Торгау/Виттенберг, 1523-1528 годы
Когда фургон затрясся по ухабистым улицам Торгау, как раз зазвенели колокола. Чуть дыша, сидели монахини под пологом, который господин Коппе при приближении к Торгау опять опустил. Они слышали шум большого города и насмешливые восклицания, обращенные к их спасителю:
— Что, господин Леонард, и сегодня весь в трудах? Иль товар плохо расходится?
— Гляньте, гляньте, фургон-то полон, да и катит он прямиком к замку. У них там что — опять праздник?
Молодой Коппе так же насмешливо отвечал:
— Ну да, сони, у нас дорогой товар. Вы еще на своей соломе глаза не продрали, а мы уже Воскресение отпраздновали!
Катарина чуть-чуть откинула полог. В щель видны были чьи-то крепкие ноги в грубых башмаках и босые детские ножки. А вот и старуха, до такой степени сгорбленная, что казалось, будто она ползет по земле. И еще — высокие тяжелые сапоги…
И тут она едва не выпала из фургона, настолько резко тот свернул вправо. Авэ и Маргарете слетели со своих мест и вскрикнули.
Лошади остановились.
Старый Коппе отбросил полог.
— Выходите, — крикнул он монахиням весело. — Это ваше Убежище на первое время.
Монахини спрыгнули вниз и сбились в кучку, переступая с ноги на ногу и щурясь от внезапного яркого света. В один миг вокруг них сгрудилось столько зевак, что по узкой улочке уже нельзя было ни пройти, ни проехать. Впереди теснились ребятишки. Они удивленно таращились на незнакомок. Но и монахини с не меньшим изумлением вглядывались в детские личики.
— Мы и впрямь представляем собой любопытное зрелище, — промолвила Магдалена, — вуали помяты, чепцы съехали набок. Зайдем в дом, сестры!
Привыкшие повиноваться, монахини гуськом потянулись за ней по темному коридору большого дома. В помещении заманчиво пахло жареным мясом. Полная приветливая женщина вышла им навстречу. Но и на ее лице при виде девяти монашенок изобразилась растерянность.
— Мать, принеси им поесть да не смотри так, будто никогда в жизни не видела Христовой невесты! — крикнул Коппе со двора.
Хозяйка обняла ближнюю к ней монахиню — ею оказалась Вероника.
— До чего же вы худенькие, — запричитала фрау Коппе. — Вас, наверное, заставляли без конца поститься?
Одним движением руки она прогнала на кухню застывших на пороге служанок и провела монахинь в небольшую комнатку, где на выметенном полу лежали соломенные тюфяки.
— Другой комнаты нет, но вы и не задержитесь здесь надолго. Что, ни у кого из вас нет даже узелка с пожитками? О, Иисус и Мария! С чего же начать? — спросила хозяйка сама себя и тут же ответила: — Первым делом надо подкрепиться. — А затем затараторила: — По-моему, вы и говорить-то разучились. Да снимите же вуали! — И, пробормотав себе под нос: — Пожалуй, соседки отыщут несколько юбок для беглых монахинь, — опять обратилась к своим гостьям: — Да снимите же вуали или накиньте их на плечи, а то у вас слишком уж набожный вид. Ах, какие у вас остренькие носики… Надо бросить в суп еще парочку кур. Подумать только: этих молоденьких девочек заставляли голодать во имя святости небесной! Но здесь Лютер, ему лучше знать…
И, продолжая причитывать, хозяйка кряхтя протиснулась в дверь, а затем заспешила вниз по узкой лестнице.
Беглянки остались одни. Молча сидели они на полу, растерянно поглядывая друг на друга.
С улицы в комнату проникали звуки большого города: громкий смех, брань, крики детей, барабанный бой, ржание лошадей. Под щелканье бича прогрохотала телега. Гулкий звук шагов приблизился — и затих.
Пока Катарина со страхом вслушивалась в неясный гул Торгау, Авэ подошла к маленькому окошечку — сквозь него в комнату проникал дневной свет.
— О! Гляньте-ка!
Все столпились у окошка. Катарина привстала на цыпочки и посмотрела поверх голов на черепичные крыши, печные трубы и громадные башни — они так высоко вздымались над остальными зданиями, что девушке показалось, будто перед ней небесный Иерусалим. И все это каменное чудо сверкало под солнцем! А над ним — чистое весеннее небо.
— Это замок курфюрста, — объяснила Маргарете.
Опять ударили в колокола. Торжественный благовест великого праздника Пасхи плыл со всех сторон, как будто каждый дом в городе имел колокол. Завибрировали, задрожали стены комнатушки, монашенки упали на колени. Слезы потекли по лицу Катарины, но вместо того, чтобы смахнуть их, она громко засмеялась. Ее радость, как огонь, перекинулась на остальных сестер. Схватившись за руки, пригнувшись под низким потолком, танцевали они свой пасхальный танец, а колокола Торгау разносили окрест радостную весть о воскресении Господнем, об освобождении из плена.
Двумя днями позже фургон Коппе направился к городским воротам. На узких улочках он с трудом отыскивал себе дорогу меж крестьянских телег, спешащих всадников, любопытных торговок и голосистых мальчишек. Городской привратник коротко окликнул сидящего на передке повозки Коппе:
— Куда путь держим?
— В Нюрнберг.
Тесно прижавшись одна к другой, девять девушек снова сидели за широкой спиной Коппе. Только полог фургона они уже не опускали. Бодрым взглядом смотрели на мир бывшие монахини. Дети приветливо махали им руками, и они махали в ответ.
Вот и остался позади город Торгау с его башнями и оборонительными валами. Теперь только изредка можно было встретить телегу или одинокого путника. Ветер свистел над долиной. Долгая дорога лежала впереди.
***
Никогда еще Катарине не доводилось видеть столько людей в одном месте…
Толпа бурлила вдоль дороги, ведущей к городским воротам, и жалась к узкому берегу Эльбы.
— Дорогу! — кричал Коппе и щелкал бичом. — Опять бездельничаете, господа студенты?
Вдоль дороги, разинув рты, стояли щегольски одетые молодые люди. За ними теснились женщины с корзинами в руках, под ногами взрослых шныряли дети. И все с изумлением — как будто Коппе привез в Виттенберг ангелов — глазели на повозку с монахинями.
С трудом протиснулся фургон в городские ворота, и Леонард Коппе обернулся к девушкам:
— Не бойтесь! Таковы уж жители Виттенберга — зеваки зеваками! Нет у них другого занятия, как ходить с разинутыми ртами. Но мы уже у цели. — И он указал кнутом на просторный дом, отделенный от улицы большим садом с высокими деревьями.
— Тпру…
Фургон въехал в ворота. Лошади встали. Коппе бросил поводья племяннику и спрыгнул с передка. Зеваки остались на улице, лишь самые нахальные мальчишки пробрались во двор.
Все взгляды устремились на входную дверь, в которую Коппе громко постучал. Дверь отворилась, и торговец исчез.
Катарина теребила руками платок, покрывавший ее стриженую голову, — подарок фрау Коппе. Сердце девушки отчаянно билось. Пестрые картины кружились перед ее глазами. Все быстрее, быстрее, в бешеном темпе.
И вот по толпе прошел вздох. Катарина испуганно вскинула глаза. Дверь дома была открыта. В темном проеме стоял высокий крепкий мужчина. Его черная ряса заполняла почти весь проход.
— Добро пожаловать, девушки! — голос мужчины громом прокатился по двору, широким жестом хозяин дома протянул навстречу беглянкам обе руки.
***
Дом магистра Филиппа Меланхтона располагался примерно на таком же расстоянии от Бюргермайстергассе, как монастырский огород от колонного зала церкви. Порой весь Виттенберг вместе с его крепостными стенами и обширной рыночной площадью казался Катарине большим монастырем. За домами, на берегу Эльбы, — огороды. За огородами — оборонительный вал. На ночь городские ворота крепко-накрепко запирались.
Но как полна была жизнью раскинувшаяся около церкви рыночная площадь! Никакого сравнения с угрюмым монастырем! Весь день городские ворота были распахнуты настежь. Спешили по делам мужчины и женщины, по улицам носились дети, в мусорных кучах рылись собаки. Не стихал шум и вечером, ибо когда благочестивые граждане укладывались спать, начинали свою ночную жизнь студенты. Их веселое пение прекращалось лишь со звоном колоколов нового дня.
Со времени своего приезда в Виттенберг Катарина жила на Бюргермайстергассе, у городского писаря Райхенбаха, и помогала его жене по хозяйству. Она чувствовала себя дочерью в этой дружной семье. Однако каждый раз, когда девушка выходила в город, ее сердце замирало от страха. А ведь Катарине очень хотелось видеть весну во всем ее многоцветий, вбирать в себя ее ароматы и звуки.
В пойме Эльбы, на заливных лугах, квакали лягушки. Синица тенькала на липе. Вечер был словно специально создан для прогулки. С корзиной в руках — в ней лежало тонкое вышитое белье — Катарина направилась к дому магистра Филиппа Меланхтона.
На девушке было надето простенькое платьице, ткань которого местами протерлась и напоминала паутину. Надо полагать, только поэтому госпожа Меланхтон и подарила его Катарине. Однако вдоль выреза платья — оно было туго зашнуровано, что подчеркивало тонкую талию и полную грудь его новой хозяйки, — сохранилась мастерски выполненная вышивка. Хотя у девушки уже начали отрастать волосы, она по-прежнему носила монашеский чепец, вышитый, к слову сказать, не менее искусно. Сняв его перед сном, Катарина каждый раз осторожно трогала мягкий пушок на голове. Она боялась, что волосы перестанут расти или выпадут. Хотя уже в первые дни госпожа магистерша сказала ей, смеясь:
— Волосы — как трава. Растут себе и растут.
Как всегда держась очень прямо и ничем не выдавая своего страха, Катарина вышла за порог гостеприимного дома Райхенбаха. Она все еще страшилась внимательных взглядов, каждый шаг казался ей шагом в пропасть. К тому же она не знала, куда деть руки. Охотно спрятала бы она их в рукава, но те были слишком узкими. Из-за того что Катарина шла потупившись, она чуть не налетела на пожилого господина, с трудом ковылявшего ей навстречу.
— Что с вами, фрейлейн? — укоризненно покачал головой старичок.
У Катарины не хватило смелости извиниться, и она ускорила шаг. Девушка по-прежнему считала невозможным для себя заговорить с незнакомым мужчиной на улице. А тут еще собачонка с лаем бросилась ей под ноги. Дети прибежали с рыночной площади. Тяжело дыша, Катарина остановилась.
На противоположной стороне улицы прогуливались две разодетые в пух и прах горожанки.
— Вечер добрый, благочестивая фрейлейн! — с издевкой поздоровалась одна. А другая спросила вполголоса:
— Не поздновато ли для прогулки, сестра?
И, тихонько посмеиваясь, горожанки продолжили свой путь.
Катарина покрепче перехватила ручку корзины и посмотрела им вслед. Губы ее сжались. Девушка решительно пошла вперед.
Подойдя к дому Меланхтонов со стороны университета, она заметила, что с противоположной стороны, от ворот Элстертор, к жилищу магистра приближается еще один пешеход. И опять ее сердце учащенно забилось. Это был монах. Высокий, широкоплечий мужчина, облаченный в черную рясу, выглядел посреди улицы как скала. Катарина потупилась и остановилась.
— Я вижу, фрейлейн фон Бора, мы оба идем к нашему другу Меланхтону?
— Пожалуйста, господин доктор, проходите. Я… Мне надо зайти к госпоже Меланхтон… принести ей… принести…
Катарину злило то, что от волнения она заикается. Как бы ей сейчас пригодилась вуаль, под которой можно спрятать лицо!
Меж тем Лютер уже барабанил в дверь. Когда та отворилась, он повернулся к девушке:
— Проходите, фрейлейн… Мы проявим к вам подобающее уважение, — и пропустил Катарину вперед.
