Был век размыт, как сон, как бред, И время близилось к началу. И в небе женщина качала Полупрозрачный силуэт. Творила — сразу обо всём — Земную песню, словно чары: Мол, спи, а то придёт волчара И в лес дремучий унесёт. А голос повторял одно, То приходя, то умирая: «Ты не ложись, мой мальчик, с краю…» А края не было давно. Бежали слёзы по лицу, Дитя смотрело и молчало… И время близилось к началу, А горе близилось к концу…

Я не верила, не помнила, Что звездою не была. Я желанье не исполнила — Только руки обожгла. А на небе снова зарево — Ночь на руку нечиста. Начинать нам сказку заново, Прямо с первого листа. Не поётся и не спится мне, Но мурлычет кот-баюн. Позолоченными спицами Вяжет время жизнь мою. Только нитки-то не шёлковы — Вот и мается душа. Начинать нам сказку шёпотом, Чтоб соседям не мешать. Лишь одна такая ночь из ста Зазвучит в надежде нот. Суету и одиночество Нам увидеть суждено, И поверить, будто весит ложь — Что погасшая звезда. Начинать нам сказку весело… Впрочем, это — как всегда. Постаревшие отшельники Чьи-то деньги стерегли. Были добрыми волшебники, Были злыми короли. Что же дальше ставить — точку ли? Кот пригрелся за трубой… Начинать нам сказку строчками, А заканчивать — судьбой.

Грустно и лестно. Сны — бандерильи. Полкоролевства Мне подарили. Вправо и влево — Толпы людей. Ты королева — Вот и владей. Слишком случайно Всё получилось. От немолчанья Время лечилось, От искушенья Жить «по судьбе-с»… Разве дешевле Милость небес? Слёзы — не к месту. Память — ударом. Полкоролевства — Странный подарок. Сладок наощупь, Горек на вкус… Выйду на площадь И отрекусь…

Возлюби, говорят мне, ближнего — Даже гордого, даже лишнего. Я смотрю и глазам не верю: Вот он, ближний, стоит за дверью. На лице — отраженье дня… «Возлюби, — говорит, — меня. За спиной моей — только горести. Не до скуки мне, не до гордости, — Говорит, — ветер сердце грел мне. Так написано в книге древней — Солнце кружит, глаза слепя, — Возлюби, как саму себя». И молчание — будто соль с лица. Он не верует — только молится. Взгляд печальный, прозрачно-синий… Я себя-то люблю не сильно. «Возлюби» — говоришь? Тогда Я всю душу тебе отдам. Но глядит он в ответ встревоженно: «Не люби сильней, чем положено. Что угодно взамен назначу…» Я смотрю на него и плАчу — Ведь от ближнего моего Мне не надобно ничего.

Шаткий, слепой уют Вновь у меня в гостях. Будет война — убьют, Будет любовь — простят. День стал теперь длинней — Держится на весу. В сутолоке теней Я тебя не спасу. Верно, попутал чёрт И не подал руки. Я прислонюсь плечом К памяти о других. Буду искать пути По безграничью стран, Глобус начну крутить, Падая в океан. Что мне теперь до всех! — Ты не один такой. Я разделю успех С вечностью и тоской. Я разделю туман С горстью ночных огней. Видишь, как глобус мал — Думаешь, мир крупней? Мир круговых порук — Странник, поэт, изгой… Мне показалось вдруг, Что под моей рукой, Ветреный и больной, Проклятый на сто лет, Вертится шар земной Глобусом на столе.

…А мне в окно больше не стучат, А я опять у себя в долгу. На белом-белом моём снегу — Печати тёмного сургуча… И разговор о златом руне, И путь неблизкий и неземной — Всё это сбудется, спору нет, Да только сбудется не со мной. Какая призрачная зима Венчала нас ледяным кольцом… Когда и ты отвернёшь лицо, Я, верно, всё же сойду с ума. Я, верно, всё же махну рукой — Там, у бездомности на краю, Тысячеглавый не спит дракон, Оберегая беду мою. По непокоям седых морей — Предугаданье ли, кара ли? — Твои печальные корабли Плывут на встречу с бедой моей… Баранья шкура — какая блажь! — На солнце вспыхнет — глаза прищурь… Но за неё ты меня предашь, И я поверю, но не прощу…

