросшего за один день? Где придется в этот раз? Кто знает… Уж охотник не пропадет, это точно!

Я прислушиваюсь: не хрустнет ли ветка? Где-то тут бродит мой напарник.

— Захарче-е! Эге-ге-ей!

А тот не отзывается. Видно, свернул в ту сторону, где откликались на манок рябчики. Мне было слышно, как он их подзывал. Но выстрелов не было. Попискивали птахи, гукал филин, заладил свое дятел…

Я брел по сухому бору-беломошнику, выглядывая поляну либо какое открытое место. Нерушимо высились сосны-великаны. Пахло хвоей. Иногда с сухим стуком шмякалась шишка.

И — замер! Вижу: у большого, поваленного бурей дерева лежит растерзанная лошадь. Это — работа медведя, не иначе. Приглядываясь, определил, что там уже полакомились и другие звери, и птицы-стервятники. Чу! И теперь кто-то угощается.

Осторожно приблизившись, я разглядел росомаху. Стоял я от нее шагах в двадцати, но она и не думала удирать. Знать, сильно проголодалась.

Хищница, злобно урча, косилась в мою сторону, скалила зубы, но только после того как оторвала кусок мяса, убежала в лес.

Подошел мой товарищ. Я рассказал ему о росомахе.

— Давай покараулим? — предложил он. — Она так просто добычу не оставит.

Мы расположились неподалеку.

Темнело. Солнце уже село. Подул сырой, холодный ветер. Приятель мой поежился.

— Зябко, — сказал он. — Может, пойдем? Пора и на ночлег устраиваться.

— Наверное, уже не придет, — согласился я с ним.

— Не-ет! Росомаха здесь. Где-то рядом, — ответил он. — Затаилась и наблюдает. Ей темень не помеха! Видит как днем. Ждет, когда уйдем. Хитрый зверь! И опасный. Видел ее лапы? Короткие, но мощные. На таких лапах она за ночь не один десяток километров по тайге испетляет в поисках добычи, и хоть бы что! И никого не боится. Когда голодна, бросается на самых сильных зверей. Даже лось ее побаивается. А уж пакостница… Ни один силок или капкан без внимания не оставит. Все крадет! И зайцев, и белок, и рябчиков. Нет от нее житья охотникам!

Мы прислушались. Было тихо. Ни хруста ветки, ни шуршания листвы…

С севера ползла огромная черная туча. В лесу стало мрачно, черно, затаенно. Потом блеснула молния, загрохотал гром…

Мы поднялись и пошли искать ночлег. Пока пробирались, все чаще сверкала молния, раскатисто гремел гром. На первой же широкой просеке нашли стожок. Свернули к нему. Разжечь костер было делом одной минуты. Мы торопились. Стало накрапывать, и очень хотелось хлебнуть горячего чайку.

Котелок вскоре забулькал, загудел на таганке. Словно просил убрать его с углей. Обжигаясь, мы пили крепкий вкусный чай и смотрели на огонь.

Гром иногда слышался сверху, но уже откуда-то издалека доносился. Ветер переменился, и туча пошла стороной. На небе высыпали яркие редкие звезды.

— А ведь она, наверное, за нами шла, — зевнув, сказал мой товарищ, уминая себе место на стожке.

— Кто? — спросил я.

— Да росомаха! Кралась, говорю, следом. Провожала.

— Могла бы и напасть?

— Могла. А то вдруг вернешься и унесешь ее добычу! — засмеялся приятель.

Я не знал, шутит он или всерьез, но все же стало как-то не по себе.

«Бр-р…» — передернул я плечами и полез поскорее в душистое мягкое сено.

 

ДОЛГО ЖИТЬ ТЕБЕ, ГЛУХАРЬ!

В один из своих охотничьих походов, пробродив целый день по тайге, я возвращался домой. Устал изрядно. Тяжелый пестерь и ружье натерли плечи. Пошел поохотиться на рябчиков и глухарей, да стрелял неудачно. Ни одного не подбил! Хорошо еще — брусники набрал. Всё не напрасно.

Медленно я брел по знакомой лесной тропинке. День стоял серенький, скучный. Моросил дождь. Настроение у меня было, прямо сказать, не из приятных.

Вдруг шагах в двадцати от меня послышался шум крыльев. Не успел я скинуть с плеча ружье, гляжу: взлетел из мелколесья крупный глухарь. Но что за чудо: тащит большую сухую ветку! Болтается она у него в лапах, не дает подняться высоко. Я глазам своим не верю. Впервые такое вижу!

Он много не пролетел. Хворостина за что-то зацепилась, и глухарь упал вместе с ней.

Сбросив пестерь с плеч, я подбежал к тому месту. Долго кружил в зарослях, а косач точно сквозь землю провалился. Нет нигде!

Я уже было надумал возвращаться и тут заметил глухаря. Он спрятался шагах в трех-четырех от меня за сухим валежником и зорко наблюдал за мной. Я бросился к нему. Глухарь попытался взлететь, но у него ничего не вышло. Я его перехватил. Взял в руки и тут только обнаружил, что на лапке — петля из конских волос. Вот, оказывается, в чем дело. Глухарь попался в силок, который был привязан к ветке…

Очень мне хотелось принести домой живую редкую птицу. Но я вдруг подумал: кто знает, сколько суток сидел он в плену, голодал, прятался от хищников! Приложил столько усилий и умения, чудом спасся от смерти, и вот — теперь в неволю! Жалко мне стало глухаря, почувствовал я к нему особое какое-то уважение.

Я освободил лапку от петли, погладил черную крупную голову птицы и подбросил ее вверх. Глухарь плавно спланировал в воздухе, потом расправил широкие крылья и медленно, с достоинством полетел от меня прочь.

— Долго жить тебе! — крикнул я ему на весь лес.

 

СОРОКА-ВОРОВКА

Как-то с приятелем ушли мы в тайгу на неделю. Обосновались в лесной избушке… Протопили ее, разложили припасы — устроились по-хозяйски. И каждое утро отправлялись побродить с ружьем. Только к ночи возвращались — измученные, усталые. Вокруг тишина, торжественно-молчаливо высятся деревья, будто тоже отдыхают после тяжелого дня.

Когда уже подходили к избушке, на сосне увидели сороку. Прокричав несколько раз хрипло, она улетела в глубь леса.

Затопив печь, поставили варить суп из рябчика. Товарищ принес из родника воды, позвал умыться. На вбитом в стенку гвозде висело у нас полотенце, под ним пристроили мыльницу.

Приятель скинул рубашку, ищет мыло, а его нет.

— Где оно? — спрашивает. — Утром после меня ты умывался! Может, куда еще положил?

— Нет, — говорю. — Никуда не убирал. Здесь должно быть.

Поискали — не нашли. Пришлось доставать второй кусок. Пока мы спорили, опять прилетела сорока. Уселась на сосну и стала кричать на нас: «Кищ-кащ, кищ-кащ…»

Утром поднялись, пошел я за водой. Приятель мой засучил рукава, приготовился ополоснуть лицо.

— Да что ты в самом деле? — рассердился он. — Опять шуточки выкидываешь? Где мыло?

Я глаза на него вытаращил.

— С ума сошел?! Вчера здесь оставили!..

— Верно, — говорит. Пожал плечами, озирается. — Да ест его кто-то, что ли?

А сорока над нами на сосне снова кричит: «Кащ… кащ… кащ…»

Под вечер я вышел к избушке раньше обычного. Похолодало неожиданно. Ветер раскачивал деревья, завывал в ветках, даже птицы попрятались.

Вдруг вижу: от крыльца взлетела сорока. Летела она как-то странно, боком, извиваясь, и очень неловко опустилась на сосну. Я остановился и стал наблюдать. Сорока тоже меня разглядывала и, что было на нее не похоже, делала это без обычного крика. Тут-то я и заметил: что-то у нее в клюве!..

«Эге! Что бы это могло быть?» — подумал я и навел на сороку ружье. Она испугалась, взлетела, выронив таинственный предмет, и с громким криком улетела в лес.

Подойдя к дереву, я нагнулся и увидел в траве туалетное мыло.

