Пространство и время: испанское измерение

Легенды, как «розовая», так и в особенности «черная», помимо всего прочего, грешат еще и тем, что изображают конкистадоров на одно лицо: либо все они как на подбор «рыцари», либо «стая волков». Поэтому начать эту главу придется с утверждения, в какой-то степени противоречащего ее названию: завоеватели Америки были прежде всего личностями, каждый конкистадор действовал по-своему, исходя прежде всего из личностных побуждений. Конкистадоры явились провозвестниками нового времени, которое во главу угла поставило индивидуальность, и она воплотилась в их характерах в самых крайних и обостренных формах индивидуализма. Уместно ли в таком случае сводить эти личности к единому знаменателю?

Испанский историк Франсиско Моралес Падрон решительно заявляет: «Невозможно говорить о них в общем и представить модельный образ, или архетип конкистадора. Его попросту нет. Это были люди различных темпераментов, и свои деяния они совершали в различных обстоятельствах». Но заявление это звучит в главе под названием «Сущность конкистадора», где автор и пытается выстроить модельный образ испанского завоевателя Америки. Значит, это все-таки можно? Конечно, можно — и при этом нисколько не ущемляя индивидуальности. Ведь каждый человек несет в себе особенности своей эпохи и своей нации, а в то далекое время эти общие черты проявлялись, наверное, сильнее, чем сейчас. К тому же конкистадоры действовали в совершенно особых, но во многом и сходных экстремальных обстоятельствах, которые, с одной стороны, в полной мере выявляли их личностность, а с другой, — обнаруживали немало общего в их поступках и мироотношении.

Автор стоит еще перед одной непростой проблемой. В какой мере духовный облик испанского конкистадора определяют черты национальные, а в какой мере — особенности той эпохи? Вопрос этот далеко не праздный. Дело в том, что многие историки и беллетристы объясняют облик конкистадора и конкисты в целом исключительно особенностями испанского национального характера. И все же История в этом отношении поставила своего рода «чистый эксперимент». Речь идет об упомянутом в первой главе необычном эпизоде конкисты, когда испанский монарх сдал в концессию немецким банкирам огромные неисследованные области Венесуэлы. Так вот, немецкие конкистадоры — имеющие полное право так называться, — казалось, ни в чем не уступали конкистадорам испанским: ни в безрассудной храбрости, ни в упорстве, воинственности, целеустремленности, жажде богатства и славы, жестокости, вере в чудеса… Этот эпизод ясно дает понять, что выстраивать модельный образ конкистадора только на основе испанского национального характера совершенно неправомерно.

Думается, духовный облик конкистадора складывался под воздействием трех важнейших факторов: первый — черты национального характера, второй — своеобразие переломной эпохи европейской истории, и третий, который почти не учитывался, — формирующее влияние американского пространства. Все эти факторы так переплетены, что указать, где действует один, а где другой, практически невозможно. Видимо, не будет ошибкой сказать и так: в ту эпоху и под воздействием американского пространства черты испанского национального характера выявились наиболее полно и отчетливо.

Национальный характер есть порождение пространства (географии) и времени (истории). Пространство Испании и Португалии, Иберийский полуостров, — юго-западная окраина Европы, и эту отделенность от остального мира лишь подчеркивает пограничная линия Пиренейских гор. С одной стороны — относительная обособленность и жизнь «на краю» европейского пространства. С другой стороны — это вовсе не та обособленность, что у острова: его замкнутое пространство дает обитателям чувство защищенности и устойчивости. Иберийский полуостров отделен от Европы и одновременно открыт, он сам по себе — пограничное пространство. Окраина — это граница: место встречи с неведомым или чужеродным. Иберийский полуостров находится на стыке миров: на севере соединяется с Европой; восточное побережье глядит в Средиземное море, южное почти соприкасается с Африкой, западное — смотрит в океан.

Но чтобы в полной мере понять характер иберийского пространства, обратимся в древние мифические времена, когда прославлял свое имя могучий Геракл. Десятый подвиг он совершил, доставив царю Эврисфею коров великана Гериона, который жил на острове Эрифия. Тот остров был расположен далеко на западе, в безбрежном Атлантическом океане, куда моряки не осмеливались плавать. По пути на Эрифию, там, где узкий пролив отделяет Европу от Африки, сын Зевса воздвиг две высокие скалы, позже названные Геркулесовыми столбами, и сказал: «Дальше некуда. Здесь предел», что в переводе на латынь звучит: «Нэк плюс ультра». Тем самым Геракл обозначил для европейца предел обитаемой земли, ойкумены. Дальше на запад лежал неведомый океан; и поскольку никто не знал, где он кончается и кончается ли вообще, Атлантический океан был назван Морем Мрака. В сознании европейца античности и средних веков Гибралтарский пролив воспринимался в символическом ключе — как западная граница мира и одновременно как запрет, предел, поставленный человеческим возможностям. Таким образом, символическая западная граница мира являлась составной частью иберийского пространства. Мало того, чуть ли не треть территории полуострова лежит к западу от Гибралтарского пролива. Выходит, иберийское пространство воспринималось и как граница, и как ее нарушение — первый, пока еще земной шаг «за предел».

Разумеется, такое географическое положение Иберийского полуострова не могло не сказаться на самосознании и мироотношении его жителей. Относительная обособленность иберийского пространства рождала у испанцев и португальцев обостренное чувство самобытности и независимости, в то время как открытость этого пространства ветрам различных культур сформировала у них особую восприимчивость ко всему новому. Эти черты в полной мере проявятся при колонизации Америки, когда парадоксальным образом сочетались две противонаправленные тенденции: с одной стороны, испанцы воспроизводили на новых землях собственные формы и нормы бытия, с другой, — очень быстро и легко усваивали элементы индейских культур, в результате чего уже на раннем этапе конкисты началось формирование особой креольской культуры.

Жизнь «на краю ойкумены», на границе миров, в извечном соприкосновении с неизведанным, порождала особое душевное напряжение, острое любопытство, жажду открытия, стремление шагнуть за предел. Вполне закономерно, что именно иберийские народы стали зачинателями эпохи великих географических открытий и сыграли в ней решающую роль. И эту свою великую роль в открытии Земли они ясно осознавали. После того, как Колумб пересек Море Мрака, в испанском гербе по бокам державного орла появились колонны (обозначение Геркулесовых столбов), обвитые лентой с горделивой надписью «плюс ультра», что можно перевести приблизительно так: «За предел», или: «Переступив предел». Первопроходческая страсть, столь свойственная испанским конкистадорам, была заложена в них, так сказать, генетически — заложена иберийским пограничным пространством.

Иберийский полуостров стоит на перекрестке миров, и этим в первую очередь обусловлено своеобразие его истории. Какие только народы не прошлись по этим землям! В древности на юге полуострова возникли колонии финикийцев, затем греков; в V веке до н. э. на полуостров с севера вторглись кельтские племена и так плотно перемешались с его коренными обитателями, иберами, что сложился новый этнос — кельтиберы. Два века спустя на юге полуострова прочно обосновались карфагеняне, и именно отсюда Ганнибал повел свои войска на Рим. Лишь после этого римляне, до сих пор не трогавшие дикую Иберию, всполошились и срочно занялись ее завоеванием. Это им далось нелегко: столицу кельтиберов Нумансию они осаждали восемь лет и взяли, только уморив ее голодом. В конце концов сопротивление было сломлено, полуостров стал западной провинцией Римской империи, названной «Испанией», а кельтиберы были ассимилированы, то есть утратили свой язык и переняли римскую культуру. Прошло еще пять веков, и Испанию постигла участь Рима — она была завоевана вестготами, и на ее землях сложился ряд христианских королевств. Как видно, Иберийский полуостров издревле был тиглем расово-этнического и культурного смешения.

Но на этом перипетии иберийской истории не закончились — главное событие предстояло впереди. Оно-то, собственно, и определило своеобразие истории Испании, оказало решающее влияние на испанский национальный характер и отразилось при завоевании Америки. В 711 г. в Испанию вторглись из Африки мусульмане, берберийские племена, разгромили христиан и в течение нескольких лет подчинили себе почти весь полуостров. Восемь веков на землях Иберии оставались мавры — так христиане прозвали захватчиков. Испанию нередко сравнивают с Россией на том основании, что народы обеих стран пережили многовековое мусульманское иго. Была, однако, очень существенная разница: если Россию завоевали кочевые племена, по уровню развития стоявшие ниже оседлых славян, то мавры, носители утонченной культуры Востока, по многим статьям превосходили вестготов. И потому в испанскую культуру вместе с тысячами арабских слов вошли достижения восточной литературы, философии, медицины, архитектуры, декоративного искусства.

На севере Испании, в неприступных горах Астурии, сохранилось лишь крохотное независимое христианское королевство. Отсюда-то христиане и начали шаг за шагом оттеснять мавров с захваченных земель — эта война, растянувшаяся на восемь веков, получила название «Реконкиста» («отвоевание»). В ходе Реконкисты и выковывался испанский национальный характер, а также складывались формы общественной и военной организации, затем частично перенесенные в Америку.

В войне с маврами также не было единой христианской армии, линии фронта, единоначалия, плана ведения военных действий. Реконкиста в основном состоялась как результат частной инициативы, когда феодал с разрешения короля, а то и по собственному почину собирал на свои деньги войско, возглавлял его и отхватывал кусочек вражеской территории, после чего происходил дележ земель и добычи. Герой испанского народного эпоса «Песнь о моем Сиде» (XII в.) как раз и был таким вот независимым воителем, хотя и вассалом короля. В эпоху Реконкисты сложилась традиция договоров с королем на военные операции с учетом материальных интересов каждой из сторон — те договоры были прародителями капитуляций, патентов и лицензий, какие позже король раздавал завоевателям Нового Света. И тогда же возникла форма энкомьенды — когда воин в качестве награды за доблесть получал надел земли с определенным количеством людей в услужение.

Реконкиста завершилась падением Гранадского эмирата, последнего оплота мавров на полуострове, — и произошло это в том самом достопамятном 1492 г., когда Колумб впервые пересек океан. Получилось так, что Реконкиста практически без временного зазора переросла в конкисту, и потому в сознании испанцев эти два исторических события оказались слиты во времени и были восприняты как две кампании одной и той же войны, лишь на разных территориях. И нет ничего удивительного в том, что в своих реляциях конкистадоры сплошь да рядом называют индейские храмы «мечетями»; что они постоянно сравнивают индейцев с маврами и с турками, притом сами себя называя не «испанцами», а христианами; наконец, что Сантьяго (Святой Иаков), покровительствовавший испанцам в их борьбе с маврами, стал святым покровителем конкистадоров, которые бросались в бой с кличем воинов Реконкисты: «Сантьяго! Замкни Испанию!». Конкистадоры неоднократно «воочию видели», как он на белом коне и с мечом в руке появлялся впереди христианского войска и помогал одолевать во много раз превосходящие силы противника. Не случайно в Латинской Америке насчитывается более двухсот топонимов, связанных с именем Сантьяго, а легенды о его чудесных появлениях могли бы составить целую книгу.

Одна из таких легенд объясняет, как появилось название нынешней чилийской столицы, города Сантьяго-де-Чили. В те времена, когда Чили покорял Педро де Вальдивия, это было крохотное, недавно основанное поселение — несколько хибар за частоколом под защитой тридцати двух всадников и восемнадцати пехотинцев. Касик Мичималонго, в точности знавший количество защитников, собрал несколько тысяч воинов и обрушился на селение. Атака была отражена. Касик послал лазутчика узнать, сколько всадников осталось в живых, и тот сообщил: тридцать три. Индеец не поверил, ведь он в точности знал, что до битвы их было тридцать два. Послал нового лазутчика и тот подтвердил: тридцать три. Тогда-то касик и понял, что это Сантьяго пришел на помощь испанцам, прикинувшись простым солдатом, и немедленно снял осаду крепости.

Тогда никто еще не сознавал, насколько сущностно различны эти две войны, Реконкиста и конкиста, между которыми пролегла граница двух эпох, средневековья и нового времени. Но конкистадоры, люди пограничного сознания, как пограничны были пространство и время, их породившие, действительно перенесли в Новый Свет и в новое время немалую долю унаследованного ими средневекового опыта и мышления.

Сантьяго — покровитель конкистадоров. Надпись на гравюре: «Апостол Сантьяго покровительствует кастильцам и преследует индейцев»

 

Духовное наследие Реконкисты

Реконкиста не была непрерывной войной и нескончаемым ожесточенным противостоянием — будь оно так, не пришлось бы говорить о проникновении арабской культуры в христианскую. Военные набеги сменялись иногда длительными периодами мира, противостояние причудливо сочеталось с сосуществованием и взаимообщением. Если первые три века Реконкисты мавры в основном уничтожались или изгонялись с отвоеванных земель, то король Альфонсо VI провозгласил на своей территории политику терпимости, прекратил религиозные преследования евреев и арабов. Он даже поощрял смешанные браки, будучи сам женат на арабской женщине.

