Июль 2000

Мир. Но безрадостный. И все-таки со вздохом облегчения. Словно весть о выздоровлении после долгой болезни. Или о ремиссии. Но у этого мира горький вкус, в нем нет искренности, потому что Эхуд Барак принял все условия.

— Гадость какая! — бушевал Давид. — Он им отдал все! Даже Иерусалим!

— Такова цена мира, — с присущим ему фатализмом отозвался Марк.

— Ты прекрасно знаешь, что они не хотят мира. Им нужна солидная база, чтобы собраться с силами и потом обрушиться на Израиль. Они это не скрывают.

— А вот я так не думаю, — вмешался я. — Я не такой пессимист, как ты.

— Израильтяне, во всяком случае, говорят именно так.

— Да, так говорят израильские экстремисты, — уточнил я устало. — Ты можешь мне объяснить одну-единственную вещь: почему во Франции ты анализируешь каждое слово политика с учетом того, к какой партии он принадлежит, а как только речь заходит об Израиле, любое высказывание кажется тебе истиной. Там тоже есть левые экстремисты, есть правые экстремисты и множество других партий с совершенно противоположными мнениями, но с одинаковой ненавистью друг к другу. Однако для тебя, как для большинства французских евреев, мнение любого израильтянина — истина в последней инстанции.

— Ну правильно! Поливай меня грязью, я во всем виноват!

Мишель вмешался.

— А по-моему, Барак принял все условия под нажимом Клинтона. Американец хочет закончить президентский срок личной победой.

— Повторяю еще раз: мы судим обо всем, не имея полноценной информации. Она у нас частичная, полученная от СМИ. Что конкретно мы знаем о договоре? Мы знаем только об угрозах, висящих над Израилем, реально судить о которых может только генеральный штаб.

Дан, молчавший до сих пор, удивился:

— И что из этого? По этой причине мы должны заткнуться? Раз у нас нет доступа к секретной информации, мы не имеем права иметь собственное мнение и высказывать его? Аргумент мне кажется несостоятельным.

Выступления Дана стали раздражать меня до крайности. И вообще, в нашей компании наметился раскол. С одной стороны, Давид, Дан и Мишель, их позиция приближалась к израильским правым. С другой — Натан, Марк и я больше прислушивались к лейбористам. Позиции, мнения были более или менее всякий раз ясны, а вот страсти накалялись.

— Я этого не говорил, и ты это прекрасно знаешь. Я стою на точке зрения, которую высказал: если Барак так поступил, то у него были для этого реальные основания. Я ему доверяю, и больше ничего. У мужика героическое прошлое. Он миллион раз доказал свою преданность родине. Неужели ты думаешь, что он пойдет на риск и даст палестинцам шанс уничтожить собственный народ? — Дан пренебрежительно мне улыбнулся и проникновенно взглянул на Давида. Но Давида смутил этот как бы заговор против меня, и он не ответил Дану таким же проникновенным взглядом. Мы же дружили с Давидом с детства. И даже если придерживались теперь разных мнений, ссориться со мной он не хотел.

— Эхуд Барак мог не согласиться делить Иерусалим? Но премьер-министр Израиля находился в позиции силы! Иерусалим! Ты видишь это?

Марк поднялся и стоял над столом, раскрыв ладони. Я слишком хорошо знал Марка, чтобы не понять: он в очередной раз хочет помирить нас.

— Послушай, в позиции Барака есть много преимуществ. Он подтверждает волю Израиля к примирению, палестинцы подписывают, мир аплодирует мудрости израильтян. Теперь о будущем. Первая гипотеза оптимистическая: палестинцы живут с нами в мире. Отлично! Израильтяне учатся с ними ладить, общаться, торговать… В стране воцаряется мир. Да, нам это стоило Иерусалима, но если мы живем в мире, то весь Иерусалим для нас открыт. Вторая гипотеза пессимистическая: палестинцы создают собственное государство, вооружаются, сплачиваются и объявляют войну Израилю. Вы думаете, Израиль будет дремать? Он мгновенно их раздавит, вновь возьмет контроль над всей территорией и объявит всему миру: «Ну что? Убедились? А мы вам говорили! Мы сделали все, а они не сдержали своих обещаний! Теперь пошли вон! Мы будем действовать, как считаем нужным!»

Мы задумались над тем, что сказал Марк.

— И третья гипотеза, реалистическая, — вновь заговорил Дан. — Мы начинаем с того, что говорим: «Пошли все вон!» И отправляем всех палестинцев в их родную страну Иорданию. Вы понимаете, мужики, что купились на их манипуляции? Не было никогда палестинского государства! Они иорданцы, эти парни, иорданцы, и больше ничего. Палестиной именовалась территория, но на ней не было управляемого государства со своей культурой и историей. Иначе куда девались следы этого великого народа? Где руины удивительной палестинской культуры? Покажите мне их! Все народы, имевшие свою землю и историю, оставили следы своего проживания!

Меня удивила злобность тона, слова эти я уже слышал много раз. Точно так же, как Натан и Марк, которые сидели, качали головами и пожимали плечами.

— Оставили, не оставили. Мирное сосуществование не определяется историей. Нужно исходить из сегодняшней ситуации и уметь идти на уступки.

— Никаких уступок арабам! — закричал Дан. — От них нужно избавиться. Раз и навсегда! Точка. И не надо на меня так смотреть! Вы что, удивлены? Не надо мне рассказывать сказки! Арабы — предатели! Они первые ревизионисты в истории. Украли Тору, переделали ее и приписали себе, а теперь хотят выступать в первых ролях. Знать не знают и не хотят знать, что такое холокост, врут и притворяются. Я им не верю ни в чем. Взять хоть здешних. Встретишься с одним, он тебе вежливо улыбнется, а встретишь кучу — нападут. Они нас терпеть не могут.

Этот бред меня достал. Хватит, наслушался.

— Можешь продолжать, а я пошел. В тебе взыграл животный расизм, Дан. Запишись в Национальный фронт, им нужны такие соратники, оголтелые евреи, но меня от этого, скажу честно, тошнит.

— Почему нет? И запишусь. Они по крайней мере с яйцами и говорят то, что думают.

— Совсем головка бо-бо! Сейчас они заняты арабами, а когда покончат с ними, возьмутся за евреев.

Дан резко вскочил.

— У кого это с головкой плоховато? Я по крайней мере не голосовал за Миттерана. Да, да, за великого Миттерана, который пожимал руку Каддафи, позволил укрепиться Национальному фронту, дружил с Буске и одновременно обнимался с Арафатом. У меня никогда не было друзей в арафатках. За кого ты себя принимаешь, Рафаэль, когда все время смотришь свысока? За истину в последней инстанции? Да мне начхать на тебя!

Давид и Марк вмешались:

— Будет вам, ребята! Может, вы еще подеретесь?

У меня кровь колотила в висках, бицепсы напряглись, горло перехватило. Я готов был ударить Дана, но знал, что никогда себе не прощу, если ударю первым. Может, я и вправду левак-размазня?

Я повернулся и направился к выходу. Ребята кричали мне вслед:

— Рафаэль, вернись! Дан, догони его! Да вы что, сдурели оба?

Еще несколько минут я кипел против Дана, шагая с яростной быстротой. Потом уселся на террасе кафе и задумался. С чего бы я так разгневался? Что меня так раздражает в старом друге? Его взгляды? Да нет, я их давным-давно знаю. Его агрессия? Вполне возможно. Мне вспомнилась лекция из курса «еврейский образ мыслей», посвященная гневу. Лектор говорил примерно следующее: «Понять свой гнев — значит понять источник собственных несчастий. Запомните, мы злимся только на тех, кто на нас похож, на свое отражение, на то, какие мы есть, были или боимся стать». Да, похоже, дело в этом. Дан воплощает часть меня. Его истины — это мои сомнения. Он высказывает чувства, которые я стараюсь в себе подавить. Мы росли, переживая одинаковые страхи, задавались одинаковыми вопросами, но вышли на разные дороги. И мы движемся по ним, постоянно сомневаясь в своем выборе…

Ну и дела! Ясир Арафат не желает мира. Эхуд Барак согласился на все его требования, но лидеру палестинцев это показалось мало. Ему предложили государство с Иерусалимом в качестве столицы, а он отказался под предлогом, что палестинским беженцам не дали права вернуться. Наш премьер пошел на то, на что не решился бы пойти никакой другой глава правительства Израиля, он заслужил поток проклятий от своих соотечественников и евреев диаспоры, но Арафат все слил.

Для нас, евреев, желавших мира, уступки показались колоссальными, я бы даже сказал, непомерными, но мы все равно оставались с нашим лидером-лейбористом, считая, что такова цена мира, необходимого и длительного. Теперь мы чувствуем себя оплеванными и с горечью вынуждены признать, что сторонники жесткой позиции были правы: Арафат не хочет мира, он хочет разрушить Государство Израиль. Он остался все тем же кровавым террористом, командиром-боевиком, который бросал свои войска на взятие школ. С годами он научился двуличию, создал себе имидж дипломата, чтобы водить за нос правительства и международные организации, а сам жил только одним — ненавистью к евреям. Он согласился убрать из устава Организации Освобождения Палестины призыв к уничтожению Государства Израиль, но не отказался от своей цели, от своей стратегии.

А как теперь тяжело всем, кто поверил в возможность такого мирного сосуществования. Они чувствуют себя обманутыми. И злятся на себя, что понадеялись.

Несколько дней я не виделся с друзьями. При встрече Дан не преминул бы пройтись по мне наждаком из-за моих иллюзий. Пока мне этого не хотелось.

Но я был готов признать, что ошибался. Готов был к тому, что власть в Израиле возьмет в свои руки сильный человек. Настоящий воин. И приготовит Израиль к грядущим сражениям. Я был готов поддерживать упертого политика, который сумеет противостоять напору всех других стран и ООН в том числе.

Да, я был готов к переменам. Прощай, идеализм, чувство меры, доводы рассудка. Я готов был ловить дыхание страны, которую любил всем сердцем, быть рядом с теми, кого хотят уничтожить, кто позволил себя втянуть в дурацкую игру. Тех, кто хотел мира, протянул руку и ее едва не откусили. Мои идеалы? Желание вступить в диалог? Все это не понадобится мне в Израиле. Останется одна забота — чтобы Израиль выжил. И тем мне хуже, если я буду видеть вокруг только одних друзей!

 

Октябрь 2000

Мы собрались на дне рождения Мишеля. Настроение было похоронное. Мы старались отвлечься, но на глаза наворачивались слезы. Мы не могли избавиться от ужаса, который впечатался нам в мозг.

Два израильтянина заблудились и попали в руки палестинской полиции. Полицейские вместе с обычными жителями пытали их и убили с такой жестокостью, какой я не мог себе представить в самом страшном сне. Не знал, что человек на такое способен. Жена одного из пленников позвонила ему, когда его мучили. Палач взял телефон своей жертвы и заявил: «Мы как раз убиваем твоего мужа!» — и она услышала крики несчастного. Один из мучителей подошел к окну и показал свои руки по локоть в крови, он собой гордился, а толпа, что собралась у дома, аплодировала ему и кричала: «Аллах акбар». Трупы выбросили на улицу. Их топтали, расчленяли. Чудовища были счастливы, что могут разодрать их в клочья.

— Это не люди, это звери, — сказал Дан разбитым голосом.

Никто ему не возразил.

— А израильтян принуждали заключить мир с этими дикарями! — произнес он внезапно окрепшим голосом. — Скажите, можно доверять свирепым зверям?

— Израиль и создал эту самую палестинскую полицию, — подхватил Мишель. — Были даже организованы совместные патрули: израильтяне вместе с палестинцами как символ будущего взаимодействия. Хорош символ!

— Вот вам подтверждение, что собой представляют арабы. У них нет сердца, нет никаких ценностей. Ради убийства они готовы взрывать собственных детей и счастливы, что те гибнут, читая молитвы. Нет, они даже не звери, потому что звери тоже защищают своих детей.

Еще совсем недавно, услышав такое, я стал бы возражать и возмущаться, отбиваясь от карикатурных преувеличений, но свершившееся было так низко, так чудовищно, что смело все оппозиции, все лагеря. Я дошел до крайности. Не старался усмирить свой гнев, сдержать его, найти объяснения и оправдания. Нас поразил ужас, и хотелось нанести ответный удар.

Очевидностью для меня стало одно: моему поколению не увидеть мира.

 

Октябрь 2001

Примирительный матч.

— Примирение! Кого с кем? Кто ссорился? Кто извиняется? Французы за то, что заняли Алжир и мучили ни в чем не повинных? Или алжирцы за то, что отправили к нам своих отморозков?

Дан упивался собственным красноречием.

— Знаете что, ребята? Если вы меня пригласили слушать свои комментарии, то я лучше пойду смотреть матч домой, — раздался недовольный голос Марка.

— Стоп! — отозвался Дан. — Надеюсь, ты не думал, что мы будем просто-напросто дуть пиво и обмениваться банальностями вроде «спорт, он так сближает людей!..».

— Лично я нахожу инициативу интересной, — продолжал Марк. — Франция всегда закрывала глаза на собственную историю. Спроси любого мальчишку о Второй мировой войне, и он тебе расскажет про французов в Сопротивлении, де Голле и прочее. А если спросишь о войне с алжирцами, подумает, что ты говоришь о беспорядках в Воз-ан-Велен, если, конечно, что-то о них знает.

— Скажешь тоже! Мне твои шуточки кажутся неуместными, — сделал оскорбленное лицо Дан.

— Кто не хочет принять свое прошлое, слеп к будущему, — торжественно провозгласил Мишель.

— Это кто? Лао Цзы или Лафонтен?

— Моя бабушка, — невозмутимо отозвался Мишель. — А там поди знай, у кого она это подтибрила. Смотрите-ка, футболисты уже выходят на поле!

Команды выстроились друг напротив друга.

— Так! Гимн Франции. Давайте вставайте, — скомандовал Дан.

