Рафаэль

 

Февраль 2010

Одна из сетей фастфуда собралась предлагать у себя в ресторанах халяльное мясо. Новость мгновенно взорвала социальные сети и развязала горячие споры в еврейской общине.

— Французское общество окончательно капитулировало перед исламом, — возмущался Мишель. — Хотите — не хотите, а пора съезжать! Нам больше нечего делать в этой стране!

— Погоди! А почему ты не хочешь видеть в этом всего лишь результат изучения маркетинга? Естественное решение, принятое в гражданском и этическом обществе?

Кого я убеждал этими доводами — его или себя?

— Разве это не то же самое? Французы придают так мало значения своей культуре, ее особенностям, ее ценностям, что готовы разбазарить все, лишь бы были деньги. Лично мне это отвратительно. А мусульмане понемногу ее захватывают. Распространяют свои обычаи, обряды, видение мира, требуют, чтобы в школах была халяльная еда, и в то же время не празднуют Рождество. Они возражают против изучения холокоста в курсе истории, зато борются за ношение хиджаба. И, что хуже всего, побеждают. Учителя не соглашаются, директора школ ратуют за единую форму одежды, но потом сдаются. И теперь на предприятиях…

— Ты преувеличиваешь. Да, в отдельных школах были скандалы, но не больше. И потом ты изображаешь мусульман как монолит, действующий в рамках единой логики. И вообще ты скатился к расизму.

На протяжении последнего десятка лет количество историй, свидетельствующих, что французское общество отказывается защищать свои ценности, явно умножилось, и пессимисты, потрясая ими, бьют тревогу. В 2002 году появился коллективный труд «Территории, утраченные республикой», где массового читателя знакомят с проблемой, которую мы, евреи, давно предчувствовали. И надо сказать, что каждое посягательство на республику, эту стену, воздвигнутую между варварством и законом, тревожит нашу общину, мы считаем их симптомами, говорящими, что Франция прогибается под давлением фанатиков-мусульман.

— Французы уже не знают, кто они такие и куда движутся, — снова заговорил Мишель. — Правящая элита демонстрирует свое бессилие и… коррумпированность сверху донизу. Здесь любой растекается лужей дерьма перед тем, кто орет громче.

Филиппики друга я знал наизусть, потому что слышал их не первый раз, но это было не его личное мнение, а мнение общины. Должен сказать, что Мишель высказывался еще довольно мягко, были и другие высказывания, куда радикальнее. В общем, я ему особенно не возражал. Я перестал понимать, на чьей стороне истина. Зато понимал отчетливо, что в обществе царит смятение, питаемое подозрительностью и взаимным страхом. Страхом перед «чужим», которого ты не понимаешь и не знаешь.

— Французы не знают ничего ни про себя, ни про нас, — сказал я. — Директор этой ресторанной сети распинался по радио перед микрофоном о необходимости широко мыслить и быть открытым, чувствуя себя новоявленным пророком. Еще он пел, что в рестораны с халяльным мясом будут ходить как мусульмане, так и евреи. Они будут там встречаться и общаться. Идиот толковал о широте взглядов, но не подозревал, что мы едим кошерное, а не халяльное.

— А ты заметил, что теперь политик, журналист или общественный деятель, начиная говорить о мусульманах, непременно заговорит потом о евреях. Если в школах запрещают хиджаб, тут же возникает гонение и на кипу. Если отказываются от халяльной еды, то отказываются и от кошерной. Но евреи никогда не требовали узаконить кипу или кошерное.

Похоже, действительно французы — власти в первую очередь — растерялись. Они хотят угодить всем, чтобы не прослыть ни расистами, ни антисемитами, но не знают, на какой шаг имеют право и что должны внедрять в общественное, безрелигиозное пространство. В результате реагируют на мелочные жалобы, называя это гуманизмом и толерантностью, а что касается жизни общин, то довольствуются готовыми клише, сохраняя иллюзию, будто управляют ситуацией.

Я и сам нахожусь в немалой растерянности. Разменял пятый десяток и не знаю, чего мне ждать от этой страны, не знаю, на что могу надеяться здесь, на что претендовать. Я прекрасно помню, как по убеждению и сердечной склонности хотел стать французом, но по мере приближения к этой Франции, тем более неотчетливой и расплывчатой она становилась. Франция, о которой я мечтал, оказалась зыбкой иллюзией, навеянной прошлым. Или невоплощенной концепцией?

Многие из моих соплеменников думают точно так же, как я. Одни уезжают, другие голосуют за Национальный фронт, единственную партию, — если только ей верить — которая ратует за сильную страну. А остальные тоже, как я, больше ничего не знают.

 

Мунир

 

Декабрь 2010

— Ну и дела, — закончила моя жена и, заметив, что вошла Сурия, постаралась умерить свой пыл. — Котлы закипели!

Египет, Сирия, Тунис и даже Марокко! Арабская молодежь подала голос, она бунтует, требует большей свободы, требует демократии.

Движение называется «арабская весна». Красивое название, позитивное, оптимистичное. Обещает счастливые перемены, возможность построить иное будущее.

Диктаторы — Мубарак, Бен Али, Каддафи — паникуют, пытаются вести переговоры, торгуются.

— «Долой!» — отвечают им манифестанты. Какие торги! Народ ищет не выгоды, он хочет жить по-другому!

Конец диктатуре, коррупции, притеснениям, репрессиям, пыткам! Народ хочет быть свободным, он хочет равенства, права мечтать и самому творить будущее.

Все мусульмане вокруг меня следят за событиями с гордостью. Но и со страхом тоже. Мы все разделяем надежды мужественной молодежи, но мы знаем жестокость людей у власти, их способность на любую низость, когда они цепляются за свои привилегии.

— Ты веришь, что они победят? — спрашивает Сурия.

Наша девочка идеалистка, как большинство наивных подростков. Она тоже во власти пылких мечтаний, ей близки молодые бунтари, которые заполонили улицы и требуют другой жизни, она видит себя среди них, их слоганы — это ее слоганы. Глядя на нее, я вспоминаю собственную молодость.

— Надеюсь.

— А я верю! — восклицает Фадила, не удовлетворенная моим слишком сдержанным ответом. — Они натерпелись. Он не пойдут на уступки.

Мы гоняем программы в поисках новых телерепортажей, новой информации.

СМИ тоже в лихорадке, они множат интервью, дают слово пылким революционерам — таким молодым и решительным.

— Невероятно! — восклицаю я. — Все газеты пишут только об одном!

— А в каком снисходительном тоне, — возражает мне Фадила.

— При чем тут тон? Демократы радуются, видя, как рушатся диктатуры.

— Радуются, но не без доли пренебрежения. Запад обнаружил, что арабы способны мыслить, что они не только подневольный скот. Рады, что недоумки наконец-то добрались до истин, которыми до сих пор распоряжались они одни.

— Мне кажется, ты ошибаешься. Диктаторы Туниса, Египта, Ливана душили свою молодежь, искореняли критическую мысль, уничтожали надежды, которыми живет каждый человек, и вот эта молодежь потребовала своей доли будущего. СМИ и политики любых направлений удивились и обрадовались — так же, как мы сами.

— Возможно. Должно быть, я стала излишне недоверчивой, — признала Фадила без большой убежденности.

— Ты просто не привыкла, что Запад может ценить арабов.

Но кто знает, может, Фадила права? Но не важно, я не хочу, чтобы ее подозрительность отравила мне радость.

Хотя прекрасно знаю, что путь истории усеян разбитыми надеждами, обманутыми ожиданиями, растоптанными верованиями.

 

Рафаэль

 

Май 2011

ДСК вошел в зал суда серьезный, с прямой спиной. Сюр, иначе не скажешь. Когда по всем каналам стали передавать одно и то же, и к тому же в сослагательном наклонении, я ничему не поверил. Когда стали показывать угнетенное лицо героя и сообщать о расследовании, учиненном американскими судебными органами, обвинившими его в сексуальном насилии над горничной в гостинице, крайнее изумление сменилось смутным предчувствием, что это может быть правдой, а потом гневом на человеческую нелепость. И свою собственную в том числе. Потому что я верил этому человеку, верил в его компетентность, в его ответственность, в него как в предусмотрительного политика. Верил в его благополучную семейную жизнь с женой, блестящей журналисткой.

— Подстава! — объявил мой шурин Зеев.

Я предпочел промолчать, сосредоточившись на репортаже, огорчаясь пустословию журналиста, старавшегося раздуть очередную сенсацию, которыми так беззастенчиво злоупотребляет его канал.

— Безусловно, заговор! Виноват Саркози, он убрал Стросс-Кана, потому что тот мог выступить против него, — подхватила Алина, племянница Гислен.

Я закипал, но старался сдерживаться. Ввязываться в привычную словесную перепалку с родней не имело никакого смысла.

— Или еще кто-нибудь, кто не хотел, чтобы будущим президентом Франции стал еврей.

Тут уж я не выдержал:

— Может, не будем говорить глупости!

Мое вмешательство их не удивило. И не остановило.

— Но ты же видел ролик, когда показывали службу безопасности гостиницы! Они подкуплены, это ясно!

— А эту Нафисату ты видел? Она же страшнее войны! Чтобы женатый человек, с женой красавицей, который может оплатить для себя самую красивую в мире эскорт-девочку, захотел изнасиловать такую уродину! Быть такого не может!

— Но задевает тебя то, что еврея обвиняют в такой гадости, так?

— Конечно! Я защищаю всех евреев, на которых нападают, — заявила Алина.

Я не думал, что она так простодушно признает свою пристрастность. Ее глупость обескураживала.

— Видишь ли, вот как раз это мне в тебе и не нравится. В тебе и во всех оголтелых, кто выступает в соцсетях с дурацкими комментариями и создает группы поддержки ДСК. Мне не нравится слепая воинственность.

— Но поддерживать, защищать, быть солидарным — это же нормально! — возразила Алина.

— Нет, это не нормально! Нормально сохранять объективность. Будь на месте ДСК мусульманин, вы бы его давно осудили. У вас не возникло бы ни малейшего сомнения в справедливости обвинений. А в отношении соплеменника обвинения кажутся вам нелепыми и несправедливыми. Все происходит без участия головы, вы ее не включаете.

— Возможно. Но ДСК не араб, а еврей, и у нас достаточно врагов, чтобы мы сами на своих не нападали, — подал голос Зеев.

— Ах, вот оно что! Но если следовать твоей логике, если для нас иудаизм главное, то с точки зрения иудаизма этот тип — язва на здоровом теле. Какие у него достоинства? Он рвется к власти, сластолюбив и деспотичен. Лично я предпочел бы, чтобы в данную минуту все забыли, что он еврей.

— Но его преследуют потому, что он еврей. В этом все проблемы!

— Ах да, я забыл! Главный припев: «Все вокруг антисемиты»! Заговор. Все против нас. Тот самый заговор, в котором нас обвиняют. Зеев, если ты закрываешь глаза на истину под предлогом, что не стоит судить еврея, или потому, что наши бабушки говорили: «Кто не еврей, тот против евреев», — ты уничтожаешь справедливость как таковую.

Мы продолжаем спорить, и остаемся каждый при своем мнении. И как всегда после этих родственных вечеров, я сожалею, что дал себя втянуть в бессмысленную и бесплодную перепалку.

В еврейской общине немало рьяных заступников. Однако мало тех, кто заботится о серьезной аргументации, большинство довольствуется куцыми взглядами и рассматривает любую критику Израиля и своих «братьев» как безусловный антисемитизм. Они защищают Израиль всегда и везде, какая бы партия ни находилась у власти и какие бы решения ни принимались. Они вопят и кричат в социальных сетях, обуянные непомерной гордостью, используя фразы-клише и ругательства, и пишут зачастую с орфографическими ошибками. Они считают себя послами Израиля, евреями во Франции, авангардом ЦАХАЛ в стране, которая в ближайшем будущем может стать врагом. Они шумят, что Франции скоро конец, что алия — это единственный выход, но заполоняют пляжи Тель-Авива только летом, откладывая собственный окончательный переезд на неопределенное время. Самое печальное, что они не сомневаются в собственной полезности, считают себя надежными хранителями истины. Послушать их, так никто не имеет права критиковать общину и осуждать любые действия отдельных ее членов. Нам самим нечего выступать антисемитами, антисемитизм и без нашей помощи распространяется как зараза, — таково их мнение.

Евреи организовали жульническую операцию? Не стоит об этом. Таких немного, и не такие уж они злостные. Повсюду есть мошенники, разве нет?