Вся история Испании, и в особенности эпоха Реконкисты, выработали у испанцев то национальное качество, которое, в сущности, определило судьбу Испанской Америки — а именно, расовую терпимость, сочетавшуюся с культурной открытостью, о чем говорилось выше. И ни многовековая война против иноверцев, ни экзальтированная религиозность, ни агрессивный национализм, ни изгнание из страны некрещеных евреев (1492) и мавров (1508) не смогли избыть эту «генетическую» черту испанцев и закрыть их для контакта с носителями иных культур. И если внутри Испании с конца XV в. официальная политика отличалась крайней расовой и культурной нетерпимостью, то за пределами страны, в заокеанских колониях, по отношению к индейцам проводилась прямо противоположная политика.

Но и вне зависимости от официальных предписаний и еще до принятия многочисленных Законов Индий испанские колониальные власти, конкистадоры, миссионеры взяли установку на контакт с индейцами, на включение их в орбиту своей цивилизации. Собственно, официально провозглашенная задача конкисты — христианизация язычников — и предполагала контакт, а не отторжение. В этом состоит принципиальное отличие испанской конкисты от колонизации Америки англичанами и французами, которые такую задачу перед собой не ставили, на глубокий контакт с аборигенами не шли и просто вытесняли их с принадлежавших им земель. Что касается испанских конкистадоров, то они могли быть сколь угодно жестоки по отношению к индейцам и в избытке демонстрировать религиозный фанатизм, но в их писаниях не найти откровенно расистских пассажей. Именно их расовая терпимость, кстати, очень необычная для того времени, привела к созданию метисных латиноамериканских этносов.

Вместе с тем Реконкиста оставалась в первую очередь войной и противостоянием. Восемь веков война была главным занятием нации, воинское искусство — самым почитаемым из искусств, воинская доблесть — важнейшей добродетелью. Наикратчайший путь к достижению власти, богатства, славы пролегал через поле битвы. Испанская знать взрастала на дрожжах войны. Состояния обретались не кропотливым трудом и накоплением, а в ходе удачных военных операций, когда плебей за особые заслуги мог удостоиться дворянского звания, простой солдат мог стать землевладельцем, мелкий феодал получить во владение замки и города.

Такой путь обретения богатства, считавшийся самым престижным и самым законным, породил в среде испанской знати, идальго, глубокое презрение к систематическому созидательному труду. Они стремились разбогатеть сразу, как их деды и прадеды, и эта, можно сказать, генетическая жизненная установка, сформированная тремя десятками предшествующих поколений, выталкивала испанских искателей фортуны в Новый Свет, поскольку с завершением Реконкисты Испания уже не могла предоставить таких возможностей. Эта установка сказалась и в стратегии испанской конкисты: если англичане и французы в Северной Америке продвигались вперед постепенно, шаг за шагом, то испанцы сразу устремлялись в самую глубь неведомых земель, чтобы одним махом снять «золотые пенки» с индейских цивилизаций.

Испанский идальго — прежде всего воин, его жизненный путь предопределен его рождением. Однако воинами считали себя далеко не только идальго. Об этом ясно сказал хронист Гонсало Фернандес де Овьедо-и-Вальдес: «В Италии, Франции и многих прочих королевствах мира только знать и рыцари обучены владению оружием, имеют природную либо воспитанную в них склонность к искусству ристания и готовы посвятить себя сему делу; тогда как среди ремесленников, земледельцев и прочих людей низшего сословия лишь немногие умеют владеть оружием и любят воинские упражнения. В нашем же, испанском народе, похоже, все мужчины родились для того, чтобы посвятить себя главным образом воинскому искусству, и войну они считают самым пригодным для себя занятием, а все прочие дела для них второстепенны». Действительно, испанцев можно с полным на то основанием назвать самой воинственной из европейских наций позднего средневековья, и в XV–XVI вв. испанские солдаты, испанская армия в целом считались лучшими в Европе. Так что вовсе не только преимущества в вооружении позволяли конкистадорам одерживать подчас поразительные победы над индейскими армиями.

С конца XV в. испанцы вели непрерывные войны в Европе

Сама форма организации Реконкисты предоставляла максимальную свободу для индивидуального усилия и проявления. Рядовой испанский идальго относился к своим возможностям и оценивал себя несколько иначе, нежели мелкий феодал ряда других стран Европы, вассал, полностью подчиненный сложившейся иерархии. Завышенная самооценка испанцев, личная гордость, переходящая в спесь, давно уже стали притчей во языцех и считались характерными чертами испанского национального характера. И это был вовсе не миф. Испанский идальго никогда не занизит себе цену, всегда готов яростно отстаивать свои права и требовать для себя особых привилегий, не потерпит ни малейшего ущемления своего достоинства и вообще считает себя не ниже короля. Кастильские идальго полагали: «Мы равны королю во всем, только в богатстве уступаем». Арагонская знать заявляла королю: «Каждый из нас стоит тебя, а вместе мы стоим больше тебя». Притом гордость отнюдь не была привилегией знати — чувством собственного достоинства обладал любой представитель средних и низших социальных слоев, даже нищий. Всмотритесь, как изображают простолюдинов испанские художники Веласкес, Мурильо, Сурбаран: это не «униженные и оскорбленные»; эти люди не взывают к состраданию, не стыдятся себя — они стоически переносят свою судьбу и преисполнены чувства собственного достоинства.

Реконкиста придала испанскому феодальному обществу черты неслыханного для той поры демократизма. Власть королей ограничивали кортесы, своего рода парламент феодальной знати; кроме того, в ходе войны против мавров короли направо и налево раздавали фуэрос — различного вида льготы, привилегии, освобождения от податей, касавшиеся как социальных слоев, так и городов. И настолько укоренилась и пришлась испанцам по душе эта практика, что все вокруг только и требовали от правителей все новых и новых фуэрос.

Видимо, не так уж недалек от истины был испанский писатель конца XIX в. Анхель Ганивет, когда дал такую ироничную характеристику испанского общества времен Реконкисты: «В средние века наши провинции требовали собственных королей, но не для лучшего управления, а чтобы порушить королевскую власть; города требовали фуэрос, которые избавили бы их от и без того куцей власти королей; и все социальные слои добивались для себя бесчисленных фуэрос и привилегий. Таким образом, наша родина была в двух шагах от осуществления своего юридического идеала, когда бы каждый испанец носил в кармане официальный документ, содержащий один-единственный параграф — ясный, краткий и неотразимый: имярек, податель сего, имеет право делать все, что ему заблагорассудится». И завоеватели Нового Света в полной мере воспримут обостренный индивидуализм, духовное наследие эпохи Реконкисты.

Реконкиста диктовалась как материальными, так и духовными стимулами, но велась она исключительно под лозунгом борьбы с неверными. Испанцы воспринимали эту войну отнюдь не как сугубо национальное дело — они считали себя защитниками всей христианской Европы. Восемь веков Испания находилась как бы на передней линии противостояния христианского и мусульманского миров; тридцать поколений воителей вели на своей земле нескончаемо долгий крестовый поход. Следствием этого стала искренняя, истовая, экзальтированная религиозность испанцев того времени. После того, как из Испании были изгнаны некрещеные иудеи и мусульмане, в стране воцарилось полное религиозное единодушие; в отличие от других стран Европы, здесь не было ни ересей, ни ересиархов, а Инквизиция, учрежденная в 1480 г., в течение трехсот лет уничтожала подозреваемых, чтобы остальные еще больше укрепились в своей вере. Успех Реконкисты испанцы объясняли прежде всего покровительством святых и не в последнюю очередь национальными добродетелями; и коль скоро не кому-нибудь, а именно испанцам Господь доверил защитить христианский мир от неверных, то они уверовали в богоизбранность своей нации.

Эта идея еще больше укрепилась после открытия Америки. К концу каждого столетия по Европе прокатывалась волна эсхатологических настроений, то есть ожиданий конца света. И особенно усиливались эти настроения перед круглыми датами — 1000 и 1500 гг. Однако в соответствии с евангельскими пророчествами, Страшный Суд наступит не раньше, чем слово Божие распространится среди всех народов Земли. Как раз накануне 1500 г. происходит открытие Америки, населенной язычниками, и этот факт испанские теологи интерпретируют в эсхатологическом ключе: конкиста, имеющая целью обращение неверных, приближает конец времен. И опять эта великая миссия доверена испанцам. Единство духовной миссии Реконкисты и конкисты становится ведущей идеей XVI в.; ее ясно выражают слова хрониста Лопеса де Гомары: «Как только закончилась конкиста мавров, продлившаяся более восьмисот лет, тут же началась конкиста индейцев, дабы всегда испанцы боролись с неверными и с врагами святой веры Иисуса Христа».

То, что сами конкистадоры сознавали свою евангелическую миссию и глубоко в нее верили — не подлежит ни малейшему сомнению, сколько бы их не обвиняли в лицемерии и демагогии. Воинственность испанцев в сочетании с религиозностью дала воинствующую религиозность, самым ярким воплощением которой стали завоеватели Нового Света. Они свято верили в божественное покровительство, о чем свидетельствуют их письма и хроники, в которых мотив этот звучит постоянно. И эта вера получала реальные обоснования в действительности, ведь их деяния подчас выходили за пределы разумного, за пределы человеческих возможностей. Очень ясно эту мысль выразил Гаспар де Карвахаль, хронист беспримерного плавания Орельяны по Амазонке: «Только потому, что Господу нашему сие было угодно, обнаружилась столь великая тайна и свершилось такое важное открытие и до ведома его цесарского величества дошло то, что мы увидели и с таким трудом открыли, — это никаким другим путем, ни силою, ни человеческой властью не могло быть содеяно, не приложи Господь Бог десницу свою к этому или не пройди многие века и лета».

На штандарте Кортеса начертан девиз на латыни: «Друзья, последуем за крестом, и если мы веруем в этот знак, то победим». И впрямь, авантюрный поход на Теночтитлан, с разумной точки зрения, был чистейшим безумием, отважиться на такое мог только человек, глубоко уверенный в покровительстве высших сил. Среди конкистадоров Кортес, наверное, был самым благоразумным, предусмотрительным, хитрым, увертливым, дипломатичным; анализируя его действия шаг за шагом, не устаешь поражаться его безошибочной интуиции, умению решить поистине головоломные задачи, выпутаться из самого безнадежного положения. Однако интуиция отказывает ему всякий раз, когда дело касается религии. Заключив мир с тлашкальтеками, своими будущими верными союзниками, он тут же требует от них принять христианскую веру, на что получает решительный отказ, и тогда священник удерживает его от опрометчивых шагов. И вновь священник призывает его к благоразумию, когда в Теночтитлане он выказывает намерение построить христианскую церковь посреди храмового комплекса Тлателолько. Но никто не способен удержать его от опрометчивой просьбы, обращенной к Моктесуме (который еще не взят в заложники и обладает всей полнотой власти) разрешить испанцам воздвигнуть крест на вершине главной пирамиды — и это предложение вызывает у властителя и его свиты гневную отповедь. В другой раз, войдя в индейский храм, Кортес хватает молот и начинает яростно крушить идолов, и — вспоминает капитан Андрес де Тапиа, — «клянусь честью, в тот момент мне показалось, будто он наделен сверхъестественной силой».

Свою истовую религиозность, стремление насаждать истинную веру конкистадоры демонстрируют на каждом шагу. Даже Лопе де Агирре, мятежник, бросивший вызов всему свету, злодей, поправший божеские и человеческие законы, даже он в письме королю заявляет о готовности умереть за веру: «Хотя в жизни мы были грешниками, мы готовы принять мученическую смерть во имя Господа, ежели на то будет Его воля».

Молебен на острове Куба. Первая месса в Новом Свете была отслужена 6 января 1494 г.

Как в таком случае совместить истовую религиозность со злодействами, жестокостями, алчностью, вероломством? Наивный вопрос. Как будто раньше они не совмещались! Франсиско Лопес де Гомара пишет: «Главное, зачем мы пришли на эти земли, — это восхвалять и проповедовать слово Божие; но вместе с этим мы ищем славу, честь и богатство, хотя все эти вещи редко умещаются в один мешок». На самом деле у завоевателей Америки все эти вещи прекрасно «умещались в один мешок».