— Ах вот оно что! — засмеялся я. — Ну, теперь понятно. Так вот кто, оказывается, с нами шутки шутил!..

 

У ОЗЕРА

С моим знакомым, Василием Егоровичем, мы отправились в деревню Парчег. За ней — озеро, где кормятся дикие утки. Вот и уговорились там поохотиться.

К озеру надо идти руслом небольшой речушки. Бежит она по глубокой низине, по которой в стародавние времена текла наша главная река — Вычегда. Узкая тропинка ведет по склону, то ныряя на дно долины, то поднимаясь на бугор. С бугра далеко видны широкие заливные луга, редкое мелколесье, кустарники. С лугов несется стрекот сенокосилки. На высоких местах уже смётано в стога сено, на укосах высятся небольшие копешки.

Спустившись в луга, видим впереди белесые заросли осоки. На взгорках буйно растет рябина и черемуха, ее тонкий аромат, словно запах дорогих духов, окружает нас. Над кустами шиповника и жимолости снуют стрекозы, охотясь на комаров. В густой траве, куда еще не добралась косилка, безумолчно верещат кузнечики.

Издалека видно, как над водяными зарослями взмывают вверх белые чайки, точно кто-то машет белыми платками, а вслед поднимаются и дикие утки.

Вдруг Василий Егорович схватил меня за руку:

— Гляди! Тетеревятник!

И точно: быстрокрылый хищник верткой тенью скользил над макушками невысоких деревцев.

Охотился он за какой-то небольшой птицей. Бедная птаха всячески стремилась избавиться от преследователя: то стрелой взлетала кверху, то камнем падала к траве… Но разве уйдешь от ястреба-тетеревятника! Вот-вот догонит, вцепится стальными когтями, а потом где-нибудь на дереве полакомится своей добычей.

Василий Егорович не мог успокоиться:

— Ах разбойник! Ах обжора! Поймает, гляди, поймает!..

Серый беспомощный комок, словно почуяв защиту, свернул и помчался в нашу сторону. Ястребу только того и надо было. Ему на прямой линии перехватить добычу ничего не стоит! Он на миг взмыл вверх и замер, точно взбежал на невидимую горку, хищно растопырил крылья — вот-вот сложит и кинется камнем…

Душа Василия Егоровича не смогла этого выдержать. Сорвав с головы кепчонку, яростно швырнул ее на землю, плюнул на ладонь и столь же быстро скинул с плеча ружье. Прицелился мгновенно и выстрелил. Я знал, что мой друг великолепно стреляет…

Все, действительно, произошло мгновенно. Хищник вздрогнул, кувыркнулся, теряя перья в воздухе, и тяжело упал на скошенный луг.

Мы побежали к тому месту. Тетеревятник был еще жив: шевелил широченными мощными крыльями, царапал когтями землю, пытаясь привстать, сверкая на нас злыми выпученными глазами, но скоро ослабел, крылья беспомощно надломились, глаза подернулись серой пленкой и застыли.

Василий Егорович, потрогав хищника носком сапога, облегченно вздохнул. Сколько мы ни оглядывались, маленькой птахи нигде не было видно. Удрала, не успев поблагодарить своего спасителя. Василий Егорович посмотрел на меня с улыбкой. Я крепко пожал ему руку…

От озера мы шли обратно уже затемно. На лугу же облюбовали стог сена, решив заночевать. Проходили неподалеку от того места, где Василий Егорович сбил ястреба. И вдруг увидели: оттуда поднялась какая-то большая птица и скрылась в сумерках. Не сговариваясь, мы свернули посмотреть: что там происходит?

Не пройдя и десятка шагов, наткнулись на растерзанного стервятника. На земле валялись крупные перья. Мелкий пух еще плавал в воздухе.

— Ну и дела… — удрученно покачал головой Василий Егорович. — Его же сородич попировал. Видал? Свой своего поедает!.. Э-эх!.. Нет, все же хищник остается хищником!

Утром выпала роса. Было рано-рано, в небе еще видны были крупные звезды. У озера порой тревожно, а порой суматошно или радостно кричали птицы. И кто знает: может, среди этих голосов был голос нашей пичужки?..

 

ЗАБОТЛИВАЯ МАТЬ

Люблю побродить по лесу. Столько увидишь нового, порой неожиданного! Приятно слышать шум деревьев, голоса лесных обитателей. Сколько разных мыслей промелькнет, о чем только не передумаешь во время этих походов, каких только историй не вспомнишь — своих или услышанных от бывалых людей.

Частенько вспоминаю неторопливый рассказ лесника Петровича, к которому я наведываюсь при случае.

«На пути моем встретился бурливый ручей, — начал свою быль лесник. — Перебрался я через него и вошел в негустой бор. Торжественно в нем как-то, тихо. Я переходил от ствола к стволу и вдруг заметил, как из-под мшелой коряги взлетела глухарка и торопливо, не скрываясь, полетела впереди меня, потом села где-то в кустах.

Так, так, сразу догадался я. От гнезда уводит. Эта лесная курица зазря не поднимется… Э-э, так и есть, нагнулся я возле коряги. Вон как гнездышко замаскировала! Под комлем большого поваленного дерева, в зарослях низкорослого кустарника устроила она гнездо из сухого сена. Отогнув ветку, насчитал я семь яиц. Вот выведет птенцов, к осени они подрастут и станут крупными, жирными птицами. Полюбовался, осторожно отпустил ветку. Трогать гнездо нельзя! Только спугнешь глухарку да еще хищникам укажешь сюда дорогу…

Побрел дальше. До чего у нас красивые места! В этом бору всегда сухо, даже после осенних дождей. Мощная зеленая крона надежно прячет землю даже от ливней. В Мягком ягеле тянутся вверх молодые сосенки. Их иглы и молодая кора нежны и душисты, а в воздухе такой стойкий аромат смолы и свежей зелени! А тут гляжу, из-под мощных корней упруго выбивается, бежит лесной ручеек. Где-то спрятался родничок, не иначе. Вода в ручье прозрачная и холодная-холодная…

Бор этот кончается на высоком берегу Вычегды. Оттуда открываются необыкновенно красивые дали. По реке идут теплоходы, мчатся катера. Низкие протяжные гудки нет-нет да эхом прокатятся над безбрежьем тайги…

Под косогором — узкая лента речного песка. Пока по-весеннему прохладно, песок лежит сырой, уплотненный. А летом, в жаркие дни, он так и слепит глаза! Белый-белый, чистый, без сора, точно пропущенный через сито. Так и тянет прилечь на него, погреть косточки… Э-эх! Над водой стремительно носятся ласточки.

Возвращаюсь домой прежней дорогой. Иду и привычно обшариваю взглядом ельник, овражки, бугорки. Это ведь самые грибные места! Вспоминаешь прошлогодние походы. Вон под тем деревом нашел белый гриб, похожий на румяную булку. Боровички растут здесь кустами, гнездами. Срезаешь осторожно первый, а рядышком, под палым листом, — второй, третий… Гриб — он умело прячется. А сколько радости, когда его обнаружишь! Очень много тут красноголовиков, моховичков, которые видны издали. Осенью много брусники, черники… Так и не заметил сам, как снова повернул к коряге-то. Очень захотелось посмотреть еще раз на глухарку. Остановился, ожидая, когда она снова взлетит, но нет, было тихо. Удивился, конечно. Подошел, развел кустики. Вот это да! Гнездо-то опустело…

Вот чудо! — изумился я. Когда же она успела перенести яйца в другое место? Догадалась, что гнездо ненадежно, и унесла? Ну что ж! Может, и к лучшему… Шел я по лесу и все вспоминал заботливую глухарку. Вот оно, материнское сердце! Сколько беспокойства, заботы и любви вмещает; сколько, а?» — закончил свой рассказ Петрович.

 

ТРЯСОГУЗКИ

В далеком селе есть у меня маленькая родственница. У нее такое красивое и звучное имя — Октябрина! Живет она с мамой, Анной Ивановной, а папа частенько уезжает в экспедицию, он — геолог, его подолгу не бывает дома. Поэтому когда Октябрина присылает мне письмо, то больше пишет о маме. Но отца она тоже любит, очень ждет всегда.

