– Здравствуйте. Я вам звонила несколько раз домой. Мама с вами разговаривала… – слышал Дима по телефону.

Он поднял взгляд – одиннадцать сотрудников вокруг.

– Дмитрий, мы можем с вами встретиться?

– Да. А где?

– Там, где вы разговаривали с мамой. Меня зовут Марина.

– Я заканчиваю в семнадцать. В шесть не поздно?

– Лучше в семь.

– Хорошо, а как мы узнаем друг друга?

– Ну, я полагаю, кроме нас там никого не будет.

Завораживающий голос тихони.

…Тому назад недели две к Диме подошла женщина в каракулевой шубе, лет сорока с яблочным улыбчивым лицом.

– Моя дочь хочет выйти замуж только за еврея. Она аспирантка университета. Вам сколько?

– Сорок.

– Вы были женаты?

– Да. Я живу с сыном.

… Что он там еще ей говорил…

– А нет ли у вас друга лет тридцати, можно тридцати трех? – спросила тогда мать Марины.

Но что же надеть на свидание? Туфли на высоких каблуках. В них невозможно ходить, но их приятно сбросить, скажем, под столом ресторана. Будет заливать Марине про еврейские праздники, а под столом незаметно разуется. К черту электробритву. Настоящие мужчины бреются лезвием. Он идет на свидание, он мужчина. Но попробуй найти помазок, если не покупал. И остается мочалка и мыло. Из-под лезвия кровь хлестала с подбородка и шеи.

Сбежала от Димы жена, оставив сына, книги, мать свою и эту мочалку, белую от мыльной пены и красную от крови.

Он спешил на свидание – не поскользнуться бы. Синагога закрыта. Снег скрывал ступени лестницы, скрипел под ногами. В минус двадцать чувствуешь себя чукчей-оленеводом, если видишь у каждого мужчины под шапкой рога. Дима маячил – шаг туда, шаг сюда.

Где она, Марина или как там ее?

Она увиделась на близком расстоянии в коричневом пальто и мальчиковой шапке.

– Здравствуйте, Дима, простите что опоздала.

Она чуть выше Димы и его каблуков с замерзшими ногами. Такие ноги легче ампутировать, чем за собой волочь.

– Мама что-нибудь рассказывала обо мне?

– …Вы учитесь в аспирантуре…хотите познакомиться…..

– И все? Я просила ее ни о чем не говорить.

О чем она?

Он смотрел на нее. Двадцатилетней давности студентка шла рядом с ним. Ах если бы не туфли и собачий холод! Хотелось бросить свое тело куда-нибудь в тепло. Но «нет свободных мест» – в кафе.

– Я люблю ленинградские места в Москве, – сказала Марина. – Пойдемте к консерватории.

Он глотнул воздух. Замораживаться так замораживаться. Бедняга и не знал, что в Москве есть ленинградские места. Они остановились в ногах бронзового Чайковского. Обувь у него не чета нашей. Падал снег, и композитор будто на качелях. Если бы Димкины ноги не упирались в туфли как в жестянки и голодуха не стягивала живот. Ах, если бы не эти «если». Рядом шла Марина, и он в конце концов, задравши голову к звездному январю, начал трепаться – изгнание Иосифа Бродского, смерть Галича, ханукальные свечи…

– Я вам не надоел?

Он забыл и холод и туфли.

– Ну что вы! Вы так красиво говорите. Впрочем «красиво» это даже оскорбительно. Это все очень интересно. Вы знакомы с легендарными людьми. Я вам завидую.

Поворот головы и рядом девичье лицо – раскрасневшееся, с красным чувствительным ртом и южными глазами. В такой мороз!

– Ну а теперь куда? Дима с надеждой взглянул на часы.

– Теперь? Я хочу посмотреть Патриаршие пруды.

Там скамейничал Миша Булгаков со всоими привидениями. И добро, знал бы Дима, где это. Где-то в шаге от Дома писателей.

Писателям не вставать завтра в шесть. Но ведь не они, а Дима сейчас играл студента двадцатилетней давности.

Скамейка Мастера занесена снегом, как впрочем и пруды.

Безлюдно до берлиозности. А ведь у растаявших Патриарших прудов уже отсидели свое два потных от жары писателя, когда явился консультант Воланд с дьявольской свитой, и Аннушка по прозвищу Чума уже разлила подсолнечное масло. Все уже было, черт возьми. Давным давно зима.

