По краям золотой середины

Пристрастность — нечто противопоказанное исторической науке, но присутствующее в ней сплошь да рядом. Оно и понятно: ведь историю пишет и осмысляет человек, а человек по природе своей — существо пристрастное. Но даже при этом не много найдется крупных исторических событий, которые на протяжении веков подвергались бы столь разноречивым тенденциозным оценкам, как испанское завоевание Америки. Вот уже пятьсот лет личности и деяния конкистадоров и конкиста в целом оцениваются с полярно противоположных точек зрения: от безудержного восхваления до яростного осуждения. Один миф порождал новые, одно предзаданное положение притягивало к себе другие и столь же необъективные, игнорирование одного заставляло закрывать глаза на многое. Так и сложились вокруг конкисты две целостные, противостоящие друг другу концепции: оправдательная и обвинительная.

Сказанное, однако, не означает, будто бы все, что было написано о конкисте и о конкистадорах, говорилось с пристрастных позиций: всегда находились те, кто старался придерживаться золотой середины, то есть быть объективным. Они-то и прозвали эти концепции «розовой» и «черной» легендой. И все же приходится признать, что большинство работ на эту тему, созданных в Испании, Латинской Америке и в России, написаны в обвинительном или апологетическом ключе; а главное, «розовая» и «черная» легенды — этот «Двуликий Янус» конкисты — оказались на редкость живучи и постоянно дают о себе знать. Вот почему нельзя их обойти молчанием.

Возможно, столь живучими они оказались потому, что являются сверстниками конкисты и родились как непосредственный отклик на испанское завоевание Америки. «Розовая» и «черная» легенды стали зеркалом, где отразились и пограничный характер эпохи, и двойственность конкисты, сочетавшей разрушение с созиданием, и противоречивый духовный облик конкистадоров. Чтобы поддержать ту или иную легенду, достаточно просто обратиться к документам конкисты, но используя их выборочно. Вам требуется создать «розовые» представления о конкисте? Нет ничего проще. Возьмите реляции и дневники самих конкистадоров: понятное дело, себя и свои деяния завоеватель стремился представить в наиболее выгодном свете и даже неоправданным жестокостям всегда находил оправдание. Человеку свойственно желание думать о себе хорошо и достойно выглядеть в глазах окружающих. А в «окружение» конкистадора входили не столько его соратники и уж тем более не индейцы, а прежде всего колониальные власти и сам король, готовые сурово наказать его по любому навету. Вдобавок ко всему конкистадор думал и о том, как отнесутся к нему потомки, — ведь он ясно осознавал исторический характер своих деяний. Среди хронистов, историографов конкисты, у испанских завоевателей имелись свои защитники и свои противники. Достаточно обратиться к последним — и вы получите материал для создания «черной» легенды. Например, — взять за основу обвинительную книгу великого испанского гуманиста Бартоломе де Лас Касаса (1484–1566) «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий», название которой говорит само за себя, и подкрепить ее бесчисленными свидетельствами современников о жестокостях испанских завоевателей. И в том, и в другом случае используются документы, а исторический документ — вещь очень убедительная.

Поэтому, очевидно, есть смысл более пристально взглянуть на «розовую» и «черную» легенды и рассмотреть аргументацию каждой стороны. При этом автор оставляет за собой право вмешаться в спор и выразить свою точку зрения по тому или иному вопросу.

 

Агенты исторического прогресса?

«Розовая» легенда укоренилась прежде всего в Испании — что вполне объяснимо. Как говорилось, конкистадоры не были изгоями, за чьи поступки никто не в ответе, — они действовали во имя государства и от лица государства; поэтому оценка испанского завоевания Америки — это оценка исторической роли Испании, может даже, оценка всей нации как таковой. А когда к интерпретации исторических событий примешиваются национальные чувства — тут уж не до объективности. К тому же Испании в течение всего XVI в. приходилось отбиваться от обвинений европейских соседей, не успевших урвать самые лакомые куски американского пирога. Когда же они, европейские соседи, доберутся до Америки, то с аборигенами тоже не станут церемониться.

Итак, «розовая» легенда разворачивает к нам Двуликого Януса конкисты своим добрым лицом, тогда как его злобная гримаса становится не видна. Адвокаты конкисты говорят: испанское завоевание Америки было исторической закономерностью — и возразить тут нечего. Да, именно таким оказался ход истории, и его уже не изменишь. А ход истории, как принято думать, в целом подчиняется поступательному развитию, то есть неуклонному прогрессу, и потому конкиста в общем была явлением прогрессивным — хотя бы потому, что она включила ранее изолированные народы в орбиту европейской цивилизации. «Кто нынче посмеет усомниться в том, что Испания, колонизовав Америку, как никакая иная страна способствовала прогрессу человечества?» — восклицает испанский историк. А с экономической точки зрения, как утверждали Маркс и Энгельс, она подготовила создание всемирного рынка. Насчет неуклонного прогресса возникают кое-какие сомнения — впрочем, будущее покажет; во всяком случае, бесспорно то, что с открытием и покорением Америки и начался тот процесс, который нынче называют «глобализацией». Адвокаты конкисты представляют завоевание Америки прежде всего и преимущественно созиданием, в результате чего возникли новые города, государства, новые этносы и культуры. То, что они действительно возникли, — факт налицо. А коли так, то конкистадоры, выходит, были агентами исторического прогресса и выполняли высокую историческую миссию, в чем и видится оправдание их деяниям и злодеяниям.