Анна Ивановна — уважаемый на селе человек. Она — трактористка. Вот уже второй десяток лет работает на тракторе. Сельчане избрали ее депутатом своего поселкового Совета.

И вот какую историю рассказала мне однажды Октябрина.

Как-то утром мама подняла ее с постели раньше обычного:

— Вставай, соня этакая! Сама просилась в лес по дрова, а тебя не добудишься.

Девочка радостно ойкнула и быстро начала одеваться. Застегивая вязаную кофточку, выглянула в окно и увидела на улице мамин трактор «Беларусь». Она уже не раз каталась на нем. Очень нравилось ей смотреть, как мама работает. Мощная, сильная машина легко подчинялась маленьким женским рукам. Октябрина только попискивала от восторга, — так мне прямо и написала: «попискивала»!

Скоро они выехали. Трактор лихо катил по пыльной дороге, тащил за собой большой прицеп. В него они собирались погрузить дрова.

Односельчане шли навстречу: кто — в поле, кто — на фермы. Узнавали Анну Ивановну и Октябрину, приветливо здоровались.

Октябрина знает, что маму любят в поселке, девочка ласково на нее поглядывает. Вот она у нее какая — мама! Анна Ивановна одета в теплую, ватную куртку, на голове — цветастый платок. Октябрине кажется, что красивее мамы никого нет на свете!..

Дорога за деревней свернула к лесу. Надо было еще переехать небольшую речку Сэдз, чтобы добраться до поленницы, которую Анна Ивановна и Октябрина сложили еще весной. За лето дрова хорошо просохли, и на зиму им этих дров хватит.

Миновали речку, въехали в лес, свернули на просеку, и вот показалась поленница. Анна Ивановна ловко развернула трактор с прицепом, так чтобы им было удобно грузить дрова, выключила мотор и спрыгнула на землю. Следом за ней спустилась и Октябрина. Огляделась, радостно воскликнула:

— Ой, мама! Как здесь хорошо!..

Анна Ивановна засмеялась и поцеловала дочку. Но любоваться лесными красотами им было некогда — Октябрина понимала, что маме еще надо вернуться на работу.

Когда Октябрина подошла к поленнице, над нею взлетела какая-то птица, начала кружиться и жалобно попискивать. Октябрина замерла, и птичка успокоилась, села на дрова и смотрит на девочку. Только Октябрина шаг сделала, птичка опять принялась носиться над нею. Откуда-то прилетела вторая пичуга, и теперь они вдвоем летали и верещали еще жалобнее. Октябрина пригляделась и узнала трясогузок. Это я когда-то показывал ей птиц и называл их, вот она и запомнила. Только что с ними происходит, девочка не могла понять и спросила у матери:

— Посмотри! Что это с ними?

— Не знаю, дочка, — оглянулась Анна Ивановна. — Может, у них гнездо рядом, птенцов растят, вот и беспокоятся. Зря бы не стали кричать, наверное… Ну, пора приниматься за работу, дочка!

Октябрина только шагнула к поленнице, а трясогузки снова взлетели. Девочка присмотрелась и увидела, что в расщелине между чурками темнеет какой-то серый клок. Она подошла, заглянула и тут же закричала:

— Мама, нашла, нашла! Гнездо нашла! Гляди: четыре птенчика. Ой, они совсем голенькие!

Действительно, в гнезде оказалось четыре птенца — худых, желтых, беспомощных. Они раскрывали клювики, едва слышно попискивали. Трясогузки тут осмелели. Они носились так низко, что едва не задевали волосы девочки.

Анна Ивановна увидела птенцов и растерянно остановилась:

— Что же нам делать? Выходит, не вовремя за дровами приехали. Если гнездо порушим, птенчики погибнут. Горе причиним трясогузкам. Вон как они убиваются!..

— А что, если мы гнездо с собою возьмем? — предложила Октябрина. — Я птенцов молоком поить буду, червяков им носить. Вырастим?

— Нет, — покачала головой Анна Ивановна. — Без родителей они погибнут. Нельзя гнездо трогать!

Анна Ивановна присела на пенек и задумалась. Трясогузки, точно понимая, что люди решают их судьбу, опустились на поленницу и взволнованно защебетали, будто переговаривались между собой. Октябрине их было очень жалко, но и она не знала, что делать.

Анна Ивановна вдруг поднялась, поправила волосы и сказала:

— Домой поедем, дочка! За дровами как-нибудь в другой раз соберемся. Вот птенцы подрастут, начнут летать и освободят нашу поленницу. Полезай в кабину! Едем!

Лицо Анны Ивановны повеселело, разгладилось, она с улыбкой посмотрела на дочь. И Октябрина кинулась ей на шею:

— Мама! Мамочка, какая ты у меня добрая! Я тебя так люблю!

Мать и дочь сели обратно в кабину. Анна Ивановна завела мотор, трактор затарахтел, зачихал и скоро выехал на дорогу.

 

МАЛЬЧИК И ПТИЦА

В дремучую тайгу, где обитали одни звери и птицы, приехали строители. Они возводили поселок для лесорубов. Вместе со взрослыми приехал в тайгу мальчик Толя. Было ему лет двенадцать. В бригаде строителей работал его отец. Он и взял сына с собой на время каникул.

Обязанностей у Толи — никаких. Спи, ешь да гуляй вволю. Вокруг столько интересного! Но Толя с малолетства не привык лентяйничать. Утром встанет, разворошит костер, бросит на угли веток, поставит чайник. Строители поднимутся, умоются из ключа студеной водой, попьют чаю — и на работу. А Толя — на речку, ловить ельцов и хариуса.

— Уха-то сегодня будет? — посмеиваются строители.

— Будет, — кивает Толя. — Вот удочку налажу, наловлю!

— Ты не всю рыбу из реки тягай. Оставь до следующего раза.

— Оставлю, — всерьез уверяет мальчик. — Я по течению пойду, повыше лагеря.

Сказано — сделано! Побрел Толя напрямик через еловый лесок к тому месту, где речушка делает поворот. Сидел, сидел с удочкой — не клюет рыба. Солнце взошло высоко, жжет. Так искупаться хочется! Сунулся Толя к воде, а она — холодная как лед.

Да-а, купаться нельзя.

Шагает Толя обратно, грустный. И ухи не будет!

Какая-то шустрая рябая птичка неожиданно выпорхнула из-под ног. «Гнездо, наверное», — догадался Толя. Искал, искал; уже отчаявшись, заглянул за пенек и увидел гнездо. Шесть желтоватых в крапинках яичек в теплом пуху. Толя не знал, что это было гнездо рябчика. Но ему было интересно проверить: вернется птица обратно или нет?

Он и спрятался в кустах. Ждать пришлось недолго. Скоро самка села на пенек. Она не сразу юркнула в гнездо, а позыркала бусинками-глазками по сторонам, посидела, прислушалась. И тут Толя тихонько выбрался из своего убежища, шагнул к пеньку. Пискнув, самка настороженно подняла голову и уставилась на мальчика. Толя помедлил, еще шагнул. Птичка не двинулась с места.

Толя приблизился настолько, что ему не составляло труда накрыть птичку кепкой. И тут рябушка слетела на гнездо и, распластав над ним крылья, замерла, беспокойно поглядывая на мальчика. Он стояли не знал, что делать дальше. Птица и человек в упор глядели друг на друга. Толе показалось, что глаза рябушки словно говорили ему: «Ну зачем ты это делаешь? Тебе не стыдно? Думаешь, я испугаюсь и брошу своих птенцов?»

И сконфуженный Толя неуверенно отступил, пятясь, отошел на край поляны, потом повернулся и побежал к лагерю.

За обедом он рассказал, как обнаружил гнездо.

Отец нахмурился и сказал строго:

— Не смей трогать! Слышишь?

А кто-то из рабочих засмеялся и стал дразнить Толю:

— Смотри, она тебе глаза выклюет!

