Ну вот, ты сидишь напротив меня и натренированными пальцами перебираешь странички моего паспорта — взад-вперед, взад-вперед. Ты расслаблен, как все немецкие пограничники, все твои движения нарочито небрежны; время от времени, не глядя в сторону, ты перебрасываешься шутливыми фразами с коллегой из соседней кабинки, но я уловил твой взгляд в момент, когда я двинулся к окошку из общей очереди. Ты научен сканировать мое состояние: нервничаю? спокоен? изображаю спокойствие? опасен?.. Опять шутка — вбок, в сторону коллеги. Мне нравится, что ты умеешь шутить на рабочем месте, охраняя священные рубежи Отчизны. Таких пограничников в других странах не сыщешь. Восточные твои коллеги, например, скучны беспредельно. Сидят пятнадцатилетние на вид японочки или кореяночки, о чем-то тебя коротко спрашивают на языке, который кажется им английским, затем, не дожидаясь ответа, ставят штамп и экономным жестом робота возвращают паспорт. Ничего волнующего.

Самые отвратительные пограничники — в американских аэропортах. Если вам не случалось наблюдать причудливую смесь высокомерия и развязности, купите билет в Нью-Йорк или Чикаго. Постарайтесь при этом не попасть на чернокожего: он мстит за прапрадедушку, привезенного в Америку в трюме. (Где тогда был паспортный контроль?)

О  русском пограничнике злые языки говорят: «пограничный столб с глазами». Но это несправедливо. На самом деле он необычайно одарен: ему достаточно одного взгляда, чтобы понять: ты едешь в Россию, чтобы красть здешних детей, насиловать здешних женщин, фотографировать обувные фабрики и плюнуть в суп Путину. А если твои документы в полном порядке, то это только лишний раз свидетельствует о тщательной работе ваших спецслужб...

Ты отдаешь мне паспорт и на прощание вновь коротко сверлишь меня взглядом. Ну, и что ты высверлил? Что я тоже вижу тебя насквозь? Я вижу, как осточертело тебе сидеть в этом вольере, как ждешь момента, чтобы упасть за руль и умчаться в сторону дома, поболеть под пиво за какой-нибудь Менхенгладбах или Гельзенкирхен и наконец, не дойдя до спальни, задремать в домашнем кресле под увеличенной фотографией деда.

Вот отсюда мне интересно. Твой дед. На нем — зимняя военная форма. Точно не знаю, но, думаю, рядовой. Закрою глаза — и увижу его, будто в кадре кинохроники, в заснеженном окопе. На экране — подрагивающие цифры: «1943». Ноябрь. Камера движется вправо. Снег. Перелесок. Снова снег. Заснеженный окоп. Мой восемнадцатилетний брат...

Будь все проклято!