Однако прогресс — прогрессом, но кроме него есть еще личные жизни и судьбы, боль и страдания отдельного человека, а также судьбы целых народов и культур, раздавленных «объективным» ходом истории. Нельзя отделаться от вопросов: а нужно ли было народам Америки включаться в орбиту европейской цивилизации? Хотели они участвовать в созидании новых государств, этносов и культур? Их ведь об этом не спрашивали. Так по какому праву тогда вершилась конкиста? И какой ценой был обеспечен исторический прогресс?

Цена же оказалась чудовищно высокой: в ходе испанского завоевания, в войнах, а главным образом от занесенных европейцами болезней и от рабского труда погибли миллионы американских индейцев. Сколько-нибудь точных цифр никто не назовет — оценки разнятся примерно в десять раз. По некоторым предположениям, в начале XVI в. численность туземного населения Америки составляла около восьмидесяти миллионов человек и к 1570 г. сократилась до десяти миллионов; по другим, более объективным подсчетам, она в течение века сократилась на треть. В любом случае счет идет на миллионы жизней. А ценность уничтоженных памятников культуры вообще не поддается исчислению, ибо не может быть выражена ни в каком эквиваленте. Впрочем, те, кто веруют, будто бы цель оправдывает средства, ради благой цели ни за какой ценой не постоят. Само же понятие «благой цели», то есть, в нашем случае, цивилизаторской миссии испанцев в Америке, проистекает из веры в поступательный ход истории, которая понимается исключительно как история европейская. Именно амбициозная убежденность западноевропейцев, будто бы их путь развития есть наилучший для всех остальных, и давала им право навязывать этот путь другим народам. Это и есть то, что называется европоцентризмом.

В сущности, европоцентризм и составляет идейную основу «розовой» легенды. Он утверждает право «более цивилизованного» народа «цивилизовать» те, что стоят на низшей ступени развития. А родилась эта теория еще в античности (где берет начало вся европейская политика, история, культура) и была сформулирована Аристотелем — на его авторитет и ссылались в XVI в. испанские идеологи конкисты.

В своем знаменитом трактате «Политика» Аристотель доказывал, что основной закон природы, «естественный закон», состоит в подчинении низшего — высшему: так, говорит он, животное подчиняется человеку, тело — душе, женщина — мужчине, ребенок — взрослому. Эта закономерность распространяется и на людские сообщества: есть народы более цивилизованные, а есть варвары, и последние должны покориться первым. Притом Аристотель вполне допускает применение силы, дабы разумные утвердили свою власть над неразумными — для их же блага, разумеется. Таким образом, «естественный закон» рождает и понятие «естественного права» — права навязывать свою волю другим, хотят они этого или нет.

В Испании XVI в. эти идеи развил применительно к завоеванию Америки крупнейший идеолог конкисты Хуан Хинес де Сепульведа (1490–1573) — в главе о теории и законах конкисты мы подробно рассмотрим его знаменитый «Трактат о причинах справедливой войны против индейцев». Здесь же отметим лишь основной ход его рассуждений: достаточно доказать, что индейцы ниже испанцев во всех отношениях — как фактически отпадет необходимость доказывать легитимное право испанцев владеть заокеанскими землями и навязывать туземцам свою волю. Надо заметить, что Хинес де Сепульведа был далеко не одинок в своих взглядах, да и вся политика Испании в Новом Свете фактически строилась на основе «естественного права». Более того, даже некоторые из противников главного идеолога конкисты, например, замечательный испанский гуманист Франсиско де Витория (1483–1546), вставший на защиту индейцев, и тот полагал, что «эти варвары, по-видимому, не способны создать на законных основаниях гуманное и цивилизованное государство» и потому «для их же собственного блага испанские короли имеют право взять на себя задачу управлять ими».

Испанцы открыли колониальную эпоху в истории нового времени, и они же обосновали колониальную идеологию, которая была взята на вооружение другими европейскими державами. Применительно к «розовой» легенде особо стоит обратить внимание на те случаи, когда питающие ее европоцентристские идеи переносятся в область культуры. Вот, например, современный испанский ученый К. Санчес Альборнос в 1983 г., защищая соотечественников от обвинений в уничтожении индейских культур, пишет следующее: «Какие бы ни пели дифирамбы доколумбовым культурам, чудовищно несправедливо сравнивать их с культурой нашей матери-Испании в эпоху великих трансатлантических экспедиций… Индейцы не имели ничего, что можно было бы даже отдаленно сопоставить с философией, литературой, искусством, наукой, государственными учреждениями испанского королевства в начале XVI в.». И далее: «Несправедливо швырять нам в лицо мексиканские пирамиды и развалины таинственного города инков Мачу-Пикчу, чтобы прославить культуры завоеванных народов. Да разве можно Мачу-Пикчу поставить рядом с Толедо, Сантьяго-де-Компостела, Севильей… пусть даже с такими городами, как Саламанка, Авила, Сеговия?!».