Он сказал:

– Хорошо бы нам летом найти тут местечко для себя.

Это была праздная мысль, треп ровно ничего не значил.

Она разглядывала погасшие окна зданий, блуждали вокруг пруда и тени их – тени упрямых скитальцев.

– Вы знали Альбрехта? – вдруг спросила она.

– Володьку? Я переписывал для него «Плод» с черновиков.

– Везло вам. Я эту книгу читала.

– Я смутно ее помню. Марин, а зачем ты хочешь еврейскую семью?

– О-о, печь субботние халы, зажигать свечи….

Еще сильнее не хотелось уезжать в Голодную степь.

Она жила в общежитии на Ленинских горах, и когда Дима, наконец, простился у проходной, часы раскручивали второй час ночи. Четыре часа до подъема. Сдохнуть можно.

Январь и потом февраль он катался с ней на коньках. Он пьянел ее молодостью. Она успокаивалась возможностью вступить с ним в брак и получить московскую прописку.

– Ну ты, батя, даешь, – посмеивался сын.

– Даю-даю. Женюсь скоро, – отвечал отец.

Марина опаздывала на тридцать-сорок минут.

– Кажется, я тоже начну опаздывать.

– Бесполезно. Я знаю, сколько меня ждут.

Она целовалась, втягивая в себя его язык.

– Мне нравится, что вы меня ни о чем не расспрашиваете.

Он чувствовал на своем лице ее ладони.

– Когда мы снова встретимся?

– Я вам позвоню.

– Здесь темно.

– Я не люблю свет. Я существо ночное. Я сова.

– Да-а, – Дима едва не расшаркался. – А я однажды в Саяных подстрелил двух совушек одним выстрелом. Сидели рядом на сосне. И я убил их, чтобы доказать, что я умею убивать.

Марина опустила голову, а когда подняла ее, он встретил взгляд ужаса.

– В понедельник со мной беседовали андропологи, – сказала Марина. – Я входила в группу «солидарность». Но по-московски.

– Ты сошла с ума!

– Вот и моя мама такой же паникер. Вы другое поколение.

– Самиздат размножали?

– Они пригрозили: «Стоит нам позвонить на кафедру…» всех уже посадили, сослали… На меня ребята косятся – мол, раскололась.

– Надо пережить.

– Можно спрятаться на год в психиатричку, но я так привыкла к университету! Отчим прислал ультимативное письмо из Тулы – или я соглашаюсь на дурдом или мне прекращают всякую помощь.

– Сколько охотников на одну сову.

– Хотят из меня сделать доносчика. Они говорят: «Вас ожидает судьба вашего приятеля, если не дадите показания». Я должна им написать обо всем. Господи, я сойду с ума. Я чувствую себя одинокой и беспомощной…

Ему захотелось упасть перед ней на колени и целовать сквозь ботинки ее ноги.

– Выходи за меня замуж. Это как прыжок. Долго рассуждать – раздумаешь.

– А вы во мне уверены?

– Я уверен в себе.

– А когда подадим документы?

– А завтра и подадим.

– Идемте кататься. Я замерзла.

Ночь он пролежал без сна. Зря он ей рассказал про тот выстрел в тайге. Тот выстрел – бахвальство перед женой, что сбежала от сына и от него через шестнадцать лет. «Ты никогда не был мне мужем… Нас ничего не связывает…. Жизнь дается один раз и я не обязана приносить ее тебе в жертву… Ты ко мне относился, как к половой тряпке… Жид пархатый… Я тебя ненавижу»… Что она еще говорила ему? Да мало ли что. Она сравнивала его с двадцатидвухлетним любовником. Она мстила времени и тем, кто удачливее, чем она. Ну что же, завтра Дима возьмет реванш, чтобы тоже бахвалиться: жизнь дается один раз…

Днем он отпросился у начальника, купил цветы, апельсины, шампанское. Марина опоздала на сорок минут. Взгляд, каждое движение ее излучали гневливость и лицо багровое – лицо небритого хлопца. Цветы приняла без улыбки.

– А на какой месяц принимают заявления? – спросила она.

«Заявления принимают на март», – ответили в ЗАГСе.

Нам надо подумать, – ответила Марина.