Она быстро проследовала за лакеем в комнату для прислуги, а Лютер прошел на жилую половину дома. Оттуда вскоре послышались смех и громкие голоса. Четверо или пятеро мужчин, а также госпожа Меланхтон собрались за столом. Немного погодя они пригласили Катарину и дружески ее поприветствовали.
— Дорогой Иеронимус, позволь представить тебе Катарину фон Бора, одну из девяти монашенок, в освобождении коих господин доктор принимал самое живое участие, — обратился хозяин дома к своему собеседнику, молодому человеку с длинными русыми кудрями до плеч. На шее юноши блестела золотая цепь; его камзол был украшен богатой вышивкой. Молодой человек окинул Катарину внимательным взглядом.
— Вот тебе еще один грех папистов: прекрасных, благородных девушек они прячут от мужчин за стенами монастырей! — друг Меланхтона, Камерариус, сделал широкий жест рукой, как будто бросал обвинение в лицо самому римскому папе.
Катарина стояла молча.
— Видишь, друг мой, она еще не научилась фривольным речам, — продолжал Камерариус, — потому и разнеслась о ней молва, как о святой. Студенты прозвали ее «Катарина из Сиены».
— Уж сколько раз высокомерие принимали за святость, — с ядовитым смешком встряла в разговор жена Меланхтона. — Фрейлейн — из благородных. Она не станет говорить с кем ни попадя.
В легком сумраке помещения (лишь слабый свет струился из окна) никто не заметил, как вспыхнуло лицо Катарины.
— Я не привыкла к насмешкам, — внезапно вырвалось у нее.
Молодой человек вскочил, взял девушку за руку и склонился перед ней в почтительном поклоне.
— Не сочтите речи этих серьезных мужей за насмешку, Фрейлейн, но примите их как знак уважения. Мы все преклоняемся перед мужеством, которое вы выказали.
И с этими словами он уселся на свое место.
Хозяйка указала Катарине на стоявший в углу стул, и вечерний разговор ученых друзей продолжился.
Весь вечер Катарина не могла отвести взгляда от лица Иеронимуса. Девушке казалось, будто он открыл в ее душе дверь, ведущую в помещение, о котором она даже и не догадывалась и которое до сих пор пребывало в полной темноте.
Два дня спустя по дороге на рынок Катарина опять встретила этого красавца.
Молодой человек поспешил ей навстречу, она же остановилась, как вкопанная, корзина чуть не выпала из ее рук.
— Фрейлейн фон Бора, до чего же приятно встретиться с вами вновь…
Катарина осторожно глянула на него.
— Я тоже рада… — лицо девушки просияло. Испуганная, она опять потупилась.
— Вы идете на рынок?
— Да. Госпожа Райхенбах — она, знаете, мне как мать — попросила купить овощей. Я охотно хожу на рынок, хотя, собственно, это дело служанок. Но они частенько приносят червивую капусту. И еще не распознают, какие фрукты спелые, а какие — нет; ну и позволяют торговцам обсчитывать себя. А я веду счет каждому пфеннигу. Райхенбахи были ко мне так добры. И это платье…
— Оно вам очень идет, — заявил Иеронимус, не отрывая взгляда от лица девушки. Его узкие губы под темными усами изогнулись в приветливой улыбке. — И теперь я вижу: вовсе вы не глухонемая, как та святая Катарина из Сиены! По-моему, просто не хватает человека, который смог бы разомкнуть эти прелестные уста!
Катарина вновь испуганно потупилась: что это она здесь нагородила? Откуда взялись все эти слова?
— Если я приглашу вас сегодня вечером на прогулку перед городскими воротами, вы расскажете о себе еще? — спросил молодой человек. Одно мгновение Катарина колебалась, сердце ее готово было выскочить из груди:
— Я спрошу разрешения у магистра! Как ударит вечерний колокол, приходите.
Катарина протянула Иеронимусу руку, и он крепко ее пожал. Затем девушка круто повернулась и нырнула в рыночную толпу. Держась, по своему обыкновению, очень прямо и внимательно вглядываясь в лица торговцев, она рассматривала товар, приценивалась к нему, сравнивала и не слышала перешептываний за спиной:
— Да… Она самая, одна из тех… До сих пор у нас, в Виттенберге… Сюда-сюда, благородная госпожа! У меня купите, у меня!.. Остальные уже разъехались, их было девять… Да, все — девицы из благородных… Ищут себе мужей… Что они в этом понимают?.. Ты же знаешь!.. Здесь самые лучшие ягоды! Попробуйте, благородная фрейлейн! А вот селедка. Селедка, как в монастыре!..
***
Зацвели липы. Вечерами их медовый запах плыл над сомлевшим от летней жары городом. Студенты небольшими группками собирались на берегу реки — там было прохладнее. Их молодые, жизнерадостные голоса далеко разносились вокруг.
Катарина сидела у окна и мучилась с вышивкой. Мыслями она была далеко за городом, на обочинах дорог, пестревших Цветами, в прохладной березовой роще…
На лестнице послышались шаги.
— Катарина! — позвала хозяйка.
Девушка с облегчением отложила вышивку и встала.
В распахнутую дверь ворвался Иеронимус.
Радостной улыбкой встретила его Катарина.
— Любовь моя, я пришел проститься с тобой!
— Уже?.. Так скоро?
— Чем быстрее доберусь я до Нюрнберга и переговорю с родителями, тем быстрее вернусь за тобой. — Молодой человек взял девушку за руки и окинул ее взглядом, полным любви.
— И тогда святая Катарина из Сиены станет женой отнюдь не святого Иеронимуса Баумгертнера! — Он громко рассмеялся.
— А твои родители? Думаешь, согласятся? Все произошло так стремительно…
Иеронимус сделал отстраняющий жест рукой и сел подле Катарины.
— Сейчас небезопасно… Отовсюду приходят вести об убийствах и грабежах на дорогах. Даже крестьяне сбиваются в отряды. Попросим у Господа в спутники парочку ангелов! А любимая моя разве не будет молиться за меня четырежды в день?
— Девять раз! — отвечала Катарина с улыбкой.
Она тяжело дышала. Какое-то время молодые люди молча сидели рядом. Иеронимус легонько гладил руки Катетерины, которые держал в своих руках. В доме было тихо. Лишь внизу, на кухне, смеялись и гремели горшками служанки.
— Доктор Лютер засмеялся, когда я ему об этом сказал. Одной заботой меньше. Но он и впрямь заслужил, чтобы его избавили от лишних хлопот. Чего-чего, а этого добра у него хватает! — весело продолжил Иеронимус.
И молодой человек принялся рассказывать ей о Нюрнберге, своем родном городе, о родительском доме. Пока он говорил, взгляд Катарины рассеянно скользил по ветвям цветущей липы. Девушка представила крепостные башни, улицу, дом. Она мысленно поднялась вместе с Иеронимусом, ее мужем, по лестнице, вошла в светлую, украшенную коврами гостиную и… слезы потекли у нее по лицу.
— Не плачь, моя Катарина!
— Это слезы радости, — ответила она смущенно. — Ты же вернешься, Иеронимус?
— Да! Я обещаю тебе! И пусть радостным будет каждый твой день!
Уже в потемках Иеронимус простился с четой Райхенбах. Катарина слышала, как стихли на улице его шаги. Еще долго сидела она у окна с вышивкой на коленях. Хотела помолиться — и не нашла нужных слов. И тогда, вся в слезах, она вскинула руки и прошептала:
— Miserere mei, deus, miserere mei… Сжалься надо мной, Господи, сжалься надо мной…
***
— Что это ты принесла, Катарина? — Несмотря на летнюю жару, Райхенбах сидел в комнате, закутавшись в одеяло.
— Дорогой господин магистр, здесь настой горького клевера, я собрала эту травку на берегу реки. Выпейте, и вам полегчает. В монастыре мы…
— Я и не знал, Катарина, что ты искушенная во врачевании.
— У нас была хорошая аптека. Там работала моя тетя Магдалена, она-то и научила меня собирать травы и с их помощью лечить. Катарина непроизвольно вздохнула, вспомнив о тете, которая сейчас все делает одна.
— Выпейте этот настой. Он горек, но вам станет легче.
Райхенбах взял кубок из рук Катарины и пригубил его.
Скривился, вздрогнул:
— Какая горечь!.. Но тебе в угоду я выпью.
Он благодарно улыбнулся девушке — Катарина как раз склонилась над ним, поправляя скамеечку для ног.
— Могу я задать вам вопрос, господин магистр?
— Конечно, Катарина.
— Мне хочется быть полезной. А в вашем доме много служанок и мало работы. Я… — девушка потупилась и замолчала. — Когда сегодня я искала у реки траву, я подумала..! Мне это очень нравится. Не могла бы я помогать в аптеке учителю Лукасу? Авэ говорит, там есть чем заняться.
— Если ты всех, кто приходит в аптеку, будешь угощать такой горечью, у мастера Лукаса не останется клиентов! — рассмеялся Райхенбах. — Но я с ним переговорю, как только поправлюсь, — надеюсь, твое снадобье мне поможет. По словам моей супруги, у тебя нет склонности к рукоделью. А ведь наши дочери коротали время перед замужеством именно так. Но из этого не следует, что ты не должна помогать Кранахам. У них большой дом и уйма слуг, там ты сможешь многому научиться. Но не погружайся с головой в эту суету — она заражает!
Устало откинувшись на спинку кресла, магистр Райхенбах внимательно смотрел на стоящую перед ним девушку:
— Ты держала себя с достоинством, Катарина, но я уже давно замечаю — наш дом для тебя слишком мал.
— Вовсе нет. Мне не подходит только определенная работа. Мои пальцы отказываются держать иголку — и все тут!
— Я постараюсь помочь тебе.
Катарина бесшумно покинула комнату и, неслышно ступая, спустилась по лестнице. Ах, если б у нее было чуть больше терпения! Со времени отъезда Иеронимуса прошло восемь долгих недель. И она ждала каждый день., каждый час. Ждала, стоя у окна, беспокойно меряя шагами тихие комнаты, выйдя на улицу, вглядываясь в лица приезжих… Ни письма, ни весточки… Наверное, вот-вот сам приедет. Возможно, уже завтра. Или послезавтра?
Когда спала полуденная жара, Катарина направилась через рыночную площадь на улицу, поднимающуюся к замку. На этой улице располагалась аптека. Молодой врач, доктор Вазилиус, колдовал над колбами в заднем помещении. Ему помогала сияющая от счастья Авэ.
— Я помешала? — испугалась Катарина.
— Нет, ты — нет! — сердечно ответила Авэ и обняла подругу по монастырю. Молодой врач приветливо улыбнулся.
— Вы прямо-таки светитесь! На вас приятно смотреть!.. — На эти слова подруги Авэ не ответила, лишь покраснела. А вот в сердце Катарины не было радости. Ей вдруг стало очень одиноко. Она отвернулась.
Через переднюю дверь с улицы вошла хозяйка дома, за ней — торговец.
— Пойдем, Катарина, пойдем скорее ко мне. Посмотрим ткани, привезенные этим господином из Италии. Такого чуда ты еще не видела. Возбужденно переговариваясь с торговцем, Барбара Кранах устремилась вверх по лестнице, и Катарине Ничего не оставалось, как последовать за ней.
После того как диковинная ткань была рассмотрена со всех сторон, Барбара спросила:
— А как чувствует себя добрейший господин магистр? Прошли у него желудочные колики?
— Надеюсь.
И Катарина со смехом рассказала о горьком отваре, который она приготовила для Райхенбаха, упомянула и о своем желании работать в аптеке.
— Пока не вернется Иеронимус, — заметила Барбара.
Катарина проглотила комок в горле.
— Что это будут за праздники в нашем доме! Сначала выдадим Авэ за доктора Базилиуса, затем тебя за Иеронимуса. До чего же я рада… Но что с тобой, Катарина? Ты, кажется, совсем не весела?
