1

О ПОЕЗДКЕ ГОСУДАРЯ К ЮЖНОЙ СТОЛИЦЕ И СЕВЕРНОМУ ПИКУ

В четвёртый день второй луны второго года эры правления под девизом Гэнтоку государь, призвав к себе главу Ведомства дознаний, ответственного за августейшие выезды, советника двора, его милости Мадэнокодзи Фудзифуса, молвил ему:

— В следующую луну, в восьмой день, должен состояться наш выезд в Великий храм Востока и в храм Счастья. Надлежит сейчас же отдать распоряжения отряду сопровождающих.

И тогда Фудзифуса, справившись со старинными обычаями и продумав церемонии, определил, каковы будут облачения сопровождающих и порядок шествия по дорогам.

Сасаки, владетель провинции Биттю, как офицер дворцовой охраны пересёк мост; воины от сорока восьми сигнальных костров надели доспехи и шлемы и усилили охрану перекрёстков. Три министра и девять вельмож следовали свитой, сотни правительственных и тысячи местных чиновников выстроились в ряд, и была эта церемония несказанно торжественной.

Тот храм, что нарекли Великим храмом Востока, был построен по августейшему обету императора Сёму для первого в Джамбудвипе будды Вайрочаны, а тот, что нарекли храмом Счастья, — по обету князя Танкай. Был он великим храмом служителей для почитания рода Фудзивара, поэтому многие поколения мудрых правителей задавались целью именно здесь скрепить связью причин всех своих потомков; однако же нелёгкое это дело, выезд Единственного!

Поэтому-то и не было многие годы церемонии высочайшего выезда для обозрения храмов. И оттого, что вращал государь колёса фениксовой своей колесницы, преемствуя то, что прекратилось ещё до августейшего его правления, поднимая то, что брошено было, монахи-воины в ликовании сложили ладони и соединились с лучезарностью добродетелей животворящего Будды. Вот что удивительно: не возглашал ли шум бури с горы Весеннего солнца вечное от сего дня благоденствие? А северная Волна глициний, нанизав на себя тысячу лет, обрела глубокую тень в ту весеннюю пору, когда распускаются цветы.

В ту же луну, в двадцать седьмой день, государь совершил выезд на гору Хиэй, и там совершены были приношения и служба в павильоне Великих размышлений. Тот павильон был построен по августейшему обету императора Фукакуса для статуи Махавайрочаны — будды Всеобщего осияния Великого Солнца. Однако с тех пор, как тот павильон был воздвигнут, в нём не провели ещё ни одной службы с приношениями, но звёзды и иней, сменяя друг друга, годы собой громоздили, и вот:

Черепичная крыша разбита,

и вечным своим фимиамом

курится туман сквозь неё.

Рухнули створки дверей,

и над ними луна

как бессменный светильник висит.

Оттого и стенали все монастыри долгие-долгие годы, как вдруг велено было произвести большие строительные работы, и скоро всё подготовили к приношениям и службе. Тогда расправились брови у служителей всего монастыря, и склонили они головы в девяти его храмах.

Наставником, возглашавшим церемонию, был тогда монах-принц крови Сонтё из храма Удивительного Закона, а возглашающим благопожелания — тогдашний настоятель, монах-принц крови Сонъун из Великой пагоды.

Во время возглашения славословий Будде цветы Орлиного пика уступили им свой аромат, а в том месте, где распевались восхваления добродетелям Будды, их сопровождало эхо с горы Юйшань. Когда же заиграли мелодию, красотою своей останавливающую облака, а танцующие отроки взмахнули, как снегом кружащимся, рукавами, сотворилось так, будто сотни зверей начали ладный танец, а птица Феникс прилетела сюда к торжеству. Когда главный жрец святилища Сумиёси поднялся на гору, чтобы ударить в барабан, на столбе монашеской обители он начертал слова песни:

В прежних жизнях исполнив обеты,

Эту гору в награду за это увидел и я.

Может быть, уж посеены семена,

Из которых вырастут будды

Ануттара-самяк-самоодхи [142] —

Превыше всех и воистину просветлённые!

Должно быть, это была песня, сложенная в память о старинном предании о тех далёких временах, когда при основании этого монастыря великий наставник Дэнгё-дайси обращался к буддам самяк-самбодхи, превыше всех и воистину просветлённым, с молением:

— Окажите милостивое покровительство лесом покрытой горе, на которой я стою!

Итак, после годов правления под девизом Гэнко государь скорбел, подданные его были опозорены, а в Поднебесной опять не было спокойствия. Случаев высочайшего выезда много было и прежде, но если бы мы спросили, чем ныне вызвано мудрейшее желание государя отправиться в поездку по Южной столице и Северному пику, то могли бы услышать, что за последние годы Вступивший на Путь владетель провинции Сагами в своей безнравственности превзошёл самого себя. И что, поскольку оравы варваров — это люди, следующие одному только воинскому приказу, они ни за что не отзовутся на высочайшее повеление, как его ни возглашай. Что, лишь поговорив с большим скоплением служителей из Горных врат и из Южной столицы, организует государь заговор для того, чтобы покарать восточных варваров.

Из-за этого принц Второго ранга из Великой пагоды, который изволил тогда занимать пост настоятеля, с этих пор равно забросил и благие деяния, и совершенствование в учёности, но с утра до вечера не имел иной заботы, кроме одного лишь стремления к воинской доблести.

Может быть, это происходило оттого, что так вести себя ему нравилось, но в ловкости он превосходил даже лёгкого и быстрого Цзян Ду, так что не всегда были для него чрезмерно высоки ширмы в семь сэки. По части рубки он сумел постигнуть воинские установления Цзы Фана, так что нельзя сказать, будто он не использовал хотя бы одно из тайных сочинений. Такой удивительный настоятель не заступал на это место от самого начала патриархов тэндай со времён Гисин-касё. Позднее, мысленно всё сопоставив, люди поняли, что для покорения восточных варваров он ступил на путь воинского искусства, закалившего его благородную плоть.

 

2

О ТОМ. КАК МОНАХОВ АРЕСТОВАЛИ И ПРЕПРОВОДИЛИ В РОКУХАРА. И О ТОМ, КАК ТАМЭАКИРА СЛОЖИЛ СТИХОТВОРЕНИЕ

Лёгкость, с которой становится известно о деле, — это пособник бедствия, поэтому раз за разом и доходили до Канто слухи о поведении принца из Великой пагоды, о том, что при дворе проводятся обряды для погибели заклятого врага. Вступивший на Путь владетель провинции Сагами, сильно разгневавшись, воскликнул:

— Нет-нет! Пока сей государь занимает свой августейший пост, Поднебесная не будет спокойна. В конце концов, государя, по примеру переворота годов правления под девизом Сёкю, следует отправить в отдалённую провинцию, а принца из Великой пагоды предать смертной казни. Но прежде всего, в ближайшие же дни, нужно схватить тех, кто служил в особенной близости к лику дракона и посылал проклятия нашему дому, — святейшего Энкана из храма Победы дхармы, Хоссёдзи, Монкан-содзё из Оно, Тикё из Южной столицы, Тюэна из храма Чистой земли — и выпытать у них все подробности!

Имея при себе такой воинский приказ, Никайдо Симоцукэ-но-хоган и Нагаи, губернатор провинции Тотоми, вдвоём прибыли из Канто в столицу. Едва лишь оба посланца прибыли туда, государь стал терзать себя одной мыслью: «Какие же ещё последуют грубые распоряжения?» И вот, на заре одиннадцатого дня пятой луны в качестве посланца прибыл Сайга Хаято-но-сукэ. Он арестовал и препроводил в Рокухара трёх человек: святейшего Энкана из храма Победы дхармы, Монкан-содзё из Оно и Тюэн-содзё из храма Чистой земли.

И хотя бывший среди них Тюэн-содзё не принадлежал к числу тех людей, о которых говорили, будто они совершают обряды проклятия, ибо он обладал добродетелью обширной учёности явных школ, его тоже схватили, полагая, что и этот священнослужитель, близко прислуживая своему государю, непосредственно слышал все распоряжения, которые государю благоугодно было произносить, — начиная с заупокойной службы в зале для проповедей храма Горных ворот, — а потому вряд ли де не знает, кого поддерживают толпы монахов. Не только эти люди, но и ещё двое — Тике и Кёэн были вызваны из Южной столицы и тоже отбыли в Рокухара.

И ещё взяли господина Тамэакира, генерала Нидзё, — как человека, искусного в поэзии, его приглашали во дворец на собрания по случаю стихотворных турниров лунными ночами и снежными утрами, когда одних поэтов хвалят, других порицают; кроме того, ему беспрестанно доводилось присутствовать на августейших пирах. Его взяли несмотря на то, что он не был в числе людей, названных подозрительными, — чтобы допросить о намерениях государя, — и поручили это дело некоему Сайто.

Поскольку в отношении пяти священнослужителей поступило, должно быть, распоряжение сразу же вызвать их в Канто, до чрезмерных допросов в Рокухара не дошло. В отношении же господина Тамэакира поступило такое распоряжение: прежде всего, учинить ему допрос в Киото, а буде признается, — переслать его признание в Канто. Распорядившись учинить дознание, власти были уже готовы отдать приказ о пытках.

В Рокухара, в северном дворике, наложили углей, устроили нечто вроде возвышения с очагом для чана горячей воды, а сверху уложили рядами лучину из молодого бамбука; если её чуть приоткрыть, сквозь щель вырывается и с силой полыхает жаркое пламя. Двое из тех, кто с утра до вечера носит платье разных расцветок, встали в ряд слева и справа от возвышения, чтобы растянуть узнику обе руки и принудить его идти поверху. От одного только взгляда на это у людей тает печень, и тогда они думают: «Такое, видимо, случается только тогда, когда у грешника, повинного в четырёх тяжких и пяти великих грехах, станут сжигать плоть в пламени “Сжигающего жара” и “Великого сжигающего жара” и когда он встретится с истязаниями, что творят быкоголовые и конеголовые».

Увидев это, господин Тамэакира попросил:

— Есть ли у вас тушечница?

Решив, что она нужна ему для написания признания, принесли тушечницу и вдобавок к ней писчей бумаги, но Тамэакира начертал совсем не признание, а стихи:

Так о чём же я думаю? —

Думаю, спросят меня

Не о судьбах поэзии

Нашей страны Сикисима [164] ,

А о волнениях зыбкого мира.

Увидев эти стихи, Токива, владетель Суруга, запечатлел в своём сердце восхищение и, проливая слёзы, склонился к справедливости. Два посланца с Востока, прочтя их, оба увлажнили свои рукава слезами, так что Тамэакира избежал пытки водой и огнём и был признан невиновным.