Он вышел следом за ней на улицу. Лысый Дима, точно заблудившийся круглоглазик. Мультфильмовский придурок с цветами, апельсинами и шампанским. А уж на работе будут ехидничать…

– Ну, я еду в библиотеку, – сказала Марина.

– Не оставляй меня сегодня, а?

– Мне сентименты чужды, – сказала Марина. – Но вы можете меня проводить к библиотеке на Моховую. Кстати, зайдем по дороге в синагогу.

– Мар, скажи мне «ты».

– Я не могу. Наверное, сказывается разность в возрасте.

Синагога безлюдна. Они опустили в ящик пожертвований монеты и вернулись на улицу.

– Идемте, но только быстро.

– Я к тебе очень привык, – сказал Дима.

Это было не совсем так, но он на это надеялся.

– Это меня пугает.

– Почему?

– Потом когда-нибудь объясню.

Она шла на отрыв, не видела Диму, ему даже почудилось – она тяготилась им. Она его не любит… Любишь ты – не любят тебя. Такова жизнь? Но тогда зачем она брала охапки снега и протягивала ему – послушайте, как звенят кристаллы! Он тряс их, они перезвоном напомнили ему весенних птиц. А до весны еще далеко.

На весенний праздник Пурим его друг Шломо пригласил их на фестиваль пуримшпилей. Шломо со школьниками играли пуримшпиль. Марина немо стояла в углу комнаты, где набились две сотни любопытных, где актеры-любители сменялись детьми, а следом становились к стене иные и не похожая на предыдущие истории игралась. Впрочем, история одна – падение и возрождение народа.

Волны моря. Лицо Марины – два лепестка розы в комнате, где духота обливала всех потом. В такие мгновенья мужчины от Марины сходили с ума. Она принадлежала к женщинам, кто красотой своей владел изнутри. Так наверное поют.

Дима познакомил «сову» с друзьями, и ватагой возвращались к метро.

На Ленинских Горах она сказала Диме:

– Провожать меня до проходной не нужно. Я не хочу разговоров.

– Я люблю тебя.

– Скажите это на иврите.

– Ани охав шелах, – послушным идиотом сказал Дима. – Послезавтра восьмое марта.

– Я не признаю этот праздник.

Она ушла не оглянувшись.

Седьмого марта Дима с институтскими сотрудниками загружали автомашины на овощной базе луком и яблоками, а потом, как это делается, выпили. На площади Трех Вокзалов он купил два билета в театр и позвонил Марине.

– На завтра!

– А я вас завтра приглашаю к себе. Моя соседка уехала домой.

Восьмого марта вымытый и выбритый, с женскими колготками в кармане приперся лысый Дима к общежитию аспирантов. Она опоздала на двадцать минут.

– Я пойду в стороне от вас. Поднимитесь на 7-й этаж, налево по коридору, последняя комната. Но чтобы никто не видел, как вы ко мне входите.

Он проглотил и это. И с ним, действительно, не церемонились.

Затемненная келья Марины – это раскладушка с неубранной постелью, на подоконнике бутыль виноградного сока, на письменном столе блюдце с поджаренными ломтиками черного хлеба и сахарница. Целовались сначала у окна, потом на раскладушке. Наконец, он сказал, как бы сам не свой (так всегда случалось с ним в незабываемые мгновенья).

– Я хочу тебя, Марина. Я хочу чтобы ты мне родила сына… хочу, чтобы мы стали перед Богом мужем и женой…

– Хорошо, – сказала она. – Отвернитесь.

Он сбрасывал одежду с себя, еще не веря ей, обернулся. Она сидела на раскладушке в нижней рубашке, ноги – под одеялом. Он снял с нее рубашку и увидел грудь с розовыми сосками. Она стеснялась ласк. Вообще все жутко быстро произошло.

– Перегорел я, – виновато улыбнулся Дима.

Но она молчаливая и нежная легко успокоила его и через несколько минут он снова взял ее и на этот раз они соединились надолго, насколько это бывает у очень сильных людей. Третий раз Марна просила уже сама:

– Ты меня еще хочешь? Только будь осторожней.

Она обняла его ногами.

Они пили чай с ломтиками черного хлеба. У нее вдруг разболелся живот.

– У меня язва.

– Нужно обратиться к врачу.

– Нет.

Боль скоро отступила. Марина пошла провожать его. И на этот раз – порознь.