Ты медлишь у входа, Герой мой нежданный — С лицом Дон Жуана, С душой Дон Кихота… Как странно! Твой мир запорОшен Остатками грима. Печаль пилигрима И дурь скоморошья — Незримы. Нарваться на жалость, Наверное, легче. Я руки калечу. Замочная ржавость Не лечит. Расплатой за это — Одни, как в степи мы, За клочьями дыма, За страхом, за эхом… Любимый! Смолчу. Не поверю. Декабрь. Суббота. Ты медлишь у входа. Заклинило двери… …Свобода?..

Это птичья боль меня калечит Мелкими, игрушечными войнами… Есть в полёте что-то человечье — Беспокойное. Жилось и леталось запросто, И жмурились мы рассеянно. А ветер тогда дул западный — Жестокий, как милосердие. И ветреных мыслей призраки Врывались к нам в небо душное, И мы обретали признаки Умения думать душами. А люди — пониже ярусом — Дышали бессильной яростью: Летать бы нам, людям, пО небу — Ах, сколько б мы в жизни поняли! Путались народы и наречья, Рвались ввысь, бездомностью залатаны… Есть в полёте что-то человечье — Некрылатое. Поклясться ли, побожиться ли? — Да Бога пернатым нЕ дали. Уж коли мы — небожители, То разве наш дом — не небо ли? И стало таким обыденным Предчувствие исчезания, Как будто нас всех обидели И в доме навеки заперли. Как будто так было издавна — Тоска, словно нож, заточена. И так захотелось из дому, Что крылья закровоточили… Как усталость села мне на плечи — Я не помню. Позабылось многое. Есть в полёте что-то человечье — Одинокое…

Крови на мне немного. Это уже немало. Смотрит в проёмы окон Вера моя немая… Вы о злодействах — бросьте. Нынче не в моде раны. Нынче в ладонях гвозди Выглядят негуманно. Совестно и бестактно Тело терзать и рушить. Век-то не первый, так что Можно распять и душу. Где-то внутри не гаснет, Множится с каждым часом К этой незримой казни Горькая сопричастность. В дикой, безумной пляске Вечноседой разлуки Выкрикнуть по-пилатски: — Я умываю руки! …Странными чужаками Годы стоят у входа… Я умываю память. Это моя свобода! …Господи, это я ли Рвусь за метелью следом? Бред обернулся явью, Явь оказалась бредом. Сгорбленная дорога Хрипло кричит, натужно… Крови на мне немного, Что же ещё вам…

Я так и живу — со стрелою под левой лопаткой. Мешает, конечно, — да мы ко всему привыкаем. Ступеньки, ступеньки —      ступаю по лестнице шаткой. Я брата ищу, но не помню — он Кай или Каин? Был сказочник пьяным — поэтому всё перепутал. Надежда скользила в игле, как продетая нитка. Все сказки рассказаны. В чём вы меня обвините? Я так же, как вы, обживаю своё перепутье. И выбор дороги не станет ни нужным, ни новым. Решенье задачи до горького смеха простое: Ведь если он Кай, изо льда уже сложено слово, А если он Каин, он камень давно заготовил. Не знаю, не помню —      воздастся ль по слабенькой вере? И если стоИшь —      значит, просто немногого стОишь. Но рвётся молитвой надрывная, вечная ересь: «О Господи правый!      Я брату — не сторож, не сторож…» …Я так и живу — со стрелою…

…А ночью в дом ко мне пришли враги. Мы с ними пили чай, и водку пили. И я, глотая тучи жёлтой пыли, Латала их гнилые сапоги. Они смеялись глупости любой. Они врагами быть переставали. Но из угла смотрела, как живая, Невинно убиенная любовь. Прозрение несложно утаить, Привязанность и ненависть мешая: Судьба — чужая. Исповедь — чужая. Война — чужая. А враги — мои. Не убежать от этого родства. Не спрятаться в неузнанных ладонях. Боль обернётся мёртвою водою, Печалью станет палая листва. А вот вражда останется враждой. Война — войной. Судьба —                блестящей нитью. Я промолчу в ответ на «извините» — На что мне от врагов оно? За что? Исколотыми пальцами — как бред — Я возвращаю стылые знамёна, Не помня уходящих поимённо, Но всё ещё рыдая им вослед…