Стихи и песни — это утеха двора, а луки и кони — пристрастие воинов, поэтому у них не обязательны владение искусством шести поэтических стилей и изящный вкус, и всё-таки из-за чувства, вызванного одним этим стихотворением, были остановлены мучительные пытки, а сердца восточных варваров смягчились. Это потому, что в природе всего лежит воздействие одних вещей на другие. «Ничто иное, как поэзия, без усилия приводит в движение Небо и Землю, пробуждает чувства невидимых взору богов и демонов, смягчает отношения между мужчиной и женщиной, умиротворяет сердца яростных воителей», — писал Ки-но Цураюки в предисловии к «Старым и новым японским песням». Думаю, что к тому основания есть.

 

3

ТРОЕ СВЯЩЕННОСЛУЖИТЕЛЕЙ НАПРАВЛЯЮТСЯ В КАНТО

В восьмой день шестой луны того же года посланцы с Востока, сопровождая трёх священнослужителей, направились в Канто.

Тот, кого называли Тюэн-содзё, в качестве ученика Дзисё-содзё из храма Чистой земли держал экзамен по разбору десяти спорных тем и был учёным, не имевшим себе равных в своём монастыре. Тот, кого называли Монкан-содзё, сначала жил в храме Цветка Закона в провинции Харима, но по достижении зрелого возраста переселился в храм Высшей истины, Дайгодзи и стал Великим адзяри — главным наставником аскетов в сингон, школе Истинного слова, а потому, заняв место главного служителя храма Востока и настоятеля храма Высшей истины, сделался столпом Четырёх видов мандалы и Трёх таинств. Тот, кого называли высокомудрым Энканом, сначала занимал место среди горной братии, и вряд ли был во всём монастыре блеск таланта, равный блеску его таланта в обоих учениях — явном и тайном, и похоже, что славою сочетания в себе мудрости и добродетельных деяний некому было с ним сравниться. Однако он решил, что если долго следовать обычаям, принятым в храме Горных врат в нашу эпоху вероломства, то подверженный гордыне занесётся и в конце концов неминуемо упадёт в объятия демона зла. Нужно отказаться от почестей, воздаваемых в залах для диспутов между приглашёнными служителями, и возвратиться к установлениям Высокого основателя-наставника, — с этими мыслями отвратился он однажды от уз славы и выгоды и надолго затворил за собой двери в уединённой тихой хижине из мха.

Первое время он определил себе для проживания так называемую Чёрную долину возле Западной пагоды, Осенью, когда листья лотоса покрываются инеем, надевая одну на другую три ризы и позволяя утреннему ветру насыпать в его чашу цветы сосен, но: «Добродетельный не бывает одинок, он обязательно имеет соседа», а солнцу своего сияния не спрятать, поэтому в конце концов, как от наставника пяти мудрых государей, от него пошли три вида чистых заповедей.

Хотя и говорят, что всё это были почитаемые мужи, обладающие мудростью и высокодобродетельным поведением, — разве нельзя было им избежать бедствий тогдашних времён? Или же это зависело от воздаяния за прежние жизни? Поистине, достойно удивления то, что став узниками далёких варваров, они скитаются под луною подневольных странствий.

Только за высокомудрым Энканом, подобно теням, следовали три его ученика, которых звали Соин, Энсё и Досё. Они составили свиту, сопровождавшую паланкин учителя спереди и сзади. Кроме них у Монкан-содзё и Тюэн-содзё не было ни одного сопровождающего; им приходилось ехать на грубых станционных лошадях. В окружении непривычных для их взоров воинов, в ту пору, когда стояла ещё глубокая ночь, отправились они в путь на восток, где птицы поют, и на душе у них было печально. Слышались разговоры о том, что до Камакура им не добраться, что они, должно быть, погибнут в дороге, поэтому священнослужители настолько пали духом, что, добравшись до одного ночлега, считали, что теперь-то уж и настал предел, а отдыхая на другой горе, — что предел — вот он, при этом жизнь свою считали росой, готовой высохнуть. Между тем проходил вчерашний день, клонился к сумеркам нынешний, и хотя само по себе путешествие не было спешным, накапливалось число дней, и вот, в двадцать четвёртый день шестой луны путники прибыли в Камакура.

Высокомудрого Энкана поручили попечению Сасукэ, губернатора провинции Этидзэн, Монкан-содзё поручили попечению Сакаи-но-сукэ, губернатора провинции Тотоми, а Тюэн-содзё — попечению Асикага, губернатора провинции Сануки.

Когда оба посланца возвратились к своей прежней службе, они сообщили о форме главной святыни, которой поклонялись эти священнослужители, и о том, как выглядит у них алтарь со светильником, нарисовав их. Но это было не то, что простой человек может понять с первого взгляда, поэтому было решено призвать Райдзэн-содзё из Сасамэ и показать изображения ему.

— Нет сомнения, — молвил священнослужитель, — что это наука о подавлении неприятеля.

— В таком случае, пытать этих монахов! — последовал приказ, и несчастных перевели в Сабураидокоро и приготовились к пыткам водой и огнём.

Монкан-бо, как долго ни допрашивали его, не уронил яшму верности, но когда ужесточили пытку водой, видимо, ослабели у него и тело, и уставшее сердце, и он вынужден был признаться:

— По государеву решению, я проводил обряды подавления неприятелей. Не сомневайтесь в этом.

После этого решили пытать Тюэн-бо. Этот содзё, от природы человек трусливый, ещё до начала пыток признался во всём без остатка: как государь изволил разговаривать с братией в Горных воротах, рассказал и о поведении принца из Великой пагоды, о заговоре Тосимото, о том, что было, и даже о том, чего не было, — и всё дал записать на одном свитке.

И хотя после этого никаких сомнений не должно было оставаться, последним священнослужителем пренебречь было нельзя, ибо преступления этого человека были равнозначны преступлениям остальных. Было решено, что назавтра следует допросить и высокомудрого Энкана

Той ночью Вступивший на Путь владетель Сагами, увидел во сне, будто с восточного склона горы Хиэйдзан пришло стадо обезьян тысячи в две или три голов и будто встали те обезьяны в ряд, так, словно они оберегают этого высокомудрого. Подумав, что знамение, полученное во сне, дело не пустое, владетель ещё затемно отправил к охранникам гонца и велел передать им распоряжение: «Пытку высокомудрого временно отложить!». Но прежде того к особе Вступившего на Путь владетеля Сагами, прибыл охранник и почтительно доложил:

— Когда мы явились к высокомудрому, чтобы нынче же с рассветом исполнить Ваше повеление о пытках, он, повесив светильник, сидел в позе созерцания и обнимал взором Закон Будды. Тень же его ложилась на ширму, стоявшую сзади, и она приняла там форму пресветлого короля Фудо. Потрясённые, мы поспешили сюда, чтобы прежде всего доложить подробности этого дела.

Поняв, что и вещий сон, и чудотворное проявление говорят о том, что это не простой человек, владетель Сагами велел отменить распоряжение о пытках.

В тринадцатый день седьмой луны того же года всем троим священнослужителям были назначены места для дальней ссылки. Монкан-содзё был выслан на остров Ивогасима, Тюэн-содзё — в провинцию Этиго. Лишь высокомудрому Энкану наказание в виде дальней ссылки уменьшили на одну ступень и поручили догляд за ним Вступившему на Путь Юки Кодзукэ, после чего тот, взяв монаха с собой, пустился в далёкое странствие в провинцию Осю. Но это только по названию не было дальней ссылкой с отстранением от должности. Велено ведь было переселиться в пределы отдалённых варваров, поэтому и его ссылку представляли таким же, как у других, дальним странствием.

Высокомудрый понял тогда, каковы были мучения законоучителя Чжао от жестокой казни, страдания наставника аскетов И-сина из-за скитаний по горным рекам, когда он был сослан в страну Кора. Переправляясь через реку Натори («Берущую Имя»), высокомудрый сложил такое стихотворение:

Река в Митиноку,

Берущая зыбкое имя,

Стрёмит свои воды сюда.

Неужто утонет морёное дерево

В водах его навсегда? [183]

Неужто бедствий эпохи не может избежать даже мудрец — воплощение будды? В старину в Индии, в стране Варанаси, был один шрамана, сочетавший в себе три вида учёности — поведения, созерцания и мудрости. В качестве наставника тамошнего государя он стал опорой Четырёх морей, поэтому жители Поднебесной уверовали в него и почитали его, и это было точь-в-точь подобно тому, как Великий мудрец, почитаемый в мире, ушёл от мира и основал Путь. Однажды великий король той страны должен был провести религиозную службу, и главным наставником в толковании заповедей он попросил быть этого шраману. И вот шрамана, выполняя повеление своего государя, прибывает к Фениксовой заставе. Как раз в это время государь изволил развлекаться игрой в го, и когда к нему пришли и почтительно доложили о посещении дворца шраманой, государь, всем сердцем погрузившись в игру, не услышал этого, но, обращаясь к своему партнёру по игре, изволил промолвить: «Отрежь!» Придворный, вошедший с докладом, ослышался и, решив, что государь повелел зарубить того шраману, вышел за ворота дворца и тут же отрубил ему голову.

Когда государь закончил игру в го и изволил вызвать шраману к себе, начальник тюрьмы доложил его величеству: «По государеву повелению ему отрубили голову!»

Сильно разгневавшись, государь вымолвил:

— Сказано ведь: «Приговаривая к смертной казни, приговор повторяют трижды». Несмотря на это, по единственному нашему слову совершили ошибку, усугубив этим недостаток благоразумия у нас Такое злодеяние равносильно великому греху, — и тут же вызвал придворного, передающего его повеления, и наказал три вида его родственников.

Но вот, подумав, что этот шрамана не напрасно был без вины подвергнут смертной казни, что это было, видимо, определено поступками, совершёнными им в прежней жизни, государь спросил об этом у архата. Семь дней архат, погрузившись в раздумья и сумев проникнуть в судьбы, обозревал прошлое и настоящее и наконец увидел, что в предыдущем рождении шрамана был крестьянином, который занимался обработкой земли. А император в предыдущем рождении был лягушкой и жил в воде. Когда однажды весной этот крестьянин обрабатывал мотыгой горное поле, он по ошибке концом мотыги отрубил лягушке голову. Благодаря своей карме, крестьянин родился шраманой, а лягушка родилась великим королём государства Варанаси, который по ошибке тоже совершил смертную казнь.

Так, значит, из-за какой же кармы наш высокомудрый тоже погрузился в столь непредвиденное прегрешение? О, как это всё удивительно!

