— Перестань плакать, Кэте! Она теперь в садах Божиих своим милым голоском славит Создателя, а ты плачешь. Да прекрати же! — Лютер грозно возвышает голос.

Они одни в комнате, облицованной деревянными панелями. Окна распахнуты настежь; предзакатное солнце золотит сады и стены Черного монастыря. Кэте сидит на своем месте у окна и прижимает к глазам платок.

— Перестань!

Она сморкается и поднимает на мужа глаза:

— Почему я должна перестать? Умерло мое дитя. Кто мне запретит оплакивать его?

Лютер прерывает свою беготню по комнате и поднимает указательный палец:

— Ты должна благодарить Бога, как Иов, слышишь? «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» Твоей доченьке сейчас хорошо. Она умерла, как святая. Если бы только на то была воля Его, чтобы и мы — как она. Разом освободились от зла. От турок, папистов, неверных друзей…

— Ах, да, я должна благодарить Господа. А вы, господин Доктор? Кто, как не, вы проплакал три ночи подряд, лежа рядом со мной? Так вы благодарили Бога за то, что Он взял от вас вашу дочь?

— Знаю, знаю, Кэте, я был слаб — плоть наша хочет Удержать то, что ей принадлежит… Она была таким милым, таким славным ребенком…

Дверь тихо отворяется. Испуганно озираясь, входит Эльза, племянница.

— Ну, что там еще? — рявкает Лютер.

— Доротея послала спросить, сколько пирогов испечь к воскресенью. — От страха девочка заикается.

— Пироги… пироги! Не хочу я никаких пирогов, не хочу никаких гостей, — всхлипывает Кэте.

— Да замолчи ты, наконец!

Эльза беспомощно переводит взгляд с Лютера на Катарину.

— Скажи кухарке — гостей не будет.

Лютер выталкивает племянницу за дверь и вновь обращается к жене:

— Кэте, покорись воле Божией! Покорись! Я это сделал.

И тут же выходит из комнаты. Катарина слышит, как муж отдает распоряжения внизу. Немного погодя его тяжелые шаги загромыхали по лестнице — он поднялся наверх, в классную комнату. Кэте по-прежнему сидит у окна.

По чистому небу летит стая диких гусей. Их тоскливый гогот эхом отдается за городом.

Вскинув голову, Кэте следит глазами за гусиным клином. Лишь кусочек неба над головой. А там, в Цюльсдорфе, как далеко видно окрест! Опять Адаму приходится вести дела в одиночку. С превеликой охотой и она осталась бы на сборе урожая, но внезапно заболела Ленхен…

И вновь она видит себя с больным ребенком на руках на пыльных городских улицах, в тряской телеге. Вновь мучается от полуденной жары, вновь ощущает жажду и страх. Вспоминает ночной визит врача, озабоченно качающего головой у постели Ленхен, медленное угасание жизни в маленьком теле, лежащем на ее, Кэте, руках, и — сон.

Перед ней стояли два молодых человека.

— Что вам здесь надо? — удивленно воскликнула она. — Что делаете вы, богато разодетые и сияющие, у постели моего ребенка?

— На брачный пир мы отведем ее, на брачный пир.

Проснувшись, она возликовала:

— Ленхен, Господь не хочет твоей смерти! — И тотчас поспешила поделиться радостью с Меланхтоном, пришедшим проведать больную.

И потом — его лицо! Страдание было в его взгляде, и она вдруг поняла: не мать обрядит дочь на свадьбу и не земной отец вложит руку дочери в руку здравомыслящего мужчины — Господь позвал девочку на брачный пир… Никогда больше не услышит она ее пения и смеха в саду, никогда больше милый голосок не прошепчет на ухо:

— Мама, мне надо вам рассказать…

И слезы опять текут потоком. Кто запретит матери оплакивать свое дитя?