Может быть, самая необычная и характерная черта внутреннего облика конкистадоров состоит в том, что духовное и материальное в их сознании не вступают в противоречие. В этом отношении завоеватели Америки уже не люди средневековья с его извечной борьбой «тела» с «духом», «земного» с «небесным», — они предстают как ренессансные личности. Законченным выражением такого естественного совмещения духовных и материальных интересов становятся их экспедиции: с одной стороны — крестовые походы на средневековый манер и вера в свою божественную миссию; с другой стороны, — это чисто коммерческие предприятия, своего рода акционерские компании, куда участники вкладывают капиталы (если не деньги, то ратный труд плюс вооружение), надеясь впоследствии вернуть вложенное с процентами.

 

«Стоить больше…»

Но и материальные интересы конкистадоров далеко не сводимы к примитивной алчности — они представляют собой весьма сложный и многосоставный комплекс, где материальное тесно связано с духовным (помимо религиозного). А чтобы разобраться в этом комплексе, еще раз взглянем на социальный портрет конкистадора. Кто стремился в Новый Свет? Тот, кто не нашел себе достойного места в Старом Свете, тот кто настолько был недоволен своим положением в Испании, что готов был все поставить на карту и очертя голову ринуться за океан. Как уже говорилось, в экспедициях основную массу воинов составляли люди дворянского сословия. Так, хронист, рассказав об экспедиции Альварадо в Перу в составе пятисот человек, отмечает: «В большинстве своем они были людьми благородного сословия, цвет Испании». И можно не сомневаться, что почти все они были «сегундонами», младшими детьми, лишенными наследства. Сегундон несправедливо обижен судьбой: он видит богатства отчего дома — да зуб неймет; он уверен, что по всем статьям ничуть не хуже своего старшего брата — но в его кошельке ветер гуляет, тогда как старший брат, палец о палец не ударив, будет жить припеваючи. Сегундону терять нечего, он сам, своими силами должен переломить незадавшуюся фортуну. Если в Испании с завершением Реконкисты нет места для применения сил, то остается Новый Свет. Здесь есть где разгуляться!

Конкистадоры, будь то идальго или простолюдины, в определенном смысле, действительно составляют «цвет Испании», если говорить не об интеллектуальной элите, а о национальной энергетике. Это самые инициативные, самые предприимчивые люди, они заряжены колоссальной энергетикой, они подчинены мощным стимулам к изменению, обновлению, преобразованию. Их неуемное стремление изменить собственную судьбу неизбежно приводит к преобразованию окружающей их реальности Нового Света; личный интерес находит выход в общественном деянии.

Каталоги пассажиров в Индии свидетельствуют, что мужчинам, отъезжающим за океан, в основном от восемнадцати до двадцати пяти лет. Кортесу исполнилось тридцать четыре года, когда он отправился завоевывать Мексику, его капитанам было под тридцать, а иным по двадцать пять. Сото везет во Флориду девятьсот пятьдесят человек и, по словам Инки Гарсиласо де ла Веги, «все они были юнцы, среди них едва ли нашелся бы хоть один седовласый». Да, конкистадоры в большинстве своем были молоды, и это многое объясняет в их характерах и поступках. Ведь молодости свойственны иллюзии, бурлящая энергия, дух бродяжничества, склонность к авантюрам, самонадеянность, отсутствие чувства меры, порывистость, эгоцентризм, стремление выделиться, тщеславие…

Конкистадоры, как простолюдины, так и в особенности идальго, всецело подчинены тому психологическому комплексу, какой испанцы того времени определили емкой формулой «ir a valer mas». Буквально это можно перевести неудобопроизносимым словосочетанием «становиться стоить дороже», причем лишний вроде бы глагол «становиться» (а буквально «идти») здесь очень важен, ибо он обозначает процесс, устремление, продвижение на пути самооценки и оценки человека в глазах окружающих. Так вот, это повышение «стоимости» человека никоим образом не ограничивается увеличением его материального благосостояния, хотя, конечно, без денег идальго мало что значит, будь он хоть семи пядей во лбу. Испанская поговорка «el dinero es caballero» означает, что без денег благородным сеньором не станешь, и рифма только подчеркивает, насколько одно неотделимо от другого. Вместе с тем сами по себе деньги — далеко не все, они действуют лишь в сочетании с другими составляющими комплекса «большей стоимости». И потому важно, каким путем добыты деньги: если воровством, скопидомством, ростовщичеством — то такое богатство полностью обесценит человека, ибо оно несовместимо с понятием чести.

Честь, honor (отсюда русское «гонор») — основа основ самосознания испанского идальго, да и не только идальго. Испанская поговорка гласит: «Por la honra pon la vida у pon las dos, honra у vida, por tu Dios» — «Ради чести не пожалей жизни, а чести и жизни не пожалей ради служения Богу». Честь налагает на испанца суровые обязательства, и потому — другая поговорка: «Donde no hay honor, no hay dolor» — «Где нет чести, там нет и страдания». Категория «честь», наследие средневековой культуры, чрезвычайно значима для конкистадоров, она постоянно присутствует в их сознании.

Слова эти могут вызвать глубокое возмущение: о какой чести можно говорить в отношении грабителей и убийц? Опять же придется повторить: отрешимся от наших оценок и сосредоточимся на том, как они, люди той эпохи, оценивали свои поступки и себя самих. А для конкистадоров богатство, награбленное в завоевательном походе, было самым легальным, самым честным путем добычи денег. Массовая резня, убийство безоружных, показательные казни, пытки, взятие в заложники вождей — все это не противоречило понятию чести, поскольку входило в арсенал общепринятых в ту эпоху (да и не только в ту) методов ведения войны. А вот что было абсолютно несовместимо с понятием чести, так это обвинение в трусости, малодушии: такое подозрение страшило конкистадоров больше, чем любые опасности, больше, чем смерть.

Яркий пример подобного рода являет Альвар Нуньес Кабеса де Вака. Во время экспедиции Нарваэса во Флориду он резко выступил против решения генерал-капитана разделить корабли и сухопутные силы, прозорливо предвидя, что войско будет обречено на гибель. Тогда Нарваэс поручил ему стать во главе флотилии. Кабеса де Вака категорически отказался: «…Я просил, чтобы он не поручал мне корабли, — писал он впоследствии в своей хронике, — ибо тем самым он даст возможность говорить, будто я… остался из страха, и моя честь окажется под сомнением. Я же готов скорее рисковать своей жизнью, чем позволить усомниться в моей чести». И это не красивые слова, ибо за ними стоит поступок: Кабеса де Вака остался с войском и обрек себя на чудовищные испытания.

Именно к чести взывают лидеры конкистадоров, вдохновляя войско на подвиги. Так, Кортес постоянно напоминает солдатам слова из испанского эпоса, рожденного в эпоху Реконкисты: «Лучше умереть с добрым именем, чем жить обесчещенным». Гонсало Писарро во время неудачной экспедиции в Страну Корицы «утешал солдат и укреплял их дух, и внушал им, что они как истинные испанцы должны достойно перенести сии тяготы, и не только эти, но и большие, если понадобится, ибо чем большими будут эти тяготы, тем больше чести и славы они обретут и доброй памяти оставят по себе в веках».

В приведенном фрагменте из хроники Гарсиласо де ла Беги ясно обозначена еще одна составляющая комплекса «большей стоимости»: жажда славы, желание оставить память о себе. Эти устремления, как видно, тесно связаны со средневековой категорией чести, но вместе с тем они рождены уже новой эпохой и свойственны ренессансному типу личности. Граница эпох обозначила не только разрыв, но и связь времен, то есть собственно движение истории.

Разрыв и связь времен

Конкистадоры же в полной мере чувствуют себя агентами истории и ясно сознают исторический характер своих деяний. Себя самих, свои подвиги они постоянно сравнивают с деяниями воителей Реконкисты и античных завоевателей, и эти сравнения оказываются не в пользу последних. Так, хронист экспедиции Писарро Франсиско де Херес пишет: «Когда это было видано, чтобы столь великие завоевания осуществлялись таким малым количеством людей, которым пришлось превозмочь изнурительный климат, преодолеть огромные морские расстояния и проделать столь протяженный пеший путь, не зная притом, куда они идут и с кем будут воевать? Разве кто-нибудь в этом способен сравняться с испанцами? Не сравнятся с ними ни иудеи, ни греки, ни римляне, коих доблесть так превозносят; ибо римляне, подчинившие столько земель, завоевывали их многолюдными и хорошо оснащенными наемными армиями, которые шли по разведанным местам». И нельзя не признать правоту этого мнения. Столь же остро сравнение с предшественниками, в данном случае с героями Реконкисты, звучит в хронике Берналя: «Многие из тех рыцарей, кои в те времена получили титулы и обрели славу, и не подумали бы идти на войну или в битву, если бы им не обещали плату и добычу; (…) мы же завоевывали Новую Испанию, когда его величество даже не знал о ее существовании»; и потому, убежден Берналь, «мы достойны того, чтобы имена наши золотыми буквами были начертаны на скрижалях истории».

Для воителей Реконкисты главное — не посрамить своей чести в глазах современников. Завоеватели Америки куда больше озабочены мнением потомков. Конкистадоры жаждут не только прижизненной, но и посмертной славы; поэтому в своих писаниях они стремятся представить каждый свой подвиг как уникальный, не имеющий равных в истории и охотно прибегают к преувеличениям. Берналь упрекает Кортеса в том, что тот присвоил себе «всю честь и славу наших завоеваний», и свою знаменитую хронику он пишет, не желая уступать честь и славу Кортесу, «чтобы мои дети, внуки и потомки могли уверенно сказать: «Эти земли открыл и завоевал мой отец, дед, предок». Антонио Седеньо, процветавший в Пуэрто-Рико, попросил лицензию на экспедицию в Тринидад, и прошение свое мотивировал следующим образом: «…чтобы свершить многотрудное дело и оставить по себе особую память». Возможно, впоследствии он сильно пожалел о своем порыве, зато память по себе оставил.

Может быть, самый яркий пример подобного рода являет дон Педро де Мендоса, основатель Буэнос-Айреса. Он был очень богат, имел влияние при дворе, и ничто не мешало ему окончить свои дни в уюте и довольстве. Но все это еще не дает пропуска в историю, ведь, чтобы оставить память по себе, нужно свершить Деяние — и дон Педро все средства вкладывает в экспедицию. В этом нет ровным счетом ничего необычного, если бы не одно обстоятельство: он был неизлечимо болен и месяцами не мог встать с постели. А приковала его к ложу вовсе не старая рана, полученная в Риме, как он старался всем внушить, а застарелая «римская болезнь» — так в то время называли в Испании сифилис. И вот, зная, что дни его сочтены, почтенный вельможа, презрев все тяготы своего положения, полупарализованный переплыл через океан, чтобы основать в Новом Свете «свой город», вынести смену климата и обстановки, осаду индейцев, жестокий голод и умереть на обратном пути на корабле, найдя могилу в море. Таким стал его предсмертный рывок в историю.

В этом отношении чрезвычайно характерен и «типовой сюжет» конкисты, когда капитан, воевавший под чьим-то началом, решает организовать собственное дело. При этом движет им отнюдь не алчность, поскольку он уже достаточно богат, и зачем же ему ставить состояние на карту? Движим он жаждой славы и первопроходческой страстью. Эти же причины, в сочетании с обостренным индивидуализмом, побуждают конкистадоров любыми способами отложиться от вышестоящего: Кортес убежит из-под надзора Веласкеса, Олид — из-под надзора Кортеса, Фернандес де Кордова отделится от Педрариаса Давиды, Белалькасар — от Писарро и т. п. При этом «мятежник» знает, чем рискует, ибо генерал-капитан не пожалеет средств, людей и времени, чтобы стереть его в порошок, поскольку видит в этом подрыв «своей стоимости». Веласкес посылает мощную экспедицию на поимку Кортеса; сам Кортес на два года бросает дела управления Мексикой и уходит в дебри Гондураса, чтобы покарать Олида; Педрариас Давила при вести об отложении Кордовы забирает всех боеспособных людей из всех четырех поселений Панамы, оставив колонии без защиты, — и несется в Никарагуа, где обезглавит мятежника. Это не просто стремление к единовластию: конкистадор жаждет обрести свою «полную стоимость» — богатство, честь, славу и память в веках и не желает делить эту славу с кем бы то ни было.

 

Слово устное и письменное

Далеко не все в характере завоевателя Америки можно объяснить особенностями национального характера и влиянием чисто исторических факторов. За гранью нашего внимания осталась важнейшая сфера воздействия на самосознание и мироотношение человека — духовная культура. Она-то в большой степени руководила действиями конкистадора и стала, так сказать, участником конкисты.

