Он будет вновь весёлым лишь на вид, Как будто по ту сторону экрана Вся жизнь его… И будет очень странно, Что он вот так об этом говорит. Так искренно, так просто и светло, Как говорят знакомым «Добрый вечер», Он бросит: «Суетой сдавило плечи, И знаешь — крылья временем сожгло». Заметит между прочим: «Я боюсь Похолоданья… Дело не в погоде…» Кивну я и пойму, что жизнь проходит, — И этому уже не удивлюсь. Ну как помочь? Слова — не те, не те! Я сердце отворю и, отпирая, Увижу, что давно стою у края, И дальше — падать, если не лететь. Чем мне ответить на печаль его, Закрытую для взглядов посторонних? Пригоршнею молитв потусторонних? Признанием в любви — да что с того?..

Если снегом душу припорошить — Не со зла, конечно же, не со зла — Не увидишь ни снега ты, ни души, Лишь вода останется да зола. Между строк — оплавленный полумрак, Многоточье — взгляд, многоточье — жест. Эта ночь не дотянет и до утра, Ей всего-то осталось прощаний шесть… Если снегом имя запорошить — Александр, Пётр ли, Вячеслав, — Ни к чему о будущем ворожить: Я не ведьма, хотя и из их числа. Становись, раб божий, лицом на юг, Кровью белой и красной траву полей. Ты же видишь — я чувствую боль твою. Ты хотя бы за это меня жалей. В этом доме осталась твоя печаль — Пляшут тени дня на её костях. Сочиняя апокрифы по ночам, Чьи-то судьбы сто лет у меня гостят. На ближайшем распутье земных дорог Я себя от прочих не отличу, Если снегом душу… Но есть ли прок В том, что каждую жизнь я к тебе лечу?

Да как стояло дерево да на дворе… Уходя, она кору рукою тронула… Что ж ты, брат мой, всё глядишь                да на дожди-снега Да на листья облетевшие осенние?.. Друг о друге нам молчать в каждой песне. Вечер зябнет и дрожит за плечами. — Посмотри, который час! — Скоро десять. Нам отпущена вся жизнь на прощанье. Листьям с ветки тяжело не сорваться. — Сколько месяцев прошло? — Скоро двадцать… Да как спалили листья — пепел по ветру, И поднялся серый дым да над городом. А потом уж посмотрели да на дерево, Новых листьев ждали всё —                да и не выждали. Память падает простреленной птицей. Океан одной слезой не наполнить. — Сколько лет тебе, мой брат? — Скоро тридцать. Так другие говорят. Я не помню. А непомнящий — блажен. Ночь — бессонна. — Сколько тысяч лет душе? — Скоро сорок. Да как спилили душу, словно дерево, Чтобы кольца годовые пересчитать… А колец-то годовых и нету на душе — Обручальное одно, и то — разорвано…

В мире телеграмм — пустых и срочных, — Где ни сна уже не уловить, Я рифмую маленькие строчки О своей — такой большой — любви… …В гомоне гостей — поддатых бестий, Прикоснувшись к вечности плечом, Мы под Новый год писали песню — По куплету. Просто. Ни о чём. Мы писали песню… Мы ваяли Сказку наподобие игры, На рога оленьи над роялем Вешали блестящие шары — Вместо ёлки… Да не в ёлке дело. Стало детство слишком дорогим. Мы глядели в ночь. А ночь летела — Мерила секунды, как шаги. Жарили неровные котлеты, Суетились, врали про судьбу — А любовь брела за нами следом: Дайте, мол, помочь хоть чем-нибудь. Мы бокалы били на удачу (Дурь, конечно, но зато смешно), А любовь молчала, чуть не плача, Потерявшись между строк и нот. В ожиданье сумрачных известий, Завернувшись болью, как плащом, Мы под Новый год писали песню — По куплету. Просто. Ни о чём.