— Погоди, не спеши, старик. Это гимн алжирцев, — заметил Марк.

— Вот именно, спешить не стоит. И вообще все вопрос времени. Вы знаете, на каком иностранном языке будет говорить через десять лет большинство французов?

— Помолчать можно?

— Лично я знаю. На алжирском.

— Нет, на французском.

Все невольно рассмеялись.

— Хулиганье, — отрезал Марк, раздосадованный, что смеялся со всеми.

На «Стад де Франс» заиграли «Марсельезу», и сразу же на стадионе раздались свистки. Мы в недоумении подсели поближе к телевизору.

— Черт побери! Вы слышали? Они же свистят! Я просто ушам своим не верю, — с удивлением сказал Мишель.

Комментатор сыпал пустопорожними пошлостями, делая вид, что ничего не замечает.

— Убедились, что паршивые журналисты знать ничего не хотят? Вконец оскотинились.

— Они приглушили звук! — снова воскликнул Мишель. — Заметили, да? Звук сделали тише.

Мы прислушались. Комментатор, пребывавший в растерянности, наконец отреагировал.

— Несколько свистков! Он сказал: несколько свистков! — крикнул Дан. — Им плюнули в морду, а они утерлись, пожав плечами. Да здравствует Франция!

Дан не издевался — он негодовал. Выругавшись, он встал, прошелся по столовой и снова сел.

Наше возбуждение дошло до крайней точки. У меня тоже все внутри кипело, черт его знает почему.

Матч начался, но мы потеряли к нему всякий интерес.

Минут десять спустя Мишель взглянул на экран и заметил, что происходит.

— Смотрите-ка! Они ринулись на поле!

— Вот черт побери! Ну и дела! — воскликнул Марк.

Дан разразился истерическим хохотом.

— Как сказал бы Марк, мы имеем возможность расценить эту встречу как своеобразный символ: французы дружески встречают алжирцев. Алжирцы плюют на их гимн, на правила игры и заполоняют поле. Мы с вами видим будущее Франции.

Мишель прервал его:

— Да вы только послушайте, что говорит комментатор! Это, оказывается, манифестация радости.

— Да ты что! Сюр какой-то! Посмотрите, они спускают штаны!

— Я только не понимаю, чему вы-то радуетесь, наблюдая за этой гадостью? — возмутился Марк.

Дан картинно возвел глаза к небу.

— Радуемся, что наконец-то видим истинные лица арабов и французов. И тому, что ты теперь тоже поймешь, почему нам здесь больше нет места.

— Не преувеличивай, — отозвался Марк. — С чего вдруг такая категоричность? Не стоит все мешать в одну кучу. Мало ли что творят молодые дурачки, изображая борцов!

Марк защищал свою позицию. Из принципа, без большой убежденности. Мы все чувствовали: на наших глазах произошло что-то очень важное. Рухнула стена. Другие стены вчера и позавчера шли трещинами. А сегодня — рухнула эта. Событие особой важности. Завершающее? Открывающее дорогу неведомому? Неизвестно чему, сметающему все?

На следующий день во всех газетах журналисты напускали туман уклончивыми формулировками, стараясь преуменьшить значимость того, что произошло. Я сидел в кафе. Листал одну за другой газеты, все же на что-то надеясь. Нет. Ничего. И мне становилось все тоскливее. Что я должен был думать? Французские журналисты прикрылись недостойной маской сочувствия. А я от них ждал всего-навсего честной работы, добросовестного освещения фактов. Мне очень хотелось думать, что они так повели себя не из трусости. Не из опасения прослыть расистами, если без утаек изложат факты, расскажут, что именно произошло на стадионе.

А с чего, собственно, я так нервничаю? Если Франция закрывает глаза и позволяет унижать свое достоинство, почему мне кажется, что и мое достоинство страдает тоже? Попробуем рассуждить логически. Потому что я считаю себя французом? Потому что этот гимн мой? Нет. Я так не считаю. Во всяком случае, теперь я так больше не считал. А если считал, то не с такой убежденностью. Гораздо правдивее был другой ответ: если Франции наплевать на свое достоинство, она способна на худшее. А худшее всегда кончается гонениями на евреев.

 

Март 2002

Привыкают ли к ужасам? К сожалению, да.

Тот, кто узнал первым, сообщал остальным: «Еще один теракт».

И мы садились перед телевизором, включали радио, дожидаясь подробностей, объяснений, а главное, хотели узнать количество пострадавших. Но цифры перестали на нас действовать, они сообщали об успешности теракта и молчали о человеческой трагедии.

На деле, мы все меньше и меньше доверяли СМИ, мучились оттого, что нас пичкают дезинформацией, искали в сообщениях доказательства пристрастности журналистов и элиты. Мы вели нелегкую борьбу за правду, в то время как обозреватели всеми силами старались или оправдать кошмары, или свести их на нет. Палестинцев по большей части называли «сопротивляющимися», террористов — «отчаявшимися», израильтян — «военщиной», а жертвы становились в репортажах просто цифрами.

На новостных каналах сообщали, что еще один палестинец покончил с собой, взорвав бомбу и убив десять человек, оказавшихся рядом. Сообщали не о террористе, а о несчастном самоубийце, который просто неудачно выбрал место для того, чтобы свести счеты с жизнью.

Велеречивые репортажи посвятили первой женщине-террористке. Авторы не скупились на подробности, описывая обстоятельства, которые вынудили медсестру взорвать себя в сердце Израиля. Выходило, что израильтяне были настоящими исчадиями ада, коль скоро довели замечательную женщину до отчаяния, заставив предать себя смерти, чтобы защитить свой народ. О преступниках, которые вкладывали подобные идеи людям в мозги и надевали на них пояса со взрывчаткой, не было сказано ни слова. Вина за все это опять ложилась на Израиль.

Журналисты не брезговали и еще одним трюком: приплюсовывали террориста к жертвам. Фраза «взрыв унес десять жизней, в том числе и бросившего бомбу» не была ложью, она только смещала акценты, снимала ответственность, не называла убийц убийцами, потому что и они стали жертвами собственного взрыва. Теракты вошли в обиход. Повторялись и уже не поражали воображение. Никто уже не думал, что каждый взрыв в Израиле уносит от двадцати до тридцати жизней. Если бы речь шла о Франции, то это было бы двести или триста человек. Как бы называли эти сдержанные репортеры — искренне убежденные или слепые — террористов, которые принялись бы убивать наших сограждан? Как бы они нас информировали?

Впрочем, все ясно: виной всему сионисты. Израиль в устах большинства стал ругательством. ЦАХАЛ — оскорблением.

А нам было совершенно ясно, на чью сторону встали СМИ. Разве о другой какой-то войне говорилось с таким количеством «антикачественных» прилагательных, оскорблений и ненависти? Памфлетная стилистика не предполагала трезвости, ясности суждений, объективности.

На конференции в Дурбане обвинители и обличители Израиля не постеснялись сравнивать его с самыми страшными диктатурами, черпая сравнения из кровавых закромов истории.

А после боя между израильтянами и палестинцами в Дженине стали говорить о резне и тысячах мертвых. Когда правда восторжествует, когда будет подтверждено, что убито там не более пятидесяти человек, никто не покается в своих ошибках. Да и будет уже поздно: мировое общественное мнение осудит оболганный Израиль.

Израиль и его народ, который обозвали палачом. Какая низкая несправедливость! Эти манипуляции разожгли во Франции ненависть к евреям. Если слова потеряли свой изначальный смысл, если все можно подтасовывать, то почему радикалы-мусульмане должны делать различие между израильтянами и евреями? Обесценивание понятий и человеческих ценностей, разнузданность тона и лексики породили смуту в головах. А безрассудные головы стали пособниками насилия.

Порой и нас одолевали сомнения. Что, если наша оценка несправедлива? Что, если мы неправильно понимаем французских журналистов?

Да нет, правильно. Но мы всеми силами стремимся уравновесить их несправедливость. И тоже становимся несправедливыми. И если весь мир не поддерживает политику Ариэля Шарона, то ее поддерживает любая еврейская община. И чем больше нападений на Израиль, тем теснее сплачивается община, тем упрямее отстаивает свои ценности, становится все радикальнее, горой стоит за обожаемую страну.

Между тем количество антисемитских выступлений росло при всеобщем равнодушном попустительстве. Мусульмане взялись мстить евреям за палестинцев. Их недовольство, разжигаемое, поддерживаемое СМИ, понемногу превратилось в ненависть и стало искать себе выхода. В прессе об этом ни слова. Из-за чувства вины? Ничуть не бывало. Не стоило обличать ту часть иммигрантов, которая, постоянно испытывая на себе последствия социальной несправедливости, готова была взорваться. Главное, не тревожить предместья. А что касается нас, евреев… Да как-нибудь обойдутся!

«Неправильно сформулировать — значит причинить людям зло», — сказал Альбер Камю. Журналисты и политики извращали смысл слов, делали их плоскими, опустошали их. Они лишили нас опор, которые помогали бы нам ориентироваться в море фактов. Более того, отказываясь называть вещи своими именами, они увеличили смятение и несправедливость в мире.

Неужели им неведомо, что правда принуждает людей стать четкими? Не определившись, люди блуждают наугад в тумане, изобретают свои маленькие правды, доверяясь вспышкам фантазии, цепляются за них. Непонимание, бессилие, тревога ведут к рождению ненависти.

Наше положение во французском обществе непоправимо изменилось. Французы или евреи? Французские евреи? Сионисты? Будущие израильтяне? Жертвы или варвары? Нас постоянно мучают эти вопросы. Они сближают нас друг с другом. Возвращают к истокам нашего самоопределения.

 

Апрель 2002

Беседа подходила к концу. Я уже исписал целую страницу, стараясь изложить каждую мысль раввина как можно короче, фразой-ключом. Записывая, я глубже внедрял в свой мозг, жаждущий понимания, новые идеи. Меня потрясало богатство еврейской мысли. А иногда трогало до глубины души.

Я начал посещать эти беседы-лекции, ища ответ на «экзистенциальные» вопросы. Вопросы, которые затрагивали глубины моего существа. Вопросы, касающиеся моего отношения к религии, к обществу, к моей семье, к моей работе. Кто я такой? Какой я иудей? Какой муж? Какой отец? Мой иудаизм походил на айсберг, и до поры до времени я обходился небольшой, лежащей на поверхности частью, сформированной обрядами, традицией и сионизмом, искренним, но бездеятельным. Теперь я испытывал настоятельную необходимость погрузиться в океан и освоить подводную часть, на которой покоятся наши правила жизни.

Наверное, побудило меня к этому еще и желание ответить всем тем, кто видел в моей религии угрозу. Мне надо было понять, в чем суть моего отличия от других, узнать, что этих людей в нас тревожит.

Я убедил Мишеля посещать эти беседы вместе со мной. Он равнодушен к религии, но он ярый сионист, он на самой верхушке айсберга и страстно хочет, чтобы морские течения принесли его в Землю обетованную.

Раввин, беседующий с нами, человек небольшого роста, нервный, сухой, с изможденным лицом. На виске у него бьется голубая жилка, и кажется, она сейчас прорвет тонкую белую кожу, когда, воодушевившись, он излагает очередной постулат. Его ценят за ум, с каким он проводит свои беседы.

Эта была посвящена понятию «избранный народ». Смысл этого понятия совершенно противоположен тому, какой подразумевают в нем антисемиты. Они видят в нем гордыню и стремление возвыситься надо всеми, что оправдывает их негативизм и желание нас принизить.

Слушатели встали, Мишель остался сидеть, погруженный в свои мысли. Я открыл было рот, чтобы его окликнуть, но тут он встал и попросил у раввина разрешения задать вопрос.

Тот сначала удивился несвоевременности, но кивнул, давая Мишелю слово. Народ задержался и притих.

— Вы примете участие в демонстрации против антисемитизма в воскресенье, седьмого апреля?

Мишель оставался Мишелем. Сегодняшний день, политика, защита прав евреев среди событий настоящего момента оставались для него самым главным. Мне его вопрос показался неуместным. Судя по выражению лиц присутствующих, верующие евреи считали точно так же. Но потом я подумал, что это неправильно: все евреи должны сплотиться против антисемитизма. Сплоченность — одна из основ иудаизма.

Раввин посмотрел на Мишеля, не выразив никаких эмоций.

— Нет. Служитель религии обращается со своими пожеланиями и просьбами не к правительству. Не в нашем обычае бросать слова на ветер. Мы исполняем свой долг, молясь в синагогах.

Мишель разочарованно покачал головой.

— Со всем моим великим к вам уважением я скажу, что, на мой взгляд, главная проблема нашей общины сводится именно к такой позиции. Вы только что объясняли нам, что понятие «избранность» означает великую ответственность. Мы обязаны жить так, чтобы всем стала понятна значимость Торы. Вы также сказали, что верующие своим образом жизни должны играть роль сплотителей, потому что одна из главных ценностей нашей религии — сплоченность. На эту демонстрацию, невзирая на разногласия и расхождения, выходят все евреи. А вы нет. Что подумает община? Она сочтет это отъединением!

Мишель говорил напористо, со сдержанным гневом. Взмахом руки подвел черту, давая понять, что больше сказать ему нечего. Помолчал и все-таки добавил:

— Я из тех евреев, которые не удивятся вашему отсутствию. Я удивляюсь, что хожу на ваши беседы.

Раввин на секунду замер, помолчал, а потом объявил, что беседа закончена, и попрощался со слушателями. Мишелю он ничего не ответил. Счел время неподходящим для дискуссии? Или оскорбился его замечаниями?

Мне все-таки показалось, что Мишель задел его. Если верующие хотят служить примером, они сами должны перестать смотреть свысока на остальных членов общины. Мнение, что они избранная часть избранного народа, должно быть заслуженным.

 

Май 2002

Бенни Леви, Ален Фенкиелькро и Бернар-Анри Леви. Три интеллектуала откликнулись на приглашение коммунального центра, работающего в квартале Виллербан. Тема лекции — «Смещения времен».