 

4

О ТОМ, КАК ТОСИМОТО-АСОН ВТОРИЧНО НАПРАВИЛСЯ В КАНТО

Хотя в прошлом году, после того, как разгромили Токи Дзюро Ёрисада, Тосимото-асон и был арестован и доставлен в Камакура, его освободили, потому что сочли достаточными разного рода объяснения, которые он привёл. Но поскольку на этот раз в признаниях снова было упомянуто, что в планах заговора всецело участвовал этот асон, в одиннадцатый день седьмой луны его под конвоем доставили в Рокухара и препроводили в Канто.

Законом определено, что повторное преступление не прощается, поэтому какие бы оправдания ни приводились, их не принимают. «Одно из двух: либо пропаду по дороге, либо меня зарубят в Камакура», — раздумывал он, отправляясь в дорогу.

Бредёт, приминая ногами

Снег опавших цветов,

В Катано любуется

Весеннею сакурой

Или домой возвращается,

Одевшись парчою багряной листвы,

В осенние сумерки,

Покрывшие гору Араси;

Бывает тоскливо,

Когда хоть одну

Проводит он ночь до рассвета

В дорожном приюте.

Не слабы

Семейные узы любви —

Жену и детей,

Что оставил на родине,

Вспомнил с тоскою,

Не зная, что с ними теперь.

Туда, где за долгие годы

Обжился,

На Девятивратную

Государя столицу

В последний теперешний раз

Оглянувшись,

В нежданный свой путь

Отправляется он,

А в сердце такая печаль!

Не угасит её

Даже Застава встреч.

Её чистыми водами

Свои увлажнив рукава,

Прошёл он в конце

через горный проход

К песчаному берегу Утидэ.

Далёко в открытое море

Свой взор устремив,

Увидел, что в мареве движется

По несолёному морю [192] ,

Словно это он сам, зыбкая лодка —

Она то всплывёт,

то погрузится в волны.

С грохотом кони

Стучат копытами,

Переходя

Через длинный мост Сэта,

По дороге Оми

Люди идут и туда, и навстречу;

Плачет журавль

На равнине Унэ.

Жаль его —

Не журавлёнка ли он вспоминает?! [193]

В Морияма

Идёт и идёт дождь осенний,

Под деревом

Намок уж рукав от росы [194] .

Когда ж в Синохара —

на Равнине бамбука,

Где ветром сбивает росу,

Прошёл той дорогой,

Что разделяет бамбуки;

Хоть и была на пути

Кагаминояма, Зерцало-гора, -

Из-за тумана от слёз

В ней отражения не было видно.

Но лишь задумается,

Так даже средь ночи

Там, на траве,

Что в роще Оисо,

Коней остановив,

Назад с тоскою смотрит, —

Но, видно, родину

Закрыли облака…

Вот Бамба, Самэгаи,

Касивабара,

Вот домик у заставы Фува —

Совсем он разрушен,

А стерегут её

Осенние дожди.

Когда ж ему

Придёт кончина? [195]

Перед мечом из Ацута

Священным [196] преклонился.

Теперь, когда отлив

В лагуне Наруми, —

От заходящей здесь луны

Видна дорожка.

В рассвет ли, в сумерки ль

Его дороге

Где конец настанет?

Как в Тотоми [197]

На волнах вечернего прилива

У моста Хамана

Покинутая лодка,

Которую никто не вытащит на берег,

Утонет, —

С ним так же будет,

И тогда его кто пожалеет?

Но вот уж в сумерках

Раздался звон вечерний.

Пора и отдохнуть, — подумал он.

И на почтовой станции Икэда

Остановился на ночлег.

Не в первом ли было

Году эры Гэнряку? [198] —

Тогда военачальник

Сигэхира [199] ,

Пленённый

Дикарями [200] ,

На той же станции

Остановился.

Смотрителя же дочь

Стихи тогда сложила —

«На Восточной дороге

В убожестве

Хижины жалкой

Родные места

Он, видно, с тоской вспоминает».

Вспомнив всю до конца

Ту старинную

Грустную повесть,

[Тосимото] залился слезами.

В придорожном ночлеге

Тускло светит фонарь,

Но раздался лишь крик петуха,

И забрезжил рассвет,

На ветру

Уже лошадь заржала —

Путник реку Небесных драконов

Пересекал,

А когда через реку Саё

Переправлялся,

Заслонили дорогу

Белые облака,

Так что вечером, в сумерках,

Не разобрать,

Где же небо над домом родным, —

Как ни гляди.

С какою завистью

Подумал он,

Что Сайгё-хоси [201] в старину

Здесь дважды довелось

Переправляться,

Тогда сложил он: «Такова

Была моя судьба». [202]

Быстры ноги у коня,

На котором скачет время, —

Уж солнце

В полдень поднялось,

Когда, сказав, что уж пора

Давать ему дорожный рис,

Его носилки

Внесли во двор, остановились…

Постучав по оглобле, пленник вызвал воинов конвоя и спросил у них, как называется эта почтовая станция. «Её называют Кикукава, Река хризантем», — был ответ. Во время сражений годов правления под девизом Сёкю его милость Мицутика вызвали в Канто по обвинению в том, что он записывал повеление монашествующего экс-императора, и когда на этой самой станции его собирались казнить, он написал:

Прежде воду Реки хризантем

из уезда Наньян

Черпая в нижнем теченье её,

годы себе продлевали.

Ныне же возле Реки хризантем,

что на тракте Токайдо,

Остановившись на ночь

на западном бреге,

жизнь обрываю себе [204] .

След кисти

Из старины далёкой —

Он был. То запись

И о его,

теперешнего пленника,

судьбе.

Печаль его

Всё больше становилась,

И Тосимото

Сложил стихи и на столбе приюта

Начертал:

«Такое в старину

Уже случилось.

Наверное, утопят и меня

В потоке той же

Хризантемовой реки!»

Как миновали

Реку Ои,

Пленник, её названье услыхав,

Знакомое такое [205] ,

Подумал о том,

Что теперь уже стали

Ночным сновиденьем,

Которое дважды не видят, —

Отъезд государя

В дворец Камэяма,

Вишни в цвету

На Арасияма [206]

Катанье на лодках

С головами драконов

И шеями цапель [207]

И то, как бывал на пирах

С их стихами под звуки свирелей и струн

Миновав

Симада, и Фудзиэда,

И увядшие стебли лиан

У Окабэ [208] ,

В сумерках,

Полных печали,

Горы Уцу пересёк —

Там разрослись,

Закрывая дорогу,

Винограда и клёна побеги и ветви.

В старину

Нарихира-тюдзё [209] ,

В восточные пределы

Отправляясь,

Желал найти,

Где поселиться.

Прочтя свои стихи:

«Здесь даже и во сне

Не встретишь человека»,

Он, видно,

То же чувство испытал.

Когда же миновали

Взморье Киёми [210] ,

Застава из морской волны,

Чей шум пройти мешает

Даже снам,

В которых возвращаешься

в столицу, —

Невольные

Всё больше вызывала слёзы.

Но что же там, напротив? —

Мыс Михо,

А от него пройдя

Окицу и Камбара,

Увидел он

Высокую вершину Фудзи,

Из снега прямо

Встаёт там дым.

Его не спутать ни с чем.

И в мыслях

Равняя дым с невзгодами своими,

В рассветной дымке

Рассмотрел он сосны

И миновал

Равнину Укисимагахара [211] —

Так мелко здесь из-за отлива?

И сам он как селянин,

Что вышел в поле.

Плывёт на лодке [212] .

Возвратная повозка — Курумагаэси

— Вращает этот зыбкий мир.

На ней поехал до Такэносита,

Дороге Под Бамбуком,

От перевала Асигараяма

Вниз на Большое с Малым

Морские побережья [213] посмотрев,

Увидел, будто волны

Рукав ему перехлестнули.

Он, правда, не спешил,

Но много дней

В пути нагромоздилось,

И под вечер

В луну седьмую,

день двадцать шестой

В Камакура

Прибыть изволил.

В тот же день, немного погодя, Нандзё Саэмон Така-нао благоволил принять его и передать на попечение Сува Саэмона, Запертый в тесной каморке с крепкими решётками «паутина», он чувствовал себя грешником в преисподней, переданным в Ведомство десяти королей, закованным в шейные колодки и ручные кандалы для установления тяжести его грехов.

 

5

О МНЕНИИ НАГАСАКИ СИНДЗАЭМОН-НО-ДЗЁ И О ГОСПОДИНЕ КУМАБАКА

После того как дело с заговором царствующего государя было раскрыто, приближённые господина из Дзимёин вплоть до самых младших дам из его свиты стали радоваться, считая, что августейший трон скоро перейдёт к их господину, но даже после того, как было совершено нападение на Токи, вестей об этом никаких не последовало. Теперь же, хотя Тосимото и призвали вновь из столицы, об августейшем троне ничего нового слышно не было, поэтому планы людей из окружения господина из Дзимёин нарушались, и многие из этих людей стали «петь о пяти печалях».

Ввиду этого, возможно, и нашёлся человек, давший такой совет, согласно которому от господина из Дзимёин в Канто был тайно направлен посланец, и ему велено было сказать: «Осуществление заговора царствующего государя — дело ближайших дней. Опасность уже нависла. Если воины немедленно не отдадут распоряжение о тщательном расследовании, в Поднебесной скоро может наступить смута». Тогда Вступивший на Путь владетель Сагами в смятении воскликнул: «Воистину, это так!» — и собрал людей из семей главных своих вассалов, а также глав ведомств и членов Верховного суда, спросив мнение каждого: «Как следует поступить с этим делом?». Однако некоторые закрыли свои рты на запор, уступая слово другим, а некоторые из опасения за самих себя не произносили ни слова, и тогда сын Вступившего на Путь Нагасаки, Синдзаэмон-но-дзё Такасукэ, вышел вперёд и почтительно промолвил:

— В прошлом, когда было совершено нападение на Токи Дзюро, следовало произвести и передачу трона царствующего государя. Однако из опасений перед установлениями двора ваши распоряжения были нерешительными, из-за чего дело так и не прекратилось. Первая добродетель воинов — отринув смуту, привести страну к миру. Отправить немедленно ныне царствующего государя в отдалённые провинции, принца из Великой пагоды препроводить в дальнюю ссылку без возврата. Тосимото, Сукэтомо и более низкопоставленных мятежных подданных казнить по одному — иначе быть не может, — так вымолвил он без робости.