Пиршество каннибалов

Тут важна сама постановка вопроса — ведь на глубинном уровне она отражает отношение конкистадора XVI в. к индейским культурам. Думается, сопоставительно-оценочный подход в области культуры по сути своей глубоко ошибочен. Еще можно сравнивать технические достижения разных народов: изобрел паровоз или не изобрел паровоза… Но давать сравнительную оценку произведений искусства допустимо лишь в пределах одной культуры, одной эпохи и одного большого стиля: так, в живописи итальянского Возрождения выделяются великие мастера, а есть художники второго и третьего ряда. Если же брать произведения разных эпох и стилей, пусть даже в рамках одной культуры, то вопрос «что лучше?» вообще не имеет права на существование. Что лучше: портреты Модильяни, портреты Караваджо или средневековые итальянские фрески? Ничто не лучше и ничто не хуже. Эти произведения принадлежат к совершенно различным эстетическим системам и потому в ценностном отношении не могут быть сопоставимы. И уж тем более абсурден этот вопрос, когда речь идет о произведениях столь разных культур, как испанская и доколумбова американская. Каждая культура, даже примитивное искусство какого-нибудь дикого амазонского племени, имеет абсолютную ценность, ибо каждая — по своему уникальна. Но это понимание пришло к людям лишь в XX столетии. И то, как видно, — не ко всем.

 

Отребье, бандиты, головорезы?

«Черная» легенда более всего прижилась в Латинской Америке и в России, причем в последней она утвердилась в самом плоском, публицистически заостренном, подчас карикатурном варианте. Поэтому «черной» легенде нам придется уделить особое внимание.

Ее родоначальником стал уже упоминавшийся Бартоломе де Лас Касас. Его заслуги как гуманиста, общественного деятеля, историка, юриста воистину неисчислимы; и все же в своей ревностной защите индейцев он интерпретировал конкисту и ее вершителей очень однолинейно и тенденциозно. Он первым упростил представления о конкисте, увидев в ней одну-единственную цель — грабеж. Он исказил подлинный сложный облик конкистадора и свел всю мотивацию его деяний к жажде личного обогащения. Он отказал испанским завоевателям Америки даже в воинской доблести: «Разумеется, — писал он, — то были вовсе не великие подвиги, ведь они побеждали обнаженных индейцев, как если бы сражались с курицами». Лас Касас, называвший конкистадоров «лютыми ягуарами» и «бешеными волками», дал и образец того резкого публицистического тона при разговоре о конкисте, который позже был взят его единомышленниками в Америке и в Европе.

Причины распространения «черной» легенды в Латинской Америке достаточно очевидны. В начале XIX в. в испанских колониях началась Война за независимость, которая в конечном счете привела к появлению на карте Америки новых государств. Естественно, что долгую, упорную и кровопролитную войну повстанцы вели под антииспанскими лозунгами. Эта идеология очень глубоко вошла в сознание креолов (так называли себя белые жители Латинской Америки) и во многом стала определять развитие молодых культур. Кроме того, перед новорожденными американскими нациями встала насущнейшая проблема — найти и утвердить свою характерность. Ведь народ, как и отдельный человек, чувствует себя полноценным, лишь когда в полной мере осознает свое отличие от другого. В чем могли испаноамериканцы отыскать свою особость? В природном мире и в индейском культурном наследии. Где-то оно сохранилось, а где-то и вовсе нет; но его отсутствие нисколько не смущало писателей и поэтов, взывавших к своим индейским корням, к тем славным временам, когда индейцы были хозяевами своей земли. Любовь к индейскому прошлому рождает ненависть к конкистадорам, наглым захватчикам, а к этому примешиваются антииспанские чувства, выпестованные в эпоху освободительной войны.

Здесь, кстати, сыграл свою роль еще ряд немаловажных обстоятельств. Освободительная борьба в американских колониях питалась просветительской идеологией, воспринятой из Франции (в XVIII в., как и в последующие два, всякий просвещенный латиноамериканец стремился побывать в первую очередь в Париже). А для европейских просветителей Испания, переживавшая тогда не лучшие времена, была главной мишенью нападок как оплот косности, деспотизма и колониального гнета. Взгляд просветителей постоянно обращался к эпохе конкисты: обличая испанских завоевателей, они вскрывали всю порочную систему государственного насилия и порабощения. Широкой известностью пользовался переведенный на ряд европейских языков роман французского писателя Ж.-Ф. Мармонтеля «Инки или разрушение перуанской империи». В нем общественная жизнь инков представлялась образцом государственного устройства, а император Атауальпа — идеальным правителем; понятно, как при этом выглядели испанцы. Огромное воздействие на умы современников оказал многотомный труд под руководством Гийома Рейналя «Философская и политическая история заведений и коммерции европейцев в обеих Индиях» (1770), в составлении которого приняли участие многие французские просветители. В этой обвинительной книге прослеживалась история европейских колониальных захватов и грабежей, и, разумеется, больше всего от авторов досталось испанским монархам, конкистадорам и священнослужителям.

Казнь пленных индейцев. Жестокость конкистадоров отражена во множестве европейских гравюр

В эпоху Войны за независимость в Латинской Америке распространился заимствованный из европейской культуры романтизм. Романтизму вообще свойственна идеализация прошлого; а еще для него характерно резкое деление героев на положительных и отрицательных, что породило доныне обиходные выражения — «идеальный романтический герой» и «романтический злодей». И с особой силой эти черты проявились в романтизме заимствованном, отчасти подражательном — каким и было это течение в Испанской Америке. Обратив взор к прошлому, латиноамериканские романтики нередко представляли индейский мир как исключительно гармоничный, своего рода Золотой Век Америки; а разрушители этой идиллии, испанцы, приняли на себя роль «романтических злодеев». Между прочим, яркий образец подобной трактовки дал европейский романтик — великий немецкий поэт Генрих Гейне. В поэме «Бимини» о Хуане Понсе де Леоне, который в поисках источника вечной молодости в 1513 г. открыл Флориду, и в поэме «Вицли-пуцли» о Кортесе он вволю поиздевался над конкистадорами и представил их в самом отвратительном и карикатурном виде. Вот, например, как он охарактеризовал Кортеса:

Упаси бог в чем-либо упрекать Гейне: он был не историком, а поэтом, а поэту дозволено то, что возбраняется историку. Вместе с тем поэмы Гейне, безусловно, способствовали формированию «черной» легенды — причем не только в беллетристике и в массовом сознании, но и в исторической науке.