– Ну, вы не расстраиваетесь, что не пошли в театр?

– Я счастлив.

– Ну вы соблюдали предосторожность?

Он едва не расхохотался в ответ. Какого черта!? Это была охота за молодостью и ружье он держал без чехла. Он торжествовал сейчас над всеми женщинами и над бывшей своей женой.

– Теперь не скоро, – сказала Марина.

Он улыбнулся кошачьими глазами.

Две недели он ждал ее звонка.

– Прости, Марин, что я звоню первым. Как дела?..

– Я ведь просила мне не звонить. – сказала Марина.

– Когда мы встретимся?

Она молчала. Говорила она ему или нет, что ее приятель Коля вернулся из ссылки?

– Может быть тебе неудобно говорить? – раздалось в трубке.

Этот Дима ее достал-таки.

– Дима, – сказала она, – ко мне приезжала мама, мы поговорили и в общем… Ну, это не телефонный разговор. Во всяком случае, я не стою того, чтобы из-за меня расстраиваться.

Она попрощалась и выбрала для этого телефон.

Несколько дней он ничего не чувствовал, кроме того, что он отвергнут. Отвергнут. Не привыкать как-будто. На пятый день он обнаружил, что стоит посреди комнаты – лицом к картине дачного лета. За окном пороша снежила балкон, но Дима был сейчас в лето.

Она позвонила в середине мая.

– Дима, нам надо встретиться. Я буду вас ждать у станции метро «Университет» через час.

– Хорошо. Ты не опоздаешь?

– Я приду на этот раз вовремя.

Она пришла даже раньше. В черном пальто. В большой черной шляпе. Лицо цвета огнедышашей лавы.

– Идемте, – сказала Марина и конвоировала его в темный трамвайный сквер.

– Я вас тогда просила быть осторожней. Я ведь просила!

– Ты беременная? У нас будет ребенок!

– Я влипла. Мне он не нужен сейчас. Вы все испортили!

– Все будет хорошо, вот увидишь.

– Идиот! Чему вы улыбаетесь? Я вам отдам ребенка и делайте с ним что хотите. Тогда не так запоете.

– Это в тебе говорит страх. Все будет хорошо.

– Ну вот что, узнаете в ЗАГСе на какое число принимают заявления, чтобы мне не позориться и не брать справку.

– Почему ты из наших отношений делаешь тайну? Ты стыдишься меня?

– Мы друг другу не пара. Разве вы не заметили взгляды ваших друзей.

– Это очень важно – взгляды?

– А вы сами не понимаете, что мы не подходим друг другу? Моя мама имела ввиду совсем не вас.

– Друзья, мама…. Сама ты где?

Увы, она не знала. Приятель ее Коля бродяжничал в Москве (дома в Иркутстке его ждали повестки из райвоенкомата), предлагал ей стать вместе с ним русскими хиппи.

– Я не могу делать аборт, врач предупредила, что у меня больше не может быть детей.

– А я тебя не заставляю делать аборт.

– Ну вот возьмете его себе.

– Мы будем жить вместе?

– Еще чего! Я в университете! Он будет искусственник. О чем вы думали, когда я вас предупреждала?! Двадцать лет пожили с женой и не знаете элементарных вещей.

– Это что ж, я останусь с двумя детьми?

– А вы как думали? Я вас предупреждала. Конечно, я тоже наполовину виновата, но вы… взрослый человек… Если бы я могла знать! …

– Ты позвала в гости и я, дурак, поверил в любовь.

– Впервые встречаюсь с психом. Если бы вы не сделали мне подлость, мы бы по-хорошему расстались и все. Но теперь поздно. Нужно спасаться от позора!

– Когда ты пригласила…

– Хватит об этом. Просто я хотела посмотреть, что вы за партнер. Вам же было бы потом хуже. Я кажется, сойду с ума….

– Все будет хорошо, – тупо сказал Дима.

– Мне не нужен ребенок. Понимаете?!

– А ему уже плевать на это! – вдруг заорал Дима. – Понимаешь?! Он уже живет и имеет на это право. И ты его родишь – хочешь того или нет.

– Пусть другие коровы рожают. Я на вас так зла! Это уже никогда не пройдет.

– Все проходит, увы, – сказал Дима тихо, на выдохе.

– Вы можете получить для меня квартиру? Я должна жить одна.