Толя обиделся:

— Думаете, я побоялся? Я бы ее в два счета схватил. Только жалко…

— Не смей! — снова повторил отец.

Прошло дня два. Мальчик все время вспоминал о гнезде, ему не терпелось снова взглянуть на него. Наконец он отправился на знакомое место. Почти на цыпочках подкрался к пеньку, заглянул, а там — только шелуха от яиц. «Вот хитрая! — изумился Толя. — Неужели думала, что я заберу их. И птенчиков унесла! Да я только хотел посмотреть!»

Мальчик выгреб из кармана и насыпал на пенек овсянки и хлебных крошек. Нарочно прихватил с собой для птенцов. «Может, прилетят? Поклюют?» — расстроился он.

Теперь, бродя по лесу, Толя заглядывал на каждое дерево, все надеялся встретить свою знакомую рябушку. С каким-то новым чувством мальчик теперь наблюдал за тем, как птицы-родители учат птенцов летать, искать пищу, прятаться от зверья и ястребов. Запомнился ему этот случай.

 

БЕЛКИ-ПУТЕШЕСТВЕННИЦЫ

Забавный зверек белка!

Какая она трудолюбивая! Летом ее можно увидеть на земле, под деревом, где она зарывает шишки в укромные места, делает запасы на зиму. Почуяв опасность, с быстротой молнии взлетает на дерево. Но белка любопытна: не сразу спрячется, а сначала понаблюдает за тем, кто ее напугал. Потом взбежит к макушке и скроется в густых ветках.

Слух у белки чуткий, глаза острые, хвост мягкий, пушистый, грудь и живот — светлые, спинка рыжеватая. Цепкий зверек, быстрый. На одном месте не усидит — прыгает с дерева на дерево, будто перелетает. Красиво прыгает!..

Если урожай шишек хороший, то зимуют здесь же, но если плохой, то белка вынуждена покидать обжитые места. И порой приходится преодолевать ей такие большие и трудные расстояния, что немало дней и даже недель уходит на это!

Белки могут отправиться на север и на юг, на запад и на восток. Что их ведет? Очевидно, чутье. Ни жара, ни проливные дожди, ни холод — ничто их тогда не остановит. Идут днем, ночью, пересекают большие и малые реки, болота… Известны случаи, когда белки пробирались через поселки, города.

На пути их подстерегают многие опасности. Охотятся на белок куницы, коршуны, лисы, волки и даже люди. Есть среди них такие, которые не понимают, что зверьков гонит голод, и охотятся за белкой. Только жадные, корыстные, бессердечные люди могут это делать. Ох как нехорошо!

А беззащитному зверьку нелегко. В дороге тоже надо найти корм, на новом месте поднять потомство, уберечь его от болезней и голода.

До войны я работал учителем в одном печорском селе. На севере все необычно: июль, а вода в разлившейся по весне реке не убывает. Помню, выйду на берег, а со стороны моря подует холодный упорный ветер и гонит большие, тяжелые волны. В такое время они могут захлестнуть лодку, если окажешься на стремнине…

В тот день я отправился на прогулку. Было тихое светлое утро. Шел я полюбоваться на птичьи стаи, летевшие с юга. Здесь, в наших краях, они гнездятся, выводят птенцов.

Едва миновав околицу деревни, я вдруг увидел на тропинке необычный серый комок — издалека был похож на оброненную шоферами ветошь. Я вначале так и подумал, что кто-то кинул тряпицу, обтирая на ходу замасленные руки. Но подошел ближе и ахнул: мертвая белка! Потом гляжу — еще одна, потом еще, еще… Я догадался, что здесь произошло.

Белки переплывали реку, а встречный ветер отгонял их, и у самого берега сил у зверьков не хватило. Более ловкие и везучие все же выбрались из воды, однако ночной мороз сделал свое: обессилевшие зверьки окоченели…

Немало лет прошло, но этот трагический случай не выходит у меня из памяти. Редко такое увидишь: как мужественно ведут себя животные, повинуясь могучему инстинкту и зову природы…

 

НА ЛУГАХ

Пришел сенокос. Дни ясные, жаркие. Сильно пахнут травы. На лугах стрекочут косилки, а уже к вечеру то тут, то там вырастают стога.

На покосе — и стар и млад. Ребятишкам — одно раздолье! Это как праздник… И по ягоды сбегают, и в речке накупаются до одури, а к ночи, умаявшись, спят в душистом стогу. На стане остаются ночевать механизаторы, косари. А вот женщины торопятся в деревню, их ждут домашние дела, малые дети…

Остается ночью только повариха, тетка Агафья, высокая старуха. Ей уходить нельзя! Встает она еще на заре, варит кашу, кипятит чай, а потом будит косарей. Надо, чтобы мужчины ушли на работу сытые.

А тетка Агафья уже берется за обед. Весь народ на лугах, даже ребятишки там — помогают взрослым. Поварихе не с кем и словом перемолвиться, но ей не скучно. Веселят ее птичьи голоса; из травы выглядывают полевые цветы, клонятся под ветром, кивают старушке, точно разговаривают с нею на своем языке. И тетка Агафья будто понимает их, ворчливо отвечает.

— Что ж ты, милая, — говорит она ромашке, — куда подобралась? Нет, чтобы подале распушиться! Тут у меня — вон! — огонь, и пацаны наши всё кругом топчут, бегают. Ишь ты какая красавица! Эвон какая!.. А рядом, гляжу, и сестра твоя цветет. Знамо дело, вдвоем веселее!.. У меня вот тоже двое сынков было, да в войну побили их… И муж на войне остался. До Берлина дошел, а не привелось дом родной увидать. Нашла фашистская пуля… Эх, тяжело-то как, милая! Мужик-то хорош был, добрый, веселый… Пойти воды принести, что ли?

Пока разговаривала, целую бадейку начистила картошки. Теперь дело за водой. Взяла ведра, пошла через перелесок к небольшому озерцу Колип.

Озерцо открылось сразу за деревьями. Тетка Агафья оставила одно ведро на тропе, а с другим, подвернув юбку, собралась ступить на мелководье, да вдруг замерла. На противоположной стороне зачавкало. Вскоре над высокой травой показалась крупная лосиная голова. Тетка Агафья ахнула, отступила за деревья и притаилась.

Это была лосиха. Вслед за ней из-за кустиков вышел лосенок. Звери замерли как бы в раздумье, прислушивались. Затем лосиха осторожно ступила в воду, за ней — лосенок. Они еще постояли немного, потом начали пить. Тетка Агафья только головой качала, любовалась красивыми животными…

Лосиха подняла голову, и лосенок тут же оторвал мордочку от воды, посмотрел на мать, точно она позвала его неслышно. Лосиха полезла на глубину, забралась по грудь. Лосенок шел следом.

— Ох, матушки! И малый-то за нею! Утонет, бедняга! — охнула тетка Агафья.

Но лосиха скоро выбралась обратно на берег с детенышем, принялась вылизывать лосенка. «Видно, их из лесу мошкара выгнала, — догадалась тетка Агафья. — Вот они у воды и спасаются. Это каждая мать старается о детях-то! И лосиха тоже. А как же мне теперь быть? Если пойду за водой, напугаются, убегут. Как бы мне их не обеспокоить?» — рассуждала старушка. И решила идти на речку.

В полдень тетка Агафья собрала на стол посуду, нарезала хлеба, налила в кружки молока, опять пошла на озерцо, поглядеть: там ли еще гости? Животные по-прежнему стояли у воды.

Вскоре пришли на обед косари.

— Очень прошу, ведите себя потише. Не говорите громко, — стала упрашивать их повариха. — И на озеро не ходите!

— Это почему же на озеро в такую жару нельзя? Водяных, что ли, увидала, а, тетка Агафья? — засмеялись мужики.

— Какие водяные! — отмахнулась старушка. — Лоси там. От мошкары и овода попрятались. Хотите, покажу, но только, за ради бога, не шумите вы, окаянные!..

Не успев и взяться за ложки, гурьбой выбрались из-за стола, отправились с теткой Агафьей на озеро. Пробирались осторожно, старались не шуметь, однако лоси забеспокоились, но, видно, почуяв, что им ничего не грозит, не убежали. Остались у воды.