…А во дворе гостили птицы, И я кормила их с ладони, И речка с чёрною водою Сводила отраженья к лицам. И перевозчик угловатый Глядел в заоблачную осень, И знал, что бОльшего не спросит, И улыбался виновато. Да что там… Было по-другому: Мне клювы птиц вонзались в руку, И время становилось звуком, И место было незнакомым. И лодочник — рябой и вшивый — Грозил ножом, давился ядом И шарил узловатым взглядом Под сердцем в поисках наживы. Не надо. Бросьте. Было вот как: Птиц не касалась наша милость. В глазах паромщика двоилось От одиночества и водки. Вода в реке покрылась тиной И пахла плесенью чердачной, И нам любовь казалась сдачей — А это, в общем-то, противно… С неприхотливостью альбомной Вертелась странная игра… Я ничего уже не помню — Ни птиц, ни речки, ни двора. …А во дворе гостили птицы, И я кормила их с ладони, И речка с чёрною водою Едва ли называлась Стиксом. И перевозчик угловатый Просил монету, глядя в небо. И он тогда Хароном не был, И улыбался…

…А люди вокруг стали слишком похожи, Чтоб их различать поимённо и ярко. Вращается в космосе шарик бильярдный, Меняются дни, как змеиная кожа. О чём вы, родные? Ответов не будет. Такие задачи не терпят решений. Моё захолустье и злей, и дешевле, Но ваше — скорее о нас позабудет. На листике в клетку оставите адрес. Писать я, конечно, не буду. Но всё же… …С такими глазами лакеи в прихожей Два века назад отвечали: «В театре-с… Зайдите попозже!» — и чавкали дверью. Так хнычет ребёнок в чужой коммуналке. И хочется двинуть — и вроде бы жалко… И стыдно… в гостях ты приличиям верен. Да… нервы ни к чёрту. ОстрОты печальны И так неуместны, что смех угнетает. И память — слепая, седая, святая — Ещё без косы, но стоит за плечами… Об этом не стОит. Закрытая тема. Наш быт не приемлет подобного груза. Давайте о светлом!.. Вот — песню Карузо По радио плачет надрывистый тенор. Промашка. Простите. Хотела как лучше. Вторая попытка не будет удачней. О светлом… Как будто соседки судачат О том, что купили с последней получки. И адрес на листике горько-измятом ЗнакОм, словно окрик: «О Господи, Боже!» Но люди вокруг стали слишком похожи, И как различать их — уже непонятно…

Не плачьте. Не нужно. Такая игра. Уйти бы пора — да не гонит никто. И целая вечность ещё до утра, И целая ночь — до всего, что потом. Потом — проходные чужие дворы, Холодный трамвай, дребезжащий рассвет. Потом мы забудем, что были в родстве, — Иначе нарушим законы игры. И серо-лиловые клетки страниц Сомкнутся решёткой на чьей-то душе. Мы все упадём — или вверх, или вниз… Не плачьте. Не нужно. Не больно уже.

Иноходцем ли, иноверцем, Чёрным инеем на ресницах — Если осень подступит к сердцу, Нам вовеки не откупиться. Нам вовеки не оправдаться, Ощущая виновность кожей, И за то, что судьба — остаться, И за то, что солгать не сможем. Мир так холоден, что согреться Нам не хватит и целой жизни. Если осень подступит к сердцу — Сердцу вечно с листвой кружиться. Ты стоишь на краю обрыва, Я ступаю на скользкий камень — Это в небе кричит надрывно Перелётная наша память. И скитания бьются оземь, Задыхаясь чужой неволей. Если к сердцу подступит осень — Это будет почти не больно. Все неслышные междустрочья Отразятся не в нас, а в них же. И стоит трескотня сорочья, И спускается ниже, ниже… Сном ноябрьским, светло-серым На стекле отпечаток выжжен. Если осень подступит к сердцу — Может быть, мы сумеем выжить. Потому что и это — много От скольженья курка до залпа: И простуженная дорога, И случайное наше завтра…