— Вот вернется Иеронимус, тогда… тогда и мне будет весело.
— Вернется, обязательно вернется!
Барбара взяла полосу тончайшего светло-коричневого сукна и обернула им плечи Катарины. Затем сняла со своей шеи массивную золотую цепь и надела ее на девушку.
— До чего же тебе все это идет, Катарина! Ты будешь красивой и гордой, как принцесса! — она радостно захлопала в ладоши. — Но сначала я возьму тебя в помощницы — тебе надо научиться вести большой дом!
***
В доме художника Лукаса Кранаха дни пролетали быстрее, чем у магистра Райхенбаха. Ранним утром шумной гурьбой в мастерскую вваливались ученики и тотчас приступали к занятиям под присмотром самого учителя Лукаса или его сына Ганса.
Работы хватало всем. Катарина и Авэ приглядывали за младшими детьми. Хозяйка дома закупала все необходимое и управляла служанками на кухне.
Если в аптеке было много дел, Авэ помогала продавать лекарства, а Катарина — приготовлять микстуры и мази. С интересом прислушивалась она к тому, о чем говорили в мастерской художника. Находившиеся там картины мало кому из домашних попадались на глаза. Разве что кто-нибудь попросит мастера Лукаса вечером, когда он оставался в мастерской один, показать то или иное полотно и рассказать о нем.
— А это, фрейлейн фон Бора, портрет нашего дорого курфюрста. Благодаря его помощи мы можем следовать учению доктора Лютера. Портрет почти готов, мне осталось лишь слегка «подстричь» шубу, — объяснял Лукас Кранах. Суровое лицо князя пугало Катарину, но глаза его смотрели спокойно и доброжелательно. Она знала: этот человек взял ее, беглянку, под свою защиту и отклонил все требования матери-настоятельницы и самого епископа фон Пфорта…
Пока при угасающем свете дня художник трудился над воротником шубы курфюрста, Катарина переходила от одной картины к другой.
— Не пугайтесь, фрейлейн фон Бора! — воскликнул мастер, уловив боковым зрением, что Катарина приблизилась к деревянной доске с изображением водной нимфы. Доска эта была задвинута в самый дальний угол мастерской и полуприкрыта сукном. Но было уже поздно.
— Кто?.. Кто это, мастер Лукас?
— Это нимфа, дитя мое. Древние греки верили, что источники, ручьи и реки оберегают божества, похожие на прекрасных девушек.
Катарина облегченно вздохнула:
— Значит, это не настоящая женщина?
— Конечно, нет, милая моя невеста Христова, — с улыбкой ответил художник, — конечно, не «настоящая» женщина. Но некоторые «настоящие» женщины ничем не уступают этой красавице.
Катарина не решилась на дальнейшие расспросы и перешла к следующей картине. На ней была изображена молодая дама в богатом наряде, сидящая под высоким деревом. В руках она держала сосуд для масла. Ее прекрасное лицо излучало доброту, но при этом было очень серьезным.
— Это святая Магдалина с сосудом для миропомазания.
— Вы полагаете, мастер Лукас, что она была так хороша?
— Конечно, ведь она была большой грешницей.
И вновь Катарину охватило изумление. Внимательно вгляделась она в лицо изображенной на полотне женщины.
— Ну, на сегодня хватит, — заявил художник и отложил кисть в сторону.
Он вытер руки о суконную тряпку и окинул свою работу критическим взглядом. Катарина последовала за ним к вы ходу. На пороге она оглянулась. Белое тело нимфы светилось в темноте.
Как-то раз — дело было во время семейного обеда — мастер Лукас подмигнул сидящим напротив него Авэ и Катарине:
— В нашей семье уже есть две девушки благородного происхождения, а теперь нас еще и король навестит.
И, довольный произведенным эффектом, погладил свою острую бородку.
— Вот какой значительный город наш славный Виттенберг!
— Настоящий король? — маленький сын Кранаха, округлив глаза, глядел на отца.
— А на голове у него есть золотая корона? — поинтересовалась его сестренка.
— Боюсь, золотую корону он потерял по дороге, — рассмеялся мастер Лукас. Он беден, как церковная мышь, и будет рад сесть за стол госпожи Барбары Кранах.
Этим же вечером в ворота дома громко постучали. Схватив в руки факелы, слуги выбежали на улицу. Мастер Лукас спустился в холл в широком черном плаще. Возле него, поблескивая богатой вышивкой, шедшей по вороту платья, замерла Барбара. Катарина и Авэ с детьми застыли за спинами хозяев.
С улицы, где дождь лил как из ведра, вошел крепкий молодой человек, одетый в темное. Лицо его было бледным, глаза блуждали по сторонам. Двое слуг увели лошадей на конюшню; затем в холле появился массивный и спокойный доктор Лютер — с его черных кудрей стекала вода.
— Добро пожаловать, ваше величество, в дом скромного горожанина! — поприветствовал короля Кранах и, обращаясь к Лютеру, добавил: — Входите поскорее, уважаемый господин доктор, а то на вас сухой нитки не останется!
Лютер рассмеялся:
— Вы правы. Мой новый камзол — мне его щедрой рукой выделил наш курфюрст — нуждается в сушке.
— Рада, что вы наконец-то расстались с монашеской рясой, — выпалила Барбара, игнорируя высокого гостя. — Давно пора!
— Тот, к кому короли обращаются за помощью, имеет право на приличный камзол, — проворчал Кранах и пригласил гостей в гостиную.
Окна были закрыты деревянными ставнями, в камине горел огонь, от которого в уютном помещении распространилось благодатное тепло, а от мокрых одежд гостей пошел пар.
В то время как друзья беседовали, король Дании Христиан Второй, беспокойно мерил шагами комнату. Дети испуганно смотрели на него, пока наконец Авэ не увела их в спальню. Катарина осталась. Служанка поставила на стол светильник и наполнила серебряные кубки вином.
— Ваше величество! Хотя ваши враги изгнали вас из страны, давайте все же выпьем за распространение доброго Лютерова учения в Дании!
Король схватил кубок и принялся торопливо пить. Затем обернулся к женщинам и, не говоря ни слова, еще раз поднял кубок. Катарина глянула в его усталое, окаймленное темной бородой лицо, и ей стало жаль этого человека. Но после ужина, поднимаясь по лестнице в спальню, хозяйка шепнула ей:
— Ты видела его руки? Белые и мягкие, но сколько на них крови! Лукас говорит, что он велел казнить большую часть шведского дворянства…
Катарина ужаснулась.
Следующий день выдался ясным и теплым. Осеннее солнце ласково поглядывало на маленький Виттенберг. В то время когда Христиан Второй, Лютер и прибывшие из Торгау курфюрсты обсуждали положение в Северной Европе, Катарина собирала на берегу Эльбы лекарственные травы.
После обильных дождей вода в реке поднялась и помутнела. Погруженная в невеселые думы, Катарина наблюдала, Как быстрое течение кружит и уносит сломанные ветви. Так беспощадное время унесло весну и лето… унесло Иеронимуса — он не вернулся, как не вернутся эти ветви…
Неожиданный шум вывел Катарину из задумчивости. Позади нее, на узкой тропе, вьющейся вдоль реки, остановились три всадника — это были король и его. провожатые. Христиан спешился, бросил поводья слуге и вежливо заговорил с девушкой.
— Фрейлейн позволит проводить ее до города? — спросил он с милым акцентом.
Катарина кивнула.
Они вернулись в Виттенберг через ворота Элстертор. При виде этой странной пары горожане останавливались и удивленно смотрели вслед Христиану и Катарине. Дорогой король расспрашивал девушку о происхождении, планах на будущее, бегстве из монастыря.
— Я выйду замуж, — заявила Катарина твердо.
— Счастлив тот мужчина…
Перед домом Кранахов Христиан остановился:
— Прекрасная страна, прекрасные женщины, — и, сняв кольцо с пальца, без колебаний взял руку Катарины и надел на пальчик девушки перстень: — На память.
И прежде чем Катарина успела поблагодарить, толкнул дверь и исчез в доме. Вечером она еще раз увидела его за Столом, беседующим с Кранахом и Лютером. На следующий День, рано утром, датчане покинули Виттенберг. Растерянно смотрела Катарина на кольцо.
— Молись, чтобы Господь не оставил твоего короля, — Сказала Барбара, — ему это необходимо.
Ночью в комнатушке, которую она делила с Авэ, Катарине приснился сон: будто стоит она на узенькой тропке меж цветущих деревьев и видит, как кто-то издалека идет ей навстречу. И чем ближе подходил этот человек, тем яснее становилось — это Иеронимус. Вот он протянул к ней руки и словно бы позвал. Она хотела побежать к нему, но тут он исчез. А на обочине — только черные скелеты деревьев.
Катарина проснулась. Быстро оделась и, кутаясь в теплый плащ, подаренный ей Барбарой, выбежала во двор. За ночь подморозило. Ветер гнал по улицам первый снег. Через спящий город прошла она до ворот Элстертор. Там остановилась и долго всматривалась в пустынную дорогу, исчезающую во мгле раннего утра. Никого…
Вечером она сидела с детьми и Барбарой у камина. Все весело болтали. Только Катарина не проронила ни слова.
— Подожди до весны, дороги уже засыпало снегом… — сказала Барбара.
На следующий день Катарина и хозяйка дома, сидя у окна, вышивали детские рубашки.
— Вчера утром я шла мимо березовой рощицы, той, что растет у городских ворот, и мне показалось, будто голые стволы берез похожи на женские тела, написанные художником Лукасом. Обрывки тумана окутывали их, точно полупрозрачными одеяниями, в которые мастер облачает на своих полотнах женщин. Эти женщины так прекрасны и стройны… — рассказывала Катарина.
Слушая, Барбара улыбалась. Работа лежала на коленях Катарины нетронутой. Девушка рассеянно смотрела в пространство.
— Откуда мастер Лукас знает, как выглядят женщины? — неожиданно спросила Катарина.
Барбара громко рассмеялась и оглянулась. Дверь, ведущая наверх, была заперта на ключ. Никто не мог их слышать.
— Он женат, Катарина, — прошептала она.
— Значит вы… И он знает?..
Внизу в холле загремели сапоги посыльных. Лицо Барбары под вышитым золотом чепцом покраснело.
— Ты обо всем узнаешь, Катарина, когда вернется Иеронимус и возьмет тебя в жены.
Зазвенели колокола церкви Святой Марии. Барбара отложила рукоделье в сторону и ушла на кухню. Чуть погодя, она крикнула со двора:
— Катарина, портной пришел. Пойдем, примерим твое платье.
Облеченная в мягкую ткань, стояла Катарина перед окном. Барбара поправила ткань на рукавах, спине. Портной ползал по полу, подкалывая булавками края подола, и бормотал, шепелявя:
— Какая стать! Ах, какая стать, фрейлейн! Да вы просто принцесса, фрейлейн! Те, из замка, ничем не лучше вас. Какая осанка… Ах, какая у вас осанка, фрейлейн фон Бора! Вам надо показаться в замке…
— Да перестань же ты, наконец, болтать, Ян, — одернула его Барбара, — Такой девушке, как Катарина, будет лучше в Доме богатого горожанина. Или ты хочешь сказать, что у Кранахов дела обстоят хуже, чем у придворных?
Портной вскочил на ноги и взволнованно заметался между женщинами, объясняя, что его неправильно поняли, что он совсем не то имел в виду, — словом, попытался загладить свою неловкость потоком красноречия. Барбара подтрунивала над ним, а Катарина была занята собой. Дорогая ткань, подаренная ей мастером Лукасом, струилась меж пальцев, нежно прилегала к телу. Что скажет на это Иеронимус?
— Ты замечталась, Катарина! Снимай юбку — Яну надо закончить швы. А мы пойдем с детьми в сад.