— Мать честная! Красота-то какая! — ахнул кто-то из косарей, на него тут же зашикали.

Отступили также тихонечко, вернулись за обеденные столы. Обед проходил в молчании, рабочие только поглядывали друг на друга да чему-то улыбались. Мальчишек, расшалившихся, строго одергивали.

Вечером парни и девушки, заводившие, как обычно, песни, ушли подальше в луга. И баянист Петя Гилев отложил свой баян, улегся спать.

И утром без шума все поднялись — и на работу. А лоси долго еще были у озера.

 

НАРОДНЫЕ ПРИМЕТЫ

Люди, которые долго живут рядом с природой, изучают ее, почти безошибочно предсказывают погоду. Знал я такого человека, деда Силантия.

Лет тридцать проработал он лесничим. На своем участке помнил каждый уголок, овражек, тропинку, мог назвать почти все деревья в округе. Хорошо изучил жизнь лесных обитателей. Все эти годы дед Силантий вел записи. В свой блокнот заносил все свои наблюдения: и когда какая птица прилетела, и как гнездо устроила, и почему поменяла старок; записывал все и о растениях, как, например, ведут они себя при смене погоды. Весной отмечал время ледохода, пробуждение первых почек на деревьях. Слушать его рассказы о природе было необычайно интересно.

Теперь дед Силантий давно на пенсии, но в тайге — частый гость. И всякий раз берет с собой в походы внука Гришу.

Вот и опять засобирались за грибами. Решил старый лесничий свозить Гришу на остров Нидзес. Отличные грибные места!

Хочется деду Силантию, чтобы Гриша любил и понимал лес, не растерялся бы там в одиночку. Да и Гриша привязался к старику: так с ним интересно!

Гриша спрашивает.

— Как, дедушка, будет сегодня дождь? Во что мне одеться? Вчера вон какой был ливень! Может, и за грибами не ездить?

— Дождя сегодня не будет, — отвечает дед Силантий. — День будет ясный.

— А вдруг не угадаешь? — смеется Гриша, хотя знает, что с дедом такое бывает редко. Это он нарочно, чтобы подзадорить старика.

— Гадать — оно, конечно, ни к чему, — кивает дед Силантий. — Наблюдать нужно, в природе свой порядок существует. Говоришь, вчера вон залило? Верно. А что было к вечеру? Солнышко садилось, а над ним — ни одной тучки. Ночь была тихая, прохладная. Радугу над рекой вчера приметил? Значит, жди хорошей погоды!

Позавтракали, оделись и вышли на улицу. Дед сейчас же остановил внука:

— Посмотри, Гриша, на соседскую трубу!

— Ну, вижу, — ответил Гриша. — Дым идет.

— А как идет? — спросил Силантий.

— Ну, обычно. Прямо в небо, столбом идет, — ответил Гриша.

— Вот тебе и примета! Перед ненастной погодой дым всегда к земле прижимается, а когда вёдро — его кверху тянет. Как сейчас. Вот и обещает хороший день…

Скоро они приехали на речной вокзал. Купили билеты, сели на теплоход. Народу на палубе собралось много, всё — грибники, ягодники, рыболовы. На севере любят лес — в свободную минуту стремятся попасть за город.

Теплоход плыл по реке, оставляя за собой пенистый след. Погода и впрямь разгулялась: мягкий ветерок, яркое солнце. У пристаней на мелководье играет рыба. Над лугами и озерами поначалу собрался туман, но солнце его рассеяло.

— Дедушка, что это за птицы? Гляди, так высоко летают!

— Это стрижи, Гриша, — ответил дед Силантий. — Тоже примета: раз высоко летают — значит, к хорошей погоде, а перед плохой — над самой водой носятся, едва не задевают!

Но вот и пристань острова Нидзес. С теплохода сошло немало грибников. За ними дед Силантий и Гриша. Однако дед свернул в сторону. Дорога вела лугами, на которых стояли большие зароды сена, издали похожие на громадные сараи. Кусты шиповника усыпаны ярко-красными спелыми плодами. В низинках прохладно, сыро. Гриша сказал:

— Вспомнил! Если с утра обильная роса, то дождя не будет. Я про это в книге одной читал.

— Умная, значит, книга. А насчет росы — истинная правда, Гришук! Дождя не будет, — подтвердил дед Силантий.

Вошли в лес. Мальчик первым нашел три подберезовика. Очень обрадовался, что деда опередил. Ноги у Гриши проворные. А дедушка вроде не спеша идет, неслышно, а грибов уже полно лукошко. Много сочных беляков набралось!

Долго ходили по острову, не одну рощицу пересекли. Дед Силантий и тут Грише науку преподает: где какой гриб растет, какие места больше любит… Корзинки потяжелели, да и сами уже устали. Дед Силантий решил внуку одно заповедное озерцо показать, которое в самой глубине леса запряталось. Подошли к озеру.

Гриша, раздвинув высокую траву, пролез к воде, увидел крупные цветы с желтыми венчиками — водяные лилии. Решил сплавать, нарвать немного таких чудесных цветов для мамы. Но дед Силантий остановил его:

— Не надо! Все равно не довезем, погибнут. Пускай люди любуются на эту красоту. Они такие в хорошую погоду, а в ненастье укрываются листьями, прячут бутоны… Вот, Гриша, даже растения знают, какую погоду им ждать.

— Это и я теперь понял, что сегодня дождя не будет! — засмеялся и Гриша.

 

ПТИЧКА-НЕВЕЛИЧКА

Шел я как-то лесом и наконец набрел на просеку, которую долго искал. Бескрайнюю тайгу эта узенькая вырубка рассекала как бы на две части, по ней протянули высоковольтную передачу.

Весь день охотился, устал. Рюкзак с дичью оттягивал плечи, надо передохнуть. Я примостился на земляном бугорке. Ноги приятно ныли. Такое наслаждение эта передышка!

Только что кончился дождик, омыл листву, деревья. От вечернего солнца пролегли длинные тени по сторонам просеки. Был тот самый час, когда в лесу особенно как-то уютно и красиво: пахнет хвоя, перестоявшиеся травы, а птицы распевают на все голоса…

Вдруг очень маленькая птичка, бесшумно пронесясь перед глазами, опустилась рядом на трухлявый пенек. Огляделась, а потом деловито забегала по срезу пня, выискивая личинки. Такая, знаете, птичка-невеличка! Спинка у нее серо-зеленая, головка желтая с светло-бурой полоской, а крылья — серенькие. Я сразу узнал птицу: королек! Это был самец. Самочка же менее яркой окраски.

Вся пичуга весит всего шесть-семь граммов. Эта подвижная, юркая птичка — своеобразный лесной «верхолаз». Королек легко прыгает с дерева на дерево, свободно бегает по стволу вверх-вниз и, надо сказать, необычайно прожорлив. Подсчитано, что за год он съедает почти миллион личинок и насекомых, являясь подлинным «санитаром» леса.

Гнездится королек на сосне или елке. Круглое, похожее на резиновый черный мячик гнездо подвешивает на ветках, да так: пройдешь рядом — не заметишь! Весной самочка откладывает крошечные яички.

Королька, птичку-невеличку, увидеть в лесу — редкость! Обитает он в очень глухих, труднодоступных местах. Если его поставить рядом с глухарем, то королек напоминает «лилипутика». А если взвесить, глухарь окажется тяжелее этой птички, наверное, в тысячу раз!

С понятным интересом я наблюдал за корольком. Он сновал по срезу пня, точно челнок. Я тихонько свистнул; королек замер на миг, потом подпрыгнул и… исчез.

 

ПОЗДНЕЙ ОСЕНЬЮ

Хмурится осень, злится. Зарядили на сутки холодные дожди. Налетает порывами сильный ветер, срывая с деревьев редкую листву, гонит ее по земле. Как будто и нет в помине теплых ясных дней, яркого солнца, радостной синевы неба!

