ВСТУПЛЕНИЕ

Не будь августовского путча гекачепистов и всего того, что последовало после его провала, не было бы необходимости писать данное вступление. Ибо мы все так же продолжали бы барахтаться в болоте властных структур партаппарата, высший эшелон которого в лице арестованных путчистов и неарестованных всех этих Дзасоховых, Фалиных и иже с ними делал бы все, чтобы сохранить свою власть, и этим самым препятствовал бы. выходу страны из созданного этой властью экономического, политического и духовного кризиса. Тогда бы все репортажи и эссе, составляющие эту книгу, продолжали служить одной из главных целей нынешней демократической печати: способствовать общественному пробуждению от наркоза человеконенавистнической идеологии, составляющей основы преступного режима, установленного 74 года тому назад.

Теперь, после провала путча и последовавшего затем краха коммунистической системы, главы этой книги видятся в несколько ином свете. С одной стороны, основная ее тема как бы больше обращена к нашей вчерашней истории, жарко дышащей нам в спины своими героическими и трагическими событиями. Но с другой стороны, эта книга — все еще наш сегодняшний день. Так как крах режима не означает, к сожалению, такого же резкого, как этот крах, изменения человеческого сознания, десятилетиями извращавшегося бесчеловечными догмами. Поэтому я по-прежнему не сомневаюсь в актуальности затронутых мною тем, несмотря на многие перемены на авансцене нашей общественной жизни.

Если же какие-то репортажи моей книги не так злободневны по сравнению с тем временем, когда они звучали по радио «Свобода», то хочется надеяться, что и тогда затронутые в них темы и события станут одной из ступенек, помогающих общественному сознанию подниматься на новый уровень, преодолевая завалы нашего тяжелого большевистского наследия.

 

Репортаж первый. ПИСЬМА ВЫСОЦКОГО

Все началось с нашего двора, с дома на Неглинной улице… После школы — учились мы тогда в восьмом классе, — мы часто шли ко мне, не договорив какой-то очередной наш разговор. Неглинная, где жил я, Большой Каретный, где жил Володин отец, Самотека, где жили многие наши одноклассники… Потом в уже ставшей знаменитой анкете на вопрос: «Ваше любимое место в любимом городе?" — он ответит: «Самотека, Москва». И многие будут гадать «почему?», недоумевая, что ответ лежит рядом: «мы родом из детства». Так вот, Неглинная, Большой Каретный, Самотека — это тот «бермудский треугольник» середины пятидесятых, в водоворотах которого зарождались многие темы первых Володиных песен.

Как жаль, что мы редко пишем письма друзьям и знакомым. Эпистолярный жанр в наш век становится явным анахронизмом: некогда! Это стало своеобразным правилом, диктующим иные способы общения. И тем бесценнее исключения из этого правила. У меня сохранились пять писем Володи, написанные им за те три года, что я работал в Магадане и на Чукотке, всего пять… Письма Володи, за исключением одного, довольно длинные. В них он касается самых разных сторон не только своей личной жизни, но и жизни Театра на Таганке, событий в Москве, киносъемок, работы, друзей. Я решил обнародовать наиболее интересные отрывки из этих писем, а заодно и рассказать немного о тех — тоже пяти — песнях, которые Володя адресовал мне. О них я поведаю в том хронологическом порядке, в каком они были написаны. Первая — «Мой друг уехал в Магадан».

Эта песня довольно известна. А мне она памятна еще и тем, при каких обстоятельствах она однажды прозвучала.

Это было 25 июля 1980 года. Утром я узнал о смерти Володи, а вечером поймал «Голос Америки». Официальная Москва тех лет хранила молчание о горе, обрушившемся, как выяснилось сразу же, на миллионы людей. И вот, первое, что донеслось до меня из далекого Вашингтона, была песня, столько раз пропетая мне Володей в нашем тесном кругу, а теперь предваряющая известие о его кончине. «Боже мой, — подумалось тогда, — ведь такое не приснится и в дурном сне! Написанная как веселое, шуточное, дружеское послание — песня передается в такой день по “голосу” из-за океана».

…Первое письмо Володя отправил мне 20 декабря 1965 года.

«Васечек, дорогой! Сука я, гадюка я, подлюка я! Несовейский я человек, и вообще — слов и эпитетов нет у меня! И жаль мне себя до безумия, потому никчемный я человек! Оказывается, ты уехал почти полгода назад, а я и не заметил, как они пролетели, потому — гулял я, в кино снимался, лечился и т. д., и т. п., и пр. пр. Начну по порядку. Летом снимался в “Стряпухе”. Съемки были под Краснодаром, станица Красногвардейская. Там, Гарик, куркули живут! Там, Васек, изобилие, есть всякая фрукта, овощ и живность, окромя мясц, зато гуси, ути, кабанчики. Народ жаден. Пьет пиво, ест, откармливает свиней и обдирает приезжих. Ничего, кроме питья, в Краснодаре интересного не было, стало быть, про этот период — все. После этого поехал в Гродно, снимался в фильме “Я родом из детства” Минской студии. Там все хорошо. Скоро поеду к ним досниматься в Ялту. Написал туда, для фильма, три песни, скоро выйдет — услышишь. Играю там изуродованного героя войны, пою и играю на гитаре, пью водку — в общем, моя роль…»

Прерву ненадолго письмо Володи.