Споткнуться на лестнице меж этажами — И вдруг осознать, что ты лишь подражанье, Ты лишь отраженье того промежутка… Какая, однако, смертельная шутка. На улочках мира средь сотен прохожих Искать и искать на тебя непохожих, Встречаться и думать, что некуда ближе, Что время, наверно, и это залижет. Бояться потери. Дышать, как в угаре. По правой щеке вдохновенно ударить — И тут же по левой, спросив осторожно: «Ведь можно? Ведь если подставили — можно?» Ведь ты — отраженье, ведь ты — только слепок. Ты в двери забитые тычешься слепо. У многих в почёте. С судьбою в расчёте. На лицах любимых — следы от пощёчин. Наотмашь, навзрыд, без причины, на людях — За то, что тебя неоправданно любит, За то, что не станет на волю проситься, За то, что так явно в тебе отразился… А после, чтоб всё воротилось по кругу, Тянуть для пожатья отбитую руку И жить, как до этого, впрочем, и жили — Чужими, чужими, чужими, чужими…

Огни вдоль уснувших дорог… Прерывистый шёпот машин… Не плачь. Победило добро — Хотя и с прищуром чужим. И можно теперь по домам — Пить кофе, писать до утра, Не видя, что сходишь с ума От цепкого взгляда добра. Сосед принесёт коньяка, Вздохнёт об ушедшей жене — И липкое слово «пока» Повиснет в густой тишине. Такой нам назначен оброк. Привычка — собакой цепной. Не плачь. Победило добро. Неважно, какою ценой. А после придут холода, Ангина и липовый мёд. И всё, что захочешь отдать, Впервые никто не возьмёт. И строчки сползут со страниц И станут по дому кружить. И зябкое слово «проснись» Откликнется эхом: «Ты жив?» Безумие. Тонкий объём. Заметишь ли в пляске цветной? Тень тощего старца с копьём Мелькнёт за твоею спиной. И зная, что выбора нет, И помня, как это старо, Пойдёшь ты по странной стране С добром воевать за добро…

Что же тебе было не так В гамлетовской той стороне, Где любой вопрос — неспроста, Где любая новость — извне? Ну, плеснул бы яду кому, Заколол бы пару гостей — Но зато бы жил по уму, Без вопросов и новостей. Ладно, ты противник резни. Ладно, не нашёл нужных слов. Только как — ты мне объясни! — Как тебя сюда занесло? Видно, карта плохо легла, С книгой разошёлся сюжет… Знаешь, я ведь тоже была Гордой — да не буду уже. Знаешь, я ведь тоже могла Песней небосвод сотрясать… Полночи тупая игла Вышивала снов адреса. Только здесь другое в чести. Видел вдоль дорог терема? — То-то… Что-то снег зачастил, И стемнело рано — зима… Тут зима теперь — целый век. Тут таких, как ты — завались: Пальцы на струне-тетиве — ЗдОрово, мол, что собрались. Милый мой, шарманку смени. Вот монетка — купишь пальто. Каждый третий здесь знаменит Тем, что говорит не про то. Впрочем, что теперь ни реки, — Всё неважно, всё ерунда. Стены теремов высоки — Звуки не доходят туда… Что же тебе было не так В сумрачных, но честных краях? Здесь одна на всех глухота — Лучше ли, чем нож или яд? Лучше ли, чем яд или нож, Так до мастерства дорасти?.. …Слышала б, о чём ты поёшь, Может, и подпела б… Прости…

Всё опять возвратится на тот же круг — Ничего не поделать, не убежать… Улетела синица из тёплых рук, Как однажды из тела рванёт душа. Что ж, бывает, любезный мой Августин. Поворачивай к дому, пали очаг — Будем вновь любоваться с немых холстин На хозяйскую трапезу при свечах. Так навяз на зубах затяжной мотив, Что от каждого звука охота выть… «Уходи, — говорит она, — уходи». «Я умру, — говорит она, — от молвы». Он — читает, срывается на курсив, Где не знают имён, где не помнят лиц. «Ты красив, — говорит она, —                     так красив!» — И дрожащими пальцами гладит лист. Он молчит. Он смеётся и пьёт вино. Он в глаза ей не смотрит который век. «Сирано! — говорит она. — Сирано!» — И невидящий взгляд ускользает вверх. Он уходит. Негромко звенит засов. Ни строки, ни признания, ни следа… …Мы — всего лишь портреты.                     Нам снится сон. Так что всё это выдумки, господа…