Не видно больше неброских полевых цветов. Недолог их век! Сухие белые стебли торчат на буграх. Покинули лес звонкие птицы, улетели в теплые края. Точно помертвела вода в реках и озерах. Не любят ненастья наши болотистые места: затекут черной водой, вздуются, набухнут — ни пройти, ни проехать!

Но разве настоящий рыбак усидит у печи? Его жизнь там — у воды, у дымного костра. Иного места он себе и не мыслит. Скоро пойдет по реке шуга, понесет мокрым снегом, тогда уже нечего и думать о рыбалке. А пока…

Завязаны в чехле удочки, в рюкзаке весь прочий инвентарь. Нахлобучена шапка-ушанка, надеты резиновые рыбацкие сапоги с высокими голенищами-отворотами, телогрейка, брезентовый плащ с капюшоном. И уже бегом на заветный автобус!

А вот и знакомые места. Ого-го-го! Но вокруг пусто, печально и серо. А сердце стучит, волнение наводит сушь в горле. Летом брал тут хороших окуньков, плотвицу, а там надергал с полведра ершей для заповедной рыбацкой ушицы. Воспоминаний!.. Не видно, правда, ни души! Никто не пришел. Испугались плохой погоды. Неужели одному коротать темную осеннюю ночь?

Может быть, кому покажется это жутковатым, но только не рыболову! Он знает, что это такое — побыть один на один с природой…

Короток осенний день. Не успел расположиться, поставить донки, а на реку надвинулась уже сумеречная кисея. Черна вода, черен противоположный берег. Сколько дум передумаешь за эту осеннюю ночь, съежившись у костра, слушая завывание ветра, неумолчный плеск волн, стоны сырого дерева…

Глубоко дышит в холодной ночи Вычегда, могучая река народа коми. Сквозь темь и ненастье всем нутром ощущаешь это дыхание. Что река подарит тебе сегодня? Что принесет — налима, окуньков, а может быть, щуку?..

Не разгорается костер. Сыплет сверху дождевая пыль — не льет, а сеет. Трещат сырые поленья. Но ветер дует, помогает огню, дает ему силу, и скоро в дымной завесе вырвутся багровые языки, загудит пламя.

Но вот дождь кончается. Теперь хозяйничает пронизывающий, резкий ветер. Норовит забраться под душегрейку, обжечь зябким холодом. Тьма — глаз выколи! Хоть бы ненадолго выглянул бритый череп луны. Но нет, не видно. Зазналась, поди…

Сядешь лицом к огню — груди жарко, а спине холодно. Приляжешь на лапник, подставишь поясницу — нос надо прятать в ладони: режет лицо безжалостный сиверко. Коротая часы, не один раз повесишь над огнем котелок, отведешь душу горячим чайком. И на сердце становится легче: не испугался непогоды, приехал. Значит, всерьез и надолго полюбил это хлопотное дело. Не всякий пойдет на то, чтобы променять тепло и домашний уют на рыбацкий костерок, чтобы ради четырех-пяти ершей не сомкнуть глаз в трудную ночь.

Долго, долго ждешь рассвета. Но вот понемногу развидняется. Конец ночи похож на выздоровление от тяжелой болезни. Но душа поет! Выдержал. Выстоял. Хорошо!

Пора проверить и снасти. Идешь к берегу. Вот и колышек, к которому приторочена леска. Начинаешь выбирать. Первая донка пуста. На крючках — кора, водоросли. И на другой рыбы нет. «И была бы охота мучиться! — начинаешь ворчать на себя. — Сидел бы дома, пил чаек, лежал бы в теплой постели, читал интересную книжку…» Ворчишь, а в душе все же подсмеиваешься над собой. Ну, чего греха таить? Все равно не усидел бы дома! Знаем мы вас, друзья-рыбаки!..

Осталась последняя донка. Берешься за леску без надежды. Но… что это? Кто-то снизу дернулся раз, другой. Есть? Точно, есть! Непослушными руками выбираешь; вот прыгнуло, рванулось в воде хищное тело. Налим! Извивается, бьет хвостом. О, как приятна эта тяжесть в руке! Одни рыбаки знают, что это такое — почуять на леске рыбу!

Теперь все забыто: и пронизывающий ветер, и холод, и чад костра, и долгая осенняя ночь. Словно и не было никаких бед! Есть улов! Вот он — налим! Килограмма полтора, не меньше…

Поднявшись на бугор, окинешь влюбленным взглядом всю гладь реки, черноватые берега, пустоту осеннего света. «Спасибо тебе, Вычегда, за добрый улов! До следующего раза, матушка! До новых встреч…»

 

НА БОЛОТЕ

На пути к старому починку, куда мы ходили на глухарей с дедом Михаилом, лежит болото. Проехать на санях можно зимой, когда морозы скуют землю. А осенью, в пору дождей, болото становится непроходимым. Зыбкая трясина, покрытая мхом, жалким кустарником и редкими чахлыми деревцами, тянется на добрый десяток верст. В самых опасных местах охотники и лесники проложили жерди и по ним перебираются через болото. В первые заморозки гать покрывается ледком, а ходить по ней трудно. Поскользнулся, не удержался — и по пояс в жидкой грязи.

Как-то в октябре забрался я в эти места поохотиться на рябчиков. Целый день бродил по тайге, выбился из сил, решил заночевать в старой избушке. Хотелось развести костер, выпить чаю и завалиться спать на душистом сене. Вот только переправиться бы через болото, а там — рукой подать до починка.

Я выбрал удобную палку, на всякий случай засунул во внутренний карман спички и не без робости ступил на едва заметную тропку.

Не прошел и десятка шагов, как сбоку что-то зачавкало. Я было схватился за ружье, но тут рассмотрел: болото переходит старый лось. Среди низкорослых деревцев он выглядел по-особому могуче и внушительно — мускулы так и перекатывались. Тяжело вскидывая голову с приплюснутыми рогами, он с трудом выдергивал вязнувшие ноги, но не сворачивал с пути.

— Эх, куда, куда?! Пропадешь! — не выдержав, закричал я, словно бы мой крик мог остановить его.

Сохатый еще выше стал выбрасывать ноги, выдирая их из трясины. Как только проваливался в «окна» и начинал тонуть, со всего размаху падал на колени, толкался задними ногами и словно буравил могучим телом вязкое месиво. Брызги летели во все стороны. Из ноздрей валил пар, бока ходили ходуном, но он быстро удалялся. Ступив на сухое место, лось встряхнулся от воды и грязи и рысью побежал по лесной просеке. Я наблюдал за лесным богатырем и не мог надивиться его силе и ловкости.

— Молодец! Ай молодец! — прокричал я вслед.

Болото теперь не казалось мне таким страшным и загадочным. Я быстро перешел его по скользким жердям, выбрался в березовую рощу и уже до починка добрался без особых приключений.

В тайге на охоте мне попадался след лося, но увидеть животное так близко доводилось редко. Из памяти не выходит еще один случай.

Охотились мы с приятелем на зайцев. Только выпал первый снежок. Ночевать к лесной заимке подошли уже в сумерки. Возле дома горел костер — кто-то опередил нас.

У огня сидели двое охотников из Сыктывкара. Вчетвером попили чайку, забрались в избушку. Вдруг залаяли собаки — оказывается, еще двое с ружьями. Зажгли коптилку, перезнакомились, потекли обычные в этом случае охотничьи байки. Далеко за полночь стали укладываться.

Я устроился у самого окошка. Ночь была тихая, светлая. В одной из луж, как в зеркале, блестела луна. В печурке еще светились угли. Лампу задули. За дверью повизгивала во сне собака…

Проснулся я рано. В доме было холодно. Все тепло ушло в открытую трубу. Я уже собрался соскочить на пол, как вдруг снаружи послышались тяжелые шаги, словно бы приближался верховой.

Я выглянул в окно и замер: метрах в трех-четырех от домика стоял лось. Запрокинув могучую голову, он жадно втягивал воздух, принюхиваясь к нашему очагу. Потом, видимо, понял, что тут — люди, рванулся в сторону и исчез. В ночной тишине мощно разносился звук его сильных упругих прыжков. Запоздало подскочила собака, бестолково залаяла. Проснулись охотники.