В XX в. начинается систематическое научное изучение доколумбовых культур. Ученые, посвятившие себя этой области знаний, тоже внесли свою лепту в создание «черной» легенды. По человечески их вполне можно понять: способны ли они испытывать иные чувства, кроме ненависти, к тем, кто лишил их не только ценнейших материалов, но фактически самого предмета исследования? Можно ли без содрогания читать о том, как сотнями сжигались бесценные рукописи майя? Наконец, не будем забывать, что в XX в. в ряде стран Латинской Америки так называемый «индихенизм» (апелляция к индейским корням нации) становится составной частью официальной идеологии. В Мексике, например, вы не найдете памятников конкистадорам, зато в центре столицы красуется статуя Куаутемока, последнего правителя ацтеков, оказавшего Кортесу отчаяное сопротивление при осаде Теночтитлана.

Вместе с тем далеко не вся латиноамериканская историческая наука и беллетристика развивалась в русле «черной» легенды. В Латинской Америке были написаны замечательно глубокие исследования, демонстрирующие объективный взгляд на эпоху конкисты и на личности конкистадоров. Более того, даже здесь находились писатели и поэты, которые откровенно восторгались конкистадорами, создавая идеализированные образы несгибаемых «рыцарей без страха и упрека».

В России «черная» легенда о конкисте укоренилась в XVIII в. под воздействием французских просветителей. Еще в 1735 г. в «Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям» был опубликован пространный очерк «О сыскании Америки и о перехождении в оную некоторых европейцев», где говорилось о «бесчеловечных поступках гишпанцев против покоренных ими американ». И может, не столь уж неожиданным выглядит экскурс в эту тему в знаменитом «Письме о пользе стекла» (1752) Ломоносова, где создан отталкивающий образ конкисты:

В том же духе конкисту интерпретировал литературный противник Ломоносова Сумароков в стихотворении «О Америке» (1759):

В 1778 г. на русский был переведен упоминавшийся роман Мармонтеля, и широкой известностью в России пользовался труд Рейналя — о нем, в частности, упоминает Радищев, затронувший тему порабощения Америки в «Путешествии из Петербурга в Москву». В начале XIX в. эту тему подхватил Гнедич, член «Вольного общества», который еще в юности написал драму об Испании, где представил «гишпанцев» воплощением «суеверия и бешенства». В стихотворении «Перуанец к испанцу» (1805) эта трактовка переносится уже на конкисту:

Как видно, во всех случаях конкиста понимается исключительно как разрушение, грабеж, вандализм, религиозное лицемерие. Эта трактовка так и передавалась по эстафете российскими вольнодумцами — от просветителей декабристам, затем народовольцам, социалистам, марксистам…

Допрос под пыткой

А в Советской России «черная» легенда была освящена и утверждена официальной идеологией, которая, будучи идеологией тоталитарной, не терпела иных мнений. За что же так невзлюбила советская власть конкистадоров? Вроде бы люди и дела давно минувших дней… Причин тут несколько. Главная из них — суждения К. Маркса и Ф. Энгельса: их труды в Советском Союзе воспринимались как истина в последней инстанции и не подлежали критике. Классики марксизма-ленинизма живо интересовались испанским завоеванием Америки и много писали о нем; они глубоко проанализировали экономический аспект конкисты и убедительно доказали, что именно в эпоху «первоначального накопления капитала» и колониальных захватов окончательно сформировался капиталистический строй и начал складываться мировой экономический рынок. Главной целью основателей научного коммунизма было доказать, что капитализм с пеленок носил грабительский характер, чем и обосновывалась необходимость заменить его справедливым общественным строем; и потому в конкисте ничего иного, кроме ограбления, они не видели и видеть не хотели. «Разбой и грабеж — единственная цель искателей приключений в Америке… Донесения Колумба характеризуют его самого как пирата», — писал Маркс. В советской историографии такого рода оценки воплотились в устойчивые характеристики: конкистадоров называют не иначе как «разбойниками», «бандитами», «грабителями», к которым накрепко приросли определения «алчные» и «жадные». Также Маркс и Энгельс с гневом говорили об уничтожении индейцев и туземных культур. Отсюда — еще одна гроздь убийственных характеристик: «варварство», «невежественность», «жестокость», «кровожадность».

Следует напомнить, что одним из жупелов советской идеологии был антиколониализм (хотя Советский Союз сам фактически являлся крупнейшей колониальной империей). В советском идеологическом лексиконе «колониализм» был одним из самых ругательных слов — наравне с «империализмом». А поскольку Испания открыла эпоху колониализма и в течение трехсот лет оставалась крупнейшей в мире колониальной державой, деятельность испанцев в Новом Свете в советской историографии оценивалась исключительно негативно. К тому же советские люди всегда выражали «солидарность с борьбой народов против колониального ига» (еще один лозунг), а Испания в своих колониях жестоко пресекала любые претензии на самостоятельность — чем нисколько не отличалась от прочих колониальных держав.