Тогда возникает все тот же вопрос об индивидуальном и типовом, какой уже вставал в начале главы. Можно ли говорить о культуре конкистадоров, если один из них был безграмотным свинопасом, а другой — выпускником Саламанки? Можно, причем вовсе не выбирая между ними некоего, как нынче говорят, «среднего читателя», то есть, в данном случае, средний образовательный уровень. Можно, если обратиться к тем пластам культуры, к которым так или иначе были причастны все завоеватели Америки.

Прежде всего они были причастны к национальной народной культуре. В ту эпоху литература еще не вполне отделилась от фольклора, к тому же с конца XV в. в Испании в средних и высших слоях общества началось бурное увлечение национальным песенным фольклором. Издавались огромными для того времени тиражами и моментально расходились сборники песен (кансьонеро) и романсов (романсеро); при том «ученые», элитарные поэты во множестве сочиняли песни и романсы в народном духе, которые нередко действительно становились фольклорными. Дань этой литературной моде, не проходившей больше века, отдали практически все крупные испанские поэты той эпохи. Не будет преувеличением сказать, что все испанцы XVI в., от хлебопашца до короля, были носителями фольклорной культуры.

На сознание конкистадоров, конечно, в первую очередь воздействовали древние «кантарес де хеста» — песни о подвигах героев Реконкисты и возникшие на основе этих эпических песен романсы. В писаниях конкистадоров постоянно встречаются прямые или косвенные отсылки на испанский народный эпос. Эти произведения возвращали завоевателей Америки к героическому прошлому национальной истории, позволяли им ощутить связь времен и свою духовную преемственность с предками, воспринять себя продолжателями их «крестового похода». В то же время они давали повод для сопоставления и самоутверждения: «Наши подвиги, — пишет Берналь, — ни в чем не уступят их подвигам» (имеются в виду герои Реконкисты).

Впрочем, о воздействии фольклора на сознание конкистадоров можно говорить и шире, не только в связи с романсами и «кантарес де хеста»: важно подчеркнуть, что завоеватели Америки вообще обладали фольклорным типом мышления и восприятия действительности, что многое объясняет в их характерах и поступках, в том числе «эпический» размах их деяний. В частности, фольклоризм мышления конкистадоров проявляется и в их подчас наивной вере в приметы, чудеса. Вспоминает Распар де Карвахаль, хронист плавания Орельяны по Амазонке: «Когда мы были в этом месте случилось нечто, чему мы немало подивились, а было вот что: на один из дубов села какая-то птица, какую мы дотоле никогда не видывали, и стала говорить с неимоверной быстротой: «бегите» (huid), и это слово она повторила много раз, да так внятно и отчетливо, как его мог бы произнести лишь один из нас. Птица сия следовала за нами более тысячи лиг и все время была рядом. Если мы были поблизости от жилья, то на рассвете, когда собирались пускаться в путь, она нас об этом предупреждала, говоря «буио», то есть «жилье» и это было так верно, что воистину казалось чудом, и ей не раз удавалось избавлять нас от неприятностей, потому что она обо всем нас загодя предупреждала». Кабеса де Вака рассказывает, как во время плавания в Южную Америку один солдат взял сверчка; тот не пел два с половиной месяца, пока длилось плавание, — и вдруг однажды ранним утром запел, разбудив людей; в предрассветном сумраке они увидели, что корабль идет прямо на рифы и успели бросить якоря. «Если бы сверчок не запел, потонули бы все мы, четыре сотни людей и тридцать лошадей, и посему мы поняли, что сие чудо свершил Господь, дабы спасти нас…».

В сознании испанских завоевателей Нового Света своеобразно преломились пласты не только фольклорной, но и книжной культуры, которая оказала куда более значительное воздействие на склад личности конкистадора. Именно книжная культура питала неуемную фантазию конкистадора и породила в нем неизбывную веру в чудеса далеких земель, ставшую одним из самых действенных стимулов конкисты. Эта вера отнюдь не являлась исключительным свойством сознания конкистадоров — напротив, порожденная культурой средневековья, она в полной мере была унаследована всеми, кто жил в эпоху великих географических открытий, включая ученых мужей и других носителей элитарной культуры. Но, в отличие от прочих, завоеватели и первопроходцы Нового Света действительно отправлялись в дальние земли, где ожидали увидеть чудо, и Америка зачастую не обманывала их ожиданий. То, что для других было всего лишь книжным словом, для них становилось реальностью или почти реальностью, и оттого их фантазии приобретали совершенно особое качество, близкое к галлюцинациям. Разгоряченная фантазия конкистадоров превратила конкисту в предприятие отчасти «фантастическое» — погоню за химерами и миражами. Однако без этого элемента фантазии чудо конкисты не состоялось бы.

Эта тема, давно привлекавшая автора, сама по себе так значима и настолько изобилует интересными фактами, что вылилась в упомянутую во вступлении книгу под названием «Америка несбывшихся чудес» (Москва, 2001). Автор не чувствует себя вправе обойтись простой отсылкой на нее и вынужден очень вкратце воспроизвести то, о чем писал ранее.

Итак, вера в чудеса далеких земель питалась прежде всего обилием неизведанного земного пространства. Накануне эпохи великих географических открытий западноевропеец относительно хорошо знал лишь собственный «дом» — вспомним, что говорилось о границах европейского пространства в первой главе. И даже в пределах этого «дома» находились «комнаты» чудес: так средневековые умы селили людей с песьими головами в Скандинавии или в Хорватии. Что же говорить об Индии и странах Дальнего Востока! Туда из Европы пробирались лишь единицы, и далеко не всем удавалось возвратиться назад. Записки путешественников ясно показывают, что об этих странах европеец в средние века знал куда больше фантастических небылиц, нежели подлинных фактов.

Мало кто сомневался в существовании сирен, ведь о них столько писали античные и средневековые авторы. Обнаружатся сирены и в американских морях

Важно подчеркнуть еще вот что. Даже в узких границах относительно известной части Земли европеец воспринимал нормативным лишь христианский мир — какие бы безобразия и жестокости в нем ни творились. Все, что находилось за пределами христианского мира, изначально воспринималось как мир аномальный, непредсказуемый, чреватый всевозможными смещениями нормы. Вообще человеку свойственно верить в иные, глубоко чуждые, противоположные формы жизни, необходимые, может быть, прежде всего для ощущения и утверждения нормы собственного бытия. И чем дальше отстояли земли от христианского «центра», тем более вероятными предполагались всякого рода отклонения от привычных форм жизни. Там, как считалось, превольготно чувствовали себя драконы и люди-монстры: одноглазые и шестиглазые, безносые и безротые, что питаются одними запахами, гермафродиты и стетокефалы, у которых голов нет, а лицо располагается на груди, ушастые энотокеты и скиаподы, имеющие одну ногу, но со здоровенной ступней, и прочие в том же роде.

Наконец, говоря о средневековой вере в чудеса, надо учитывать еще одно обстоятельство — люди той эпохи имели совершенно иные представления о границах возможного. К тому же не будем забывать об их глубокой религиозности, которая позволяла им мыслить иначе. «Это может быть, потому что может быть все», — вот как они думали, веруя во всемогущество Бога, устроителя Вселенной.

Все это подпитывало, стимулировало веру в чудеса далеких земель — как воды питают дерево. А взрастало и расцветало это пышное древо чудес на почве книжно-письменного слова. Да, прежде всего именно книги придали аморфным фантазиям вполне определенные, зримые и оттого достоверные очертания; именно книги сыграли главную роль в укоренении, распространении, утверждении тех многочисленных мифов и химер, которые впоследствии столь уверенно «прописались» в Новом Свете.

Но прежде чем приступить к обзору книжных источников, необходимо отметить один очень важный момент. Речь пойдет о самом восприятии книги — а оно в далеком прошлом было совсем иным, чем теперь. Мы уже издавна приучены к тому, что печатное слово может лгать, и оттого наше доверие к книге в большой мере подорвано. А в средние века, да и в XVI в., к печатному слову во всех слоях общества сохранялось самое благоговейное отношение. Почему? Да потому что вплоть до XV в., когда началось развитие книгопечатания, книги были большой редкостью и большой ценностью. Библиотеки имелись лишь в монастырях да во дворцах. Книгу ценили, к ней относились как к источнику мудрости и знаний. В мышлении людей того времени понятия «книга» и «ложь», как правило, не совмещались.

Участник мексиканской кампании Франсиско де Агиляр в своей хронике похода пишет: «С детских лет я посвящал время чтению множества книг о древностях персидских, греческих, римских, также читал я о нравах и обычаях в Индии Португальской…». Что он читал, этот конкистадор, не имевший университетского образования? Книжно-письменные источники заморских «чудес» чрезвычайно богаты и разнообразны. Их обстоятельный перечень занял бы не один десяток страниц, поэтому мы сгруппируем их и кратко охарактеризуем, выделяя лишь наиболее значительные имена и произведения.

 

Чудеса на каждом шагу

Прежде всего это античные авторы — они стали не только родоначальниками главных наук, но и родоначальниками многих географических и зоологических фантазий и химер, а их сведения обычно воспринимались как истина в последней инстанции. Греки Ктесий Книдский и Мегасфен, жившие в IV в. до н. э., оба написали внушительные труды под названием «Индика» об Индии, и эти книги, переполненные ошеломительными сведениями об индийских диковинах, утвердили образ Индии — «станы чудес», державшийся в сознании европейцев и в европейской культуре вплоть до XVII в. Наряду с правдивыми сведениями, они сообщают о людях в три пяди высотой, которые воюют с журавлями и куропатками; о дикарях с вывернутыми ступнями — пятки спереди, а пальцы сзади; о безротых, о кинокефалах, людях с псовыми головами, об окиподах (букв.: быстроногих), умеющих бегать быстрее лошадей; о людях с собачьими ушами и одним глазом посередине лба; о всеядных амикторах (букв.: безносых) с верхней губой, нависающей над подбородком, и о прочих удивительных созданиях.

Греков цитировали римляне, которые, как известно, относились к эллинской науке с величайшим почтением. На Ктесия Книдского и Мегасфена ссылался и знаменитый римский писатель и ученый Плиний Старший, чей колоссальный энциклопедический труд под названием «Естественная история» пользовался у средневековых авторов непререкаемым авторитетом. И не меньший успех имело сочинение другого латинского писателя, Юлия Солина, жившего в III в., — книга «Собрание вещей достопамятных». Название говорит само за себя. Солин заимствовал у античных авторов (больше всего у Плиния) разного рода достопримечательности, курьезы и небылицы из области географии и объединил их в занимательный сборник в жанре «всякая всячина». И надо сказать, книга эта впоследствии вызывала к себе самое серьезное отношение. Главное же, она стала прародительницей чрезвычайно популярного жанра средневековой литературы — так называемых mirabilia, описаний всевозможных чудес света.

На античной мудрости основывались средневековые энциклопедии и «космографии», книги энциклопедического характера о Земле и ее обитателях. Как и прочие сочинения подобного рода, они преимущественно представляли собой компиляции — то есть собрание сведений, позаимствованных из других книг. В наше время, когда говорят: «Это компилятивная книга», — подразумевают несамостоятельность автора, эпигонство, а то и попросту интеллектуальное воровство. В средние века к компиляции относились совершенно иначе. Наоборот — это был самый почтенный, самый основательный род научной деятельности. Сведения заимствовались прежде всего из античных авторов, которые сами по себе выступали как бы гарантами правдивости, поэтому компилятивные книги вызывали куда больше доверия, чем оригинальные сочинения. Так, автор книги «Об образе мира» в посвящении замечает: «Я не поместил в этот труд ничего такого, чего не одобряет мнение древних». Средневековые космографы с простодушием и отвагой скорее поэтов, нежели ученых, рассказывали о том, что доподлинно знали, и о том, что знали по слухам, и о том, чего вовсе не знали, нисколько не смущаясь тем, что последнего в их сочинениях было больше всего. Как бы то ни было, не будем забывать, что речь идет все-таки не о сборниках сказок, а о научных сочинениях, создававшихся самыми просвещенными людьми своего времени. А к вескому научному слову во все времена существовало особое доверие.