Мы выскочили наружу и кинулись смотреть след. Свежий и ясный, он вел от домика в чащу…

До рассвета было еще далеко, но спать больше никто не ложился. Да, такое не каждый день увидишь!

 

ПЕРВЫЙ СНЕГ

Люблю встречать в тайге первый снег — ту пору, когда совершается перелом с осени на зиму.

Еще вчера возле лесного домика, как напоминание о теплых днях, грустно белела молоденькая березка, а нынче — не отличишь ее на белом фоне. На узкой тропке морозец прихватил комки грязи, и они хрустят под ногой. Там, где были ямки с водой, — лужи с ледяной коркой. Еще к ночи задул сильный ветер, и тайга гудела под его порывами, а потом посыпал снег… Утром он лежал сухой и пушистый, обложил все деревья словно ватой, а на поникших березах развесились длинные белые гирлянды. И сразу вокруг необычная тишина, в которой легкий щелчок кажется звонким. Зверь и птица попрятались, точно провалились невесть куда. Но это только кажется…

Едва углубишься в лес, как где-то в кустах заверещит красногрудый снегирь. А вот и синица пробудилась, прыгает по веткам, поет: «Пинь-нинь-нинь…» На снегу точно «записана» вся жизнь леса. У поваленной осинки успел попировать заяц — видны цепочки его следов, свежие отметины на коре дерева. Вдоль лесной тропки бегал рябчик, склевывая припорошенную бруснику. Вон и ягоды рассыпал: убежал, напугал кто-то…

Опытный следопыт сразу обнаружит след лося, куницы, лисы, горностая. Лес полон жизни!

Едва начало тускнеть, подступили сумерки — опять повалил снег, но теперь густой, липкий. Ночью уже ударил мороз, за стеной потрескивают деревья.

Позже видишь: белка сменила шубку. Шерстка стала пепельно-серой с темной рябью. В стужу или когда налетит вьюга, белка не вылезает из дупла: в ее домике тепло, сухо. Отверстия в дупле забиты уже мохом, чтобы холод не проникал.

Куница днем отсыпается в глухих, укромных местах, а ночью промышляет. Такой маленький зверек, а сколько энергии, силы! Охотится ночью, когда удобней напасть на сонную белку, отыскать рябчика или косача, зарывшихся в сугроб. Было время, когда куницы все реже встречались в наших местах. Мех ее ценится, а промышляли ее много, хищнически. Нынче охота на куницу ограничена.

Не подумайте, что куницу так легко взять! Это юркий, хитрый, умный зверь. Нужна хорошая собака, нужно самому обладать немалым опытом для того, чтобы напасть на след куницы, а главное — метко стрелять! Совершая головокружительные прыжки с дерева на дерево, куница может бежать без остановки километрами. Ее легче поймать в капкан или в особую ловушку, чем добыть промысловым способом, с ружьем.

Самый красивый и величественный обитатель наших лесов — это лось. Зимой живет тем, что обгладывает молодые деревца, гибкие ветки. Поздно осенью самец сбрасывает свои причудливые рога, а к весне у него отрастают новые.

Горностай и заяц щеголяют в белых шубах, почти неприметны на снегу. Медведь укладывается в глухих местах в берлогу, спит до весны. Волки держатся ближе к людскому жилью, там легче выкрасть овцу, схватить зазевавшуюся собаку. Волку в зимнее время голодно…

Издалёка обнаружишь рыжую плутовку лису. Ее природа обидела, не дала маскировочной одежды, но зато лиса неутомима в охоте, никто в лесу не умеет лучше ее подкрадываться к добыче.

Трудно и птицам. Ягоду засыпали сугробы. Теперь идет в пищу грубый корм: старые почки, молоденькие веточки-побеги. Но птахи не унывают, веселят лес звонкими песнями.

Вот такая приходит зимушка-зима в нашу парму!..

 

УТКИ-ЗИМОВЩИКИ

С приходом зимы многие птицы покидают наши края. В сентябре улетают кулики, кряквы, чирки. Следом за ними с насиженных мест тянутся чайки, гуси, лебеди, журавли.

Дольше всех задерживаются черные утки; или синьги, как их у нас прозывают. Гнездятся они в тундре. Еще в конце октября их можно встретить на Вычегде, на реках Сысола, Вымь. Уже идет шуга, вот-вот реки станут, а черные утки еще облетывают берега в поисках корма, будоражат тишину своим криком. Бывают случаи, когда подранок (раненая утка), отбившись от стаи, зазимует. Но редко выживает в суровую зиму…

Километрах в двадцати от Сыктывкара есть озеро Койты. Заядлые рыбаки ездят туда на лов.

Как-то в марте и я поехал на озеро. В это время еще стоят морозы, дуют северные ветры.

Мне сказали, что почти на середине озера есть полынья — по всей видимости, к этому месту просачиваются родниковые воды, не дают сковать льдом.

Я шел берегом, выглядывая эту полынью. Потом решил бурить лунку здесь же, у берега. Свернул и неожиданно вышел к полынье. Не успел ступить на лед, как с воды с громким криком поднялись три черные утки и полетели в густой кустарник. Я так и замер. Утки?! В начале марта? Да как же они перенесли сорокаградусные морозы, где скрывались, коротали длинные северные ночи, чем питались, когда кругом — сплошной лед?! Ну и дела…

На обратном пути повстречал на санях двух колхозниц из деревни Койтобыж, они ехали за сеном. Я начал расспрашивать, женщины оживились:

— Как же, знаем, — отвечали. — Этих утей почти каждый день видим! А живут под стогами, под сеном, кормятся в полынье… Так и зимуют. Теперь уж весна скоро… Мы и сено-то из-за них не брали. На ночь забьются в него и спят, а днем — к воде… Вот ведь как!

Я поехал с женщинами к стогам, чтобы посмотреть на чудесных «зимовщиков». Но уток там не оказалось — наверное, улетели на озеро. Я долго их ждал, но так и не дождался. Они не покидали полынью…

 

ПОЛКАН

Давно хотел заглянуть в село Ижму. Знаю там одного человека. Мы с ним давние друзья. А сдружила нас любовь к тундре.

Ефим Иовлевич — из потомственных оленеводов. Вся жизнь его связана с тундрой. Родился и вырос в чуме. Отец, мать, братья — все оленеводы. Юношей, окончив школу-интернат, Ефим Иовлевич тоже стал пасти оленей. Когда началась война, ушел на фронт, сражался под Киевом — гнал фашиста с украинской земли. Ранили, попал в госпиталь, домой вернулся на костылях. О тундре нечего было и думать. Шли месяцы, годы…

Каждый раз, когда с летовки возвращались стада оленей, Ефим Иовлевич с грустью наблюдал за ними. «Ох, родная земля! Как я стосковался по тебе, по делу», — думал он с горечью.

И все же после долгих и настойчивых просьб устроился Ефим Иовлевич заведующим клубом и теперь каждый год ездит в тундру.

Мы сидим у его избы, неторопливо ведем беседу. Неподалеку от нас стоят нарты. На снегу большими черными проталинами обнажается весенняя земля. Пахнет талой водой, набухшими почками.

— Значит, скоро опять в тундру? — спрашиваю я.

— Погода торопит, — сдержанно улыбается Ефим Иовлевич, но глаза его затуманиваются, мечтательно смотрят вдаль.

На смуглом от загара лице жизнь оставила свои отметины. Избороздили морщины лоб, на крупных, сильных руках выступили узловатые вены. Не старят этого человека только ясные добрые глаза, удивительная приветливая улыбка.

— А вы что, писать об этом будете? — спрашивает он в свою очередь с той же доброй улыбкой. — Иные пишут: в тундре красиво, весело… Нет! Тундра сурова и тяжела. Оленеводами, я так думаю, становятся только сильные, смелые люди. И с горячим сердцем, — помолчав, добавляет он.

Когда я стал прощаться с ним, из магазина вернулась жена Ефима Иовлевича — невысокая, приятная женщина. За нею следом плелся, прихрамывая, олененок, точно собачонка на привязи. Ефим Иовлевич проследил за моим взглядом.