Что касается христианизации, то понятно, как к ней относились основоположники научного атеизма. Они считали, что деятельность священнослужителей была лишь ширмой, скрывающей истинные цели испанцев, а также средством духовного закабаления коренных жителей Америки. Поэтому в советском варианте «черной» легенды (в отличие от латиноамериканского) рисовались образы лживых, алчных, циничных, невежественных священников, которые сознательно обманывали индейцев.

Когда дело касалось основ «единственно верного учения», советская историография и беллетристика впадала в резкий оценочный, обличительный и публицистический тон. К тому же по отношению к конкисте и конкистадорам тут было у кого поучиться и на кого сослаться. Для примера автор позволил себе выписать из нескольких книг ряд эпитетов и выражений, относящихся к испанским завоевателям Америки: «воры», «грабители», «разбойники с большой дороги», «подонки», «головорезы», «изуверы», «алчная банда ненасытных конкистадоров», «разнузданная конкистадорская братия», «все они похожи друг на друга, как волки из одной стаи», «дьяволы во плоти». Подобного рода характеристики кочевали из книги в книгу — и нет ничего удивительного в том, что само слово «конкистадор» стало чуть ли не ругательством, синонимом слова «бандит».

На золотых приисках. Тех, кто плохо работал, ждало суровое наказание

Удивительно другое. Рухнула казавшаяся незыблемой идеология со всеми ее мифами; развалилась советская империя; в гуманитарных науках, в том числе и в исторической, произошла коренная переоценка ценностей и перетряска научного аппарата — а «черная» легенда как жила себе, так и здравствует, о чем свидетельствует ряд книг на русском языке, вышедших на рубеже тысячелетий. И все же многое изменилось и в этой области — появилось несколько проблемных статей, предлагающих трезвую и объективную оценку событий и деятелей эпохи конкисты. Но самым мощным противовесом «черной» легенде в России стал изданный в 1985 г. первый том «Истории литератур Латинской Америки» под редакцией В. Земскова (он же — автор большинства глав). И не случайно таким противовесом явился вовсе не исторический, а литературоведческий труд: именно изучение хроник конкисты как художественно-документальных произведений позволило глубоко понять духовную составляющую испанского завоевания Америки.

 

Состав обвинения

О сложном неоднозначном характере испанского завоевания Америки уже говорилось, и многое еще будет прояснено в главе о юридических основаниях конкисты. Главной мишенью обличителей стали непосредственные вершители конкисты. Духовному складу этих людей будет посвящена следующая глава, которая, надеется автор, многое сможет поставить на место. Сейчас же рассмотрим некоторые самые общие обвинения.

В публицистическом запале адепты «черной» легенды невольно, а чаще вполне сознательно внушали, будто конкистадоры были человеческим отребьем, худшими представителями нации. В советской литературе об испанском завоевании Америки постоянно встречается расхожая фраза: «из Испании в Новый Свет хлынули авантюристы, подонки и преступники всех мастей». На самом деле такие представления не имеют ничего общего с исторической истиной и основываются на превратно интерпретированных фактах. Действительно, когда возникли трудности с набором экипажа для первой экспедиции Колумба (многим морякам задуманное предприятие казалось гибельным), 30 апреля 1492 г. королевская чета подписала указ об отсрочке разбора гражданских и уголовных дел, возбужденных против тех, кто давал согласие отправиться в экспедицию. Так в составе экспедиции оказались четверо помилованных преступников. С целью привлечь колонистов в Новый Свет (пока что не суливший золотые горы) Изабелла и Фердинанд в 1497 г. повторили и конкретизировали этот указ: «…Все лица мужеского пола, повинные в убийстве, нанесении телесных повреждений и в любых других преступлениях, за исключением ереси, да будут помилованы с тем условием, что они отправятся на остров Эспаньолу: приговоренные к смертной казни — на два года, а приговоренные к отсекновению части тела — на год». На этом основании делается вывод, будто «Америка с самого начала превратилась в прибежище для преступников».

Однако то было на ранних этапах колонизации. Когда же поток колонистов возрос, монархи в апреле 1505 г. отменили этот указ и приняли ряд жестких ограничений. Отныне любой пожелавший отправиться за океан был обязан подать прошение в Торговую Палату, позже преобразованную в Королевский Совет по делам Индий, пройти рассмотрение своего дела, иногда собеседование и получить разрешение властей. Строжайше запрещался въезд в заокеанские колонии преступникам, людям находившимся под следствием, испанским крещеным евреям и арабам, а также иностранцам, которые могли отправиться в Индии лишь по специальному разрешению короля.

Запрет на выезд в Америку евреям и арабам был продиктован заботой о чистоте веры в испанских колониях. Там и без того языческой ереси хватало. Иностранцы не допускались в Индии, поскольку, как свидетельствует хронист, по убеждению Изабеллы, «никто, кроме ее собственных подданных, не станет лучше подчиняться ей и исполнять ее приказы». Что же касается преступников и подследственных, то в их отношении власти руководствовались также вполне практическими соображениями: лихие люди, смутьяны, склонные к неподчинению законам, в любое время могли создать угрозу мятежа. И особенно бунтовщики были опасны вдалеке от метрополии, там, где власть еще толком не устоялась, где неосвоенных неподнадзорных территорий хватило бы на то, чтобы укрыть сколько угодно мятежных отрядов и целых армий. Впрочем, как показали события XVI в., вроде бы благонадежные и проверенные люди сумели доставить властям немало головной боли своими смутами и междоусобицами.