Но я не хочу молчать. Не хочу закрывать глаза на жуликов. Не хочу ими любоваться, когда они чванятся на вечерах или в синагоге. Мне претит их бесчестный успех и дурно пахнущая щедрость. Они зарабатывают, продавая места для рекламы в несуществующих журналах, заключая фальшивые контракты на телефонную связь, предлагая профессиональное образование на воображаемых курсах, используя недочеты в различных системах. Эти «предприниматели» доводят людей до стресса, а иногда и до самоубийства, соблазняя несуществующими выгодами, выуживая последние сбережения. А потом со спокойной совестью жертвуют украденное на религию или благотворительность.

Идиоты восхищаются такими деятелями. Те же самые идиоты, которые требуют абсолютной солидарности, чтобы не давать повода для антисемитских нападок. Но как можно требовать справедливости и непредвзятости, когда сам ты покрываешь всякого рода нарушения только потому, что их совершили евреи?

В синагоге или в гостях я не вступаю в спор с подобными заступниками. Но когда слышу точно такие же разговоры в собственной столовой при детях, то считаю своим долгом высказать свое мнение. Я хочу, чтобы мои сыновья усвоили разницу и поняли: важна справедливость как таковая. Только объективность поможет нам двигаться вперед.

Но если подобные заступники так меня раздражают, то это значит, что мы похожи. Не выносишь себе подобных. В них я вижу себя. Каким могу стать.

 

Мунир

Распространять листовки, призывающие бойкотировать продукты из Израиля, кажется мне пустой тратой сил и времени. Я хочу поддержать палестинцев, а вовсе не ослабить израильских производителей. Но Фадила со мной не согласна и всячески защищает листовки.

— Война ведется по всем направлениям. Воевать — значит занимать территорию, доставать врага всеми средствами, деморализовать его, вселить неуверенность, а потом взять верх.

— Но я не воюю, Фадила.

— Поэтому мы и не вместе.

Мне обидно слышать такое от моей жены.

— Я хочу сказать, что у меня нет ненависти. Я поддерживаю борьбу палестинцев, но бойкотировать израильские продукты, на мой взгляд, неразумно. Ты говоришь об ослаблении израильской экономики. Хорошо, пострадают производители сельхозпродукции, и что дальше? Не сомневаюсь, что в хозяйствах работают и палестинцы. Их выгонят в первую очередь.

— Ты смотришь в перевернутый бинокль. Сейчас общественное мнение настроено против Израиля, против того, что он оккупирует территории. Мы должны этим воспользоваться. Нужно нанести как можно больше вреда израильтянам. Говорят, что в Рунжи гниют сионистские продукты. Арабские магазины отказываются их брать, и большие магазины в предместьях тоже. А почему мы должны видеть на полках наших магазинов фрукты и овощи из этой варварской страны? Эти фрукты и овощи залиты кровью!

— Сионистские продукты… Что ты хочешь этим сказать? Фрукты залиты кровью… Тебе не кажется, что ты хочешь ее добавить? И потом, ты не думаешь, как в ответ на твою акцию будет действовать еврейская община? Мне говорили, что там создали специальную сеть, которая поставляет их семьям продукты именно из Израиля. Так что ваш бойкот заведомо обречен на провал.

— Вот именно, у гадов всегда круговая порука.

— Не надо так говорить. Ты знаешь, как я не люблю, когда ты говоришь грубости. Моей жене это не пристало. Но так и быть, завтра я пойду с тобой. Пока ты будешь раздавать листовки, я куплю продукты. И обещаю смотреть на этикетки.

Фадила с каждым днем все безогляднее вовлекается в борьбу. Она яростно борется за права арабов на достойную жизнь. И с огорчением видит, что борьба слабеет по мере того, как в арабских странах возникают различные политические режимы. Но сама продолжает бороться, пытается успеть повсюду и уже ни о чем не думает. Речам она предпочитает теперь слоганы. А я? Мне не нравится эта борьба. Но Фадила моя жена и мать моей дочери. Я надеялся, что рождение Сурии умерит ее пыл, что она будет больше времени проводить дома. Хотел, чтобы у нас были еще дети. Хотя бы еще один. Желательно сын. Но Фадила так и не родила мне сына. И отнеслась к этому куда легче, чем я. Делом ее жизни стала борьба за лучший и справедливый мир — мир, в котором ее дочь будет жить, не зная ненависти и унижений.

Мы припарковались у «Ашана» в Сен-Прие. Листовки бледные, практически нечитаемые. И как всегда, составитель текста пребывал в полной уверенности, что народ в курсе проблемы.

Фадила отправилась к своим. Они уже раздавали листовки, надев платки-арафатки. Семеро из них были родом из Магриба. Трое длинноволосых придерживались крайне левых убеждений, были альтерглобалистами.

Народ, получивший листовки, избавлялся от них через два-три метра или выбрасывал чуть подальше, когда считал, что их уже не видят. Подъехала полиция, убедилась, что мы не создаем беспорядков, но попросила убрать валяющиеся бумажки.

Как обычно, Фадила работала энергичнее всех. Она протягивала листовку и, как только человек механически брал ее, оказывалась рядом, шла с ним дальше и убеждала, что это важная проблема.

Я уже вошел в супермаркет, когда раздался крик Фадилы.

— Дура! — рявкнула она женщине с тележкой.

Та обернулась и ответила:

— Хочешь, чтобы я тебя твоими листовками накормила?

К женщине подошел мужчина. Я узнал его сразу, и сердце у меня заколотилось. К женщине с тележкой подошел Рафаэль. Он явно не хотел скандала и постарался успокоить женщину. Как видно, она была его женой. Меня он еще не видел. Я направился к ним.

— Она взяла листовку, смяла и бросила мне в лицо, — закричала Фадила, заметив меня.

Рафаэль обернулся, желая узнать, к кому обращается женщина с листовками. Увидел меня, удивился, но тут же взял себя в руки. На секунду мы замерли, потом пошли навстречу друг другу.

— Привет, Мунир.

— Здравствуй, Рафаэль.

Мы неуверенно улыбнулись друг другу, но рук не пожали. Рафаэль погрузнел, полысел, но взгляд был живым по-прежнему.

Женщина позади него спросила:

— Ты здороваешься с этими людьми?

— Это Мунир. Я тебе о нем рассказывал, — ответил он смущенно.

И я очень остро почувствовал, что не одно только время разъединяет нас в эту минуту. Множество событий, переживаний стоит между нами. Наша дружба превратилась в зыбкие картины, и другие, более яркие оттеснили их. Настоящее заполонило все и мешает нам сблизиться.

— Мунир? Твой друг детства? Хороши же у тебя друзья!

Фадила мгновенно сообразила, о ком идет речь.

— Я Фадила, — представилась она. — Жена Мунира. Ваша жена обидела меня. Бросила листовку в лицо и…

Рафаэль вопреки ее ожиданию посмотрел на нее холодно.

— Обидела, потому что вы ее оскорбили своей листовкой.

Я вмешался:

— Рафаэль, прошу тебя.

— Я надеялся как-нибудь повидаться с тобой, Мунир. Но никак не мог предположить, что ты станешь… этим!

Он презрительно махнул рукой в мою сторону.

— Этим — кем?

— Экстремистом. Призывать бойкотировать израильские продукты… Это не пустяк. Это скрытая ненависть. Ненависть в чистом виде.

Слова Рафаэля больно меня задели. Я всерьез разозлился:

— Ты слышишь, что ты сейчас сказал? Это ты полон ненависти, Рафаэль! До чего же ты изменился! Я знал тебя более уравновешенным.

— Да, изменился. Сдержанность мало помогает, когда имеешь дело с глупостью. Антисемитизм набирает силу, а вы с вашими листовками его раздуваете. Вы метите в Израиль, но на самом деле вы ненавидите евреев.

— С чего вдруг? Ты забыл, как мы вместе с тобой сражались с нациками?

— Так как ты можешь участвовать в подобных глупостях? Ты ведь считал, что способен на большее, чем мешать людям покупать грейпфруты из Израиля.

Фадила яростно схватила меня за рукав.

— Не отвечай, Мунир! Ты же видишь, перед тобой готовый представитель Ликуда, еврей из Франции, готовый поддерживать политику Шарона.

— Я был за лейбористов, — возразил мой друг детства. — До тех пор, пока не понял, что, целясь в Шарона, вы метите в Израиль и евреев. Французы и арабы все перевернули. Арафата, прожженного убийцу, нажившегося за счет собственного народа, превратили в героя. Зато израильтян представили как варваров. Поставили все с ног на голову, извратили логику и смысл, лишь бы поскорее добиться своей цели. Вы отказались от разума. И тогда люди вроде меня предпочли не иметь дела с безумцами. Вы ведь за Дурбан? Все оголтелые за Дурбан!

У меня все поплыло перед глазами. Я был одновременно актером на сцене и озадаченным недоумевающим зрителем. Все, что происходило сейчас, не имело ни малейшего смысла. Я был готов вцепиться в горло этому хаму, наподдать ему как следует. Это я-то! Черт! Это же Рафаэль. Мой друг!

— Уходи, Рафаэль! Ты оскорбляешь меня, оскорбляешь мою жену. Ничего больше не говори, просто уходи.

Думаю, в эту минуту он осознал, что зашел слишком далеко. А до этого готов был чуть ли не вступить в драку. Он впился в меня взглядом, и мне не понравилось то, что я увидел в его глазах.

Но он все-таки ушел.

 

Рафаэль

Я лежал с открытыми глазами в спальне и в сотый раз переживал то, что случилось в супермаркете. Сердце у меня начинало колотиться, мысли разбегались, но я не погружался в хаос. Я задерживал картинку, вникал в ее смысл. Прошлое вспыхивало, откликаясь на произнесенные нами слова, я перебирал полученные оскорбления. Такова моя метода: я стараюсь выдавить весь яд сразу, я не люблю долго мучиться. Вбираю целиком жестокость и, обезвреженную, пускаю по сосудам мозга. Я всегда предпочитал резкую обжигающую боль долгому ноющему страданию. Спирт на рану, а не успокоительное; разрыв, а не оттягивание; удар кулаком, а не «Ой, держите меня, а то ударю!». Расплату наличными, а не жизнь в кредит.

И вот я мысленно вновь и вновь представлял себе нашу встречу, рассказывал о ней то так, то этак, одни доводы противопоставлял другим. Надеялся, что внутренняя мучительная диалектика позволит мне уснуть хотя бы к рассвету.

Мунир был моим другом. Настоящим? Думаю, нет, иначе бы мы не потерялись. Друзья — наши тени, они всегда с нами, впереди или позади. С ними невозможно расстаться. На любой колдобине жизненного пути, стоит солнцу поддать жару, они оказываются рядом.

Еврей и мусульманин. Мусульманин и еврей. Марокканцы по происхождению. Французы в мечтах.

У нас было много общего. Так что не будем отрицать из-за нашей обидной и унизительной встречи неопровержимый факт: Мунир был моим другом.

И что из этого? Детская дружба должна была связать нас на всю жизнь? Случается, что даже братьев разводит ненависть.

Мунир жив в моих воспоминаниях. Факт. И что дальше? Отказаться от воспоминаний? Нет, зачем же. Нужно отделить Мунира от незнакомца, который распространял глупые листовки в супермаркете.

Мы были детьми, мы стали взрослыми. Мунир изменился. Точка.

И я — я тоже стал другим. Согласился, чтобы изменились мои юношеские идеалы. И они изменились: остыл пыл, испарились надежды и упования, потускнели святыни. Зато понемногу я стал обретать определенность и жесткость. Я позволил ненависти проникнуть в меня и заполнить пустоты, проеденные кислотой страха и непонимания. Я постарался избавиться от того, что делало меня уязвимым, слабым, беспомощным, наделяло поутру неуверенностью. Постарался опереться на более прочное, безусловное. И опасное. Цепочке: не понимаю — сомневаюсь — тревожусь — боюсь — бездействую я предпочел шестеренки: раздражаюсь — злюсь — ненавижу — не терплю. Потому что так легче? Безусловно. Может быть, еще и потому, что гнев выглядит мужественнее, чем жалобы. Может быть, потому что возникает иллюзия, будто он даст тебе силы справиться с возникшей проблемой. Может быть, потому что ненависть — более мощный и действенный мотор, чем тревога.

Цинизм журналистов, трусливая слепота правительства, идиотизм этой самой Франции, заболевшей своими меньшинствами и позабывшей, кто она есть и чего хочет, довели меня до паранойи, и она показалась мне якорем спасения, путем к пониманию. Пристрастному пониманию, знаю, но все же дающему возможность думать и действовать. Вопреки всему. Вопреки всем. Действовать против того, что может меня уничтожить.

