— Алик! Вот у нас, значит, 2000 год. Человек при погонах принял страну. А ведь это могло и раньше случиться! Был же такой генерал Лебедь, который всерьез шел в президенты. Или, по крайней мере, думал, что серьезно идет…

— Лебедь — он же вроде боевой генерал, такой десантник, плечи широкие, голос командирский — а взял и подписал Хасавюртовские соглашения. И тем самым остановил войну. Люди перестали умирать. Как наши, так и чечены. Ну да, понятно, что в русской ментальности чечены — это так, не люди, чем больше их сдохнет, тем лучше; русские ведь добрый народ… Но тем не менее. Потом пришел Путин, который из себя штатского строит. И начал эту войну, новую. Хотя это было вовсе не обязательно: после того нападения на Дагестан он мог просто к границам Чечни вывести войска и на этом остановиться. Создать вокруг Чечни санитарный кордон. Надтеречный район отобрать. Прижать их к горам. Все, кстати, так и думали, что он на этом остановится. Но он решил штурмовать Грозный, и началась новая война. Он дальше начал наступать, опять люди начали погибать. И вот в итоге Путина любят, а Лебедя — не любят. Объясни мне это!

— Не знаю, почему ты от меня постоянно требуешь, чтобы я объяснял все происходящее. Еще меньше мне понятно, почему я берусь это делать. Но это другой вопрос. Ну что же… Вот и сейчас, как обычно, я тебе все объясню. Так знай же: причина тут та же, которая лежит в основе успеха мыльных опер, дешевых сериалов для простого народа. Притом что это все, как известно, чистая халтура: каждая серия длится один час, а снимается час десять.

— В режиме реального времени, что ли?

— Ну. Почему дешевые сюжеты пользуются успехом, почему снимаются халтурно, почему это людям дико нравится? Почему любят Путина, а не Лебедя? Да потому что люди хотят чувствовать свою причастность к великим событиям! Ведь человек страстно желает думать, что он живет не только для того, чтобы завтракать, ходить на завод, срать, похмеляться и блевать. Он хочет верить, что какие-то у него есть высокие задачи. Что он причастен к великому. Вот почему люди берут автографы у популярных киноартистов? Ты это понимаешь? — Нет.

— А потому что зрители-фанаты таким манером оказываются причастными к великому! Вызывают в себе такое чувство. Человек говорит: вот видите, я взял автограф у Тома Круза — стало быть, я практически такой, как он. Ну, близок к нему. А если это девушка, то ей кажется, что она ему как бы дала, Крузу этому, получив его автограф. У меня был такой expiriens: я взял для одной девушки автограф у Тома Круза. В Голливуде. Надо было видеть ее глаза, когда я вручал ей обрывок бумажки с росчерком этого маленького парня, который непонятно на чем выезжает. (У нас даже Киркоров и тот повиднее: сам под два метра, кудрявый такой, глазки масленые, а Круз — мелкий, постный, однообразный…) Так той девушке, короче, было очень приятно.

— И она тебе сразу дала.

— Да ну. Это была просто главбух или что-то такое.

— Ты даже не поимел ее?

— Не-а.

— Ну как же! За автограф Тома Круза — можно было бы. Е…ля — это же товарно-денежные отношения.

— Ну, не всегда же. Бывает же и по любви, то есть даром. Я тебе так скажу, чтоб ты знал: в принципе надо приставать только тогда к даме, когда слюни текут. А не просто дежурно, автоматически, идя мимо. Так, значит, причастность к великому. Человек думает: «Я веду жалкую жизнь, даже в пивную не хожу, пью у себя на кухне. Не принимаю никаких решений, не бываю в Париже по делам… Но зато вот у меня есть автограф Тома Круза, и я таким образом как бы приближен к Голливуду—к звездам, к счастью». Так, значит, что предлагал людям Лебедь? Он предлагал удовлетворение жалких, ничтожных ежедневных потребностей: чтобы вас не прирезали, чтоб вы, придя с работы, выпили пива, сидели дома и спокойно смотрели ТВ, а не бегали с автоматом, подставляя башку и ставя свою жопу, как говорят американцы, на линию. Ясно, что это мелко, буднично. Неприятно думать, что жизнь проходит зря. И тут появляется Путин и говорит: «А вот сейчас мы восстановим Империю и реанимируем всю ее былую славу!» И тогда каждый русский через эту мечту о построении Империи получит законное право чувствовать себя великим. Видите, мы пошли завоевывать Кавказ — а не во двор в домино играть или там на рынок за мясом. Человек поднимается, растет в собственных глазах. Понимаешь?

— Таким образом, теперь, после такого путинского заявления, даже когда я мясо закупаю, то я, тем самым, завоевываю Кавказ?

— Ну, куда ж без Кавказа на рынке, откуда ж баранине тогда взяться? Ха-ха. Но эта тяга к великому, она и тогда даже проявляется, когда человек на базаре покупает еду, удовлетворяя свою чисто животную потребность. Он и там хочет быть причастен к великому! «Давайте выгоним всех черножопых, и пусть торгуют русские бабушки». Это иногда работает, мобилизует русских; что и говорить, лозунг этот довольно популярный. Кавказцы на эту потребность живо откликаются, уходят с глаз долой из торговых рядов, а вместо себя за прилавки выставляют нанятых русских бабушек. Вот вам, пожалуйста, старушка славянской национальности, она будет торговать, а деньги отнесет хозяину-чечену. Так что люди хотят быть причастными к великому — либо по меньшей мере они хотят лести, они желают, чтобы их жалкие потребности хоть издалека выглядели великими. Вот почему я сказал про сериалы. А то человек думает: что у меня есть в жизни? Сын двоечник, племянница родила, дядя Вася дал в глаз тете Маше… В жизни ничего не происходит! А человек хотел бы плавать на яхте, руководить чем-то, двигать дивизии туда-сюда. Но ничего похожего нет, и ему обидно. И тут ему вдруг говорят: не ссы, парень, сейчас мы тебе покажем сериал, где главный персонаж — такой же мудак, как ты, а у него такая же племянница дура, и ему точно так же, как тебе, не дала продавщица овощного отдела. И весь мир смотрит эту ерунду. Лесть действует: человек начинает думать, что он не жалкий мудак, что он причастен… Раз такую же самую ерунду, из которой состоит его жизнь, показывают на всю страну в прайм-тайм. Так что Лебедь не поканал потому, что простому человеку хочется чувствовать себя великим. Пойми: повышение зарплаты — это скучно и мелко, а брать Кавказ — это тонко, это высоко. Это трансцендентальность (или трансцендентность?), к которой всегда стремится русский человек. Он говорит: дайте мне выйти за пределы наличного бытия! Опять-таки — почему он пьет? Да потом что если человек не пьет, если он встал утром пораньше и побежал куда-то на трезвую голову — он же себя ведет как животное! Просто как животное, и все. Оно тоже утром вскочило и бежит себе куда-то на абсолютно трезвую голову…

— Ха-ха!

— Ну что ж это такое? Съел в обед полезную пищу, перетертую, лег спать в 9 вечера после вечерней прогулки. Примитивное животное, ничтожное, которое легко можно стереть с лица земли, раздавить пальцем. Говно взаимозаменяемое. Это же техническое существование — убери одного, поставь другого. Он точно так же будет утром вставать, умываться — как скотина. И как животное идти на работу.

— Ха-ха!

— Другое дело — ты утром встал…

— …а у тебя война…

— Ну… Или, по крайней мере, обсуждение важных теоретических вопросов. К примеру, вместо того чтоб ехать в офис, ты, сидя на даче, отменил все встречи, отправил начальника охраны за пивом, он привез, и ты прям с утра приступаешь к анализу судеб мира.

— Ха-ха!

— Это же высокое существование! Задача, достойная гомо сапиенса энд Человека с большой буквы. Ты говоришь: объясните же мне судьбы мира и народа моего. А другой человек сидит перед тобой, ну я, например, махнул тоже с утра и говорит: говно вопрос, сейчас я объясню судьбы мира…

— Ха-ха! Для этого я тут и положен…

— Это, батенька, высокая задача. Животное хер тебе объяснит судьбы мира — оно ходит и работает, и все.

— Ха-ха! Я не понимаю, какое это имеет отношение к Лебедю?

— Что ж, по просьбе трудящихся возвращаюсь к Лебедю. Он предлагал людям решать вопрос выживания, то есть животный биологический вопрос. Путин же предложил великую задачу: с утра выпить и идти завоевывать Кавказ. Высокая цель, выходящая явно за рамки наличного бытия. Так бы человек ходил на завод, вытачивал копеечные детали, никому не нужные. А то родина даст ему оружие и он поедет перестреляет там черножопых на Кавказ. Такая у некоторых картина в голове.

— Что-то не видел я очередей у военкоматов, в которых добровольцы в Чечню вербуются. «Истинные патриоты» все больше глотку дерут по ТВ. А в Чечне погибают деревенские дети, которые как раз с радостью бы лучше землю пахали.

Комментарий Свинаренко

Размышляя о любви публики к великому, я вспомнил беседу с одной дамой, она зэчка, которая на зоне работает, как водится, швеей. И вот она мне такое рассказала: «Мы тенты шьем на „ЗИЛы“. Когда продленка, то мы выходим с двух ночи, и полная смена потом до трех часов дня. Конечно, недосыпаем. Надо б жаловаться — тяжело же, но мы в азарте. Вот у нас тут заказ был из Чечни, тенты на 500 „ЗИЛов“. Один тент килограмм сто весит, если не больше. Там такие девушки работают, как бульдозеры, это физически очень трудно. Нам дали трое суток, чтоб их сшить. А продленка у нас по желанию. Чего, казалось бы, на дядю Ваню калымить? Но все пошли и работали с таким азартом! А потому что заказчики приехали, говорят—давайте, девчонки! Надо! И все. А что для Чечни, нам сказали, когда уж мы закончили. А сказали б раньше — нам было б приятно, мы б, может, с лучшим качеством сшили».

— Вот она, тяга к высокому, понимаешь?

— Нет. Вот нету у меня такого места в моей душе, которая поймет это. Ты меня спрашиваешь: «Понимаешь»? А я говорю: нет. Мне вот лучше однообразие мирных будней.

— Ты вот сидишь на даче, ловишь форель в своем пруду. А простому человеку, который лишен такой возможности, — ему что?

— У него тоже есть дача, пусть даже шестисоточная. Пускай на ней сидит.

— Так ему на его даче вместо ловли форелей придется на грядке стоять раком, пропалывать морковку.

— Вот и пусть пропалывает. Какого ж хера ему на войну лететь?

— Я вижу, ты этого никогда не поймешь. Бессмысленно это обсуждать таким образом. Давай тогда перейдем к более понятным тебе темам. По-моему, у тебя в 2000-м начались разборки с Гусем. Ты вообще не жалеешь, что ввязался в ту историю?

— Нет.

— Значит, нету у тебя раскаяния в содеянном… Ты считаешь, что с Гусем все было сделано правильно. И свободы слова тебе не жалко?

— Нет.

— Я вот подумал: у нас идет некая перекличка с интервью, которое дал Кулистиков, — ты читал?

— Да. Дурацкое интервью.

— Не знаю, я с ним не знаком. Но мне очень нравится его мысль о том, что НТВ раньше было маргинальным. Его спрашивают: «А что вы понимаете под маргинальностью в данном случае?» Он ответил: если широким массам нравится Путин, то телевидение, которое, по идее, и должно работать на эти широкие массы, обязано рассказывать о том, что Путин хороший. А те люди, которым Путин не нравится…

— …пускай идут на хер.

— Да. То есть они не победили на выборах, они проиграли, отброшены на обочину, ну и на ней пусть себе молчат теперь в тряпочку. А телевидение как массовое искусство должно отражать волю и интересы масс. Если народ хочет такого телевидения, надо дать ему его. В этом, увы, есть своя логика.

— Я говорю ровно об этом телевидении. Единственное, что я хочу сказать, что сам Вова Кулистиков мог бы не пи…деть лишнего, понимаешь?

— Он сказал — мне что поручают, то я и делаю. Кулистиков и у арабов работал, и у американцев… Он менеджер, который делает, что скажут. Вот это его признание мне понравилось своей простотой и откровенностью. Но, с другой стороны, мне кажется, что такие менеджеры, которым насрать, на кого работать — на арабов, американцев, патриотов или еще кого-то, — мне кажется, что таких менеджеров желательно… — …в дурдом отдавать.