То ли мир вызывает синдром отторженья, То ли к миру взывают с безумной мольбою… Это боль изучает свои отраженья, Затирая границы меж ней и тобою. Ты не знаешь об этом. Ты спишь и не видишь, Забываешь язык недостроенных комнат. Как же он назывался? Санскрит? Или идиш? Или как-то иначе? Не слышит. Не помнит. Постаревший и бледный, как после болезни, Искалечивший память на чьей-то Голгофе, Ты опять осознАешь свою бесполезность И уйдёшь, наглотавшись холодного кофе. Соберёшь отчужденья последние крохи, Разделив свою боль на потери и лица. За оплату при входе — расплата при вдохе: Это ты — не она! — затираешь границы. Ты становишься ею. Ты меряешь выдох, Пустоту разливаешь по вымытой таре. Разбивать зеркала — это, видимо, выход, Но её не убить, по тебе не ударив. И в заштопанных венах сомнений и сборищ Нет ни правды, ни лжи — только годы и мили… Так и дышит в тебе эта вечная горечь — Как боязнь темноты, как вина перед миром…

Продай мне свои стихи. Я буду за них молиться. Ты видишь? Чужие птицы Разносят твои грехи. Ты слышишь? Чужие сны Проникли в исповедальню. Мы связаны общей далью И общей судьбой больны. Раз так — выноси святых. Застыли клочками песен Два города в поднебесье, Два шага до пустоты. Два грамма — да по виску — От лезвия до отравы. Ты выживешь… Боже правый! Продай мне свою тоску. Иначе — среди тупиц И клоунов жить… Да ладно, Ни дьяволу, ни таланту Не вымолвишь: «Отступись!». Крест, отданный палачу, Да не помянется всуе. Продай мне своё безумье. Я именем заплачУ! …Не уйти и не скрыться, Не попасться на блеф. Я — последняя крыса На твоём корабле. Всё, что сбудется с нами, Не поставишь на кон — Устаревшее знамя, Присмиревший закон. И, наверно, пора бы Стать душою иной, Даже если корабль Не заляжет на дно. Страницами древних книг Наш воздух перемежёван. Дай бог отличить чужого Хотя бы в последний миг. Дай Бог не ответить «да», Увидев, что нам осталась Лишь вяжущая усталость, Идущая по следам…

…И мир — уже не мир, а так — старьё. Ведь суть не изменяет оболочку. Но если жечь стихи — то в одиночку, А если резать вены — то всерьёз. Мне не прорваться — издали, извне — К безумию, что в пламени застыло. Я пьяная. Мне завтра будет стыдно За истину в игрушечной вине. Мы все искали то, что не сыскать. Слагались буквы, сетуя и скалясь, В трактаты про чужую гениальность, Насвистанные дулом у виска. Но мне смешно. Поверишь ли? Смешно, Что целый мир на полувдохе замер. И по дороге горестно-земной Я прочь иду с закрытыми глазами. За неизбежность строчек и утрат Наш каждый счёт заведомо оплачен. И мы живём, и ничего не значим, И ничего не помним по утрам…

Ты и не знаешь, что, у тебя в глазах. Я же смотрю и вижу — да не скажу. Брат мой случайный, мне ли тебя спасать От одинокости, коей сама служу? Мне ли с тобой века напролёт молчать — До хрипоты, до снега по январю? Ты и не знаешь, что, у тебя в речах. Я-то услышу, только не повторю. Город мерцает стылой своей судьбой. Мне на ветра чужие всегда везло… Музыка — это просто большая боль. Ты уж прости, что нам от неё светло. А имена, и лица, и голоса Вновь проступают сквозь немоту свечи… Брат мой случайный, мне ли тебя спасать? Мне ли от этой боли тебя лечить? Листья седые носятся по дворам. Холод в ладонях — вестником от зимы. Ты и не знаешь, сколько в тебе добра, Если его хватает таким, как мы. Брат мой случайный, мне ли тебя бросать? Плавится воск, и значит, слова — не в счёт. Музыка — это память о небесах. …Помнишь, как крыльям было там горячо?..