Ненависть? Стал ли я расистом?

Если говорить честно, сегодня я опасаюсь мусульман. И не без причины. Кое-кому из них удалось воспламенить местью сердца пустынников и создать взрывоопасные зоны. Радикально настроенные имамы проповедуют, что евреи должны погибнуть, что их должно стереть с лица земли, и никто не мешает им проповедовать. Молодежь впитывает их слова и, сжимая кулаки, изрыгая проклятья, бросается на мнимых виновников своих бед. А Франция закрывает на это глаза, не знает, что делать, и в лучшем случае делает вид, что ее смущают подобные всплески. Что же касается умеренных мусульман, то они себя никак не проявляют. Существуют ли они? Смею надеяться, что да. Но где?

«Если таково положение дел сегодня, то что произойдет через двадцать лет, когда 20 процентов населения будет мусульманами? Когда они войдут в Национальную ассамблею и будут голосовать за законы? Кто будет противостоять их агрессии? Кто будет противостоять экстремистам? Светская Франция? Эти французы уже не смеют шелохнуться. Католическая Франция? Верующих католиков осталось так мало, что они ограничиваются болтовней и на большее не рассчитывают».

Вот что мы слышим изо дня в день, вот что твердят сторонники алии. Слова действуют не хуже дубины. Я ненавижу Ле Пена и знаю, как опасны слоганы, броские упрощения, иллюзорная очевидность «простых истин». Но я знаю, что слова могут успокаивать, могут внушать уверенность в лучшее будущее.

В общем, дело обстоит так: евреев бьют, но это никого не волнует. В метро всякая сволочь оскорбляет Францию, но все опускают головы и отводят глаза. Французы с дурацкими улыбками подростков гордятся своим антиамериканизмом, считая, что проявляют мужество. Израильтяне считаются нацистами, а палестинские террористы — защитниками. Французу иудейского исповедания живется все сложнее и опаснее, и крайняя позиция становится ему все понятней. Так что же делать, как не ужесточать тон и не наращивать мускулы?

Бред? Очень может быть.

Я потерял точку опоры.

Мое прошлое затуманивается, настоящее захлестывает меня с головой, будущее меня тревожит.

 

Мунир

Я спал мало. Фадила варила кофе и исподтишка на меня поглядывала. В ванной я видел себя в зеркале: черты обострились, под глазами черно. Мне предстоял тяжелый день. Усталость и тоскливое чувство тормозили не только движения, но и мысли.

— Ты чего раскис? Рафаэль кретин. Этим все сказано. Точка.

Утешение жены не возымело действия, а только разозлило. Она не может понять, что меня печалит, а значит, не в силах и посочувствовать. Фадила смотрит на мир просто и прагматично: существуют два лагеря, борьба не допускает сомнений. Она готова на любые жертвы ради семьи, ради близких, ради своего дела, ее готовность защищать своих такова, что для нее состояние души других, «противников», «врагов» не существует. Меня восхищает мощь ее убежденности, и я ее побаиваюсь.

— Надеюсь, ты не собираешься считать этого типа своим другом.

— Он был моим другом, Фадила.

— Был. Но больше не друг. Закоснел. Правый экстремист.

Я пожал плечами.

— Все не так просто, дорогая. Он просто нервничал, вот и все. Иногда под горячую руку такого наговоришь…

Фадила насмешливо улыбнулась.

— Ищешь для него извинений? Он нас оскорбил, а ты находишь смягчающие обстоятельства? Ну, ты даешь!

Как же мне захотелось вскочить с места, заорать, что мы все экстремисты, способные разнести все к чертям, что она сама левая экстремистка и не видит, как от ее страстей все трещит вокруг, а потом выскочить отсюда, хлопнув дверью. Но я остался сидеть. У меня не было сил.

Сурия вошла в кухню, и на нас повеяло дыханием юности. Ей исполнилось шестнадцать, и мы тоже словно помолодели.

Она уселась ко мне на колени, обняла, поцеловала.

— А со мной здороваться не надо? — поинтересовалась мама.

Дочка рассмеялась.

— Я накормлю вас завтраком, — предложила она.

— Мне уже поздно, я ухожу. Займись папочкой. Он встал сегодня с левой ноги.

Сурия взглянула на меня, сдвинув брови.

— Да, правда, ты плоховато выглядишь.

Она налила мне кофе с молоком, намазала маслом тартинки, а сама села напротив с чашечкой шоколада.

— А ты? Ты не съешь тартинку?

Она покачала головой: нет, она ничего не хочет. Я догадался — Сурия заботится о фигуре. Я знал, что за ней ухаживают в лицее, но предпочитал об этом не думать. Восточные демоны витали поблизости, и я мгновенно мог стать отцом-защитником, читай, надзирателем.

— Так из-за чего ты так расстроился? — ласково спросила меня дочь.

Иной раз она вытягивала нас из ям, как, бывает, вытягивают родителей взрослые дети, крепко укоренившись в реальности. Реальностью Сурии была любовь к нам с Фадилой.

— Я? Из-за… глупости.

Сурия подняла на меня глаза, давая понять, что разочарована.

— Нет! От меня ты никогда не принимаешь таких ответов, так что пожалуйста!

— Знаешь, я вчера встретился с другом, и мы поссорились.

— А подробнее?

— Это был мой лучший друг. Давно, в молодости. Потом мы потеряли друг друга из виду. Он разнервничался, подумав, что я распространяю листовки, призывающие бойкотировать продукты из Израиля. Он еврей.

Сурия кивнула, давая понять, что понимает, и поинтересовалась:

— Раньше у тебя были друзья-евреи?

Вопрос меня поразил. Моя дочь считает, что у меня не может быть хороших отношений с евреями? Такая дружба ей кажется странной? Противоестественной?

Я тоже кивнул.

— Почему бы и нет? Разве у тебя нет друзей-евреев?

— У меня нет. У нас в лицее нет евреев.

Ответ меня не удивил. Еврейские семьи забрали своих детей из школ, коллежей, лицеев, где учатся мусульмане, и устроили их в городские или частные школы в «благополучных» районах и округах Лиона. Фадилу это страшно возмущало. А я их не осуждал. Понятно, что родители боятся за своих ребятишек и, как могут, пекутся об их безопасности. А то, что еврейская и мусульманская молодежь между собой не ладит, — это факт. Однако этот шаг подчеркнул нелады, усугубил неприязнь. Когда в молодости я слышал, как критикуют евреев, обвиняя их во всех грехах, я точно знал, что эти люди ошибаются: мой лучший друг ни в чем не походил на нарисованную карикатуру. И другие мои знакомые тоже. Сегодня для парня-мусульманина еврей — это миф, сформированный радикалами и антисионистами. Думаю, что враждебность евреев к нам, арабам, тоже зиждется на незнании.

— Я иногда встречаю евреев, — продолжала Сурия. — В городе. Они общаются только со своими. У них свой жаргон, свой стиль, своя одежда. Еврея узнаешь издалека: джинсы «Дизель», волосы торчком, стиль «я только проснулся», кроссовки «Пума», футболка «Вон-Датч». Общая униформа.

— Молодежь во все времена выбирала себе какую-нибудь форму одежды. Ты, например, предпочитаешь стиль «бродяга»

— «Бродяга»? Нет. Я называю его «раскованный».

— Будь по-твоему, раскованный.

— Да нет, вовсе не бродяга, а регги. Боба Марли знаешь?

Если бы я знал Боба Марли… Мне пришлось смущенно улыбнуться.

— Боб — это классно, — заявила дочь.

— Не сомневаюсь. Но суть в другом: выбирая стиль, ты подчиняешься определенному коду поведения.

Сурия задумалась.

— В общем, да. Я выбрала самый свободный. А евреи больно сильно себя выпячивают.

— Не больше мусульман, если присмотришься. Ты же знаешь, наша молодежь одевается, как ракаи, — кепка, спортивные штаны.

— Согласна. Если араб, то ракай классический или ракай-рэп. Но мне этот стиль не нравится.

— А у меня в лицее одеваются именно так.

— Но знаешь, что самое смешное? У нас в школе даже буржуйчики заговорили, как пригородная гопота. Я постоянно слышу… — И Сурия изобразила просторечный разговор, сопровождая его забавными жестами. Я расхохотался от души.

Довольная своим успехом, она продолжала:

— Представь себе, я даже слышала, как белокожие французы клялись Меккой и говорили «иншаллах», причем совершенно серьезно. Где, спрашивается, их самоопределение? Они себя не уважают? Подбирают все у других?

— В мое время евреи заканчивали любую фразу словами «клянусь Торой». Это стало присловьем, вроде «подпишусь кровью».

— Если сейчас кто-то в школе скажет «подпишусь кровью», погибнет через пять минут, — засмеялась Сурия.

— А хиджаб?

— Ты прав, совсем забыла, у арабов есть еще религиозный стиль. У нас есть несколько таких девочек. Что тут скажешь? Они сделали свой выбор.

— Ходят в хиджабе в школу? А ты «за» или «против»?

Дочь, размышляя, уставилась в потолок. Моя привычка.

— Сначала я была «за». Ну, вроде свобода самовыражения, еще сработала инстинктивная защита мусульман. Но теперь стала сомневаться. В светской жизни много хорошего. Религии я побаиваюсь. Так что сама не знаю. Я хотела бы, как мама, иметь четкие убеждения, быть в себе уверенной и всегда готовой защитить свою позицию.

Сурия часто слышала, как мы с Фадилой спорим за столом. И я всегда замечал, что она колеблется, не зная, на чью сторону встать. Обычно она исподтишка мне подмигивала, давая понять, что скорее разделяет мое мнение, но я никогда не знал наверняка, убедил я ее или она просто хочет сделать мне приятное. Однако надеюсь, что мои умеренные убеждения и сдержанная манера общаться больше по душе моей любительнице регги.

— Значит, ты поссорился со своим другом-евреем и поэтому не можешь успокоиться?

Так оно и было, и я вздохнул.

— Именно.

— Знаешь, если он всерьез твой друг, все уладится. Тебе нужно просто поговорить с ним.

Логично. Но невозможно. Во всяком случае, сейчас. Все слишком… запуталось.

 

Мунир

 

Май 2011

Бен Ладен убит. Американские коммандос выследили его, уничтожили и избавились от тела.

Пока основатель Аль-Каиды оставался живым, он был постоянной угрозой. Мертвый и погребенный, он сделался бы мучеником. Бросив его останки в море, власти в Вашингтоне позаботились, чтобы его могила не стала местом паломничества для джихадистского молодняка.

Мне бы радоваться, что его больше нет. Мне никогда не были близки его взгляды и уж тем более действия. Я всегда винил его за терроризм, создавший столько трудностей мусульманам, живущим в западных странах, но, к сожалению, операция, которая повела к его уничтожению, кажется мне постыдным реваншем, своего рода идеологической трусостью.

Взять его живым и передать в руки правосудия — так ли уж это было рискованно? В чем состоял риск? В том, что по всему миру прокатятся террористические акты в качестве требования освободить его? В том, что он выскажет свою ненависть к Западу и заронит ее в умы мусульман, ищущих идеала? В том, что ему предоставят трибуну и он скажет правду о роли Соединенных Штатов и ЦРУ в формировании движения джихадистов?

А сейчас его смерть возбуждает множество вопросов, они висят в воздухе, питают легенды и мифы.

Какие именно?

А вот какие.

«Они убили Бен Ладена, чтобы тот ничего не рассказал. 11 сентября Моссад и ЦРУ снесли башни, а потом испугались, что он докажет их вину!» — вот что один из моих учеников говорил своим товарищам на переменке. Фантазия зафонтанировала, воздух завибрировал миазмами теории «мирового заговора». И вот что парадоксально: в ответ на обвинения США громче всех, опираясь на данные псевдоэкспертов, кричат о невиновности Бен Ладена и о заговоре те же самые люди, которые его оправдывали за теракт, потому что он «насолил» США.

Этим утром я увидел в лицее нескольких учеников, которые стояли с печальными лицами, преисполненные праведным гневом. По спине у меня побежали холодные мурашки. Для этих наивных инфантильных ребят действительность представляется игровой приставкой или фильмом. Все, что происходит вокруг, для них виртуальная действительность, «воображаемая война», в которой погибшие ничего не значат, где достаточно разгадывать уловки врага и выдумывать новые ходы, чтобы чувствовать себя стратегом.

Боюсь, что эти ролевые игры превращают слабых в объект манипуляции, и они становятся солдатами новых неподконтрольных армий.

Как не так давно Келькал.