— Ну не обязательно в дурдом; есть же биржа труда — туда пускай и отправляются. А руководить серьезными учреждениями государственными я бы таким персонажам не доверил. Мне кажется, что у человека должны быть какие-то взгляды, убеждения, ну, что-то такое. Хотя бы по минимуму.

— Ну, это ты уже слишком много хочешь от русских людей. А я вот Вове Кулистикову все прощаю, я прекрасно понимаю, что человек находится в жестких рамках. Мы его за такого и держали. Иллюзий относительно его у нас не было. Он ведь комитетский, насколько я понимаю.

— А-а-а. Вот как.

— Мы понимали, что у него есть определенная задача. И у меня к нему в связи с этим есть вопрос. Один-единственный: Вова, а что ж ты так возмущался искажением свободы слова Гусем? Что ж ты так честно и искренне пытался уничтожить это искажение? Тебя поставили, ты и херачь. А ты нас пытался обмануть. Показаться искренним, чистым борцом за свободу слова. Хотя мы и так не имели иллюзий.

— Ты не знаешь одной важной веши. В каждой касте есть свои внутренние правила, которые не следует разглашать. И я тебе по секрету объясню закон, который действует на высших уровнях массмедиа.

— Ну.

— Какие специалисты считаются самыми ценными, квалифицированными? Те, которые умеют самое главное. Которые принимают от начальства установку и после ее подают как голос своей совести. Чтоб глаза сверкали, чтоб было убедительно. Понимаешь? И если люди подумают: вот, человек говорит о наболевшем, он готов умереть за идеалы — тогда это хороший специалист, это высочайший уровень журналистского профессионализма. А если он долдонит что-то и видны его мысли, типа — вот эти пидорасы заставили меня озвучивать какое-то говно, ну я и озвучил, а так-то мне насрать, — это слабый спец, карьеры в данном секторе рынка он не сделает. И поэтому, когда ты говоришь, что Кулистиков вас там пытался обманывать и усиленно делал вид, — так он молодец. Это говорит о чем? Что Кулистиков принят в касту журналистов высшего уровня. И меня когда-то звали в эту касту. Говорили: старик, а можешь ты так, с пеной у рта доказывать то, что мы тебе поручим доказывать? Я, например, не пошел на такое по ряду причин — в силу хотя бы лени и нехватки актерских способностей. Не стал я записываться в эту касту, грубо говоря, по тому же механизму, по которому в свое время не пошел в партию. В самом деле, что-то в это месть от партийного руководства… «Партийная организация и партийная литература», которой нас мучили на журфаке. По этой схеме выступал, кстати, нобелевский лауреат Шолохов. Его спросили как-то иностранцы: «Так вы пишете по зову сердца или по приказу партии, по постановлению ЦК?» Думали подловить. А он им ответил: я пишу по зову сердца, а сердце мое искренне стучит для партии.

— Стучит — хорошо сказано.

— Ну или там принадлежит партии. Без документов собственности и устава. Ты понял, о чем я тебе говорю? Партийная организация энд партийная литература. Так что Кулистиков действует в рамках кастовых понятий, у него все чисто.

— А я его ни в чем не обвиняю.

— Мне вообще понравилось это его интервью, он все сказал, по крайней мере, честно.

— А мне так просто блевать хочется.

— Вот мы сейчас про это говорим… Про то, кто чью позицию отстаивает, как и зачем. Я давно об этом думаю и даже хочу инициировать проведение референдума в стране.

— Уже запрещено.

— Да? Ну, тогда, может, не стоит?

— А какой вопрос ты хотел вынести на обсуждение?

— О реформе избирательной системы в стране. Предложить народу Две на выбор. И пусть он возьмет ту, какая ему больше подходит, но потом чтоб не жаловался. И больше ни на кого не спихивал ответственность. Первая схема такая предлагается: избирательное право имеют граждане Российской Федерации, являющиеся русскими по происхождению, имеющие образование не более 11 классов.

— Не более?

— Не более. Я не оговорился. И к тому ж не знающие иностранных языков. И имеющие собственности не более чем на 30 тысяч долларов. Это, значит, один вариант.

— Есть вопрос: а как ты определяешь русскость происхождения?

— Не ссы. Это легко — в паспорте же все записано. По паспорту, и еще контролировать по е…алу. Ну это технические детали, Алик, не морочь мне голову.

— Ха-ха! Ладно.

— Если принимается эта система, то дается пара лет на ее ввод в действие. Она не сразу вступает в законную силу…

— …до тех пор, пока она не подтверждается другим референдумом.

— Нет, чтоб за это время все, которые не катят, могли как-то…

— Съе…аться.

— Заметьте, не я первый это сказал. И второй же еще есть у меня вариант. Такой, что избирательным правом пользуются граждане РФ в возрасте от 30 лет — взрослые, мозги есть, уже семья, дети, ответственность… Можно ужесточить: нету детей — тоже не пускать к избирательной урне. Бездетные, они слишком легкие на подъем… им приключений хочется… На кой им стабильность? Еще можно, с другой стороны, включить возрастной ценз. Средняя продолжительность жизни 60 лет? Значит, люди старше 60 не допускаются к голосованию: по статистике, им не жить при новом президенте, увы, они с высокой долей вероятности помрут. Какое ж у них моральное право решать за других? Они, может, с досады захотят подосрать остающимся… Так в аэропорту, если ты отказываешься лететь, твой багаж выгружают из самолета: мало ли ты чего туда заложишь, для посторонних. И еще должен быть имущественный ценз: чтоб у кандидата в избиратели было задекларированной собственности не менее чем на миллион долларов. Само собой, диплом о высшем образовании обязателен.

— И еще, наверное, люди должны подтвердить документально, что они нерусские?

— При моем подходе это уже не важно. Вам 30 исполнилось? Принесите справку о миллионе долларов и диплом установленного образца.

— Ха-ха!

— Когда вы это все предъявите, вас попросят пройти на избирательный участок и совершить акт свободного волеизъявления. Пора решить принципиальный вопрос, идейный, философский. Надо наконец определиться: ребята, так как же мы хотим жить? Хочет ли электорат самовыражения, после которого хоть трава не расти? Мечтает ли он так провести всю свою жизнь, как она уже пошла, как задалась идти? Чтоб бабок так и не было, чтоб так он и не учился ни на кого и ничему… Ну, тогда есть смысл на этом и остановиться. Недовольные пусть валят, если победит такая концепция — то есть пусть восторжествуют идеалы демократии. Люди хочут песен — их есть у меня. Что касается второго варианта… Есть шанс, что избиратели в большинстве своем подумают: «А может, пускай вот эти мудаки, у которых есть бабки и дипломы, так пусть они и руководят? Может, они и нас приведут туда, в свою богатую красивую жизнь? Или хоть подтянут к ней как-то поближе?» Я думаю, что этот референдум — вещь не только забавная, но и практически полезная. В конце концов, действительно надо принять какое-то решение. Или—или. На хер нам стоять враскоряку? Льдины ведь на глазах разъезжаются в разные стороны. Куда нам плыть? Может, русские захотят развиваться в направлении диких деревень, арабских или там африканских. Почему нет? Миллиарды людей так живут и довольны собой… (Вон Ленин же определился, он же выслал всех умников из страны на знаменитом философском пароходе. В этом была логика.) Я считаю, что этот референдум будет важнейшим событием русской истории. Если его проведут, то мне потом отольют из бронзы памятник. Будущие олигархи скинутся — и поставят мое изваяние в Александровском саду.

— Может, теперь я скажу?

— А что, ты думаешь, к этому еще что-то можно добавить?

— Да. Что вы говорите полную херню.

— Это вас пускай не е…ет.

— Херню — по той простой причине, что результаты этого референдума без всякого проведения референдума и так давно ясны.

— Ну и что? Сам знаю. Но какое будет развлечение, подумай!

— Столько людей будет занято тем, чтоб доказать очевидный факт! Референдум скажет, что все нужно отобрать и поделить!

— Ну так в этом и смысл. Чтоб это провозгласить открыто, как в Зимбабве, где по решению партии и правительства раскулачивают белых фермеров… Если пролетариат решит жить по первому варианту, то остальные скажут: «Видит бог, мы сделали все, что могли. И теперь, поскольку пароход тонет, давайте спасем какое-то имущество, сядем на плот и поплывем в неведомые дали».

— А сейчас, думаешь, они этим не занимаются?

— Сейчас тоже занимаются, но при этом думают: «А вдруг как-нибудь устаканится?»

— Не-не. Уже нет никаких иллюзий.

— А! Ты хочешь сказать, что я со своим референдумом опоздал!

— Владимир Владимирович идет вместе с русским народом. Это уже давно понятно…

— То есть я спiзднився.

— Да, конечно.

— Ты хочешь сказать, что, поскольку я не читаю газет с должной регулярностью и систематичностью, то известие о принятом референдуме я проспал, да?

— Да. Уже давно.

— А он, значит, есть, был и будет?

— Уже на все твои вопросы даны ответы.

— Ну что же… Если так, то ничего не поделаешь. Жаль… Но это великое решение не избавляет нас от повседневных забот. От того же написания книжки. Давай тем не менее вернемся к ней. Что еще у нас, я извиняюсь, имело место в 2000 году? Ты, значит, занимался тем, что ни о чем не жалел. И еще свободу слова мы закрыли. Ну, не то чтоб совсем «мы», это я так, примазываюсь.

— Еще не закрыли. Мы ее закроем в следующей главе.

— А, то есть это вы пока тренировались.

— Да .

— А когда был флаг из туалета?

— В 2001-м.

— А, в 2000-м ты только приступил к делу!

— Да. В 2000-м мы Гусю предложили 300 миллионов.

— К тому, что у него уже было. А сейчас у него всего-то 200, может, наскребется.

— Все равно это охеренные деньги. Смотри, если даже обеспечивать среднюю доходность в 5 процентов, то ты имеешь десятку в год.

— «Ну, нормально. На скромную жизнь хватит», — сказал я, сделав значительное лицо.

— Да. Червонец — это хорошие деньги…

— Не знаю, не пробовал.

— Можно половину возвращать на воспроизводство капитала, с учетом инфляции, а половину честно тратить. 5 миллионов в год — хорошие деньги.

— И он не получил эти 300 миллионов долларов?

— Он от них отказался. Устроил дурацкую истерику, прекрасно понимая, чем все это кончится.

— Ну, он режиссер, человек искусства, он артистичный — что вы прие…ались к нему?

— Мы к нему не прие…ались. Ему приготовили бабки, они на аккредитиве лежали. В Deutsche Bank, в Лондоне.

— То есть тут, похоже, такая картина вырисовывается. Владимир Алексаныч тогда, значит, задал стилистику улаживания конфликтов между государством и олигархами. Вопросы могли б по-хорошему решаться. Если б Гусь показал тогда пример мирного сосуществования с русской властью, она, может, и дальше б себя деликатно вела. А раз пошло со стороны бизнеса кидалово…

— «У меня везде камеры, я под давлением подписал…» — начал Гусь такую херню нести.

— А договорился б тогда, то, может, не пришлось бы Ходору сейчас на киче париться… С ним бы тоже по-хорошему говорили. Но Михаилу Борисычу достался жесткий такой прессинг.

— Нет, я не проводил бы такую параллель.

— А почему ты против дешевых параллелей?

— Потому что я в жизни не люблю ничего дешевого.

— А пиво «Невское» мы же тем не менее в настоящий момент все же пьем?

— Это не «Невское», а «Балтика». Мы его пьем не потому, что оно дешевое.

— А потому, что оно холодное.

— Потому, что оно хорошее.

— И, как я заметил выше, все-таки дешевое. Да. Так до чего дошел конфликт с НТВ в 2000-м?

— Мы с Гусем в 2000-м подписали новый контракт, который он не исполнил в 2001-м.

— Это после сорванного контракта, по которому он должен был получить 300 миллионов?

— Да. После этого срыва был второй контракт, мы думали, что он будет в очередь платить нам деньги в залог своих акций. И он снова его не выполнил. И тогда у него в 2001-м забрали акции.

— О чем мы поговорим позже.

— Да.