Поднимается холодный ветер. Из сада доносятся голоса мальчишек, возвращающихся с занятий, Пауля и Мартина, племянников и сыновей Меланхтона. Вместо того чтобы читать о святом Августине, они гоняют кур по грядкам. Кэте прислушивается. Если до Лютера долетят крики Шалунов, он вновь пригрозит наказать их палкой. К счастью, муж в таких случаях больше дает воли словам, чем рукам, и, если она вовремя оказывается рядом, до побоев дело не Доходит…

Надо бы встать, пойти на пивоварню или в свинарник, где заболела свинья. Но Кэте продолжает сидеть. Рассеянно смотрит на свои руки. Кажется, будто их тыльную сторону покрыли незнакомые письмена — так вздулись вены. Не этими ли письменами запечатлел Господь свою волю относительно ее жизни?

В эти руки взяла она своего ребенка после родов; этими руками его мыла и пеленала, ласкала и кормила; этими руками отерла испарину с горячего лба, когда стало ясно — конец близок…

Слезы опять брызжут из глаз. Она вспоминает Барбару, ставшую после потери сына такой гордой и неприступной. Барбара умерла, и тетя Лена, и маленькая Элизабет, а теперь еще и четырнадцатилетняя Ленхен — такая юная! А Лютер твердит об Иове. Возможно, сыновья Иова были старше. Но лучше ли это было для них?

Нет, Иов — мужчина. Ему были неведомы материнские чувства. Мария, Мария из монастырской церкви — вот она знала, она прошла через те же страдания!

Катарина думает о Гансе, своем старшеньком. Высокий, тонкий, бледный, с широко открытыми глазами — таким предстал он перед ее мысленным взором. Ганс и его двоюродный брат Флориан находятся в Торгау, всего-то в двух часах езды отсюда, но она не знает, как у него дела. Да, сын всегда утверждал, что в школе господина Кроделя и в доме госпожи Кродель ему живется хорошо. И учиться лучше там, а не в гудящем, точно улей, Черном монастыре.

Но когда Ганс после похорон сел в фургон, не сглотнул ли он тайком слезы, которые никто не должен был видеть, и в первую очередь отец? Его отец! Сам-то Лютер постоянно ноет, как ребенок, — дескать, нечистый слишком уж его мучает, — но другим жаловаться не позволяет, и сыну особенно.

Кэте вздыхает. Ее взгляд останавливается на обручальном кольце, которое она носит столько лет. Кроваво светится рубин — на перекладине креста! Да это было кольцо монахини, и монахиня эта, Христова невеста, вышла замуж за земного мужчину. Имя его выгравировано на тыльной стороне кольца. Но снаружи — тонкая работа златокузнеца — изображение Распятого. Что ж, брак — это тоже крест.

Она встает, закрывает окна и поднимается в комнату Лютера.

Когда Катарина входит, он, не глядя на нее, ворчит:

— Тебе следовало бы трижды в день благодарить Бога за то, что твой муж христианин.

— Я делаю это шесть раз на дню, но можете вы мне сказать, почему?

Лютер улыбается:

— Я как раз пишу базельскому городскому совету: прошу, чтобы они не запрещали издавать Коран. Его снова перевели — вот и пусть наши женщины прочитают про турецкие обычаи и про то, что там разрешено мужчине брать четыре жены.

С этими словами он швыряет перо в сторону и начинает копаться в груде книг, валяющихся на столе.

— Вот! Хочу прочитать тебе эпитафию, сочиненную мною Для могильной плиты нашей Ленхен.

Лютер с пафосом читает корявую эпитафию из шести строчек, Катарина кивает без особого восхищения.

— Хотел добавить, что мы все желаем быть там, где она сейчас находится, но потом решил, что эти слова могут неверно истолковать.

— Думаю, Отец Небесный знает, для чего мы посланы На эту землю. Нам следует быть покорными Его воле. Не вы ли все время твердите об этом, господин доктор?

— Я и покоряюсь, госпожа доктор, и в данном случае даже Несколько лучше вас.

— Не вы произвели этого ребенка на свет, не вашу грудь он сосал, не вы кормили его с ложечки.