 

Рафаэль

 

Март 2012

Жуть.

Мужчина в каске въехал в школу на скутере и хладнокровно уложил отца, двух его сыновей трех и шести лет, а потом убил девочку восьми лет, пустив ей пулю в висок. До этого он убил троих военных.

Теперь убийца засел в квартире в Тулузе, и эту квартиру окружила полиция.

Мы ошеломленно следили за событиями, переходя с одного канала на другой, вытирая слезы, с яростью в сердце.

Значит, теперь сделалось возможным убивать детей, потому что они евреи. Отнимать у них жизни без малейших угрызений совести, следуя призывам имамов, проповедующих ненависть.

— Почему же они туда не ворвутся? — возмущенно спрашивал старший сын. — Что они тогда за смелые полицейские?

— Хотят узнать, не ждет ли их там бомба, так я думаю, — ответила ему мать.

— Так пусть применят газ! Усыпят его!

— Они хотят его вымотать.

— И сделают из него героя. Все ракаи небось радуются, глядя, как этот гад сопротивляется полиции.

Я был полностью согласен с сыном. Выжидание мне казалось искусственно затянутым, трагедию превращали в спектакль. Нам хотели внушить, что власти владеют ситуацией, действуют предусмотрительно, избегают любых случайностей, которые могут повредить исходу операции. Но они забыли, что убийца Мохаммед Мерах не всем кажется кровавым преступником. Что молодые головы, которые имамы начинили ненавистью, смотрят сейчас на него с восторгом, они на его стороне и каждую лишнюю минуту переговоров считают его победой и провалом всемогущей полиции.

Илан Халими, а теперь еще трое маленьких детей и молодой человек, отец семейства…

Я смотрю на своих детей, и комок подкатывает у меня к горлу. А что, если однажды… Нет, об этом нельзя и думать! Нельзя попадаться в ловушку страха, которую расставили эти безумцы!

Но нельзя становиться слепцом, готовым проглотить каждую новую жестокость, умалить значение происходящего. Один из эссеистов назвал этот процесс «варкой омаров». Что-то похожее происходило с евреями в Германии накануне войны. Сколько было сигналов, сколько предупреждений! Почему они не уехали до того, как разыгралась нацистская вакханалия? Потому что не хотели видеть реальность, искали происходящему оправдание, приводили доводы, не желая поддаваться панике, которая бы их спасла.

Так рассуждают теперь французские евреи. Что, если сейчас во Франции мы проходим путь немецких евреев? Что, если тоже закрываем глаза на то, что затевается в этой стране, — по легкомыслию. Из-за нежелания трезво смотреть на вещи. Из любви к Франции.

 

Мунир

Мохаммед Мерах так похож на ребят, которых я вижу каждый день. Разница в том, что безумцы сбили его с толку, начинили его мозги отвратительными идеями, тошнотворными ценностями, обернув их псевдомудростью, подключив религию, которая будто бы оправдывает любые убийства и предательства, совершенные во имя ислама. Таким же был и Калед Келькаль. Когда Мерах был убит, я вздохнул с облегчением. Необходимо было с ним покончить. Я проклял всех, кто настроил его, вооружил и превратил в бешеную собаку, которая по команде «фас» кидается на любого, на кого указали.

Правительство обратилось с просьбой провести в школах и лицеях минуту молчания, учителям поговорить с учениками. У нас в учительской никто не сомневался в добрых побуждениях правительства — мы сомневались, будет ли доброй реакция наших учеников. Как бы ни шокирующе это выглядело, совсем не все они реагировали на происходящее так же, как большинство французов. На стенах и на досках мы видели надписи в поддержку Мераха.

Когда я попросил своих учеников встать и почтить погибших минутой молчания, шестеро остались сидеть и посмотрели на меня с вызовом.

— Я просил вас встать.

Они сделали вид, что не слышат меня. Такое уже случалось. Не в первый раз. Но сейчас во мне вспыхнул гнев. Кто их так оболванил, что они остались равнодушными к такой трагедии? Нет. Мне надо успокоиться. Действовать в лоб — худшая из стратегий.

— Хорошо. Предполагаю, что вы не хотите послушаться, выражая свое несогласие. Тогда поступим по-другому. Сначала все обсудим, чтобы вы могли спокойно высказаться, а потом встанем и помолчим.

Ребята стали в нерешительности переглядываться.

— Вы можете высказать все, что думаете. Говорите, пожалуйста, не стесняйтесь. Абдель!

Я опять, как и в случае обсуждения войны в Персидском заливе, обратился к тому, кого считал у них главным. Парень с головой, плохой ученик, любитель покуражиться, но с хорошими задатками. Как раз такие и становятся жертвами фанатиков.

Он заговорил не сразу.

— Почему я должен молчать из-за этих евреев, когда не было никогда минуты молчания из-за палестинских детей, убитых израильской военщиной?

— Интересное мнение, — кивнул я, — очень интересное. Кто-нибудь хочет ответить?

Мне показалось, что кое-кто попытался бы ответить, но никто не решился возражать Абделю.

— Никто? Ладно. Тогда я выскажу свое мнение. Все, что происходит между палестинцами и израильтянами, безусловно, нас касается. Думаю, никто из нас не остается равнодушным, когда убивают палестинцев. Точно так же, как никто из нас не остается равнодушным, когда погибают невинные люди, кто бы их ни убивал. Мы все с вами против несправедливости. Против любой несправедливости. Потому что мы граждане мира. Но вот в Тулузе произошла беда, и мы должны на нее откликнуться как граждане Франции. Нельзя допустить, чтобы здесь, во Франции, мстили Израилю, убивая еврейских детей, потому что имамы сказали, что евреи наши враги.

Я видел по лицам, что ребята согласны с моими словами. Мятежные головы исподтишка переглянулись и застыли, ожидая, что скажет лидер.

— Стоит убить еврея, и весь мир в шоке. А если мусульманина, всем начхать.

Сколько раз я слышал эти слова!

— Я тебя понимаю, я знаю, почему ты так думаешь, — осторожно начал я. — Я тоже рос, считая, что французское общество — несправедливое общество, что оно относится к детям иммигрантов не так, как должно. В моей молодости арабов унижали, убивали, и всем было на это наплевать. Коррумпированное правосудие оставляло убийц на свободе. Я сходил с ума от гнева.

Мой рассказ не оставил их равнодушными. Они не знали истории наших предместий, но гнев, о котором я упомянул, был сродни их собственному, пока подспудному и бесцельному.

— И все-таки я твердо верил в перемены. Во Франции не могли безнаказанно убивать арабов.

— Их правосудие судит всех по-разному, — подал голос один из учеников.

— Согласен. Так давайте себе представим, что мы столкнулись с таким случаем, и спросим себя: что нам делать?

— Разнести все к чертям, — ответил один из помощников каида.

— Согласен, это выход. Самый простой. Я в ярости, я бунтую, сражаюсь, разношу все вокруг. Кое-кто из моих друзей той поры пошел таким путем. И скажу с полной ответственностью: они плохо кончили. Когда ты оказываешься в тюрьме, понимаешь, что ничего не изменилось и что никто никогда тебя уже слушать не будет. А что еще хуже, ты подтвердил мнение расистов, которые считают арабов агрессорами и смутьянами. Но есть другая возможность: сделать гнев своей силой. Силой, которая поможет осуществить свои мечты, достичь такого социального положения, чтобы твой голос был услышан.

— Вы что же думаете, работать преподом в занюханном лицее — значит стать сильнее?

Замечание меня не порадовало, но я не показал виду.

— Да, я так думаю. Потому что, став преподавателем, могу делиться своими убеждениями с учениками. Как человек добросовестный, я пользуюсь уважением, а значит, ко мне прислушиваются мои друзья и соседи.

— А я не считаю себя французом, — раздался еще один голос.

— Если не считаешь, то льешь воду на мельницу расистам. Они тоже не считают тебя французом. Но ты француз, хочешь ты того или нет. Здесь ты родился, здесь растешь, учишься, здесь у тебя сложится семья. Я прекрасно знаю мнение на этот счет кварталов. И знаю все глупости, которые говорят имамы.

— Ничего вы не знаете. Имамы — люди веры!

— О какой вере ты говоришь, Абдель? О вере, которая требует убивать всех, кто не думает, как они? Всех подряд — евреев, христиан и мусульман тоже? Ты же видел, как мусульманка Латифа ибн Зиатен оплакивала смерть своего сына. Его убил Мерах за то, что он стал военным. Разве твои родители учат тебя такому исламу? Уверен, что нет. Твои родители выросли в вере, полной мудрости, сострадания, понимания, милосердия, необходимости делиться. Разве не так?

Он озадаченно кивнул.

— И я уверен, твои родители горевали из-за этих маленьких детей-евреев, которых убили так подло. Потому что поднимать руку на детей — это подлость и трусость. Когда мы были молодыми, мы не считали, что хорошо стрелять в детей, мы считали, что хорошо давать сдачи агрессору.

— И вы что, дрались? Вы? — Абдель задал вопрос, тая в уголке рта улыбку.

— Да, дрался с нациками. Евреи и мусульмане вместе дрались с расистами.

Что-то изменилось во взгляде Абделя. Я продолжил:

— Что ты скажешь, если завтра в школу, где учатся твои братья, войдет человек и начнет стрелять, мстя за преступления исламистов в Пакистане? Как тебе будет больно! Ты закричишь, что твои братья не имеют никакого отношения к безумцам, которые взрывают в Пакистане бомбы. Закричишь, что дети не отвечают за преступления взрослых! И тебе покажется естественным, что все французы и все верующие любых религий чувствуют вместе с тобой такую же боль. В этом и есть смысл минуты молчания. Мы не хотим, чтобы дети расплачивались за ошибки взрослых. Мы не хотим, чтобы ислам стал религией убийц. Мы хотим, чтобы справедливость восторжествовала повсюду и для всех.

Я сделал паузу.

— А теперь я прошу весь мой класс встать. И подумать о матери, которая потеряла своих детей и мужа. Подумать об отце, который видел, как убили его дочь. Подумать о семьях мусульман, которые потеряли сыновей.

Класс встал. Шестеро несогласных остались сидеть, переглядываясь. Потом Абдель решился. Он встал и гордо выпрямился. Остальные последовали его примеру.

Я только что выиграл сражение. Моя победа не имеет большого смысла. Я знаю, что торговцы ненавистью пользуются большим спросом у этой молодежи. Но, быть может, кто-то из них вспомнит эту минуту. И мои слова.

Все может быть.

 

Рафаэль

С утра пораньше мне позвонил мой приятель, журналист.

— Привет! У тебя сын учится в коллеже Вандом?

— Да, а что?

— Он говорил тебе, что у них одна учительница провела минуту молчания в память убитых в Тулузе, в Монтабане и еще в память Мохаммеда Мераха?

Я потерял дар речи. То же самое случилось два дня тому назад в Руане, но я не слышал ничего подобного о коллеже, где учится мой младший сын.

— Я получил сигнал и теперь уточняю информацию, — продолжал приятель. — Дело срочное. Статью нужно написать сегодня. Представитель коллежа отказался со мной встретиться.

— Хорошо, я позвоню Этану на большой перемене.

Когда мне наконец удалось поймать сына, он на мой вопрос ответил небрежно, словно я спрашивал о чем-то обыденном и неинтересном.

— Вроде что-то такое говорили. Но это же не у меня в классе.

— Ты знаешь эту учительницу?

— Вау. Она у нас по биологии. Странненькая.

— А кто тебе рассказал?

— Ребята. Она у них классная.

— А почему ты нам ничего не рассказал?

— Да… Да я узнал только сегодня утром.

Я перезвонил приятелю и передал разговор с сыном.

— Ты разрешишь мне расспросить его? Ответы, естественно, останутся анонимными.

— Да, конечно. Но в моем присутствии.

Мы договорились встретиться у лицея за десять минут до окончания уроков.

— Я в шоке, Рафаэль, — с ходу заговорил журналист. — История просто тошнотворная.

— Ты имеешь в виду учительницу?

— Не только. Все вместе. И отношение отдельных французов тоже.

— Согласен. На демонстрацию вышли одни евреи. Как будто убийство касается только нашей общины.

— Похоже, французы думают, что между собой разбираются землячества — одно произраильское, другое пропалестинское. Случившееся их не трогает или вовсе, или очень мало.

— Они не понимают одного: евреи всегда оказывались первой жертвой варварства, первой мишенью для тех, кто разрушал основы общества. В скором времени здесь появятся новые безумцы и будут убивать евреев, мусульман, католиков — всех подряд. Но тогда будет уже поздно.