В ответ на это, немного поразмыслив, почтительно высказался Доун, Вступивший на Путь Никайдо из провинции Дэва:

— Мне это мнение кажется разумным. Так и должно быть. Однако же, если отвлечься от него и обратиться к моим неразумным мыслям, мы увидим, что с тех пор, как воинские дома взяли власть, прошло более ста шестидесяти лет, могущество их достигло границ Четырёх морей, а удача блистает из поколения в поколение — и не иначе. Это лишь потому, что наверху они с почтением взирают на Единственного, от преданности ему не имея никакой корысти, а внизу, поглощённые заботами о простом народе, осуществляют милосердное управление. Однако то, что ныне двое из ближайших подданных государя схвачены, а трое высших священнослужителей, наставлявших его в вере, отправлены в ссылку, следует назвать особенно тяжким проступком подданных-воинов. Если же, сверх этого, его величество также принудят переехать в отдалённую местность, а настоятеля тэндай отправят в ссылку, не только небесные боги, но и Врата гор невзлюбят их за гордыню: как смогут они не испытывать чувства негодования?!

Если боги разгневаны, а люди не повинуются, участь воинов неминуемо становится опаснее. Ведь сказано же: «Даже если государь — это не государь, подданный из-за этого не может не быть подданным.» И пусть далее государь замыслит дело со своим августейшим заговором, в ту пору, пока воины находятся в расцвете сил, не должно быть людей, которые бы примкнули к нему. К тому же, если воинские дома действительно станут с почтением выполнять государевы повеления, отчего же тогда и государю не переменить свои замыслы? Я полагаю, что благодаря этому государство будет пребывать в покое, а воинское счастье — в долголетии. А как об этом думают присутствующие?

Так он промолвил, но Нагасаки Синдзаэмон-но-дзё, не дожидаясь мнения других, так как у него испортилось настроение, опять высказался:

— Хоть и говорят, что у светских и у воинских властей цель одна, действие их различается во времени. В спокойную пору управление всё более осуществляется просвещением, в мятежное время спокойствие быстро достигается оружием. Поэтому во времена Сражающихся царств дело не доходило до использования учений Конфуция и Мэн-цзы, а в пору великого спокойствия не использовали щиты и копья. Теперь дело дошло до быстрых действий. Управлять надо оружием. В державе иной имеется пример того, как подданные Вэнь-ван и У-ван напали на государя, не знающего Пути. В нашей державе известен пример того, как стоящие внизу Ёситоки и Ясутоки ссылали лишённых добродетелей повелителей. Весь мир признал это правильным. К тому же в древних книгах тоже говорится: «Если государь смотрит на подданных как на мусор, то подданные смотрят на государя как на заклятого врага». Если же, пока мы находимся в нерешительности, государь повелит усмирить воинские дома, — от нашего запоздалого раскаянья проку не будет никакого. Теперь нам ничего другого не остаётся, как принудить государя уехать в отдалённую провинцию, принца из Великой пагоды выслать на остров Ио, а заговорщиков и мятежных подданных Сукэтомо и Тосимото казнить. Смею полагать, что именно так можно добиться спокойствия для воинских домов на тысячу поколений вперёд.

Когда он вымолвил это с властным видом, сидевшие там главы служб и ближние советники, угодничая ли перед могущественным или же опустившись до глупых его планов, все согласились с его мнением. После этого Доун не стал повторять своих слов о верности, а насупил брови и покинул собрание. Тем временем собравшиеся заодно определили: «Каждый, кто убеждал государя устроить заговор, — советник среднего ранга Гэн Томоюки, младший толкователь законов Правой стороны Тосимото и советник среднего ранга Хино Сукэтомо — подлежит смертной казни», а наместнику сёгуна в провинции Садо, вступившему на Путь Хомма из Ямасиро, отослали повеление: «Надлежит прежде всего казнить его милость Сукэтомо, который с прошлого года пребывает в вашей провинции в ссылке».

Когда слух об этом распространился в Киото, сын этого Сукэтомо, советник среднего ранга Кунимицу, — он прозывался в те времена господином Кумавака, и было ему тринадцать лет, — скрывался в окрестностях храма Ниннадзи, потому что его вельможный отец был арестован. Услышав о том, что отца должны казнить, Кумавака испросил у матери позволения отлучиться:

— Почему я должен теперь дорожить своей жизнью? Пусть меня казнят вместе с моим отцом, и я стану сопровождать его в путешествии по царству теней, но я должен видеть отца в самые последние его мгновения.

Упорно увещевая его, мать говорила:

— Я слышала, что Садо — ужасный остров, который и люди-то не посещают. Как сможешь добраться туда ты? Ведь дорога занимает много дней! Кроме того, мне кажется, что в разлуке с тобой мне не прожить и полчаса в день.

Но когда она перестала плакать и сокрушаться, сын промолвил:

— Если меня некому будет сопровождать в пути, то в случае каких-либо превратностей судьбы я брошусь в воду и погибну.

При этих словах мать усмирила боль, и, потерявшись от мысли о том, что на её глазах должна будет произойти ещё одна смертельная разлука, всё-таки отпустила сына в далёкую провинцию Садо и, делать нечего, велела сопровождать его телохранителю, единственному, кто оставался при ней до того дня. Хоть и далёкая предстояла дорога, но верхового коня у путника не было, и потому, надев на ноги непривычные соломенные сандалии и надвинув на глаза шляпу-зонтик из осоки, отправился он в странствие по северным дорогам, разделённым росами, — даже представишь себе, жалость берёт.

На тринадцатый день после того, как он покинул столицу, Кумавака прибыл в бухту Цуруга, что в провинции Этидзэн. Здесь он сел на торговое судно и вскоре достиг провинции Садо, Поскольку Кумавака ни через кого не мог известить о своём прибытии, он сам пришёл к дому Хомма и встал напротив центральных ворот. Как раз в это время из ворот вышел монах.

— Вы изволите стоять здесь из-за того, что в этом доме у Вас есть дело? В чём же Ваше дело состоит? — спросил он.

— Я сын советника среднего ранга Хино. Прослышав, что в скором времени его должны будут казнить, я поспешил сюда издалека, из самой столицы, чтобы увидеть отца в его последние мгновенья! — не договорив, господин Кумавака залился потоками слёз.

Тогда монах, оказавшийся человеком с чувствительным сердцем, спешно пошёл и рассказал обо всём Хомма, а тот тоже не был бесчувственной скалой или деревом: как и следовало ожидать, он проникся жалостью и тотчас же велел этому монаху пригласить путника в помещение с изваяниями будд, снять с него кожаные чулки и соломенные гетры и вымыть ему ноги, — и монах обращался с гостем безо всякого небрежения. Господин Кумавака мысленно обрадовался этому, но хотя он тут же спросил, как бы ему поскорее увидеть своего вельможного отца, — свидание сына с отцом не разрешили, сказав, что показать мальчика тому, кто не сегодня-завтра будет казнён, поистине означает сотворить помеху на его пути в царство тьмы. Кроме того, что будет, если об этом услышат в Канто? Однако место, в которое был помещён благородный отец, было расположено в четырёх или пяти тё, так что, услышав об этом, он затосковал даже более, нежели от прежних мыслей о том, как мальчик живёт там, в столице, не ведая, что его ожидает в будущем.

А у сына ни на одно мгновение не просыхали рукава, когда он думал, что ничего не значат те слёзы, которые он проливал когда-то в мучительных думах, всматриваясь в эту сторону и издали представляя себе сельское жилище, отделённое от него дорогой из волн. Надеясь разглядеть ту башню, в которой находится советник среднего ранга, сын всматривался в заросшее бамбуковой чащей место, окружённое рвом и обнесённое забором, — туда, где и люди-то ходили редко.

Что сострадания не ведало, так это сердце Хомма! Отец пребывал в заточении, сын был ещё незрелым Даже если бы они и были вместе, что было бы в этом страшного? Но им даже свидеться не позволили! Однако, если даже сейчас, живя в одном и том же мире, они оказались словно рождёнными в разных мирах, что же вырастет там, подо мхом, после того, как их не станет? Трудно же им тогда будет увидеться: ведь это не грёзы, в которых видится то, о чём грезишь во сне. Ах, как печальна участь отца и сына, благодетельная их любовь, что доставляет взаимные страдания!

С наступлением темноты в двадцать девятый день пятой луны его милость Сукэтомо вывели из тюрьмы и сказали ему:

— Давно не изволили Вы просить горячей воды, так что пожалуйте мыться.

«Вот-вот наступит время, когда мне должны будут отрубить голову», — подумал Сукэтомо, но вслух сказал только:

— О, как это бессердечно! Я встречу свой конец, так и не увидев ни разу малолетнего сына, который прибыл сюда издалека, чтобы увидеть меня в мои последние минуты!

И после этого не сказал ни слова. До нынешнего утра настроение у Сукэтомо было подавленное, он то и дело утирал слёзы, а тут, словно решив погасить в своей голове огонь заботы о мирских делах, перестал видеть иные заботы, кроме тонкостей достижения просветления. Когда наступила ночь, за Сукэтомо прислали паланкин и препроводили его к речной долине, что всего в десяти тё отсюда; а когда паланкин принесли на место, Сукэтомо, не выказывая никакого страха, присел на меховую подстилку и написал предсмертное славословие:

Пять Скоплений временно

принимают форму,

Четыре Великих теперь

возвращаются к пустоте,

Поэтому голову подставляю

под обнажённый меч —

Срежет её одним дуновением ветра [230] .

Когда Сукэтомо проставил на бумаге год, луну и число, а внизу приписал своё имя, он увидел, что за спину ему зашёл палач. Голова вельможи упала на меховую подстилку, а тело всё ещё продолжало сидеть. Вскоре пришёл священнослужитель, который обычно произносил здесь проповеди. Он по принятой форме совершил обряд кремации, собрал прах покойного и передал его Кумавака. Едва отрок взглянул на него, как протянутые его руки ослабели.

— Так и не удалось нам под конец встретиться в этой жизни, и вот теперь вижу я эти неузнаваемые белые кости! — заплакал он горько.

Причина для этого была. Несмотря на то, что Кумавака был ещё мал, сердце у него было отважное, поэтому он и передал останки своего отца единственному слуге, которого брал с собою.

— Прежде всего, прежде меня следуй к горе Коя и помести их во внутренний павильон или иное место! — такими словами велел он слуге вернуться в столицу, а сам, сказавшись нездоровым, продолжал оставаться во дворце у Хомма. Дело в том, что он решил отомстить Хомма за то, что тот безжалостно не позволил ему увидеться с отцом в этой жизни. И вот в течение четырёх или пяти дней Кумавака в дневное время сказывался больным и весь день напролёт лежал, а по ночам крадучись выбирался наружу и подробно обследовал спальню Хомма, твёрдо определив себе — если удастся, одного из Хомма, отца или сына, убить, а потом себе самому взрезать живот.