— Это наш питомец, — пояснил он. — Зашиб ногу, едва не потерялся в тундре, не погиб. Хорошо, пастухи нашли. Принесли ко мне. Что делать? — говорят. Убивать жалко, а со стадом ходить не может. Вот мы с женой его и взяли. Кормили хлебом, рвали ягель. Вырос, окреп. Нога заживает. Очень привык к нам. И ребятишек любит.

У олененка на боку большое черное пятно, а на ногах будто белые чулочки надеты. Ходит, поцокивает копытцами. На лбу маленькие рожки, на шее колокольчик.

Он не спеша обошел комнаты, заглянул в кухню. Ждет, когда его хозяйка покормит. Вдруг со двора донеслись звонкие ребячьи голоса.

— Полкан! Полкан! — звали они.

Олененок встрепенулся, подбежал к дверям, очень смешно мордочкой отворил их и высунул голову наружу.

Со всех сторон тянулись к нему детские ручонки со сладостями. Олененок задумчиво подбирал их с ладошек, жевал неспешно. Головой тряхнет — звенит колокольчик. Дети смеются.

С веселым криком ребятишки побежали по улице, олененок — за ними. Легкой ленивой трусцой. Ноги у него длинные, тонкие. Шаг-два сделает — немного ребят обгонит. Обернется, ожидает их.

Пройдет несколько дней, и Полкан с хозяевами отправится в далекую тундру. Его будут провожать все дети Ижмы, заплещут ручонками:

— Доброго пути, Полкан!

 

ПОЙТЕ, ПТИЦЫ, ПОЙТЕ!

Возле деревни Парчег за Вычегдой протекают две речонки: Тэг и Тыбод. Они — как близнецы, одинаково нарядные и рыбные. Прячась за лесными островками, выбегают они на луга и, словно играя, извиваются тонкими лентами до самой Вычегды, куда и впадают.

Берега здесь высокие, на которых высятся сухие красивые боры. Левый берег Вычегды — низкий. Во второй половине лета на нем, как на лесной поляне, вырастают грибы-стога. День и ночь в пору сенокоса стрекочут там косилки.

Между Тэгом и Тыбодом полно озер. Это самые что ни на есть утиные места! Каждое лето дикие утки выводят там свое потомство. К середине августа, когда у молодых окрепнут крылья, выводки совершают перелеты к дальним озерам. По ночам кормятся, а днем прячутся в осоке.

Хорошо плыть по Тыбоду! Болотные хвощи глухо бьются о деревянное днище лодки, весла заплетаются в водяной траве. На высокой березе, наклонившейся к реке, ранняя кукушка прочищает горло: «Кук-ку, ку-ку…» Это ее последнее «прости-прощай» красному лету. Не зря говорят в народе: «Хлеб заколосился — кукушка мякотью подавилась!»

Тельс, тельс, тельс… — хлопает по воде весло. Из заросшего заливчика с шумом поднялись кряквы и полетели искать более тихое место. Звук весла слышит и рыба, прячущаяся в траве, уходит в глубину.

Еще рано-рано. Первые лучи солнца оранжево очерчивают дальнюю кромку леса. И все же кто-то опередил меня. У залива, ведущего к двум озеркам, стоит замаскированная ветками плоскодонка. Из нее поднимается высокий человек в ватнике.

— Доброе утро, друг! — кричит он.

Я узнаю своего давнего школьного друга Василия, или Платоныча, как мы его привыкли звать с детства. Невдалеке от его лодки плавает чучело чирка.

— Ишь схоронился, — улыбаюсь в ответ. — У тебя утки, наверное, прямо на дуло садятся, не иначе…

— Где там! — машет рукой Платоныч. — Ни одной подсадки. Чуют, верно. Им сверху, как летчикам, все видать! — смеется и он.

Платоныч — человек степенный, заслуженный. Рыболов, охотник! Ежегодно свой отпуск проводит в родной деревне, целыми днями пропадая в лесу и на реке. Его можно встретить и с корзиной черной смородины или брусники, да и без дичи он редко приходит домой.

Как увижу его, так сейчас же всплывает в памяти случай, который по сию пору не дает мне покоя. Было это весной. Тогда еще мальчишка, приехал я в деревню на каникулы. Хотелось побродить по тайге, повидаться с друзьями, полакомиться вкусными шаньгами, настряпанными матерью.

Вечером в сельском клубе смотрели кинофильм о гражданской войне. На экране сшибались в жестокой схватке красные и белые. Всякий раз, когда с лошади валился белый офицер, мы возбужденно кричали, свистели, топали босыми ногами, искренно переживая все перипетии острого сюжета.

На другой день с друзьями пошли в лес. У меня была старенькая одностволка, у Платоныча и его брата Вани — дробовик на двоих. По дороге вспомнили, конечно, вчерашнее кино. Разгорячились, заспорили. Платоныч поддел меня тем, что я плохо стреляю и потому, мол, в Красную Армию меня ни за что не возьмут.

— Это я плохо?! — взвился я. — Да будь ты беляк какой, взял бы тебя на мушку — вот так! И — раз!..

С этими словами сдернул я ружье, навел на Платоныча и как нажму курок…

Едва только его щелчок дошел до моего сознания, я ахнул и выронил ружье. Оно ведь заряжено!.. Непослушными пальцами я вытащил патрон, размахнулся и забросил далеко в сторону. Ребята стояли бледные, растерянные. Даже сейчас, когда вспоминаю это, волнуюсь.

Счастливый случай — произошла осечка. А если бы… Помнится, после этого я года два не брал в руки ружья. Ведь могло статься так, что мой лучший друг не сидел бы сейчас в лодке, не слышал бы пения птиц, утиного крика, не любовался бы восходом солнца, пробуждением природы… Ведь могло быть так!..

Платоныч весело щурится: улыбка очень красит его полное доброе лицо!

— Айда выше по реке? — предлагаю ему.

— Думаешь, там утки к кустам привязаны? — смеется Платоныч. — Нет, здесь посижу. Утро только занялось, еще налетят.

Мы договариваемся увидеться позже, днем, в Норта-воже. И я отправляюсь в путь. Щурс, щурс… — напевают водоросли, раздвигаемые носом лодки.

— Эй, кукушка! Что молчишь? А ну дай жизни! Гляди, какое утро! — кричу во весь голос.

Но вот сворачиваю к островку. Едва ступаю на берег, как мощная волна разогретой солнцем травы окружает меня. От пчелиного и шмелиного гуда начинает звенеть в голове. Пока шел по высокой сочной траве, попался по дороге большой белый гриб. Потом другой, третий… Набрел на куст черной смородины. Ягоды крупные, спелые, сами в рот просятся!

Я растянулся в тени под березой.

У самого уха стрекочет кузнечик. Вон летит зигзагами большая пестрая бабочка. Неслышно, невесомо. Ветер качает стебли дикого клевера, ромашек. Опять загукала кукушка, на березе залилась малиновка.

И вдруг меня с необыкновенной силой охватывает ощущение наслаждения жизнью всем: пчелами, травами, зверями, птицами! Мне вдруг захотелось сделать много добра людям, зверю, птицам. Захотелось приобщиться к мудрой жизни природы — всем сердцем, до самой глубины души! И я прошептал:

— Пойте, птицы, пойте! Не могу наслушаться, наглядеться на вас. Как славно, хорошо мне! Я еще не раз приду сюда. Побыть среди вас, отдохнуть, набраться сил, подумать о самом важном и сокровенном… Так пойте же, птицы, свои песни! Пойте!

 

СОДЕРЖАНИЕ

Виктор Синицын. Об авторе этой книги

Белые ночи

Друг детства

Березовый сок

На заброшенном починке

Труслив ли заяц?

Рексушка

За рябчиками

В дальнем лесу

Долго жить тебе, глухарь!

Сорока-воровка

У озера

Заботливая мать

Трясогузки

Мальчик и птица

Белки-путешественницы

На лугах

Народные приметы

Птичка-невеличка

Поздней осенью

На болоте

Первый снег

Утки-зимовщики

Полкан

Пойте, птицы, пойте!

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.