В любом случае Новый Свет вовсе не был сточной канавой, куда нация сливала человеческие отбросы. Кто отправлялся за океан в первой половине XVI в.? Весьма пестрый люд во всех отношениях. Основную массу колонистов составляли представители низших и средних социальных слоев — крестьяне, горожане, ремесленники; зато среди конкистадоров в большинстве были отпрыски мелкопоместных идальго, встречались и отпрыски аристократических родов. В основной своей массе это были так называемые «сегундоны» (от испанского «сегундо» — второй), то есть младшие дети, лишенные наследства, которое по закону переходило лишь к старшему сыну. А если добавить к ним священнослужителей и королевских чиновников всех рангов, то можно утверждать, что эмиграция в Новый Свет фактически представляла собой всю Испанию в ее социальном срезе.

Пристрастные историки и беллетристы очень любят подчеркивать, что Франсиско Писарро, покоритель империи инков, был неграмотен. Это так, — однако его племянник Педро написал хронику похода в Перу, и надо полагать, он не прибегал к услугам профессионального литератора, как это нынче принято даже у вполне грамотных. И бесспорно грамотны были его братья — Эрнандо и Гонсало. Вообще среди конкистадоров оказалось очень много не просто умеющих читать и писать, но и литературно одаренных людей. Таков был Кортес, автор пространных посланий королю; блестящий литературный талант явил простой солдат из его отряда — Берналь Диас дель Кастильо, создавший великолепную хронику, которую иногда называют первым американским романом; завоеватель страны муисков, бывший адвокат Гонсало Хименес де Кесада, помимо хроник, писал трактаты и памфлеты; участник его экспедиции Хуан де Кастельянос создал грандиозную эпическую поэму «Элегии о достославных мужах Индий»; а другой конкистадор, Алонсо де Эрсилья-и-Суньига, навеки вписал свое имя в историю испаноязычной литературы эпической поэмой «Араукания» — о завоевании Чили. И этим вовсе не исчерпываются примеры подобного рода.

А теперь рассмотрим, так сказать, состав преступления конкистадоров. Главных обвинений три: жестокость, грабеж и уничтожение культурных ценностей. Рассмотрим каждое из предъявленных обвинений по отдельности. Жестокость конкистадоров давно уже стала притчей во языцех: навязано мнение, будто бы испанские завоеватели Америки в этом отношении сильно выделялись на фоне других европейских народов. Нетрудно привести примеры чудовищной жестокости, явленной англичанами, немцами, французами и прочими европейскими народами в междоусобных войнах, при подавлении восстаний, искоренении ересей и т. п. Не стоит тратить на это бумагу: примерами подобного рода пестрит любой учебник по любой национальной истории. Причем заметим, речь идет о зверствах по отношению к соотечественникам; что же тогда требовать от конкистадоров, воевавших с «дикарями», «язычниками», «каннибалами»? Жестокость по отношению к врагу была этической нормой того времени. Да только ли того? О каком XVI столетии мы говорим, если просвещенный XX век явил примеры таких массовых зверств, что оставил предшествующие далеко позади! Жестокость вовсе не была отличительной чертой конкистадоров; и видимо, прав английский историк Ирвинг Леонард, когда говорит: если испанцы в XVI в. и совершили больше жестокостей, чем другие европейские народы, то потому лишь, что больше других действовали.

Удивительно на этом фоне как раз другое: попытки испанских властей поставить жестокости преграды. Это — тема для отдельного разговора, пока же отметим, что Законы Индий, принятые в эпоху конкисты, отличались невиданным для того времени гуманизмом. Именно в XVI в. в Испании и в ее американских колониях началось гуманистическое движение, какое ознаменовало рождение международного права и возвестило наступление новой эпохи в истории человечества.

Поджаривание на медленном огне

В связи с жестокостью конкистадоров затронем еще два существенных момента. Когда испанцев справедливо обвиняют в массовом истреблении индейцев в эпоху конкисты, читатель невольно проникается мыслью, будто такова была сознательная и целенаправленная установка конкистадоров и властей. Невозможно отрицать, что деятельность испанцев на Антильских островах фактически привела к геноциду — полному уничтожению коренных обитателей этих земель. Вместе с тем следует подчеркнуть, что испанцы вели войну не на уничтожение, а на покорение индейцев, хотя и не брезговали для достижения этой цели никакими самыми жестокими методами. В хронике Берналя описано, как Кортес неоднократно «прощал» вождей, ранее оказывавших ему ожесточенное сопротивление, когда те шли на мировую и признавали власть испанцев. Сам Кортес в «Письмах-реляциях» королю рассказывает, как всячески пытался удержать своих союзников-индейцев от бессмысленной резни побежденных ацтеков, что ему далеко не всегда удавалось: «…Наши друзья проявили таковую жестокость, что никого и нипочем не щадили, сколько бы мы их в том ни попрекали и сколько бы их за то ни наказывали». Странно звучит в устах Кортеса упрек в жестокости — не так ли? Однако он не допустил никаких актов возмездия по отношению к уцелевшим защитникам Теночтитлана. Принципиальное отличие испанской колонизации Америки от английской состояло как раз в том, что конкиста была направлена на контакт с индейцами, на включение их в общественную жизнь, тогда как англичане вытесняли индейцев с занятых ими территорий.