— Я был в редакции, когда к нам пришло известие о трагедии, — добавил журналист. — Реакция кое-кого из коллег меня поразила.

— И какая же была реакция?

— Знаешь, не человеческая, не профессиональная, а идеологическая: «Опять нам придется жалеть бедняжек евреев!», «Сейчас все поднимут шум, а о детях-палестинцах все молчат!». Ну и дальше все в том же духе.

Я онемел.

— Я, конечно, не стал молчать. Попытался объяснить, что Франция не находится в состоянии войны, что детей убили из-за того, что они евреи. Кто-то понял меня, усовестился, а кто-то продолжал твердить свое.

— И это журналисты!

— Да, и в основном левые, даже ультралевые, а значит, за палестинцев. И до того циничные, что на случившуюся трагедию смотрят только с точки зрения арабско-израильского конфликта.

К нам подошел Этан. Он ответил на вопросы нашего друга, назвал имена нескольких учеников, которые сами слышали слова учительницы. Подозвал одного из них.

На следующий день в газете появилась статья. На целую полосу. Но скандал, как в Руане, не разразился. Учительницу объявят психически неустойчивой, ректорат проведет медицинское обследование. Дело можно считать закрытым.

 

Мунир

 

Сентябрь 2013

Ну вот, мы тоже стали собственниками!

Я невольно посмеиваюсь, стыдясь, что так по-детски радовался, подписывая купчую, и теперь испытываю такую гордость. Я человек левых взглядов и все-таки мечтал иметь свой дом. Теперь я осуществил свою мечту. Мы с Фадилой и Сурией идем осматривать в последний раз перед переездом квартиру, и мне трудно совладать с радостью, от которой бьется сердце. Добиться такого, прожив чуть ли не пятьдесят лет в предместье! Добиться, потому — нет, скорее, благодаря — да, благодаря тому, что мы прожили полвека в предместье. Так оно и есть, ничего не попишешь.

Фадила остановилась, подняла глаза и оглядела фасад нашего весьма зажиточного дома в квартале Виллербан. Потом подмигнула мне, недоверие у нее в глазах смешивалось с радостью.

— Буржуазия!

Сурия взяла меня за руку.

— Мы здесь будем счастливы.

— А там мы разве не были счастливы? — удивилась ее мама.

— Конечно, были, но мне кажется, что вот здесь мы и должны были жить всегда-всегда.

— Дочь буржуя, — засмеялась Фадила. — В Воз-ан-Велен я была у себя дома, жила среди своих. А здесь мы попадаем во враждебное окружение. Каких друзей и подружек ты заведешь себе в этом квартале?

— А зачем мне новые друзья? Я со старыми не расстанусь. Просто я уверена, что мы имеем право и на все это, — важно заявила Сурия и обвела рукой дом и все вокруг.

Фадила взглянула на дочь с огорчением. Правда, не слишком искренним.

— Неужели я столько лет боролась, чтобы видеть, как моя дочь требует себе долю капиталистического счастья? Ты знаешь, что на этой улице наверняка нет ни одного араба или афрофранцуза?

— Так будем первопроходцами! Проторим дорогу! Колонизируем богатые кварталы. Это и есть подлинная борьба.

Сурия с Фадилой с веселым смехом распахнули дверь, и в холле им весело откликнулось эхо. Доброе предзнаменование.

Первопроходцы? Определение мне не слишком по душе. Я вовсе не первопроходец. Я не стремлюсь торить новые пути, открывать неведомые земли, я хочу принадлежать моей земле. Мой собственный дом — не просто мое личное желание, это еще и результат прожитой жизни. Когда тебя зовут Мунир Басри, когда твои волосы и смуглая кожа подтверждают то, о чем уже сообщило имя, трудно жить не в отведенной для тебя резервации.

Нет, я не был пионером-первопроходцем. Я индеец, чужак на своей земле. Я не принадлежу к клану завоевателей, я из клана обитателей.

«Мне очень жаль, месье… Басри, но квартира уже сдана». «Ваши доходы не позволят вам снять эту квартиру». «Вам не повезло, месье, трехкомнатная квартира была сдана сегодня утром!» Сколько я выслушал извинений, лживых объяснений, сколько перевидал притворно опечаленных лиц? И всякий раз меня охватывал гнев от того, что я бессилен перед этой несправедливостью. Гнев такой же, как в юности, когда нас не пускали на дискотеки и постоянно проверяли документы. Только на этот раз все обходилось без свидетелей, я глотал унижения в одиночку и никому о них не говорил. Вешал трубку, и обидчик больше не существовал. Черт подери! Сколько же дверей захлопнулось передо мной?! И как долго я смогу сдерживать свою ненависть, которая одна умеет прижигать гложущую меня обиду?

Араб не может снять квартиру в благополучном квартале. Араб свое место должен купить. Я его купил.

— Мне сказали, что здесь живет много евреев, — объявила Сурия.

Она стояла и смотрела в окно.

— И что? — поинтересовалась Фадила.

— Ничего. Просто так сказала.

— Твоя бабушка сказала бы, что это очень хорошо, — сказал я.

Сурия обернулась и удивленно на меня посмотрела.

— Неужели? А почему?

— Не знаю. Но она всегда говорила, что евреи знают, где хорошие места.

Жена снисходительно мне улыбнулась.

— Скажи это палестинцам. Они посмеются. Смотри-ка, как раз к слову пришлось. Ты знаешь, кто живет в доме напротив нас?

— Понятия не имею. Не знаю даже, кто у нас соседи по площадке.

— Там живет твой… друг.

Я промолчал, и тогда Фадила продолжила:

— Экстремист. Сионист. Дружок детства Рафаэль.

Я был в недоумении и продолжал молчать.

— Пойди посмотри, — позвала меня Фадила, подходя к окну. — Видишь роскошный дом слева? Когда я приходила сюда в последний раз, он входил в подъезд с женой и детьми.

— Может, навещал родню?

Не знаю, с чего вдруг я ляпнул такую глупость. Но если честно, мне совсем не хотелось оказаться соседом Рафаэля и то и дело с ним сталкиваться. Как мне себя вести? Здороваться? Попытаться снова завязать дружбу? Нет уж, наши дороги разошлись, враждебные слова рассорили. Между тем судьба свела нас снова. Может, в этой невероятной… случайности нужно видеть знак, что нам предстоит снова сблизиться?

— Не думаю. Они возвращались домой, это было видно.

— Ничего себе зашибает твой дружок! Нора неслабая!

Фадила легонько шлепнула Сурию по макушке.

— Что это за выражения? Отвыкай, детка, от жаргона, мы теперь буржуа из квартала Виллербан.

Сурия расхохоталась. А мне было не смешно. Я смотрел на шикарный дом, где, как говорят, жил Рафаэль.

Он пошел дальше моего.

 

Рафаэль

 

Июль 2014

ЦАХАЛ вошел в сектор Газа. Название операции «Нерушимая скала». Военные действия, которых мы так опасались, начались. Убийство в июне троих подростков-израильтян Гилада, Нафтали и Эяля всколыхнуло весь Израиль и диаспору. Речь шла не о заурядном преступлении — палестинцы так страшно выразили свою ненависть и подтвердили это, устроив праздник в честь кровавого события. Израильские экстремисты в ответ убили подростка-палестинца, и этот ужасный факт свидетельствовал, до какой степени накален Израиль. Хамас продолжал стрелять и выпускать ракеты в мирные израильские города. Гнев израильтян достиг пароксизма. Война нависла как неизбежность.

Сколько раз мы смотрим ремейки жестокого фильма и не перестаем ужасаться его жестокости. Война за войной, но продюсеры и актеры не упускают возможности нас шокировать.

ЦАХАЛ уже пострадал в предыдущих столкновениях, предав то абсолютное доверие, которое питали к ней евреи всего мира, и вот мы снова в страшной тревоге следим, как теряет она своих солдат. Со своей стороны Хамас не дошел еще до предела жестокости и решимости. Безудержный фанатизм не знает жалости, он безоглядно уничтожает противников и столь же безоглядно жертвует своими сторонниками, сея вокруг ужас.

С комком в горле мы сидим у телевизоров, ожидая новостей, следя за ходом операции.

В новостях нас ожидает сюрприз. До сих пор СМИ считали своей задачей пугать весь мир ужасами войны, изображая палачами израильтян. Но на этот раз они не обходят вниманием факты, которые вынудили ЦАХАЛ стронуться с места. Говорят о сотнях ракет, пущенных с территории Газы, о провокациях Хамаса, о его жестоком обращении с собственным народом: живых щитах, которыми прикрываются бойцы, жертвуя мирным населением. Говорят о том, что ЦАХАЛ предупреждает мирное население о налетах и бомбардировках, посылая СМС или разбрасывая листовки. Даже «Монд», которую большинство евреев считает пропалестинской газетой, публикует не такие однобокие статьи и смотрит на конфликт гораздо объективнее. Просто не верится!

Но СМИ опоздали, после стольких лет вранья невозможно вернуть себе девственную невинность, вернуть доверие общины. Большинство евреев уже не слушают традиционные каналы, они пользуются Интернетом, следят за событиями на самых активных сайтах, даже если они крайне правые и очень недоброжелательны к Франции. А может быть, именно поэтому. Как бы там ни было, все прекрасно знают: радио и телевидение проиграли. Настоящие сражения разыгрываются в другом месте, где идет война без правил и все средства хороши, лишь бы достать противника. Интернет для СМИ то же, что поле боя в спорте. Стратегии пропагандистов переместились в Фейсбук и Твиттер. Сообщения, заявления, фото и видео выбрасываются в Сеть одним кликом, одним прикосновением пальца, а дальше начинается драка — нападения, защита, оскорбления, вопли. Свойственная социальным сетям свобода выражений рождает самые невероятные неологизмы, которые распространяются и приживаются. Вынужден признать, что сторонники палестинцев активнее и действуют более умело. Сеть наводнена антисемитскими выпадами и призывами к смертоубийству. Этим пропагандистам недостаточно документальных съемок, какими пользуются классические СМИ, они смело выдают сирийскую войну за израильскую и захлебываются от ненависти. Все позволено. А почему нет?

Среди этого кипения я пытаюсь оставаться прагматиком, не поддаваться безумию безоглядной солидарности, требующей одобрять каждый шаг ЦАХАЛ, каждое решение израильского правительства. Мечтаю сохранить ясную голову. Но напрасно. Война требует, чтобы каждый выбрал свой лагерь, она требует преданности. И я не могу быть сторонним наблюдателем.

Я ощущаю вокруг ненависть, она меня тревожит. У меня возникает ощущение, что за столкновением этих двух армий таится другой конфликт, более глобальный и нам пока неведомый. Жертвами этого конфликта можем оказаться мы, евреи диаспоры.

 

Мунир

Я вне себя. Столько погибших! Такое отчаяние! Смотреть хронику невыносимо.

Израильтяне сметают кварталы, убивают детей, женщин, стариков под предлогом уничтожения членов Хамаса. Я ненавижу эту организацию исламистов, которая не принесла палестинцам ничего хорошего. Вернее будет сказать — ненавидел. Но сейчас приходится выбирать, и я готов ее поддерживать. Я надеюсь, что эти люди сумеют противостоять армии варваров, сумеют отомстить за повальные убийства.

Нет, Мунир, ты не можешь так думать. Тебя захлестнул гнев, ты пожелал новых смертей в отместку за свершившиеся. Но тебе это несвойственно, ты хочешь совсем другого!

И все-таки гнев переполняет меня всякий раз, когда я смотрю новости и видео на Фейсбуке, читаю газеты. Израиль, евреи воюют в полноте своего всемогущества. Они ощущают свою безнаказанность, потому что вокруг полное безразличие. Франсуа Олланд поддержал их на первых шагах, СМИ демонстрируют понимание по отношению к палачам, остальные западные страны одобряют или молчат.

— Как не стать антисемитом, когда видишь такое! — восклицает что ни день Фадила вне себя от горя.

Мне бы вступиться, в сотый раз повторить, что одно дело Израиль, а другое — евреи вообще, что не стоит смешивать палачей-сионистов и евреев — борцов за мир, но язык у меня не поворачивается. В социальных сетях евреи распоясались, защищают свою «другую родину», оправдывают действия армии зла…

Так зачем мне дотошно дорожить привычными для меня понятиями? Цепляться за смысл слов, которые другие давным-давно извратили?

Потому что я хочу сохранить трезвую голову. Хочу сберечь хоть малую толику человечности, которая до сих пор помогала мне оставаться над схваткой. Но когда я смотрю хронику, мне плевать на трезвость. Еще один кадр — и я готов воевать вместе с Хамасом.