— Но на момент 2000-го все было нормально еще. Вы думали, ну Гусь слегка где-то тут смухлевал, потом там, но в принципе с ним можно договориться.

— Да, у меня было полное ощущение, что мы договоримся.

Комментарий

АКТ ГУСЕБОРЧЕСТВА: СОВМЕЩЕНИЕ ПРИЯТНОГО С ПОЛЕЗНЫМ.

1. МЕНЯ НАНИМАЮТ.

Где-то в апреле — мае 2000 года звонит мне Жечков и заговорщицким голосом сообщает, что у него относительно меня есть потрясающая (как, впрочем, всегда) идея, но ее он не может озвучить по телефону. Если я хочу ее услышать, то должен приехать к нему в воскресенье в баню. Что ж, решил я, в конце концов, любопытство всегда было моей сильной стороной (про себя я называю его любознательностью). И я поехал к Жечкову.

Приехав, я обнаружил в бане Лесина и Григорьева. Лесин без долгих предисловий вывалил эту самую идею. Суть ее проста и незатейлива. «Мост» Гусинского задолжал Газпрому около полумиллиарда долларов. Шансов, что отдаст, — почти нет. Газпром хочет тем не менее получить хоть что-то. Как говорится, с драной овцы хоть шерсти клок. Вяхирев (или Шеремет?) обратился к Лесину в просьбой порекомендовать человека, который справился бы с этой работой. Лесин хочет порекомендовать меня, вот и спрашивает — согласен ли я сделать эту работу?

Я взял паузу и с интересом посмотрел на бутылку водки, стоящую на столе. Дернул стопочку и говорю Григорьеву: «Пойдем-ка, я тебя попарю».

Пока парил, прикинул что к чему. Ну, во-первых, Газпром не по собственной инициативе хочет получить с «Моста» деньги. Это ясно как божий день. Как говорится в фильме «Берегись автомобиля» — обстоятельства изменились. Новый хозяин в Кремле — новые порядки. Правда, во-вторых, ничего зазорного нет в том, что одно акционерное общество хочет получить долг с другого. Плохо наоборот, когда менеджмент одного акционерного общества (Газпром), которое само нуждается в деньгах и берет их у западных банков под проценты, дает другому акционерному обществу («Мост») беспроцентные, ничем не обеспеченные займы. Следовательно, это нормально, что Газпром пусть и по чужой подсказке, но все-таки решил получить с «Моста» деньги. Так что здесь вроде никакого подвоха нет.

Возвращаемся. Лесин внимательно на меня смотрит. Я внимательно смотрю на бутылку водки. Раз — и маханул стопочку. Огурчик, квасу (сам привез из «Царской охоты»). Опять Григорьеву: «А теперь попарь ты меня, пожалуйста». Григорьев смеется. Пойдем, говорит, попарю.

Лежу под веничком, думаю. Почему именно я? И почему Вяхирев обратился именно к Лесину? Ответы более-менее понятны. Я — поскольку Гусь меня хотел посадить, а значит — я хочу отомстить. Что ж, резонно. Только, наверное, они мою мстительность сильно преувеличивают… Хотя, что лукавить, не без этого. Может быть, самую малость, но есть. Есть это чувство — ну что, мол, гад, допрыгался? Лесин — поскольку, видимо, он назначен ответственным за проект в новой администрации. Но! Все не так просто! Легко сказать — Лесин! Он-то как видит свое руководство проектом? Ведь стоит только ему показать свой минимальный интерес к этому делу, как Гусинский разорется на весь мир об ущемлении свободы слова. Заодно и меня, грешного, в душители запишут. А всего-то — нанялся долг взыскать. Нужно выдвинуть условие — чтобы они не вмешивались. Уж как-нибудь сам справлюсь. А то потом крику не оберешься. Постой! Так ты, похоже, согласен? И сам себе отвечаю: да… Что ж, быстро они меня уломали.

Опять возвращаемся за стол. На горячее — тушеная утка. Вкусно. Налили красного вина.

— Ну что, Микеле. Ты мне сделал предложение, от которого я не могу отказаться? В целом я согласен. Когда будем обсуждать детали? Завтра у тебя в министерстве? Ладно, подъеду. А с Вяхиревым и Шереметом?

— Позже, где-нибудь через месяц, отдохни пока. Не торопись раньше времени. Сейчас мне нужно было только твое принципиальное согласие.

Назавтра Лесин мне говорит, что он полностью согласен с моей оценкой рисков, связанных с его участием в проекте. Поэтому он будет стараться не лезть в него, но и я должен его понять: все-таки речь идет о третьем по значению федеральном канале, и полностью устраниться от «спора хозяйствующих субъектов» Министерство печати не может. Звучит вроде приемлемо. А как будет осуществляться оплата моей работы? Ведь помимо меня (а я себя недешево оцениваю), мне нужно будет нанять клерков, юристов, финансистов, консультантов. Это стоит много денег. Поверь, говорит Лесин, в Газпроме ты все вопросы решишь.

В конце разговора он сунул мне огромную папку документов по долгам «Моста» перед Газпромом. На, говорит, изучай. Тут все так запутано, что черт ногу сломит. Мне эти документы Шеремет передал. Я пытался разобраться — ничего не понял. Так что давай, врубайся, а когда нужно будет — я тебе позвоню.

Я приехал к себе в офис и позвал своего партнера Сашу Резникова. Вот, говорю, есть такое предложение. Беремся? Беремся… Прикинули смету, то да се. Начали смотреть документы, рисовать схемы. Действительно — тяжелый случай. Разработали линию поведения. Тут залоги, там залоги. Сроки погашения выходят — мы залоги забираем. Здесь посудиться, там арестовать имущество. Вроде что-то вырисовывается.

Примерно через месяц-полтора встречаюсь с Шереметом. Удивительно конструктивный и прямой человек. При этом цену себе знает. Нечасто я встречал таких толковых людей. Много мне про него разного говорили и до моего с ним знакомства и после, когда он уже ушел из Газпрома. Мой же опыт общения с ним только положительный. Я рассказал ему о нашем плане действий. Он уточнил некоторые детали, но в целом — одобрил. Мы Довольно быстро утрясли все организационно-финансовые вопросы, и назавтра был выпущен приказ о моем назначении директором «Газпром-Медиа».

2. ГУСИНСКИЙ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТ 300 МИЛЛИОНОВ ДОЛЛАРОВ.

Буквально на следующий день после моего назначения, то есть 13 июня, Гусинского арестовывают. Я узнал об этом, находясь в кабинете Лесина, куда он пригласил меня, чтобы познакомить с Анатолием Блиновым, юристом, которого мы хотели нанять (и таки наняли) для неизбежных судебных тяжб с «Медиа-Мостом»

И тут на ленте «Интерфакса» появляется сообщение об аресте Гусинского. Немая сцена. Я — полностью обескуражен. Не то чтобы мне Гусинского было сильно жалко. Он в свое время не только меня хотел посадить, но и многим другим людям устраивал неприятности с правоохранительными органами. Однако я, зная Гусинского, прекрасно понимал, что без него «Медиа-Мост» будет не в состоянии вести содержательные переговоры по урегулированию долга. Там просто не было людей, которые были бы способны принимать решения в отсутствие босса. Да и вообще мне не нравится практика досудебных арестов по хозяйственным делам. Это же никакое не правосудие, а просто физическое давление на подследственного.

Мы перекинулись парой слов с Блиновым, договорились о встрече у меня в офисе, и я уехал. Обсуждать, собственно, было нечего. По физиономии Лесина я понял, что для него это было такой же неожиданностью, как и для меня. Позвонил Фридман и с сарказмом спросил:

— Тут бизнесмены подписывают письмо в поддержку Гуся, не хочешь подписать? Это будет оригинально, особенно в твоем новом качестве!

— А что, давай… Почему не подписать. Дело хорошее. Я действительно не хочу, чтобы он в тюрьме сидел.

Поехал к Фридману, в «Альфа-банк». Пока ехал, подумал: я с Лесина брал обязательство, что он особенно в это дело лезть не будет, а как теперь быть? Ведь с этих архаровцев, с правоохранителей, я такого обязательства взять не могу. Они будут действовать по своему сценарию, ни с кем его не согласовывая. Во влип! Задний ход давать глупо. Похоже, мне теперь без помощи Лесина и не обойтись. Может, хоть он как-то договорится с ними, чтобы они не особенно активничали?

После Фридмана вернулся к Лесину. Тот сказал, что с ним уже связывался Игорь Малашенко. Просил встречи. Еще — звонил прокурорским, те радостным голосом сообщили про Гуся, что будет сидеть, касатик, до второго пришествия. И, мол, на эту тему дискуссия бессмысленна.

Назавтра появилось письмо бизнесменов. Реакции — ноль. Лесин без конца где-то пропадает. Что там происходит? Какая-то подковерная борьба «хорошего с лучшим». Плюнул на все и начал потихоньку решать организационные проблемы. Поменять банковские карточки, нанять сотрудников, организовать бухгалтерию. Дел по горло.

Через пару дней Гусинского выпускают под подписку о не выезде. Ну, слава богу! Наконец-то хоть что-нибудь сдвинется с мертвой точки.

Позвонил Боря Немцов:

— Я тут с Гусинским только что разговаривал. Хочешь с ним встретиться?

— Еще как! Жажду! А ему до меня есть дело, в первый-то день после тюрьмы? Может, ему хочется провести вечер с семьей?

— Думаю, что ты теперь надолго заменишь ему семью… По-любому — ты лучше, чем старший следователь Генеральной прокуратуры по особо важным делам.

— Как знать, как знать. Особенно я и особенно для него. Ладно, ладно. Шучу. Ну что ж, я готов. Когда, где, при каких обстоятельствах? Как я вас узнаю?

— Да у меня дома, на квартире. Часиков в десять вечера. Я — такой высокий и курчавый брюнет. А Гусинский — толстый и злой. Не перепутаешь. Короче, согласен?

— Согласен. Только ведь у тебя, как всегда, — жрать нечего.

— Зато выпивки навалом. Ну, давай, жду.

Встреча прошла на удивление мирно. Мы всего несколько раз послали друг друга на хер и пару раз сцепились. Боре пришлось нас разнимать. Но обошлось без мордобоя. В целом поговорили конструктивно. Гусинский предложил ровно то, что я хотел ему предложить. План был прост и изящен:

1. Сделать согласованную оценку «Медиа-Моста».

2. Установить график погашения задолженности в два этапа.

3. Под каждый этап — заложить равную размеру долга часть «Медиа-Моста».

4. В случае невыполнения графика погашения забирать в собственность Газпрома соответствующий просроченному долгу залог.

В принципе других вариантов не было. Так поступили бы любые должник и кредитор, которые хотят найти решение, а не заниматься организацией шоу под названием «удушение свободы слова».

Я сказал Гусинскому, что в целом мне план нравится и я согласен нанять инвестиционного консультанта за счет «Газпром-Медиа», поскольку у «Медиа-Моста» финансовые проблемы. И готов начать встречаться с его специалистами, чтобы взять всю первичную информацию для оценки.

«Медиа-Мост» назначил переговорщиком ныне покойного Андрея Цимайло. Он был хорошим специалистом, с которым я работал еще по «Связьинвесту». Это был спокойный, уставший человек. Видно было, что ему до чертиков надоели закидоны Гусинского и он хотел только одного — покоя. Позже я узнал, что он был серьезно болен какой-то тяжелой болезнью сердца. Но работал он хорошо и много и был абсолютно лоялен и честен по отношению к «Медиа-Мосту» вообще и к Гусинскому в частности.

Ничего, кроме симпатии и душевной приязни, я к Андрею не испытывал. Это был по-настоящему образованный, умный человек. Знал несколько языков, имел настоящую, не купленную, как сейчас, докторскую степень. Он был умнее меня. Вот так иногда бывает: встречаешь визави, а он тебе нравится. Хочется с ним дружить, выпивать, вместе отдыхать. Ан, нет. Нужно с ним собачиться, какие-нибудь подлянки в документы вставлять (авось не заметит), не показывать ему, что видишь его ошибку…

Я ведь как думал: вот отмучаюсь с этим делом, пойдем мы с Андреем хоть в Москве, хоть в Лондоне и выпьем, поболтаем, наладим отношения… Я как-то несерьезно относился к тому, что он в 2001 году с концами уехал в Лондон. Я ведь тоже в свое время сидел по Парижам да Нью-Йоркам. Я считал, что это вопрос времени. Тем более я был убежден и тогда и сейчас, что Андрей-то уж точно ни в каких аферах не замешан. Он был очень щепетилен в этих вопросах.