Лекция была организована после окончания цикла бесед по Торе, который из-за выступления Мишеля вызвал горячую дискуссию. Когда мы вышли, к нам сразу подошел один из верующих.

— Я понял, что ты хотел сказать. Меня это не оставило равнодушным. Мне бы хотелось встретиться с тобой и вместе поразмышлять о символическом проявлении единства, о котором ты говорил.

— Ты идешь на демонстрацию? — тут же с вызовом спросил Мишель.

— Да, конечно. Но этого недостаточно. Ты сказал о необходимости объединяться разным типам сознания. Я полагаю, что сознание реагирует на идеи.

Они встретились, а затем организовали на базе местного коммунального центра лекцию. Поистине, чудо из чудес.

Чудо, потому что вот уже много лет эти три интеллектуала не выступали вместе.

Чудо, потому что они нашли нужным отложить свои важные дела, выбрали время и согласились принять участие в мероприятии, которое, стало быть, отвечало запросам времени. Значит, речь шла не о случайном столкновении позиций и не о бреде запуганных евреев, боящихся преследований.

Чудо, потому что согласились приехать три самых главных фигуры современной еврейской мысли. Бенни Леви, литературный секретарь Жан-Поля Сартра, ставший в последнее время специалистом по Торе. Бернар-Анри Леви, человек в офисном костюме с безупречной стрижкой, ценящий в синагогах только эстетику, тем не менее откликался теперь на любой запрос общины, если речь шла о защите еврейской идентичности. Ален Фенкиелькро, философ со сложным переплетением идей, ведущих в конце концов к просветлению.

Мы были счастливы.

Три главные культовые фигуры объединились, чтобы сказать нам: нет ничего удивительного, что вы заблудились в этой Франции, которая разучилась описывать происходящее, выбирать актеров, распределять роли и четко их исполнять. Три совершенно по-разному мыслящих еврейских интеллектуала пришли поговорить со своими соплеменниками: студентами, коммерсантами, домохозяйками, преподавателями, артистами, верующими, традиционалистами, интеллектуалами, пенсионерами, холостяками, скромниками, гордецами… Все мы собрались, надеясь получить ответы на свои вопросы, включая главный — новую вспышку антисемитизма. Обрести основания для надежд. Основание надеяться, что выступления в Дурбане были случайностью, что СМИ осознают свои ошибки, что у нас не возникнет необходимости уезжать или делать алию, потому что в спину уперлось ружье.

Когда мы вышли после встречи, у всех были радостные лица. Мы были не одиноки. Нам не хотелось расходиться, хотелось подольше побыть вместе, обменяться взаимным теплом, столь естественным для нашей общины в это трудное время, полное сомнений и опасений. Я переходил от группки к группке, ловил обрывки разговоров.

Две пожилые женщины под обаянием атмосферы делились впечатлениями:

— Как было хорошо! Я, конечно, не все поняла, но мне очень, очень понравилось.

— А какой красивый Бернар!

— Бернар-Анри, да?

— Нет. Бернар. Его зовут Бернар, а по фамилии он Анри-Леви.

— Да ничего подобного! У него два имени, он их соединил, двойное имя, так красивее.

— Да я же и говорю, он красавец!

Два мужчины лет тридцати, не без иронии:

— Ну что? Остаемся и боремся или мотаем?

— В Израиль?

— Ну да. А ты куда хотел?

— В Канаду.

— Смеешься? Там знаешь, какие холода зимой!

Два студента:

— Я рад, что послушал БАЛа насчет Дженина. Ну и вранья мы огребли, когда слушали СМИ. Геноцид! Резня! Бойня! Он же сам там был. Ему можно верить.

— Слушал лекцию Фредерика Анселя?

— Гениально! Он препод в ИПИ.

Крашеная блондинка треплет по щеке сына лет двадцати:

— Мой сын тоже будет философом. Так ведь, детка?

— Мама!

— А почему нет? Совершенно точно, мадам, он будет как Бернар Гарри Леви.

— Хватит, мама!

— А что ты покраснел? Он на первом курсе философского. Кончит и будет писать книги, читать лекции.

— Бог ему в помощь! Мы желаем всем детям Израиля преуспеть!

— Аминь.

— Хорошо, мама. Я пойду?

— Иди, сынок, иди. У него такая голова, вы не поверите! Это у него от отца, не от меня, что правда, то правда.

Двое мужчин в костюмах и галстуках:

— Есть и другая возможность. Семья живет в Израиле, ты работаешь во Франции, вечером в четверг приезжаешь к семье. Самолет «Эль Аль» переполнен бизнесменами, которые так живут. Их называют «алией „Боинга“».

— Нет, мне это не нравится. Надо сделать выбор: или там, или здесь.

— Можно так пожить какое-то время, пока осмотришься и наладишь свой бизнес в Израиле.

— Скажешь тоже — бизнес в Израиле! Шутишь, что ли? Только тебя там и ждали. Там палец сунуть некуда. Акулы!

— Ну, должны же быть и амбразуры в стене!

Старая женщина встретилась со мной взглядом:

— Ничего я не поняла, ничего. А побывать рада. Люблю, когда евреи собираются вместе. Сразу тепло на сердце. Французы нас не любят. Арабы ненавидят. У нас один выход: обходиться без них и любить друг друга.

Франция болеет своими евреями. Франция болеет Израилем. Мы уже не французы иудейского исповедания, мы французские евреи. Евреи во Франции.

 

Март 2003

Я открыл на звонок дверь, и вот мама с папой уже заглядывают через мое плечо в комнату. Они отвечают мне, торопливо прикладываясь щеками к моей щеке, и входят.

— А где малыши?

— У нас все в порядке, спасибо.

Мама меня не слышит. Она слышит детские голоса и взрывы смеха и направляется к кухне. Папа спешит за ней.

— Дедуля! Бабуля!

Малыши бросаются им на шею.

— Mchekpara!

Старея, мама стала возвращаться к арабским словам, когда бывала переполнена чувствами. Малышей смешат эти слова, и они пытаются их повторять. Меня эти слова трогают. Или злят — смотря по настроению.

Мы сели за стол, и я почувствовал: мама нервничает. Она едва прислушивается к словам Гислен. Папа уткнулся в тарелку, он где-то далеко от нас, погрузился в свои мысли. Я догадываюсь, что мама хочет нам что-то сказать и ждет подходящего момента. Когда дети, кончив еду, поднимаются из-за стола, она наконец решается.

— Мы хотим поговорить с вами. Обсудить серьезную проблему.

Начало многообещающее. Проблема, должно быть, и в самом деле серьезная. Папа кивает, подтверждая, что он действительно часть «мы» и действительно заинтересован во всем, что последует.

— Ну так вот. Мы хорошенько подумали обо всем и решили… В общем, нам показалось… Что мы должны ехать. — Считая, что ее сообщение предельно ясно, мама ждет, что мы скажем.

— То есть? Кто должен ехать? И куда?

Папа с огорченным видом посмотрел на маму.

— Что ты хочешь? Он прав! Ты недостаточно объяснила. Он подумал о каникулах.

Маме неприятно, что она должна повторять все заново, и она передергивает плечами.

— Мы должны уехать из Франции. Мы все. Вся семья.

До меня не сразу доходит вся полнота смысла маминых слов. Тишина, воцарившаяся за столом, вынуждает ее продолжить:

— Мы не можем оставаться во Франции. Случаи, о которых мы знаем, будут повторяться. Все станет еще хуже. Мы думаем о вас и о ваших детях. О детях в первую очередь. Что с ними будет в стране, которая дрожит перед всякой сволочью? Евреи никогда не будут тут в безопасности. И решение нужно принимать сейчас — потом будет поздно. Ты старший. Если ты уедешь, братья поедут следом.

Я замер. Я не мог себе представить, что мои родители способны на такое решение. Они получают пенсию, живут в своем домике, у них есть друзья, и они так любят эту свою с трудом доставшуюся им жизнь, что даже отдыхать уезжают не больше чем на две недели. И я с нежностью посмотрел на маму, худенькую хрупкую женщину с острым взглядом, на прочно усевшегося на стуле отца — он еще не растерял своей силы, хоть и набрал несколько килограммов лишку.

Гислен заговорила первая:

— Все только и говорят об отъезде. Все евреи кинулись в Еврейское агентство и выясняют условия иммиграции в Израиль. Что касается нас, то у нас нет никакого желания уезжать из Лиона. Уедем мы, и что дальше? Будем умирать с голоду в стране, начиненной террористами, в состоянии экономического кризиса? А самое главное — мы французы! — Жена говорила все громче и громче, и в каждом ее слове звучало отчаяние. Она не хотела больше обсуждать отъезд. Она боялась этих разговоров. Словно каждый разговор был шагом к решению, которое она мало-помалу будет вынуждена принять как неминуемое. Между собой мы уже переговорили обо всем и пришли к согласию: мы не хотим бежать. Франция наша страна. Но Гислен не могла не догадываться, какую брешь в возведенной нами стене пробивает решение моих родителей. Если наши близкие родственники соберутся и уедут, нам придется с этим жить. Взметнувшаяся волна оставит ручеек, который будет размывать берега нашей решимости, и, возможно, настанет день, когда решимость и уверенность в своей правоте оставят нас, и мы тоже снимемся с места.

— Кто говорит об Израиле? Вы подумали, что мы можем предлагать вам везти детей на войну? Тем более что мы знаем, как к нам там относятся, мы побывали там, ездили отдыхать. Нет, мы думаем о Канаде, о Соединенных Штатах. У нас там есть родственники, они помогут нам на первых порах.

Канада. Соединенные Штаты. Я на секунду попытался вписаться в пейзаж, возникающий вместе с упоминанием этих стран. Но в голове у меня был полный сумбур.

— И что мы будем там делать? Язык… Моя профессия… Не могу себе представить…

Мама улыбнулась.

— Если поедем в Соединенные Штаты, то все будем учить язык. Твоя профессия? Найдешь что-нибудь на месте. У тебя и твоих братьев хватит ума и сообразительности, чтобы не остаться без работы.

— Сначала придется нелегко, — подхватил папа. — Но ради безопасности детей стоит чем-то пожертвовать.

Гислен поднялась и стала менять тарелки, она явно хотела положить конец неприятному разговору.

— Соединенные Штаты, Канада… — повторила она. — У меня нет желания жить в этих странах. Разве можно считать себя в безопасности в Штатах? Да там у каждого мелкого воришки револьвер! Сценаристы вдохновляются убийствами, потому что убийцы там страшно изобретательны! А правосудие? Судьи отправляют на электрический стул невиновных.

Мама поджала губы:

— Это все общие места, Гислен!

Моя жена, словно на нее навалилась внезапная усталость, поставила на стол тарелки, тяжело опустилась на стул и посмотрела на меня.

— А ты почему молчишь?

Мне показалось, что я смотрю не лучший ситком и один из актеров внезапно обратился ко мне.

— Мы с Гислен никогда не собирались уезжать.

— Этой стране на нас наплевать, — сказал папа очень спокойно и очень твердо. — А наша жизнь… Ну что наша жизнь? Ну потратили двадцать, ну сорок лет…

— Вот именно, ваша жизнь! Как вы можете думать об отъезде? Оставить свой дом, своих друзей, оказаться в совершенно другой вселенной? В неведомом вам мире? Вы-то справитесь?

— Мы тут не главные. Мы прожили свою жизнь. Наше будущее — это вы, — ответила мама.

Папа, покачав головой, посмотрел на меня с удивлением.

— Ты спросил: справимся? А мы разве уже однажды не справились? Разве не оставили дом, друзей? И опять все нажили. Если говорить о жизни, то не забудь опыт нашей…

Ну да! Вот откуда их сила, их мужество! Опыт! Как же я сразу не сообразил? На миг я почувствовал себя круглым дураком.

 

Февраль 2004

Мы с Оливье остановились напротив лионской биржи труда. Скоро в этом здании начнется спектакль. Вокруг все было спокойно, но в воздухе уже витала напряженность. У нас невольно возник вопрос: а мы-то зачем сюда пришли? В этом квартале хозяева — скины. Но все же не двинулись обратно. Наоборот, подошли поближе, ловя на себе косые взгляды.

Что? Неужели уже началось? Неужели мы с ходу вступили в битву с чудовищем, из-за которого пришли сюда?

На ступеньках, которые вели в здание биржи, расположились сбоку два студента-еврея с плакатом в руках: двое темнокожих бросали друг другу вызов — Мартин Лютер Кинг и Дьедонне. «Антисионизм по сути тот же антисемитизм», — говорил один другому.

Плакат мне не очень понравился. Фигляр с претензией на юмор недостоин был находиться рядом с афроамериканским проповедником. На мой взгляд, евреи утратили умение общаться. Их попытки привлечь на свою сторону общественное мнение по большей части плоски и неуклюжи. Бесполезны, а возможно, даже вредны. Наши враги по этой части куда успешнее. Возможно, потому что им есть что сказать, они знают, чем завести людей, у них есть стратегия. А у нас только жалобы. Выходки Дьедонне пользуются спросом, потому что народ любит язвительные формулы, ядовитые насмешки, укусы исподтишка. Наша беззубая защита никого не трогает, она похожа на нескончаемую жалобу, что судьба нас определила в вечные жертвы. Мне не хотелось идти сюда и демонстрировать свое отвращение к жалкому паяцу, но настойчивость друзей в конце концов взяла верх. И я тут же придумал, почему здесь появлюсь: я приду на представление, потому что хочу посмотреть, что за публика ходит на Дьедонне, кто они такие — новые антисемиты со спокойной совестью, коллаборационисты XXI века.