— Но я тоже его любил.

— Тогда поймите меня: я беспокоюсь о Гансе. Боюсь, что он заболеет от тоски по дому. Я сказала сыну: если тебе будет плохо в Торгау — возвращайся.

— Да чтоб меня черт!.. — Лютер с такой силой ударяет кулаком по столу, что подпрыгивает чернильница. — В кои-то веки у парня появилась возможность взяться за учебу и стать мужчиной; ему хорошо у нашего друга Кроделя, но тут появляешься ты и…

— Я говорю вам: меня беспокоит то, что он бледен. И он так мало ел.

Лютер подскакивает:

— Это было в те дни, когда умирала Ленхен. Кому из нас шел тогда кусок в глотку? Конечно, он переживал за нее, как и все мы. Но я не вижу причины… Нет, Кэте, Ганс останется в Торгау. Это из-за тебя наш мальчик такой мягкий и нежный. Пора ему стать мужчиной. И слышать не хочу о его возвращении.

Лютер возбужденно бегает по комнате, а Кэте время от времени подносит к глазам платок. Наконец она встает и говорит:

— Разве не сказано в Писании, что отцы должны любить своих детей? Надо бы и вам хоть когда-то проявить к ним расположение, а не ругаться беспрестанно.

— Кто любит сына своего, тот воспитывает его! Ты — женщина, тебе этого не понять.

— Я вижу: Господь — строгий Отец, и вы стараетесь подражать Ему, господин доктор. Но мне иной раз с трудом верится, что Он Своего единственного Сына…

— Не бери грех на душу, Кэте! Господь это сделал для нас, для всего мира!

— Ну, а я бы все равно так не поступила, — шепчет женщина, закрывая за собой дверь.

Этому жаркому дню, кажется, конца не будет. Катарина, вернувшись из пивоварни, остановилась во дворе.

В тени грушевого дерева сидят студенты, тут же сидят служанки, дочь и племянницы Лютеров — как будто во дворе и в саду нечем заняться!

— Эльза, Анна, Маргарете!

Девушки вскочили. Эльза зарделась, Анна потупилась, и только маленькая Марушель с хитрецой глянула матери в лицо:

— Ах, мамочка, ведь слишком жарко!

— Марш в огород! Что — грядки уже политы? Доротее нужны овощи на завтра. И посмотрите, не созрели ли дыни.

— Мы вам поможем, девушки! — воскликнул стройный юноша — он только что прибыл из Нюрнберга и передал хозяйке Черного монастыря поклоны от некоего Иеронимуса Баумгэртнера. Поклоны и новости, от которых сердце Катарины забилось сильнее.

Дела у Иеронимуса шли из рук вон плохо, он находился в заточении, в темнице — такие вот новости… Безбожником и разбойником стал Иеронимус — мыслями Кэте унеслась далеко от сегодняшнего дня, иначе бы она воспротивилась тому, что за девушками в огород устремилось сразу семеро парней.

С недоверием посмотрела им вслед Катарина. Много же они там наработают! Из свинарника донесся визг испуганных животных. А от колодца — смех и крики разгулявшейся молодежи; вместо огорода юноши и девушки поливали водой друг друга. До чего же свободными стали нравы! Без всякого стеснения преследуют нескромные взоры молодых людей каждую мало-мальски привлекательную особу женского пола. Да и тайные помолвки нынче уже не редкость. Господин доктор даже обрушился с кафедры на эту новую моду, поскольку она расшатывает устои общества.

Кэте в изнеможении опустилась на каменную скамью, стоящую у въезда в монастырь. Она сидела под балдахином, выдолбленным из песчаника, — на его внутренней стороне была вырублена роза. Роза Лютера. Место против нее, на другой стороне портала, оставалось свободным. Однако там, на балдахине, был изображен тот, кому это место принадлежало. Увидеть бы его, поговорить с ним об Иеронимусе, о молодежи, играющей в саду, о нынешней засухе, о слухах, распространяемых о новой войне. До чего же быстро и не в лучшую сторону меняется мир!