— В субботу у нас акция в поддержку Палестины, — сообщила мне Фадила.

Я никогда не принимал участия ни в одной их манифестации. Бок о бок с женой в ее борьбе я поучаствовал единственный раз, когда поругался с Рафаэлем, и сохранил об этом весьма печальное воспоминание. Вовлеченность жены в политику всегда меня беспокоила, она становилась пассионарием, в ней проявлялись черты, которые мне не слишком нравились. С ее товарищами я не находил общего языка, и мне было трудно себе представить, как она с ними ладит. А теперь мне пришло в голову, что Фадила была права. Нельзя постоянно подавлять свой гнев во имя ценностей, над которыми все смеются. Эти опороченные ценности становятся оправданием трусости.

— Я пойду с тобой.

Фадила не удивилась моему ответу, она взяла мою руку и пожала ее.

— Сурия тоже пойдет, — добавила она.

Дочка иногда приезжала к нам на субботу и воскресенье. Она жила теперь в Париже, заканчивала образование. У нее был жених, звукорежиссер, если говорить точнее, дружок, потому что они не предпринимали никаких шагов, чтобы узаконить свою связь. Они познакомились на концерте и вели богемную жизнь. Сурия пошла в Фадилу, боролась за и против всего, что можно: за право голоса для иммигрантов, против голода, против исламофобии, за легализацию нелегалов. Похоже, она решила соревноваться с матерью.

Ну а теперь — да, мы все втроем пойдем выплескивать свой гнев против государства сионистов.

 

Рафаэль

Я пропустил несколько дней и не без опаски навестил своих виртуальных друзей — в основном это читатели моих романов — в Фейсбуке. Я знал заранее, что они меня не порадуют. В самом деле — кое-кто изрыгал ругательства в адрес Израиля, ссылаясь на совершенно лживую информацию. Но с этим я давно смирился. Что поделать? Люди, с которыми я нахожусь в полном смысле в виртуальных отношениях, читатели или друзья друзей, часто высказывают мнения, не схожие с моими.

Зашел на страницу Мунира. Я навещаю его иногда из чистого любопытства. И еще мне хочется ощутить, что мы с ним все-таки связаны. Мне даже хочется ему написать. Но что я ему скажу? И захочет ли он со мной разговаривать? Наша последняя встреча оставила у меня горький осадок. А прочитав, что пишет его жена, я не сомневаюсь, что он в противоположном лагере.

Жена его страшно активна в Сети, а Мунир нет. И если он вдруг решается написать пост в Фейсбуке, то это цитата из романа, философская мысль, мнение экономиста.

Как он? Его тоже захватила волна гнева, несущая большинство мусульман?

«Все на демонстрацию в поддержку Газы!»

В юности мы были в одном лагере, и граница, которая отделяла нас от врагов, проходила не через Газу. Угрозы, страх, непонимание, наша непохожесть на других объединили нас и заставили выступить против общих врагов. Потом приоритеты сместились. Отстаивая себя, свою самобытность, мы вышли на аванпосты армий, которые приготовились выплеснуть свою ненависть… Но мы еще способны заговорить друг с другом, прежде чем медленно двинемся каждый в свою сторону и вольемся в ряды сражающихся.

И хотя я встретил его с листовками возле супермаркета, мне больно представлять его шагающим в рядах махровых фундаменталистов вместе с оголтелыми гопниками предместий, среди перевозбужденных бородачей, которые вопят, ненавидя Израиль.

Я горько вздохнул и продолжал читать посты у себя на стене в Фейсбуке. Слова одной моей подруги-мусульманки, живущей в тысячах километрах от нас, меня ошеломили. В реальной жизни я никогда не встречал эту женщину, но мы вели с ней долгие разговоры о литературе, политике, беседовали на самые разные темы, в зависимости от новостей и настроения. Мы познакомились, когда она откликнулась на мою статью в одном психологическом журнале, где я писал о возможностях изменить свою жизнь. У нас были общие культурные ценности, мы мирно подшучивали над нашими религиями, и вот теперь она сдалась.

Мудрая добрая Малика, пишущая прекрасные стихи и замечательные рассказы, которую я ободрял, призывая продолжать литературную деятельность, поддерживал шутками и всерьез, превратилась вдруг в злобную фурию. В своих многочисленных постах, касающихся конфликта, она называет израильтян нацистами, евреев диаспоры — сообщниками, призывает ополчиться против лоббистов, уничтожать израильтян. Я окаменел. Я полагал, что и об этом конфликте мы будем говорить в том же сдержанном тоне, в каком уже обсудили множество проблем. Но нет, это оказалось невозможно. Внезапное чувство отвращения поднялось во мне. Я почувствовал себя одураченным. Вот одна из ловушек виртуального мира: чужаки пробираются в твою жизнь, становятся друзьями, занимают место в твоей истории. Но когда драма приближается к развязке, они открывают свое истинное лицо и виртуальная близость рассыпается в пыль. Сколько потерянного времени! Какое разочарование!

На секунду мне захотелось предложить ей спокойный взвешенный разговор, но ее фотографии, комментарии, замечания меня сразу же остановили. Я вычеркнул Малику из списка моих друзей. И, еще не остыв, заблокировал ей доступ к моей странице.

Хирургическое вмешательство. Болезненная утрата.

 

Мунир

Я продвигался вместе с небольшой плотной толпой, скандирующей враждебные Израилю слоганы. Сдержанная ярость горела в глазах манифестантов, наполняла их голоса. Она передалась и мне, как бывало на первых демонстрациях, когда я шел рядом с Рафаэлем. Здесь были белые, черные, арабы, умеренные, бородатые, молодые, старые — все ратовали за дело справедливости и были счастливы. Но я прекрасно чувствовал: защита прав палестинцев сейчас нас объединяет, но побудительные мотивы у каждой из групп свои. Измени почву — и эти группы не сойдутся. Возможность побыть вместе радует этих людей.

Фадила и Сурия шли, держась за руки. Можно было подумать, что жена боится, как бы маленькая дочка не потерялась.

Прохожие лионцы в большинстве своем отводили взгляд. Палестинцы их не интересовали. Или перестали интересовать, потому что набили оскомину. А скорее всего, люди боялись худшего. Я узнал эту опасливость, она возникает всегда, когда мусульмане шагают, сбившись в кучу. На них смотрят со страхом, недоверием и ожесточением тоже. На взгляд прохожих, в этой демонстрации участвует слишком много бородачей и юнцов-гопников из предместий, а эти люди не вызывают у них сочувствия.

Вчера в лицее ученики меня спрашивали:

— Месье, вы пойдете завтра на демонстрацию?

Я пожалел о своем посте в Фейсбуке и ответил утвердительно.

— Мы тоже идем!

Во взглядах читалось удовлетворение: мы заодно, мы воюем.

И вот сегодня мы встретились. Они несмело подошли ко мне, чтобы пожать руку, поздоровались с женой и дочкой, едва решаясь на них взглянуть, а потом, сунув руки в карманы, сбились в стайку и зашагали. Они не решались скандировать слоганы, зато всматривались в лица прохожих, ловили одобрение, которое прибавляло им гордости или, наоборот, неодобрение, которое повышало агрессию.

Глядя на моих ребят, я понял, что в этом мире мало что изменилось. Эти подростки одиноки, чувствуют себя растерянными в мире, который кажется им враждебным. Они ищут, за что им уцепиться, чтобы быть принятыми, любимыми, и готовы накинуться на каждого, кто посмеет хоть как-то их задеть. Единственная разница: преподаватель, выходец из такого же предместья, человек такой же культуры, шагает рядом с ними.

Я увидел, как они вдруг оживились, захлопали в ладоши. Группа поодаль развернула флаг Хамаса, ребята в этой группе надели платки с символами Исламского государства. Фанатики.

— Ты видишь эту гадость? — спросил я Фадилу.

— Хамас — символ сопротивления в Израиле.

— А ИГИЛ? Какое мы имеем отношение к ненормальным, которые зверски убивают всех подряд, в том числе и мусульман, если только те им не повинуются?

Жена передернула плечами.

— Невозможно все проконтролировать. На демонстрации всегда приходят экстремисты, чтобы показать себя, завербовать сторонников.

Именно это меня и обеспокоило. Реакция моих учеников показала мне, как они неустойчивы, как падки на воинственные призывы. Когда я учился в лицее, нашим героем бы Че, он был для нас символом борьбы и отваги. Мертвый герой. Ни технологии, ни авиация не уменьшили тогда еще мир настолько, чтобы призывать нас в революционные армии. Сегодня для молодежи имамы и джихадисты такие же кумиры. С той только разницей, что сегодня все расстояния сократились, молодежь призывают по-настоящему сражаться. И вместо пятнадцати минут славы Энди Уорхола сулят ей вечное блаженство.

Неожиданно группа фанатиков остановилась возле небольшого магазинчика. Раздались свистки и крики. Мои ученики присоединились к ним.

— Что там происходит?

— Это магазин одного еврея, — смущенно сказала Фадила.

Сердце у меня сжалось. Мои ученики в возбуждении махали кулаками. Нет, я сюда пришел не для этого. Я борюсь по-другому. И они тоже должны бороться по-другому.

— Не получается избежать таких перехлестов, — смущенно повторила жена.

Необходимо! Иначе для владельца магазина, для прохожих демонстрация будет только выплеском ненависти.

 

Рафаэль

«Смерть евреям!» — вот что кричали демонстранты. И не где-нибудь, посреди Парижа. А кое-кто из них размахивал флагом Хамаса, а другие флагом ИГИЛа. Потом напали на синагогу. И все это происходит во Франции при всеобщем полнейшем безразличии. Барбес в огне. Перевернутые машины, разбитые витрины, покалеченные городские коммуникации.

СМИ и политики минимизируют факты, говорят об отдельных группах. Главное для них — ни в коем случае не обличать. Не смешивать ислам и исламистов. Это их кредо, всегда одно и то же. Франция по-прежнему боится своих мусульман. Верхи и журналисты в одной и той же фразе осуждают экстремистов и призывают отделять скромных верующих от уродливого явления. Совмещение сразу смягчает силу осуждения и показывает французам, что у них нет критериев, чтобы судить о происходящем и выявлять истинных виновников. Как будто в этом случае есть о чем рассуждать, разбираться, разжевывать! А что касается мусульман, то кто, как не они, должны отмежеваться от исламистов, твердо противостоять экстриму во имя своей религии.

В этот день мы обедали с Жюльеном в ресторане и обсуждали печальные события. За соседним столиком два бизнесмена прислушивались к нашему разговору. Сначала неявно, потом откровенно. Их любопытство показалось мне неуместным, и я понизил голос, чтобы не говорить свободно. Внезапно один из них обратился к нам:

— Простите меня, пожалуйста, но я слышал ваш разговор, и я полностью с вами согласен. Все, что происходит сегодня, постыдно.

— Именно так, и нельзя позволять этим экстремистам бросать нам вызов, — добавил второй. — Они призывают к смертоубийствам, устраивают черт знает что, а правительство сидит сложа руки.

— Я скажу вам одну вещь. — Первый наклонился, словно собираясь доверить секрет. — Я целиком на стороне Израиля. Эта страна по крайней мере имеет мужество сражаться с исламистами. Надеюсь, они всех их уничтожат.

— А во Франции ничего не изменится. Разве что Марин Ле Пен станет президентом, — заключил его коллега.

Я застыл, не говоря ни слова — это были совсем не те люди, чье сочувствие меня бы порадовало. Совсем напротив. Подобных людей я терпеть не мог: они сидят тихо, ничего не делают, потихоньку ворчат, бранятся и доверяют свою судьбу течению времени и крайне правым.

Я предпочел не вступать с ними в разговор и повернулся к брату, собираясь продолжить нашу беседу.

— Они правы, — тихо сказал Жюльен. — Ничего здесь не изменится. Только крайне правые выведут эту страну на правильную дорогу.

Жюльен тоже?! Готов лечить холеру чумой? Соскучился по охоте за ведьмами?

— Марин Ле Пен тоже ничего не сможет, — убежденно заявил я.

— Ошибаешься. Она будет действовать твердо и решительно.

— Ты считаешь, что евреям нужно голосовать за Национальный фронт, чтобы обеспечить себе безопасность?

— Многие уже так и делают.

— Но это же партия антисемитов! Они громче всех костерят Израиль!

— Знаю. Но Ле Пен выглядит последним оплотом против ненависти мусульман. Многие из наших считают: чем хуже, тем лучше, и, уезжая из Франции, готовы голосовать за Ле Пен, чтобы она истребила здесь тех, из-за кого они уезжают.