Я так думал, думал, все откладывая нашу встречу на потом, а он возьми — да помри. И опять пришла к нам смерть с ее окончательностью. Ничего уже не исправишь. Как в детстве, когда контрольная работа. Сдал — и все. Остается одно — ждать оценки. Он свою работу как всякий отличник сдал досрочно и уже получил оценку. Я уверен — у него, как всегда, пятерка. А мы тут еще пыхтим. Уж больно сложное задание — жизнь. Избегу ли я двойки? Господи, вразуми!

Так иди иначе, но мы наняли «Дойче Банк» и «TPG Аврора» для консультирования сделки, «Медиа-Мост» начал выдавать информацию, и работа пошла. Проходит некоторое время, и мне Андрей говорит:

— А ты знаешь, что параллельно с нами по этому же вопросу Малашенко ведет переговоры с Лесиным?

— Да слышал краем уха что-то. Но там вроде только политические аспекты обсуждаются. Типа, как закрыть дело Гусинского и прочая лабуда, в которую я даже и лезть не хочу.

— Малашенко говорит, что он сделал Лесину какое-то революционное предложение, которое и вопрос долгов закрывает.

— Да ты что! Получается, что мы с тобой тут для отвода глаз дурью маемся?

— Типа того… Встречаюсь с Лесиным:

— Миш, че ты там темнишь с Малашенко? Какое такое революционное предложение он тебе сделал?

— Да чушь собачья. Обсуждали мы с ним гусевую уголовку. А он возьми да и скажи, что они оценивают «Медиа-Мост» со всеми его активами в миллиард. Долгов Газпрому — на семьсот миллионов. Так вместо того, чтобы Газпром с них выколачивал семьсот, пусть наоборот, им заплатит триста и забирает всю эту музыку к чертовой матери.

— Пусть не свистит. Нет там никакого миллиарда. Даже самый предварительный анализ показал, что весь «Медиа-Мост» стоит не более чем пятьсот-семьсот миллионов. Но, помимо этого, там есть еще долги не Газпрому, Например, одной Москве они больше двухсот миллионов долларов должны.

— Слушай, не ломай голову. Тебе что, больше всех надо? Пятьсот, семьсот, миллиард… Не нашего ума дело. Тебя что — свои заставляют платить? Чьи деньги, тот пусть и решает. Я уже сообщил куда надо о наличии такого предложения. В том числе и в Газпром. Если они готовы заплатить триста миллионов, то вопрос сразу закрывается: нет долгов — нет уголовки. Если не согласны — то ты будешь продолжать ту работу, которую начал.

— То есть фактически Гусинский предложил следующую сделку: я затихну, отдам вам все свои активы и буду жить частной жизнью, если вы мне дадите триста миллионов?

— Правильно тебя циником называют. Циник и есть. Хотя… Можно и так посмотреть на этот вопрос.

— Художника обидеть может каждый. Сами вы циники еще больше, чем я. А я вовсе не циник. Я чистый и доверчивый юноша. Хрупкий и целомудренный. Вторую неделю, как мудак, делаю ненужную работу.

— Ну хорошо. Не делай. Пока нет ответа на предложения Малашенко — не делай. Давай подождем. Если это предложение примут, то будем быстро делать сделку по покупке «Медиа-Моста» за триста миллионов. Логично?

— Логично.

У меня возникло ощущение легкости. Вот как все просто. Гусинский сказал — дайте триста миллионов, — и я заткнусь. Ему ответили, что хотят подумать. Таким образом, пока Чапай думает, я пойду отдохну. Действительно, что, мне больше всех надо, что ли?

На следующий день звонит Лесин:

— Слушай! Сейчас ко мне придет Игорь Малашенко. Там вроде есть мнение, что нужно согласиться с их предложением… Так что ты давай ко мне подтягивайся.

— Где там? С каким — с их?

— Чего ты из себя дурака строишь? Где — там! Сказано тебе — там, значит — там! В Газпроме, ха-ха-ха. В общем, о чем мы с тобой вчера говорили, помнишь?

— Помню, конечно.

— Ну вот. Нужно писать контракт на покупку всего «Медиа-Моста» за триста плюс долги. Давай бери своих юристов, финансистов и садитесь, пишите. Шеремет с Вяхиревым в курсе. Шеремет уже связался со Сбербанком, надо кредит брать. У них в Газпроме свободного кэша нет.

— Непонятно только, зачем было весь сыр-бор разводить с моим наймом. Обошлись бы спокойно без меня.

— Ну кто ж знал, что все будет так просто. Думали, будет война не на жизнь, а на смерть.

— А зачем я тебе на встрече с Малашенко?

— У него ко мне какой-то конфиденциальный разговор. Я хочу, чтобы ты присутствовал. Вдруг он меня захочет где-нибудь нае…ать, а я не замечу.

— Хорошо, еду…

Эта была та самая встреча, на которой Малашенко озвучил дополнительные (помимо денег) требования Гусинского, которые воплотились в так называемое «приложение номер шесть».

Потом и Малашенко и Киселев утверждали, что все это приложение написано в Кремле. Они выступали с такими, например, пассажами: «…Господа Лесин и Кох лгут, утверждая, что печально известное „Приложение № 6“ составлено по инициативе Гусинского. Оно было написано в Кремле и, по замыслу авторов, должно было стать главным звеном сделки „свобода — в обмен на акции“…»

Но достаточно прочитать это приложение или вот хотя бы такой его кусок: «Стороны понимают, что успешная реализация Соглашения возможна, лишь когда граждане и юридические лица приобретают и осуществляют свои гражданские права своей волей и в своем интересе без понуждения со стороны кого-либо к совершению каких-либо действий, что требует в настоящее время выполнение определенных взаимоувязанных условий, а именно: прекращение уголовного преследования гр. Гусинского Владимира Александровича по уголовному делу, возбужденному в отношении его 13 июня 2000 года, перевода его в статус свидетеля по данному делу, отмены избранной меры пресечения в виде подписки о невыезде; предоставление гр. Гусинскому Владимиру Александровичу, другим акционерам (владельцам паев) и руководителям Организаций гарантий безопасности, зашиты прав и свобод, включая обеспечение права свободно передвигаться, выбирать место пребывания и жительства, свободно выезжать за пределы Российской Федерации и беспрепятственно возвращаться в Российскую Федерацию…», чтобы понять, что этот текст — плод творчества самого Гусинского и его приближенных, поскольку Кремлю (который я отнюдь не защищаю) совершенно нет дела до гарантий безопасности Гусинского, и что если бы не инициатива Гусинского, то вопрос о закрытии уголовного дела даже не стоял бы на повестке дня.

Вообще обвинения оппонентов во лжи, в то время как врут они сами, это была визитная карточка «Медиа-Моста» в то время.

Лесин поначалу и не собирался подписывать этот бред. Предполагалось, что его подписывать буду я. Я еще раз прочитал приложение (текст самой сделки мы сделали довольно быстро, и он споров не вызывал) и подумал: никаких юридических последствий это приложение не влечет, выглядит оно, конечно, по-идиотски, но если им так хочется, а мне не трудно, то почему бы не подписать, раз от этого зависит быстрое разрешение всех проблем…

Я махнул рукой и подписал бумагу. И тут Малашенко заявил, что у них есть одно ключевое требование — чтобы этот текст завизировал Лесин. Я был категорически против. Мне сразу стало вдруг ясно, что никакой сделки не будет. Что все это делается только для того, чтобы устроить шоу под названием «Кремль выкручивает руки Гусинскому и под угрозой тюрьмы заставляет продать свои медиаактивы».

Но Лесин был так увлечен перспективой скорого решения проблемы, что не стал меня слушать и завизировал это злосчастное приложение. Я отодвинул все свои сомнения и поехал в «Медиа-Мост» подписывать договор и приложения у Гусинского. Гусинский подписал его достаточно быстро. Не обошлось, правда, без хватания за грудки, дежурных обещаний расправиться со мной и т. д. Но все уже так привыкли к его приблатненным манерам, что на такие пустяки не обращали внимания. Сразу после подписания документов Гусинский сел в самолет и улетел в Лондон.

Потом закрутилась работа. Газпром взял триста миллионов долларов в кредит у Сбербанка. Мы открыли эскроу-счет (типа аккредитива) в «Дойче Банке» в Лондоне. Написали условия раскрытия счета, перевели туда деньги. И стали ждать, когда Гусинский начнет выполнять договор и передавать нам акции.

Вдруг приходит Цимайло и говорит, что со мной хотел бы встретиться Малашенко и для этого я должен полететь в Лондон, поскольку Малашенко боится, что в России его посадят. Я чертыхнулся, но делать нечего, нужно было лететь. В Лондоне Малашенко долго мне рассказывал, что у них возникли некоторые сложности с их партнерами в Израиле. Я никак не мог понять, что он имеет в виду, пока Игорь не сообщил мне, что триста миллионов — это мало и нужно добавить еще двести, иначе сделки не будет. Я, естественно, сказал, что об этом не может быть речи. На том и расстались.

После случилось то, что и должно было случиться. Гусинский заявил, что его принудили подписать договор, что выполнять его он не собирается, что договор юридически ничтожный и что доказательством тому служит приложение номер шесть. Короче, устроил давно ожидавшийся дурдом.

Теперь, находясь в 2005 году, все уже прекрасно понимают, что у Гусинского не было ни единого шанса сохранить свою медиаимперию, особенно с такими фатальными, превышающими все разумные пределы долгами. Я же уже тогда понимал, что своим отказом от 300 миллионов Гусинский совершает, может быть, самый глупый поступок в своей жизни. Но, как говорится, «если господь хочет наказать человека, то он отнимает у него разум».

Вот они лежали — на блюдечке с голубой каемочкой. Бери — не хочу. Опять повторяется самая часто встречающаяся ошибка: неправильное представление об альтернативах. Гусинский считал, что альтернативой тремстам миллионам является хай, который он поднимет на весь мир. Запад грудью станет на защиту свободы слова в России, Кремль испугается и отступит.

Реальная же альтернатива состояла в том, что никакой Запад ни за кого не вступится, а если не хочешь продать за деньги, притом огромные деньги, деньги, которых реально «Медиа-Мост» не стоит, то заберут по суду, за долги. Тем более что долги и придумывать не нужно, они на самом деле существуют.

Сделка была сорвана. Мы по инерции подали в суд иск о понуждении к выполнению обязательств — Гусинский контракт-то подписал! Но особого энтузиазма у нас не было. Все акции были на офшорах, а решение российского суда для них юридически ничтожно. Нужна была добрая воля Гусинского. Я плюнул и подал иск в суд на взыскание просроченного долга. Перспектива банкротства «Медиа-Моста» стала неотвратимой. Фактически Гусинский своим демаршем не оставил Газпрому никакого другого шанса урегулировать проблему долгов.

Прошел месяц. Вдруг мне позвонил Андрей Цимайло и сказал:

— Вот смотри. Мы с тобой начали делать работу, которую и ты и я считали правильным способом решить все наши проблемы. Потом влезли эти красавцы — Малашенко с Лесиным со своими дурацкими контрактами и еще более дурацкими приложениями номер шесть. Вся эта ахинея навернулась медным тазом. Может, мы вернемся к той работе и продолжим ее? Я разговаривал с Вовой (имелся в виду Гусинский. — Прим. мое. А.К.), он в принципе согласен. Другого-то выхода нет…

— Ну давай. Я не возражаю. Давай сделаем вид, что ничего не было.

Я полетел в Лондон встречаться с Гусинским. Гусинский встретил меня радушно, как ни в чем не бывало. Мы с ним отобедали в индийском ресторане. Он оказался поклонником именно этой кухни. Ел он много и с удовольствием. За раз съел целого цыпленка и выпил литр пива. Он мне сразу заявил:

— Слушай! Давай забудем все, что между нами было, и попробудем построить отношения заново.