Одним из первых энциклопедистов средневековья стал Исидор Севильский (560/570—636), епископ Севильи. Главный труд его жизни — «Этимологии» или «Начала» в двадцати книгах — представляет собой самую основательную попытку систематизации знаний того времени. В нем содержатся сведения из области литературы, права, медицины, зоологии, агрономии, географии. Описание ойкумены Исидор начинает с Индии, которую характеризует следующим образом: «Там горы золота под охраной драконов и грифов и бесчисленное множество людей-монстров». Ясно названы три основные приметы Индии: золото, чудовища-звери и чудовища-люди. Эта емкая формула на протяжении многих веков определяла облик Индии, затем была отнесена к новооткрытой Америке, глубоко вошла в сознание конкистадоров и в немалой степени определяла их поиски. Поэтому байки индейцев о монстрах, будь то в образе зверином или человеческом, приводили испанцев в возбуждение, внушая надежду на близлежащие «горы золота».

Разумеется, немногие из завоевателей Америки читали античных авторов и средневековые энциклопедии, хотя, надо заметить, в ту эпоху к этой литературе обращались далеко не только «высоколобые». В Новом Свете, в том числе среди конкистадоров, оказалось немало лиценциатов и людей с неоконченным университетским образованием, и они-то, безусловно, читали эти энциклопедии. Но и независимо от них, «чудеса» из этих книг живо присутствовали в сознании всех конкистадоров либо в устных пересказах, либо в более доступном литературном изложении. Еще раз напомним, что конкистадоры в большинстве своем были идальго, людьми грамотными, которые на чем-то грамоте учились и что-то читали. И читали они, помимо религиозной, ту литературу, какая четыре века спустя получит название «массовой». Да, массовая литература, то есть предназначенная, как ныне говорится, для самых широких слоев читателей, включая грамотных горожан и даже крестьян, возникла с развитием книгопечатания как раз накануне эпохи великих географических открытий — в конце XV — начале XVI вв. В 1473 г. в Испании появилась первая типография, а к концу века они имелись в каждом крупном городе. В короткий срок книга перестала быть привилегией избранных — то была подлинная революция в культурном развитии человечества.

В массовую литературу того времени вошли некоторые произведения и жанры, созданные в эпоху средневековья. Прежде всего — упомянутые «мирабилиа», сборники чудес, а также бестиарии. Название этих книг происходит от латинского «бестиа», что значит «зверь» — то есть речь идет о предшественниках нашего любимого Брема — книгах, описывающих различных зверей и их повадки. Среди зверей и птиц, описанных в бестиариях, немало и фантастических: неумирающая птица феникс, сирены, речная гидра, морские чудища. А к диковинам мира животного примкнули диковины мира человеческого — то есть всякого рода человекоподобные создания.

Бестиарии были не только развлекательным и нравоучительным чтением. Они претендовали на достоверность и даже научность — в том числе, когда рассказывали о людях-монстрах. В их подлинном существовании читателя убеждало, помимо прочего, естественное соседство этих фантастических существ на страницах книг с животными вполне обыкновенными и привычными. Тем самым в сознании читателя реальное и фантастическое, обыденное и запредельное как бы уравнивались в правах, и тогда миф обретал черты подлинности и непреложности. К тому же бестиарии сопровождались иллюстрациями, а изобразительный ряд зритель в ту эпоху воспринимал совсем не так, как сегодня. Эти отличия — того же плана, что и в восприятии книги. Для нас, особенно при наличии фотографии, рисунок давно утратил дух подлинности. Мало ли что можно нарисовать! А тогда все изображенное в книге или на карте носило характер документа. Художник воистину чувствовал себя творцом — любые прихоти его фантазии обретали реальность.

Несомненно, многие конкистадоры были знакомы еще с одним «бестселлером» средневековой литературы. Еще в античности сложился обширный цикл преданий вокруг легендарного Александра Македонского, который покорил Малую Азию и предпринял беспримерный поход в Индию. Неизвестный автор, живший в Александрии во II или III в., объединил эти предания, — и получилось что-то вроде исторического романа, описывающего подвиги великого завоевателя. Эта книга впоследствии получила название «Роман об Александре». В середине IV в. «Роман об Александре» был переведен на латынь; в X в. появился новый перевод на разговорную латынь с многочисленными дополнениями, а к началу эпохи крестовых походов возникли десятки новых версий текста на европейских языках — во Франции, Англии, Германии, Италии, Испании, Чехии, Сербии. И каждая версия добавляла к приключениям легендарного полководца все новые и новые красочные подробности, а то и целые главы. Можно без преувеличения сказать, что «Роман об Александре» в его многочисленных вариантах (в том числе и в поэтических переложениях) был самым читаемым художественным произведением средневековой литературы.

Роман переполнен увлекательными описаниями «индийских чудес». В нем рассказано об амазонках и грифонах, о русалках и безротых, о псоглавцах и великанах, о земном рае и об источнике вечной молодости — и все это в сочетании с подвигами и приключениями македонского царя. Сейчас в это трудно поверить, но средневековый читатель воспринимал роман, несмотря на его явно сказочную, фольклорную основу, как исторический документ, отражающий подлинные факты и события, и на него ссылались ученые мужи и путешественники того времени.

Чрезвычайной популярностью как в средние века, так и в XVI в. пользовались записки путешественников. Этот род литературы, конечно же, обладал наибольшей убедительностью. Одно дело пересказывать античных классиков — при всем к ним уважении — и совсем другое дело увидеть чудеса собственными глазами. Или хотя бы услышать того, кто видел их собственными глазами.

Один из тех немногих европейцев, кому в средние века довелось побывать в Индиях — знаменитый путешественник Марко Поло, автор прославленной книги «Путешествие» (1298). Вскоре переведенная с венецианского диалекта на другие европейские языки, она на долгое время стала одной из самых читаемых и почитаемых в литературе о странах Востока. Космографы и картографы обращались к ней как к самому авторитетному и надежному источнику. И если Марко Поло рассказывал об острове псоглавцев или об острове амазонок, то сомнений в истинности его сведений ни у кого не возникало. В том числе и у Колумба, который досконально изучил «Путешествие» Марко Поло.

Между тем книга Марко Поло была далеко не единственной в своем роде и далеко не единственная пользовалась читательским успехом. Ныне полузабытые, записки путешественников в то время, говоря современным языком, шли нарасхват. Что касается предшественников Марко Поло, то следует упомянуть Вениамина Тудельского, испанского еврея из города Тудела в Наваррском королевстве. Этот неутомимый странник за тринадцать лет, с 1160 по 1173 г., посетил Палестину, Вавилон, Багдад, Самарканд, Тибет, Цейлон, Египет и многие другие страны и города. Подробное, изобилующее деталями описание его путешествия пользовалось большой популярностью до XVI в.

А из последователей Марко Поло немалый успех выпал на долю доминиканца француза Журдена де Северака. С 1319 по 1328 г. он побывал с христианской миссией в Иране и Индии, а вернувшись в Авиньон, сочинил о своем путешествии отчет под названием «Чудеса, описанные братом Журденом из ордена проповедников, уроженцем Северака и епископом города Колумба, что в Индии Наибольшей». Из этого пышного заглавия в сознании читателей сохранилось лишь два слова — «описание чудес», которые, надо признать, очень точно отражают содержание этой прелюбопытнейшей книги. В ней рассказано о драконах, о птице рок, способной поднять слона, о единорогах, карликах, амазонках…

Но главным «соперником» Марко Поло стал францисканец Одорико Порденоне, который конкурировал с удачливым венецианцем как в протяженности своего путешествия на Восток, совершенного в 1316–1330 гг., так и в чрезвычайном успехе своих путевых записок. Лейтмотив книги Одорико — приблизительно тот же, что и сочинения Журдена. Только францисканец особо старается подчеркнуть достоверность сообщаемых сведений. И вот, без тени сомнения почтенный францисканец сообщает, например, такое: «Слышал я, растут там деревья, которые родят мужчин и женщин, и человечки эти бывают с локоть величиной и к дереву прикреплены пуповиной; когда дует ветер, они живые, а если ветра нет, то засыхают». А вот что он наблюдал собственными глазами: «В этой стране встретил я черепаху, которая была больше купола церкви Святого Антония в Падуе».

Но все названные сочинения затмила другая книга в том же жанре, однако весьма необычного свойства. Своеобразие этих путевых записок заключается в том, что написал их человек вполне оседлого образа жизни, кажется, даже не выезжавший за пределы родного края. Бельгийский врач Жеан де Бургонь (ум. в 1372 г.), видимо, утомился от своей размеренной жизни и, будучи в душе, как говорится, романтиком, решил отправиться в дальние края на летучем паруснике своего воображения. И тогда он разложил перед собою книги путешественников и энциклопедистов, понабрал оттуда самых интересных и впечатляющих рассказов, да еще и приукрасил их, выдумал героя-путешественника — английского рыцаря по имени Джон Мандевил — и от его лица свежим сочным языком поведал обо всех его приключениях. Читатели книги сразу и безоговорочно, простодушно и единодушно поверили и в Мандевила, и в его необычайные приключения. Что же касается чудес, то в их достоверности убеждать не было никакой необходимости, поскольку все они уже были многократно описаны предшественниками.

Созданная около 1355 г., книга имела бешеный успех. Тут же были выполнены сотни рукописных копий; через несколько лет книгу перевели со старофранцузского на латынь, а затем на основные европейские языки. Ею зачитывались, ее использовали священники в проповедях, ее даже переложили в обширную поэму. А когда наладился процесс книгопечатания, последовало бессчетное количество переизданий. Вплоть до XVIII в. никто не смел усомниться в подлинности Мандевила, а на его записки ссылались как на достойный доверия источник.

В эпоху великих географических открытий появились и новые очень эффективные формы массового просвещения.

Речь идет о лубочной литературе в ее основной разновидности — о так называемых «летучих листках», которые в Западной Европе получили широкое распространение в XVI в. и выглядели обычно так: одинарный или сложенный вдвое лист бумаги с оттиском гравюры и пояснительной подписью внизу или на обратной стороне листка. Они сообщали самые последние новости и как прародители современной газеты отдавали предпочтение, что называется, «жареным фактам». К таковым относились и сообщения обо всякого рода чудесах и диковинах, и особую убедительность таким сообщениям придавали указания точного времени, места, имени наблюдателя. Между прочим, о результатах первой экспедиции Колумба многие испанцы узнали из летучего листка под заголовком «Открытие Колумбом Нового Света», который несколько раз переиздавался в течение 1493 г. Быстрые в изготовлении, дешевые и доступные, «летучие листки» выпускались массовыми тиражами и продавались в местах скопления людей — чаще всего на площадях и базарах. Стоили гроши, расхватывались моментально, передавались из рук в руки, зачитывались до дыр.

 

Рыцари Старого и Нового Света

Однако самым распространенным жанром массовой литературы, причем самым читаемым и почитаемым именно в Испании и как раз в эпоху завоевания Америки, были рыцарские романы. Они, можно сказать, составляли стержень культуры конкистадоров и во многом определили их духовный облик. Речь идет не только о вере в чудесное, но также о самосознании завоевателей Америки и об их восприятии реальности Нового Света. Потому-то разговор о рыцарском романе следует выделить в отдельную подглавку.

Испанский рыцарский роман переживает эпоху расцвета в XVI в., когда в Англии и Франции этот жанр давно уже отошел в прошлое. На испанском языке рыцарские романы появились в конце XV в.: сначала «Тирант Белый», переведенный с каталанского, затем «Рыцарь Сифар» безвестного испанского сочинителя. Однако повальное увлечение рыцарским романом в Испании началось после выхода в свет знаменитого «Амадиса Галльского». Гарси Родригес де Монтальво, королевский наместник города Медина-дель-Кампо, взял рукопись неизвестного автора об Амадисе Галльском, расцветил ее своей неуемной фантазией, усложнил сюжет, расширил повествование до тысячи страниц и опубликовал в 1508 г. в Сарагосе. Книга имела потрясающий успех, и новые «Амадисы» начали плодиться, как кролики. Пример подал тот же Монтальво: вдохновленный успехом, он выпустил в 1510 г. продолжение романа — «Подвиги Эспландиана», сына Амадиса. И пошло и поехало: одна за другой стали выходить книги о подвигах брата Амадиса, и сыновей Амадиса, и внуков Амадиса, и племянников Амадиса, и двоюродных племянников Амадиса… А также других рыцарей, под стать славному роду. В целом, с 1508 по 1550 г. было издано более пятидесяти новых рыцарских романов.

Обложка пятого тома «Амадиса Галльского» — романа «Подвиги Эспландиана»

Эти романы описывали подвиги какого-нибудь знаменитого рыцаря, который побеждал полчища врагов, одолевал чудовищ, наказывал злодеев, освобождал из плена благородных девиц, прорывался к славе и счастью через запутаннейшие хитросплетения судьбы. А еще эти рыцари беспрестанно путешествовали — поэтому их по праву называли странствующими рыцарями. Дон Кихот, как вы помните, приняв решение стать рыцарем, тут же отправился в путь. Только он странствовал по родной Испании, а вот его излюбленные герои предпочитали путешествия в далекие страны, населенные великанами, карликами, чудовищами, амазонками, волшебницами, драконами, единорогами.