Дотянуться рукой до нездешнего края… Разве это не повод для новой потери? Впрочем, кто ты такой, чтобы петь, умирая? Да и мы кто такие, чтоб слушать?                     В преддверье Обнищания духом и странных симптомов Приземлённости — жить неожиданно просто. Кружит тень за спиной — непризнаньем итога И того, что за оным. По весу, по росту, По речам ли судимы пребудем вовеки? По такой ли шкале нам зачтётся? Доныне Не бывало причины искать в человеке Имена, города и пространства иные. Вот теперь довелось… С каждым вздохом уходит, Распадается на электроны, двоится Неразрывность тобой принесённых мелодий — И тебя самого. С правотой очевидцев Не поспоришь, конечно. И надо умнее Быть, смириться, поверить в туман запределья. Но насчёт всепрощения… Я не сумею. Это к тем, кто повыше…Минуты, недели Заполняются всяческим вздором. И голос На магнитных скрижалях — приближен, подробен. Просто ветер с деревьев униженно-голых Рассыпает монеты по долгой дороге. Врут синоптики. Скоро зима. Проникает В пустоту что-то главное, с нею срастаясь. Мы стоим и молчим, дураки дураками. Это очень смешно. Я смеюсь. Я пытаюсь…

Это просто луна посылает лучи На холодную землю. Успеешь — лови. У меня, как обычно, не хватит причин — Или, может, любви… Помнишь, кто-то случайно заметил: «Ну вот, Мы так долго молчим, что и это — враньё». Настоящего было — всего ничего, Разве только нежданное имя твоё Да мой дом, где ты не, был. А если и был, Не запомнил ни лиц, ни картин на стене. Посмотри, как горят верстовые столбы — А над ними пространство от дыма темней. Это просто игрушка, модель божества. Мы её создавали из гнева и лжи. Потому в зеркалах только тень волшебства — Остальное для тех, кто действительно жил. На губах остывающий пепел горчит. Переводятся стрелки, и рельсы звенят. У меня до рассвета не хватит лучин — Или, может, огня… Извини, я сбиваюсь. Я сквозь решето Пропускаю прошитые городом дни. Настоящего было немного. Лишь то, Что теперь одиноко и страшно хранить. Череда расставаний глуха и нема. (Забываю дышать… Подбираю слова…) Может, нам для того и даны имена, Чтобы горе и радость по имени звать? Чтоб однажды среди толкотни речевой Прошептать, промолчать ли                     в оконный проём: «Настоящего было — всего ничего, Разве только нежданное имя твоё». И бессмысленно что-то на свете менять, И на что-то пенять, и кого-то корить… Алфавитная память листает меня И трепещет внутри…

Что же, здравствуй, друже. О чём тебе Написать? О том ли, что снег с небес? Или, может, о том, что с утра свежо… Что за хлебом близко… Что дом чужой… На бездарно белом листе двора Он стоит торжественной запятой. Возле дома пахнет большой бедой. В доме — пахнет едой, что была вчера. Это люди строили глупый рай Из того, что выискалось вблизи. А один дурак прошептал: «Пора!» — Из его окна до сих пор сквозит. Мы расселись все по своим углам И глядим — кто вороном, кто сычом: Из окна сквозит — ну а я при чём? Я пойду, прости… У меня дела… Что мне делать, друже, в таком краю? Я сама не ведаю, что пою. И, прогорклый воздух хватая ртом, Мне в потёмках вторит незнамо кто. И почти не холодно на ветру, И привычен пепельный вкус во рту — Потому что уже не хватает рук В небесах нащупывать пустоту. Впрочем, ладно. Всё это не стоит свеч. И отсюда можно урок извлечь: Мол, черно, кино, да экран цветной, Мол, по горло мы сыты чужой виной. Может, так и жить, не крича: «Доколь?», И принять как данность — подъезд, пролёт… Только дворник под окнами колет лёд, И звенит стекло под его рукой…

Бесполезность свою не прячу — Да и разве всё дело в ней? Пальцы скрещены на удачу, Утро вечера мудреней. Не забудется, не простится Наплетённое во хмелю. Завтра память моя проспится — Стисну зубы да заскулю. Боже правый, какого чёрта Мы здесь делаем? Погляди: Позабыт, обожжён, зачёркнут Город, стынущий впереди. Там неписаные законы, Там несчитаные года. Там до одури всё знакомо — Даже птицы на проводах. Я туда не ходок, избавьте. Я теперь о другом пою. …Помнишь? Маленький акробатик Балансирует на краю… …Помнишь? Ветер швыряет змЕя. …Помнишь? Холодно — просто жуть. Я туда не ходок. Не смею. Не сумею. Не удержу. В общем, будем! Глоток горячий Обрывается изнутри. Бесполезность свою не прячу — Подходи, кто не трус. Смотри, Как, наверно, могло быть хуже, Как неважно мне — глух ли, нем. Как поэт засыпает в луже С дивным видом на Вифлеем…