Я чуть не обалдел. Это ж надо, а! Как будто не было оскорблений в прессе, не было реальной работы по моей посадке в тюрьму. Не было разгрома нашего правительства. Не было дефолта. Не было седых волос моей матери. Обысков по десять часов подряд в присутствии детей. Не было хватаний за грудки, угроз. Вот уж действительно ссы в глаза — божья роса. Я в эту минуту понял, что Гусинский абсолютно безнадежен в своей любви и снисходительности к себе. Я хмыкнул и сказал:

— Что ж. Давай попробуем. Только ты уж в этот раз меня не обмани. Иначе прятаться в Лондоне нужно будет не только тебе, но уже и мне. Слишком многих мне нужно будет убедить отказаться от силового решения в пользу мирного. И слишком высока будет пена провала переговоров для меня лично.

— Нет, старик, на этот раз я тебя не кину.

На том и порешили. Мы вернули деньги из «Дойче Банка» в Газпром. И продолжили прерванную работу. К середине декабря новый контракт был готов и подписан. Киселев его хвалил по телевизору как сделку, которая демонстрирует собой взвешенный и мудрый подход с обеих сторон. Осталось только выполнить этот договор. Но это уже совсем другая история, которая случилась в 2001 году.

— Задача была, насколько я понимаю, такая: массмедиа у человека отнять, а самого при этом не трогать.

— Да. Да.

— Государство занималось своим вопросом…

— Я не знаю, чем занималось государство! Государство все время дурковало… Причем меня не предупреждали, что оно будет дурковать! Гуся, например, посадили.., Ну зачем?

— Скажи, пожалуйста, Алик! Сегодня ты не жалеешь о том, что ходатайствовал за скорейшее освобождение Гуся?

— Нет. Вообще я считаю, что людям нечего делать в тюрьме. Даже убийцам.

— А куда их девать? Это тебе вопрос на засыпку.

— Убийц надо убивать.

— Ну, допустим. А остальных? Воров там разных?

— Штрафовать и выпускать.

— Смелое решение. Хотя — подходы разные бывают. Раньше, помнишь, ловили конокрада и засовывали ему в жопу осиновый кол.

— И жгли его. Но сначала — кол в жопу. Помнишь, был такой документ: «О сожжении конокрадов Тульской губернии»?

— Документ? Если говорить о нестандартных подходах, об альтернативах, — все же лучше на киче париться конокрадам, чем с колом в жопе поджариваться на костерке. (Кол — он, может, как раз для растопки вставлялся.)

— Нет, нет. С колом в жопе лучше, конечно. Я утверждаю, что лучше с колом в жопе умереть! Тогда будешь знать, что коней воровать плохо — могут и кол в жопу засунуть. Есть, кстати, преступления, за которые русский народ не так строго судит.

— Например?

— Мошенничество. Или, например, уклонение от налогов — русский народ за это вообще не судит. А государство почему-то очень сильно судит. Странно…

— Что же нам делать? Ты что предлагаешь?

— Отдать все народу на усмотрение. Если ты коня украл — вот тебе кол в жопу. Если малолетнюю изнасиловал — мы тебя, сука, между березами порвем. А если ты от налогов уклонился…

— …то проставься ребятам.

— Да, проставься ребятам — и дело с концом. А то у нас кто малолетнюю изнасиловал — те с условным сроком. Зато кто налогов недоплатил — те в тюрьме…

— Да, да, действительно… Но я вот тебя слушаю сейчас, а думаю о другом. Меня снедает грусть-тоска при мысли о том, что мой референдум фактически проведен…

— Да .

— А я не привлекался и не участвовал. Вообще все-таки интересно узнать — какая же она, воля большинства.

— Эта воля мне известна. С большинством все ясно. Но вот Каха Бендукидзе утверждает, что нужно специальное исследование относительно мнения меньшинства.

— А, он хочет открытой дискуссии!

— Да.

— Я тебе говорю ровно о том же — и я хочу открытую дискуссию. Но, поскольку мы уже решили вопрос на сегодняшний момент со свободой слова, то мы знаем, как эта дискуссия будет выглядеть. Приблизительно как сейчас вон пенсионеры друг друга перебивают, орут — долой все льготы, дайте нам бабками, потому что так лучше всем. То есть спасибо партии за ее новую заботу.

— Да.

— Вот приблизительно мы уже видели уровень дискуссии, так что скажи Кахе, что можно на этом сэкономить.

— Давеча мы с тобой ехали в автомобиле в ресторан Il mulino, так как раз по радио выступала известная гимнастка Лариса Латынина. Она говорила, что, конечно же, в деревнях людям будет лучше от реформы льгот. Как будто она в деревнях жила когда-то! Ну, с другой стороны, она права — на хера в деревнях людям льготы на общественный транспорт? Объясните мне, дураку!

— Увы, нам не показывают того, кто бы говорил: «Не трогайте мои льготы, на хер мне ваши бабки. Скоро будет инфляция, и они просто спалятся, как это обычно бывает в таких случаях. Не зря ж объявили про выпуск 5-тысячной банкноты». Хотя проскакивает еще крамола. По ТВ мелькнул плакат в руках пенсионера: «Меняю льготы на доходы Зурабова». Хорошо, да?

— Ну, это он замахнулся… Это нечестно! Это же просто ниже пояса. Мы же писали в прошлом томе, что чиновники себе увеличили зарплату в разы, а учителям — хрен.

— По-хорошему, Зурабову вообще не надо платить. Обеспеченный человек. Он же чисто из любви к государству трудится…

— Для развлечения.

— Ну, как некоторые любят водить машину. Хотя и есть бабки, чтоб нанять шофера!

— Да. Им нравится управлять государством, у них хорошо получается. Зачем же им за это платить зарплату? Я считаю, это глупо. Они сами найдут себе, где заработать. Раз они любят управлять государством.

— Скажи, а что еще было у нас в 2000 году? Чем ты занимался?

— Я? Я расплатился с долгами.

— А на хера ты в них влез?

— Ну как же! 98-й год меня заставил в них влезть.

— А, ну да, ты же потерял тогда двадцатку.

— Да. А потом расплатился с долгами. Еще я в 2000-м наслаждался свободой — у меня же дело было прекращено. Я слегонца начал уже поё…ывать Гуся. Ну, то есть я считал, что у меня жизнь удалась в 2000 году. У меня все плохое закончилось. Это был хороший год… А встретил я его, кстати, в Колорадо.

— Подожди, это Миллениум ты встречал?

— Да. Мы были в смокингах, нам выдали цилиндры, мы в них ходили. Было весело, мы катались на лыжах. У меня был такой номер, в котором даже сауна имелась. Это было очень круто.

— А у меня вот записано, как мы отмечали 23 февраля в 2000-м. С тобой, кстати.

— А, в этом ресторане, что в Коммунистическом тупике!

— Это в другом году. А в тот раз — в ресторане «Суворов». Ну, ты понимаешь — русское оружие, то-се. Были еще у нас Жечков, Авен, Матецкий, Гринберг, Лукьянов, Гафин.

— Мне не понравилось, как мы тогда отметили.

— Как-то, да, вяловато. Поговорили об умном и, не нажравшись, разбежались кто куда.

— А Коммунистический тупик, точно, был в другой раз. Мы в этом тупике с тобой и познакомились.

— Да нет же. В Лужках это произошло. Ты сидел пьяный, уронив голову на стол. А я туда приехал и говорю: «Здравствуйте, коллега!» Ты ответил: «А, вы тоже писатель?» Тонкая была шутка. В разгар дела писателей. А приехали мы в Лужки с Вовой Жечковым и потом двинули к нему на дачу. Причем что меня там у него развлекло, что в доме, таком богатом, просто шаром покати, никакой провизии абсолютно — кроме водки и черной икры.

— Ужас.

— Ни хлеба, ни сала, ни пива… Ни хера. Голяк. Икра и водка.

— Из этого и состоял ваш завтрак.

— Не, я как-то избежал водки в тот момент.

— Ну, ты сильный человек. Держишь себя в руках. Я бы на твоем месте и водки махнул. Она была холодная?

— Ну. Икра и водка — все из холодильника. Кстати, 2000-й — круглая дата. Конец света нам тогда не обещали? Как это бывает в подобных случаях.

— Обещали. До хера чего обещали.

— Но разве ж от них дождешься чего-нибудь? Дурят народ только. Ни коммунизма, ни конца света…

— С этим уже закончили. Эта мулька уже не проходила к тому моменту, коммунизм уже был неинтересен.

— Еще в 2000-м у меня было такое мероприятие регулярное, как ходить в баню в одну такую закрытую. С Пелевиным. Он тогда был очень актуален. Еще я в Чили ездил в 2000 году. Я много тебе рассказывал.

— Ну про Чили я даже свой комментарий написал.

— Хоть я там мало был, понял — это очень увлекательная страна.

— Хорошая, хорошая. Мне нравится. Она вот то, что называется зловещий урок.

— Чили — это такая тема… Тема колбасы. Если Россию представить себе в виде батона телячьей колбасы и ее порезать на… не знаю как это по-русски, в русском многих нужных слов попросту нет (нам приходится обходиться без слов «дискретность», «фрустрация», «слайс» вот тот же, или, допустим, элементарный cantab) — на слайсы, то Чили — это такой тонкий slice, от севера до юга. Там и тундра, и ледяные пустыни, и тропики, и как у нас тоже есть. И туда тоже, как в Россию, немцы ехали на службу.

— Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед. У меня сейчас сын очень любит этот мультик. Называется «Стихи Чуковского». Ему все время включают, и он смотрит. А за ним комарики на воздушном шарике. Едут и смеются, пряники грызут.

— А еще я в 2000-м выступил в роли фотомодели.

— Лиха беда начало.

— С Хайди Холлинджер я провел съемку.

— Она вроде в Канаду уехала? Как она, кстати, поживает? Все такая же?

— Нет. Уже очень умеренная. Так, значит, тогда она снимала альбом «Русские». И я у нее снялся по алфавиту на букву «Р» — репортер. И она издала этот альбом. Для потомков. А потом я придумал и другой сюжет. Помнишь, была реклама — «Надо чаще встречаться», и там люди пьют пиво? А Хайди была беременная как раз. Она с пузом, ну и я, значит, с пузом. Я привез в студию пива и такую кружку советскую пивную, налил… И мы стоим топлесс, уткнув живот в живот, и кружка пива в одном варианте в моей руке, в другой — в ее. И соответственно подпись: «Надо чаше встречаться». Тонкий, как ты понимаешь, юмор. И вот в тот момент, поскольку мы оба в кадре, надо, чтоб кто-то нажал кнопку. И тут как раз идет Костя Боровой. Я его прошу помочь, он жмет копку, как прохожий японский турист, и уходит. Каково же было мое удивление, когда, открыв журнал «Лица», я увидел эту карточку с подписью: фото Константина Борового. Ничего, да?

— Да, это хорошая история. Мне очень нравится.

— Еще я съездил в Испанию и был там на празднике рогоносцев. Как репортер, заметь. Посвящены торжества были как бы годовщине отмены права первой ночи.

— Ухты, ебтить!

— Там это дело широко празднуют, особенно в деревнях. В Каталонии, во всяком случае. Значит, посреди деревни вкапывают в землю высоченный столб, и к нему прибиваются рога. Для красоты. А мужики там в костюмчиках народных, и на головах у некоторых рога же. Все там пляшут, бухают с утра, наливают прохожим, какие-то шашлыки жарят… Народное гуляние, все по-деревенски, запросто — люди из горла пьют, из таких особых чайничков стеклянных. И пляшут сардану. Очень сложный танец, там такой алгоритм движений, что чужому не понять. Потом они еще становятся в пирамиды, друг другу на плечи, в шесть этажей. Сейчас считается, что это просто непонятно откуда взявшаяся народная традиция, психотерапия и прочее, а на самом деле происхождение этой забавы знаешь какое? Крепость брали когда, так прислонялись к стене и лезли друг на друга. Шесть человек — это высота стандартной крепостной стены. Смысл праздника — стало быть, торжества в память отмены права первой брачной ночи. Не раз мы обращались к объяснению причин того, почему Россия такая вольная, а Европа такая законопослушная. Так как раз потому, что там тысячу лет сеньор имел всех невест, какие только были в его поместьях. И никуда не денешься: земля ведь вся поделена, куплена, кругом на ней крепости, дороги, полиция. Так что жениху приходилось терпеть и молчать в тряпочку. Мне именно там, в Каталонии, явилась эта великая мысль. А в России хорошо было, привольно — зарезал барина, заодно и невесту—и рванул на Дон. Поди плохо! Кроме всего прочего, там и рыбалка ломовая. Я в этой связи задумался: а почему бы нам тоже не устраивать какие-то праздники из этого ряда?