Я заметил нескольких знакомых ребят из Движения, группы, членом которой был уже немало лет назад. Узнал и несколько своих старых друзей, всегда готовых прийти на помощь в случае необходимости. Незнакомых узнавал по манере держаться. Сдержанной, но… настороженной — губы сжаты, взгляд зоркий, шея втянута в плечи. С одной стороны, они хотели оставаться незамеченными, с другой, в любую минуту готовы были вмешаться. Искоса они наблюдали за горячими головами. За своими же ребятами из общины, которые пришли сюда, чтобы подраться. Они их, возможно, даже знали и одобряли, но получили приказ всячески сдерживать. И еще наблюдали за чужими, незнакомыми, с неведомыми намерениями и планами.

В равномерно дышащей толпе я замечал искрящиеся силовые точки. Я чувствовал: малейшее повышение голоса, неожиданный шаг в сторону — все может сыграть роль детонатора, и ситуация станет неуправляемой. Поэтому я счел нужным напомнить Оливье нашу с ним позицию.

— Без лишних слов: мы пришли не драться. Если я увижу, что народ возбудился, ухожу немедленно. И ты тоже. Как-никак нам по сороковнику, так что не будем играть в мускулистых гладиаторов.

Оливье улыбнулся.

— Хорошо, старший брат. В любом случае, я полностью с тобой согласен относительно сегодняшней акции.

Появился Мишель:

— Надо же! Все-таки пришли! И кто же вас переубедил?

— Никто, — отозвался Оливье. — Мы пришли, чтобы тихо и достойно дать понять, что дурацкие шутки Дьедонне нас шокируют, что мы в курсе и настороже. Запрещать ему выступать — значит делать из него мученика. Пресса только того и ждет, найдет предлог и снова обрушится на общину.

Выражение лица Мишеля говорило, что он с нами не согласен.

— А что собираешься делать ты? — спросил я его.

Он заколебался. Операция была секретной. Но он говорил со старыми друзьями, и в конце концов доверился.

— Мы войдем в зал и устроим скандал. Пусть отцы городов, где выступает этот козел, призадумаются, прежде чем выпускать его на сцену.

Лицо Мишеля приняло торжественное выражение — с таким мы в молодости отправлялись на спецзадания. Я расхохотался, он выпрямился и обиженно посмотрел на меня.

— Прости, но… Мне кажется это смешным. Тебе сорок, Мишель!

— И что? Ты думаешь, с годами моя решимость увяла? Или сил стало меньше? Годы — пустяки! Ты остался таким же сволочугой, как в молодости!

Зазвонил его мобильник. Он ответил, потом попрощался, и мы расстались.

Начала подходить публика. Послышались свистки. Мальчик, член Союза еврейских студентов Франции, взял в руки мегафон и стал задавать вопросы будущим зрителям. Большинство проходили мимо, опуская головы. Кое-кто с улыбочкой нас толкал. Ребята, участники акции, смешались с толпой и старались завязать разговор.

— Вы идете смотреть смешной спектакль или политическое шоу?

— Что вы думаете о текстах Дьедонне?

— Вы смеялись над его последним скетчем?

— Вы слушаете его, и значит, поддерживаете. Вам не стыдно?

Ответы были разные. Диктовали их опаска, застенчивость, злоба, глупость, предвзятость.

— Хочу составить собственное мнение.

— Он юморит, юморит, и все. Как Колюш юморил. Или Депрож.

— А почему это вы навязываете мне свое мнение? У нас демократия, что хотим, то и думаем.

— О евреях и слова нельзя сказать, сразу запишут в антисемиты!

Там и здесь повышаются голоса, угрожая обернуться стычкой. И вдруг в толпе волнение.

На ступеньках появилась девушка в клетчатой арафатке, она по-нацистски выкидывает вперед руку и застывает с вызывающей улыбкой на губах. Толпа приходит в движение. Нас с Оливье несут к лестнице. Да нет, мы тоже охвачены яростью и стремимся туда, чтобы ее схватить. Один из скинов хватает провокаторшу за кофту и утаскивает внутрь. Крики, брань, толкотня. Организаторы акции всеми силами стараются утихомирить народ. Ребята из Движения им помогают: окружают самых горячих и отводят в сторонку.

Я стараюсь успокоиться и вдруг отдаю себе отчет — понимаю, с какой яростной ненавистью я несся к этой девушке. И что? Я бы ее ударил? Женщину?

— Если наше решение в силе, то самое время уходить, — шепнул мне Оливье.

На секунду я приостанавливаюсь. Что же делать? Как все это понимать? Юмор, свобода самовыражения, демократия… Это все слова. А ценности? После выступления Дьедонне по телевизору в передаче Марк-Оливье Фожьеля, нам все стало ясно. Все евреи всё поняли. У нас нюх на такие вещи. А как иначе? Разве юмор, в том числе и черный, изобрели не мы? Именно он приплясывающим рефреном сопровождает невеселую сказку нашей жизни. Сколько нитей вплели мы в историю разных стран, сколько оставили подарков: немцам, русским, испанцам… А голландские чердаки? А французские фермы?

Так что антисемитизм мы распознаем под покровом любой иронии, мы читаем его на лице псевдокомика: в его кривой усмешке, в недобрых огоньках глаз. Скажете, паранойя? Возможно. Но и опыт тоже. Интонация, легкое смущение, взгляд в сторону — и мы понимаем, что смысл шутки глубже остроумия, что эта шутка совсем не невинна.

Мы с Оливье уже уходили, и тут увидели полицейских, они раздвигали толпу, уводя кого-то, кого нам не было видно. Но вот они выбрались из толпы и отпустили свою жертву, подтолкнули: иди, мол! И я тут же узнал девицу-провокаторшу. Она собиралась быстренько смыться. Но не тут-то было! Я догнал ее, положил руку на плечо, заставил повернуться к себе.

— Гадючка!

Я обругал ее. Меня хватило только на оскорбление, но, видно, лицо мое выражало много больше, потому что, глядя на меня, она испугалась. Замерла от испуга, и мы несколько секунд смотрели друг на друга.

— Что ты хотела сказать своим выступлением? Что ненавидишь евреев?

Она затрясла головой и пробормотала:

— Нет, нет… Это так, для смеха…

— Для смеха?

Похоже, у французов народился новый юмор, который я не понимал.

Девчонка была смертельно напугана. Хотел бы я взглянуть на себя в эту минуту, понять, чем внушаю смертельный ужас. Она заплакала, дрожа, оглядывалась вокруг себя, то ли надеясь на помощь, то ли боясь, что ее узнает кто-то еще.

— Простите, извините… Я не хотела… Отпустите меня, пожалуйста…

Меня догнал Оливье. Он тут же понял, в чем дело.

— Отпусти ее, Рафаэль.

Только в эту секунду я понял, что крепко держу девчонку за руку.

— Отпусти. Ты же видишь: вот тебе Франция. Ни грана мужества, гордости, одна бессовестность.

Девчонка опустила глаза. Страх был сильнее стыда, она хотела одного: убежать. Шмыгая носом, она кивнула.

Я отпустил ее руку, она пробормотала «спасибо» и побежала.

Теперь наши лица станут на всю жизнь ее спутниками, наши слова будут звучать у нее в ушах. Конечно, она справится с пережитым стыдом, расскажет себе другую историю и отправит обидное воспоминание вместе с другими пакостями в страну забвения.

— Ну, что? Идем? — спросил Оливье.

— Да. Нам тут делать нечего.

 

Октябрь 2004

Утренние новости. Ясир Арафат прибывает лечиться во Францию. Журналисты мусолят событие. Да, для манипуляторов общественным мнением это событие. Слушая диктора, можно подумать, что вся страна в восторге от выбора, сделанного бывшим шефом ООП. Журналисты в восторге, им больше не нужно разбирать, где человек, где террорист, где политика, где пропаганда, где глава государства, а где расхититель дотаций, где сторонник мира, а где представитель Хамаса и сторонник джихада. Они обсуждают событие.

Арафат садится в самолет. Через несколько часов он будет в Париже. Представитель газеты вызывает своего спецкора, который находится в аэропорту.

На экране появляется молодой человек. Позади него самолет, на котором полетит палестинский лидер. Молодой человек страшно горд тем, что именно он стоит с микрофоном. Коллеги по школе журналистики должны с ума сходить от зависти, увидев его, ведущего прямой репортаж из Рамалла. Комментарий, общие места, обычный вздор. Сейчас дадут звук. Да, он садится в самолет. Нет, мы не знаем, чем он болен. Да, он выбрал Францию, французскую медицину, французские больницы. Едва дыша от напряжения, юнец заканчивает репортаж. Последняя фраза. Так сказать, итог: «Мы все здесь чувствуем, что проживаем страницу истории». Болван. С задуренными гуманитаристской пропагандой мозгами. Глуповато улыбающийся школяр.

Страница истории. Какая страница? Какой истории? С чего вдруг такая гордость? С какой радости Арафат стал такой великой персоной, что нужно перед ним расстилать красный ковер и благодарить за то, что он выбрал французскую больницу? Богач с сотнями миллионов евро в кармане, которые, судя по всему, присвоил из средств, собранных по всему миру для его народа, отказавшийся подписать мирный договор, когда Эхуд Барак согласился отдать ему чуть ли не все, стал теперь главным героем для французских СМИ.

И меня снова стали одолевать вопросы. Одни и те же. Может, я не объективен? Может быть, я пристрастен? Может быть, прав весь мир, а я не прав?

 

Январь 2005

Мой роман в издательстве. Вокруг меня бушует эйфория. Благодаря восторгу моих близких до меня наконец доходит эта невероятная новость: мой роман в издательстве.

Целый год я писал свою первую книгу. Днем работал в агентстве, сгорая от желания вернуться к своим героям, продолжить их историю. Ночью писал, спал по четыре часа. Меня трясло, как в любовной лихорадке.

Но я не думал, что отдам свою книгу в издательство. Мне было интересно, выдержу ли я такую длинную дистанцию, одолею ли такую длинную историю. Я обещал себе, что если выдержу, то напишу другую, более традиционную, и вот уж ту отнесу в издательство. Но мои домашние прочитали, им понравилось, и они уговорили меня показать рукопись профессионалам. Сначала я отказался наотрез, потом под их напором все-таки сдался.

И вот мой роман принят. История, окрашенная мистикой, возникшая под влиянием моих занятий Торой. Настолько безумная, что я даже предположить не мог, что на нее найдется читатель.

 

Январь 2006

Нашли тело Илана Халими. Изуродованного, обожженного, его бросили умирать в лесу.

То, что мы предчувствовали, чего ждали, случилось в самом страшном, бесчеловечном виде. И сегодня евреи Франции со слезами на глазах поняли, что кончилась одна эпоха и наступила другая, полная кошмаров и ужасов.

Начиная с сегодняшнего дня быть евреем означает совсем другое, нежели вчера. И быть французом тоже. Мы должны по-новому осознать себя, свое положение, свои взаимоотношения с окружающим.

Я давным-давно не плакал. Давным-давно не испытывал такого гнева и такой ненависти. Давным-давно не чувствовал такой растерянности и беззащитности. На этот раз трагедия произошла не в Израиле. Виной ее не были палестинцы. Она совершилась здесь, во Франции, и убийцами были французы. Такие же французы, как я? Нет, не такие.

Я слушал передачу, в которой рассказывалось о долгих мучениях Илана Халими, и кожей чувствовал пытки, которым его подвергали. В глубине души у меня шевелились страх и безнадежность, которые он чувствовал на протяжении трех недель, пока звери с человеческими лицами унижали его, морили голодом, пытали. Три недели с завязанными глазами в неизвестности и страхе. Двадцать четыре дня между угрозой быть убитым и надеждой на спасение. Что происходило с ним за тысячи мучительных минут? О чем он думал? Он чувствовал, что его убьют? Загораживался ли воспоминаниями детства, мысленно положив голову на плечо матери? Черпал силы в улыбке сестры? Надеялся ли, что полиция найдет его и освободит? Какие возможности прокручивал у себя в мозгу?

Его мать, сестра, близкие ему люди… Как они могут жить, узнав, как умер Илан?

Я не сомневался, что каждый еврей чувствовал то же, что и я. Потому что каждый из нас мог оказаться на его месте, стать жертвой чудовищ с извращенными мозгами варваров. Да нет, это не люди и даже не звери. Посмотрев на фотографию Юсуфа Фофаны, я почувствовал тошноту, ярость перехватила мне горло. Мне не захотелось рассуждать, держать себя за руки, образумливать. Я чувствовал, что способен убить, окажись преступник передо мной. Он кромсал тело Илана ножом, облил его бензином и поджег, а потом бросил умирать в лесу. Убивая, он оставался низким, трусливым чудовищем.

И еще я понял, что смерть Илана станет для многих из нас источником ненависти к мусульманам, символом нашей нескончаемой вражды.

Общественный климат переменился. Пролегли демаркационные линии. Они разделяют теперь не экстремистов, мусульманских и еврейских, они разделяют мусульман предместий и всех евреев. Неужели из предосторожности всех мусульман предместий? Неужели всех евреев, потому что каждый может стать жертвой? Есть ли здесь справедливость? Это похоже на расизм. Да, но в этот день я не был способен на объективность. Я был сгустком гнева и горя.

Французы иудейского вероисповедания стали евреями, живущими во Франции. Мы теперь знали, что нас могут похитить, пытать и убить просто потому, что мы евреи и у нас могут быть деньги. Наше гражданство не послужит нам защитой от сумасшедших.

Отныне возникло два лагеря, которые будут сражаться и питаться ненавистью друг к другу. И как на любой войне, они будут искать союзников, пособников и врагов.

Мне надо было вновь выверить свои идеалы, представления о гуманности и приготовиться к битвам. Настала пора покончить с колебаниями и сомнениями относительно собственной правоты и неправоты. Какие сомнения? Какая самокритика? Ценности правительства меняются в зависимости от обстоятельств и личных интересов. Ценности журналистов, вызванные на первый взгляд состраданием, — на деле работа на публику, желание заполучить как можно более многочисленную аудиторию.