Солнце уже высоко поднялось над городом; Катарина по-прежнему пряталась от него под каменным балдахином, а во дворе, под деревьями, расположилось несколько молодых людей.

Хорошо сидеть вот так, чувствуя руками прохладу камня.

Иеронимус страдает от жажды в заточении, Мартинус где-то в пути. Он должен со дня на день прибыть домой из Цейца, куда ездил навестить старого друга Амсдорфа. Каждая поездка давалась Лютеру с трудом. С каким настроением он вернется? Постель ему приготовлена, пиво сварено. Только бы приехал!

Прыская в кулачки, к ней подошли девушки; юбки на них были мокрыми.

— Госпожа, мы принесли самую спелую дыню! — Анна подняла вверх ярко-желтый плод. Но Катарина все равно заглянула в корзину и критически осмотрела ее содержимое.

— А вот эта? Она еще не вызрела. Нельзя ли быть внимательней?

Женщина недовольно отвернулась. И этими мелочами надо заниматься самой…

Если бы она была в Цюльсдорфе! Там жара не скапливается меж каменных стен; там не торчат на каждом углу молодые бездельники, не глазеют на прохожих с открытыми ртами, не провожают девушек свистом. Господин доктор тоже мог бы покинуть Виттенберг. Разве нельзя жить и работать в Цюльсдорфе? Она погрузила бы его книги на телегу, а огороды продала…

Но этому, конечно, воспротивятся курфюрст и университетская профессура.

Да и что Виттенберг без него?

Кэте встала и направилась в дом. Что толку мечтать о Цюльсдорфе? Навеки будет она заточена в этих каменных стенах.

Шум, донесшийся с улицы, заставил ее остановиться.

— Мама, карета! — Пауль с друзьями неожиданно возникли из-за угла. — Папина!

Взметнув облако пыли, по двору загромыхал экипаж. Кони как вкопанные замерли подле дома еще до того, как прозвучала команда кучера.

Усталость Кэте как ветром сдуло:

— Вольф! Якоб! Быстро! Воду лошадям! Помогите хозяину сойти! Куда все подевались? Пауль, останься, поприветствуй отца!

Но Пауль уже сам дергал за дверцу кареты — изнутри ее тоже толкали. Вольф старательно ковылял к хозяину. Из кареты, громко застонав, вывалилось могучее тело Лютера. Почувствовав под ногами твердую почву, путешественник схватился за голову.

Кэте радостно бросилась мужу на шею.

— Ах, моя милая, моя добрая женушка, — застонал Лютер, — до чего же я страдал! А как устал! Не иначе, сам черт выдумал эти дороги с их колдобинами и пылью! Пусть по ним ездят юристы — они ведь так любят его дела! У меня не осталось ни одной целой косточки! Поддержи меня, Вольф! Избави нас, Боже, от всех напастей!

Кэте молча шла рядом с мужем. Вольф и Пауль отвели Лютера на кухню, где он с шумом опустился на стул.

— Пить… Принеси мне попить, милая женушка. Жажда замучила меня. Я готов осушить поилку для лошади!

Со всех сторон в кухню стекались домочадцы и ученики Лютера.

— Подите вон! Оставьте меня в покое! То, что вы видите, — лишь кусок ленивой плоти. Принимайтесь за работу!

Он поднес ко рту поданный ему Катариной жбан и осушил его единым духом.

— Нет ничего лучше твоего пива, Кэте, — заявил Лютер и, облизнув губы, погладил жену по руке. — Больше я никуда не поеду. С меня хватит. Всю жизнь в дороге — ни один из древних святых столько не путешествовал. Нет, я останусь здесь. Тут прохладно. Да закройте же дверь, люди! Ну что глазеете? Никогда не видели старика?

Кэте знаком приказала домочадцам покинуть кухню. За столом остались только Вольф и дети.