Литература эта большей частью не отличалась высокими художественными достоинствами. Как бы там ни было, все эти романы читали взахлеб, читали в одиночку и вслух, собираясь семьями и компаниями, читали и в королевском дворце, и в крестьянской хижине, читали в домах горожан и в тиши монастырей, читали дамы и кавалеры, старики и подростки. Доподлинно известно, что страстным любителем рыцарских романов был Карл V, и именно по его высочайшему заказу писалось продолжение романа «Белианис Греческий». Этой литературой увлекались даже такие отрешенные от мирского люди, как Игнатий Лойола, основатель ордена иезуитов, и монахиня святая Тереза де Хесус.

Но вот что любопытно. В эпоху расцвета жанра в Испании многие испанские интеллектуалы выступили с резкой критикой рыцарского романа, обвиняя его в лживости и в дурном влиянии на подрастающее поколение. Так, известный писатель Антонио де Гевара в книге об основах воспитания, опубликованной в 1539 г., категорически заявлял: «Надо бы принять закон, чтобы не печатали и тем паче не продавали рыцарские романы, ибо они возбуждают чувственность, склоняют к греху и расслабляют дух…». Однако испанцы совсем не прислушивались к такого рода суждениям — видимо, потому, что эта литература затрагивала некие глубокие струны национальной души. Действительно, герой рыцарского романа сочетал в себе, как истинный испанец, воинственность и религиозность, неколебимое чувство чести и жажду славы, отсутствие трезвого расчета и склонность к авантюрам; а главное, он всегда стремился «стоить больше», перешагнуть за границы пространства и человеческих возможностей. И перешагивал.

Волшебный мир рыцарского романа. Из иллюстраций к «Амадису Галльскому»

Вместе с тем, в отношении к заморским колониям критическая тенденция одержала верх при дворе, и в 1531 г. был принят закон о запрете на ввоз рыцарских романов в Новый Свет. Обращаясь к чиновникам Торговой палаты в Севилье, королева писала: «Мне сообщили, что в Индии провозят много пустых развлекательных романов и историй, таких как книги об Амадисе и прочие в том же роде; и полагая, что книги сии не послужат добром индейцам, ежели те станут читать их и занимать оными свои умы, я приказываю отныне и наперед не дозволять никому провозить в Индии иных книг, кроме тех, что поучают в нашей христианской религии». Такое распоряжение впоследствии повторялось многократно — повторялось потому, что ни в первый раз, ни в последующие оно не возымело никакого действия. Английский историк Ирвинг Леонард, основательно изучивший списки корабельных грузов, показал, что рыцарские романы в огромном количестве нелегально переправлялись в Америку. Там-то они были всего нужнее.

Итак, на один период времени пришлись три, казалось бы, разных события: открытие и завоевание Америки, распространение в Европе книгопечатания и бурное увлечение рыцарскими романами. Неудивительно поэтому, что в снаряжение конкистадора, наряду с арбалетом, мечом, аркебузой, кирасой входили и рыцарские романы. Читались они обычно вслух, в часы отдыха от битв и утомительных переходов.

Самих себя завоеватели Америки равняли с героями этих романов, — и, надо признать, не без оснований. Ведь конкистадоры тоже путешествовали в далекие неведомые страны и видели всяческие «чудеса»: необычайные растения, животных, людей, города и государства. Они тоже совершали немыслимые подвиги, горсткой воинов покоряя целые страны. Они также сражались с неверными и утверждали христианские идеалы. Рассказывают, некий конкистадор заслушивался рыцарскими романами, доверяя каждому их слову. В бою с индейцами он сражался с необыкновенным пылом, показывая чудеса храбрости. Когда же его, уже израненного, попытались увести с поля боя, он воскликнул в негодовании: «Оставьте меня! Ведь я не свершил еще и половины тех подвигов, что каждодневно совершает любой рыцарь из ваших книжек!». Что же касается подвигов, то, пожалуй, конкистадоры оставили рыцарей позади. Трудно представить себе, чтобы Амадис четыре года кряду продирался через девственную сельву, мучимый голодом, москитами, адской жарой, лихорадкой и постоянным ощущением опасности. Вряд ли Амадис смог бы потратить всю свою жизнь на поиски Эльдорадо, как иные из рыцарей конкисты.

И Новый Свет конкистадоры воспринимали в духе рыцарских романов. Что не удивительно: ведь его реальность временами превосходила все границы воображения. Не случайно, при виде столицы ацтеков Теночтитлана Берналь воскликнул, что чудес таких не видел и Амадис Галльский. Рыцарские романы горячили и без того донельзя разгоряченное воображение конкистадоров, которые с необычайной легкостью верили в самые фантастические слухи. Достаточно было какому-нибудь индейцу махнуть рукой в неопределенном направлении и наплести пару небылиц о городе, где стены и крыши домов из золота, как несколько сот человек очертя голову кидались в непролазную сельву себе на погибель. А часто у туземцев даже не возникало необходимости плести небылицы — достаточно было утвердительно отвечать на задаваемые вопросы. Этим, кстати, постоянно пользовались индейцы, чтобы побыстрее и подальше спровадить незваных гостей.

Важно подчеркнуть еще один существенный момент. Читатель уже смог составить представление, насколько глубоко географические и этнографические мифы укоренились в сознании западноевропейца к началу эпохи великих географических открытий. Но и на этом фоне испанцы являли особую приверженность к фантазиям и чудесам, что можно счесть отличительным свойством испанского национального сознания в XVI в. Историки, изучавшие ту эпоху, неоднократно отмечали, что испанцы жили как бы в зачарованном сне и гонялись за миражами, не желая видеть все более обострявшихся реальных проблем. Отчасти именно рыцарский роман оказал влияние на самосознание испанцев, погрузив их на столетие в «сон золотой». Но есть и другая, и, может, главная составляющая этого комплекса: открытие и освоение Америки — беспрецедентный в истории человечества опыт исследования двух громадных материков и покорения многих, в том числе и высокоразвитых народов. Эта грандиозная фантастическая эпопея сама по себе казалась чудесной, она служила питательной средой для жанра рыцарского романа, придавая ему как бы обоснованность в реальности; и она же питала коллективное воображение нации.

 

Новые дрожжи в старой закваске

И вот испанские идальго и простолюдины прибывают в Новый Свет. Они переплывают море-океан, перешагивают через «предел» и оказываются на «обратной» стороне Земли — в совершенно ином пространстве, скроенном по другим законам, в иной природной, географической, социальной и исторической реальности. Их прежний жизненный опыт здесь мало чего стоит, а часто и вовсе неприменим. Поначалу они испытывают сильнейшую психологическую встряску; да и физические нагрузки велики: адская жара, чудовищная влажность, сезоны дождей, тропическая лихорадка — Испания вспоминается раем. Не все выдерживают: кто отправляется на тот свет, а кто бежит в Старый. Так происходит «естественный отбор». А те, что остаются, окрепшие телом и духом, — учатся жить заново.

Проблема отношения конкистадора с пространством Нового Света обычно исследовалась лишь в одном ключе — в том, как испанские завоеватели преобразовывали американское пространство. Результаты этой деятельности материальны и потому вполне очевидны: пришельцы разрушали индейские поселения, основывали новые города, прокладывали дороги, завозили новые породы животных и новые растения и т. п. Если же принять во внимание, что пространство осмысляется человеком и тем самым отражается в его сознании, то, несомненно, оно сказывается на мироотношении человека, его заселяющего; только лежит это воздействие не в материальной, а исключительно в духовной плоскости и не поддается сколько-нибудь строгому учету и определению.

В отношении конкистадоров эта проблема приобретает особую остроту, ибо это не типичная система взаимодействия, когда образ пространства постепенно и «естественно» входит в сознание человека. Здесь речь идет о резком перемещении человека в чужеродное пространство, о столкновении, чреватом психологическим шоком, о противоборстве, болезненном приспособлении, духовном переломе. Вполне очевидно, что в этом случае влияние пространства на сознание человека будет несравненно более глубоким. Колосальное воздействие американского пространства на духовный облик конкистадора почти не принималось во внимание историками, а между тем без него невозможно понять и объяснить очень многое в психологии конкистадора и в мотивации его поступков. Во всяком случае, сами завоеватели Америки нутром понимали это воздействие, ибо, не отрекаясь от «матери-Испании», все же чувствовали себя уже не вполне испанцами. Во всяком случае не такими же, как жители Иберийского полуострова.

Итак, что же происходило с этими людьми на землях Нового Света? Прежде всего, реальность Америки обостряла до крайности отмеченные выше черты национального характера и те, что были сформированы эпохой и культурой. Как будто в старую закваску добавили дрожжей. А если учесть, что в Испании с завершением Реконкисты наступила новая эпоха, то Америка, получается, как бы вернула испанца в предшествующие времена религиозных войн и крестовых походов, оживив его культурную память и вместе с ней его национальный дух. Действительно, рассмотрим черту за чертой характер испанца, включая его интеллектуальный багаж, — и мы увидим, что все они получат в Америке дополнительные стимулы для развития.

Воинственность? Понятное дело, ее питательная среда — война, и в мирной Испании это качество уже не могло найти применения. Зато в Новом Свете — сколько угодно, при том, что Америка предлагала совершенно иной в сравнении с Реконкистой, можно сказать, фантастический масштаб завоеваний.

Религиозность? Ее градус всегда повышается среди иноверцев и достигает максимума в религиозной войне. А именно таковой считалась конкиста с ее заявленной целью, христианизацией. Впрочем, здесь следует сделать одну существенную оговорку. Религиозного фанатизма в Америке было более чем достаточно, и все же в этом отношении колонии уступали метрополии, которая жила в отблесках костров аутодафе. Деятельность колониальной Инквизиции была куда скромнее по масштабам и менее кровавой, что может показаться странным в стихии язычества. Однако здесь нет противоречия. Задача Инквизиции — борьба с еретиками, то есть с теми, кто извращает истинное вероучение; а индейцы-язычники ни в коем случае не считались еретиками, — они считались неведующими слова Божьего, причем не виновными в своем неведении. Более того, благодаря усилиям Лас Касаса и других испанских гуманистов была провозглашена политика ненасильственной христианизации, а преследованиям подлежали только те из индейцев, кто препятствовал проповеди, убивал миссионеров или мешал соплеменникам обращаться в христианство. Взятая установка на контакт с аборигенами, ставшая, как говорилось, важнейшей чертой испанской конкисты, с одной стороны, сдерживала религиозный фанатизм, а с другой — питала и развивала генетически свойственную испанцам расовую терпимость и открытость для контакта с другими культурами. И вот это национальное качество, почти утраченное в Испании, в условиях Нового Света превратилось в «modus vivendi», образ жизни.

Свойственный испанцам индивидуализм в новую эпоху и в иных обстоятельствах также лишь обострится. Безмерное неизведанное пространство предполагает необходимость выбора пути, одного из великого множества возможных, и этот выбор целиком ложится на генерал-капитана. И все решения он принимает самостоятельно: его отделяют от короля тысячи миль — не пошлешь гонца за советом. Он принимает на себя полную меру ответственности за жизнь его людей и за свою собственную. В то же время его подчиненные отнюдь не склонны во всем полагаться на генерал-капитана, каждый надеется прежде всего на себя самого. В экстремальных условиях экспедиции, когда помощи ждать неоткуда и бежать некуда и отстать нельзя, каждый выживает в одиночку. И удается это часто немногим, иногда одному из пяти, а бывало, и шестерым из трехсот. Поэтому всякую успешно проведенную кампанию конкистадоры от генерал-капитана до простого пехотинца по праву считали своим личным достижением, а себя — хозяевами завоеванных земель.

Что касается комплекса «большей стоимости», то об этом многое уже было сказано ранее. Новый Свет предлагал испанцу совершенно иные возможности для самореализации, чем те, что могла ему предоставить Испания, где все уже было куплено, распределено, установлено, где «стать стоить больше» можно было, лишь ущемив чью-то «стоимость». Ширь неизведанного пространства в сознании конкистадоров ассоциируется с широким выбором путей, ведущих к богатству и славе. Здесь каждый может в полной мере проявить себя, обрести и доказать свою «стоимость». Беспредельное пространство подразумевает и беспредельные возможности. И подтверждением этому становится сама реальность Нового Света, оживившая все те мифы, чудеса и сюжеты рыцарских романов, которыми был битком набит «интеллектуальный багаж» первопроходца и завоевателя Америки.