Чем в таком случае объяснить кровавые вакханалии, какие время от времени устраивали конкистадоры? Такова, например, чудовищная резня в Чолуле, когда люди Кортеса уничтожили две с половиной тысячи человек, не щадя ни женщин, ни детей. Такова же резня ацтекской знати в Теночтитлане, вызвавшая восстание жителей столицы. Очень легко истолковать эти и подобные им случаи как проявления политики геноцида либо как безотчетные выплески природного садизма конкистадоров. На самом деле эти злодеяния имели иные обоснования (что, разумеется, никоим образом не служит им оправданием): их главной побудительной причиной, скорее всего, служил заурядный человеческий страх. Конкистадоры были очень смелыми людьми, их отвага доныне вызывает изумление; и все же они не были богами и боялись расстаться с жизнью. Примечательно, что в своих реляциях и хрониках конкистадоры не скрывали, какой временами испытывали ужас — отнюдь не боясь тем самым выставить себя трусливыми людьми. «Оглушительные воинские кличи индейцев, — вспоминает участник завоевания Мексики Франсиско де Агиляр, — вызвали в наших душах столь великий ужас, что многие испанцы просили исповедовать их перед гибелью»; и Берналь многократно отмечал, как по мере продвижения в глубь Мексики нарастал страх в войске Кортеса. По свидетельству Педро Писарро, когда Верховный Инка Атауальпа входил в Кахамарку со своей свитой, некоторые из конкистадоров, сидевших в засаде, «мочились со страху».

Представьте себе, читатель, каково это — с ничтожными силами вторгнуться в мощное государство и оказаться в окружении многотысячных армий противника. Представьте себе, каково это — идти незнамо куда, не ведая, что тебя ждет за каждым поворотом дороги. Экстремальная ситуация, помноженная на неопределенность, рождала постоянный, изматывающий душу страх. «…Я могу уверить Ваше величество, — писал Кортес королю, — что не было среди нас ни одного человека, кто бы не испытывал страха, зная, что мы так далеко зашли в глубь сей земли и окружены столь великим множеством врагов, не имея надежды на помощь ниоткуда; бывало, я сам своими ушами слышал, как люди толковали между собою и даже во всеуслышание, что, мол, это сам дьявол завел нас в места, откуда нам никогда не выйти…». Опасности обступали со всех сторон, повсюду мерещились засады, заговоры, вероломство. В этих условиях у людей, находившихся в состоянии постоянного стресса, подозрительность принимала маниакальные формы. Спастись можно было, лишь прибегая к тактике упреждающего удара: не ждать, когда на тебя нападут, а бить первым. Выжить, выжить любой ценой — вот было главное для испанцев, и при этом уже не имело значения, прав ты в своих действиях или нет. Достаточно вздорного навета, малейшего подозрения, чтобы копившаяся месяцами разрушительная психическая энергия выплеснулась наружу.

Кроме того, «упреждающие» массовые избиения носили показательный и «воспитательный» характер и устраивались с целью устрашения противника. В сущности же они парадоксальным образом являлись демонстрацией слабости конкистадоров. Ведь вот что характерно: когда, например, Кортес победил ацтеков, он больше не прибегал к массовым расправам и при любой возможности старался уладить дело миром.

Наконец, как это ни парадоксально звучит, жестокость была одним из способов достичь мира с туземцами и сделать их своими союзниками — и этот путь нередко оказывался более эффективным, нежели мирный: ведь индейцы, беспрестанно воевавшие друг с другом, понимали и ценили язык силы. Приведем характерный пример из практики Васко Нуньеса де Бальбоа, которого историки и хронисты хвалили за умение налаживать контакт с индейцами. И впрямь, в его правление в Панаме край был, как тогда говорили, «замирен». Итак, в ходе одной из экспедиций Бальбоа вторгся во владения касика по имени Карета. Тот встретил гостей весьма радушно, однако на просьбу снабдить провизией развел руками, сославшись на неурожай и на длительную войну с соседним вождем по имени Понка. Все это была чистая правда, но Бальбоа такая правда не устраивала. Испанцы любезно распрощались с касиком, сделали вид, будто возвращаются на корабли, а ночью обрушились на селение, спалили его дотла, вырезали несколько сот мужчин, захватили в плен касика со всей его родней, реквизировали запасы золота и продовольствия и триумфально возвратились в Санта-Марию. Карета был впечатлен: надо же, сто человек разгромили его двухтысячную армию! А что обвели за нос и напали ночью — так то не подлость, а хитроумие: индейцы сами так действовали в междоусобных войнах. Касик просил отпустить его, поклялся стать верным союзником испанцев и снабжать колонию продовольствием, а в доказательство чистоты своих намерений подарил Бальбоа свою красавицу дочь, которая со временем стала ему верной любящей женой. Конкистадор отпустил касика и обещал ему помощь в войне с соседним племенем. Обещания свои выполнили оба: Карета стал самым верным другом Васко Нуньеса и принял христианство, а Бальбоа вторгся во владения Понки, разгромил его и также сделал своим союзником.

По поводу обвинений в грабеже много слов тратить не стоит: они безусловно правильны. Несправедливо лишь, когда эти обвинения сопровождаются восклицаниями по поводу какой-то особенной, патологической алчности конкистадоров и испанцев вообще. Вполне понятно, от кого исходили эти обвинения, — от тех, кто с завистью смотрел на разбой испанцев. Так и видишь, как благородные англичане или французы, взяв Куско, пальцем не притронулись к сокровищам, которыми был набит этот город! Да, конкистадоры (в том числе и немецкие) грабили индейцев беззастенчиво и кто во что горазд и не видели в своих действиях ровным счетом ничего противозаконного, поскольку их разбой был негласно санкционирован на официальном уровне положением о королевской кинте. Важно, однако, подчеркнуть, что в ту эпоху нашлись испанцы, которые во всеуслышание обвиняли своих соотечественников в бандитизме, и эти голоса опять-таки свидетельствуют о ростках совершенно нового мышления.