Лютер опустошил второй жбан пива.

— Приготовить вам ванну?

— Ванну? Я знаю, ты не хочешь, чтобы клопы и блохи из Цейца и Лейпцига попали в твою постель. И это называется супружеской любовью? Разве не ты обещала делить со мной все? Тем не менее ты права… Моя женушка — особа чистоплотная. Вот мне и пришлось оборудовать в этом старом монастыре еще и помещение для мытья… Но потом — в постель. Я прошу тебя.

Пока Лютер шутил, Кэте озабоченно вглядывалась в его распухшее лицо. Несмотря на жару, ее муж был бледен. Сияющие глаза глубоко запали. Когда он приподнялся, стул с грохотом опрокинулся. Пытаясь удержаться на ногах, он ухватился за руку жены. Ночью Лютер со стоном перекатывается в кровати с боку на бок.

— Мой живот, Кэте, мой живот! Кажется, черт уже разжег в нем адский огонь и протыкает вертелом внутренности! О, нет, нет!

Кэте поднимается с постели:

— Я сделаю тебе компресс.

Взяв в руки масляный светильник, она почти ощупью в темноте прошла через весь дом и спустилась в подвал. На стенах — пучки лекарственных трав.

На столах — глиняные чашки с сушеным навозом, на полках рядком, как в аптеке мастера Кранаха, выстроились склянки.

Высоко приподняв светильник левой рукой, правой она собрала нужные порошки и травы и смешала их с небольшим количеством навоза. А когда поставила в печь на еще горячие угли чайник, из каморки, расположенной возле кухни, выглянула Доротея:

— Госпожа, чем вы занимаетесь?

— Господину доктору плохо… Живот у него тверд, Как камень. Делаю компресс.

Служанка вновь скрылась в своей каморке, и в доме установилась такая тишина, что стало слышно, как закипает вода.

До утра просидела Кэте у постели мужа, меняя компрессы.

— Ах, Кэте, — шептал Лютер, — меня измучили бесконечные сомнения в собственной правоте! Частенько я вижу во сне, как мне навстречу с издевательским хохотом идет сатана. И торжествующе встряхивает черепами тех, кто умер за проповедь неискаженного Евангелия. И я слышу крики, доносящиеся из могил: «Где справедливость?!» И вижу себя на кафедре, и хочу сказать: «У Господа!», — но костлявая рука закрывает мне рот, и я задыхаюсь…

Кэте вытерла пот со лба мужа.

— Или мне снится, будто я сижу у стола и пишу, но вместо чернил с пера капает кровь.

— Ты мучаешься оттого, что весь мир чего-то требует от тебя. Но подумай, сколько ты уже написал и объяснил людям! Подумай о мужестве тех, кто не боится читать Евангелие на родном языке. О том, что любовь к чистому Евангелию зародилась в нашей стране. Подумай о множестве преданных друзей…

— Я помню о друзьях. Но ты ведь знаешь, с каким трудом отражают они нападки папистов. Добряк Спалатин! Как он беспокоится о спасении души своей! А я ничем не могу ему помочь. Ничего-то мы не можем, Кэте, ничего. Лишь Бог всесилен. Но иногда мне кажется: Он от меня отвернулся. И тогда я вижу себя вопрошающим, как Иисус Христос на кресте: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»

В комнату заглянуло солнце, в его утренних лучах затанцевали пылинки. Проснулись птицы. Петухи прокричали в третий раз.

— Нет, я не отрекусь от Него, — вздохнул Лютер. Он отвернулся от жены и стал дышать ровнее. Вскоре Кэте показалось, что он заснул. Она тихонько вышла из комнаты, умылась студеной водой. Затем разбудила служанок.

***

С крыш падала капель; Кэте, вся в поту, суетилась у печи в пышущей жаром кухне. Перед ней стояла корзина, в которой быстро росла гора свежеиспеченных хлебов.

— Пожалуй, хватит, — Доротея покачала головой, — не пустыней же поедет наш господин.

