О, русская земля, за шеломянем еси! С холмов-то видно лучше — только жутко глядеть. Сбывается однажды то, о чём не просил, О чём не заикался никогда и нигде, О чём — ни слова матери, ни стона жене… Здесь что угодно примется, хоть камни сажай. Ты зубы-то драконьи разбросал по стерне? Теперь вот, княже, время собирать урожай. Теперь хоть отрекайся, хоть молитвы твори — Мы все поляжем здесь, да только нам поделом. Зегзица-пустота омоет раны твои, Глаза твои закроет невозможным крылом. И солнце потускнеет и пойдёт колесом, И горизонт свернётся, как в моток бечева, И страшные колосья с человечьим лицом От почвы оторвутся и уйдут кочевать. И всё давно известно — будет пепел и дым… Зачем же, улыбаясь, чтобы не закричать, Седая Ярославна над Путивлем седым Всё держит это небо на согбенных плечах?..

Человеку тесно в жилом тепле. Говорит: «Пойду, поищу беды», — Пьёт сивуху, плачет навеселе И идёт, идёт по своей земле, И шаги его нетверды, Он идёт, идёт — и как будто сам, И как будто даже почти герой, — По давно разменянным адресам, По пути — в снесённый универсам, И по первой, и по второй, И по тре… Похмельная голова Не болит, но это теперь не в счёт. Под его ногами горит трава. Под его словами — ещё слова, А под ними — ещё, ещё… Мол, Алёшка, Варенька, Николай, Мол, родные, милые, как же так? Вы с собой забрали стеклянный рай, Несъедобный сказочный каравай, Неразменный кривой пятак. Вы с собой забрали себя самих — Я один попался на ваш крючок. Но ушёл же, вырвался, чёрт возьми! И губа надорванная саднит Так небольно, так горячо. И когда долетает из жизни той Паутинка, пар, шелестящий шёлк… Поражённый собственной немотой, Человек стоит со своей бедой. Он нашёл её. Он нашёл.

…И степь меня настигла. И тогда Я больше не могла пошевелиться. И сквозь меня раскосая орда Текла по направленью к городам, И сквозь моё лицо чужие лица, Казалось, проступали без труда. И сквозь меня — стояла пыль стеной И пахла чабрецом или полынью И только после — кровью и войной, Железом, потом, смертной пеленой. И сквозь меня — и навсегда отныне — Смотрела степь. И становилась мной. Я видела оскаленные рты, И лошадей, хрипящих под хлыстами, И руки, заносящие хлысты… И я степи сказала: «Это ты! Оставь меня. Пусть этого не станет». Но степь в ответ сказала: «Это — ты». И всё слилось — безвременье и страх, Клинки, кольчуги, стрелы, копья, плети. И тишина, бесцветна и остра, Надвинулась, и в отблеске костра Метнулась тень моих тысячелетий. И степь сказала мне: «Прости, сестра». …Дрожащими губами — полглотка. На пение гортанное хромаю. Но степь длинна, и память коротка. …Как эта называется река? Я говорю, но слов не понимаю. Я этого не знаю языка.

А девке-то Боженька Не дал ума — Смотрела — не видела, Кого растит. Что вьюга за окнами — Так то зима. А сны беспокойные — То к радости. Греха не запомнила — Какой там грех, Когда ни покаяться, Ни рассказать… Лежал он, спелёнутый, Глядел на всех — И бездна ворочалась В его глазах. …Она напевала: «Сыночек мой, А мы с тобой проживём и так. Смотри — лошадка бежит домой. Смотри — шарманщик нашёл пятак. Смотри — я стану ловить слова, Мы их на ниточку соберём. Мы будем счастливы и вдвоём. Смотри, сынок, я жива, жива…» И время закапало — Под горький чай, Под вязкие сумерки, Под скрип ворот. Он рос. Он почти не спал — Да всё молчал, Как будто бы ждал чего Который год. И те, что судачили По всем углам, И те, что шарахались, Плевали вслед, — Все знали: у выродка В груди зола Сухая, сыпучая, А сердца нет. …Она причитала: «Сыночек мой, Зачем слова для тебя мертвы? И если мир тебе стал тюрьмой — Ты хоть бы пел или волком выл! Куда ты смотришь? Везде темно. Погасли краски — простыл и след. Там видеть нечего столько лет… Ты будь со мной. Говори со мной». Старинные правила Смешной игры: Болтаться на шарике По пустоте… Он мог бы творить миры И жечь миры. Он мог бы стихи слагать — Да не хотел. Но только не ветер же Ему принёс Созвучие странное — В крови, в золе… Он сам его выдумал И произнёс — И слов больше не было На всей Земле.

Ни к селу, ни к городу эта осень — Полусон деревьев полуживых. Сивка-Бурка, хватит, не бейся оземь, Не тревожь подземных городовых. Обернёшься молодцем бомжеватым, Побредёшь сивушником по Москве… Знаешь, сколько это не заживает? Утро мелкой моросью вышивает По канаве, Господи, по канве… Проплывает осень, скрипит бортами… …Дважды семь? Учили же… Трижды три? И озноб, и крошки стекла в гортани, И в ночи беззубое бормотанье: «Жил да был за тридевять…» Не смотри.

…И земля становится не видна, И деревья кажутся островами, — И тогда приходит его волна И над спящим городом застывает. И, водя огрызком карандаша По ночной распахнутой полусфере, Он волны касается, не дыша, Как с опаской гладят больного зверя. Город-город, сутолока, тоска, Бесполезный гвалт, затяжные споры… Он толкает мягко: «Иди пока… Потерпи немного. Я скоро, скоро…» Догорает здание мастерской. Ерунда, раскрашенные пустоты… «Ведь тебе же хватит, скажи, такой Неуклюжей жертвы? Ну что ты, что ты…»

О Каине ли, об Авеле Заплачет Господь в раю… …Зачем вы меня оставили В ненастном таком краю? За что вы меня покинули В такой разбитной глуши С безумными Арлекинами Без отчества и души? Никто ничего не спрашивал, Никто не просил любви. Один небеса раскрашивал, Другой небеса гневил. Один бузину заваривал, Другой над землёй парИл… А раны кто заговаривал — Поди теперь разбери. Над миром теперь — огромная, Разверстая глубина, И братья мои бездомные Глядят на меня со дна. И осень всё не кончается. …Полынь моя, резеда… И снег в небесах качается — Но падает не сюда.

Такая большая ночь — Живая, сторожевая — Всё шастает за окном, Уйми её, обними… Но дети теперь не те — Живут себе поживают, Не страшно им, не смешно, Не сказочно, чёрт возьми. И взгляд у неё тяжёл, И лето её, и осень, И тягостная зима Похожи, как миражи. Но век-волкодав ушёл, Наевшись (о, бедный Осип!), Гони её со двора, Скажи ей, скажи, скажи… Зачем ей теперь сюда? Ни дом мой, ни этот дворик Ей больше не по зубам. Смотри — я стою спиной… Но мячик в моих руках Оскалится (бедный Йорик!), И куклы на чердаке Пойдут на меня войной.