Мы верим в чудо. Мы — смешные дети, затеявшие странную игру с пространством и со временем. Однажды они свернут с проторенной дороги, изменятся, сольются. И тогда все вдруг увидят, как мы были правы, как мало нужно, чтобы чудо — было… Всего-то — верить… (Ветер по земле разносит листья. В метрополитене смурной народ берёт вагоны штурмом, топча записку: «Завтрак на плите. Приду часа в четыре»…) Бесполезно. Вы правы — не сейчас. Сейчас — не время (и не пространство?!) для подобных тем. Стихи — ещё не повод. Или всё же… Но — осень. Ночь. И возникает классик — ещё неясно, за каким плечом. И отзвуком, мольбой: «Мы верим в чудо…» Конечно, УильЯм, я замолкаю. Простите, что не смела не сказать…

На пороге горечи, на краю Ойкумены, скомканной до предела, — Вы делили хлеб на пятьсот краюх, И рука дающего не скудела. …Не узнать в лицо. Не найти приют. Быть поэтом — или не быть поэтом… Вы делили хлеб на пятьсот краюх, И казалось — дело совсем не в этом. Где была я, суетная, тогда? Занимала очередь в бакалею? Постигала суть? Отвечала — «да»? …Никого мы, в сущности, не жалеем. Я писала письма — про дом, про юг, Про года, бесцельные и пустые… Вы делили хлеб на пятьсот краюх. И кололо в сердце. И руки стыли. Бестолковой осенью был потоп — Я пыталась верить, что понарошку. Я пыталась веровать — а потом… А потом воробьи доклевали крошки.

Не забуду, Господи, но прощу. По его изношенному плащу, По его молчанию, по следам Я узнАю его и там. Я узнАю его и пойду за ним, Потому что горло от слов саднит — На обиду, насмерть, на край Земли, — Потому что так нарекли. Захлебнётся скрипка, замрёт труба. Это имя — горечью на губах. Это имя — гарью или игрой… Рассчитайсь на первый-второй! Скажет первый, иже на небеси: «Трудно жить и горе в себе носить. Из одной хлебнули мы с ним реки. Сбереги его, сбереги! Сохрани тревожный его покой, Заслони его хоть одной строкой. Вдруг теперь получится? Клином клин! — Потому что так нарекли». И застынет звук между «ми» и «фа», И споткнётся краденая строфа, Потому что имя не сходит с губ, Потому что — не сберегу…

Мой поезд подступал к Новосибирску — Наощупь, наугад, затёртый снегом, Затянутый по горло темнотой. И город наползал нерезким кадром, Фрагментом карты, мыслями о школьных Уроках географии. Тогда Казалось мне, в далёком южном детстве, Что никакой Сибири не бывает, Что наш учитель тронулся умом И сам придумал странные названья — Холодные, завьюженные, злые… Андрей Михалыч, я посрамлена. Мой поезд подступал к Новосибирску. Уют плацкартный олицетворяя, В казённой вазе ёрзал по столу Оранжевый искусственный букетик. И чёрт меня (видать, от скуки!) дёрнул Пересчитать тряпичные цветы… Один, два, три… Их было восемнадцать. И я ещё подумала — к чему бы? (И только утром поняла, к чему, Когда мобильник ожил и заплакал, Попавшийся в невидимые сети… А я смотрела в стылое окно…) Мой поезд подступал к Новосибирску. И думалось: а вдруг и в самом деле Всё это — не взаправду, не всерьёз, И я сижу себе за школьной партой, Не выучив какого-то урока, — Важнейшего, быть может, за всю жизнь…

Кто для него пожалел тепла? Ночь ли холодной такой была? Шёпот ли бабки всея Руси Дрогнул на «Господи, упаси»? Кто от него не отвёл беды? Вьюга разматывала бинты… Как же я страшно тогда спала — В снах этих немощна и стара, Обескуражена и нема, Спряталась, выжила из ума, Выжгла на сердце ошмётки слов: «Боже, возьми для него тепло!» Как же наутро мне молодой Горько дышалось его бедой, Как же не плакалось тяжело… «Боже, возьми для него тепло!» В высохших веках толкалась резь… «Боже, возьми всё, что только есть!..» Как же потом, у другой межи, Осознавая: «Он будет жить!» — Счастлива, выстужена, пуста, Я становилась одной из ста, Тысячи, двух, четырёх, восьми… Как же ревела я, чёрт возьми…