Однажды ночью дул сильный ветер и шёл дождь. Даже все слуги, которые несли стражу, ушли спать на отдалённый пост. «Вот он, долгожданный случай!» — подумал Кумавака и потихоньку пробрался туда, где находилась спальня Хомма. Но, может быть, у Хомма была крепка их судьба? В эту ночь они поменяли свою постоянную спальню, и нигде их не было видно. Потом показался огонь светильника в комнате, где стоят два опорных столба, — быть может, там Хомма-сын? «Хотя бы на этого нападу, утолю свою обиду», — решил Кумавака, но, когда он проскользнул вовнутрь и посмотрел, — оказалось, что и здесь сына не было. В комнате спал только один человек — Хомма Сабуро, который отрубал голову господину советнику среднего ранга.

«Хорошо же, — подумал Кумавака, — этот — тоже враг моего батюшки, не меньше, чем Вступивший на Путь из Ямасиро!» — и уже приготовился было наброситься на него, да засомневался: «У меня ещё нет ни большого, ни малого меча, и мне остаётся только завладеть его мечом, только светильники горят слишком ярко, поэтому я, пожалуй, могу вспугнуть спящего, едва к нему приближусь», — и не смог легко приблизиться к Хомма Сабуро.

Пока Кумавака стоял, в растерянности соображая, как ему поступить, на огонь светильника — дело происходило как раз летом — слетелось множество мотыльков. Они облепили освещённые изнутри раздвижные двери. «Ого, — подумал Кумавака, — это же замечательно!» Чуть потянув двери вбок, он приоткрыл их. Тогда множество насекомых влетело в помещение, и вскоре они загасили светильник. «Теперь годится», — обрадовался он и, когда, приблизившись к изголовью Хомма Сабуро, пошарил рукой у его изголовья, обнаружил там большой и малый мечи. Хозяин крепко спал.

Сначала Кумавака взял малый меч, заткнул его за пояс, потом извлёк большой меч и приставил его под сердце Сабуро. Потом подумал: «Убивать спящего — всё равно что мёртвого; разбужу-ка я его!». И неожиданно пнул ногой подушку. Напуганного этим пинком врага Кумавака пронзил ударом большого меча выше пупка до самой циновки, повернул меч и перерезал недругу дыхательное горло, после чего со спокойным сердцем спрятался позади усадьбы в низине, заросшей бамбуком. Хомма Сабуро успел вскрикнуть, когда меч проходил сквозь его грудь. Стражники всполошились, зажгли светильники, и когда осматривали это место, увидели окровавленные следы маленьких ног.

«Ну, это дело рук господина Кумавака. Вода во рву глубока, так что он вряд ли убежал за ворота. Отыскать и зарубить!» — с этими словами они взяли в руки по зажжённому сосновому факелу и принялись обыскивать вокруг всё, даже места под деревьями и в тени от травы. Разве теперь мог убежать куда-нибудь Кумавака, скрывавшийся посреди бамбуковой низины? Он подумал, что уж лучше покончить с собой, чем попасться им в руки, но теперь, после нападения на ненавистного врага своего батюшки, исполнить долг верного подданного и почтительного сына значило для него, во что бы то ни стало сохранив свою жизнь, стоять за августейшее дело государево и осуществить заветное желание отца. Поэтому Кумавака вернулся к мысли о том, чтобы в первую очередь попытаться бежать. Хотел было перепрыгнуть через ров, но при ширине в два дзё глубина рва была более одного дзё, так что преодолеть его не было возможности. Тогда он решил перейти ров как бы по мосту, быстро взобрался на ствол китайского бамбука, что склонялся надо рвом, наклонил его верхушку в сторону другой стороны рва и с лёгкостью этот ров преодолел.

Стояла ещё глубокая ночь. Кумавака направился в сторону порта, намереваясь сесть на корабль и добраться до противоположного берега. Постепенно, пока под покровом темноты он шёл в сторону моря, рассвело, скрытно передвигаться по дороге стало невозможно, поэтому Кумавака решил притаиться и подождать, пока стемнеет. Он укрылся среди густых зарослей конопли и полыни. Врассыпную проскакало человек сто сорок-сто пятьдесят всадников — по-видимому, погоня. Когда они проехали вперёд, было слышно, как по дороге спрашивали каждого встречного, не видел ли он, чтобы здесь проходил мальчик лет двенадцати-тринадцати.

Кумавака весь день дотемна провёл в конопле, а когда наступила ночь, он, стремясь попасть в порт, пошёл, сам не ведая куда. В это время, может быть, будды и боги почувствовали его приверженность сыновней почтительности и обратили к нему свои защищающие взоры, но только встретился на пути Кумавака один старый ямабуси. Увидев мальчика, тот, похоже, почувствовал сострадание.

— Откуда и куда изволите направляться? — спросил он, и Кумавака рассказал ему обо всём, что случилось. Выслушав его, ямабуси подумал: «Если я не помогу этому человеку, ему неминуемо вскоре же придётся встретиться с бедой».

— Успокойтесь, пожалуйста! В порту много купеческих судов. Я посажу Вас на одно из них и провожу до Этиго и Эттю, — с этими словами он взял мальчика к себе на плечи и понёс его, потому что у того ослабели ноги, и вскоре подошёл к порту.

Рассвело. Ямабуси стал допытываться, нет ли проходящих судов, однако на этот раз в пределах порта не оказалось ни одного судна. Пока он раздумывал, как быть, оказалось, что далеко в море на волнах покачивается большой корабль. Видя, что ветер стал попутным, на нём ставят мачту и устраивают навес из циновок, ямабуси поднял руки и окликнул корабельщиков:

— Эй, на корабле! Пожалуйста, подойдите сюда, возьмите попутчика! — Но там и ухом не повели; корабельщики громко галдели, поднимая паруса, гребли от порта прочь.

Очень рассердился ямабуси. Он связал шнуры на рукавах своего одеяния цвета персимона, закрепил их у себя за плечами и, повернувшись лицом к уходящему в море кораблю и легонько потирая косточки чёток, стал приплясывать, напрягши всю свою печень в заклинанье:

— Сказано, что взявший единожды тайные тексты во многих рождениях пользуется заступничеством; тот, кто отправляет службы, подобен Бхагавату. Но, а когда человек занят служением многие годы?! Изначальный обет Светлого короля — не ошибка; ты, явленный миру в облике Алмазного дитяти, вы, небеса, драконы и якши, и вы, восемь великих драконов-королей, поверните этот корабль вспять, в мою сторону!

По-видимому, заклинание чудотворца достигло богов, и ему было ниспослано покровительство Светлого короля. Со стороны моря вдруг подул жестокий ветер, готовый одним махом опрокинуть тот корабль. Тогда корабельщики растерялись и, молитвенно сложив ладони, опустились на колени:

— О, досточтимый ямабуси! Пощадите, пожалуйста! — и стали изо всех сил грести назад.

Едва приблизилась кромка берега, кормщик спрыгнул с корабля, поднял мальчика себе на плечи, взял ямабуси за руку и привёл в каюту на палубе. Тогда ветер снова принял прежнее направление, и корабль вышел из порта. После этого прискакала погоня — сто сорок или сто пятьдесят всадников; они гнали коней по далёкой отмели и кричали:

— Остановите корабль! — Но корабельщики притворились, что не видят их, и при попутном ветре подняли парус.

В сумерки того же дня корабль причалил к самому управлению провинции Этиго. То, что Кумавака с помощью ямабуси избежал смерти в пасти крокодила, — это замечательный знак действенности божественного обета Светлого короля о заступничестве.

 

6

О ТОМ, КАК БЫЛ КАЗНЁН ТОСИМОТО, И О СУКЭМИЦУ

Относительно Тосимото-асон было определено: поскольку он является зачинщиком мятежа, его нельзя ссылать в отдалённые провинции, а надлежит в ближайшие же дни доставить в Камакура и отрубить ему голову. Однако этот человек соблюдал многолетний обет: шестьсот раз прочитать вслух «Сутру Лотоса». Теперь ему оставалось прочитать её ещё двести раз, и он выразил настоятельную просьбу не спешить лишать его жизни, покуда он не исполнит свой обет о шестистах чтениях, — а потом будь что будет.

— Действительно, было бы грешно не позволить ему исполнить такое великое желание, — таков был ответ.

Жалости достойна самая участь человека, который проводит время, подсчитывая ничтожные дни, покуда завершатся эти двести чтений!

Этому асону много лет прислуживал молодой слуга, звали которого Гото Саэмон-но-дзё Сукэмицу. После того как его господина, Тосимото, арестовали, он поехал с госпожой из Северных покоев укрыться где-нибудь в Сага. Но услышав, что Тосимото вызван в Канто, госпожа поникла от непереносимых дум. При виде того, как она горюет и печалится, и сам нестерпимо опечаленный Сукэмицу тайком отправился в Камакура с письмом от госпожи из Северных покоев.

Расспрашивая по дороге путников, не казнили ль уже его господина, — потому что ходили слухи, что это случится не сегодня-завтра, — Сукэмицу вскоре прибыл в Камакура. Сняв гостиницу по соседству с тем местом, где находился Тосимото, младший толкователь законов из Правых ведомств, стал он разузнавать обо всех мелочах, надеясь получить хоть какие-нибудь сведения о своём господине, — но проходили дни, а надёжны его не оправдывались. И вот как-то разнеслась весть: «Сегодня должны казнить узника из Киото, какая жалость!». Сукэмицу был ошеломлён: «Что делать?!». Пошёл туда и сюда, посмотрел, послушал: Тосимото рке унесли в «занавешенном Паланкине». И отправился он на склон Кэваидзака. Здесь его принял Кудо Дзиро Саэмон-но-дзё. На холме Кудзухара натянули большой шатёр, и он сел там на расстеленную шкуру. Когда Сукэмицу увидел его, он не знал, с чем сравнить охватившее его чувство. В глазах его потемнело, ноги ослабели, дыхание едва не прервалось, однако он с плачем выступил вперёд перед господином Кудо и почтительно проговорил:

— Я слуга господина младшего толкователя законов из Правых ведомств. Приехал сюда издалека, для того чтобы с почтением взглянуть на своего господина в его последний миг. Если будет на то Ваше позволение, я пойду к моему господину и покажу ему письмо от госпожи из Северных покоев.

Не успел он это произнести, как залился потоками слёз. Глядя на него, и Кудо был охвачен глубоким волнением и не сумел сдержать невольные слёзы.

— Я не возражаю. Быстро пройдите в шатёр, — разрешил он.

Сукэмицу вошёл внутрь шатра и преклонил колени перед своим господином.

