…А в том, что было, — травЫ по пояс. А в том, что будет, — так и подавно. Уходит снова бездомный поезд С вокзала с диким названьем «Главный». И нету времени на прощанье, И нет надежды дойти до сути. Вы не вернётесь, не обещайте. Я не забуду — не обессудьте! Страницы кружит осенний ветер. На нитке — сердце, как детский шарик. Ну отчего всем друзьям на свете Места обжитые жить мешают?! Сорвётся сердце, помчится следом… Но так же тихо в усталом доме, И паутинкой летает лето Над слишком бабьей моей бедою. Ну полно, хватит! О чём ты бредишь! — Слова проносятся, как вагоны, — Ведь ты когда-то сама уедешь, И чьё-то сердце рванёт вдогонку. На город спустятся тьма и пустошь, И ты, в мельканье тревожных станций, Рукой помашешь, грехи отпустишь, Оставишь слёзы тем, кто остался…

…А у меня — народу полный дом. Такая толчея и суматоха, Что, самых близких различая плохо, Я и себя распознаю с трудом, И то — лишь по наитию, по вздоху, По отраженью в зеркале седом. А у меня — дорожная хандра. Забиться бы на полку — так куда там! Попутчица с попутчиком поддатым, Наверное, проспорят до утра. Всё в жизни расфасовано по датам, И слёзы мне достались на вчера. А у меня — зелёная тоска Вприкуску с абрикосовым вареньем. И кажется — судьба не устареет, И адрес твой несложно отыскать. Но стук колёс отсчитывает время, На стыках разбиваясь у виска. А у меня — в стакане крепкий чай, Да пара недоигранных сражений За чёткую неверность отражений, За то, что я у твоего плеча Земных не замечала притяжений… И ты моей любви не замечай.

Я, кажется, действительно уеду, Через порог себя переведу… Я, кажется, действительно уйду От битых чашек, пьяного соседа, Бабулек-сплетниц на сырой скамье, Уйду от невозможного ответа, Повисшего на горьком острие Вопроса, что не будет мною задан. Уйду от искушенья прыгнуть за борт, От вечной непокорности семье, И от тебя… О Господи, за что же? Я на тебя до странности похожа, И этим одинока навсегда. Ведь и тебя чужие города Нередко по ночам во сне тревожат! Молчи. Слова — условности, когда Мне хватит полуслова-полумысли… И месяц воплотился в коромысле, Как я — в неразделённости твоей… Купить билет. И — замереть у двери. (Торжественности ради — у дверей). Молчи. Но в сердце — сердца не жалей — Соври, что любишь. Я тебе поверю!.. Что проку в правде, если ложь — честней? Рассыпалась пригоршнями огней Больная глупость — над собой победа. Скажу: «Не больно!» — и солгу вдвойне, И — неужели — всё-таки уеду?! Назначу день — субботу или среду… Так будет лучше. Кто это сказал? И коли так — кому же будет лучше? Прольётся время, всяк своё получит… Но если вдруг мерещится вокзал, Я понимаю: без тебя прожить Сумею. Но собою не останусь. И потому лишь от названий станций Мой голос рвётся и рука дрожит. Не важно — Краснодар или Констанца — Всё так непостижимо далеко, Что и душой уже не дотянуться. И мимо чашки льётся молоко, И за окном тугие ветки гнутся, И я ещё с тобой…

Мне бы уехать — только куда? Пьяное эхо спит в проводах. Мне бы разлиться каплей с ножа… Лица, как листья, в доме кружАт. Это привычно. Слёзы — потОм. Чайник мурлычет сонным котом. Взгляд иноверца вместо тепла. Мне б твоё сердце — я бы лгала. Я бы скиталась по городам, Пряча усталость в чьих-то годах, Свет отрывая от темноты… Так не бывает. Это не ты. Это не ты и, видно, не я. Встречи пустые — море вранья. Струны тугие, сны да чаи… Кто вы такие, други мои?

…И сон болезненно навязчив, И тяжек бред. И город, как почтовый ящик, Где писем нет. И пусто… Даже слишком пусто. И даль кровит От обложного лилипутства Чужой любви. А век раскроен по лекалам… Не лги, истец! Я от тебя не отрекалась, Я не из тех. Совета ждёт или ответа — Тебе решать — Не заслонённая от ветра Твоя душа. И так знобит, что зябь по коже От стона стен. И на окне пророчит кошка Приход гостей… И жизни наши параллельны, Как никогда… И между нами — рельсы, рельсы… И провода…

Уезжают друзья из города, Нас разменивают на прошлое. Смотрят — пламенные и гордые, Боль надеждами запорошена. Непрощённые, непростившие, Одинокие — и обычные, Уплывают в четверостишия, Перешагивая обычаи. Разбивается мир небьющийся. И душа — не душа — пожарище… Лишь дрожит тоска остающихся, Недоступная уезжающим… А прощание будет — коротко. Строчки порваны переносами. Уезжают друзья из города… Или город из них уносится?