Просто осень и грязь… Промокают ботинки… Прозаично, банально — да некуда деться. Ничего. Перетерпим. Поставим пластинку — Под иглой патефонной рассыплется детство. Ничего… Переложим на плечи чужие, Переплачем да переиначим. А впрочем, Мы вот жили — а кажется, будто не жили. Мы поём — а мерещится, будто хохочем. Просто осень, в которой тебя не дозваться — Разве только случайно, во сне, или вовсе Позабыв, что намного больней оставаться И отсчёт продолжать:           двадцать шесть, тридцать восемь, Сорок дней без тебя… Череда предрассудков Иудейского, русского, прочего рода: Так стоять над рекой, тяжело и разумно, И, не видя, смотреть на остывшую воду. Ничего, ничего. Что поделаешь — просто Осень бьётся под детскими пальцами века, Потому что живём, не услышав вопроса, Потому что поём, не расслышав ответа. И бредёт под зонтом неприкаянный некто — То ли шрам на груди,           то ли крестик нательный… И не больше недели до первого снега, И до нового смеха — не больше недели…

Прилетает по ночам ворон. Он бессонницы моей кормчий. Если даже я ору ором — Не становится мой ор громче. Он едва на пять шагов слышен, Но и это, говорят, слишком. Но и это, словно дар свыше — Быть на целых пять шагов слышным… Не смотрите на меня, люди. Не толпитесь у моих окон. Мне разбитая моя лютня Подмигнула голубым оком, Усмехнулась: кто кому должен? Промолчала: кто кого предал? …Дольше жизни, дольше нас, дольше Обложного моего бреда, Дольше песни этот мир длится. То ли голос, то ли шум с моря… Прилетает по ночам птица, Не по-птичьи на меня смотрит. Вот и жгу я до утра свечи, Рассыпаю словеса-бусы, Ведь на целых пять шагов певчих, На огромных пять шагов — пусто… ПОлно, птица! Улетай, птица, Неотступная моя, злая! То ли вижу, то ли мне снится — В небе чёрная кружит стая. Извините, не могу хором. Это низко — всей толпой к небу. ПОлно, ворон! Улетай, ворон! У меня к тебе обид нету…

Под обложкой — сотня страниц. Чем тебе не дело, дружок? Почитай да посторонись, Разберёмся, кто здесь чужой. Много ты напел, дуралей… Что тебе до наших святынь? На холодной этой земле Не растут такие цветы. Не растут цветы, говорю. Да и календарь — к январю… Старая, дурацкая роль. Зрители давно по местам. Столько лет ты верил в добро — Только вот счастливей не стал. Столько за три моря ходил — И не разучился прощать… Тоже мне, Синдбад-Аладдин, — Или как тебя величать? Дряхлая принцесса твоя Улетела в злые края. Так что — посиди, помолчи. Хочешь, даже водки налью. По ночам хмельные врачи Сумасшедшим песни поют. Плохонько — зато от души, Как писали в книжке одной. Слышишь? Это сердце шуршит Мышкой в мышеловке грудной. Выпей-ка, зверёк, молока. На свободу рано пока…

Не волшебство — просто обман прозренья. Кто нас учил этому повзросленью? Нет бы кричать: «Брось эту гадость, детка!» — С видом отца (или другого предка) — И по рукам, и за ремень, и в угол… Школьный мелок перекрошился в уголь: Не по доске, не по асфальту стилос… Так за меня мне же и отомстилось. Так и стою, брошена, у порога. Маска — фигня, глупость времён барокко, — Имя моё (вот!) прирастает к нику… Вечный аэд начал другую книгу. В ней будет всё так же, но только лучше. В ней повторятся все — и своё получат. Каждому — по любви и по чувству долга… Я же застряла здесь — и, видать, надолго. Я — персонаж, выдумка, недописка. Автор ушёл к радостям утописта — Лишь бы не знать, как тяжело и ржаво Нету во мне гордости за державу…