Бросив взгляд на Сукэмицу, Тосимото только и молвил:

— Как дела? — и тут же захлебнулся слезами.

— Извольте, вот письмо от госпожи из Северных покоев, — с этими словами Сукэмицу просто положил письмо перед господином, опустил голову и заплакал, ослепнув от своих слёз.

Немного погодя, Тосимото вытер слёзы и посмотрел на письмо. Густой тушью там было написано о любви, такой глубокой, что не умещается в словах: «Хоть некуда мне деть себя, подобную исчезающей росе, я думаю — когда, в какие сумерки мне сообщат, что настала вечная с Вами разлука; Вам, наверное, и невдомёк, какие слёзы разрушают моё сердце».

Тосимото не в силах был читать: слёзы всё больше застилали ему глаза. Из тех, кто видел его, не было человека, который не увлажнил бы рукава слезами.

— Тушечницу положить? — спросил он, и Сукэмицу поставил перед своим господином походную тушечницу «гнездо для стрелы». Ножичком, находившимся внутри тушечницы, Тосимото отрезал маленький локон своих волос и завернул его в письмо госпожи из Северных покоев, одним движением кисти начертал ответ и передал его в руки Сукэмицу. Сукэмицу, утопая в слезах, поместил его у себя за пазухой — вид у слуги был горестным сверх всякой меры.

Кудо Саэмон, войдя в шатёр, поторопил их:

— Прошло слишком много времени! — после чего Тосимото достал сложенный лист бумаги, круговым движением вытер себе шею, потом развернул этот лист и написал на нём «Славословие расставанию с жизнью»:

Исстари так говорится —

«Смерти не существует, не существует и жизни».

На десятках тысяч ри растаяли облака,

В бесконечно длинной реке прозрачна вода.

Отложив в сторону кисть, он едва лишь собрался отвести назад боковые локоны, как за спиной у него блеснул меч, и его голова упала вперёд, а сам он, будто подхватывая её руками, упал ничком. Что испытал Сукэмицу, который всё это видел, невозможно сравнить ни с чем. Заливаясь слезами, он совершил над мёртвым телом своего господина похоронные обряды, повесил себе на шею бренный его прах, забрал с собою прощальное письмо господина и весь в слезах отправился в столицу.

Госпожа из Северных покоев ожидала Сукэмицу. В радости от того, что услышит о судьбе господина толкователя законов, не стыдясь людских глаз, она вышла навстречу слуге из-за бамбуковой шторы и спросила его:

— Ну, как там наш господин? Когда он изволит ответить, что сможет пожаловать в столицу?

Проливая потоки слёз, Сукэмицу проговорил:

— Господина казнили. Вот последний его ответ, — потом протянул ей локон и послание и заплакал, не сдерживая громких рыданий.

Госпожа из Северных покоев взглянула на прощальное письмо и белый прах и, не входя в помещение, повалилась на пол галереи. Казалось, жизнь в ней угасла.

Уж так повелось: печальной бывает разлука, даже когда расстаёшься с человеком, которого и сам не знаешь и которому ты незнаком, — просто вы останавливались на ночлег в тени одного дерева и черпали из струй одной реки. Нечего говорить о том случае, когда глубокие клятвы скрепляют людей вот уже более десяти лет. Узнать, что более не увидеться с ним иначе, как во сне, что навсегда разлучился он с этим миром, — достаточная причина для того, чтобы от горя потерять сознание. Совершив буддийские обряды по обычаям сорок девятого дня, госпожа из Северных покоев изменила свой облик: облачилась во всё чёрное и, встречая рассветы и сумерки за дверью из хвороста, стала совершать моления за то, чтобы её покойный супруг достиг конечного просветления бодхи. Сукэмицу тоже обрил себе голову и, надолго затворившись в монастыре на горе Коя, истово молился за достижение просветления бодхи покойным господином в его будущей жизни. Так клятва супругов и долг господина и слуги оставались в силе и после смерти человека — всё это трогает за душу.

 

7

О СТРАННЫХ ДЕЛАХ В ПОДНЕБЕСНОЙ

Весной второго года эры правления под девизом Каряку монахи-наставники в созерцании из Дайдзёин, павильона Великой колесницы, что находится в Южной столице, и толпы монахов с шести сторон, бывшие между собою в неприязненных отношениях, дошли до вооружённых стычек. Золотой павильон, Павильон для проповедей, южный Круглый павильон и западный Золотой павильон из-за военных действий были вмиг охвачены пожаром и сгорели дотла. Кроме того, в первом году эры правления под девизом Гэнко пожар, вызванный военными действиями, пришёл от Северной долины Восточных пиков Горных врат и в одночасье обратил в пепел храм Четырёх королей, храм Долгой жизни, Большой павильон для проповедей, павильон Лотоса и павильон Постоянного шествия. От всего этого у людей заледенели души: не знак ли это, предвещающий бедствия в Поднебесной?!

Тем временем в третий день седьмой луны того же года произошло большое землетрясение. Широкий приливной берег Сэнрибама в провинции Кии на двадцать с лишним тё вдруг превратился в сушу. Ещё одно землетрясение произошло в час Птицы в седьмой день той же луны; вершина Фудзи разрушилась на несколько сот дзё.

Урабэ-но-сукунэ совершал гадание, разогревая на огне панцирь большой черепахи, а профессора в учении о тёмном и светлом началах, разъясняя гадательные тексты, читали: «Вид у гадательных текстов тревожный; государю надлежит соблюдать крайнюю осторожность». А люди со страхом в сердце думали, что не просто так происходят пожары в буддийских храмах и землетрясения повсеместно, что теперь может случиться что-то поразительное. И действительно, в двадцать второй день восьмой луны того же года прошёл слух, что в столицу прибыли два посланца Востока в сопровождении трёх с лишним тысяч всадников. Не зная, в чём дело и что такое могло случиться в столице, воины из ближних провинций сбегались туда с криками: «И мы, и мы тоже!» В столице ни с того ни с сего поднялся непозволительный гвалт.

Когда оба посланца прибыли в столицу, ещё до того, как они открыли шкатулку с предписанием, стали какими-то путями распространяться слухи. В обители Горных врат передавали: «На этот раз посланцы Востока прибыли в столицу, чтобы увезти государя в отдалённые провинции, а принца из Великой пагоды предать смерти». Поэтому с наступлением ночи двадцать четвёртого числа восьмой луны от принца из Великой пагоды к государю был снаряжён гонец, которому велели всеподданнейше доложить следующее:

«Мне удалось выведать, что настоящее прибытие восточных посланцев в столицу предпринято для того, чтобы государя сослать в отдалённые провинции, а Соуна предать смерти. Государю надлежит незамедлительно, нынче же ночью, скрыться в Южной столице. Если отряды злодеев приблизятся к государевой обители прежде, чем будут возведены крепостные стены и собраны верные двору войска, разве не лишится государь преимущества в оборонительном сражении?! Чтобы устранить неприятеля, который находится в Киото, а ещё для того, чтобы изведать сердца монахов-воинов, пусть один из приближённых государя с позволения Вашего величества назовёт себя Сыном неба и отправится в Горные врата. Когда же будет оповещено о государевом отбытии, враждебные нам войска, несомненно, направятся к горе Эйдзан и постараются завязать там сражение. Коль скоро это случится, монахи-воины в тревоге за свою обитель поднимутся, чтобы не щадя жизни оборонять её в сражении.

Если изматывающие сражения с отрядами злодеев затянутся на несколько дней, Киото, напротив того, смогут занять верные двору войска из провинций Ига, Исэ, Ямато и Кавати, а отряды злодеев не смогут даже повернуть пятки, чтобы совершить свои убийства. Это усилие может оказаться тем единственным, что определяет судьбы государства».

Так и было передано.

Государь всего лишь безмерно изумился, и только. Никакого августейшего волеизъявления не последовало. Он благоволил призвать к себе несколько человек из тех, кто был на ночной страже при дворе, — старшего советника Ин-но Мороката, советника среднего ранга Мадэнокодзи-но Фудзифуса, его младшего брата Суэфуса — и вопросил:

— Как Нам следует с этим делом поступить?

Выступив вперёд, его милость Фудзифуса изволил молвить так:

— Есть благие примеры из прошлого, как на некоторое время отдалить бедствия и поддержать государство, когда мятежные вассалы нарушают долг в отношении государя. Человек по имени Чжун Эр бежал в Чжай, а Таван уехал из Бинь. Оба они выполняли долг государей и соблаговолили озарить своих потомков сиянием забот об избавлении их от тягот. Если у государя возникли определённого рода намерения, да благоволит он заметить, что уже поздняя ночь и укрываться следует поскорее.

С этими словами для государя подали экипаж, поместили в него священные регалии трёх видов, из-под нижних штор высунули конец шёлковой ткани, чтобы показать, будто это — экипаж придворной дамы, потом помогли сесть туда государю и выехали через ворота Солнечного сияния.

Воины стражи, охранявшие ворота, остановили экипаж и спросили:

— Кто это изволит ехать?

На это Фудзифуса и Суэфуса, вдвоём сопровождавшие государев экипаж, ответили:

— Это императрица. Изволит под покровом ночи отправляться во дворец в Северных горах.

— Тогда мешать не станем! — и пропустили экипаж.

Советник среднего ранга Гэн Томоюки, инспектор и старший советник Кинтоси и младший военачальник Рокудзё-но Тадааки догнали его в долине реки в районе Сандзё. От этого места, оставив экипаж, государь изволил пересесть в необычный для него грубый паланкин и дальше ехать в нём, однако, поскольку дело было неожиданным, носильщиков не оказалось, и августейший паланкин понесли глава налоговой службы двора Сигэясу, придворный музыкант Тоёхара-но Канэаки и телохранитель Хада-но Хисатакэ. Вельможи, составившие государеву свиту, освободились ото всех одежд и головных уборов, заменив их шапочками эбоси и хитатарэ, простыми куртками на тесёмках с шароварами, чтобы выглядеть как сопровождение дамы, совершающей паломничество по семи крупным буддийским храмам, — молодые самураи из столичного дома. Они последовали впереди государева паланкина и позади него.

Когда государь проезжал мимо каменного Дзидзо в Кодзу, едва-едва забрезжил рассвет. Здесь ему был предложен августейший завтрак.

Прежде всего, государь изволил въехать в Юго-Восточную обитель в Южной столице. Поскольку её настоятель с самого начала отличался неподдельной верностью государю, первым делом он выведал настроение монастырского братства, не ставя его в известность о государевом выезде.

Однако Кэндзицу-содзё из Западного помещения, Нисимуро состоял в кровном родстве с людьми из Канто, а пока продолжается передача сана между такими влиятельными особами, угрозы с их стороны все будут опасаться, и у государя не будет сторонников среди братии.