Когда говорилось о культуре конкистадора, у читателя, верно, не раз возникал недоуменный вопрос: при чем тут Америка? Ведь речь шла в основном о чудесах Индии! Вместе с тем все сказанное имеет самое непосредственное отношение к Америке. Получилось так, что восточные диковины дружно перекочевали в Новый Свет. Как же это произошло?

Что касается самого начального периода открытия Америки, то это вполне объяснимо. Как известно, Колумб прокладывал западный путь в Индию и до конца жизни был уверен, что открыл и обследовал восточную оконечность Азии. Соответственно, он ожидал увидеть там весь устойчивый набор «индийских чудес», о чем свидетельствуют его высказывания и дневниковые записи. Книга Марко Поло служила для него путеводителем.

Люди-монстры. Стетокефал: головы у него нет, а лицо расположено на груди. Стоит ли удивляться, что стетокефалы были найдены не в Индии, а в Америке? «Достоверные» сведения о них доставил англичанин сэр Уолтер Рэли, искавший Эльдорадо в Гвиане. Американские стетокефалы. Немецкая гравюра 1612 г.

Заблуждение насчет Азии разъяснилось, однако «индийские чудеса» вовсе не спешили распрощаться с Новым Светом. Наоборот, когда европейцы окончательно убедились в том, что открыты два новых материка, их надежда на встречу с чудом переросла в уверенность. Эту уверенность разделяли и космографы, предрекавшие, что в Америке непременно обнаружатся все те восточные диковины, в существовании которых мало кто сомневался. «Индийские чудеса» прочно осели в Новом Свете, заняв не принадлежащее им место. Мало того, что новоявленная Америка выманила из Азии ее традиционные чудеса, она отобрала у Индии титул «страны чудес». Да, теперь Америка была во всеуслышание объявлена «страною чудес», и эту репутацию, надо признать, она убедительно подтверждала.

Чем объяснить это? Прежде всего особым европейским восприятием Нового Света. И если не знать особенностей такого восприятия, многое в побуждениях и действиях первопроходцев Америки может показаться до странности наивным, даже вздорным. Мы уже говорили, что земли, удаленные от христианского «центра», европеец изначально воспринимал как мир аномальный, чреватый всякого рода отклонениями от привычных форм жизни. В отношении Америки это чувство смещения нормы возрастало многократно, поскольку она лежала как бы на «обратной» стороне Земли, отделенная от Европы неизмеримой водной ширью. Напомним завет Геракла, обозначивший западную границу ойкумены. В начале XVI в. путешествие за Атлантический воспринималось совсем иначе, чем теперь. Это было преодоление предела, шаг в иной, запредельный мир, расположенный на «обратной» стороне Земли, где, по мнению античных ученых, обитали антиподы — существа, противоположные человеку. Это был мир, ломающий все европейские нормы и установления. Там, за «пределом», могло происходить все что угодно. Вот откуда стойкая уверенность европейца, что в Новом Свете он встретит те чудеса, о которых так много слышал рассказов и преданий и читал в средневековых книгах.

Колумб ищет и почти находит упомянутый Марко Поло остров амазонок Матинино; а затем кто только не искал амазонок в Новом Свете, получая о них отовсюду «самые достоверные» сведения. С мифом об амазонках связаны два всем известных американских топонима: река Амазонка, где Орельяна сошелся в бою с белокожими воительницами, а также полуостров Калифорния. Соратник Кортеса Олид узнал от индейцев, что к северу от Тихоокеанского побережья расположен остров, населенный безмужними женщинами, чьи богатства неисчислимы; — и конкистадоры единодушно решили, что это и есть остров амазонок Калифорния, столь живо и в таких убедительных подробностях описанный в пятом томе «Амадиса Галльского».

Великаны дали название Патагонии (от испанского «патагон» — большелапый). Бесчисленны сообщения конкистадоров о карликах, живущих по соседству с амазонками, о сиренах и драконах. Нашлись в Новом Свете и псоглавцы, и ушастые энотокеты, и хвостатые люди, и безголовые стетокефалы, и люди со ступнями, вывернутыми задом наперед.

Подобного рода свидетельств накопилось так много, что на сей раз автор вынужден отослать читателя к упомянутой книге «Америка несбывшихся чудес», где эти факты собраны и систематизированы. Обилие же этих свидетельств ясно говорит о том, что испанцы, прибывавшие в Америку в XVI в., были настроены узреть «чудеса далеких земель», о которых столько слышали и читали, и потому-то они их видели на каждом шагу.

Источник вечной юности. Немецкая гравюра XVI в.

Но Америка не ограничится воплощением старого стереотипного набора «индийских чудес». Новый Свет явит новую реальность — природную, географическую, социальную, историческую, — о которой у европейца не было представлений, реальность, подчас превосходящую фантазии рыцарских романов; поэтому первопроходцы континента нередко испытывают настоящий психологический шок при встречах с неведомым. В дневниках и посланиях Колумба звучат два лейтмотива — восторг и изумление: «И как день от ночи отличались эти деревья от растущих в нашей стороне; иными были плоды, травы, камни и все прочее»; «Воистину чудесно все сущее в этой стороне и чудесны великие народы острова Эспаньола…»; «… никто не сможет поверить подобному, пока сам не увидит всего». Изумление нередко рождало своего рода немоту, когда пишущий о Новом Свете в безнадежности оставлял усилия передать увиденное и прибегал к фигуре умолчания. А когда немота преодолевалась, хронист начинал в мельчайших подробностях описывать реалии Нового Света, как бы каталогизируя их, и чувствовал себя при этом Адамом, дающим название вещам.

Уже в силу своего второго названия — Новый Свет — Америка должна была расширить и обновить представления о чуде. Явление двух огромных материков на карте Земли, неизвестных всеведущим и многомудрым ученым древности, само по себе воспринималось как чудо. Новый Свет в понимании европейца был изначально чудесен и таил в себе неизмеримые возможности. Этим объяснимо и прямо какое-то младенческое легковерие конкистадоров. Может быть, наиболее яркое свидетельство этого — знаменитая экспедиция Хуана Понсе де Леона в поисках источника вечной молодости, о котором он узнал от индейцев. И настолько губернатор нынешнего Пуэрто-Рико был уверен, что отыщет источник и омолодится, что принимал в экспедицию стариков и увечных. Слепая доверчивость конкистадоров может показаться наивной, если не принимать во внимание той мощной культуры, что стояла за этим, если не понимать особого духовного склада тех людей.

 

Пространство и время: американское измерение

Новый Свет не только обостряет «наследственные» черты испанца, он формирует новые черты характера: лепит пришельца по своему образу и подобию. Если в Новом Свете нет ничего невозможного — то конкистадоры и сами в отношении себя утрачивают чувство невозможного. Обилие чудес в окружающей действительности заставляет человека совершать чудеса. Новый Свет ломает все европейские нормы и установления — созвучно этому поступает конкистадор, перешагивающий в себе барьеры страха, осторожности, инстинкта самосохранения, здравости, элементарного расчета. Он не может знать ни протяженность противостоящего ему пространства, ни поджидающие его опасности, ни силы противника; но эта неосведомленность удивительным образом уравновешена его неспособностью реально оценить собственные силы и возможности.

Ведь если бы он знал, что его ждет, — ни за что бы не отважился на столь безрассудное предприятие. Незнание часто оказывается залогом победы, ибо отступать уже поздно. И тогда он перешагивает через свои возможности и совершает чудеса. Достаточно одного такого шага за предел — и чувство невозможного исчезает. Одна чудесная победа внушает уверенность в последующих, и конкистадор готов уже с пятью десятками человек атаковать армию. Так неизведанное пространство моделирует личность, заставляет ее превосходить свои пределы.

Индейцы Южной Америки

Пространство бросает вызов человеку, и ответ на этот вызов потребует от человека напряжения всех сил. Конкистадоры за что ни берутся, все делают с полной отдачей. Они не останавливаются на полпути, идут до конца и поворачивают вспять лишь тогда, когда все ресурсы исчерпаны. Но поворачивают вспять лишь для того, чтобы собраться с силами и предпринять новую попытку — завоевать либо отыскать. Новый Свет воспитывает в пришельцах невиданное упорство, фантастическую целеустремленность, невероятную выносливость, и эти качества становятся как бы маркой истинного конкистадора. Достаточно привести в пример вторую экспедицию Писарро в Перу. Тогда, в 1526 г., Писарро со ста шестьюдесятью солдатами остался на прибрежном островке и направил Альмагро в Панаму за подкреплением. Между тем новый губернатор Панамы решил запретить экспедицию и послал за Писарро корабль с требованием немедленно возвращаться. Оголодавшие люди только обрадовались такой возможности. И тогда Писарро провел на песке мечом черту и возгласил: «Этот путь, на юг, ведет к Перу и к богатствам. Тот путь, на север, — к Панаме и к нищете. Выбирайте!». Только тринадцать человек остались с командующим. Они полгода провели на островке, питаясь птицами да моллюсками, пока не дождались корабля, посланного компаньонами Писарро. На нем они продолжили плавание, увидели город Тумбес и захватили ряд трофеев, с которыми Писарро отбыл в Испанию добиваться у короля разрешения на экспедицию в Перу.

Упорство завоевателей может показаться маниакальным, особенно если учесть, что проявлялось оно чаще всего в погоне за миражами, вроде Эльдорадо или источника вечной молодости. И такая оценка не случайно появилась в исторической науке. В книге «Первопроходцы Индий» известный венесуэльский психиатр и писатель Франсиско Эррера Луке доказывал, что конкистадоры были людьми с глубоко деформированной психикой и что их «психопатологическое наследство» до сих пор сказывается в высоком проценте психических заболеваний в Венесуэле. Это мнение человека, который должен безукоризненно знать норму, иначе он не сможет выявлять и лечить ненормальных. Но, во-первых, тогда норма была другой — и автор этой книги стремился показать, как сильно укоренилась в людях той эпохи вера в чудесное. А во-вторых, даже норму своего времени конкистадоры переступили, оказавшись в «ненормальной» действительности, которая моделировала их сознание.

Что касается маниакального упорства, то оно имело прежде всего вполне материальные основания, о чем уже говорилось: конкистадоры часто ставили на карту все свое имущество и проигрыш для них означал разорение. К этому добавлялись все психологические стимулы комплекса «большей стоимости», которые получали крайнее развитие в силу отсутствия чувства невозможного и смещенного представления о действительности. Наконец, упорство конкистадора, его готовность вновь и вновь пускаться в рискованные авантюры, по убеждению автора, в какой-то степени объяснимы «гипнотическим» воздействием пространства Нового Света. Коль скоро предложенная гипотеза отдает мистицизмом, о ней следует сказать особо.

В XVI в. по всей Европе ходили слухи о тех, кому удалось разбогатеть в Новом Свете и вернуться в Испанию, обеспечив себе и потомкам безбедное и спокойное существование на родине. На поверку же этот сюжет, сложившийся в массовом сознании, оказывается мифом. Мифом не в части богатства, а в том, что касается возвращения на родину и благополучия. Действительно, из трех десятков самых знаменитых конкистадоров на родине окончили свои дни только несколько: притом Кортес и Кабеса де Вака отнюдь не купались в роскоши и счастливым свой удел не считали, а Федерман, Монтехо-отец и Нуньо де Гусман умерли, находясь под следствием и домашним арестом. В испанской тюрьме окончил свои дни один из братьев Писарро — Эрнандо. Остальные нашли смерть в Америке, притом, за редкими исключениями, — насильственную смерть или гибель. Для наглядности приведем этот мартиролог. От рук индейцев погибли Понсе де Леон, Альфингер, Вальдивия и Гарай; казнены своими же, испанцами, Бальбоа, Олид, Кордова, отец и сын Альмагро, братья Франсиско и Гонсало Писарро, Гуттен; в экспедициях погибли Нарваэс, Сото, Альварадо и Орельяна; на возвратном пути в Испанию скончались Мендоса и Ордас — первый от сифилиса, второй, подозревают, был отравлен соперником.

Многие из конкистадоров, действительно, возвращались в Испанию и нередко овеянные славой, — но лишь затем, чтобы испросить у короля очередную лицензию на новую экспедицию, набрать людей и очертя голову кинуться в неведомое. Эрнандо де Сото, один из ближайших соратников Писарро, вернулся из Перу таким богачом, что даже отпрыски королевской семьи занимали у него деньги. Так чего же ему не хватало? Зачем он затеял экспедицию в Северную Америку? Расхожий ответ про «ненасытную алчность» конкистадора устроит даже не всякого школьника. Безусловно, им двигало стремление «стоить больше»: ведь в Перу он был под началом Писарро, «одним из»; теперь же он хотел стать первым, жаждал обрести собственную славу, оставить по себе память. Обрел и оставил — ценой собственной гибели.