— Ты уверена? — Кэте смахнула пот с бровей. — Их четверо и еще двое слуг. Вряд ли им хватит провизии даже до Айслебена, у мальчишек хороший аппетит, да и Мартин, слава Богу, выздоровел и не отказывается от еды. Должны ли мои сыновья страдать оттого, что сопровождают отца? И не забудь положить господину доктору его любимую селедку.

Доротея шмыгнула в подвал. А в кухне появился Вольф. Господин доктор просит хозяйку дать ему в дорогу бочонок вина. И сушеных цветов бузины, чтобы приготовить настой, если вдруг что…

— Что? Вина? Разве он не к графу едет? А бузину посмотрю.

Недовольно покачав головой, Катарина опять занялась Фебами. Ну теперь, кажется, хватит.

Она покинула кухню и поднялась по лестнице в комнату. В печи, облицованной изразцами, плясал слабый огонь. Ганс, Мартин и Пауль сидели у стола и внимательно изучали карту. Кэте наморщила лоб, отодвинула карту в сторону и подсела к сыновьям:

— Послушайте, мальчики! Конечно, сейчас еще довольно тепло, но завтра утром перед отъездом обязательно наденьте теплые куртки. В фургоне не садитесь на сквозняке. Следите за тем, чтобы отец не снимал пальто, он может простудиться Подъезжая к гостиницам, выскакивайте первыми и кричите — «Доктор Мартин Лютер приехал!» — чтобы люди знали, с кем имеют дело, и оказывали вашему отцу должное уважение. Перед тем как лечь в постель, хорошенько потрясите солому — все меньше клопов да вшей…

Пауль равнодушно уставился в окно, Мартин смотрел на мать большими испуганными глазами, а Ганс согласно кивал при каждом ее слове.

— Перестань читать мне проповедь, Кэте! — Лютер стоял на пороге в чулках и нижней рубахе; в руках он держал камзол. — Мне было бы гораздо милее, если бы ты еще раз обметала низ камзола — тогда он наверняка выдержит поездку. Этот кусок сукна так же, как и его хозяин, нуждается в спасении. Увы мне! Опять в дорогу! — И с раздражением швырнув камзол на скамью, Лютер напустился на сыновей: — Ну, и что вы тут расселись? Хотите подучиться напоследок? Надеюсь, мне не придется краснеть за вас, если дело дойдет до латыни?

Кэте подхватила камзол и направилась к скамье у окна — там она держала свои принадлежности для шитья.

— Могли бы и подождать до весны, — проворчала женщина. — Если опять похолодает, вы рискуете заболеть (и кто о вас тогда позаботится?); ну а если снег и дальше будет таять, дороги раскиснут, фургон застрянет или опрокинется…

— Милая Кэте! Ты самым подробнейшим образом объяснила нечистому, как можно нас помучить! — Лютер рассеялся. Катарина удивленно глянула на мужа. В последнее время он редко смеялся.

— До чего же мне не хочется вас отпускать, Мартинус, — она склонилась над шитьем.

— Да что там! Ты беспокоишься о своих сыновьях. По тебе, так им нет лучше места, как возле маминой юбки.

— Нет, Мартинус, я печалюсь не только о них. Но и о тебе. Ты много говоришь о смерти. А я и представить себе не могу жизни без тебя.

Она опустила руки и стала смотреть на сереющее за окном небо. Быстро смахнула слезы. Увидев это, Лютер печально замолчал. Несколько раз он по своему обыкновению прошелся по комнате, затем остановился подле жены и осторожно положил ей руку на плечо:

— Кэте, милая, я разочаровался в людях, все думают про меня: «Лютер превратился в гневливого и злого старикашку!» Даже мой друг Филипп, даже Меланхтон, я знаю, жаловался на меня курфюрсту. Только ты, ты одна еще терпишь меня. Отец наш Небесный воздаст тебе за это. Жаль, я не могу… Но завещание, как тебе ведомо, я составил. Ты не останешься без собственности и крова над головой, хоть я и не счел нужным пригласить юриста для оформления этой бумаги. Все они слуги дьявола, вечно все переврут. Большего я для тебя сделать не могу. Господь все устроит.