Тогда государь решил, что Южная столица — неподходящее место для его пребывания, и на следующий день, двадцать шестого числа, изволил пожаловать на гору Дзюбу в местности Вацука. Но из-за того, что это место расположено далеко в горах, удалено от селений и не годится для составления каких-либо планов, государь вызвал паланкин, чтобы отправиться в такое место, которое будет предпочтительным для его сторонников и вредным для врагов. Двадцать седьмого числа, совершив тайную церемонию для благополучного путешествия, он изволил взять с собою малое число монашеской братии из Южной столицы и отправился в путь к гротам Касоги.

 

8

О ТОМ, КАК МОРОКАТА ПОДНЯЛСЯ В ГОРЫ, И О СРАЖЕНИИ НА ПОБЕРЕЖЬЕ КАРАСАКИ

Старший советник, его милость Ин-но Мороката, в ту ночь, когда государь отбыл из дворца, почтительно сопровождал его величество до речного берега в районе Третьей линии, Сандзё, и тогда разные речи изволил молвить принц из Великой пагоды, а именно: «Под видом выезда августейшего поднимись в Горные врата, изведай сердца монастырской братии, собери силы и вступай в сражение». Когда он благоволил это молвить, Мороката перед храмом Победы дхармы, Хоссёдзи, облачился в государевы драконовы одеяния, пересел в паланкин государя и изволил подняться в Западную пагоду Горных врат. Советник среднего ранга Сидзё-но Такасукэ, генерал Нидзё-но Тамэакира, генерал из Левой гвардии Наканоин-но Садахира — все переменили свои одеяния и головные уборы, сделав вид, будто они сопровождают в поездке самого государя. Всё выглядело, как настоящая церемония.

Местом пребывания императора сделали павильон Шакьямуни Западной пагоды. Тогда же пустили слух, будто государь, имея для себя опору на Горные врата, предпринимает августейший выезд, — и тогда все, не говоря уже о монахах с Сакамото на Горе, вплоть до жителей Оцу, Мацумото, Тодзу, Хиэцудзи, Оги, Кинугава, Вани и Катада — поспешили сюда, стремясь обогнать друг друга. Силы их до отказа заполнили Восточный и Западный павильоны, и казались подобными тучам и мгле.

И хотя всё так и происходило, в Рокухара ничего этого ещё не знали. Когда рассвело, ко двору направились двое посыльных с Востока, намереваясь первым делом препроводить государя в Рокухара, но едва они выехали, как от Гоё, адзяри из Дзёримбо, в Рокухара прибыл гонец, который доложил:

— Сегодня ночью, в час Тигра, государь предпринял высочайший выезд из дворца и избрал августейшей своей опорой Горные врата. Три тысячи воинов из монастырской братии тотчас же поспешили примкнуть к нему. Они решили, что завтра должны напасть на Рокухара, дождавшись подхода сил из провинций Оми и Этидзэн. Прежде, чем всё это примет особенно большой размах, срочно направьте ваши силы на Восточный Сакамото. Я ударю по ним с тыла, так что государь непременно будет взят.

Оба главы Рокухара, очень удивившись, отправились во дворец посмотреть: государя там не было; только придворные дамы, тут и там собравшиеся в женских покоях, плакали в голос.

— Государь изволил отбыть к Горным вратам — в этом нет никаких сомнений. Атакуем Горные врата прежде чем там соберутся силы! — решили в Рокухара и добавили к стражам от сорока восьми боевых костров силы из пяти внутренних провинций, пять с лишним тысяч всадников из войск прямого удара были направлены к подножию Сэкисан и в сторону Сагаримацу. К судье Сасаки Сабуро Токинобу, чиновнику Левой дворцовой стражи Кайтю, Нагаи Мунэхира, владетелю провинции Танго, Садатомо, прежнему губернатору провинции Этиго, Хадано Нобумити, прежнему губернатору провинции Кодзукэ, и Токитомо, прежнему губернатору провинции Хитати, присоединились более семи тысяч всадников, и, пройдя через Оцу и Мацумото, они выехали в тыл, в район сосен Карасаки.

По знаку, который давно уже подали в Сакамото, оба настоятеля-принца — один из монастыря Мёхоин и другой из Великой пагоды — ранним вечером поднялись на вершину Восьми принцев и водрузили там государево знамя, и тогда, начиная с Юдзэна, помощника настоятеля храма Гонсёан той же секты, и адзяри Гэнсона из Мёкобо, с разных сторон стали прибывать всадники — по триста и по пятьсот человек, так что за одну ночь собралась сила более чем в шесть тысяч всадников. Глава секты тэндай впервые снял с себя монашескую смиренную рясу, переменив свой облик на облик воина в прочных доспехах с прочным оружием. На этом месте вдруг изменился спокойный огонь явленного следа, и стало оно местом защиты для доблестных воинов, поэтому все пребывали в напряжённых раздумьях о том, какою окажется воля богов.

Между тем в Сакамото возникло смятение от слухов о том, будто силы Рокухара здесь продвинулись до почтовой станции Тодзу, — и тогда, не теряя времени на сборы, навстречу неприятелю к побережью Карасаки двинулись квартировавшие в одном месте воодушевившиеся мужи из монастыря Энсюин на южном побережье и из зала Сёгёбо в центральном храме. Все эти воины выступили пешим ходом, но общим числом они не превышали трёхсот человек.

Увидев это, Кайто сказал:

— Силы неприятеля малы. Мы должны рассеять их, прежде чем они умножатся за счёт воинов из тыловых лагерей, За мной! — с этими словами обнажил меч длиною в три сяку и четыре сун, поднял вверх левую руку в доспехах, врезался в самую гущу неприятельского водоворота, троих зарубил и унялся лишь у кромки воды, поджидая соратников, которые следовали за ним.

Всё это издали увидел Харима-но Кайдзицу, наставник в монашеской дисциплине из храма Окамото. Он прыгнул к самой кромке воды, выставив вперёд щит, и стал подпрыгивать, вращая короткой алебардой в два сяку и восемь сун, будто держал в руке водяное колесо. Каито отразил её рукой для лука, а другою нанёс удар, желая надвое раскроить навершие шлема, но удар пришёлся мимо, косо полоснув от наплечной пластины к ромбовидной дощечке в нижней части доспехов. Собираясь повторно нанести сильнейший удар, воин угодил левой рукой в стремя и чуть не упал с коня, но потом стал выпрямляться в седле, как вдруг Кайдзицу поднял за рукоять свою алебарду и тут же два или три раза вонзил её остриё ему под шлем, после чего Кайто, раненный прямо в дыхательное горло, свалился с коня вниз головой.

Кайдзицу тут же прижал ногой пластину на тыльной стороне доспехов Кайто, ухватил и намотал себе на пальцы его боковой локон, отрезал противнику голову, надел её на свою алебарду и, радуясь хорошему началу, тому, что убил одного из предводителей воинских домов, остановился, насмехаясь над неприятелем. Тогда неизвестно кто из толпы зрителей, мальчик лет пятнадцати или шестнадцати, с детской стрижкой — кольцом волос на голове, — в зелёных доспехах из бамбуковых пластин с бледно-жёлтым поясом, с высоко поддёрнутыми сбоку шароварами, — обнажив отделанный золотом меч, налетел на Кайдзицу и нанёс ему изо всех сил три или четыре удара по навершию шлема. Кайдзицу, обернувшись, сурово глянул на него и увидел ребёнка дважды по восемь лет с подведёнными бровями и чернёнными зубами. Убить такого ребёнка было бы для монаха делом постыдным.

В то время, когда он, решив не поражать обидчика, стал прыгать и прыгать кругом, быстро вращая рукой с оружием, с намерением изловчиться и выбить рукоятью алебарды из рук мальчика меч, а потом стиснуть его в своих объятьях, — сбоку выпустили стрелу люди с Хэицудзи, которые цепочкой прошли по меже в рисовых полях и внезапно пронзили нагрудную пластину в доспехах этого мальчика. Он тут же рухнул замертво. Потом стали расспрашивать, кто такой он был, и узнали, что мальчик являлся старшим сыном Кайто по имени Ковакамаро, не сопровождавший войско, в котором находился его отец, а с чувством ещё большей неопределённости шедший по его следам, смешавшись с толпой зевак. Хотя и называли Ковака ребёнком, родился он в воинском доме, поэтому, увидев, что его отец сражён, подумал: «Ах, отчего не погиб я в бою на том же бранном поле, оставив после себя славное имя!». Увидев всё это, вассалы Кайто воскликнули:

— Мы, у которых на глазах сражены оба господина, которые к тому же позволили неприятелю забрать их головы, сможем ли мы возвратиться домой живыми?!

Тридцать шесть всадников, выровняв друг с другом удила коней, выехали вперёд и вступили в бой, готовые погибнуть, сделав тело господина своим изголовьем.

Увидев это, Кайдзицу расхохотался:

— Это совершенно непонятно! В то время, когда вы должны стремиться получить головы противников, вы хотите забрать эту вашу голову! Вот уж доброе предзнаменование самоубийства воинских домов. Ну, если хотите, — вот она, забирайте! — и с этими словами швырнул голову Кайто, которую держал у себя, в гущу противников, поклонился в сторону Сакамото и стал рубиться на все восемь сторон, так что полетели искры.

Тридцать шесть всадников, гонимые мечом одного Кайдзицу, не могли остановить своих коней. Позади них выскочил Сасаки Сабуро Хоган Токинобу с приказом:

— Не позволим перебить их! За мной!!! — и его зову повиновались триста с лишним всадников из Иба, Мэкада, Кимура и Мабути. И когда уже стало видно, что Кайдзицу хотят поразить, слева и справа от него с неприятелями скрестили оружие четыре человека: Аку Сануки из павильона Леса коричных деревьев, Косагами из Среднего павильона, Дзёкай, бывший член государевой свиты, наставник в ритуале из павильона Превосходного поведения и Хоки Дзикигэн из павильона Золотого лотоса — острия их мечей вращались в схватке, образуя замкнутый круг. Когда же на этом месте были сражены Сануки и Дзикигэн, пятьдесят с лишним монахов-воинов из заднего лагеря выстроились в ряд и тоже включились в битву.

К востоку от той местности, что зовётся побережьем Карасаки, лежит озеро Бива; его берег был разрушен. На запад от неё расположено глубокое заливное поле, по которому не могли ступать даже конские копыта, кругом широко простиралась песчаная равнина, а дорога была узкой. Бойцы хотели обойти неприятеля — и не смогли; хотели окружить его — и тоже не смогли. Значит, те и другие — и монахи-воины, и их противники — сражались только стоя лицом друг к другу, а силы, находившиеся позади них, оставались простыми зрителями.