– Одна?

– Я не переношу окружающих, если они дебилы.

– Ты можешь пожалеть потом…

– Я уже жалею, но завтра мы все равно подадим документы в ЗАГС.

– Пусть так, – сказал он.

На следующий день Дима на работу с паспортом приперся – ни жив ни мертв. Марина позвонила в одиннадцать.

– Вы взяли паспорт? Я позвоню еще в конце дня.

В семнадцать она сообщила, что занята и они пойдут в ЗАГС в другой день.

Она отпустила его на неделю и он уж было облегченно вздохнул.

И вот только он расслабился, она – хлоп и накрыла его звоночком.

– Паспорт при вас?!!! – тихий голосок.

– Нет.

Нет, кончено! Или она думает – Дима спит и видит себя в ЗАГСе? К чертям собачьим этот брак. Да здравствует покой и воля!

– Я буду, Дима, ждать вас у того заведения в половине седьмого. Не опаздывайте.

Он держал в руках трубку, а чувствовал себя бараном перед коброй. До этого он и не знал, что гипноз бывает по телефону. Жизнь, рабойсим, действительно прекрасна и удивительна. В восемнадцать-тридцать он с паспортом в кармане – улыбкой на лице встречал Марину.

Увидела Диму в шагах десяти и, неподходя к нему, направилась в ЗАГС. Его протянутая рука – взмах неуклюжий, ее коричневое платье – грубое и свободное сливалось с маской гневливости на лице. Так может мужчину ненавидеть только много лет прожившая с ним женщина.

– Марин!..

Платье ее вмещало такое подолье, что оно выпирало отовсюду полосами и пуговицами. И неужели за неделю лицо так обрастает волосами? А ведь она была красавицей. Была красавицей в зимнюю субботу на Горке.

Во дворе ЗАГСа дети рвали одуванчики, бегала болонка за мячом. Две женщины с детскими колясками прогуливались асфальтом. Дима сопровождал Марину, но чувствовал себя приговоренным. Между тем, она сгорала нетерпением избавиться от ЗАГСа и Димы. Но в зале ожидания очень людно – нет свободных мест. Маска Марины – досада. Они остановились у окна с широким подоконием.

– Если ты меня не любишь, зачем тебе выходить замуж?

– Я сейчас думаю о ребенке. Кстати, ваша мать могла бы взять его?

– Она почти слепая.

– Но моя мать никогда не согласиться.

– Они здесь, Марина, ни причем. Ребенок-то наш.

– Воспитывать его каждодневными скандалами?

– Что же делать?

– Теперь уже поздно думать.

– Почему те, кто от меня беременеют, меня ненавидят? Проклятье какое-то.

– Вы мне подсунули такую свинью, что я вас буду всегда ненавидеть. По-крайней мере очень долго.

– Да-а, перспектива!

– Здесь как в загоне. Кретинизм. Я выйду на двадцать минут. Все равно очередь! У вас есть деньги?

– Двадцать рублей.

– Я пообещаю подарок, если нас поскорее распишут. Или придется вам подыскать какую-нибудь девушку в день регистрации за меня присутствовать, я могу быть в экспедиции….

– За тебя присутствовать?

– Второй раз сюда являться?! Хм-м, просто я могу быть в экспедиции. Я, конечно, постараюсь… Так, я пошла.

Он отвернулся к окну. Заведующая раздавала бланки. Дима безучастно наблюдал за жизнью двора.

– Почему вы не берете бланки? – Марина здесь. – Это мне, а этот заполнять вам. Вот влипла… У меня, естественно, свидетеля не будет. Я только на кафедре кольцо суну им в морды. Вы найдете двух свидетелей?

– Я? … Я не знаю.

– Ну, поставите бутылку пьянице с улицы. Сын ваш придет?

– Сын?… – Дима заполнял в бланке свои данные.

– Все-таки разница в девятнадцать лет, а не в восемнадцать, – сказала Марина, заглядывая через плечо.

Лицо ее превратилось в кровоточащую рану.

В графе «год рождения» она записала 1984 вместо 1961. Не в себе была она. Она остановила заведующую.

– Можно с вами поговорить?

В отдельном кабинете.

– Я на третьем месяце беременности… уезжаю в экспедицию… Мы вас отблагодарим…

– Только в общей очереди.