Березы, растущие перед воротами Элстертор, оделись в нежный зеленый наряд. В доме Лукаса Кранаха было более восьмидесяти комнат, и из каждой по обыкновению доносился шум. В передней части здания, в типографии, стучали печатные станки. В мастерской кричали подмастерья: громко пыхтя, они передвигали тяжеленные мольберты из одного угла в другой. В центре мастерской стоял наполовину готовый портрет несчастного датского короля. Кто-то из учеников Кранаха трудился над створками алтаря.
На кухне хлопотали служанки, в аптеке доктор Базилиус сновал туда-сюда вдоль полок с лекарствами, размешивал склянках снадобья, толок сухие травы, растирал их в мельчайший порошок. Ему помогала жена — Авэ.
У Катарины был жар, и она не вставала с постели. К будничным звукам, приглушенно долетавшим до девушки со двора, прибавился звук чьих-то приближающихся шагов. В комнату с кубком в руке вошла хозяйка и присела возле кровати.
— Выпей, Катарина, это вино с пряностями. Его прислал доктор Базилиус. Мы все озабочены твоей болезнью. Катарина приподнялась на кровати и покорно выпила вино. Бессильно откинулась назад. Глянула пустым взглядом-Барбара осталась сидеть.
— Сможешь выйти к столу вечером? Мастер Лукас только что приехал из Торгау. Наверняка ему есть что рассказать.
— Попробую…
— Мне надо идти…
Больная кивнула и закрыла глаза. Барбара, тихонько вздыхая, еще немного постояла у кровати.
Во время ужина мастер Лукас поднял кубок во здравие Катарины:
— Фрейлейн фон Бора, вам надо много гулять, любоваться весной. Больше года прошло с тех пор, как вы покинули монастырь. Мы рады этому; кроме того, вы серьезно помогли нам дома и в аптеке. Мы нуждаемся в вас, ведь если я не ошибаюсь, ваша подруга Авэ ждет ребенка и не сможет больше трудиться в аптеке.
Кранах с улыбкой глянул на доктора Базилиуса, Авэ покраснела.
— Нам осталось выдать замуж двух монашенок, — продолжал меж тем художник, пребывавший в самом лучшем расположении духа. — Не так ли? Это Эльза фон Канитц, которая живет у своей сестры и…
Катарина побледнела.
— Попробуйте дичь, мастер Лукас, — вмешалась хозяйка. Опустив кубок, Кранах высоко вскинул брови. Внимательно глянул на Катарину:
— Если я сболтнул что-то лишнее, простите меня, фрейлейн.
Катарина чувствовала его насквозь пронизывающий взгляд. Она попыталась встать, но рука Барбары прижала ее к стулу. Люди за столом оживленно переговаривались, шутили, смеялись. Катарина была очень бледна — ни кролики в лице.
Когда все уже порядком устали от обильного угощения, дверь резко распахнулась и темная фигура грохнула обувью на пороге столовой. Разговоры тотчас смолкли.
— Доктор Мартинус! — радостно вскричал хозяин. Проходите к столу, в кувшине еще есть вино!
Но Лютер продолжал стоять в неосвещенном углу столовой. Его взгляд пробежал по сидящим за столом, на мгновение задержался на Авэ и, наконец, замер на лице друга.
— Мастер Лукас, я получил известия! Все клокочет. Кипит! Крестьяне читают Евангелие. Требуют Царства Божьего. Это убивает меня…
Тяжело дыша, Лютер рухнул на стул рядом с Кранахом. Хозяин и гость погрузились в серьезный разговор.
Никем не замеченная, прошмыгнула Катарина в свою комнатушку. Из узелка, лежащего рядом с кроватью, она достала засохший венок из роз — тот самый, в котором принимала постриг. Упав на колени и перебирая четки, девушка начала жарко молиться; ее глаза застилали слезы.
— Ave Maria, gratia plena… — шептала она. — Славься, Мария, преисполненная благодати. Господь пребывает с тобою…
Утром следующего дня она с трудом поднялась с постели и направилась в аптеку. Там-то и застала Катарину Барбара (девушка как раз связывала травы в пучки) и окинула ее озабоченным взглядом. Покрасневшие глаза, бледное лицо и упрямо сжатые губы…
Когда вечером посыльный ректора Глатца спросил Катарину, к нему вышла госпожа Кранах и заявила, что ее помощница больна. Посыльный оставил для девушки записку.
Одетый в мантию гражданского собрания, городской писарь Райхенбах вышагивал взад и вперед перед Катариной. Девушка сидела на стуле спиной к окну, крепко сцепив руки на груди.
— Катарина, ты знаешь: после твоего приезда в Виттенберг, мы приняли тебя как дочь — стало быть, и о твоем будущем заботиться нам. Мы охотно отдали бы тебя в жены Иеронимусу — хотя он был молод для фрейлейн вроде тебя, но ваши благородные, кроткие сердца тянулись одно к другому. Но вот прошел год. От Иеронимуса нет известий. И теперь уважаемый господин ректор университета…
Катарина заерзала на стуле.
— Ты собираешься что-то сказать?
— Мне не хотелось бы быть непослушной, дорогой господин магистр, но я прошу вас, подождите еще! Нюрнберг так далеко от Виттенберга. И до чего же легко в это неспокойное время потеряться письму и даже гонцу! А может… может, это было слишком большой неожиданностью для его семьи?
— Без сомнения, — вздохнул Райхенбах. Он остановился перед девушкой и взглянул на нее: — Прошу тебя, Катарина, не привязывай своего сердца к этой единственной надежде!
Девушка вскинула глаза. И увидела доброту и участие во взгляде Райхенбаха. И все же страх сдавил ей горло, и она прошептала, заикаясь:
— Я постараюсь…
— Тебе ведь хорошо живется у Кранахов?
Она кивнула.
Ты часто видишь там доктора Лютера?
— Да.
Я спрошу у него совета.
— И передайте доктору Глатцу, пусть подождет это лето и осень.
— Думаешь, Катарина, ты первая? Мы все прошли через это.
Удивления девушка остановилась.
— И вы, госпожа Барбара?
Женщины шли по саду вдоль внутренней городской стены, в руках они держали корзины со спелыми вишнями.
— И я, Катарина… Но, само собой, я была гораздо моложе тебя… Когда я познала мужчину, мне едва исполнилось четырнадцать… А вскоре он уехал. Он был перекати-поле, один из тех, что вечно спешат на ярмарки. Он не вернулся, хотя и обещал… Они остановились, наблюдая за полетом ласточек в небе.
— Да и стоило ли мне, дочери богатых родителей, уходить с первым встречным? Что мне было делать? Я согласилась выйти замуж за того, кого выбрали для меня мать и отец. Но мой жених недожил до свадьбы. Я ходила в черном, как вдова… И была рада, когда появился Кранах. Он достойный мужчина.
— Иногда я думаю: лучше бы я осталась в монастыре.
Барбара энергично покачала головой:
— И все из-за того, что он исчез? Катарина, ты неблагодарна.
Глаза девушки наполнились слезами, пытаясь скрыть это, она наклонила голову.
— Может, Господь наказывает меня за грехи, — тихо прошептала Катарина.
По дороге, вдоль стены, навстречу им быстро шли младшие дети Кранахов. За серьезным и высоким Лукасом семенила маленькая Барбара. Малютка Маргарете плакала. С нежной улыбкой приняла мать свою грудную дочурку из рук служанки, предварительно передав той корзину с вишнями.
Катарина молча стояла рядом. В это мгновение ей показалось, что она сможет забыть Иеронимуса.
***
— Я не выйду за него!
— Из гордости, фрейлейн фон Бора?
— Я не гордячка. Но не для того я бежала из монастыря, чтобы очутиться в тюрьме. Мой муж должен быть другим человеком.
Церковный староста Николаус фон Амсдорф вздохнул. И нетерпеливо глянул на Катарину — девушка сидела перед ним на стуле, держа спину очень прямо. Ему пора было ехать в Магдебург.
— Что мне передать?
— Скажите господину Лютеру, что я не выйду за Глатца!
— Он достойный мужчина и со всей решимостью выступает за новое учение.
— Вы его совсем не знаете.
— Знаю довольно-таки хорошо. Конечно, Иеронимус Баумгэртнер был другим. Но что с вами станется, если вы не выйдете замуж?
— Я знаю, что Иеронимус не вернется. Я согласна стать женой другого человека. Если вы или даже доктор Лютер попросите моей руки. Но за Глатца я не выйду.
Катарина встала.
— Позвольте вас проводить?
— Благодарю вас, господин фон Амсдорф.
Девушка бесстрастно попрощалась с церковным старости и вернулась в дом Кранахов. Там она села за стол и при слабом свете огарка написала Эльзе письмо.
«Мне приходится изо всех сил, дорогая сестра, сопротивляться тому, чтобы меня не выдали за этого Глатца — Малодушного и жадного человека. У него даже смех угодливый. И все же я надеюсь, что доктор Лютер не лишит Меня того, что он нам обещал, — свободы выбора. Неужели это Божья воля — выйти замуж за столь ничтожного человека?
До сих пор я всегда знала, всегда чувствовала, чего хочет от меня Господь. Благочестивая мать-настоятельница учила нас, что, если сатана сеет сомнения в душах наших, надо молиться. Сердце мое нередко полно уныния, полно отчаяния! и я хотела бы отдаваться молитве с тем же жаром, что и в монастыре. И из твоего письма, милая сестра, узнаю я о множестве неприятностей, которые доставляют тебе родственники. Другим сестрам повезло больше. Авэ уже баюкает у груди младенца. Она счастливая мать! Говорят, даже Магдалена вышла замуж. Господь ведет каждую из нас. И я слезно молю, чтобы и ты, и я достигли верной цели.
Милая сестра! Будем стоять на этом. Пиши мне в дом Кранаха.
В сестринской любви своей приветствует тебя
Катарина фон Бора.
Дом художника Лукаса Кранаха Виттенбергского».
Она запечатала письмо и на другое утро вручила его человеку, развозившему письма и счета Кранахов по всей Саксонии. Посыльный клятвенно обещал доставить его фрейлейн Эльзе фон Канитц, проживающей в пригороде Лейпцига, в имении «Под дубами».
***
— Лютер получил плохие известия, — рассказывала Барбара Кранах служанкам, снимавшим с нее плащ. — Крестьяне бесчинствуют и не слушают его увещеваний. Говорят, он занемог от гнева.
Стены комнаты заглушали будничное гудение большого дома. Катарина отложила вязанье:
— Принести ему лекарства?
— Конечно. И пирогов из пекарни. И вина. Бедный, он взвалил на свои плечи тяжесть всего мира. Как тут не заболеть?! Но я знаю, какое лекарство ему нужно…
— Какое?
— Ему надо жениться. Только кто на это согласится? Проповедями семью не прокормишь. Он заживо сгниет там, в пустом монастыре, в полном одиночестве.
Катарина в задумчивости спустилась в пекарню. Служанки чистили медную посуду. Ни привычного шума, ни смеха. Катарина с трудом открыла тяжелую дверь и увидела старую Мари. Та сидела у стола с заплаканными глазами. Остальные молча выполняли свою работу.
— Мари, что случилось?
Катарина частенько обменивалась со старухой шутками, рассказывала ей о монастырских порядках и изнурительных постах. Но на сей раз Мари не ответила на вопрос, лишь высморкалась в фартук. Лиза, ее племянница, зашептала:
— Вы разве не слышали, фрейлейн? Граф фон Мансфельд вырезал всю нашу деревню. Тетиных братьев, сыновей и моего отца тоже — все убиты, все. А ее младшенького увели в плен…
Но тут уже и Лиза не могла рассказывать дальше. Старуха закричала:
— Не шепчитесь там! Не шепчитесь! Скажите об этом громко! — она взгромоздилась на стол и, стоя там, вырывала у себя волосы клоками. — Скажите это всем! Они схватили его! Они пытают его! Они положили его на печную решетку!