Но эти побудительные мотивы объясняют не все, особенно если обратиться к другим примерам, когда конкистадор, уже обеспечивший себе безбедное существование, отправляется в экспедицию под чьим-то началом. А таких примеров не счесть. Стоило объявить о новом предприятии, как бывшие вояки, казалось, ушедшие на покой, бросали свои энкомьенды и записывались простыми пехотинцами. Или взять Франсиско де Орельяну: основатель города Гуаякиль, он, по словам Овьедо, мог «быть очень богатым человеком, коли удовольствовался бы тем, что сиживал дома да копил деньгу». Так нет же: едва прослышал, что Гонсало Писарро затеял экспедицию в Страну Корицы, тут же сорвался с насиженного места, при этом на лошадей, амуницию и воинское снаряжение для своего отряда издержал около ста восьмидесяти килограммов золота. Он шел под начало Писарро одним из капитанов и не мог предполагать, что волей судеб станет первооткрывателем величайшей реки Нового Света.

Предоставим слово одному из тех, кто испытал на себе эту таинственную тягу к приключениям. Конкистадор и хронист Педро де Сьеса де Леон пишет: «И я на собственном опыте познал это, когда в многотрудном походе клялся себе, что лучше умру, чем пойду в другой, если из этого Бог даст вернуться живым; а затем мы забываем все эти клятвы и рвемся в новое дело; и вот, конкистадоры, проклиная себя на чем свет стоит за то, что пошли с Кандиа, вербуются в экспедицию Перансуреса, опять клянут себя и уходят с Диего де Рохасом, и как ходили они в эти походы, так и будут ходить, пока не умрут или их не сожрут».

Вперед, в неведомое. В реляциях конкистадоров постоянно встречается фраза: экспедиция предпринята, «дабы вызнать тайны сих земель»

Было, значит, еще что-то, кроме алчности и жажды славы, что манило конкистадоров в экспедиции. Это — жажда нового, первопроходческая страсть, острое любопытство. Эти черты редко отмечались историками, а между тем именно они во многом определяют своеобразие духовного облика конкистадора. В совокупности они составляют особый психологический комплекс, сформированный на землях Америки и порожденный именно американским пространством. Всякий любитель путешествий знает, как влечет к себе не знакомое ему пространство, и очень легко может представить себе, сколь завораживает «белое пятно» на карте. Ощущение первопроходца — одно из самых сильных человеческих переживаний. Мы лишены такого опыта, и все же усилием воображения представим, каково это сказать себе: «Я первый увидел это. Я первым ступил на эту землю. Я открыл эту землю» (аборигены, разумеется, в расчет не берутся). То потрясение, какое испытывает первооткрыватель, уже никогда не избудется из его души, и он всегда будет стремиться вновь пережить эти чувства. Но если сейчас пережить такое дано лишь единицам, то в XVI в. это было коллективным, массовым переживанием. Первопроходец мог открыть материк, большой остров, море, великую реку, горную цепь; он мог открыть город, народ, страну, государство. И разве это не манило?

Неведомое пространство, обещавшее бесчисленные открытия, порождало в душе первопроходца любопытство и неутомимую жажду нового. Завоеватели Америки остро чувствовали то, что выразил хронист Овьедо: «Тайны сего великого мира наших Индий беспредельны и, приоткрываясь, всегда будут являть новые вещи ныне живущим и тем, кто вослед за нами приидет созерцать и познавать творения Господа, для коего нет ничего невозможного». Понсе де Леон, незадачливый искатель источника вечной молодости, произнес во Флориде слова, какие с чистым сердцем повторили бы все конкистадоры: «Благодарю тебя, Господи, за то, что дозволяешь мне созерцать нечто новое». Ему вторит Берналь: «Мы такие, что все хотим вызнать да прознать». В писаниях конкистадоров постоянно встречается словосочетание «разведать тайны земли» — эта формула всегда стоит на первом месте при определении целей и задач экспедиций. Сначала надо «разведать тайны земли», проникнуть в глубину неведомого пространства, узнать, как оно строится и кто его населяет; затем следует доложить об этом, то есть описать пространство, овладеть им в слове; лишь после этого наступает черед его заселения и освоения. «…Я всегда старался вызнать как можно больше тайн сих земель, дабы послать Вашему Величеству обо всем подробную реляцию», — пишет Кортес. Притом, любопытство первопроходца Америки обострялось еще и тем, что он на каждом шагу ожидал встречи с чудом. Как же трудно при этом повернуть назад! Может, вон там, за той горой, за той рекой, за тем лесом откроется чудо? Эта неугасимая надежда придает измученным людям новые силы. Так жажда нового, любопытство, наряду с прочими стимулами, питали фантастическую энергию и упорство конкистадора.

В первопроходческой страсти конкистадора имелась еще одна составляющая. Из многих десятков экспедиций эпохи конкисты, прибыльных, обогативших их участников, было на пальцах перечесть, а из остальных конкистадоры, кому посчастливилось выжить, возвращались с пустыми руками. Но не с пустым сердцем. Ибо каждая экспедиция превращалась в единоборство с враждебным девственным пространством, и сам факт проникновения в неисследованные земли и возвращения назад уже означал победу и самоутверждение человека. Таким образом, даже и в тех случаях, когда конкистадоры не вели широкомасштабных военных действий, они все равно выступали в роли завоевателей — покоряли пространство, что было подчас куда труднее, чем одолевать индейцев. И сами первопроходцы достаточно ясно понимали эту роль, о чем свидетельствуют торжественные символические акты, призванные удостоверить факт открытия такой-то земли и передачи ее в собственность испанской короне. По сути же дела то были акты овладения пространством.

Распоряжением властей первооткрывателям предписывалось брать земли во владение с торжественным обрядом, при этом эскрибано (нотариус) обязан был зафиксировать происходящее на бумаге. Конкистадоры прекрасно умели наплевать на распоряжения короля, когда те были им поперек горла, — но этот завет они исполняли с такой ретивостью и самоотдачей, что нельзя не понять, насколько им самим было нужно это символическое действо.

Вот, Бальбоа, открывший океан, облаченный в доспехи, в шлеме с пышным плюмажем, держа в левой руке меч, а в правой стяг с гербом Кастилии и образом Пресвятой Девы, входит по колено в воду и возглашает: «От имени их высочеств могущественных дона Фердинанда и доньи Хуаны, королей Кастилии, Леона и Арагона, ныне беру во владение кастильской короны сии моря, и земли, и брега, и гавани, и острова со всем, что в них находится…». Затем он вопрошает у присутствующих, не возражает ли кто против овладения этим морем, — разумеется, таковых не нашлось. Тогда он обращает к соратникам новый вопрос: готовы ли они защищать новооткрытые королевские владения — и все дружно выкрикивают «Да!». Затем каждый зачерпывает воду ладонями, пробует на вкус и подтверждает, что вода соленая. В заключение Бальбоа наносит несколько ударов мечом по воде, выходит на берег и процарапывает кинжалом на трех древесных стволах три креста в честь Пресвятой Троицы, в то время как соратники срезают ветви с деревьев. Вот Хуан де Вильегас, открывший не океан, не море, а озеро Такаригуа, не бог весть какое большое, разыгрывает не менее помпезный спектакль. Он зачерпнул ладонями воду из озера, затем срезал мечом несколько веток с деревьев, прошелся вдоль кромки воды, принимая угрожающие позы и делая выпады мечом, как если бы сражался с противником, а завершил акт овладения, воздвигнув на берегу крест из бревен. Вот Кортес берет во владение Табаско: на виду у своего войска с мечом в одной руке и щитом в другой подходит к величественному дереву, растущему на площади города, трижды ударяет мечом по стволу, принимает угрожающую позу и выкрикивает в пространство: если, мол, кому не нравится, пусть выходит и сразится со мной; а войско отзывается одобрительным гулом и обещает генерал-капитану свою поддержку. И конечно же, во всех трех случаях эскрибано добросовестно документирует происходящее.

Обратим внимание: символические действия совершаются по отношению к природному миру. Срубить ветку дерева, ударить мечом по стволу, срезать пучок травы — все это не только символы овладения землей от имени короля, но и знаки собственной победы над враждебным пространством.

При этом конкистадор вряд ли понимает, что не только он овладевает пространством, но и пространство овладевает им. Околдовывает его, затягивает, отдаляет от европейской нормы, изменяет его восприятие действительности, в том числе и восприятие самого пространства. Действительно, оно не может не измениться у человека, который отшагал несколько тысяч миль по неведомым землям. У него иные представления о протяженности и о строении пространства, чем у оседлого европейца. Тот фактически живет в замкнутом мире, структурируя его по знакомым объектам: вот его центр — мой дом, вот его границы — мой город или край, а за границами лежит что-то незнакомое, но похожее; это находится близко, другое дальше, третье далеко… В этом мирке все относительно устойчиво, все стоит на своих местах, расстояния отмеряны, все соотнесено друг с другом. Главное же, у жителя Европы есть ясное ощущуние «своего» пространства и представление о том, где «свое» граничит с «чужим».

Конкистадор, идущий по девственным землям Нового Света, оказывается в разомкнутом пространстве: границ нет, ориентиров нет, знакомых объектов нет, все чужое. Границами пространства часто мыслятся морские побережья, где кончается земля. Так, губернатор Чили Вальдивия пишет королю: «Дабы сослужить добрую службу Вашему Величеству, я буду завоевывать, заселять и поддерживать сию землю, открывая ее до Магелланова пролива и до Северного моря» (Атлантического Океана). Кортес мыслит границами своих владений на востоке и на западе соответственно Атлантическое и Тихоокеанское побережья; на юге — искомый трансокеанский пролив; а на севере границы вообще нет.

Во время экспедиции пространство превращается в безграничную протяженность с движущимся центром, каковым является отряд. В этой протяженности теряются представления «близко» и «далеко»: сотня миль туда, сотня сюда, не столь существенно. Поэтому конкистадоры без особого размышления готовы сделать зигзаг или крюк длиною в несколько сот километров, чтобы проверить очередную байку индейцев. Вычерченные на картах маршруты экспедиций иногда прямо-таки поражают своей извилистостью. На этих землях еще нет ничего «своего», но в то же время — парадокс! — все это безмерное чужое пространство потенциально мыслится «своим», принадлежащим тому, кто его присваивает, осваивает.

Девственное пространство измеряется не лигами, а временными промежутками — ходовыми днями (Jornada). Но пройденное расстояние зависит от характера местности: где-то идти легко, и за день отряд отмерит три десятка километров, а где-то, в сельве, например, невероятно трудно, и за день больше трех километров не пройдешь. Поэтому в восприятии конкистадора пространство приобретает особое качество, какое можно назвать эластичностью — оно способно сжиматься или расширяться в зависимости от обстоятельств. «…Индейцы шли за нами по пятам еще два дня и две ночи, не давая передышки. В течение этого времени мы все еще плыли мимо владений великого владыки по имени Мачипаро, которые, по всеобщему мнению, тянулись более чем на восемьдесят лиг, промелькнувших как одна-единая» (Карвахаль).

Вместе с потерей европейского чувства расстояния утрачивается и европейское чувство времени. Грандиозная протяженность неосвоенного пространства предполагала и соответствующую протяженность времени, необходимую для его прохождения, и потому с затратами времени не считались. Восемь месяцев Георг Хоэрмут фон Шпайер искал брода через реку Гуавьяре. Экспедиция Сото длилась четыре года, Филиппа фон Гуттена — пять лет. Приняв неверное решение, Гуттен год проблуждал, чтобы вернуться в исходную точку. Вчувствуйтесь, читатель, в эти временные промежутки. На землях Нового Света конкистадор утрачивал европейскую ценность времени. Американское пространство словно возвращало его в первобытное мифологическое время, которое измерялось не часами и днями, а большими природными циклами: сезон засухи, сезон дождей.

И когда с этим опытом, преображенные Америкой, конкистадоры возвращались в Испанию — сколь же тесной и унылой казалась им европейская жизнь! Инка Гарсиласо де ла Вега рассказал о некоем Фернандо де Сеговии, который вернулся из Перу в Севилью со ста тысячами дукатов и через несколько дней «умер единственно по причине тоски и сожаления, что оставил город Куско». И добавляет: «Немало знавал я других, кто возвратился в Испанию и умер с тоски».

Покоряя Новый Свет, испанцы покорялись Америке. Преобразовывая реальность Нового Света, они изменялись сами. Открывая новые земли, они открывали новые области своей души. Так кто кого завоевывал?