В ходе экспедиций испанцы отбирали у индейцев не только золото, но и съестные припасы. Обвинять конкистадоров в грабеже продовольствия можно сколько угодно, но это будет пустым морализаторством. В данном случае вопрос о праве снимался элементарным желанием выжить. Экспедиции длились годами, и обеспечить на этот срок пропитанием несколько сот человек было практически невозможно. Поэтому, отправляясь в дальний путь, конкистадоры заранее рассчитывали на припасы туземцев. Реквизиции испанцы, как правило, старались проводить мирно: выменивали продовольствие на безделушки либо просили вождей оказать им гостеприимство и накормить их. Разумные вожди (а таких оказывалось большинство) понимали суть обращения: не отдашь добровольно часть — отберут насильно все. Неразумные отказывали, о чем впоследствии жестоко сожалели.

Варвары и цивилизаторы

Наконец, рассмотрим третье обвинение — уничтожение культурных ценностей. Мы, живущие в XXI в., с детства привыкшие ходить в музеи и на выставки и восторгаться произведениями искусства других народов, глубоко прониклись уважением к иным культурам. И нам трудно поверить, что сама эта идея ценности иных культур, особенно так называемых «примитивных», — родилась и устоялась совсем недавно, лишь в начале XX столетия. Еще в конце XIX века искусство народов Африки, Америки, Полинезии вообще не воспринималось таковым — этнологи той поры считали его произведения чисто утилитарными: преназначенными для обрядовых целей либо для выработки «технического навыка». Понадобились первая мировая война и порожденный ею глубокий кризис европейского самосознания, открытия авангардизма, «Закат Европы» Освальда Шпенглера, труды блестящей плеяды антропологов и многое другое, чтобы европейцы, две тысячи лет погруженные в свой европоцентристский сон, очнулись, оглянулись по сторонам и поняли, что они на Земле не одни и не главные.

Так можно ли в таком случае требовать от испанца XVI в., еще только высунувшего голову из средневековья, чтобы он пришел в эстетический восторг от индейских идолов и пирамид? Конкистадоры, истово религиозные люди, о чем еще не раз будет сказано, не могли воспринять религиозное искусство индейских народов иначе, как в самом негативном свете, — по сути своей явлением, противоположным христианству, воплощением язычества, дьявола. И коль скоро свою задачу они видели в том, чтобы нести в Новый Свет христианство, то истово уничтожали всякую его противоположность. При этом они подчинялись соответствующему распоряжению короля: «Приказываем и наказываем, чтобы во всех тех провинциях свергались и разрушались идолы, алтари и святилища язычников…». Что касается майя и ацтеков, то испанцы испытали сильнейший психологический шок, столкнувшись с практикой человеческих жертвоприношений, что, безусловно, сказалось и на восприятии всего образа жизни этих народов, включая и их культуры.

Но и вне зависимости от этого индейские города и селения представляли собой для испанцев абсолютно чужеродное, даже враждебное пространство. Колонизация, как говорилось, предполагала «одомашнивание» этого пространства, а это было невозможно без его коренного преобразования, перекраивания по своему образцу. Допустимо ли было в таком случае поставить собор рядом с пирамидой? Его можно было построить лишь на развалинах пирамиды, как на площади Тлателолько в Мехико, либо на вершине пирамиды, как в Чолуле. И удивляет не то, сколько культурных ценностей было уничтожено, а то, что сколько-то сохранилось, удивляет позиция многих христианских миссионеров, которые, словно заглядывая на века вперед, сумели донести до нас хоть какую-то часть культурного наследия индейцев.

Но более всего изумляет способность некоторых конкистадоров эстетически оценить индейское искусство. Так, Кортес восторженно описывает ацтекские города, и в его речи постоянно встречаются слова «красивый», «превосходный», «прекрасный»: «…Мы вступили в город, хотя небольшой, но превосходивший красотой все, что мы до тех пор видели, — дома и башни в нем были отделаны с великим искусством…»; «У тамошнего правителя есть несколько домов, еще не вполне завершенных, которые могут соперничать с лучшими зданиями Испании, как по величине, так и по отделке, по красоте каменной кладки и по плотницкой работе…»; «…Особенно же хороши дома правителей и знатных особ, а также их мечети и молельни, где находятся их идолы». И можно поверить, что Кортес вовсе не крокодиловы слезы проливал, когда многократно сетовал на то, что ему приходится разрушать Теночтитлан, этот «прекраснейший город в мире». Таково еще одно проявление присущей конкистадору двойственности.

Итак, не надо требовать от истории невозможного. Конкиста протекала в тех формах, в каких в ту эпоху она только и могла протекать. Конкистадоры были порождением своей страны и своего времени и другими они быть не могли. В связи с этим уместно напомнить замечательную формулу российского историка А. Я. Гуревича: для того, чтобы понять людей тех далеких эпох, сказал он, надо исходить из «презумпции инаковости». Эта формула, отсылающая к юридическому понятию «презумпция невиновности», подразумевает, что люди других эпох были иными, не такими, как мы, и потому у нас нет права судить, а есть задача — понять.