— Политика выжженной земли.

— Можно сказать и так. Вокруг меня много евреев готовятся уезжать. Некоторые с энтузиазмом, остальные с тяжелым сердцем.

До сих пор большинство кандидатов на отъезд повиновались таинственному зову родной земли или хотели обеспечить своим детям будущее по своей вере и идеалам. Мало кто уезжал по принуждению из соображений безопасности. Но теперь из этих соображений уезжали люди даже моего круга. Друзья, мои родственники собирали информацию, предпринимали первые шаги, выставляли на продажу квартиры, совершали поездки в Израиль, чтобы понять, как можно там устроиться. И дело не в глубокой вере, не в идеалах сионизма. Они считали, что нужно уезжать, пока не поздно, пока не наступил настоящий ужас. Общину лихорадило. Все ободряли друг друга, призывая решиться на отъезд.

Уехать в Израиль? Отказаться от Франции? Поддаться панике? Но здесь же кричали: «Смерть евреям!» Что помешает им завтра убивать?

Отказаться от незащищенности во Франции ради еще большей незащищенности в Израиле? Отдать своих сыновей в армию? Буду ли я трусом, если останусь? Проявлю ли мужество, если уеду? Буду предателем, если избавлю сыновей от армии, или заботливым отцом, пекущимся о будущем своих детей?

Нет, пока еще я француз, укорененный на этой земле, обеспокоенный всеобщей паникой. И уже не настолько объективный, чтобы полагаться на свои предпочтения.

— Нам придется уехать.

Фраза, сказанная женой, ошеломила меня. Мне показалось, что я услышал: «Конец света завтра».

— Нужно смотреть правде в лицо, — добавила она, видя, что я молчу. — Все будет только хуже.

«Все» — это лоскуток будущего, о котором мы ничего не знаем, над которым не властны, о котором ведает только Бог, будет он погружен во тьму или залит светом. «Все» — это наши страхи, сомнения, антисемитизм, исламизм, крайне правые, Божье милосердие или наказание, жизнь или смерть. «Все» кружится у меня в голове, сбивает с толку, мешает отвечать. И тогда Гислен беспорядочно перечисляет самые разные доводы и плачет:

— Во Франции всегда будут экстремисты. Никто не станет заниматься молодежью предместий, и она вырастет в огромную армию радикальных исламистов. Сюда вернутся все, кто уехал в Ирак и Сирию, чтобы убивать, резать и пытать. Ты думаешь, они сложат оружие, откажутся от безумия и ненависти и станут добропорядочными гражданами? Нет, они будут делать здесь то, чему научились там. И начнут с евреев. Ты знаешь не хуже меня, что в Израиле никогда не будет мира, так что каждое новое столкновение окажется поводом для охоты на евреев. И даже если мир будет подписан, ненависть исламистов не погаснет. Судьба палестинцев для них только предлог. Французы слишком нерешительны, мусульманским радикалам они отвечают туманными осторожными речами.

Нельзя сказать, чтобы доводы Гислен были взяты с потолка. Действительно, нет ни одного факта, который бы говорил, что ситуация улучшится.

— И ты готова уехать?

— Нет, я никогда не буду готова расстаться с Францией, но мы должны уехать ради наших детей. Ради наших внуков.

Ну и ну.

— Уехать в Израиль?

— Или куда-нибудь еще. Где могли бы жить без тревоги, от которой каждый день все больше болит сердце.

— И что мы будем делать… там?

— То же, что и здесь. Ты можешь открыть агентство или преподавать. Там увидим.

— А дети? Их учеба? Язык? — Я задавал вопросы, заранее зная ответы, потому что не раз уже задавал их сам себе. Но я должен был произнести их вслух, чтобы знать, что мы с Гислен думаем одинаково. Когда предстоит важное предприятие, отрабатывают каждый пункт. А это было важное предприятие. Речь шла о будущем.

— Они справятся. Они способные. Во всяком случае, мы должны подготовиться. На случай, если… Быть готовыми двинуться в путь со дня на день.

Многие евреи уже перешли на такой образ жизни. Они называют его «жить налегке». Продали квартиру и вообще все, что имели, жили в съемной и готовы уехать в любой момент, если ситуация ухудшится. Общину преследует навязчивая боязнь стать жертвой очередного выверта истории, страх оказаться в положении немецких евреев, которые не сумели вовремя сдвинуться с места, уловить тревожные знаки, позволили себе поверить фальшивым посулам.

 

Мунир

Из парижской демонстрации не вышло ничего хорошего. Виновата горстка оголтелых. Или — кто знает? — их там было много, и они прекрасно знали, чего добиваются? Лично мне это неизвестно. В Интернете сторонники Израиля твердят о реальной опасности, об охоте на евреев, а сторонники палестинцев о провокациях Лиги защиты евреев и о том, что СМИ раздувают факты не в пользу мусульман. Как бы там ни было, но действия бунтарей, этой молодежи из предместий, исламистов, ненавидящих евреев, вредят делу палестинцев и честному имени мусульман. Французы запоминают только искаженные ненавистью лица, и в их глазах арабы всегда безоглядные свирепые экстремисты.

В молодости мне было не очень-то уютно чувствовать себя арабом, но меня спасал оптимизм, свойственный юности, которая только открывает для себя жизнь. Я верил, что с годами «коренные», если можно так выразиться, французы изменят свое мнение о нас к лучшему. Мне казалось, что время разгладит складки, которые оставила история на ткани жизни. Казалось, что французов перестанет страшить наша на них непохожесть. Они к нам привыкнут, научатся различать нас, разберутся, какие мы на самом деле, и не будут считать неистовость единиц нашей общей родовой чертой. Но каждый прожитый год убеждал меня в тщетности моих надежд. И тогда я перенес свои надежды на дочь, уговаривая себя, что нужно время, чтобы надежды реализовались.

Но, к сожалению, карикатура, именуемая «араб», стала еще уродливее, новые фантазии и страхи сделали ее еще мрачнее. Теракты 11 сентября, жестокие репрессии исламистов, убеждение, что джихадисты укоренились во Франции, подогрели страхи и подозрительность, нарисовав еще более пугающий образ мусульманина.

Франция тоже изменилась, но, похоже, пути арабов и французов расходятся, а не сближаются. Нам и дальше придется все время доказывать, что мы честные и порядочные. Они останутся судьями и контролерами, следящими за нашей жизнью в стране. А мы будем бесправными, опасными, преследуемыми гражданами, на которых всегда направлен указующий палец. И никогда ничего не изменится.

Каким моральным преимуществом они обладают, чтобы судить, где добро и где зло, где положительные ценности и где отрицательные?

Они забыли об ужасах, которые творил католицизм? О крестовых походах? Инквизиции? Преследовании евреев? Уничтожении протестантов? Их религию тоже использовали как средство укрепления власти, завоевания мира, как возможность подчинить себе другие народы. Но со временем все эти темные намерения потерпели крах. Так будет и с исламистами. Мракобесие обречено.

Но пока каждый мусульманин вынужден отвечать за их злокозненные амбиции.

 

Рафаэль

Сегодня я разместил пост в Фейсбуке. Писал под влиянием эмоций, исходя гневом и недоумением. Потому что молчать — значит помогать экстремистам. Потому что кое-кто из моих «друзей» хотел знать, что я думаю о теперешнем конфликте. Потому что в наши трудные времена я больше еврей, чем француз.

Иначе было бы подло.

Друзья,

среди вас нашлись желающие узнать мое мнение по поводу развернувшегося конфликта. Мнение гражданина Франции? Еврея? Писателя? Не важно, раз вы считаете меня другом, не важно, по одной из позиций или по всем вместе.

Поначалу мне казалось, что лучше не участвовать в дискуссии, которая разгорелась в сетях, и я молчал. Из опасения потерять читателей? Возможно. Чтобы сохранить душевное спокойствие? Безусловно. Потому что это не мое дело? Не без этого.

Однако я очень болезненно реагирую на происходящее. А таить свои чувства — значит отказывать в доверии друзьям, пусть мы дружим только в виртуальном пространстве, пусть основой нашей дружбы стал всего лишь ваш интерес к моим книгам.

Итак, я изменил свое мнение и хочу с полной искренностью высказать, что думаю, несмотря на то, что могу кого-то огорчить. Для меня стало невозможно продолжать читать некоторые комментарии и молчать.

Ну так вот.

Для тех, кто знает меня только как писателя, я должен сказать, что я еврей и сионист.

Для многих слово «сионист» превратилось в ругательство, потому что якобы подразумевает варварскую и полную ненависти идеологию, которую ее приверженцы таят про себя, опасаясь закона и просто из трусости.

Это не так.

Я сионист, потому что считаю Израиль страной евреев, считаю, что наша история уходит корнями в эту землю, что наше будущее связано с этой страной.

Сионист, потому что люблю Израиль искренно, глубоко и мистически, но не хочу расставаться с Францией, которую люблю так же глубоко.

Я сионист, потому что буду поддерживать Израиль в его борьбе с теми, кто убивает евреев, потому что они евреи.

Сионист, потому что без Израиля я не был бы спокоен за будущее моих детей. Израиль поможет им противостоять антисемитизму всех мастей.

Кто-то пытается использовать это слово как ругательство? Для меня оно знак почета.

Сионизм не лишает меня трезвости суждений, не ведет к крайностям в вероисповедании. Я не собираюсь одобрять решения израильского правительства, если они расходятся с моими убеждениями.

Я за создание палестинского государства рядом с государством Израиль, но я не оптимист и не верю, что увижу его в ближайшем будущем.

Во всяком случае, пока Хамас и Хезболла будут держать в своих руках судьбу палестинского народа.

Как можно достичь мира, если эти организации упорно стремятся уничтожить государство Израиль?

Их мало заботят несчастные палестинцы, они используют их в качестве живых щитов.

Можно ли назвать мирным время, когда Хамас обрушивает на Израиль шквал ракет? И, получив ответ, лицемерно недоумевать.

Как помириться с организаторами терактов, с убийцами подростков, на могилах которых устраиваются праздники с музыкой, танцами и пирожными?

Как мириться с палестинскими лидерами, которые присваивают себе лично деньги Европы, присланные их нищему народу?

Как мириться с теми, кто учит своих детей в школах и по телевизору ненавидеть евреев и любить смерть?

Как мириться с исламистами, пышущими ненавистью, сеющими смерть во всех концах мира?

Вы хотели узнать мою позицию? Вот моя позиция.

Но я хочу задать вопрос и вам, мои французские друзья мусульманского вероисповедания, сочувствующие делу палестинцев.

Откуда истерия? Почему такое негодование? Назовите его причину и цель. Почему вы не возмущаетесь, когда мусульмане убивают десятками тысяч других мусульман в Сирии, Ираке и других частях света? Вас возмущают исламисты, которые пытают, жгут заживо, обезглавливают христиан?

Нет. Я ни разу не слышал вашего возмущения. Ни разу не видел демонстрации, одушевленной жаждой справедливости. Почему? Мне кажется, можно назвать три причины.

Первая касается жертв: убитые палестинцы вам дороже, чем сирийцы и иракцы.

Вторая касается агрессоров: легче ненавидеть евреев, чем мусульман, пусть преступления мусульман гораздо страшнее и многочисленней.

Третья постыдная, но укорененная в истории, не раз уже вызывавшая разного рода репрессии: вы не любите евреев. Вы используете любой повод, чтобы обличить их, обвинить во всех ваших бедах. При этом потрясаете знаменем прав человека, которые растоптаны во многих мусульманских странах, столь же вражески настроенных против Израиля.

Возможно, у вас есть другие причины и мои покажутся вам пристрастными.

Я жду, что вы скажете. Пока ваша позиция не кажется мне адекватной и не внушает сочувствия.

Комментарии появились буквально в следующую минуту после публикации, и я предположил, что люди либо читают очень быстро, либо читают только первые строчки. Потом убедился, что верным было второе предположение.

Комментировали в основном крайне правые и крайне левые. Можно подумать, что в этой стране мнение имеют одни только радикалы. Мусульмане сосредоточились на моем сионизме. Правда, потом ополчились и против предложенных мной мотиваций, стали сводить счеты и оскорблять. Евреи обрушились на меня со своей правдой — никаких компромиссов с арабами! Никакой им страны! И те, и другие возражали с горячностью, приближаясь к бранной перепалке. Базар, да и только. Словесная битва. Откуда столько ярости и агрессии в мирной стране?