Ветер разметает словеса В нашем обезумевшем аду. Верить мне осталось — полчаса. Дальше — разуверюсь, упаду. Мне смеяться — будто бы кричать От какой-то шутки несмешной. Равнодушным взглядом палача Город распрощается со мной. Милые, наверно, смысла нет В том, что не оправдано судьбой. Тридцать неприкаянных монет Вечно вам делить промеж собой. Тридцать неприкаянных минут — Серебристых, словно мишура. Измениться — значит, обмануть. Быть собою — значит, проиграть. И пускай мне счастьем не владеть, И пускай я вам не угожу… По седой израненной воде Я к чужим порогам ухожу Строчки неумелые кроить, Души одинокие ваять… Там, где гордо ходят по крови, Неприлична музыка моя. Ах, как я всем им лгала — Как будто завтра потоп, — Что нынче — гарь да смола, А всё, что любишь, — потОм. Что жить не легче, чем петь, Что правды нет и в раю. Кто опостылел себе, Поверит только вранью. …Я, и не веря, пою…

Перейти через площадь. И там Будет холодно, зыбко, тревожно. Вера в то, что уже невозможно, Вслед за нами пойдёт по пятам. Вслед за нами — по прошлой вине, Вслед за нами — по будущим винам, По всему, что для нас уловимо, А для прочих — ещё не вполне. Но, друг друга до боли любя, Вдруг запнёмся мы — резко и странно — От безумного древнего страха, Что другие сильнее тебя. И качнётся под нами земля, И начнётся великая гонка От рожденья до ропота гонга, От нуля — до другого нуля. Померещатся давние сны, Где над пропастью чайки кружили. Мы уже безнадёжно чужими Добредём до другой стороны. По-собачьи учуяв беду, Отвернёмся в неясной обиде — Лишь бы только не видеть, не видеть, Как по площади люди идут! …Всё никчёмно и всё зазря. Обитатели пустыря Мы с тобой. Мы спалили свои дома. Нам глаза и сердца зима Выстудит. Вьётся, кружит веретено — То ли большего не дано, То ли площадь на всех одна, То ли совесть глядит со дна… Накормивши с руки вороньё, Примиряешься даже с войною. Но придумавший сказку виновен В том, что дети поверят в неё. В том, что мы, от тоски бечевой Становясь равнодушней и проще, Всё идём и идём через площадь… …А за площадью нет ничего…

…А когда отвернётся последний друг, Я останусь одна на сыром ветру, Всем потерям своим закрывая счёт. Будет боль свежа и смешна ещё. И тогда, ничего себе не простив, Стану песни петь на чужой мотив: Это — дни, ожившие вместо лет. Это — город мой, где мне места нет. Всё настолько просто, что хоть кричи: Это двери, а это к замкАм ключи, Это два поворота ключа в замке, Это я замерзаю с ключом в руке. Это снег. Я не помню его на вкус. Обернулось детство подобьем бус, Раскатились бусинки по углам… Стало быть, я маленькой не была. Это боль. Или, может быть, это бой? — На пустой дороге с самой собой Разговаривать, от себя бежать… Только бой смешон, или боль свежа. Навтыкать в окно ледяных ножей Да любовь свою выгонять взашей: Не летай, мол, сокол Финист, сюда — Слышишь, небо бредёт по твоим следам. И когда отвернётся последний друг, С обагрившихся лезвий я кровь сотру, Потому что тошно от пошлых тем, Потому что раненый, но летел. В зеркала смотрю — там не тает лёд, Там последний враг с себя маску рвёт. Потому что хватит с меня причуд, Потому что проклята, но лечу…

Здравствуй, стрела, пролетевшая мимо! Кто твою память кровавую тронул? Море — вот всё, что осталось от мира — Странного мира, сгоревшего трона. Для обывателя древнее — внове. Музы, воспойте героев!.. А впрочем… Тридцать столетий здесь пахнет войною, Тридцать столетий Кассандра пророчит. …Троя падёт — и, наверное, скоро. Бойтесь данайцев — и дальше по тексту. Проклятый город, измученный город Кружит своё одряхлевшее детство Над пустотой переулков… Как мило! Старый Гомер ли прозрел перед смертью? Море — вот всё, что осталось от мира. Это комедия. Что же вы? Смейтесь! Это актёры в истёртых хитонах Бродят в руинах и бредят о сущем. Жизнь — монотонна, а смерть — многотонна. Выбора нет обитателям суши. Выбора нет. И от окрика: «Смирно!» — Только полшага до шёпота: «Скверно…» Море — вот всё, что осталось от мира, Но и оно обмелеет, наверно. …Здравствуй, стрела! Это время хромое Дышит в затылок гримасой паяца. Рухнувшей вечностью плещется море, Через которое не перебраться…