Моего доброго мальчика, моего маленького, милого…
Служанки выскочили на улицу. Лиза пыталась успокоить! разбушевавшуюся старуху. С лицом, искаженным болью, бурно жестикулируя, Мари подступила к Катарине:
— Да, фрейлейн, так они поступают, христианские господа наши, слуги дьявола! Так они обращаются с нами. Мы ведь обычные крестьяне. Грязь под ногами. Скот. Рабочий скот, который может только лямку тянуть, да так, что кости трещат. Измываются. Коней своих так не бьют. И горе тому, кто пикнет! Сапогом ему, сапогом. Мечом. Пытка… На печную решетку положили моего младшенького, моего милого светловолосого мальчика. Кожа загорелась и лопнула… И закричал он: «Мамочка, помоги!» Так он кричал! Ой!
Горький плач старухи громким эхом отдавался под сводами пекарни. Кто-то резким ударом открыл дверь. На пороге стоял мастер Лукас.
— В чем дело, старая? Что за вой?
— Мастер, спасите его!
Мари упала на колени и обеими руками обхватила ноги художника:
— Спасите его! Они хотят его пытать. Дитя, мое милое дитя…
Не сводя пристального взгляда с лица старухи, Кранах пытался осторожно от нее отодвинуться:
— Зачем же он ушел с крестьянами? Зачем позволил сбить себя с пути истинного?
— Они считают себя правыми. Лютер им сказал… Они в Библии прочли и теперь думают, что с ними Дух Святой…
Лиза принялась объяснять хозяину:
— На рынок приехал торговец из нашей деревни, он-то обо всем и рассказал. Все убиты, а младший сын — в плену.
Катарина взяла пирог и выскользнула из пекарни. Причитания старой Мари были слышны и на улице. Иметь сына, и потом — война… пытки…
Холодный ветер швырялся мелким дождем. На ветвях набухли почки. И природа, и люди ждали солнца. Взойдет ли оно над землей, впитавшей столько крови?
Погрузившись в невеселые мысли, шагала Катарина к Черному монастырю. Большое каменное строение утопало в мертвой тишине. Входная дверь была не заперта. По полутемному холлу метался могучий мужчина. Катарина замерла на пороге. Однако обитатель монастыря заметил девушку только после того, как она робким голосом произнесла «Добрый вечер». Мужчина подошел к ней. На его бледном лице выделялись горящие глаза.
— Это вы, фрейлейн фон Бора? Что принесли? Опять плохие новости? Войска сатаны уже вступили в Саксонию? Новые церкви сожжены, невинные люди убиты, и повсюду объявлено: так хотел Лютер?
— Я пришла к вам с добрыми пожеланиями от семьи Кранах и принесла пирог и вино. Подкрепитесь… Трах!
Входная дверь захлопнулась за спиной Катарины — теперь они оба стояли в темноте.
— Зачем вы принесли вино? Чьи силы вы им хотите поддержать, фрейлейн фон Бора? Разве вы не знаете, кто перед вами? Взгляните на мои руки! Видите: с них капает кровь. Разве не я был с ними, когда они штурмом взяли Вайнсберг и бросили в огонь женщин и детей? Разве не я убиваю ежедневно? Разве не я граблю, не я выбрасываю из храмов статуи святых? Я дал им Евангелие на родном языке. Истинное, не подделку. А что они вычитали в нем? Восстание! Смерть!
И вновь Лютер, точно его кто-то преследовал, забегал по холлу. Он уже не замечал Катарину, он кричал стенам:
— Сатана ведет их полки. Сатана ведет! Они читали Евангелие Христа, но истолковал им его дьявол!
Он остановился перед Катариной и зашептал:
— И вы знаете это, фрейлейн фон Бора. Там, в монастыре, вы прочли: «Христианин свободен в своих поступках, он господин надо всем…» И вы сказали себе: значит, я могу сбросить рабские путы! А теперь то же говорят крестьяне. И не понимают, что должен быть порядок на этой земле. Не желают платить налоги, сбиваются в шайки, убивают, грабят. И их убивают… Я самый несчастный из проповедников. Я стал причиной мятежа в этой стране. И теперь он убивает меня. Так пусть же он покончит со мной!
И Лютер с шумом рухнул на скамью.
— Все покинули меня, фрейлейн фон Бора. Все против меня: князья и крестьяне, папа и кайзер, ученые-богословы и нищие… Но я пройду свой путь до конца, до горького конца.
Что-то хрустнуло в чердачном перекрытии. Катарина не осмеливалась пошевелиться.
— Но и вы… и вас покинули. Я написал Баумгэртнеру. Еще в прошлом году. Недавно прибыл ответ с нарочным из Нюрнберга. От его отца. Он запретил сыну жениться. Сын и слушать не хотел. Но тут вмешалась мать. Принять в семью беглую монашенку? Она чуть не умерла от горя. И тогда он отрекся от вас… Вы свободны, фрейлейн фон Бора. Женой Глатца вы быть не желаете — вы сами передали мне это через Амсдорфа. Что вам остается? Не знаю…
Катарина — ей невмоготу было больше оставаться в холле — прошла в полутемную столовую бывшего монастыре. И поставила корзину на стол. Лютер последовал за ней.
Девушка пыталась заговорить, но у нее ничего не получалось. Повисло неловкое молчание, однако мало-помалу она взяла себя в руки:
— Да, господин доктор, меня покинули — вы правы. И вместе с тем не правы… И потом, друзья у вас есть. Посмотрите, что госпожа Барбара вам прислала. Возьмите! Ешьте!
Удивленный, Лютер остановился перед Катариной. Взглянул на нее. И внезапно раскатисто захохотал, стукнув кулаком сначала по столу, а затем и по своему лбу — словно бы у него неожиданно возникла какая-то мысль.
— Да, вы верно сказали: «Возьмите! Ешьте!» Как сказано, фрейлейн фон Бора! Как сказано! Так ворон обратился к пророку Илии, пребывавшему в унынии и отчаянии. А я теперь в отчаянии. Сатана смеется надо мной. Так пусть же смеется сильнее! Пусть же еще больше насмехаются все, кто только и ждет, когда геенна проглотит доктора Лютера. Теперь я знаю, что мне необходимо сделать до того, как я умру: жениться на вас, фрейлейн фон Бора!
Пальцы Катарины вцепились в стул.
— Вы молчите, фрейлейн фон Бора, и вы правы. То, что я натворил, — ужасно. Христианин — мера всех вещей… Лучше мне умереть в одиночестве.
— Нет.
Лютер, казалось, не расслышал. Он уронил свою большую голову на руки и замер. И вновь хлопнул дверью ветер. Старина пододвинула стул и села поближе к Лютеру.
— Нет! — повторила она.
Лютер выпрямился.
— Вы хотите сказать, что я… не должен умирать в одиночестве? Но вы еще слишком молоды.
— Я просила Амсдорфа передать вам, что если вы захотите взять меня в жены…
В следующее мгновение Лютер накрыл ее руку своей.
— Вы и вправду этого хотите? Вы все обдумали? Полагаю, я не задержусь на этом свете… Но у меня еще есть два серебряных кубка — их я завещаю вам в случае вдовства, фрейлейн фон Бора… Кэте… Моя Кэте?
Вернувшись в дом Кранахов, Катарина бесшумно проскользнула в пекарню. Старая Мари все еще сидела за столом и плакала. Девушка подошла к ней.
— Господь сжалится над вами!
— Нет, фрейлейн, нет. Его милосердие распространяется только на богатых.
В полном расстройстве чувств, с тяжелым сердцем поднялась Катарина в свою спальню. Лежа в постели, она вслушивалась в ночные звуки. В доме было тихо, а вот на улице шумел ветер. Неужели Лютер все еще меряет шагами столовую? Один в обезлюдевшем монастыре…
Где-то там, в этом огромном пустом здании, у него есть ложе, — соломенный тюфяк, брошенный на каменный пол.
Уже погружаясь в сон, она увидела бледное, обрамленное спутанными темными волосами лицо Лютера и услышала его голос — так же близко, как стук собственного сердца:
— Моя Кэте?
И заснула.
***
Во время церковной службы Катарина и Барбара стояли неподалеку от кафедры, во втором ряду. Проповедь читал Бугенхаген.
— И вот стоим мы пред нашим Небесным Отцом с пустыми руками и не можем сказать ему: «Смотри, Господь, велики творения рук наших, все это мы…»
Катарина глянула на свои руки. Они окрепли с тех пор, как она вызвалась помогать Кранахам.
— Все лишь по благодати, по благодати Господа нашего Иисуса Христа…
Вокруг дышали, сморкались и толкались люди. Прихожане стояли тесно прижавшись друг к другу. Мыслями своими Катарина была далеко-далеко, рядом с мужчиной, находившемся где-то в чужих краях. Весь он — молния и огонь в толпе, которой случалось не только окружать его, но и предавать. Услышат ли они его? Прислушаются ли к нему крестьяне, вышедшие на войну с косами и цепями? Или напрасно кричал он им:
— Аминь. И мир Божий, который превыше всякой власти земной…
Катарина опустила голову, собираясь с мыслями. Детям Кранахов не стоялось на месте. Барбара сидела на скамье, держа младенца на коленях. Лукас дергал сестренку за косички. Самого мастера не было в церкви, но Ганс, старший сын, стоял, сдвинув брови, подле матери. Прихожане запели. Катарина вся сжалась. Что сказал бы епископ фон Пфорта об этом пении? Каждый тянул ноту как ему заблагорассудится, голоса женщин походили на тремоло соловьев. Ни Меры, ни порядка… Разве это можно сравнить со стройным Пением монастырского хора? После того как была наконец-то прочитана молитва «Отче наш» и священник благословил собравшихся, дети с облегчением выбежали на улицу. Старина взяла маленькую Анну за руку. Не сразу им удалось пробраться сквозь толпу празднично одетых горожанок.
— Почему мастер Лукас не пришел на службу? — спросила Катарина у Барбары.
— Почему? Он говорит, что если колокольный звон застанет его за работой в мастерской, — это его лучшее богослужение. Таковы мужчины: и католики, и лютеране охотно передоверяют женам посещение храма.
Придя из церкви, хозяйка поспешила на кухню, где над приготовлением воскресного обеда трудились служанки, а Катарина пошла в мастерскую.
Художник Лукас трудился над алтарем. В группе людей, теснившихся вокруг креста Спасителя, он тщательно прорисовывал одно лицо. Погруженный в работу, художник не услышал шагов Катарины. Она встала за его спиной и принялась наблюдать за тем, как он пишет.
Вот он отвел руку в сторону, и она невольно вскрикнула.
Кранах резко обернулся:
— Ты испугала меня, Катарина!
— Но ведь это же… Это же старая Мари!
— Да. Может быть.
Меж солдат, чьи глаза горели ненавистью и желанием убивать, художник поместил отчаявшуюся, несчастную женщину. Ее широко распахнутые глаза обращены к распятому Христу. Чуть дальше к подножию креста припала Богоматерь. Над ее фигурой — она была почти готова — трудился один из учеников мастера. Со странным безразличием смотрела с полотна на Катарину Божия Матерь. Но старая Мари! Какая мука на лице! Одна среди насмешек и звона оружия. Рты мужчин разверзнуты в крике, глаза под кустистым бровями выпучены. Они бряцают мечами и копьями, и им мало крови.
— Мастер Лукас, кого вы пишете?
— Крестьян, Катарина, и ландскнехтов. И те и другие жаждут убивать и грабить.
Он отложил кисть в сторону и отступил на шаг, рассматривая нарисованную им толпу.
— Лютер с крестьянами, — вырвалось у Катарины.
— Знаю.
— А если они его…
— Они не осмелятся его уничтожить. Ни кайзер, ни папа не смогли его убить.
Катарина вздохнула:
— Он говорит, что жаждет смерти.