Общей, так общей, обрадовался Дима, спешить с такой ведьмой некуда. Некуда-некуда. Некуда и незачем!

На улице она сказала:

– Вы пойдете в салон для новобрачных?

– Посмотри! – сказал он. – Я уже лысый! Меня туда уже не пустят!

Она усмехнулась.

– Ну, кольцо, я полагаю, вам тоже носить не обязательно.

Дима только бровь взметнул, а слов не нашлось. И главное – будто тошнить начал. Она заметила.

– Противно смотреть, как вы разыгрываете из себя несчастного. Уж кому гадко, так это мне. Нам нужно обговорить дальнейшее. Вы сможете платить сто рублей в месяц?

– За ребенка?

– Я отвезу его дальней родственнице, в деревню.

– Отвезешь?

– Под Тулу, если она согласится. Ей семьдесят три года… Помогу на огороде.

– Ты будешь меня прятать не только от своих друзей, но и от моего собственного ребенка? Я для него тоже старый?

– От своих друзей я вас буду прятать. А дома, в конце концов, это мое личное дело с кем быть. Между прочим, у меня к вам очень серьезная просьба – никому на Горке не говорите о браке, и вообще, обо мне – уехала-мол, куда – не знаю.

– Значит, для всех: я тебя не знаю.

– Я не хочу, понимаете, чтобы мои друзья узнали об этом браке, вообще, что я выходу замуж.

– Да-а, – вздохнул Дима. – Грустно-о…

– То ли еще будет, – усмехнулась Марина.

– Однажды со мною подобное было, увы.

– Представляю, что может родиться… Дебила да еще больной.

– Делай аборт и кончим на этом.

– Конечно, Вам наплевать, что я больше не смогу рожать.

– Ну рожай! Но я еще подумаю – расписываться или нет.

– Теперь уже поздно рассуждать.

– Рассуждать никогда не поздно.

– Если вы откажетесь расписываться, я буду мстить. Я очень мстительная. Ребенок жить не будет – достаточно не покормить день и он умрет.

Дима едва сдержался, чтобы не заорать. С ним что-то стряслось, потому что ни страха, ни угрызения совести, ни тем более любви к Марине он больше не испытывал. Эта молодая женщина в странном коричневом платье, возможно, даже беременная от него, вдруг стала чужой.

– Я объявлю на кафедре, что выхожу замуж, а вы потом откажетесь?

– Откажусь.

– Я вам даю два дня на размышление.

Уже на другой день он совершенно уверился, что брак с Мариной – безумие.

«Я буду мстить. Я мстительная».

Мсти! А только на поводу у тебя я не пойду, – твердил он себе. – Я не кролик, ты не кобра. Женись, но ходи холостым, плати сто рублей на ребенка, а видеть его не моги. Да и твой ли он, Дима?! То-то и оно. Нет, сова, мы хоть и остолопы, но не на столько, чтобы жениться на тебе.

Он теперь не хотел вспоминать, что просил ее стать ему женой перед Б-гом и она стала ею. И разве их ребенок не подтверждение того? Плевать! Ни Бог, ни черт – никто его не заставит жить с такой ведьмой. Она была его женой, и теперь он дает ей развод. Расплевались – и баста.

Три дня минуло – от нее ни слуху, ни духу. На пятый день Дима уже не просыпался среди ночи в холодном поту. Ожил мужик. После работы выпил с другом в «Подкове» по три кружки пива и даже с настроением готовил ужин. Включил телевизор, а там «Ночь без птиц». И ничего-то больше не надо.

Ему-то не надо, а к Марине мама приезжает.

– Дима, – позвонила она, – я хочу все рассказать маме.

Он снова чуть было не полетел в пропасть…

– Что «все»? – сказа он. – Я расписываться не буду. Хоть стреляй в меня, а не буду.

– А что случилось?

– Да то и случилось, что я решил не расписываться с тобой.

– Вы хорошо подумали?

– Как уж могу.

Она повесила трубку. Через полчаса позвонила вновь и попросила встретиться у кинотеатра «Прогресс». Пришла она почти одновременно с Димой и была на этот раз красивой и растерянной.

– Что случилось? – спросила Марина. – Почему вдруг? …

Почему вдруг ты ускользаешь – такой смирный, почти дрессированный.

– Я у тебя вместо якоря.

– Вместо якоря?