Я больше не желаю быть студентом-психологом, объясняющим отклонения какими-либо смягчающими социальными или психологическими причинами. Мне наплевать, что пережил Фофана и его сподручные, откуда они явились, какие травмы их искалечили, под чьим влиянием они стали уродами. Пока я буду искать ответы, они будут пытать и убивать. Довольно! Отныне они мне враги. Я страстно их ненавижу, и моя ненависть поможет мне быть бдительным, я не позволю им приблизиться к моим детям, к моим родным.

Теперь я обязан распознавать врагов — людей, чьи дела и слова разжигают ненависть к евреям. Ее разжигают имамы-фундаменталисты, левые экстремисты, отребье предместий, лгуны-журналисты, искажающие правду в Дурбане, артисты, подобные Дьедонне. И еще их пособники, коллаборационисты, занимающие двойственную позицию. Они та почва, в которую мало-помалу впитывается ненависть. И потом дает всходы. Это социалисты, это «зеленые», это крайние левого фронта, которые смеются над вонючими шутками юмористов-антисемитов, это трусливые конформисты и безответственные, бессовестные, бескультурные журналюги.

Все они виноваты в смерти Илана. Все они, сознательно или бессознательно, продолжают помогать убивать евреев.

Экстремистская позиция? Безусловно. Но убийство Илана объявило о начале войны.

Давид был первым из близких друзей, кто уехал.

До этого алия была темой разговоров. Самые неуравновешенные, говоря о ней, выплескивали свои эмоции, прагматики обсуждали как запасной выход. Ей отводили роль последнего прибежища те, кто продолжал верить во Францию, хотел исчерпать в ней свой шанс до конца.

Алия рисовалась в цифрах. Она приняла вид графика, где пики свидетельствовали о росте антисемитизма, безобразных выходках, пристрастности СМИ и общественной элиты.

Но в моем окружении до этих пор никто не решался на подобный шаг. Рассказывали о знакомых знакомых, о дальних родственниках. Но никого из близких реальная мысль об отъезде в Израиль не посещала. Иногда мне даже приходило в голову, что «Сохнут», стремясь увеличить число отъезжающих, специально распространяет слухи, способные посеять панику, но не достигает цели: информационные бомбы разрываются в пустыне. Как и ракеты Саддама. И вот мой друг собрался превратить теорию в практику.

Давид давно уже был из тех, кто постоянно говорил о необходимости уезжать в Израиль, но не делал решительного шага. Он был ревностным сионистом, яростным критиком здешних порядков, и мы всегда его спрашивали, что он делает во Франции. Возможно, он ждал решительного толчка, чтобы оформить документы и купить билет. Позиция СМИ и смерть Илана Халими стали таким толчком.

Давид с женой сообщили нам о своем отъезде во время ужина в ресторане.

— Точно решили? Уже начали оформление?

— Да, два месяца назад пошли в «Сохнут» и подали документы.

— Но… Ты мне ни слова не сказал!

— Мы решили помолчать, чтобы на нас не давили. Сам знаешь, мнения, никчемные советы друзей…

— И друзья тебе очень благодарны.

— Ты понял меня правильно. Алия — это глубоко личное решение. Мне не хотелось полагаться на мнения тех, кто не готов к отъезду, тех, кто вернулся разочарованным.

Давид был прав. Заговорить об отъезде значило обрушить на себя поток историй о том, как не умеют жить израильтяне, как трудно примениться к тамошним условиям, как невозможно найти себе там работу.

— Придумал, чем будешь там заниматься?

— Есть две-три мыслишки… Но сначала у нас ульпан. Пока будем учить язык, сориентируюсь, изучу возможности.

Мне показалось, что он поступает безответственно, но я ничего не сказал.

— А квартира? Где будете жить?

— Сняли на несколько месяцев квартиру в Нетании, потом переедем в Ишув.

Многие из французских евреев приобрели себе квартиры в Нетании, маленьком городке на берегу моря вблизи от Тель-Авива, чтобы проводить там отпуск или готовиться совершить алию. Они восторженно расписывали этот городок, чудесный курорт со всеми удобствами и массой других всевозможных достоинств. В последний раз, когда мы проводили отпуск в Израиле, мы из любопытства навестили Нетанию. Каково же было наше удивление и разочарование! Городок выглядел неряшливо, жалко. На домах обваливается штукатурка, они все в трещинах, изуродованы доморощенными хозяйственными приспособлениями, беспорядочно торчащими кондиционерами, пучками электрических проводов, что тянутся с крыши на крышу. В гостинице такая же красота. Только пляж и порадовал, а в остальном Нетания была точь-в-точь городок в какой-нибудь из развивающихся стран. Нужно было быть сионистом с головы до пяток или просто слепцом, чтобы восхищаться его красотой.

Потом мы поняли главное достоинство Нетании. Иммигранты из Франции, переселяясь в этот городок, где уже обосновалось много французских евреев, избавлялись от двух существенных для переселенцев проблем. Во-первых, отступала необходимость адаптироваться к менталитету израильтян, не склонных одобрять «хорошие французские манеры», считая их поверхностными и фальшивыми. Во-вторых, решалась проблема с языком. Даже для того, чтобы делать покупки и общаться с соседями на иврите, требовались немалый срок и серьезные занятия. А здесь люди, сбившись в кучку, продолжали жить привычной жизнью, говорили по-французски, уверенные, что собственные квартиры сделали их израильтянами. Собственно, так поступали все эмигранты на свете. Люди состоятельные селились в Раанане, в Герцлия Питуах, в Кесарии. С доходами более скромными — в Ашдод и Нетании. У кого средств не было совсем, отправлялись в маленькие городки в глубине страны или на оккупированные территории. Верующие, обосновываясь на родине, принимали в расчет не только свой бюджет, но еще и талмудическую школу.

Давид выбрал Ишув, городок на оккупированной территории неподалеку от Рамалла. Выбор меня напугал.

— А ты понимаешь, что в таких поселках ничего нет? Будешь жить в фургоне среди камней на расстоянии выстрела от палестинцев. Твои дети будут подвижными мишенями!

— Да, именно так я хочу жить в Израиле. Я оставляю французский комфорт не для того, чтобы затаиться в большом городе. Я хочу почувствовать израильскую землю, узнать ее как пионер. Фургон — дело временное. Потом мы построим себе дом. А что касается безопасности — не беспокойся. Ее обеспечивает армия.

— Разумеется. Семья Фожель тоже чувствовала себя в безопасности. Однако террористы ночью уничтожили всю семью — отца, мать и детей, в том числе и грудного младенца.

Впрочем, говорить бесполезно. Воспеватели именно такой алии уже сделали свое дело. Лекции, ознакомительные путешествия, встречи с обитателями подобных поселков заставили задрожать струны сердца особо ревностых сионистов. Ревностных, а главное, бедных. Возмещающих нехватки идеалами. И вот они вообразили себя пионерами, героями строящейся страны. «Неужели они не понимают, — подумал я, — что настоящее пионеры живут уже не один десяток лет как граждане сильного государства, а они превращаются в пешки, которые двигает экспансионистская политика, без которой они благополучно до сих пор обходились».

— Если бы ты видел, как во время ознакомительного путешествия нас встречали ребята, которые там живут! Гостеприимно, сердечно, по-братски. Они там счастливы.

— Это называется принципом подстраховки.

— Объясни.

— Ты, к примеру, покупаешь машину не слишком престижной марки. Но ты ее расхваливаешь, убеждаешь всех в правильности своего выбора, уговариваешь покупать такую же. Тебе это нужно для спокойствия. Лучше обманываться группой, чем в одиночку. Выглядишь не таким дураком.

Я не раз замечал состояние восторженности на грани идиотизма у евреев, сделавших алию и убеждающих упрямцев последовать их примеру. Едва только приехав, они начинали рассылать призывы: «Присоединяйтесь к нам! Мы здесь отлично живем!» «Я наконец почувствовал себя евреем в полной мере, мне здесь свободно!» «Что вы делаете в этой антисемитской стране?» Рядом они помещали фотографии, которые должны были подтвердить их правоту: чудесный песчаный пляж; улыбающаяся семья в полном составе, отец семейства, вгрызающийся в питу с фалафелем; сын, молящийся на балконе.

Израильская пропаганда сыграла немалую роль в этих отъездах. СМИ молодого государства описывали ситуацию евреев во Франции в самом безнадежном тоне. Они неустанно вещали об антисемитской агрессии, неимоверно сгущая краски. Смысл вещаний был предельно ясен, они говорили приехавшим: «Как правильно вы поступили, приехав в Израиль. Вы избежали большой опасности. Конечно, положение у нас тут нелегкое. Но разве не лучше переносить временные трудности, чем постоянно жить среди ненависти антисемитов?»

Чемоданы семейства Дана стояли наготове. Семья находилась в счастливом возбуждении. Мы собрались у них, чтобы вместе провести последний вечер. Меню: пицца, суши, напитки. Обсуждали, как они там устроятся.

Я расставался с одним из ближайших друзей и знал, что увидимся мы не скоро. И еще я знал, что нам трудно будет общаться по телефону и через Фейсбук тоже. Восторженные отзывы Дана меня не порадуют.

Наши пути разошлись. А пройдет лет десять, и наши семьи станут совершенно чужими друг другу. Его внуки понятия не будут иметь, что такое Франция. Скорее всего, даже не будут говорить по-французски, не будут знать о моем существовании, о существовании моей жены. Совершенно иная реальность станет для них родной.

Они будут израильтянами. Мои будут французами.

Если я останусь.

 

Апрель 2009

Меня пригласили на серьезную телепередачу, попросили представить мой второй роман. Первый появился на свет очень скромно, но потом разошелся по сайтам и блогам, завоевав внимание широкой публики. Второй был триллером и затрагивал проблемы исламистов и роль СМИ. Первые отклики были далеко не восторженные. Читатели упрекали меня в том, что я сменил тему. Но разве я мог удовольствоваться удобством найденного рецепта и пользоваться им для привлечения публики?

После приглашения у нас в доме поднялась неимоверная суматоха. Дети прыгали от волнения, жена обзванивала родню, напоминая, когда начнется передача. Родители звонили через каждые пять минут с новым советом: «Не забывай улыбаться! В последний раз ты был слишком серьезным! Не говори слишком быстро! Сказал слово и вздохни! Надень свой синий костюм, где пиджак в талию. На канале „Плюс“ все всегда элегантные».

Сам я тоже здорово волновался. Я уже давал интервью по радио, участвовал в телерепортажах, но никогда не выступал в прямом эфире на ведущем канале и к тому же в то время, когда все у телевизоров. А что, если я запнусь? Начну заикаться? Наговорю глупостей?

Ко мне подошла женщина в наушниках и с микрофоном. Она показала мне, где я должен сесть.

— Вы будете говорить до новостей, после новостей продолжите. Учитывая тему вашего романа, вполне возможно, вам зададут вопросы о новостном сюжете.

Я кивнул, потом, встревожившись, спросил:

— О каком сюжете?

— Об израильско-палестинском конфликте.

 

Октябрь 2000

Дети против солдат. Камни против автоматов. Началась вторая палестинская интифада, и на наших экранах замелькали страшные картинки. Ариэль Шарон спровоцировал палестинцев, явившись в сопровождении полицейских на Храмовую гору. Он действовал так нарочно, в пику Эхуду Бараку, чтобы окончательно свести на нет результаты саммита в Кэмп-Дэвиде. Военный предпочитает воевать. Мяснику, устроившему резню в Сабре и Шатиле, снова понадобилась кровь — кровь палестинцев, которые каждый день гибнут от пуль ЦАХАЛ. Так он проводит избирательную кампанию, желая взять власть в свои руки. Что же будет, если он придет к власти? На какие действия окажется способен этот человек, когда встанет во главе страны, вступившей на путь безумия?

Конфликт широко освещается прессой, и, как мне кажется, журналисты целиком и полностью на стороне палестинцев. Не замалчивается жестокость мер, примененных Израилем. Однако агрессорам на всех наплевать. «Самоуверенный народ, желающий властвовать», — сказал о них Де Голль. И вот каждый день израильтяне доказывают справедливость его мнения.

В лицее израильско-палестинский конфликт — постоянная тема разговоров. Подростки, девочки и мальчики, конечно же, на стороне тех, кто, швыряя камни, отстаивает свое право на жизнь.

Нет сомнений, что Арафат в той же мере ответственен за случившееся. Говорят, что он повел себя крайне упрямо и требовательно во время переговоров. Вполне возможно, он рассчитывает этой «войной камней» добиться большего веса на мировой арене, заявить о себе как о непререкаемом вожде палестинцев. На мой взгляд, он вполне способен на подобные манипуляции. Арабские лидеры охотно жертвовали своим народом ради полноты власти. Но сколько, спрашивается, мучеников должны заплатить жизнью за его победу? И какая, собственно, победа? Он хочет получить весь Израиль и ту часть, которая была отведена палестинцам в 1947 году ООН?

Не знаю, что и думать об интифаде. Уверен, нам сообщают только часть правды, уверен, что лидеры обоих лагерей рассматривают ситуацию совсем не так, как сообщают журналистам и собственному народу.

Я мучительно размышлял о происходящем, переходя от гнева к сомнениям, когда меня позвала Фадила. Я вышел из кабинета в столовую.

— Посмотри, какой творится ужас!

Она смотрела новости по «Франс 2». Сначала я не понял, что именно ее так взволновало. Показывали очередное столкновение — как во всех новостях уже несколько дней.

— Ребенок, — уточнила она, ткнув пальцем в экран.

Я увидел испуганного малыша, который спрятался за своего отца. Услышал свист пуль. Услышал слова, которым не мог поверить: ребенку не жить! И снова автоматная очередь. Жена вскочила, зажимая руками рот, чтобы не закричать. Малыш больше не двигался. Он был мертв. Израильские пули убили его. Фадила разрыдалась.

— Убийцы! Убийцы! — причитала жена.

По моим щекам тоже текли слезы. Они убили сына на глазах отца, который не мог его защитить. Малышу было примерно столько же, сколько Сурии. Я представил себя на месте отца и содрогнулся от ужаса.