Алик, как ты думаешь? У нас же тоже было право первой ночи. Барину как же не драть крепостных девок. В хвост, как говорится, и в гриву. Даже Александр Сергеич Пушкин в этом замечен. Даже некоторые имена известны. Некая была крепостная девица Феврония, с которой Пушкин развлекался. И она как-то его даже вдохновляла. Жаль, что тогда не было видео, может, нам, благодарным потомкам, достался бы компромат на поэта — что на твоего Скуратова… А вот еще в 2000-м был юбилей Пьехи.

— Я думаю, ей теперь 70, да?

— Ну, не девочка. Хотел бы ты быть бабой 70 лет?

— Нет. А ты? — Нет.

— Почему? Что тебя смущает? Слово «баба» или слово «70 лет»?

— Да все вместе. И бабой…

— А хотел бы ты быть бабой в 20 лет?

— Нет. Мне кажется, что баба — при всем при том, что я такой либерал — ой, извини, я при тебе обещался не называть себя либералом, — мне кажется, что бабам все-таки тяжелей живется, безусловно.

— За это мы их и любим. То есть тебе бы не хотелось, чтобы в тебя кто-нибудь влюбился? Он бы тебя домогался, он бы за тобой ухаживал. Разве ты не хочешь испытать эти чувства? Тебе же никогда в жизни не придется испытать эти чувства.

— Ну почему? Пидорасы за мной ухаживали в молодости. Ничего интересного, я тебе скажу. Я понял тогда, когда за мной пидорасы ухаживали, что, когда за тобой ухаживают…

— (Печально.) А за мной никто не ухаживал…

— Так вот я понял, что, когда тебе с человеком не хочется е…аться, а он пристает с ухаживаниями, то это просто тошно. И ты думаешь одну думу: когда же вы отъе…етесь?

— Да?

— Я тебе говорю.

— Наверно, да…

— Вот ты сейчас если окинешь взглядом жизнь вокруг — то поймешь, что чаще всего мужские ухаживания бабам и не нужны.

— Да …

— Забавно, вот я нашел в старом блокноте удивительную запись, датированную 29 апреля 2000 года. За весь день одна запись: «Напился».

— Ха-ха!

— Что было? В какой связи? Не помню. Но, видимо, серьезно. Потому что оставил в анналах.

— В анале оставил?

— В анналах.

— А какая разница?

— Анал — это прилагательное. Anal sex. Существительное же будет анус. Ферштейн? А аннал с двумя НН — это уже другая история. Это существительное. Тут не спутаешь. Значит, 1 Мая отмечал на даче у Долецкой. В Ватутинках.

— Кто такая Долецкая, расскажи мне. Я никак не могу понять, почему вы ее все взахлеб любите.

— Почему мы любим Долецкую? Во-первых, с ней можно сесть, выпить. Так, знаешь, душевно. Потом, она вообще так соображает. С ней так разговариваешь нормально. Чаше бывает, с бабами разговариваешь и думаешь: «Этого ей не скажи, того не скажи, не поймет, обидится — так, хиханьки-хаханьки, и ничего более». Обычно же как? Сидят люди, разговаривают разговоры, обстановка теплая, неформальная. А приехали бабы — все, разговор окончен, настроение сразу другое, — почти всегда же так.

— Да.

— А приехала Долецкая — так разговор нормально продолжается, все в том же духе. Вот это интересно.

— Ну это же чистая мимикрия. Это образ своего парня.

— Да и ладно, пусть бы и мимикрия. Зато, по крайней мере, чувствуешь себя естественно.

— А я хочу, чтобы, когда бабы приезжали, мужчины замолкали.

— Ну мы же не должны всех женщин… э-э-э… использовать по назначению, правильно?

— Но мы хотя бы должны не сквернословить перед ними. Ну, хотя бы стремиться.

— Думаешь? Ну— Ну… Еще вот открыли памятник Ерофееву в 2000 году.

— Веньке?

— Да. На площади Борьбы. Все-таки приятно. И, кстати, Веня Ерофеев — он был католик.

— Как Чаадаев?

— И как артист Владимир Машков. С Веней мне не очень это понятно — отчего он католик. Вообще же я его искренне считаю глубочайшим писателем, серьезнейшим автором.

— Что же он тебе открыл нового в твоей глупой и нелепой жизни?

— Ну, книжка его читается без отрыва, она весьма пронзительная. Я ее читал еще при советской власти, «Москва—Петушки». А недавно вот прочитал издание с комментариями, которые по объему раз в 10 превосходят основной текст.

— В нашей книжке тоже до хера комментариев.

— Я думал, на тебя, на твое творческое развитие в этом смысле повлиял Ерофеев, что ты по его следам так увлекся комментариями. А он ни хера на тебя не повлиял, как выясняется.

— Нет. Я самодостаточен.

— Комментарии к Вене написал некий русский, который живет, кажется, в Японии, — видимо, у него там избыток досуга, и вот он написал такую забавную вещь. Там объясняется, что куча шуточек из книжки построена на либретто опер. Потому что Веня был страшным ценителем оперного искусства. Потом там объясняются все политические, все литературные аллюзии — я был этим глубоко тронут. Факт построения памятника Ерофееву мне кажется позитивным каким-то явлением.

— А мы с тобой какие писатели — андеграунд или не андеграунд?

— (Вздох,) Я думаю, сука, неформатные в основном, как верно заметил господин Парфенов.

— …отлученный от телевизора.

— Да… Исповедальная проза — помнишь, ляпнул кто-то? И это — про «Ящик водки»!

— Да. Исповедальная. Ха-ха!

— Сейчас же застой в литературе, а тут мы… Так вот, читал я про Веню книжку одной дамы, которая считалась его официальной любовницей, при наличии жены. Жена это все терпела, поскольку Вене объявили, что у него рак гортани…

— Я помню с ним интервью, когда он какой-то прибор прислонял к горлу и говорил.

— …и жена так рассудила: раз человеку все равно на днях помирать, месяцы его сочтены — так чего уже херами мериться с любовницей, пусть она приезжает иногда к умирающему… И она допустила эту любовницу, которая пописывала чего-то и сделала маленькую книжечку про последние дни Ерофеева — бесценный документ. И я читал вот эти все жуткие сцены тем не менее между бабами, разборки. Одна говорит: это благодаря мне он стал великим. Другая спорит, тянет лавры на себя… А сам он ругался матом, то одну гнал, то другую.

— А он стал великим?

— Веня? Я понял, тебе он не очень как-то нравится, а мне — так дико симпатичен.

— Нет, ну вот эта формулировка — симпатичен — она изначально предполагает отсутствие величия. Симпатичен ровно потому, что он ровен нам.

— Симпатичен — это для меня круче, чем великий.

— Да? То есть, условно говоря, Чехов тебе более симпатичен, чем великий?

— Да. Если ты мне симпатичен — значит, это для меня круто. А если я о тебе не думаю, то ты мне по херу.

— Если говорить о русском языке, то я понимаю, что я никогда не смогу писать, как Чехов.

— Какие твои годы!

— Мне уже столько лет, во сколько Чехов уже умер. Поэтому это исключено.

— Но Лев Толстой в твои годы был еще мальчик.

— А Лев Толстой с точки зрения инструментария был довольно слабый. Пушкин был сильный, но он тоже уже умер. Лермонтов был сильный, но он тоже уже умер. Я остался один.

— Ты забыл, что я, б…, еще жив.

— Ты не дорожишь русским языком. Я смотрю на твою пунктуацию, на твои слова — нет, ты не дорожишь языком.

— Да? Невнимательно ты читаешь меня, — ответил классик классику.

— А Бунин, да, еще жив был. Сколько лет ему было, когда он умер?

— 72, что ли.

— Вот. Писал по-русски. Горький. Горький, кстати, неплохо руководил русским языком.

— Горький смазался как-то весь от своего большевизма — он как Ходорковский вернулся с Запада за каким-то хреном.

— Ха-ха! Это ты сейчас выдумал?

— Конечно.

— Ему приставили девушку-кагэбэшницу.

— Обоим, Горькому и Ходорковскому, сказали: мы ваши активы поставим на службу рабочим и крестьянам. Только Ходорковского всерьез законопатили…

— А Горького хотя и отправили на Беломоро-Балтийский канал, но в ознакомительную поездку.

— Я читал, что он кого-то освобождал там.

— Да ладно!

— На канале.

— Все это детский лепет. Чистый мудак был. Старый идиот: из Сорренто приехал в Москву!

— А ты бы в 37-м не поехал из Сорренто в Москву?

— Нет.

— А я вот в Сорренто не был, поэтому мне трудно говорить о том, какое бы я принял решение.

— Да, действительно. Мы говорим в разных весовых категориях.

— А в Москве, в отличие от Сорренто, я бывал. Вчера буквально там был. Да… И Веня в Сорренто не был. При том, что он уже был велик, на тот момент конца советской власти. Его книги издавались по всему миру, уже реально какие-то бабки ему присылали. Он выступал в ЦДЛ. Естественно, его куда-то звали на Запад. Не только выступать, но и сделать операцию на горле, чтоб он еще пожил. Так представляешь, ему наши не дали визу выездную!

— Да? Вот прелесть.

— Сказали: вы, Веня, подохнете здесь. На Запад мы не пустим вас делать операцию! Представляешь?

И он жил и умирал ровно с тем вот, что чекисты не пустили его на продление жизни на Запад.

— Ас другой стороны, сейчас бы исписался весь…

— Он вообще писал мало.

— Он был бы вторичен. Его бы везде возили как живого классика. Он был бы пустой, как бубен шамана.

— А кого возят из живых классиков?

— Войновича, например.

— А Битова что-то не возят.

— Евтушенко зато возят. И Плисецкую. Куда-нибудь в Экибастуз, с творческими вечерами. И местная интеллигенция на них там ходит вся.

— Так скоро и мы начнем в Экибастуз торить тропинку.

— Ха-ха! Так бы и Веничка ездил. Абсолютно правильно кагэбэшники поступили.

— Ну, они всегда поступают почему-то правильно.

— Вот, они сделали из него мученика. Сейчас уже роль литературы упала. Ну писатель — кого это е…ёт? В общем, никого.

— Да. Это наше частное дело. Еще в 2000 году я начал участвовать в открытии и закрытии навигации на реках региона. Объясню: есть такой человек, Канторович Вова, который, когда учился, делал вид, что он родственник академика Канторовича, и ему за это ставили пятерки.

— Я, между прочим, был знаком с академиком Канторовичем.

— Да ты что!

— Да. Мой научный руководитель, царствие ему небесное — открывай еще бутылочку, — был партнером у академика Канторовича, и они довольно тепло дружили. И я какую-то даже бумажку передавал ему из Питера в Москву. Я видел его живьем.

— Ну, старик, у каждого в жизни свой Канторович. Мой Канторович — совладелец турфирмы «КМП», у него серьезные дела, какие-то офисы в Париже.

— Ты рассказывал.

— И вот я стал плавать, открывать и закрывать сезоны. Там так: в пятницу вечером выплывает пароход куда-нибудь в Ярославль, а возвращается в воскресенье вечером. Все это с заездом в Углич или в Мышкин. И вот там люди более-менее знакомы друг с другом, веселые, они там берут стриптизерш, фокусников, кто-то поет, играет, кто-то шашлыки жарит на берегу. Это настолько чудное мероприятие, что, когда мне случается пропустить его, я переживаю: эх, сейчас бы с ребятами плыл на пароходе, а меня нелегкая журналистская судьба снова забросила в Париж. Я вот скучаю, а они таи напиваются, шалят…

— Шалить — это такой казацкий термин.