Когда я была маленькой, Мама как-то сказала: «Твой учитель по гитаре тобой доволен. Ты обязательно будешь музыкантом. Береги руки, пожалуйста — Ну, хотя бы на дерево во дворе Больше не залезай. Да и насчёт заборов… На вот, отнеси в комнату — Это она о кастрюле с супом — Да смотри не расплескай по пути!» Я больше не лазила по деревьям И обходила заборы. Я не стала музыкантом. Я расплескала по пути музыку… Мама, что мне теперь беречь?

По кромке, по грани,      по зыбкому краю — к чужому порогу… Смотреть и не верить:      у древнего бога — одежда сырая, Простуженный голос,      лукавые речи, глаза голубые… Нам в детстве читали.      Мы всё позабыли. Так, видимо, легче. Мы всё позабыли.      Так, видимо, проще — ни флейты, ни хора. Цепляясь зонтами,      торговцы и воры выходят на площадь. И пляшет девчонка      в хитоне лиловом толпе на потребу, И словом латинским      взрывается небо, и греческим словом… Ну что же вы, Гермий,      в такую погоду — да в наши пределы? У нас — суета,      и томление тела, и жажда свободы, И ветер,      и местного царства Аида соцветие линий, И рамки приличий,      и — видите? — ливень… Какая обида… Зачем вам всё это,      о, душеводитель и душеваятель? Слепые и смертные      любят не глядя — и вы не глядите На треснувший город,      на свары и своры, на этих — и прочих… Торговцы и воры      выходят на площадь. Торговцы и воры. И снова с начала…      («Дорогу, дорогу!») — дурачась, играя, По кромке, по грани,      по зыбкому краю — к чужому порогу. И небо светлеет      над теми, кто вышел, и кружит над ними Лиловой планеты      античное имя и солнце — чуть выше…

Говорю, говорю… Словно старые карты                в руках неумело тасую. Словно кто-то глядит на меня — и не видит,                а видит цыганку босую, Видит нищенку, ведьму, плясунью,      суёт торопливо измятый полтинник. «Не гадай мне! — кричит. — Вот, возьми!      За молчанье гадалкам ещё не платили. Не гадай мне! — кричит. — Я и так      заигрался, запутался, сбился со счёта: Сколько лет я брожу по расхристанным этим           дворам и проулкам мощёным? Сколько лиц я сменил? Сколько женщин      в плечо мне дышали теплом, засыпая? Что ты знаешь об этом, дурёха, актёрка,                провидица полуслепая?» Ничего я не знаю. Не мне обижаться,           не мне же обид сторониться, Я ведь тоже гляжу на него — и не вижу,                а вижу пустые страницы, Вижу ластиком стёртую жизнь —      до истрёпанных дырок в дешёвой тетради, И оттуда опять же сквозит пустотою. И нечем                неловкость загладить. Искажённая явь разъедает глаза.           Не прошу, не пляшу, не гадаю — Изо всех своих маленьких сил                я его навсегда покидаю. Он стоит посреди ничего,      угловат, как сутулая, страшная птица… Но и это простится.

Было холодно ему одному. Восемь женщин приходили к нему — Не ругаясь, не тая.           Осуждаете — да я                     не к тому. У одной был узелок за спиной, Взгляд горячечный да шёпот ночной, За другой вилась тропа —           и пошёл бы,                только пахла войной. А у третьей были губы горьки, А четвёртая кормила с руки, А у пятой каждый раз           всё не ладилась игра                     в поддавки. Вот шестая, что до смерти ждала. Вот седьмая жабью кожу сожгла. А восьмая, спав с лица,           постояла у крыльца —                     не вошла. Восемь жизней да с пожаром в глазах Приходили догореть, рассказать Про безумный тот огонь.           Не обжечься бы — а он                     замерзал. Жил неправедно — да жил не во лжи. Сторонился упований чужих. То ли счастье из стыда,           то ли слово изо льда                     не сложить. Было холодно ему одному, Восемь женщин приходили к нему, Чтоб, отчаявшись спасти,           помолчать да подмести                          в терему. Он под солнцем ледяным застывал, Он их именем одним называл. Раскалённою весной           покрывалась белизной                          голова. Но девятая уткнулась в плечо — Стало сердцу горячо-горячо. А как имя назвала —           сердце треснуло в груди                          пополам.