Кэте отложила камзол в сторону и обняла мужа за шею:

— Останься ради меня, — прошептала она и снова взялась За работу.

Начало темнеть. Все меньше света проникало через окно.

Утром следующего дня, в предрассветных сумерках, все обитатели дома вышли попрощаться с господином доктором.

Корзины и кувшины давно погружены. Кэте одергивает на сыновьях курточки:

— Ганс, ты старший, присматривай за ними! Встретите родню — поклон от нас и…

— Если бы это были не графы фон Мансфельд, которым я нужен, я остался бы дома, — ворчал Лютер, садясь в фургон.

Мальчишки, высунув головы из заднего окошка, гордо и взволнованно махали провожающим.

Заморосил мелкий холодный дождь. Кэте плотнее укутала плечи платком.

— Ступайте в дом! — приказала она девушкам, машущим рядом с ней вслед фургону. А сама осталась стоять посреди пустого двора. Фургон свернул налево к воротам Элстертор. А Катарина по-прежнему не сводила с него глаз; она видела, как лошади мало-помалу стали лучше тянуть и пошли ходкой рысью. Головы мальчиков исчезли. И затем — лишь серая стена из дождя и сумерек.

И холодный ветер хлестал по мокрому лицу.

***

«Милой моей хозяюшке Катарине Лютер, докторше, госпоже имения Цюльсдорф, продавщице на свином рынке, и прочая, и прочая, и прочая —

благословение и мир во Христе…

Милая Кэте, я слегка приболел по дороге в Айслебен, в чем сам и виноват. Но если бы ты была с нами, то заявила бы, что это вина евреев или их Бога… Правда же в том, что когда мы проезжали мимо той деревеньки, вдруг поднялся ветер и потянуло таким сквозняком, что даже голову продуло. Мне показалось, будто мозги мои оледенели…

Я пью пиво из Айслебена. По вкусу оно почти такое же, как то, что ты похвалила у Мансфельдов. Оно мне очень нравится, благодаря этому пиву у меня по утрам трехкратный стул…

Твои сыночки позавчера уехали к Мансфельдам; не знаю, что они там делают. Если бы было холодно, они могли бы помогать мерзнуть, ну а поскольку тепло, они могут заняться чем-нибудь другим или страдать, как каждому нравится. Да благословит Господь вас и дом ваш! Шлю всем поклоны.

Мартинус Лютер, твоя старая любовь».

Сложив письмо, Кэте долго смотрела в пространство невидящим взором. Свеча медленно догорала на столе. Когда женщина наконец взяла в руки перо, часы на городской ратуше пробили полночь.

«…Вы должны лучше беречься от ветра, гуляющего по фургону. Разве я не советовала Вам надеть шапку из овчины? Немного пива оставьте в бочонке на обратную дорогу, тогда не понадобятся другие средства от живота… Еще меня беспокоит Ваша нога. Боюсь, докторам и дела нет, остался в ней гной или вышел. Как бы я хотела, чтобы Вы вернулись вместе с детьми! Ночью я лежу без сна и думаю обо всех, кто желает Вам зла: папистах, сторонниках императора, евреях, неверующих — и не знаю, куда мне деваться от беспокойства за Вас. И со слезами на глазах молю Отца Небесного защитить Вас от нападок зла.

Как только удастся Вам помирить противников, возвращайтесь в дом свой, где ждет Вас хозяйка и любовь Ваша

Катарина Лютер».

Она запечатала письмо. Рано утром его увезет гонец. Тихо вокруг. Лишь ветер гудит. Глаза Катарины слипаются от усталости, и не радостно, а тревожно бьется сердце в ожидании нового дня.

***

— Едут!

С криком бегут дети к воротам, у которых собралась толпа.