Художник с улыбкой обернулся:
— А разве ты не знаешь, как этому помешать?
Катарина покраснела:
— Скорее бы он вернулся!
— Господь простер десницу Свою над его головой.
Катарина молитвенно сложила руки. В церкви ей не удалось сосредоточиться, и она молилась без обычного для нее воодушевления.
— Пойдем, Катарина, думаю, госпожа Барбара нас заждалась.
Они вышли из мастерской и прошли через двор. Малышки Барбара и Анна со смехом бросились им навстречу. Катарина тяжело вздохнула:
— Я верю, Господь с нами во все это время…
***
Тайком они пришли, тайком и уходили. Чета Кранах, весело переговариваясь; священник Бугенвиль, серьезно, с достоинством вышагивая, Юстус Йонас — со слезами на глазах. Входную дверь монастыря они оставили открытой. Теплый летний воздух устремился в старое каменное строение.
Катарина видела, как они пересекли монастырский двор и затем свернули налево, в город. Окрестный люд еще ни о чем не догадывался. Но вот друзья вернутся домой и, само собой, этим же вечером возьмутся за перья, чтобы купцы, торговки, кайзер, князья и епископы узнали: монах и монашенка сочетались браком.
Катарина остановилась в дверях. Вдоль старых монастырских стен цвели липы. На молодой груше, росшей посреди двора, уже завязались плоды. За спиной девушки темнел дом. Влажный воздух поднимался из углов двора. На столе все еще стоял кувшин с вином. И где-то там, в сумраке комнат, в своем темном камзоле, крепкий и широкоплечий, беспокойно шагал взад и вперед ее муж.
Застрекотала пролетавшая над крышами сорока. Вольф, слуга, собирал посуду на столе.
— Спокойной ночи, Вольф!
— Спокойной ночи, благочестивая фрей… э-э… госпожа доктор!
Она слышала, как Вольф мелкими шажками просеменил на кухню, и закрыла дверь на ключ.
Катарина нашла Лютера в спальне — там на полу теперь лежали рядом два соломенных тюфяка. Оба были застланы светящимися от белизны простынями из сундуков госпожи Барбары. Пахло свежей соломой.
— Итак, госпожа доктор…
Некоторое время они молчали.
Медленно развязала Катарина ленты чепца и сняла его. Длинные светлые косы упали ей на спину. Лютер улыбнулся. Он подошел к жене и осторожно прикоснулся рукой к ее волосам.
— Какая красота!
— Они выросли за эти два года.
Катарина принялась расшнуровывать корсаж, а Лютер беспокойно переступал с ноги на ногу.
— Кэте, я… я еще ни разу… не прикасался к женщине. Ты должна меня простить. Конечно, я не из камня, но как тут следует… я…
— Если лошади в конюшне знают, как и что, то не думаете ли вы, господин доктор, что мы не сможем?
— Да Господь хотел этого и научил этому животных. Ты права, монашенка. И нам покажет, как…
Катарина медленным, плавным движением кинула на сундук свою коричневую юбку.
— Я, как никто другой, страдал от искушений сатаны, — продолжал меж тем Лютер, отчаянно жестикулируя. — И говорил себе: этого не должно быть, это грех!
В длинной белой рубашке стояла Катарина посреди комнаты. И с испугом смотрела на мужа. Неужели это не Божий промысел, а козни лукавого, что они сейчас вот так вдвоем в этой комнате?
Весь дрожа, Лютер остановился перед ней.
— Нехорошо человеку быть одному, — первая книга Бытие, глава вторая, — прошептал он.
— Да, — с облегчением выдохнула Катарина. — Это вы знаете лучше меня, господин доктор. Но все же… Может… может, все-таки снимете камзол?
***
— Говорят, их было восемь тысяч, Кэте, восемь тысяч человек убили во Франкенхаузене. Ты можешь это пред. ставить? Нет, не можешь. А я не могу заснуть. Они приходят ко мне. Восемь тысяч! Толпа — взглядом не окинуть! И она все растет и растет. Они лезут отовсюду, как муравьи; их лица искажены, черепа расколоты, они несут свои отрубленные конечности… Нет! Я не могу спать, Кэте. Как тут уснешь?
— Ты же писал: князья будут правы, если станут убивать их, как бешеных собак. Ты же писал: на то Божья воля!..
— Так, Кэте, так. Но восемь тысяч! И множество других — кто считал тех, кого они колесуют и поджаривают на огне, точно хотят наполнить их криком небеса! О, Боже, что я натворил!
— Успокойся, Мартинус, спи.
— Но они приходят. Они подступают ко мне с косами и алебардами. Порой я желаю себе смерти. Лучше бы я умер. О, Царь Небесный!
Кэте провела рукой по мокрому от пота лбу мужа. Прислушалась к ночным звукам. Неужто опять рыдает старая Мари? Ужас пронзил молодую женщину.
Она рывком поднялась с постели:
— Хватит, Мартинус, забудь поля сражений. На земле снова установился мир. Мертвые мертвы. Что было, то прошло. А сейчас у нас мир, и мы будем его беречь. Тот, кто умер, стоит перед Богом. А мы — на земле. Завтра пойдем в сад. В огород. Там полно работы. На вишне обломилась ветка, созревают огурцы, грядки с лекарственными травами заросли сорняками. Ты видел, как цветут наши розы? Пусть Вольф поможет мне поправить крышу над птичником. Она протекает. Кстати, бондарь привез бочки. Пора мне приниматься за дело и самой варить пиво. Мы больше не можем покупать его в Торгау: дорого. Но к празднику — а ты пригласил уйму народу! — я все равно не успею. Одна надежда — Коппе. Итак, господин доктор, напишите ему завтра, он знает, что потребуется для нашего торжества. Пусть гостям будет весело в этой старой обители! Вы сделаете это, господин доктор?
Лютер вздохнул и склонил голову набок.
— Да, господин Кэте.
***
«Предусмотрительному и мудрому Леонарду Коппе, гражданину из Торгау, моему милому другу и господину.
Мир и благословение в Иисусе Христе!
Совершенно неожиданно Господь уготовил мне святой брачный союз, для оглашения и подтверждения коего я собираюсь устроить праздник в следующий вторник. Дабы отцу моему, матери моей и всем друзьям моим вящую радость уготовить, мы оба, мой господин Катарина и я, просим вас привезти за мой счет бочку наилучшего пива из Торгау. Все прочие расходы также обязуюсь возместить…
Господу нашему слава! Аминь! В среду после праздника Пятидесятницы, в лето 1525 года,
Мартин Лютер».
Ранним утром в городские ворота въехал фургон Леонарда Коппе. Заслышав стук колес, Кэте быстро сняла фартук. А Коппе уже кричал со двора:
— Эй! Здравствуйте! Где же невеста?
В столовой молча сидела пожилая пара. Кэте пробежала мимо нее.
— Папа! Мама! Знакомьтесь: это фурман Коппе из Торгау! — и молодая женщина распахнула двери.
Смеясь, стояла она против мужчины, благодаря которому ей удалось бежать из монастыря. Меж тем гость широко раскинул руки для объятия, но потом с деланным испугом отпрянул и склонился в глубоком поклоне.
— Мое всеверноподданнейшее уважение, госпожа доктор!
Леонард Коппе едва сдерживал смех, Катарина смущенно потупилась.
Тем временем Лютер подошел к повозке и помог сойти госпоже Коппе. Та тотчас начала одергивать свои измятые юбки.
— О, моя милая монашенка! До чего же замечательно вы выглядите!
Но уже и другие гости спешили из города.
— Прошу всех в дом! — широким жестом Лютер пригласил собравшихся войти.
В окружении гостей подошел он к пожилой чете. Мать Лютера молча разглядывала свои сложенные на коленях руки, отец пристально всматривался в незнакомые лица.
— Дорогие родители, познакомьтесь с моими друзьями. Впереди — храбрый торговец Коппе, тот самый, что умыкнул мою невесту из монастыря…
Кэте меж тем поспешила на кухню. Вероника, лучшая повариха Виттенберга, командовала там целым сонмом служанок — их по случаю торжества прислали Лютерам друзья.
— Почему никто не помешивает суп? Он же пригорит! — Кто научил тебя бросать в суп чеснок целыми долькам бестолковая? Лук следует резать тонкими пластинками, не рубить! — так, шумя и ругаясь, носилась она по кухне, в то время как Кэте протирала занятое по случаю праздника у Кранахов столовое серебро. Суп исходил паром, мясо скворчало на огне, у входа радостным «здравствуйте» приветствовали новых гостей. Громкие голоса потребовали невесту на выход. Кэте поправила чепец, вытерла фартуком раскрасневшееся лицо и поспешила на улицу. У дверей приветственно зазвучал голос Кранаха.
Лютер сидел во главе стола — отец находился от него по правую, а мать по левую руку. Бывший монах не лез за словом в карман, отвечая на соленые шутки друзей. Его отец довольно улыбался.
Звон колоколов прервал разговоры. Гости стали подниматься, готовясь к торжественному выходу.
— О, Кэте, тебе надо привести себя в порядок! — Барбара Кранах укоризненно покачала головой и принялась поправлять сбившийся набок чепец Катарины, затягивать ее корсет, приводить в порядок банты и кружева, пока Лютер не заявил нетерпеливо:
— Оставьте ее в покое, госпожа Барбара, для меня она и так хороша!
Кэте глубоко вздохнула и заняла место подле Лютера. Лицо ее горело. Не столько от кухонного жара, сколько от внутреннего огня. За новобрачными шли родители. Старый Лютер в коричневом камзоле, прямой и гордый, и рядом с ним — согбенная жена.
Когда торжественная процессия приблизилась к церкви, двери домов отворились. Изо всех окон глазел народ, детям называли монаха и монахиню, празднующих бракосочетание. И то, о чем добропорядочные граждане перешепнулись, студенты возвещали громогласно:
— Смотрите: грядут новые времена! Скоро воцарится антихрист…
И звон колоколов не мог заглушить эти насмешливые возгласы, но Катарина, как всегда, держалась прямо. Без колебаний ступила она вместе с мужем под прохладные своды церкви.
***
Кэте с трудом отворила тяжелую монастырскую дверь и вышла во двор, в прохладу благодатного летнего утра. Когда первые солнечные лучи ласково обогрели руки молодой женщины, из ее груди вырвался невольный возглас радости.
Но для молитв и песен не оставалось времени. Заспанная служанка пересекла двор и остановилась, ожидая указаний. Со стороны птичника доносился шум и гам. Вслед за служанкой в дверях появился Лютер.
Он увидел жену: фартук, высоко засученные рукава — и его глаза заблестели:
— Вижу, Кэте, ты хочешь подтвердить правоту царя Соломона, утверждавшего, что благоразумная жена превыше злата и жемчуга?
Но во взгляде, которым он окинул ее полные руки и голые щиколотки, было нечто большее, чем простая радость человека, заполучившего в супруги работящую и благоразумную женщину.
— Ах, господин доктор, — смущенно ответила Кэте, если вот так хорошо выспишься, то и…
Они глянули друг другу в лицо и улыбнулись.
Мимо них просеменил Вольф. Судя по всему, ему не очень то нравилось, что с того времени, как Катарина перебралась в Черный монастырь, солнце начало вставать раньше.
— Постой-ка, Вольф, не поможешь ли ты сегодня мне в пивоварне? Но сначала я принесу воды для кур. Да и козы блеют, просятся на волю. Пойдемте, милый господин доктор, я покажу вам новорожденного козленка…
И с этими словами она схватила мужа за рукав и потянула его через порог на улицу. Рядом с входной дверью, на свежевскопанной земле рос невесть откуда взявшийся розовый куст. Лютер в задумчивости замер около него.
— До чего хорош!
Кэте повернулась на каблуках и со смехом хлопнула в ладоши:
— Вы находите? Теперь у доктора Лютера перед домом благоухает живая роза!