– Я говорил тебе: я по тебе скучаю: ты отвечала: это меня пугает. В твоих планах эмоциям места не было.

– В моих планах?

– Это твое «вы». Ты мне мстила за разницу в возрасте. Да ты и не скрывала этого. «Мы не смотримся рядом». Кажется, я правильно цитирую?

– Ну, я преувеличивала тогда.

– А это твое «я влипла».

– Я была раздражена. Я виновата. Но мужчина должен быть великодушным! Я ведь сейчас на все согласна.

– И уморить ребенка, если я не распишусь с тобой.

– Вы хотите моего позора. Я не могу позволить себе то, что позволяют себе студентки или бабы.

– Ну они хотя бы детей своих не убивают из-за мужиков.

– Вы сейчас ведете себя со мной так, как я вела себя с вами. Мы поменялись местами. Но поймите, наконец, что мне нельзя делать аборт! Разве вы не видите, у меня гормональное лицо.

– Я в этом ничего не понимаю.

Она не должна его разжалобить. Он перестал слушать ее и сосчитал до шестидесяти. Руки дрожали, но какое-то необыкновенное ликование охватило его. Все чувства обострились. Он с жадностью вдыхал запахи улицы. Все ее звуки – шуршание автомобилей, перезвон трамваев, голоса людей – звучали в его ушах, как симфония. Его охватило возбуждение, какого он давно уже не испытывал.

– В конце концов, поставите в паспорте еще один штамп. Убудет от вас? Через полгода развелись бы.

– Нет.

И наступила долгая пауза, как глубокий вздох. Обезболивающая музыка деревьев и ветры провожала их до перекрестка. Он остался стоять у светофора, когда зажегся зеленый свет. Она ушла.

Она презирала его, тогда как жизнь диктовала свое.

Она никогда не будет ему рабыней. Стирать пеленки – в этом смысл жизни? Только в университете она чувствовала себя личностью. Аборт, даже если это убийство, разумный шаг. Не поздно ли? И почему этот негодяй раньше не показал ей зубы. Она бы рискнула. Ведь материнство – не более чем мистика. Впрочем, не для нее. В ней плод рос как болячка. Он доконает ее.

Но если замужество требует компромиссов – к черту замужество. У нее всегда есть возможность избавиться от ребенка: аборт, уморить голодом, оставить в роддоме или просто на улице.

Она сейчас не верила в Б-га и в то, что зародившийся в ней человек имел право на жизнь.

Спустя неделю, на Шавуот, Дима пришел в синагогу.

– Хаг-самеах! – приветствовал его друг Шломо. – Машромха, вус херцехс? А где Марина?

– Марина?

– Гверет яффа! Ты еще не сделал хупу?

– Я для нее стар.

– Эйндавар! Родит и будет как все.

– Ну-ну, мешарер, оставим это.

Так Дима в насмешку называл Шломо.

В этот вечер у амвона мужчин больше, чем в зале. Шавуот не популярен среди московских евреев. Дима слушал молитву, как слушают пение хора. Он так и не научился ивриту. Но это почему-то не мешало ему чувствовать праздник.

Уже заканчивалась служба и он направился к выходу, как вдруг едва не столкнулся с Мариной. Она почти бежала, словно она боялась опоздать на свидание. Их взгляды встретились – взгляды вспугнутых птиц. Он сошел лестницей на улицу и не знал – уйти или дождаться ее. У нее с кем-то свидание? Это он узнает, если останется на баскетбольной площадке, в темноте его не заметят.

«…2-го июня я уезжаю в экспедицию…» Но она здесь. Она обманывала?

Она вышла с толпой. Самая стройная и сиреневое платье красило ее. Шломо что-то рассказывал ей, но, пожалуй, она его не слышала и шаг ее сбивчивый – шаг разочарования. Ей не доставало чего-то. Когда она прошла мимо, Дима ощутил смутное чувство вины и неловкости, точно это он торопливо проходил мимо старого друга, который то ли обнищал, то ли болен. Нет-нет, она ему абсолютно безразлична, потому что у нее слишком много уважения к себе.