Стая черных грачей летит над долиной Эльбы. Спустя несколько мгновений начинают бить колокола церкви Святой Марии и замковой церкви. Больше ничего не слышно. Густой туман лежит над землей.

— Едут!

Как окаменевшая, стоит Катарина среди сыновей. Кто там едет? Кто там еще может ехать? Она пытается нащупать рукой опору. Ганс поддерживает мать. Только бы не упасть здесь, при народе… Что будет с детьми? Надо держаться, хотя он и умер.

Почему не дома? Почему так далеко, в Айслебене? Почил в мире, говорят они. Да, в мире с Богом, но не простившись со своей Кэте.

— Едут!

Из тумана медленно-медленно, будто призраки, появляются всадники. У одного в руках знамя. Лошади идут шагом. Наездников становится все больше и больше столько же, сколько людей за ее спиной. Из всех домов выходит народ? Молча теснится на улицах. Лишь колокола гудят над городом.

Она вглядывается в прибывающих. Все больше всадников. Первые достигли ворот и осадили лошадей. Между ними и Катариной — улица. Она по-прежнему ничего не видит, кроме всадников. Но вот приближается повозка, останавливается… Катарина чувствует слабость в ногах, крепче хватается за руку сына, пытается дышать спокойно.

Черный кучер сидит на передке. Тент откинут. На повозке стоит гроб. Наглухо закрытый. Она больше не увидит его лица.

Катарина вскрикивает. Меланхтон оборачивается к ней, берет под руку и усаживает в карету, которую уже подали слуги бургомистра.

Граф фон Мансфельд спрыгивает с коня. Городской совет в полном составе выходит ему навстречу. Катарина не слышит, о чем они говорят. Безвольно опускается она на сиденье. Рядом с ней — Маргарете. За ними на узкой скамье теснятся жены друзей.

Опять все приходит в движение. Городской совет и профессора университета расчищают проезд. С трудом оттеснили они толпу. Под звон колоколов люди начинают тихонько, несмело петь. А цинковый гроб, покачиваясь, плывет через ворота Элстертор. Лютер вернулся домой. Карета вдовы медленно движется следом. За экипажем идут сыновья.

«Подождем решения Господа».

Это было его последнее письмо.

Гул колоколов не смолкает.

Всадники с трудом пробираются сквозь толпу. Женщины поднимают на руки детей. Все плачут.

Похоронная процессия останавливается перед замковой Церковью. Четверо мужчин выходят вперед. Они снимают гроб с повозки и вносят его внутрь. Меланхтон помогает вдове выйти из кареты. Следом за носильщиками она ступает в церковный полумрак. Горят сотни свечей. Пение на улице стихает. Перед глазами Катарины гроб, покачиваясь, проплывает по храму, будто черная тень. Но вот мужчины останавливаются и опускают его. Катарина видит рядом с кафедрой яму.

Позади нее шумит втекающая в церковь толпа.

— Мама, садитесь! — Ганс помогает Катарине сесть на скамью.

Прямо перед ней — яма…

И с новой силой звучит песня.

***

«Кристине фон Бора —

благословение и мир Вам от Бога, Отца дорогого Господа нашего, Иисуса Христа! Дорогая сестра моя, охотно верю, что Вы сострадаете мне и бедным детям моим в горе нашем. Да и кто не печалился бы о таком редкостном человеке, каким был незабвенный господин мой, служивший не городу и не стране, но целому миру. Печаль моя столь тяжела, что и не высказать сердцу человеческому. Не могу я ни есть, ни пить, ни спать. Обладай я княжеством или королевством и потеряй я их, и то не так жалела бы, как о потере незабвенного человека этого, которого Господь по промыслу Своему взял не от меня только, но от всего мира земного. Как подумаю об этом — не могу от слез и страданий ни читать, ни писать, как Вы, милая сестра, легко себе представить можете.

Виттенберг, 1546 года.

Катарина, вдова доктора Мартинуса Лютера».