Сначала первые петухи — потом я. Так было всегда. Еще звучало их пение во дворе, а я уже спешила по темному коридору вниз, на кухню. Все спали: работник, служанки, студенты, дети и он — мужчина, который лежал рядом со мной. До меня доносился его храп. Негромкий, похожий на мурлыканье кота у печи. Он не слышал петухов. Не слышал и легкого скрипа двери. Часто он спал до позднего утра — его сны, разрушал долетавший снизу детский гам. Да, ему часто снились сны, и тогда он молотил руками воздух, а иной раз ревел как медведь. Я просыпалась. Я всегда крепко спала, но просыпалась мгновенно. Я успокаивала его, тихо говорила с ним, рука моя скользила по его тяжело вздымавшейся груди…

Но ранним утром он спал. Умывшись холодной водой, я затапливала печь и будила служанок. Часто в те минуты, когда я ставила молоко на плиту, кто-нибудь уже переминался с ноги на ногу у дверей. Кто-нибудь в лохмотьях, с иссеченным шрамами лицом.

И мы приглашали этого человека в дом, наливали ему суп, давали хлеб. Просыпались дети, завтракали, затевали во дворе шумные игры, а мужчина наверху все еще спал. Спал своим тревожным сном.

И сегодня пропел петух. Но не он разбудил меня. Я мучилась ломотой в костях, как больная лихорадкой. Встав задолго до первых петухов, я зажгла светильник и сижу теперь на своей кровати при слабом неверном свете.

Рука скользит по простыне. По холодному чистому сукну одеяла. Никто не стонет во сне. Ни звука, ни тепла. Так начинается мой новый день. И что мне делать с этим днем?

Ветер свистит во всех щелях. Ничто не шелохнется в монастыре. Точно вымерло все. Монастырь, город. Лишь ветер ярится на узких улицах. Как вчера, когда прибыл гонец.

Он прибыл рано. Вряд ли его кто-нибудь видел. Сгибаясь под ударами ветра, он прошагал от городских ворот вдоль по улице и постучал к соседу. Потом они пришли ко мне. Трое сгорбленных мужчин.

Почему я так испугалась, услышав их стук? Как часто у нас бывали поздние или ранние гости, друзья или чужаки, дворяне и нищие. Что за предчувствие охватило меня?

«Я переживаю из-за того, что твои тревоги закроют перед нами весь мир…» — еще совсем недавно написал он мне из Айслебена. Как он всегда стыдил меня за мои страхи! На Господа надо надеяться, на Него уповать.

Блажен тот, у кого есть такая надежда в наше время, когда во всех углах куют мечи и повсюду горят костры, на которых сжигают людей. Уж скорее бы Господь исполнил предназначенное ему, предназначенное мне, как Он исполнил предназначенное над Магдаленой, нашей дочерью, взяв ее к Себе.

Но я лишь слабая женщина, плохо понимающая советы Господа. И я волнуюсь, переживаю. «Что от этого изменится?» — сказал он.

Ничего. Ничего.

Знаю. И все же как я хотела отмолить у Небесного Отца еще годик. Хоть один. Беспокойством и горячими мольбами своими.

Неизбежно ли это было именно сейчас? Ему ведь еще так много нужно было сделать. Господину доктору. Весь мир взывал к нему. Он должен был ездить и туда и сюда, чтобы уладить ссоры и проповедовать Слово. И посреди зимы, а ведь он был уже пожилым человеком. Нет, он слишком рано ушел. Для меня слишком рано. Ветер свистит во всех щелях…

Пришли друзья, постучали. Стук разнесся по всему дому. Вольф заковылял к двери.

Когда Филипп откинул черный капюшон, мне уже ни о чем не надо было спрашивать. Я пыталась поймать его ускользающий взгляд, смотрела на его трясущиеся губы, на руки, теребящие плащ.

Сыновей рядом не было. Я притянула к себе Маргарете, единственного родного человека, оставшегося со мной в темном доме. Я хотела ее защитить, но мне самой требовалась защита. Я не осмеливалась задать вопрос.

В конце концов это сделал Вольф.

— У вас новости из Айслебена?

— Да.

— От доктора Мартинуса?

Молчание.

Тогда я выговорила это. Опять это пало на меня. Ни у кого недостало сил спросить.

— С нашим господином что-нибудь случилось?

Филипп кивнул.

— Он заболел?

Молчание.

— Он умер?

Филипп уронил руки. Его нижняя челюсть отвисла. Я не вижу его больше, слышу только крик служанок. Вольф пытается меня поддержать, Маргарете обхватила меня руками. Только стены стоят, как всегда. И все же: он умер. Доктор Мартин Лютер умер.

Друзья остаются со мной, молча сидят за столом. В доме тишина. В полдень я попросила их уйти. Мне хотелось побыть одной. Я пробовала молиться. Но не смогла — просто сидела у окна и ждала, когда наступит ночь. Но и ночью не было мне покоя.

Я ездила с гонцом. Разносила весть по городам и деревням, от очага к очагу, в хижины и дворцы: он умер. Враги торжествовали. Друзья скорбели. А я? Я — его жена? Что мне теперь делать? Кто я? Что мне еще остается?

«Встань, Кэте, — сказал бы он, — встань и возблагодари Господа за мое спасение. Займись делом, Кэте, Бог с тобой во всех делах твоих. Поворачивайся живее, докторша! Будь и здесь и там, как на свином рынке! Еще есть люди, которым ты можешь приказывать, господин Кэте!»

Его голос больше не зазвучит? Кровать рядом со мной холодная, пустая? Так мне тоскливо, так одиноко, так… будто мне снова идти в монастырь…