И быстрыми шагами пошла через широкий двор.
В это мгновение застучали по булыжнику колеса и с улицы въехал фургон. Катарина, не оглядываясь, поняла: это Коппе.
— Эй! Эй! — закричал старый фурман и подбросил свою шапку в воздух.
— Кого вы нам сегодня привезли, дружище?
— Монахиню, любезный господин доктор, монахиню, кого ж еще!
Катарина громко рассмеялась, но Коппе осторожно, с хитрой усмешкой откинул тент. Там среди бочек сидела, сжавшись в комочек, белая фигура:
— Тетя Лена!
Кэте протянула к монахине руки:
— Тетя Лена!
Пока Коппе помогал хрупкой женщине выбираться из фургона, Катарина изнывала от нетерпения.
— Я же сказал, господин доктор, — монахиня!
Кэте обняла тетю, а растроганный Лютер поглядывал то на белую розу, то на белую монахиню. И наконец, поклонившись, произнес:
— Фрейлейн Магдалена фон Бора — ведь это можете быть только вы. По-моему, даже меня не обнимала жена с такой любовью… Добро пожаловать в наш дом!
— Ну, — воскликнул Коппе, уже успевший взобраться на передок фургона, — и где плата за проезд?!
— Если бы у меня остались те двадцать гульденов, что прислал архиепископ Майнцский нам на свадьбу, я бы непременно выплатил их вам, но я вернул старому лису его деньги. Поэтому спускайтесь-ка опять на грешную землю и отведайте нашего угощения, ведь вы уже давненько в дороге, дорогой господин Коппе, не так ли?
При упоминании о двадцати гульденах Кэте залилась краской и отвела глаза в сторону… Не время объяснять Лютеру, что деньги остались в доме. Гульдены эти, лежа в нижнем ящике сундука Кэте, дожидались, когда появится повод их потратить.
— Я спешу, господин доктор, но на обратном пути непременно заеду к вам ради блюда из молодой телятины.
Лошади тронулись, повозка заскрипела, выезжая за ворота. Женщины махали Коппе до тех пор, пока его фургон не скрылся в городе.
— Заходите, заходите, тетя Лена! — зачастила Катарина. — Вольф, принеси нам молока. Где же Грета? Теперь ей придется заниматься курами. И еще нам нужен хлеб, Вольф. Ах, тетя Лена, рассказывайте же, рассказывайте. Он и вас ночью вывез из монастыря? В это трудно поверить. Уже так много монахинь покинуло эту тюрьму. И делает благочестивая мать-настоятельница без своих детей? Впрочем, она не была слишком сурова с нами. И притом, она ведь тоже моя тетя. Но что знала она о нашей жизни? Вы так исхудали, тетя Лена! Я вами займусь. Ну, рассказывайте же!
Лютер, смеясь, взглянул на обеих женщин и поспешил наверх, к себе в комнату. Катарина осталась сидеть подле своей дрожащей тети, которая наконец медленно, с перерывами заговорила. Слушая, Кэте думала о том, что едоков в старом заброшенном монастыре, ставшем их домом, становится все больше. Каждый день приходили друзья, родственники и совсем уж посторонние люди, преследуемые католической церковью. И они… они не думали уходить…
— За столом ты будешь сидеть рядом со мной, тетя Лена, — решила Катарина.
— Я совсем мало ем, дитя мое.
— Знаю. А вот как прокормить остальную ораву, ума не приложу…
Тетя внимательно посмотрела ей в лицо:
— Ты крепкая, здоровая женщина, Кэте, ты сможешь. И любая помощь от меня…
— Да, тетя Лена, спасибо.
***
— Вольф! Грета!
Звонкий голос Катарины прозвучал в доме. Молодая Женщина уронила тяжелую корзину около двери, сняла плащ и бросила его на стул. На улице лил дождь — вода стекала По лицу Кэте, капала с плаща на пол.
Грета глянула в лицо хозяйки и молча принялась разбирать корзину с овощами. Кэте меж тем поднялась по лестнице и рывком открыла дверь в комнату тети Лены.
— Что случилось, дитя мое?
Катарина не отвечала. Со сжатыми губами она стояла перед тетей. Ее била нервная дрожь.
Магдалена терпеливо ждала.
— В чем дело, Кэте? Вот стул, садись.
— Мне надо стряпать.
— Сначала объясни, что стряслось.
Кэте уселась на стул и потерянно замолчала. Когда она заговорила, голос ее прерывался.
— Эти женщины… эти бабы… для них нет ничего святого…
Рыдания перехватили ей горло.
— На рынке я встретила фрау Меланхтон со служанками. Она едва кивнула, эта важная гусыня. Я уже хотела пройти мимо, как она потянула меня за рукав и прошептала: «В Виттенберге распевают новую песенку, слыхала?» Разумеется, я ответила: «Нет» — и пожелала ей доброго здоровья. Она захихикала и отпустила мой рукав. Но на выходе с рынка, недалеко от дома Кранахов, стояла кучка студентов. Они играли на дудке и громко пели…
— Кэте, успокойся!
— Они пели: «Монах с бесстыдной девкой валялся в луже, от них родился антихрист…» Дальше я не помню, тетя Лена, но это такой ужас, такое бесстыдство…
Магдалена вздохнула и отложила рукоделье. Обе женщины долго молчали. В комнате постепенно сгущались сумерки.
— Почему они так ведут себя, тетя Лена?
— Кэте, они просто не понимают. И я поначалу не понимала. Но я думала об этом. Много думала. И поняла: Лютер прав. Но эти вздорные молодые люди… Они не хотят рассуждать. А поскольку они еще и трусы, то издеваются тобой…
Из большого зала монастыря послышалось пение:
«Иисусе Христе, агнец Божий, Ты, взявший на себя грехи мирские…» Три мужских голоса внезапно смолкли.
— В это воскресенье мы в первый раз отслужим мессу на немецком языке, — сказала Катарина, — мне будет нелегко, но мелодия подобрана замечательная, правда?
Опять зазвучали три сильных мужских голоса — на этот раз они довели пение до конца.
«Мир Свой даруй нам. Аминь».
— Аминь, — эхом отозвалась Магдалена.
Кэте встала:
— До чего же мне опостылел этот Виттенберг! С трудом выношу его тесные стены. Живешь, будто в монастыре. Как бы я хотела поселиться за городом. В Липпендорфе, к примеру. Дети могли бы играть на лугу…
Магдалена пригляделась к племяннице внимательнее.
Мокрое от слез лицо Кэте просветлело.
— У нас будет ребенок, тетя Лена. Да… уже скоро.
— И ты расстраиваешься из-за вздорных песенок глупых недорослей!
— Я боюсь. Они ждут. Они все ждут чего-то ужасного. Рождения антихриста… О, Боже!..
— Знаю-знаю, Кэте, но разве не доказал доктор Лютер, Что антихрист сидит в Риме и на голове его три короны?
— Да, тетя Лена. И все же… молитесь за моего ребенка!
— Обязательно, милая, как же не помолиться за всех вас.
Магдалена отложила рукоделье в сторону и сложила руки. Кэте медленно спустилась вниз, прошла на кухню.
В зале опять зазвучали низкие голоса мужчин:
— Kyrie eleison… Christe eleison… Kyrie eleison…
Кэте начала чуть слышно подпевать.
***
Наступила зима. В незастекленных бойницах Черного монастыря свистел ветер. В камине на кухне день и ночь горел огонь. Но в спальне было холодно. Лютер и его жена мерзли под тонким одеялом. Госпожа Барбара Кранах прислала им хотя и ношеный, но все же теплый плащ. Закутавшись в него, Кэте сидела у окна и озябшими руками шила детскую рубашку.
Пусто было на улицах Виттенберга. В рыночные дни приезжали в город по заледенелым дорогам крестьяне, привозили овощи и скот, но уже к обеду готовили свои телеги в обратный путь. Дети играли дома. Только по воскресеньям для посещения церковной службы народ высыпал на улицы, и лишь тогда горожанки могли продемонстрировать свои меха.
Перед церковью теснились голодные, промерзшие до костей нищие. Кэте остановилась.
Маленькое детское личико смотрело на нее снизу вверх большими пустыми глазами. Запавшие щеки, синие губы. Худенькая ручонка высунулась из дырявого рукава.
— Подайте Христа ради…
— Откуда ты, девочка?
Прежде чем малышка смогла ответить, одетая в лохмотья женщина с грудным ребенком на руках протиснулась вперед.
— Пожалейте! — прошептала она и протянула Кэте спящее дитя.
— Кто вы? Откуда пришли?
— Подайте, милостивая госпожа, подайте Христа ради! Все сгорело. Все убиты.
Кэте протянула руки, чтобы взять у матери младенца.
— Нет! Нет! Мое дитя!
Кэте в страхе отпрянула. Прижав одной рукой ребенка к груди, другой женщина принялась в исступлении молотить воздух. На шум начали сбегаться люди. Несколько мужчин встало между Катариной и беснующейся нищенкой. Толпа оттеснила Кэте к дверям церкви. Но и внутри здания Кэте продолжала слышать ругань мужчин и беспомощное всхлипывание несчастной матери. Громким голосом прочитал Бугенхаген первый стих проповеди.
После церковной службы Катарина бросилась на поиски нищенки. Сильный ветер швырял ей в лицо снежную крупу. Небо стало темным, почти черным. Вдруг откуда ни возьмись, перед Кэте появилась девочка. Как глухонемая, поманила она молодую женщину за собой. Кэте поспешила за ней и на кладбище, у могильного камня, увидела сидящую прямо на снегу нищенку с младенцем.
— Пойдем со мной! — Катарина потрясла женщину за плечо, однако та не двинулась с места. Кэте оглянулась: нет ли поблизости тети Лены и Барбары Кранах — ведь они тоже разыскивали бедняжку, — но их не было.
— Пойдем же! — повторила Катарина и схватила женщину обеими руками. Тело безжизненно качнулось и упало на надгробный камень. Ребенок скатился из мертвых рук на снег, посиневшие детские губки улыбались…
Катарина схватила дрожащую девочку за руку и кинулась в монастырь. На кухне она умыла малышке лицо и дала ей горячего молока.
Тем же вечером она сидела возле письменного стола мужа.
Горела свеча. Лютер уставился поверх раскрытых книг в темноту:
— Это дети крестьян, тех восьми тысяч, что были убиты княжескими ландскнехтами при Франкенхаузене. Они бродят по дорогам и мрут от голода и холода. Какая ужасная судьба!
— Малышка, кажется, глухонемая…
— Представь, что ей довелось пережить…
— Грета позаботится о ней.
— Да разве воспоминания вытравишь?
Лютер встал и загромыхал тяжелыми башмаками по комнате.
— Я не хотел, не хотел, чтобы они сбивались в отряды и грабили замки…
Кэте сидела тихо, прижав обе руки к животу:
— Ах, господин доктор, я так боюсь за наше нерожденное дитя. Если и ему придется голодать, я этого не вынесу.
***
«Любезная жена моя с благословения Божьего родила мне сыночка, Ганса Лютера…»
Повивальная бабка склонилась над постелью роженицы:
— Ну и как, госпожа доктор? Как самочувствие? Вы держались молодцом, хотя годы ваши и не самые молодые. Но мне пора. О мальчонке позаботятся, а вам надо бы отдохнуть.
Кэте дождалась, пока закроется дверь, и осторожно приподнялась:
— Тетя Лена!
Тишина.
— Тетя Лена!
Дверь отворилась, вошел Лютер и склонился над женой.
— Моя Кэте!
— Куда они дели ребенка?
— Они спорят, кому надлежит его держать на руках и укачивать.
— Пусть его принесут. Я хочу быть рядом со своим мальчиком.
— Тебе надо отдохнуть. Роды были тяжелые. Воистину Господь наказал вас, женщин, деторождением. Я очень боялся за тебя — ты так кричала, Кэте!