 

Сентябрь 2001

«Быть арабом становится все труднее», — сказал Жамель Дебуз на передаче у Тьерри Ардиссона.

Юмористы шутят, прикрываясь пофигизмом, а нам, глядя в будущее, совсем не до шуток. Труднее? Что же будет? Перед нами закроется еще больше дверей? Ими будут громче хлопать? Нас станут больнее оскорблять, придумают нам новые, более ядовитые клички? Начнут кричать громче? Вышибалы в кафе сразу будут разбивать нос или всаживать пулю? Полицейские проверки будут еще чаще и еще унизительнее? Каждый из нас будет считаться опасным террористом? Если честно, расистам придется проявить недюжинные творческие способности, чтобы придумать для нас еще что-то новенькое. Но я в них верю: чего-чего, а фантазий у них хватает.

Не знаю, кто такой этот Усама бен Ладен, и уж тем более не понимаю, какие цели он преследует. Но уверен: ему наплевать, усложнит он нам жизнь или нет. Он решает свои проблемы, а не наши. Но больше всего я его ненавижу за то, что наша зеленая молодежь восхищается его подвигами и ваяет из него героя. Мальчишки, потерявшие ориентацию, лишенные возможности добиваться собственной цели, живут по примитивной логике Буша: там белое, здесь черное. Для них все ясно. И не надо ждать от них чувства вины. Светит солнце, а они заперты в предместье. Все наслаждаются светом, а их загоняют в темноту, отвергая в качестве тех, кем они себя чувствуют. Гнетущую тишину неприязни они разрывают звоном стекол, колотя железными прутьями по автомобилям и витринам. Они хотят жить. Мир для них двумерен. Араб меняет траекторию самолетов и обрушивает башни, гибнут сотни людей, но зато весь Запад дрожит от страха, и они рады. Бородач объявил войну, он воюет за ислам, и зеленые юнцы на его стороне.

Бессмысленно говорить им, что они переступили грань и оказались в империи зла. Имамы-фундаменталисты, приехавшие из глубинок отсталых стран, ободряют их: «Вы жертвы в руках нечестивцев. Джихад начался. Аллах на вашей стороне. Аллах вас любит». Что ж, для слабых это немало. Большинство из этих пророков не говорит по-французски. Франция для них не существует. Восхищенные обожатели переводят их проповеди на французский, и у заблудившихся мальчиков возникает иллюзия, что религия — в ее сектантском виде — распахнет двери их гетто. Мальчики тянутся туда, где, как им кажется, их понимают, любят, где их ждет будущее, в котором они будут хозяевами своей судьбы.

А я? Что я могу сказать? Что должен делать? Состоятельна ли моя политическая позиция? Мне трудно это понять. Слишком быстро все изменилось. Я был уверен только в одном: у нас из-под ног уходила почва. Культурные центры теперь мало что значили. Мусульмане зачастую становились приверженцами радикального ислама, обретая новую гордость в противостоянии системе, которая их отвергала. И здесь таилась опасность.

 

Октябрь 2001

Алжирские фанаты меня разозлили. Они снова дали повод французам считать нас хамами и грубиянами, которые не уважают их страну и ее ценности.

Мы с женой смотрели матч вместе с Тариком и Лагдаром. Как только болельщики хлынули на поле, я возмутился.

— А мне кажется, все нормально, — возразила мне Фадила.

— Номально свистеть во время исполнения гимна? Нормально, что парни ничего не уважают?

— Гимн и флаг — символы националистической Франции, Франции ксенофобов. И ты хочешь, чтобы молодежь, которая каждый день сталкивается с проявлениями расизма, не выразила свой гнев?

— Так по-твоему, они проявили зрелую политическую позицию?

— По-моему, именно так. Хотя, возможно, и бессознательно.

— Да у этих парней ветер в голове гуляет. Какое там представление об обществе? Какие социальные ценности? Они освистали гимн и вывалились на площадку просто из хулиганства. Пожелали устроить бардак.

— Ты сейчас говоришь как расист, настроенный против алжирцев. А песню эту мы знаем наизусть: алжирцы — безголовые агрессивные драчуны.

— Я согласен с твоей женой, — подхватил Тарик. — Сейчас ты выступил как сторонник Национального фронта.

— Я выступил сейчас непредвзято. Мне не нравится то, что я вижу. А вижу я, что ничего не улучшилось, что враждебность между французами магрибского происхождения и всеми остальными только растет.

— Так ты хочешь сказать, что виной всему алжирцы? То есть утверждаешь, что есть плохие арабы и хорошие? Не спорю, их выступление не признак политической зрелости и не поможет улучшению отношений, но оно результат социального негативизма, с которым французское правительство относилось к арабам на протяжении десятков лет. Результат вопиющего отсутствия борьбы с расизмом, многих лет изоляции и унижений. Конечно, плохо, что все это выплеснулось во время матча, который назвали «примирительным», но и тут есть своя логика.

— «Примирительный матч», — насмешливо подхватила Фадила. — Они что, думали стереть весь негатив, поиграв в мячик?

— Надо же с чего-то начинать, — желая остудить ее пыл, сказал я.

— Алжирцы не желают, чтобы их считали идиотами. Нельзя стереть века колониализма футбольным матчем.

Правы они или не правы? С присущим мне идеализмом я был склонен видеть в примирительном матче шаг к лучшему. Но сколько уже раз у меня вспыхивали надежды, а потом все шло только хуже? С какой стати «дружеская встреча» на «Стад де Франс» могла принести больше, чем перемена правящей партии, марш, создание организации, борющейся против расизма?

А с другой стороны: разве не болела вся Франция в 1998 году на чемпионате мира за нашу черно-белую команду? Разве не все вместе мы праздновали победу, став единой страной, чувствуя свое братство, мечтая о единой, но разноликой Франции, где память об общем порыве смягчит рознь?

От этой мечты ничего не осталось. Впрочем, как и от многих других.

На следующий день меня затошнило от репортажей журналистов. Они свели на нет все, что произошло на матче, закрыли глаза на оскорбление, нанесенное главным символам государства, и лишь осторожно посетовали на отсутствие воспитания у молодежи предместий. Однако не стали анализировать причин. Если сами французы не защищают свой гимн, свое знамя, свои ценности, то как потребуешь от других, чтобы они их уважали?

У меня возникло ощущение, что проблема современной Франции в том, что она не знает, какова она сейчас и чего хочет в будущем. Не может предложить своим гражданам мечты, достойного представления о самих себе, модели будущего. Как стать французом, если сами французы не могут понять, кто они такие? Папа был прав, ничего не скажешь.

 

Февраль 2002

Мусульманский мир закипел. Наш квартал менялся на глазах. Кое-кто из моих учеников встал на опасный путь. Укреплялась религиозность, крепли связи. Но не добрые.

Теракты 11 сентября, теракты ВИГа в Алжире и во Франции, распространение общин, живущих по правилам шариата, поставили мусульман всего мира перед необходимостью выбора. Бьющееся в истерике общественное мнение Запада также требовало от них выбора, и немедленного. Результат? Нас со всех сторон вынуждали подтверждать свою невиновность, несогласие с фундаменталистами, готовность принять западный образ жизни. Как будто мы уже не жили на западный лад многие годы.

Выходило, что я так и не стал французом, что остаюсь человеком без родины, которому постоянно напоминают о его корнях, вынуждают сводить счеты, сообщать, что связывает меня с другими мусульманами или, наоборот, от них отличает. И все потому, что все до единого мусульмане по-прежнему остаются под подозрением как возможные враги и заговорщики. А между тем мусульмане — разные, они по-разному читают и понимают Коран.

Наши обличители ухватились за высказывания некоторых оголтелых фундаменталистов, цитируют их призывы бороться против евреев и неверующих и хотят заставить всех поверить, что мы все живем, зажав в зубах нож.

Но в мусульманском мире только фундаменталисты, объявив себя приверженцами исконного ислама и носителями истины, во всеоружии вновь обретенной гордости яростно нападают на все подряд современные общества, которые отвели мусульманам жалкий статус полулюдей. Поэтому к ним охотно прислушивается молодежь, чья самоидентификация вызывает отторжение. Но Запад именно оголтелых превратил в точку отсчета и требует от нас всех, от каждого «араба», чтобы мы самоопределились по отношению к ней. Он не желает знать, насколько мы разные, какое у нас богатство культур, вкусов, верований. И я вижу, что люди, поскольку их всех видят на одно лицо, до сих пор вполне равнодушные к религии, начинают ревностно исполнять обряды, делая своей визитной карточкой ислам, превращая его в свое знамя. Все больше женщин в платках и мужчин с бородами. Способ приветствовать друг друга становится опознавательным знаком.

И что из этого следует? У французов растет страх. Порочный круг взаимного непонимания увеличивает страх у одних и желание вылечить попранную гордость у других. В конце концов, оба противостоящих лагеря становятся жертвами манипуляций. Ультраправые манипулируют одержимыми страхом, имамы-фундаменталисты, ловцы заплутавшихся душ, обиженными. Если говорить честно, я уверен, что и те, и другие варятся исключительно в собственном соку. Они борются, не встречаясь друг с другом, закрывшись каждый в своей капсуле, следуя каждый своей логике. И защищая свои позиции все более радикальными речами.

Между этими двумя полюсами колеблется толпа, которая наблюдает, задает вопросы, пытается что-то понять. Она машет кулаками после драки (в каком-нибудь предместье, я имею в виду), требует диалога — поздновато! — с молодыми, чтобы «выслушать их и понять», но не знает к ним подхода.

Один ученик на прошлой неделе рассказал мне об организованном мэрией собрании с молодежью.

— Я пошел туда, потому что думал, они расскажут о строительстве стадиона с футбольным полем и баскетбольной площадкой. Мы уже сто лет как ждем. А там какая-то придурочная из ассоциации заявляет: «Мы здесь, чтобы выслушать вас и понять». Минут десять лила воду, говорила, что нужно узнать друг друга получше, тогда, мол, можно будет строить совместные планы. Потом — бац! — и дает нам слово. «Я попрошу каждого из вас рассказать о своей самоидентификации». Тут мне поплохело. Чего это я буду о себе распинаться? С ума, что ли, спятил? Ребята кругом тоже сидят, не шелохнутся. Тогда она вообще убойное предложение делает: «Расскажите нам о своих обычаях, праздниках, кухне. Обо всем, что вам дорого». Ну, вообще! Мы все свинтили!

Я вижу, между двумя крайностями существует еще добрая воля. Но и глупости немало.

 

Апрель 2002

Израильская армия вновь атакует палестинцев. Операция называется «Защитная стена». Их «оборонительная» армия становится все более наступательной. Похоже, она действует под лозунгом: «Лучшая защита — это нападение».

— До чего дойдут эти ублюдки? — кипятился Тарик.

— В Дженине уже сотни убитых, — со слезами на глазах говорит Фадила. — Город разрушен. Бронированная техника и бомбардировщики действуют против мирного населения. Преднамеренное убийство.

Сведения о лагерях беженцев удручающие. Местное отделение Красного Креста посылает обращения к европейским странам и учреждениям, а также в ООН. Но Шарона ничем не остановить.

— ООН и общественное мнение Запада против израильтян, — повторяет Тарик. — Но они продолжают резню. Их поддерживают американцы.

— А евреи во Франции аплодируют Шарону.

— Уверен, что не все евреи.

— Основные представительные организации выступают на стороне сионистского правительства.

— Но интеллектуалы и видные деятели с трибун и в газетах заявляют о своем несогласии. В самом Израиле движение «Мир немедленно» требует, чтобы военные действия прекратились.

Как только началась Вторая интифада, за израильско-палестинским конфликтом стали следить все мусульмане Франции. Обсуждали, говорили, спорили. Поначалу меня это удивляло. Мне не просто далось самоопределение в юности, и я не понимал, как можно с такой страстью защищать интересы неведомых тебе людей, только потому, что у вас общая религия. Я находил естественной такую позицию у активных борцов, таких, как моя Фадила, выступающих за мир и гуманизм, но чтобы простые жители квартала с такой горячностью поддерживали палестинцев…

В лицее у моих учеников тоже кипели страсти вокруг конфликта. Их раж можно было потрогать. И уж тем более услышать. Брань так и сыпалась со всех сторон, не всегда по делу и часто мимо цели. Ребята вовсю и без разбора честили евреев. Все до единого виноваты! Не было человека, который помог бы им сдержать свои эмоции, подумать, разобраться с ненавистью. И я, я тоже ничего не мог поделать. Не в моей компетенции было открывать дискуссии по таким вопросам. У меня не было ни права, ни возможностей. Что я мог сказать? Что не стоит разжигать такой же конфликт во Франции? Что израильтяне и французские евреи не одно и то же? Что сионистское правительство и народ — это разные вещи? Они не стали бы меня слушать, потому что сами евреи громко ратовали за Шарона.

Я понимал и другое: мусульмане Франции поддерживают палестинцев и объединяются на почве антисионистской идеологии, потому что эта идеология заменяет им революционные идеалы. Их возмущение сионистами и американцами помогает их самоопределению, они чувствуют себя частью более обширного сообщества, объединяются со всеми мусульманами мира. Они становятся левыми. Защищают более слабых, чем они. Они живут.

 

7 апреля 2002

Благодаря какому помрачению ума и затмению рассудка можно одновременно протестовать против антисемитизма и выступать в поддержку Ариэля Шарона? Однако под такими лозунгами на улицу вышли десятки тысяч евреев в главных городах Франции. Как можно жаловаться, что ты жертва агрессии, и ратовать за агрессию? Как можно аплодировать ужасам, которые творит ЦАХАЛ на оккупированных территориях? Попробуй потом объясни пареньку из предместья, что французские евреи вовсе не израильтяне, которые поддерживают своего премьер-министра?