Эвридика твоя в раю. Удержись на его краю. Одному, говорят, писать — А другому — детей растить… Древним, греческим небесам Всеспасения не вместить. Скифской вечности кочевой Загорланить на все лады: Ничего, певец, ничего. В смерти нет никакой беды. Это просто спуститься вниз, Ощутив, как шаги легки, В тот же — призрачный — Танаис, Чтобы пить из его реки. Ты вослед за ней не успел К тем языческим берегам — Так оружие           нараспев Привыкает к чужим рукам. Так бывает напряжена Тетива, выгибая лук. Так уходит твоя жена В безъязыкую эту мглу. Проводник ли с ней, поводырь — Все едины теперь на вид. В смерти нет никакой беды. Только ты и в беде — живи. Потому что тебе — писать, Как не смеет никто иной, Паровозные голоса Заглушая больной струной…

Камень молчит, словно камню иному подстать. Реки молчат, и деревья, и травы… Усни. Нынче двуликая явь растворяет уста, Только ни слова из них и ни крика из них. Снулою рыбой, усталой твоей нищетой, Временем тухлым из пропасти этой сквозит. Нынче тебя поднимают над мятым щитом, Чтобы на нём, как на дрогах, тащить по грязи. Чтобы, как ты, горевать — и смеяться, как ты. Чтобы курить чёрт-те что и менять города. Чтобы всеобщей, нелепо больной немоты Не отражала бы вещая эта вода. Чтобы, примерно глуша за стаканом стакан И унимая в пустотах груди колотьё, Чувствовать гордо, как в мир выползает строка, Будто дающая право на слово твоё. Спи, сочинитель времён. Из Господних глубин, Из поднебесных руин, открывающих путь, Слово дрожит отголоском струны: «Возлюби…» И одиноко, не слышно совсем: «Кто-нибудь…»

…Учитель, слишком больно быть другой. Ваш Ленинград, застывший над рекой, Мой Петербург, зачитанный до ссадин. И я не дотянусь, не докричусь… Учитель, ради бога, не бросайте. Я жить без вас у вас не научусь… Просто перепутались полюса, Просто очертания стали плоски. Просто ваши горькие голоса Больше не нуждаются в отголосках. Не осталось силы для куража, Не осталось правды для оппозиций — Потому что незачем отражать То, в чём не захочется отразиться. И давно распроданы все места, Зрители полвека стоят в проходах. Но в ладони гулкая пустота Обжигает кожу, крошит сустав: Черепки, керамика, терракота… Литейный мост. Летейская вода. Созвучие не стоит ни сантима — А всё же и оно необратимо. Зачем вы снова смотрите туда? Там больше не покажут ничего, Чего бы вы не видели доселе. Так держит одряхлевшее веселье — И ложь его, и будничность его. Так ярко ощущение крыла — Всесилия, бессмертия, крамолы… Никто из нас не стоит ни обола. Я не нарочно это поняла…

Извините меня. Я не знаю, о чём говорить. Разве только — по буквам, мучительно                     выдохнуть имя… Разве только заполнить                скупыми словами своими Тот кусочек пространства, что давит                     и жжёт изнутри, Словно воздух в метро…           Никогда, никого, ни о чём… Маска, я тебя знаю! —                Такую бы память на лица, Чтоб не словом, так ею — найти, дотянуться,                продлиться И узнать. И простить. И остаться                     за правым плечом. Всё, наверно, не так,           как нам видится издалека — Очертания резче,           цвета холодней и контрастней… Одиночество стынет в иконных глазах старика. Затянулось на тысячи лет ожидание казни. Ум без горя. Пророк без отечества.                     Дым без огня. Шумно дышит толпа,           увлечённая жаром азарта. «Право слова, — кричат, — говори!»           — только что мне сказать-то? Я не знаю, о чём говорить. Извините меня.