…Итак, в начале мира были шумеры, А после — аккадцы, хетты и ассирийцы. А дальше — такая бездна времени прошумела, Что мы, раздумывающие, где бы нам поселиться, Никак не могли найти достойного места — Ведь в наших краях ни Тигра нет, ни Евфрата. И гул цивилизаций сужался до тихой фразы, До понимания с полувзгляда и полужеста. И вся история — со всеми её витками, Со всеми её богами и спазмами революций — Текла сквозь пальцы водой под лежачий камень, И дальше — из горькой чаши — чаем на блюдце. Душа обрастала усталостью, всяким вздором, И мы наконец осели в седой столице, Где бог — один. Но если ему и молиться, То только молча, и только за тех, кто дорог. Вот так и жили. Ходили по улицам занесённым И знали, что этот воздух не по плечу ихтиандрам, Что жизнь, поставленная неведомым режиссёром, Сведётся в конце концов      к анатомическому театру. И нам, виновато отчаянным, бесполезным, За то, что мы так похожи, платить сверх меры… Ты помнишь? В начале мира были шумеры… А после — аккадцы… А дальше — такая бездна…

Вот и прошло… Вот и оплавилось… Что разглядишь в нынешнем гневе-то? Это вопрос. Я с ним не справилась. Это ответ. Экая невидаль! Дремлет алкаш около «Сокола». Треплет народ сплетни газетные. Ну, поищи в этом высокое! — Так ведь найдёшь… И не посетуешь… Что тебе в них, дурочка, деточка? Что им в твоей ритмике-тактике? Это Москва — в линию, в клеточку — Лупит под дых: вот тебе, так тебе! С правом судьи, с ликом начальницы, С вечным своим «Блин, понаехали!». Будешь, мол, знать, как тут печалиться, Жизнь отмерять странными вехами… Только потом — что им останется? Гам площадей… Небо над крышами… Я, не родня, я, бесприданница, — Я вас люблю, слышите? Слышите?..

Пересуды да кривотолки, Коммунальная болтовня. Запах липкий да отзвук долгий, Что вам надобно от меня? Или я не сполна платила? Или просто не всем хватило Неспособности обвинять? Я, конечно, почти отсюда — Из соседского не-тепла, Из растрескавшейся посуды, Из несобственного угла, Из народа… Пишу курсивом: Здесь бывало почти красиво. …Как легко-то я солгала. Не бывало. Бывала — скрипка, Гаммы, шарканье, беготня. Отзвук долгий да запах липкий, Что вам надобно от меня? На растопку пошла раскраска, Первобытная, злая сказка, Детство, куколка, западня…

Уходила — как в монастырь… Отвечала — как в пустоту… Как красиво горят мосты, Если сам ты не на мосту, Если куришь невдалеке, Незадачливый полубог, Если прячешь в большой руке Чёрный спичечный коробок…

Ты знала, чего оно стОит, Нехитрое наше житьё… Смотри же, какой немотою Заходится сердце твоё! Смотри же, кривляйся, юродствуй — Господь милосердный простит. Неузнанный камень сиротства Баюкай в пустынной горсти. И в этой убогой квартире — (Где нет тебя, нет тебя, нет!) — Почувствуй, что сил не хватило Отречься от прежних примет. Здесь плыли соседок гримасы, На кухне цвела толкотня, Здесь бабушка пела романсы, Бездонным сопрано звеня. Здесь чашки с отбитою ручкой Носили пиал имена. Здесь верили будто бы лучшим, Поскольку такая страна. Здесь было два шага до рынка, Здесь был целый мир до угла, Здесь ты, продувная дурында, Всё это терпеть не могла. Так что же теперь остаётся Твоей удивлённой душе? Ничто никогда не вернётся И прежним не будет уже. Банально, смешно, неуместно, Делимо на «после» и «до» Нежданное общее место — Как кухня, сортир, коридор…

Если и вспоминаю — то как-то слепо, Как-то с дефектом речи, почти картаво: Водкою торговали соседи слева, Били ремнём ребёнка соседи справа. Сверху дьячок из церкви через дорогу Пел «Песняров», молитвы перемежая. Видимо, всё это было угодно Богу, Если мы жили там — и не уезжали. Если мы жили там, в этом гиблом доме, В этом чужом гнезде под чужою крышей, Если с тех пор не выпустить из ладони Всё, чего я не слышу теперь, не слышу.

Зимнее море моё — стылое, не нужное никому Из голотелых туристов,      приезжей родни           и иных расхитителей детства… Город мой, город…      Когда я уехала, город, куда ты делся? Разве я, Господи, сторож городу своему? Разве посмею теперь коснуться этой воды — Солоновато-горькой, слоистой, одушевлённой? Помнишь меня?      Я пришла орущей, маленькой,                ослеплённой, Город мой, город,           праведник, поводырь. Знаю, что помнишь.      Вот и стою, сжимаю рапан в руке, К уху боюсь прислонить —      услышу, пойму, как вечна твоя отрава, Как я тебя люблю —           и как не имею права Даже на блики солнца в твоём песке…