У наших евреев все заметнее развивается что-то вроде шизофрении, и это внушает беспокойство. У них двойное самоопределение, и два этих самоощущения независимы друг от друга. Больше всего эта двойственность присуща магрибским евреям. Считайте нас французами и не смейте допускать антисемитских выступлений, но при этом не мешайте нам свободно выражать поддержку Шарону. И от СМИ, и от лидеров общественного мнения они требуют, чтобы эта их позиция была узаконена.

Во время манифестации над демонстрантами колыхались израильские знамена. А как евреи обличали французских мусульман, когда они во время международных футбольных матчей махали алжирскими флагами, поддерживая страну, где родились! Зато они считают себя вправе идти под флагом с пятнами крови мирных палестинских жителей и при этом говорить, что они французы. А если вдруг вы посмеете намекнуть на несовместимость двух этих позиций, то прослывете антисемитом. Честное слово, Кафка, да и только!

Но двойные стандарты на этом не кончаются. Еврейская молодежь из Лиги защиты евреев и Бетара устроила драку во время демонстрации, ополчившись на тех, что несли плакаты за мир, и на журналистов. Что бы мы услышали, если бы такое устроили мусульмане из предместья! Их бы немедленно назвали дикарями и хулиганским отребьем.

А со мной что? Я тоже становлюсь радикалом и антисемитом? Нет, я пытаюсь сохранить трезвый ум и критический взгляд, которым смотрю и на своих, и на чужих. Так. А сказать «на своих и на чужих» не означает, что я уже выбрал лагерь и что я в нем окопался? Не означает, что я уже в шорах и потерял возможность объективно смотреть на вещи?

Мне бы очень хотелось обсудить все это с Рафаэлем. Он-то как? Участвовал в демонстрации? Что думает о безумии, которое нас охватило?

Именно сейчас мне так не хватает друга.

 

— Мне хотелось бы переехать.

Фадила опустила книгу на постель и взглянула на меня удивленно.

— Переехать? И… куда?

— Не знаю… Куда-нибудь.

— Ты имеешь в виду… В другой город?

— Нет. Поближе к Лиону.

— Из-за лицея? Но мы живем не так уж далеко. Пятнадцать минут на метро.

Я мог бы сказать, что метро для меня утомительно, что хотел бы ходить на работу пешком, но зачем мне врать своей жене? Я всегда говорю с ней откровенно.

— Знаешь, мне надоело жить в Во. Мне кажется, я прожил тут всю свою жизнь, и перспектива ее тут закончить меня почему-то не радует.

— Но мы же не в Грапиньер, дорогой, и не в Ма-дю-Торо! Тут у нас очень мило.

— Мило? Если кроме Грап или Ма для тебя больше ничего не существует, то я очень рад. Но дело не в этом. Понимаешь, мне хочется… Чего-то совсем другого!

— Совсем? — смеясь, переспросила Фадила.

— Да. Мне надоело видеть вокруг себя одних иммигрантов, социально ущемленных, безработных, мятежников, смиренников. И всюду одно и то же: здесь, в лицее, те же проблемы, та же безнадега. Мне бы хотелось жить среди… обычных людей, которые думают, как провести свободное время, какой посмотреть фильм, куда поехать в отпуск. Выйти из дома и пойти посидеть на террасе кафе, почитать газету, потолковать с незнакомым соседом.

Фадила смотрела на меня и удивлялась все больше.

— Ты меня пугаешь. Мне кажется, что это ты мой незнакомый сосед, — пошутила она.

— Потому что мне захотелось нормальной жизни?

— Но у нас совершенно нормальная жизнь! А от твоего идеала веет тощищей и банальностью.

— У нас нет никакого общения. У тебя несколько подруг из ассоциации, у меня два-три друга и родня. Мы с тобой никуда не ходим. В свободное время ты ходишь на всякие акции, распространяешь листовки, сочиняешь лозунги, я проверяю тетради, читаю и навещаю маму.

— Ты думаешь, если мы переедем, жизнь изменится?

Внешнее влияет на внутреннее? Не могу ответить, потому что всю жизнь прожил в предместье. Думаю, что да, потому что вокруг будут совсем другие люди. Но возможно, и нет, если считать, что наш образ жизни — это наш выбор. Фадила выбрала жизнь общественного активиста, я — домоседа. Но это был свободный выбор или вынужденный? Мне не хотелось начинать этот разговор. Жена меня не поймет. Она уверена, что организовала свою жизнь так, как хочет, что живет своими ценностями по своей логике. А я? Я само сомнение, постоянное, неизбывное.

— Не могу сказать. Зато знаю, что не могу больше терпеть нашего предместья. Задыхаюсь.

— Вырываешься из гетто? — насмешливо спросила жена.

— В каком-то смысле. Хочу, чтобы Сурия жила по-другому, не так, как мы с тобой в детстве. Чтобы росла среди успешной молодежи, думала о достижениях, а не о проблемах, которые не решаются, а только растут.

— Какие тебе нужны достижения? Финансовые? Хочешь, чтобы она дружила с сынками богатеньких? Познакомилась с лионской буржуазией?

— Не издевайся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Здесь большая часть молодежи надеется в один прекрасный день найти работу. И это самые амбициозные. Мне хотелось бы, чтобы у нее были другие горизонты, чтобы она видела перед собой реальные возможности. Пусть занимается, чем захочет, но пусть у нее будет выбор.

Я не забыл слова Рафаэля, однажды он сказал мне: важно понять систему, войти в нее и использовать.

— Ты говоришь хоть и трогательно, но смешно.

— Но ты же меня знаешь: я и смешной, и трогательный.

Жена на секунду напряглась, потом ласково улыбнулась.

Всю следующую неделю я сидел в Интернете, а потом читал объявления в газетах. Фадила дала согласие на переезд при условии, что я сам буду им заниматься, а она только смотреть вместе со мной квартиры.

После первых же звонков я понял, что дело это совсем не простое. Стоило мне назвать свое имя, как голоса менялись и двери захлопывались. «Очень жаль, но у меня уже есть два возможных клиента». «Наш жилец пожелал остаться», «Мы уже, к сожалению, сдали». Каждый отказ — плевок в душу. Но я не хотел укреплять их предрассудки, поэтому не орал от возмущения. В Интернете я заполнял анкеты, писал, что я преподаватель, что жена служащая, надеясь, что стабильность нашего финансового положения устроит кого-нибудь из владельцев. Ни разу не получил ответа. Похоже, намеченные мной кварталы были для нас закрыты.

— Нашел что-нибудь? — спросила меня Фадила.

— Пока нет. По нашей цене нет ничего интересного.

— Может, успокоишься?

— Нет. Но зацикливаться тоже не хочу. Буду искать себе потихонечку. Торопиться-то некуда.

Фадила, понятное дело, не поверила ни одному моему слову.

 

Декабрь 2003

Евреи кричат, что спектакль — это скандал, они возмущены, оскорблены… Евреи склонны к преувеличениям, да еще каким! К присущей всем средиземноморцам театральности с воплями и жестами они прибавляют еще владение словом и любовь к превосходным степеням, свойственные ашкеназам. Результат? Их яростный орлиный клекот выглядит смешным и неуместным. Речь идет всего лишь о спектакле, ни о чем больше. О нескольких более или менее забавных сценках. Но они повсюду трубят о могучем антисемитском наезде. Лично у меня Дьедонне, загримированный под правоверного еврея, вызывает смех. И мне кажется, так же бездумно смеялись Жамель, Фожьель, Ариан Массне, Ширли и Дино, когда их пригласили выступить в телепередаче. Но евреи возбудились. Приложив одну руку к сердцу, другую ко лбу, они требуют головы юмориста. Это они-то, любители едкого, разъедающего юмора, не могут потерпеть, когда смеются над их чудачествами.

— Зачем они это устроили? — рассердилась Фадила, проглядев заголовки газет, собрав информацию в Интернете. — Чтобы показать, что понятия не имеют о толерантности?

— Совершенно с тобой согласен. Я их тоже не понимаю.

— Смейся над кем хочешь — над любой национальностью, любой религией, над богатыми и над бедными, но только не над евреями! Это что такое? Гордыня?

— Да и в сценке нет ничего обидного. Ну, посмеялся немного Дьедонне, и что? Любой юмор строится на выпячивании каких-то сторон.

— Когда Эли Семун и Дьедонне работали вместе и шутили по очереди — один над черными, другой над евреями, никто не обижался, правда?

Дьедонне и Эли Семун… Я всегда надрывал живот на их выступлениях. Они юморят по-нашему, как мы у себя в предместьях. Мы с приятелями точно так же грубим, преувеличиваем, рисуем карикатуры. Снимаем драматизм ситуации. А еще мне нравилось, что они так дружат. Я сразу вспоминал себя и Рафаэля. Мы тоже постоянно подкалывали друг друга, вышучивали привычки, обычаи, выставляли друг друга на смех, но становились только ближе.

Дьедонне и Семун расстались, мы с Рафаэлем тоже больше не видимся. Юмор больше не помогает людям, он их не сближает.

Нескончаемые жалобы и обвинения евреев раздражают, донимают, утомляют и в конечном счете вызывают к ним антипатию. Кампания против Дьедонне — я это очень хорошо почувствовал — только подлила масла в огонь: те, кто уже относился к ним неприязненно, вполне возможно, несправедливо, — стали относиться хуже, а те, кто молчал, стали высказываться.

— Честное слово, они уже всех достали, — возмущался мой коллега по лицею, когда мы сидели с ним в учительской. — Их, по-моему, пока никто не назначал стражами порядка и морали. Уточним: иудео-христианской морали. Но они забыли, что мы живем в светской стране.

— Меня огорчает ожесточение СМИ против Дьедонне, которое за всем этим последовало, — отозвался я.

— Да говорят, они купили большую часть СМИ, — сообщил коллега, маскируя улыбочкой суть своего замечания.

Я почувствовал: он ждет моей реакции, прощупывает почву, желая знать, дам ли я ему возможность и дальше двигаться по этому пути. Я часто замечал, что в разговорах со мной люди бросают камешки в огород евреев. Собеседники, наверное, считали, что доставляют мне этим удовольствие. Я не сомневаюсь, что другие — или те же самые — ругали арабов в разговорах с евреями. Есть во Франции народ, который хочет, чтобы мы между собой ссорились. Но я никогда не ловлюсь на подобные крючки. Сделав вид, что я ничего не слышал, встал и подошел к кофеварке.

Я допивал свой кофе, стоя в столовой перед телевизором, уже в плаще. Наверняка сегодня опоздаю в лицей, но не задержаться не мог: обещанные новости меня заинтересовали.

— Ты еще не ушел? — удивилась Фадила, увидев меня в столовой.

— Они взорвали самодельную бомбу во время спектакля Дьедонне в здании биржи труда вчера вечером.

— Сионисты?

— А кто же еще?

— Есть пострадавшие?

— Маленькая девочка. Но еще неизвестно, насколько серьезно.

Наконец обещанный репортаж. Сначала короткое вступление с сообщением, что снаряд был не боевой, а только с раздражающим газом. Затем задержание подозреваемого. На первом плане стычка, мужчина с поясом сопротивляется. Увидев его, я чуть не подскочил.

— Надо же! Это Мишель!

— Кто?

— Парень, которого арестовали.

— Ты его знаешь?

Показали мужчину очень коротко, но я был уверен, что узнал его.

— Мишель Бенсуссан. Приятель Рафаэля.

— Рафаэля? Твоего друга детства?

Я кивнул. Если честно, то я был в шоке.

— Он сионист?

— Рафаэль?

— Нет, этот Мишель.

— Понятия не имею. Я и видел-то его раз или два. Он приходил с Рафаэлем к нам на праздник, когда я работал в культурном центре. Это было… Очень давно.

— Так. Значит, лучший друг твоего бывшего лучшего друга сионист, подложил бомбу в зрительный зал и ранил маленькую девочку, — подвела итог Фадила. — Супер.

Так оно и есть, друг моего заединщика, почти брата, похоже, стал активистом. Я поставил чашку на стол и поспешил из дома с настроением хуже некуда. Мне бы надо было бежать со всех ног, а я еле плелся. Вспоминал, как мы дружили, нашу борьбу, споры, надежды. Мы верили, что будем дружить всю жизнь. И это было… Вчера. Во всяком случае, не так уж давно. Кто из нас первый забыл общие идеалы? Неужели Рафаэль в самом деле стал сионистом? Неужели поддерживает правительство Израиля? Вообще-то все евреи сионисты, для них это нормально. А почему это так важно для меня? Потому что наглядно доказывает, как разрушительно действует время на юношеские идеалы? Потому что уклонение, отказ от них говорит, что и я тоже сдался? Как бы мне хотелось, чтобы мы остались прежними и по-прежнему верили в нашу дружбу! Я старался отогнать от себя черные мысли. Если Мишель стал яростным активистом, то это совсем не значит, что активистом стал Рафаэль.

Наконец лицей. Я взбежал по лестнице через три ступеньки, влетел в класс, где шумели и прыгали мои ученики. Посмотрел на них и улыбнулся.

Я был на своем месте.

 

Апрель 2004

Насилие, пытки, убийства, унижения. Американская армия показала свою темную сторону. «Амнести интернэшнл» предъявила американцам первые обвинения. Американские СМИ подтвердили: тюрьма Абу Гираб в Багдаде, служившая пыточным центром полиции Саддама Хусейна, стала таким же центром для американской армии. Военные первой мировой державы, взявшие на себя задачу освободить Ирак от диктатуры, избавить народ от насилия, установить в стране демократию, оказались такими же свирепыми дикарями, как сбиры поверженного тирана.

Кадры на экране один отвратительней другого: девка с наглой ухмылкой фотографируется с пленниками, которых держит на поводке. Или с другим, которого заставили мастурбировать. Изуродованные тела с гордостью выставлены напоказ.

Свидетели в ужасе от варварства и бесчеловечности.

— Все маски долой, перед нами истинное лицо тех, кто притворялся носителем справедливости! — говорит мне Фадила.