Дискуссия затягивалась, буксовала. Мало-помалу поток ненависти вызвал у меня отвращение, он накрыл меня с головой, чуть ли не потопил. У меня возникло ощущение, что я впустил к себе в комнату орду сумасшедших, готовых разнести все вокруг, поубивать друг друга, а меня линчевать.

Я встал, снова сел, взял сигарету, положил сигарету… Я сделал страшную глупость. О чем я думал, когда торопливо писал, выбрасывая слова в пространство? Чего я хотел? Оправдать себя? Представить лагерь, к которому себя причисляю? Вызвать на откровенный разговор? Нокаут. Я подлил масла в огонь. Огонь вспыхнул. Я сгорел.

И понял: все это бессмыслица. И стер свой символ веры.

 

Мунир

Сурия в отчаянии. Она сидит, обхватив голову руками, точь-в-точь как Фадила, когда горюет и кажется маленькой беззащитной девочкой, которую еще так недавно мы спасали от бед своим теплом. Но сейчас речь не о ссоре с подружками, не об отказе идти на праздник, не о любовной неудаче. Сурия узнала печальную новость: Слиман уехал в Сирию.

Слиман, ее друг детства, застенчивый мальчик, который едва решался поднять глаза у нас в гостях, стал джихадистом. А она даже не заметила, как это произошло.

— С некоторых пор он стал очень верующим — постоянно ходил в мечеть, пять раз в день совершал намаз. Мне казалось, что это хорошо. Он выглядел гораздо счастливее.

— Вы с ним виделись?

— Да нет. После лицея мы потеряли друг друга, изредка переписывались в Фейсбуке.

— И он ничего не говорил тебе о джихадизме?

— Ничего. Говорил в основном о вере, старался меня убедить, что надо быть более набожной, носить хиджаб, что соблюдать Рамадан — это мало для мусульманки, но я всегда отшучивалась. А совсем недавно узнала, что у него был другой аккаунт, с другим именем. Абу — не знаю точно, — и там он выступал гораздо более агрессивно.

Я похолодел при мысли, что моя дочь общалась с членом ИГИЛа, но, подумав немного, успокоился. У Сурии сильный характер, устойчивые взгляды, она не чета той молодежи, что мучается сомнениями, подвергаясь искушениям со всех сторон.

— А как ты узнала о его отъезде?

— Из Фейсбука. Он поместил странный пост о своем будущем путешествии, а я, как идиотка, решила, что он уезжает на каникулы. Спросила, он не ответил. А вчера один наш общий друг сообщил, что Слиман вот уже две недели, как в Сирии.

Фадила была в замешательстве. Что-то не сходилось с той логикой борьбы, которой она следовала всю жизнь.

— В какую мечеть он ходил?

— Не знаю. Но он обожал своего имама, говорил, что тот великий мудрец и человек большой веры.

— Я знаю, в какую мечеть он ходил, — вмешался Тарик. — И поверьте, парень, о котором идет речь, все, что угодно, только не мудрец. Он фундаменталист.

— А тебе откуда это известно? — спросил я брата.

— В пятницу ходил с одним своим другом. Хотел быть в курсе. Парень едва лопочет по-французски и выдает банальности с таким важным видом, будто открывает истины в последней инстанции. Перечислял унижения, которым подвергаются в мире мусульмане, предрекал гибель демократии, обличал извращения Запада. Вся проповедь — прямой призыв к ненависти.

— Проблема в том, — начала Фадила, — что эти реакционеры умеют говорить с молодежью, они на их уровне, и молодежь их слышит. Чаще всего это зеленые юнцы, которые не нашли применения своим мозгам, у них вертится в голове две-три мыслишки, им хочется отыграться за обиды. Хочется быть нужными, определиться, иметь будущее. Как только псевдомудрец говорит, что они нужны и любимы, и предлагает им будущее, где они займут важное место, они начинают его внимательно слушать. А он напускает религиозный туман и подсовывает им всякие мерзости, пообещав, что их ждет серьезное место в истории и счастье в раю.

— Молодняк чувствует, что обрел новую жизнь. Верит, что нашел свой идеал, который нужно защищать, — прибавил Тарик.

— Именно. Имамы задействуют фрустрации подростков, используют присущую переходному возрасту агрессию, показывая им врагов и обещая сражения. Завлекают их в своего рода компьютерную игру: предлагают сценарий, роль героя, полную безнаказанность и врагов.

— Как это полную безнаказанность? — не поняла Сурия.

— Они убеждают их, что наш мир — иллюзия, а значит, с ними ничего не может случиться. Умирая, они получают новую счастливую жизнь.

Сурия опустила голову.

— Не могу себе представить, что Слиман среди этих сумасшедших. Они научат его убивать. Или он сам погибнет среди чужих на чужой земле.

Мне хотелось сказать ей, что Слиман уже умер. Того мальчика, с которым она дружила, уже нет. И если он вернется живым из ада, то навсегда останется другим.

 

Рафаэль

— Рафаэль, к вам из полиции…

Моя ассистентка стояла передо мной и смотрела широко открытыми испуганными глазами. Она пыталась найти слова и успокоиться.

— Это… Это по поводу вашего сына. Старшего…

Паника сродни приступу эпилепсии, мой мозг атакован множеством ужасных картин. Но я беру себя в руки. Я ничего пока не знаю. Ничего не произошло. Во всяком случае, ничего серьезного.

Жена вышла мне навстречу.

— Как он?

— Ему дали успокоительное. Он спит.

По дороге в больницу я старался сладить с паникой, которая парализовала мой мозг. И еще с яростью. Я молился и продолжал молиться, благодаря Бога, что Аарон остался в живых. На него набросились четверо. Увидели у него на шее могендовид и начали бить. Четверо. На улице. Никто не вмешался.

Я вошел в палату и зажал рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Страшная картина. Голова обмотана бинтами. Наложено двенадцать швов. Разбита скула, затек глаз, разбиты губы.

Гислен беззвучно плакала рядом.

— Ты видишь, что они сделали с нашим сыном…

Аарон приоткрыл глаза. Я кинулся к нему. Он протянул мне руку, попытался улыбнуться и заснул снова.

Слезы потекли у меня по щекам. Я их не сдерживал. Я плакал о моем сыне, о том, что он пережил, о минутах, когда ему было так невыносимо страшно. Оплакивал свою глупость, дурацкий оптимизм, нерешительность, готовность выжидать.

Я плакал о Франции, с которой расставался.

 

Мунир

Мне сказали о драке, но я не обратил внимания. Сколько их уже было. Ребята постоянно дерутся. Но когда сказали, что дрались евреи и мусульмане, я невольно скрипнул зубами. В последнее время это стало случаться так часто, что не обращать внимания было уже нельзя. Однако как тут определишь правого и виноватого? Всякий раз в разговорах за стойкой в кафе, в сетях, на сайтах сторонников — читай, экстремистов — общины сваливали вину друг на друга. По телевизору и радио редко говорили о таких вещах, а когда говорили, мы мало верили в то, что говорят.

В лицее я слышал, что евреи спровоцировали мусульман на драку в районе небоскребов, в Виллербане. После драки одного еврея увезли в больницу в тяжелом состоянии. Мои ученики готовились, ожидая ответного удара.

На следующий день районная газета сообщила о том, что произошло, но совершенно по-другому. Молодой человек, еврей, был избит четырьмя неизвестными. Они избили его и бросили. Я лихорадочно продолжал читать и не мог удержаться от горестного возгласа.

Фадила удивленно на меня посмотрела.

— Сын моего друга… — сказал я.

Она сдвинула брови, ожидая подробностей.

— Мальчик, которого вчера избили, сын Рафаэля.

— Вот оно что! — сказала она удивленно.

И, видя, как я потрясен, подошла ко мне.

— А что, собственно, меняет, что это сын Рафаэля? Молодежь дерется. Всегда. Точка.

— Журналист пишет, что на него напали четверо. Что они били его, потому что он еврей.

— Да, так написали в газете, но я слышала совсем другое.

Что на меня так подействовало: факт избиения или то, что жертва — старший сын Рафаэля?

И то, и другое. Я думал о Рафаэле. О том, что он должен был пережить, когда узнал о беде с сыном. Вспомнил наш последний разговор, жестокие, несправедливые слова. С тех пор мы изредка встречались у нас в квартале, но делали вид, что не видим друг друга. Наше безразличие меня даже не задевало, до того он казался мне чужим. И его книги мне тоже не нравились. Не нравилось, что я нахожу в них нашу юность, идеалы, за которые мы вместе боролись. Мне пришлось поверить, что существуют два Рафаэля, мой друг и незнакомец, которого известность наполнила амбициями. Но случилось горе, и я должен был ему позвонить, узнать, что с сыном.

Никакие ссоры не могут оправдать равнодушия.

 

Рафаэль

Целый день я просидел возле Аарона и возвращался домой подавленный, измученный, полный гнева. И вдруг передо мной появился Мунир. Он шел от моего дома. Что он там делал? Наши взгляды встретились.

— Э-э… Привет! — пробормотал он, не ожидая встречи.

Я находился еще в больничной палате, был в ступоре, в который погружает нас беда, случившаяся с самыми близкими. И я ничего ему не ответил. Вежливость — она для присутствующих. А я вот уже несколько часов увязал совсем в другой действительности, все для меня переменилось.

— Я… Я заходил к тебе. Узнал о твоем сыне. Хотел узнать… как он.

Мне бы надо поблагодарить, предложить подняться, выпить кофе, ответить на его вопросы…

— Плохо, — жестко ответил я. — Уроды, которые на него напали, зверски его избили.

Мунир опустил голову, он чувствовал себя неловко.

— Мне очень больно. Эта ненависть, это же ненормально. Она приводит меня в отчаяние. Я не понимаю…

— Чего ты не понимаешь? Что сегодня мусульмане хотят убивать евреев? Что исламисты мечтают довершить то, что начали нацисты? Спроси свою жену, что она думает на этот счет. Она продолжает бороться за несчастных палестинцев против злодеев израильтян? А ты? Ты по-прежнему ходишь на демонстрации вместе со сторонниками Хамаса? Может быть, сам размахиваешь флагом ИГИЛа и призываешь убивать евреев?

Мунир смотрел на меня с горестным изумлением.

— Ты не имеешь права так со мной говорить, Рафаэль! Я тебе запрещаю.

— Ах, вот как? Ты мне запрещаешь? Ты считаешь, что имеешь такое право? Но ты здесь не у себя дома! Точно так же, как я. Пока здесь нет шариата. Но он скоро будет, я не сомневаюсь, но меня уже не будет здесь. Я уезжаю. Оставляю Францию тебе и твоим друзьям. Французы трусы, они вам не помеха, а я не оставлю своих детей в руках ненормальных дебилов, с которыми ты дружишь.

Я даже не знаю, что еще я ему наговорил. Мне хотелось ранить его как можно больнее, а вместе с ним всех, кто ненавидит евреев, кто изуродовал моего сына, как будто Мунир представлял их всех.

— Я не дружу…

Он не стал продолжать и вглядывался мне в лицо, словно искал возможность понять меня. Он поднял руку, как в давние времена, желая мне дать понять, что не будет отвечать, не будет спорить.

— Я пришел поддержать тебя, а ты не нашел ничего, кроме слов ненависти, — проговорил он примирительно.

Он давал мне возможность остановиться, успокоиться, но я не мог, я себя не контролировал. Меня несло, и я тоже хотел все разнести.

— А на что ты надеялся? Что я раскрою тебе объятия? Поблагодарю, и мы сядем вспоминать нашу молодость, когда еврей дружил с мусульманином? Ты понимаешь, что мой сын был на волосок от смерти?!

— Да, понимаю. Да, они могли. Но какое я имею к ним отношение?

— Ты ходишь с ними на демонстрации! И они кричат: «Смерть евреям!»

— Я борюсь за мир. Этим все сказано. Я не экстремист.

— Легко сказать. За мир! А ты понимаешь, что мир недостижим? Арабы не хотят мира! Они хотят нас уничтожить.

— У тебя паранойя, — грустно сказал Мунир. — От горя ты озлился и… поглупел.

— Мне на… плевать на тебя, Мунир! На тебя и на всех твоих! Нельзя дуть в одну дуду с сумасшедшими, а потом удивляться трупам! Вы все до одного гады и предатели!

У Мунира заходили желваки, он держал свой гнев и, возможно, понял мой.

— Ты сам не знаешь, что несешь.

И Мунир ушел с той же яростью, какая кипела во мне.

Но я, я и вправду не знал, что говорил.

Не знаю, на каком был свете.

Не понимаю больше, как дальше жить.