— Возможно. Я помню такое переживание на этом пароходе — если говорить о стране, о ее устройстве, обжитости, перспективах. Поехал с нами один художник знакомый. Он думал: сниму-ка я ту самую колокольню у Калязина — ну, которая торчит из воды, с тех пор как там все затопили, на Волге, с этими ГЭС. Очень тонкий сюжет. И вот прямо по курсу показалась эта колокольня… Он побежал за фотоаппаратом в каюту. По пути упал. Ему стало плохо. Начали искать медиков, нашли Бильжо, а он психиатр. Откачивает больного как может. Но тем не менее надо «Скорую», у человека чего-то серьезное с сердцем. Ну, думаем, сейчас позвоним по мобиле, вызовем «Скорую», она приедет на берег, мы причалим, сгрузим художника, и его отвезут в реанимацию. Всего-то делов. Но ша! Мобила не берет. При том, что это самая что ни на есть центральная часть России, в районе Ярославля. Лучшие в стране места, на берегах раскрученной и пропиаренной по самое некуда Волги. Ладно, по рации связались, вон даже с просторов Мирового океана дозваниваются же в штаб флота. А что толку? Ни причалов, ни даже дорог, «Скорая» не подъедет. Как, а вон домики по берегам… А, так это люди по зимнику заехали, а в распутицу связи с внешним миром нет. О как. А это, повторяю, чудные, лучшие места. Короче, пока суд да дело, пока мы добрались до ближайшего шлюза, прошло часов шесть, и «Скорая» забрала, конечно, уже хладный труп. А он с семьей был, их и отправили всех. И, значит, отдыхающие приняли решение — объявить траур: человек умер, какие ж могут быть пляски с блядями? Все отменяем. Был такой порыв патриотический. Но ближе к ночи этот благородный порыв ослаб, люди к тому же выпили, настроение изменилось —и, естественно, пляски с блядьми таки состоялись.

— Ха-ха!

— Как ты понимаешь…

— По закону жанра.

— По закону жанра. Хотя это можно выдать за тризну, и тогда выходит политкорректно. Если вдуматься, языческая тризна — ничем не хуже комсомольской свадьбы, скажу я тебе… И вот тогда меня пронзила мысль, что самые лучшие места России, даже самые лучшие — не заселены народом. По этим берегам должны стоять хорошие дома, там должны люди жить, должна быть проложена скоростная железная дорога на Москву. Поработал — сел на электричку, и ты через час на Волге, на канале отдыхаешь. Но нет! Ты понимаешь, насколько это ужасно — в лучших местах России и то не ступала нога человека. Ни хера там нет. Пустая страна, пустая!

— Так трагично звучит. Да полный п…дец.

— Да, пустая… Вот эта смерть, этот Калязин затопленный…

— Вот это изображение державы перед пустотой! Как наши кагэбэшники кочевряжатся постоянно, изображая империю при отсутствии подданных! Поданные, которые есть, — они в каких-то норах, в каких-то подвалах… Это совершенно другая идеология. Какая на хер демократия! Когда людей нету! Страна не за-се-ле-на.

— У тебя тоже дочка хочет менять квартиру на меньшую.

— Да. Старшая.

— То есть она догадалась, что незаселенные пространства — это невыгодно и неудобно, и неправильно.

— Да… Понимаешь, это странно, очень странно.

— Пример того, как люди выкручиваются, — это город Мышкин. Туда заходит иногда пароход, который открывает и закрывает сезон. Мышкин — это такой глухой поселок, который благодаря пароходу, который пару раз в год заходит, стал немножко подниматься. Люди начали какие-то промыслы развивать, мышей делать бутафорских. И еще устроили они музей водки. А на рынке в Мышкине вобла дороже, чем у вас в Жуковке. Сдурели ребята. У них там связка воблы — по деньгам как зарплата месячная. Это несправедливо. А иногда пароход заходит в Углич.

— А я в тех местах только в Костроме был.

— Нет, в ней я не был.

— О, ебтить! Там же этот самый Ипатьевский монастырь, где хранили династию Романовых, куда Иван Сусанин не довел поляков.

— Сборную Польши.

— Да, сборную Польши. Я там был как экскурсант. У меня там у товарища родители жили, так мы у них ночевали. Ходили в Ипатьевский монастырь и смотрели ровно эту обитель, где жил Миша Романов.

— Как Анджапаридзе. Случайно, 9 раз подряд. Так вот однажды, когда пароход встал в Угличе, пошли мы в город с Васей, в смысле с Андреем Васильевым. То есть я пошел искать пиво — и он пошел, и мы встретились. И, значит, идем. А там в центре города стоит этот храм, как он называется — забыл, ну, где царевич Димитрий и все дела скорбные… Я Васю так толкаю локтем в бок и говорю: видишь, храм стоит? Так на этом самом месте Березовский зарезал царевича Димитрия. Я не помню, что Вася ответил, но по сути тут крыть нечем. Представляешь такую картину маслом в Третьяковке? «Березовский убивает царевича Димитрия».

— А при чем здесь Березовский и царевич Дмитрий?

— Ну, Березовский как образ такого абсолютного зла. Вот гонит, что чекисты взорвали дома…

— И он виноват? Если чекисты взорвали дома, то не Березовский виноват. Х…ли ты до Бори дое…алея? Живет себе человек и живет, исполняет свою роль…

— Послушай, я могу кому-то симпатизировать, а кому-то нет?

— А ты ему не симпатизируешь?

— Я ему? Таки нет. Даром что он такой гонимый. Мне сильно не нравится, что он командовал моей страной, притом что я ему таких распоряжений не давал. И вообще никто ему этого не поручал. Несмотря на то что тогда у нас еще имели место такие демократические процедуры, как, например, выборы. Я, типа, сижу себе и жду, кто будет мной руководить — Зюганов или Ёлкин. И вдруг вылезает такой лысый дядя с недовольной физией… Я думал, он вылез, чтобы рассказать про концерн AWA и вернуть обманутым пролетариям бабки — так нет. Он начал объяснять, что он наш папа. Здрасьте.

— Зато человек реализовал себя на все 100 процентов.

— Ну так и что? Это разве всегда хорошо? Волочкова, Доренко и Хинштейн реализуют себя на 100 или даже 200, и разве это так уж хорошо?

— Это нам кажется перебором, заметим.

— Я, может, боюсь себя реализовать на 100. Потому что там такое может всплыть, что не приведи Господь. Пусть лучше это будет меньший процент.

— Тебе не нравится, когда люди реализуют себя на 100?

— Нет, я говорю про себя сейчас. О том, что, может быть, состаиваясь, не следует выбрасывать во внешний мир все, что у тебя есть.

— А из чего ты состоишь?

— Ну как? Я человек слабый, грешный.

— Э-э-э, это банально.

— Ну и что? Я же не клоун-эксцентрик, который обязан быть оригинальным во всех случаях, чтоб его с работы не выгнали. Я придумываю свои мысли без оглядки на вот это, мне и без публики комфортно.

— А со своей журналистской точки зрения ты ведь должен понимать, что реализация — это интересно.

— С этой — да. Когда человек реализует себя на все 100, это привлекает внимание. Потому что в таком случае образуются какие-то сгустки энергетических потоков. Поэтому интересно. А правильно, неправильно — откуда я знаю?

— Не наша задача судить.

— Моя задача — увидеть, где же перекрестки энергетических потоков. И как-то пытаться к ним приблизиться и их отразить, зафиксировать в смешной форме.

— Почему в смешной?

— Ну, по простой причине: если ты ни разу, почитав текст, не засмеялся — текст не удался.

— Неправда.

— Это мой субъективный взгляд. У меня он именно такой.

— А я, например, считаю, что высшей формой литературы является Евангелие.

— Возможно. Но и там, заметим, есть место для юмора.

— Там нету места для юмора. Я ни разу не засмеялся, прочитав эту книгу. Я умилился — было. У меня лицо расплылось в улыбке — было. Но это не смех.

— Ну, мы тут не обсуждаем Библию.

— Почему не обсуждаем? Это же литература.

— Ну хорошо, давай обсудим как литературу. Я помню, разговаривал с режиссером Лунгиным, и он мне сказал: «У Христа не было чувства юмора». Меня такая формулировка удивила и даже как-то покоробила. Мне стало обидно за Иосифовича! Я вдумался в это — и понял, что на самом деле у него чувства юмора полно; чего стоит один прикол с превращением воды в вино!

— Да, да.

— Это же ломовой прикол! Можно ли без чувства юмора такое учудить? В общем, мне кажется, это несправедливое утверждение — что-де у Христа не было чувства юмора. У него было ломовое чувство юмора. Как он на осле въехал в Иерусалим… На осле! А мог бы себе позволить въехать в карете на тройке. А он говорит: Нет, дайте я въеду на осле. Это настолько тонко… И смешно, в хорошем смысле слова. А вот исцеление Лазаря: ну-ка, давай, встал и пошел! Публика удивилась такому заходу. А он снова за свое… И после этого еще говорят, что у этого человека не было чувства юмора. Если читать Евангелие как литературу, то там много элементов комедии. Такой постмодернистской. Там есть где посмеяться, дяденька.

— С Лазарем там проблемы были. Он уже пах, то есть у него уже началось трупное разложение.

— Денатурация белка.

— Не, ну денатурация раньше произошла. А это уже разложение началось, он просто начал гнить. Он пах. Поэтому здесь не идет речь о разоблачении типа симулянта.

— Разложение — это тоже денатурация. Ну да ладно, это к делу не относится. А если вернуться к Березе, то это ты, Алик, имел с ним проблемы. А я с ним не имел проблем. Но он мне не глянулся. Алик, я не обязан ко всем гонимым испытывать симпатию.

— Нет, не обязан.

— Тем более я начал испытывать антипатию к Березе, когда он был на коне. Моя совесть здесь спокойна.

— Да. А что ты от меня хочешь?

— Мне было неприятно, когда он влезает, куда не просят. Прессу скупает всякую.

— Опять плохо! Да ты просто социалист. Старик, ты социалист!

— Да пошел ты. Отродясь я не был социалистом. И в партии их не состоял.

— …мне противна твоя социалистическая идеология. Какое ты отношение имеешь к Березе, к купленной им прессе? Ты был нанятый работник.

— Я могу одних политиков любить, других не любить.

— Можешь.

— Я хоть и не желал успеха Березе в деле скупки массмедиа, тем не менее ему в этом не препятствовал.

— Да. А ты и не мог.

— Я просто испытывал личную неприязнь. Имею я право испытывать к Березе глубокую неприязнь?

— На основании купли-продажи — нет.

— А я позволяю себе испытывать. Вот такой я.

— Я и говорю, что ты — социалист.

— Да не состою я в социалистической партии и никогда за нее не голосовал. Я, значит, не социалист. Я не разделяю ни ее теории, ни практики, ни избирательной платформы.

— А практику социалистической партии ты знать не можешь, потому что у нее нет никакой практики.

— Дело в том, что я никакой политической практики вообще не имею. Кроме голосования за вашу партию. На хер. В Индии. В торговом представительстве Российской Федерации.

— Да .

— Кстати, там же была смешная картинка, про русскую политику. В Индии нас была довольно большая компания. И пошли дебаты: вот, народ какой несознательный, он то не делает, он того мало делает, о том-то недостаточно печется и прочее. Я говорю: что, вы осуждаете народ за слабую политическую активность? Ну, отвечают. Так вы, говорю, лучше б заткнулись! Сами поленились проголосовать со мной съездить! Жопу лень было поднять с лавки! У нас был люфт — пара часов, между самолетами, ждали местный рейс на Гималаи. Была возможность поехать в торгпредство России проголосовать, это совсем рядом. Решаются, может, судьбы страны… А вам — народ несознательный! Дико красивая получилась схема. Причем когда я пошел в кабинку со своим бюллетенем, подумал о том, что эти чекисты, которые считают голоса в посольствах, уже все нормально посчитали, как положено. Там, как мы любим, 99 процентов — за нерушимый блок и лично по имени-отчеству. Я великолепно понимал, что это все филькина грамота — мой бюллетень. Это был символический акт, который никого не е…ёт. И, естественно, мой бюллетень в сортир индийский отправили. Или на растопку костров, где жарят вдов умерших магараджей.

— Ха-ха!

— Ну, красивая ситуация?

— Да, очень.

— Русская политика! С умным видом сидят, вешают. Поучают. Асами жопу не могут поднять… Значит, 2000 год. Я тогда активно ездил по зонам.

— А что подвигло тебя? Почему вдруг? Что это за трансцендентальное «Русские сидят»?

— Началось с того, что однажды, едучи в машине, я услышал по радио выступление Валерия Абрамкина. Диссидента…

— Знаю, да.