— Да все на свете знали, ради чего они туда ринулись, но делали вид, что верят красивым словам, — подхватывает Тарик.

— Зато теперь мы видим своими глазами, что они такие же уроды, как и те, кого называли уродами.

— Постойте! Речь сейчас только об одном подразделении, а не обо всей американской армии! — вступился я.

Я был возмущен не меньше, но как всегда не хотел бездумных обобщений. Объективность, трезвый анализ фактов — по крайней мере, тех, которыми мы располагаем, — а потом уже выводы. Иначе мы переполняемся эмоциями, нами можно манипулировать, разжигать в нас ненависть.

— Ты прав, конечно, — признал младший брат. — Но я готов держать пари, что эти не исключение. Напротив, я сказал бы, что они симптом и воплощение методики американцев. Высокоморальными речами народ настраивают, внешней опасностью мобилизуют. Обличая зло, натравливают на врага. Таков механизм, работающий на поверхности. А чуть поглубже лежат проклятые экономические и политические интересы: нефтяные лоббисты, стремление к мировой гегемонии, уверенность, что они высшая раса, а все остальные недочеловеки.

— Согласен, — ответил я. — Но как раз того, что поглубже, никто не хочет видеть.

— Не уверен. Думаю, американский миф со дня на день лопнет.

— Ошибаешься, — вмешалась Фадила. — Мы давным-давно знаем о лживости американской системы, о ее несправедливости, но все остается по местам. А почему? Потому что западный мир нуждается в лидере, он не готов отказаться от модели, в которой он живет.

— Больше всего меня возмущает деление на хорошеˆй и плохишей. С одной стороны молодцы: это западные страны, выстроившиеся позади Соединенных Штатов, они гуманные, они преданы идеалам свободы и справедливости. С другой — арабский мир, дикий, невежественный, жестокий, деспотичный.

— Беда в том, что большая часть мусульманской молодежи во Франции, да и не только во Франции, я думаю, предпочитает лагерь, сориентированный на общую для них для всех религию. А это, согласимся, не лучший выбор.

 

Ноябрь 2004

Скончался Ясир Арафат. Обличения, похвалы, искренние, неискренние — все было как при его жизни, а в жизни он шизофренически метался из крайности в крайность.

Но цели, которой посвятил жизнь, так и не достиг.

Что будет с палестинцам без их лидера? Кто сможет их возглавить и повести к миру?

— Израиль отказывается похоронить его в Иерусалиме, — негодовала Фадила. — Даже после смерти Арафат внушает им страх. Они не хотят, чтобы тысячи палестинцев стеклись на похороны!

— Еще больше их пугает символическое значение этих похорон. Согласиться на погребение в Священном городе — значит признать связь палестинцев с этой землей.

— Но это их земля!

Из осторожности я отмалчиваюсь. Наши дискуссии на этой почве все чаще напоминают ссоры.

Иногда мне бы хотелось обладать уверенностью Фадилы, смотреть на происходящее с ее четкостью и определенностью. Принять ее манихейский взгляд на мир, разделить всех на злых и добрых и, следуя логике, занять свое естественное место в хорошем лагере, проведя демаркационную линию.

Но я… Разумеется, я был на стороне палестинского народа, а вот что касается его лидеров… Я постоянно спрашивал себя, чего на самом деле хочет Арафат? И очень сомневался, что он хочет справедливого мира, что согласен на существование еврейского государства рядом со своим собственным. И не меньше сомневался в лидерах Израиля.

Говорят, что народ имеет то правительство, которое заслуживает. Неужели можно судить о народе по его лидерам? Мне кажется, народ всегда жертва своих лидеров, которые ведут свою игру, не сообщая ему правил. Фадила считает мою точку зрения наивной. Я не спорю, но ничего не могу с собой поделать: я так вижу. И не хочу отказываться от тех ценностей, к которым безнадежно прикипел.

Встать, как все вокруг, на радикальные позиции и все время всех обличать мне не по душе. Несмотря ни на что, вопреки сгущающимся тучам, перемене политического климата, я остаюсь пацифистом и даже, как ни странно, оптимистом. Нелегкая позиция, если учесть, в какой среде я живу и что с нами происходит.

Не будь Фадила всем известна своей активной деятельностью, я бы вмиг прослыл среди наших друзей-мусульман подозрительным человеком. Моя жена-воительница служит мне защитой. Причем такой надежной, что мой пацифизм снисходительно именуется «романтизмом, присущим интеллектуалам» или моей «марокканской наивностью».

Потому что здесь, во Франции, позиции с каждым днем становятся все радикальнее. Евреи и мусульмане расходятся все дальше, они не ищут больше встреч, не вспоминают о своих когда-то общих ценностях. И даже если остаются еще островки, где они сталкиваются, то они именно сталкиваются, спорят, бросают вызов друг другу. Их взаимная агрессия опасна, потому что гнев им навязан, ненависть внедрена, она идет не изнутри, она пришла снаружи. Она зажигает сердца, но мы скоро окажемся в положении пожарных, которые борются с огнем с краю, а главный полыхает далеко, и до него не достать.

 

Январь 2006

Возмущение всего арабского мира.

Арабский мир. Это словосочетание очень долго раздражало меня своей бессмыслицей. Что общего между мусульманами Саудовской Аравии, Мавритании, Турции, Ирака, Ирана, Алжира, Нигера, Пакистана. Египта или Судана?

Уммат, сообщество верующих, всегда казался мне недостижимым идеалом, слишком ясно я представлял себе политические и культурные расхождения мусульман, их совершенно различный образ жизни, разное понимание ислама.

Парадокс состоит в том, что, вполне возможно, Запад преуспел там, где потерпел поражение Лоуренс Аравийский, с чем не справились многочисленные религиозные идеологи. Он объединил этот мир, но очень своеобразно. Он посягнул на святыню арабского мира, на то малое — я бы сказал, главное, — что его объединяет. Запад посягнул на Пророка, сумел вызвать гнев, и для арабских народов этот гнев стал общим.

Вот что пришло мне в голову, когда я размышлял о том, что происходит в странах ислама.

Демонстрации, нападения на посольства, смертельные угрозы, обещания отомстить, кровавые расправы. Начиная с октября, после появления в датской ежедневной газете «Яаланд-Постен» карикатур на Мухаммеда, мусульмане всего мира объединились и яростно выражают свой гнев.

Когда разразился скандал, я был на стороне тех, кто ратовал за свободу самовыражения. Не мог понять, почему мои единоверцы хотят заставить западный мир жить по правилам ислама. Считал, что запрет на изображение пророка существует только для верующих мусульман. Предполагал, хоть и не сочувствовал, что мусульмане могут возмутиться, если кто-то из своих нарушит этот запрет. Однако требование, чтобы все страны и народы его соблюдали, казалось мне нелепым. Больше того, мне казалось, что, высказывая подобное требование, мы превращаем ислам в нечто дремучее и ретроградное, на чем и настаивала пресса, когда в Иране вернули шариат. Мне не нравилось, что возникла возможность противопоставлять свободные, проникнутые гуманизмом цивилизации обветшалому с варварскими нравами исламскому миру.

Но когда я увидел карикатуры, то изменил свое мнение. Дело было не в графическом или живописном воплощении Пророка, а в стремлении оскорбить и унизить ислам, сведя его гуманистическую сущность к свирепому варварству.

Для чего нужно было выбрать Пророка, чтобы осмеять тех, кто по недомыслию или из жажды власти превращает нашу религию в военную доктрину? Почему вообще нужно было затрагивать религию, касаться веры, то есть самого интимного для человека, и тем самым унижать всех подряд верующих под предлогом высмеивания фундаменталистов?

Неужели эти люди не понимают, как болезненно ощущают мусульмане презрительное пренебрежение христианского мира? Мира, который обрушился на них сначала крестовыми походами, потом империалистическими завоеваниями, а теперь смотрит свысока, гордясь пресловутыми демократическими ценностями? Неужели высокомерные ревнители этих ценностей, считающие, что существует только одна истина и те, кто ее не разделяет, — отсталые недоумки, не догадываются, что творят? Что их ценности становятся нежеланными и ненавистными? Что в эпоху Интернета любой презрительный выпад чреват гневным ответом. Неужели они не понимают, что стремление господствовать мгновенно рождает сопротивление?

Особенно если в праве на господство так легко усомниться. Западный мир не живет по законам братства и равенства, он чужд солидарности, лишен основ равноправного общества. Мусульманам достаточно заглянуть в новости, чтобы понять, какая в Штатах царит коррупция, несправедливость, ущемление прав, узнать о тюрьме Гуантанамо и приготовить свой ответ. Ответ тем, кто не имеет права поучать.

Можно прислушиваться к поучениям людей безупречных, чьи действия всегда базировались на твердых принципах, а принципы были всегда созидательными. Но на что имеют право люди, совершившие в прошлом немало преступлений и доказывающие в настоящем, что никаких уроков из истории они не извлекли?

Имамы-фундаменталисты напали на золотое дно, трубя о пороках демократических стран. Свобода, равенство и братство? А бомжи, которые мрут на улицах, и никому нет до них дела? А политики, которые расхищают общественные деньги? А богатые, которые богатеют? А финасовая система, работающая на жуликов в белых вортничках и производителей оружия, которое стало главным товаром и продается без стыда и без совести?

Я тоже все это знаю, все это вижу. И знаю, до чего не по нраву многим чувствовать себя унижаемыми отбросами в коррумпированном, зияющем своими недостатками, обществе. Кое-кто из недовольных отступил назад, отодвинулся в глубь веков, задумав вернуться к своим истокам. Гордостью этих людей, их последним прибежищем стал ислам. Так смирятся ли они с тем, что это прогнившее общество глумится над их святыней? Для них свобода самовыражения не означает возможности оскорблять Пророка, унижать его, издеваться.

На этот раз я был согласен с Фадилой: они зашли слишком далеко.

— Кто учит добру, не делая добра, похож на слепца с фонарем в руках, — сказала мне жена, как будто прочитав мои мысли.

— Это кто сказал?

— Это арабская пословица.

А другая наша пословица говорит: если двое спорят о религии, то один из них сумасшедший.

Так кто же стал сумасшедшим?

Я сидел перед телевизором, и вдруг на экране появился Рафаэль. Я узнал его сразу, несмотря на то что он располнел, волосы у него поредели, а лицо постарело.

— Фадила!

Она прибежала встревоженная.

— Посмотри! Это Рафаэль.

Она села рядом со мной.

— Надо же! Выступает по телевизору.

— А с чем? Чем он занимается?

— Он написал роман. Теперь представляет второй. А я даже не знал, что он стал писателем.

Мы замолчали и стали слушать, что он отвечает. И внезапно я почувствовал гордость. Да, я был горд, что вижу Рафаэля по телевизору, что он стал писателем.

— Он немного зажимается, нет? — заметила жена.

— Волнуется, наверное. Но справляется неплохо.

Интервью закончилось, Рафаэль остался на площадке.

— Ты обрадовался, когда его увидел? — спросила Фадила, взяв меня за руку.

— Конечно. Я рад, что у него все так хорошо сложилось. У него всегда были амбиции, и он добился успеха.

— У тебя тоже они были. И ты тоже добился успеха.

— Я преподаю.

— И что? Тебе удалось стать уважаемым преподавателем. Тебе повезло в семейной жизни. У тебя талантливая любимая дочь. И жена… Тоже замечательная!

Я рассмеялся и обнял Фадилу.

Начался новый сюжет, речь пошла об Израиле и Палестине, и мы снова стали внимательно слушать. Обсуждался вопрос о возможности мирного договора. Я следил за реакцией Рафаэля. Он был поглощен рассуждениями специалиста.

Ведущий обратился к нему:

— А вы, месье Леви? Вы считаете возможным подписание враждующими сторонами мирного договора?

Я заметил замешательство Рафаэля. Он не был готов к такого рода вопросам.

— Боюсь, буду менее оптимистичен, чем вы, — сказал он, обращаясь к специалисту по геостратегии. — Для того чтобы настал мир, нужно, чтобы его хотели. Я хочу этого мира, безусловно. Но до тех пор, пока палестинцы со школы будут внушать ненависть к евреям, пока Хезболла и Хамас будут стремиться уничтожить Государство Израиль, надежды на мир останутся иллюзорными.

— Мирный договор всегда подписывают враги, которые собирались уничтожить друг друга, — возразил специалист, задетый тем, что ему возражает какой-то неизвестный.

— Да, но его подписывают, когда обе стороны хотят мира или устали от войны.

— По-вашему, сейчас воюющие стороны не готовы к миру? — спросил ведущий.

— Я бы поставил вопрос по-другому, — отозвался Рафаэль. — Я спрошу вас: что было бы, откажись палестинцы от агрессии? И отвечу: Израилю ничего бы не оставалось, как жить в мире. Но что произойдет, если израильтяне положат оружие сегодня? Палестинцы их уничтожат.

Специалист принялся оспаривать слишком упрощенный взгляд Рафаэля, а у меня испортилось настроение.

— Твой друг откровенный сионист.

— Но в его словах есть доля правды, Фадила.

— Извини! Значит, главные варвары палестинцы? Значит, они должны проявлять дружеские чувства и понимание к захватчикам, которые отобрали у них землю и стали их угнетать?

— Я хотел сказать совсем другое. Если без конца возвращаться к причине конфликта, то нет возможности сдвинуться с места. Желательно закрыть глаза на прошлое, сосредоточиться на сегодняшнем дне и постараться сблизить добрые воли, которые есть и с той, и с другой стороны. Но Хамас и Хезболла не хотят идти ни на какие уступки.

Фадила встала и сердито посмотрела на меня.

— Ты слишком наивен, Мунир.

Вполне возможно, она права. Я не знаю, что во мне говорит: наивность, прекраснодушие, идеализм, когда я отвергаю вражду, веря в возможность договориться. Но в эту минуту договориться с моей женой невозможно, это точно. А что, если возможно возобновить наш прерванный разговор с Рафаэлем?..