Черные локоны упали ему на лоб. Катарина легонько провела рукой по липу мужа:
— Все это время я слышала твои шаги за стеной. Да, он почти разорвал меня, но теперь все позади. Принесите мне моего ребенка!
Кэте бессильно откинулась на подушки. Лютер легонько погладил жену по руке:
— Я скажу Грете, но сначала отдохни.
Он ушел. Кэте прислушалась. Дом был полон жизни. По лестницам бегали служанки, последние указания давала повитуха, Лютер громко звал Вольфа.
Наверное, они готовятся к крестинам. Быстро, как можно быстрее надо окрестить маленького Ганса, чтобы никто более не говорил об антихристе…
Бугенхаген придет, Йонас и Кранах. Кэте улыбнулась. Теперь все будет хорошо. Она попыталась прочесть молитву. И подумала: это сейчас самое большее, что я могу сделать для дитя.
И молодая мать заснула глубоким сном. Проснулась она Уже вечером, в сумерках. В доме стояла тишина. Рядом с ее кроватью виднелся какой-то ящик. Она приподнялась на локте и заглянула в него. Глаза и губы крепко сжаты. Жидкие черные волосики кудрявятся на лбу. Сын спит.
***
Тяжелыми шагами Кэте еще раз проходит по саду. Вечереет. Солнце уже скрылось за крышами замка. Животный в сараях ищут место для сна. Вот только ведут они себя как-то непривычно беспокойно: в свинарнике громко топчутся свиньи, козы толкаются в загородке.
Горький дым стелется над городом, на улицах — безмолвие. Кэте прислоняется к стене дома. Ноги отказываются ее держать. Высоко в небе слышен гогот диких гусей, улетающих на юг. Так рано?
В доме стоит недобрая тишина. Кэте проходит на кухню. Грета моет горшки и убирает их в шкаф. Она работает одна. Наверху, в комнатах студентов, темно и пусто. Тетя Лена спускается по лестнице:
— Кэте, тебе надо взглянуть на малыша, он не хочет спать.
Маленький Ганс плачет, приникнув головкой к материнской груди, личико его пылает жаром. Она поднимает рубашонку, ощупывает животик, грудь и шею, затем — уже быстрее — плечи и попку. Кожа розовая и нежная, ни узлов, ни черных пятен. Здоров, здоров… Она прижимает сына к себе и смотрит на тетю Лену. Та кивает:
— Зубки, Кэте, зубки режутся, больше ничего…
На руках у матери кроха успокаивается. На маленьком лбу — испарина, капельки пота капают Катарине на руки. Ребенок засыпает. Чуть позже Кэте сидит подле письменного стола Лютера. Перед ней — прялка, но руки молодой женщины безвольно лежат на коленях.
— Что с тобой, Кэте? Обленилась? Или уже достаточно пряжи в твоем шкафу? И все орехи расколоты? Безделье — матерь всех пороков, ленивая жена — наказание Господнее.
Лютер говорит и говорит. Это его способ прогонять тишину и страх.
— Вы и впрямь считаете, господин доктор, что нам следует остаться, в то время как все бегут?
— Где твоя надежда на Господа, Кэте?
Она вздыхает и кладет руку на свой большой живот:
— Наше дитя шевелится во мне, господин доктор.
— Значит, появится на свет здоровым.
— В доме чума…
— Кэте, Кэте…
Лютер гневно отшвыривает перо в сторону:
— Если хочешь — уезжай! Я останусь!
Он хлопает ладонью по Библии, лежащей перед ним на столе:
— «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится…»
Катарина плачет. Это только слова. Меж тем у ее маленького Ганса жар. А внизу, в каморке, — Эльза, новая служанка. У нее черные пятна и шишки на лице, руках — по всему телу. Она лежит и стонет. В полном одиночестве.
— И глухая Тереза мечется в бреду. А Эльзе все хуже…
— Так молись же за них и вместе с ними!
Лютер подлил масло в стоящий на столе светильник:
— Ты можешь уехать. Нет греха в бегстве от чумы. Возьми малыша и поезжай в Торгау. Тамошний курфюрст обещал нам кров и помощь, на его слово можешь положиться. Кэте молча встает. Еще раз осматривает спящего сына. Он спокойно дышит.
В темноте она хочет спуститься в спальню. Внезапно со слабым писком из-под ее ног выскальзывает какая-то тень. Катарина вскрикивает и стремглав бросается вниз по лестнице, в каморку Вольфа. Тот крепко спит. Она трясет слугу за плечо:
— Крысы! Наверху крысы! Вставай!
Ранним утром прерывается ее беспокойный сон. Лютер лежит рядом. Он стонет и молотит руками воздух. Она склоняется над ним.
— Мартин! Слышишь меня?
Ее голос успокаивает его, и он затихает. Но Катарина бодрствует: она слушает тишину.
— В этом нет греха, Кэте, — сонно бормочет муж.
Утром Грета приходит из кухни. Она бледна.
— Эльза умерла.
— Отнесите ее скорее в помещение для умерших от чумы! Сожгите ее вещи! И окурите все дымом!
Кэте тяжело дышит. Она видит, как Вольф с мешком на плечах проходит по двору. А к Терезе из города пришел врач; его зовут Августин. Глухонемая мычит, пытается что-то объяснить…
— Ты должна молиться, Кэте, молиться, — говорит Лютер.
В хлеву одна из свиней неуверенно переступает с ноги на ногу, падает на настил и околевает. За ней вторая…
По огороду и саду шмыгают крысы…
На следующий день Августин приводит к Лютерам свою жену Ханну. Женщина уцепилась обеими руками за локоть мужа. Лицо ее покраснело, она не поднимает глаз.
— Дома, расположенные по соседству с нашим, опустели. Оставить ее одну я не могу — ведь мне надо посещать больных. — Врач покусывает губу: — У вас есть свободны6 комнаты, госпожа доктор?
Кэте отводит больную в пустую комнату. Пол в ней чисто выскоблен. Госпожа Лютер взбивает тюфяк и застилает его чистой льняной простыней.
— Принесите ей попить. А мне пора идти. Да, я могу переночевать у вас?
Кэте вызывает Грету из кухни. Вместе они стелят постель для Августина.
Врач возвращается поздно и некоторое время сидит за столом у Лютера, затем Кэте слышит, как он проходит в комнату жены. Этой ночью она не может уснуть.
Наконец-то стало прохладней, ветер выдул вонь с городских улиц, но люди продолжают умирать. Курфюрст посылает к Лютеру еще одного гонца. Недоуменно покачав головой, тот возвращается назад.
Нет, Лютер остается и его жена тоже.
На плите у Кэте стоит травяной отвар. Каждый день она поит им домашних, а по утрам собирает травы. Эту работу она не может доверить Грете. Травы сушатся, взвешиваются на весах, затем их толкут в ступке, отваривают и процеживают сквозь сито.
Августин осторожно дает ей советы. Кэте кивает и уходит к его жене.
Малыш Ганс ревет что есть мочи, но и он должен пить отвар. Кэте сажает его к себе на колени и поит с ложечки. Тетя Лена возвращается с рынка. Рынок оскудел. Нечего купить.
— Видела кого-нибудь из домочадцев Кранахов?
— Нет, но я слышала, что у Райхенбахов умерли три служанки.
Походка Кэте становится все тяжелее. Молодую женщину навещает повитуха:
— Просто жуть, что творится в городе! В каждом доме — похороны…
Когда Кэте вечером сидит рядом с мужем, она говорит о тыквах, которые в этом году уродились, как никогда раньше, или о воде из колодца — его самолично выкопал Лютер. Это хорошая, чистая вода!
Его перо царапает бумагу. Катарина наблюдает за мужем:
— Когда вы в июле заболели, господин доктор, а потом выздоровели, я от всего сердца благодарила Господа, за его милость и доброту к нам. Зачем же Он наслал на нас чуму?
Лютер смеется:
— Твои мысли ограничены малым, Кэте. Господь наверняка лучше нас знает, чему следует, а чему не следует быть. А моя болезнь… Она была для меня хуже чумы. Скорее болезнь души, чем тела. Сатана так сдавил мне грудь — я почти не мог дышать! И уж лучше я погибну от черных пятен на теле, но попаду в сады Господни, чем буду при здоровом теле так же, как этим летом, мучиться от козней лукавого.
Тереза умирает. Могильщики уносят ее тело. Подвал монастыря еще раз окуривают дымом. По ночам Катарина вслушивается в каждый шорох. Но под половицами — ни писка, ни шума.
Она быстро устает. Теперь обед готовят тетя Лена и Грета. Только на пивоварне Катарина все делает сама: Лютер должен получить свою ежедневную кружку пива. Вольф помогает ей мешать сусло в бочках, начерпать и процеживать.
Наконец-то наступают холода, и чума сходит на нет. На улицах опять скрипят телеги, звучат громкие голоса И смех — в Виттенберг возвращаются студенты. Малыш Ганс ползает под отцовским письменным столом и разрывает несколько страниц книги. Внезапно у дверей Лютеров появляется посыльный: Кранахи их приглашают на вечеринку!
С облегченным вздохом Лютер отодвигает бумаги в сторону:
— Наша взяла, Кэте!
***
Неделей позже приглашают повитуху. Уж скорей бы, пока Лютер читает лекции!
Кэте вслушивается в советы окруживших ее постель женщин, тетя Лена держит племянницу за руку.
Все происходит быстрее, чем в первый раз.
Когда Лютер, грохоча башмаками, поднимается в спальню, Кэте уже держит на руках девочку.
С улыбкой склоняется он над постелью жены:
— Добро пожаловать, Элизабет!
Но лицо его болезненно одутловато, он тяжело дышит.
Кэте со вздохом откидывается на чистые льняные простыни. Она ослабла, а ей сейчас так необходимо быть сильной…
В доме полно друзей, а в мире — врагов. Бесчисленные грамоты позорят монаха из Виттенберга. Дескать, и лицо у него сатанинское, и жена из распутных девок. Друзья едва справляются с ответами на потоки лжи, хотя сами пишут и пишут, и стучит с утра до ночи печатный станок Кранаха.
Тетя Лена присаживается на край кровати и ободряюще кивает племяннице.
Катарина закрывает глаза:
— Ах, если бы он чуть больше денег приносил в дом… ну хоть что-то брал бы за свои писания. Все даром… Но ведь мне никто ничего просто так не дает. А есть хотят все. И он. Да, он скромен и непритязателен. Живет на селедке с хлебом. Но пиво ему подай. И всех гостей его накорми-напои. Конечно, он добрый человек, тетя Лена, но…
Созрели вишни, груша во дворе усыпана плодами. Вечерами под ней собираются студенты, живущие у Лютеров. Слышится смех. Но в доме тихо.
Кэте сидит у постели мертвого ребенка. Она сорвала в саду лилию и вложила ее в крохотные ручки. Ганс приносит букет полевых цветов и кладет их в кроватку. И Кэте опять остается одна.
Она слышит, как Лютер беспокойно бродит по комнатам, снует по лестницам. Наконец все смолкает.
Некоторое время спустя Кэте встает и поднимается в кабинет мужа. Он сидит за столом и пишет письмо. Черновики с переводами псалмов, воззвания к народу, гравюры из мастерской Кранаха — все отодвинуто в сторону.
«Difunta est mihi filiola mea Elisabethula…»
«Моя доченька Элизабет умерла… Сердце мое болит — оно стало мягким, как сердце женщины, так печалюсь я по дочурке моей. Никогда бы раньше не поверил, что отцовское сердце может так страдать по детям…»
Кэте читает письмо, затем садится на свое место за прялкой и безмолвно разглядывает половицы. Перо Лютера царапает бумагу еще некоторое время, затем он отшвыривает его и встает из-за стола.
— Иди ко мне, Кэте. Вместе мы смеялись, будем же и плакать вместе… — И, зарыдав, он заключает жену в объятия.