Все последующие дни в Москве, а затем в отпускной деревне (неперспективные деревни обернулись раем отпускников), шагая улицей или тропой, Дима оборачивался. Это вошло в привычку. Он, то и дело, прислушивался. Глупо: как-будто он мог различить стук ее каблуков или увидеть в заброшенной деревне Говядово. Дима с сыном поселились в квадратной избе с четырехскатной крышей, на коньке был укреплен громоотвод с шариком на конце. Они спали на полу с открытой настежь дверью и в сумерки, сверяемые зарницами разглядывали сетку, кишевшую наружи жужжанием и порхающими насекомыми.

Орали коты, ухали совы.

Жару сменили дожди, но это не мешало ловить рыбу или ходить в клуб, а потом кругами гулять с блондинкой. Она пахла цветущей липой. Было отчего потерять голову.

Его отпуск заканчивался в августе, а двадцать седьмого июля назначено бракосочетание с Мариной. Избавиться от этого свидания было бы просто. Он мог бы заявиться в ЗАГС, что не явится – и баста. Но, черт побери, с памятью невозможно разделаться как с надоевшей кассетой.

– Мы возвращаемся в Москву, – сказал он сыну.

– У меня каникулы и это не я, а ты женишься. Только зачем? Она не любит тебя.

– При чем здесь любит-не любит! А вдруг она ждет от меня ребенка?

– От тебя?

– Да. Вдруг от меня?

Это, отец, ее проблемы, если она тебя не любит.

Руки сына покрыты загаром, а нос – веснушками.

– Ну что ж, – сказал Дима, – тогда оставайся.

На автовокзале он купил газету, и стал в общую очередь в ожидании рейса. В очереди он ничем не выделялся. Вся одежда у него была нарочито бесцветна, как бы защитной окраски.

И на кой ляд он уезжает из деревни в московское пекло?! Уж как Марина унижала, а ВТО – бросил все. Зачем?… Она вынашивала его ребенка, быть может.

– Быть может, повторял он про себя, глядя из автобуса на плящуюся за колесами пыль.

С автостанции Дима пересел на поезд и тот, как сбивчивая речь пьяницы, дотащил-таки пассажиров до перрона вокзала Москвы. Столица пахла пирожками и расплавленным асфальтом. К этому привыкают как к зубной боли. У себя в квартире он плюхнулся в ванну, горячая вода примиряла.

И вдруг прерывистый междугородний звонок. Он выпрыгнул на пол – в одной руке полотенце, в другой – телефон.

– Дима, здравствуйте, – тихий голос Марины. – Как ваши дела?

– Я в отпуске, а ты где?

– Я в Ташкенте. Дима, перенесите то наше мероприятие на август.

Он не ответил, и пауза становилась мучительной.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил, сдерживаясь от лишних слов; тех слов, о которых потом сожалеют.

– Плохо. Ну все. До свидания.

И повесила трубку.

– Пока, – сказал он в уже отключенный телефон.

Он со злостью швырнул полотенце в ванну. Этот звонок возвратил его в одиночество, в бессонницу, в то удивительное одиночество – оно как день сопровождало его связь с Мариной.

Дима уверился, что никакой беременности не было, а просто она доила из Димы счастье, как только оно у него накапливалось.

И опять он был несчастлив как пустая корова.

Весь август и осень, вплоть до ноябрьских демонстраций Марина не давала о себе знать. А потом был звонок – осенний звонок из Тулы.

– Дмитрий Семенович, я мама Марины. Она сейчас между жизнью и смертью. Ни в чем я вас не виню, но вы можете понять мое состояние… Ей будут делать переливание крови… Вы знаете группу и резус своей крови?

Он держал у виска трубку, а одиннадцать сотрудников смотрели на него.

Райполиклиника – больница – пункт переливания крови, прежде чем он получил справку.

В электричке он уснул, стоя в переполненном тамбуре. Ему приснилось: он бежит голый… сад… ребенок на руках… смерч…и возносились дома и деревья, животные и люди…

– Я в жизни хотела только одного: немного любви.

Ему нечего ответить.

– Я была уверена, что никогда не забеременею… поэтому я вела себя так легкомысленно.

– Как ты?

– Мне не хватает сил говорить. И желания.

– И желания?

– Желания жить.

Ее глаза пронзительней неба. Все ее существо сконцентрировалось в глазах.

– Хуже всего я веду себя со своими близкими… если это относится к нему, то почему он сидит, отчужденно скрестив руки, не наклонится и не возьмет ее руку в свою, как кладут тонущего в лодку.