Тогда, услышав, что сражение в Карасаки началось, три с лишним тысячи всадников из числа сторонников монастыря Энрякудзи направились в сторону Имамити к лесу Сироки. Больше семи тысяч монахов из главного храма спустились к лесу Санномия. Люди из Вани и Катада сели в триста с лишним лодок и окружили неприятеля в Оцу, стараясь отрезать ему путь назад. Увидев это, воины Рокухара, видимо, подумали, что их надежды вряд ли исполнятся, пересекли путь перед пагодой Эмма в Сига и вышли назад к Имамити. Отряды монахов прекрасно знакомы с местностью, поэтому в конце концов они собрались вместе — кто отсюда, кто оттуда — и ударили изо всех сил. Из воинов никто местности не знал; не разбирая канав и обрывов, понукали они своих коней, не в силах отойти назад.

В это время восемь молодых всадников из числа сторонников Кайто, отошедшие к заднему лагерю, тринадцать всадников-подданных Хатано, Вступившие на Путь отец и сын Маноно и верховые Хираи Куро с его слугой погибли на дне лощины. Пока судья Сасаки, конь под которым был ранен стрелой, ожидал сменного коня, чтобы пересесть на него, он чуть было не погиб, охваченный слева и справа множеством неприятелей. В это время его молодые сподвижники, дорожившие своим именем и ни во что не ставившие собственные жизни, стали, сопротивляясь неприятелю, отходить назад, то тут, то там погибая от стрел. Тогда Сасаки вышел живым из тьмы смертей и среди бела дня вернулся в столицу.

До тех пор Поднебесная долгое время была спокойной, ушей совсем не касалось слово «война» — и вдруг случились эти страшные события. Тогда все растерялись и зашумели, и не стало места, которое не полнилось бы слухами, будто теперь небо и земля поменялись местами.

 

9

О ТОМ, КАК ОСОБА ИЗ ХРАМА ДЗИМЁИН СОВЕРШАЕТ ВЫСОЧАЙШИЙ ВЫЕЗД В РОКУХАРА

Беспокоясь, чтобы их не схватили злодеи, потому что в это время Вселенная была полна беспорядков, назавтра, двадцать седьмого числа, в час Змеи, старший из монашествующих экс-императоров, живший в храме Сохранения света, Дзимёин, и особа из Весеннего дворца, что в поместье на Шестом проспекте, изволили отбыть в северном направлении, в Рокухара. Люди из их свиты: бывший Правый министр князь Имадэгава Канэсуэ, старший советник Сандзё Митиаки, старший советник Сайондзи Киммунэ, бывший советник среднего ранга Хино-но Сукэна, государственный советник Бодзё Цунэаки, государственный советник Хино-но Сукэакира — все в придворных церемониальных платьях и головных уборах сопровождали августейший экипаж спереди и сзади. Остальные — стражи северной стены, обслуга, чиновники — по большей части надели под охотничьи платья набедренные повязки. Недавно произошли изменения в столице, а уже шесть армий охраняли знамя с изображением зелёного цветка, принадлежавшее принцу. Видеть и слышать это было поразительно для глаз и ушей.

 

10

О ТОМ, КАК ИЗМЕНИЛОСЬ НАСТРОЕНИЕ В ГОРНЫХ ВРАТАХ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ВЫЕЗД ГОСУДАРЯ НЕ БЫЛ ПОДЛИННЫМ, И О ЦЗИ СИНЕ

Толпы монахов из Горных врат, одержав победу в сражении при Карасаки, радовались чрезвычайно тому, что это — доброе начало. И тогда они стали говорить, что назначить Западную пагоду резиденцией государя — это подобно бесчестию для основного храма. В старину, в годы Дзюэй, когда экс-император Госиракава делал своей опорой Горные врата, прежде всего он изволил подняться на гору Ёкава, однако через некоторое время переехал в Южную долину у Восточной пагоды, в обитель Совершенного умиротворения Энъю. Вот предшествующий образец для подражания, вот добрый пример! Пошлём людей в Западную пагоду передать, что государю следовало бы скорее совершить путешествие в основной храм.

Монахи-воины, посчитав это справедливым, пожаловали к месту пребывания государя, чтобы споспешествовать переезду его величества. Как раз в это время из глубины гор подул сильный ветер, своим порывом поднявший у августейшего штору, и они увидели, что там, где должен находиться драконов лик, государя не было, а находился там старший советник Ин-но Мороката, облачённый в государевы одеяния. Увидев это, монахи возмутились:

— Что это за проделки оборотня?!

После этого ни одного человека из прибывшей сюда братии здесь не оказалось. Тогда старший советник Ин-но Мороката, советник среднего ранга Сидзё-но Такасукэ и генерал Нидзё-но Тамэакира, едва наступила полночь, делая вид, что им неизвестны претензии монахов из Горных врат, скрытно покинули Горные врата и были доставлены в гроты Касаги. Тем временем адзяри Гоё из обители Дзёрин, чьё сердце с самого начала склонялось к воинским домам, захватил в плен управляющего принца из Великой пагоды по имени Тёсюн, советника среднего ранга, и Печать Закона из обители Агуи, и отправил его в Рокухара. Содзу из храма Госёин по имени Юдзэн, человек влиятельный среди последователей принца, укреплял единственные ворота в храме Восьми царевичей, и поэтому он, видимо, решил, что этим дело не закончится. Он взял с собой монахов из своего храма, ему подчинённых, и сдался Рокухара. С этого и началось: побежал один, потом двое — все убежали вниз, и теперь из братии никого не осталось, кроме трёх-четырёх человек, таких как рисси Коримбо Гэнсон, Мёкобо-но Косагами и отважный рисси Наканобо.

Принц из обители Удивительного Закона и принц из Великой пагоды в тот день до самой ночи имели пребывание всё ещё в храме Восьми царевичей, но они уже считали, что всё складывается плохо, и что в конце концов, спасаясь бегством, хорошо бы услышать о судьбе его величества; а двадцать девятого числа среди ночи на вершине Восьми царевичей запылало множество сигнальных огней, показывая неприятелю, что там ещё полно людей; сами же настоятели изволили вызвать из рыбацкого посёлка Тодзунохама лодки и, взяв для сопровождения троих оставшихся своих приверженцев, первым делом поспешили в Исияма.

То, что на этот раз августейшим отпрыскам угодно стало бежать в одно и то же место, было придумано не вполне разумно, а кроме того, принц из обители Удивительного Закона не мог благополучно передвигаться пешком, поэтому он сказал, что некоторое время должен побыть здесь, и после Исияма два принца разъехались. Тот, что из обители Удивительного Закона, направился в Касаги, а тот, что из Великой пагоды, замыслил сначала бежать в сторону Южной столицы, а затем углубиться к верховьям реки Тоцугава.

Бросив даже посты глав почитаемых обителей, изволили они пуститься в неизведанные странствия; жалея о разлуке, которая на этом прерывает связь между Королём-исцелителем и Владыкой горы, безрадостно размышляя о том, когда же смогут вновь встретиться друг с другом эти рядом выросшие ветви бамбукового сада, плача и плача, поехали порознь — один на восток, другой на запад, оглядываясь друг на друга, покуда не скрылся вдали высокочтимый облик того, с кем разлучился. Как жаль их благородных сердец!

Итак, намерения монастырской братии внезапно переменились из-за того, что в этот раз государь не изволил нанести августейший визит в Горные врата, — и из-за этого не получилось то, что задумано. Несмотря на то, что так оно и есть, если хорошенько поразмыслить о том, что произошло, обнаружится в нём и немалая мудрость.

В старину, после гибели могучего государства Цинь, чуский Сан Юй и ханьский Гао Цзу восемь лет воевали между собою за владение страной; войска сталкивались одно с другим больше семидесяти раз. В каждом из этих сражений победу обычно одерживал Сян Юй, а Гао Цзу много раз попадал в очень трудное положение. Однажды Гао Цзу затворился в крепости Синъян, а Сян Юй окружил эту крепость воинами в несколько сот рядов. Шли дни. В крепости закончилась провизия, воины дошли до истощения, поэтому у Гао Цзу не было сил для того, чтобы сражаться, и не было пути, чтобы спастись бегством.

И тут воин Гао Цзу по имени Цзи Синь, обращаясь к нему, молвил:

— Сян Юй теперь окружил нашу крепость в несколько сот рядов. У ханьцев уже закончилась провизия, ратники дошли до истощения. Если воинов выпустить из крепости сражаться, ханьцы наверняка окажутся в плену у чусцев. Можно тайно бежать из крепости, но для этого нужно обмануть противника. Ваш подданный просит позволения Вашего величества использовать высокочтимое имя ханьского государя и отправиться в чуский лагерь, чтобы сдаться. Как только чусцы схватят Вашего подданного и ослабят осаду, ханьский государь сможет тотчас же покинуть крепость, снова поднять большое войско и сокрушить чусцев.

Как ни жаль было, что Цзи Синя убьют, когда он вдруг сдастся чусцам, Гао Цзу во благо своего государства не мог к самому себе отнестись легкомысленно. Так что делать было нечего — после того, как Цзи Синь вымолвил это, Гао Цзу, обливаясь слезами и сокрушаясь о их разлуке, последовал его совету.

Весьма обрадованный, Цзи Синь надел личные августейшие облачения ханьского государя, сел в экипаж, обтянутый жёлтой тканью, слева к нему прикрепил кисть от бычьего хвоста и с возгласом: «Гао Цзу просит прощения за свою вину и сдаётся великому государю Чу!» — выехал из западных ворот крепости и двинулся к Чэнгу.

После того как рассвело, чусцы рассмотрели пленного ханьского государя — это был не Гао Цзу, а его подданный по имени Цзи Синь. Разгневанный Сян Юй зарубил Цзи Синя.

Вскоре Гао Цзу, предводительствуя воинами из Чэнгу, сам напал на Сян Юя. Сян Юй собрал все свои силы, но в конце концов был убит при Уцзяне, а Гао Цзу, долгие годы верша монаршие дела, стал властелином Поднебесной.

Вспомнил ли на этот раз государь подобный благой пример, думал ли и Мороката о такой преданности государю? Цзи Син, чтобы разомкнуть кольцо неприятеля, обманул его; Мороката замыслил своё, чтобы задержать воинов неприятеля. Хотя в Японии время было иное, чем в стране Хань, чувства государя и подданного совпадали; поистине, такие преданность и честность, которые встречаются раз в тысячу лет, долгое время дают самые разные примеры находчивости.