— Он говорит: вот у нас комитет какой-то, по зонам ездим, помогаем. И я подумал: как интересно. Записал адресок, который он продиктовал: Лучников переулок, 4. Возле Политехнического музея, на задах бывшего ЦК комсомола. Ну и решил я интервью про это сделать. Нашел я, значит, Абрамкина… А он такой доходяга лагерный. Измученный туберкулезом. И он мне рассказал про свою жизнь. Говорит, что тюрьма — это настолько вещь отвратительная, что, если бы его вернуть обратно в 70-е, он бы сделал все, чтобы уйти с этой дороги, никогда не сесть. Он столько раз был близок к тому, чтобы там вскрыться. Ему уже ребята мойку достали. Ну, мойка — бритва в смысле. И когда он говорит, что та жизнь его смолола, когда он еще в этом откровенно признается — ну, во мне это вызывает глубочайшее уважение.

— Это может сломать кого угодно. Я считаю, что Шаламов прав — тюрьма не дает никакого позитивного опыта. Она дает опыт выживания. Я свое тольяттинское детство вспоминаю. Там нет ни одного светлого пятна. Только любовь. Любовь к одноклассницам — и все. А остальное — все это тактика выживания.

— Определение, которое кто-то из великих дал тюрьме: это уже полдороги к кладбищу. То есть действительно человек уже отправлен на списание, типа.

— Нет, это неправда.

— Алик, это наблюдение и мысль человека, который сам сидел. Действительно, там люди уже отчасти списаны. И я вот, когда описывал какие-то издевательства в русских тюрьмах над людьми и сравнивал с концлагерями немецко-фашистскими, то нашел вот такую грань, как мне кажется, весьма принципиальную. Что когда, допустим, фашисты издевались над людьми в лагерях, то в этом была своя логика: вот узников помучили, а дальше — газовая камера и крематорий. Нет обратной связи, нет возвращения оттуда в нормальный мир, не будет на него негативного разрушительного воздействия. Но когда в наших русских тюрьмах людей мучают, делают с ними невообразимое, а потом их выпускают обратно в наш мир! И зэки выносят всю ту мерзость к нам! В этом логики уже нет. И еще мне Абрамкин рассказывал про туберкулез, который принципиально не лечится — есть такие формы. Он рассказывал со знанием дела как туберкулезник зоновский. Если у человека туберкулез и он начал его лечить, чуть-чуть полечил и перестал, недолечил, то вот эти микробы — как они называются?

— Палочки.

— Эти палочки так закаляются, что вылечиться невозможно ничем, ни за какие деньги. Потому что это непобедимые железные дивизии. Раньше только нищие и убогие болели туберкулезом. А сегодня туберкулез поражает уже и солидных людей. Палочка есть везде и всегда. Чуть у кого стресс — палочка сразу активизируется. Простая ситуация: человек вышел из зоны с такой палочкой и летит в Нью-Йорк. Почему бы не слетать? У нас же такие люди сидят сейчас… Любые, в общем, как мы знаем. И даже те, кто летит 1-м классом, ни от чего не защищены: палочка разлетается в замкнутом пространстве замечательно, через кондиционер. Это жуткое оружие, СПИД отдыхал. Волосы встают дыбом. И когда Абрамкин изобразил эту картину: люди сломанные, уничтоженные, униженные по полной, выходят, выносят это зло обратно сюда, в страну, которая ни хера не заселена и в ней нет никакой вертикали власти… Это впечатляет. Согласись, картина апокалиптическая. Короче, я сделал интервью с Абрамкиным. Один из тезисов интервью был, что вот он издал книгу «Как выжить в советской тюрьме».

— Да, знаю.

— Очень поучительная. Он говорит: а теперь я ее дополнил и хочу издать «Как выжить в русской тюрьме». В постсоветской. У него было много каких-то договоренностей о спонсорстве, но в результате ему никто ни хера не дал денег. И он не переиздал эту книгу. Я написал об этом.

— Давай я дам денег.

— Очень хорошо. Значит, я взял интервью у Абрамкина. И там был, само собой, тезис про то, что олигархи, видно, зареклись от тюрьмы и от сумы, и книжка про тюрьму и про то, как в ней выживать и сохраняться, — им принципиально не нужна. 2000 год был, напомню, на дворе. К сожалению, ремарка оказалась нешуточной, при том что я тогда просто стебался. 5 тыщ долларов человек не мог найти, чтобы издать такую книгу! Я сделал интервью, потом написал про их выставку «Тюрьма и зона», она периодически проводится в Политехническом музее. Снимают там помещение, выстраивают камеру настоящую — человек может в ней посидеть 5 минут на шконке. Какие-то плакаты, письма, книжечки, брошюрки. И там у них работает такая Людмила Альперн. Она говорит: «У меня все родственники, большая часть друзей давным-давно разъехались — от Израиля до Штатов. Я у всех у них была, все они меня звали и говорили:

Люда, мы тебя немедленно сейчас натурализуем. Она говорит: «Я смотрела и понимала — это не мое. Видимо, я хотя и еврейка полная, но, наверно, заразилась какой-то русской жизнью и не могу жить там, где тихо, спокойно, беспроблемно. Мне нужны стрессы, я должна лаяться с тюремными офицерами…» Я видел, как там полковники перед ней пасуют. Она орет на них, а они только кивают: да, Людмила Ильинична, извините, исправимся. Я говорю: Люда, вы, наверно, генерал. Раз полковники вас боятся. Она такая жесткая… А пробивная способность у нее фантастическая. Но она ее тратит не на себя, а на чужих зэков. У самой у нее какая-то однокомнатная квартира за Зеленоградом, она ездит на работу на электричке. Причем она объездила уже полмира по этим программам — тюрьмы, зоны… Западники ее возят. Если у этой Люды в мозгу перепаять перемычку, замкнуть ее на бизнес — можешь себе представить, какие она бабки могла бы при таком жестком танковом характере наваривать. А у нее зарплата долларов 300. Или 200. После этого интервью с Абрамкиным и его людьми я подумал: а чего это я пишу о том, как люди пишут о том, что они видели? А дайте я съезжу один раз с ними на зону. Говно вопрос, завтра едем. Ну, завтра так завтра. Первый вход в зону — это такой ужас. Выходим, я говорю: где у вас тут ларек ближайший, я должен вмазать и просто забыться. Ну а потом вроде ничего.

— У меня друзей школьных приняли и на самом деле им шестерочку впаяли. Называлось — разбой. Они разбойники были. И я ездил к ним на свиданку.

— Да… Раз я съездил, другой, третий… И я почувствовал, насколько это важная часть жизни страны. Миллион человек за раз сидит, а сколько ж прошло через это. Это дико важно — и в то же время общество к этому равнодушно. Думают — вот зэк, его лучше удавить или, по крайней мере, законопатить так, чтобы его не видно было и не слышно. Меня заинтересовала и фундаментальная фраза Абрамкина про то, что, если поменять местами людей, которые сидят и которые на воле, ничего не изменится. Ни на зоне, ни на воле. Это одна и та же жизнь, которая различается малозначительными нюансами.

— Да .

— Я могу только подтвердить.

Комментарий

Я много про что разговаривал с Абрамкиным; это, как правило, поучительно. Вот он такое, к примеру, исполнил однажды:

— Почему у нас демократия плохо идет? В рейтинге социальных институтов в России парламент на последнем месте. (А церковь, к примеру, на первом месте по степени уважения. На втором пресса. Армия на третьем, правозащитные организации на четвертом.) Не зря Верховный Совет расстреляли, и ничего, публика это легко пережила. Почему так? Потому что все знают — большинство всегда глупее авторитетов. В понятиях это отражено, а официально почему-то не признается. Кстати, разборки похожи на процедуру решения спорных вопросов староверами: там тоже собираются авторитеты, обмениваются соображениями и ищут прецеденты. То есть нашему народу демократия чужда, ему нужна власть авторитетов! Да, в 91-м шли за демократию на баррикады — но это давно было и прошло. Теперь про те баррикады людям и вспоминать неловко… Вот Сталин — вел себя культурно, в смысле в рамках культуры, работал «под царя». Очень важен с этой точки зрения его внешний аскетизм. Заметьте, вор в законе берет себе самую меньшую пайку. Из уважения ему первому дают выбирать, он как самый сильный может взять себе лучший кусок! Но, имея огромную, фактически неограниченную власть, он берет самый маленький кусочек хлеба. Это — часть правильного, культурного образа власти. А Чубайс — не по понятиям поступил, когда взял тот гонорар в 90 тысяч долларов. Не должен был он такую жирную пайку брать. Борис Николаич в какой-то период культурно работал: с привилегиями боролся, в троллейбусе ездил… Это было очень грамотно. Помню, сидел я в Барнаульской пересыльной тюрьме, в 1983 году дело было. Там был главный вор по кличке Латын. Он не очень правильный был вор — понятия нарушал. А однажды пришел с этапом еще один вор, он был и покруче, и правильней. Ну и началась борьба за власть. Дошла она буквально до поножовщины; никого, правда, не убили, так, чуть порезали. Можно сказать, что победу по очкам одержали «наши», то есть правильные блатные. Могло показаться, что восторжествовала справедливость. Но потом… Правильные начали жрать побежденных, не соблюдая никаких приличий. И этот эффект от победы справедливости сразу смазался. Было очень тяжелое чувство… Меня никто не трогал, меня настолько уважали, что даже не отняли одеяло — у остальных-то позабирали, пожгли — чифир варить. Но все равно мне лично было неприятно… Это похоже на ситуацию с обстрелом Белого дома. Происходит разрушение порядка. Накопилась критическая масса людей, привыкших к насилию. Такие, когда никого не бьют, у них начинается, ломка как у наркоманов.

Интересно то, что вся деятельность Общественного центра под руководством Валерия Абрамкина ведется на иностранные деньги. Российские власти на это не дают ни копейки. А свои доллары и франки в виде трактов шлют разные иностранные организаций. Из Швейцарии — ассоциация «Дорога Свободы». Из Америки — фонд Форда. И из Парижа — Фонд помощи верующим в России. И МИД Франции. Впрочем, и в Москве есть один официальный спонсор, государственная организация; правда, называется она «посольство Великобритании»…

Однажды я спросил Абрамкина:

— А если вдруг по какой-то причине прекратится эта заграничная помощь, то конец вам? Выгонят вас из бывшего комсомольского ЦК, с этих метров, которые вы снимаете на иностранные деньги, и останутся наши зэки без мыла, без уголовных кодексов и без конвертов, чтоб слать свои жалобы?

Он дал мне довольно неожиданный ответ:

— Нет, мы что-нибудь придумаем. Жили же мы как-то даже в 70-е годы! Тогда правозащитники обходились ведь без иностранных вливаний. И не бедствовали: вот меня когда арестовывали, так изъяли на 25 тыщ рублей аппаратуры и оборудования. Так что — не пропадем, выкрутимся!

— А газеты эту тему неохотно как-то берут. Одна заметка, вторая — и, говорят, хватит. Я говорю: вы чё, миллион людей сидит. Вот вам аудитория — миллион гарантированный. Мне говорили знаешь какую фразу? Такую: «А что нам этот миллион? Он что, будет покупать газеты или потреблять продукт, который мы рекламируем?» И что меня еще чисто литературно «порадовало»: Абрамкин с людьми занимал две комнаты в бывшем ЦК комсомола, а потом — одну, потому что им подняли арендную плату.

— О Господи!

— Некто додумался приватизировать ЦК комсомола и теперь сдает по коммерческим тарифам. А пока там было неясно, кому это достанется, преобладала такая логика — ну пусть там сидят общественные организации. И туда в какой-то момент въехали эти диссиденты, которые за зэками ухаживают, потом солдатские матери, комитеты инвалидов и т. д. Ну а как подняли плату, они стали сжиматься. Могли бы переехать куда-нибудь в Выхино, там дешево — но нищие ходоки из провинции туда не доедут. А так человек приехал в Москву поездом и с трех вокзалов пешком может дойти до Лучникова переулка. И отдать свою жалкую жалобу… Выгодный бизнес — урвать недвижимость в центре и с таким инструментом в руках отнимать у вдов и сирот последние гроши…

В 2001 году Свинаренко примерил на себя эмиграцию, и она ему подошла. А Кох успешно завершил эпопею с Гусинским, начатую прошлом году. Кроме этого, авторы разбирают 9/11 и обсуждают план привлечения китайцев к решению чеченского вопроса.