Помните атмосферу в интеллигентских кругах Москвы осенью 1965 года, когда арестовали Даниэля и Синявского? Конечно, ив Магадан доходили отголоски этой истории, но подробности я узнал из того же Володиного письма.

«Ну а теперь перейдем к самому главному. Помнишь, у меня был такой педагог — Синявский Андрей Донатович? С бородой, у него еще жена Маша Так вот, уже четыре месяца, как разговорами о нем живет вся Москва и вся загранцца Это — событие номер один. Дело в том, что его арестовал КГБ. За то, якобы, чего он печатал за границей всякие произведения: там — за рубежом — вот уже несколько лет печатается художественная литература под псевдонимом Абрам Герц, и КГБ решил, что это он. Провели лингвистический анализ — и вот уже три месяца идет следствие. Кстати, маленькая подробность. При обыске у него забрали все пленки с моими песнями и еще кое с чем похлеще — с рассказами и так далее. Пока никаких репрессий не последовало, и слежки за собой не замечаю, хотя — надежды не теряю. Вот так, но — ничего, сейчас другие времена, другие методы, мы никого не боимся, и вообще, как сказал Хрущев, у нас нет политзаключенных…»

Тут надо снова на немного прервать Володино письмо, дабы пояснить, что значит «кое-что похлеще». Дело в том, что Володя был блестящий, остроумнейший рассказчик историй, которые он либо сам сочинял, либо очень забавно переделывал услышанные от кого-то. Истории очень смешные* и зачастую на различные политические темы того времени — например, тема ухода на пенсию в связи с преклонным возрастом и плохим состоянием здоровья, то есть тема ухода Хрущева. Ну и, естественно, нового лидера, Брежнева, Володины изустные рассказы тоже как-то уже тогда касались. В гостях у близких ему людей — а Андрей Донатович был именно таким человеком — Володя с удовольствием записывал на магнитофон и песни, и эти истории, ни на секунду не задумываясь о последствиях. Вот почему, хотя и в присущем Володе шутливом тоне, возникла мысль о репрессиях и слежке. Но продолжу отрывки из письма.

«А теперь вот что. Письмо твое получил, будучи в алкогольной больнице, куда лег по настоянию дирекции своей после большого загула. Отдохнул, вылечился, на этот раз, по-моему, окончательно, хотя — зарекалась ворона не клевать, но… хочется верить. Прочитал уйму книг, набрался характерностей, понаблюдал психов. Один псих, параноик в тихой форме, писал оды, посвященные главврачу, и мерзким голосом читал их в уборной…»

Именно эти наблюдения откликнутся в одной из остроумнейших песен — «Про Бермудский треугольник».

Но продолжу письмо.

«Сейчас я здоров, все наладилось. Коля Губенко уходит сниматься, и я буду играть Керенского, Гитлера и Чаплина вместо него. Мандраж страшный, но — ничего, не впервой!

Вот, пожалуй, пока все. Пиши мне, Васечек, стихи присылай. Теперь будем писать почаще. Извини, что без юмора, не тот я уж, не тот. Постараюсь исправиться. Обнимаю тебя и целую.

Васек».

Хочу пояснить. «Васек» — так мы называли друг друга в школе. Откуда эта кличка и с чего она началась — теперь и не помню, но так мы стали обращаться друг к другу со школьной парты.

«Постскриптум. Придется мне, Гарик, писать теперь про Анадырь. Это трудно, потому что я не знаю про Анадырь. Про Магадан знаю, а про Анадырь — нет. Ты уж мне напиши, что это за место такое. Можно еще и так:

И приехал в Анадырь

Кохановский богатырь.

Повезло Анадырю —

я, бля, точно говорю!

Извини за бездарность».

Довольно много места в письмах Володи занимают рассказы о гастролях и о съемках в кино. Снимаясь, он изъездил почти всю нашу необъятную страну, и всегда очень забавно и тонко описывал увиденное. Вот о чем писал он мне из Тбилиси.

«Я с театром на гастролях. Грузины купили нас на корню — мы и пикнуть не смей, никакой самостоятельности. Все рассказы и ужасы, что вот-де там споят, будут говорить тосты за маму, за тетю, за вождя и так далее, будут хватать женщин за жопы, а мужчин за яйца, и так далее, — все это, увы, оправдалось! Жена моя Люся поехала со мной и тем самым избавила меня от грузинских тостов аллаверды, хотя я и сам бы при нынешнем моем состоянии и крепостц духа устоял. Но — лучше уж подстраховать, так она решила. А помимо этого, в первый раз в жизни выехали вместе. Остальных потихоньку спаивают, говорят: “Кто не выпьет до дна — не уважает хозяина, презирает его и считает его подонком". Начинают возражать: “Что вы, как это, генацвали?” А вечером к спектаклю — в дупель.

Васечек, как тут обсчитывают! Точность обсчета невообразимая. Попросишь пересчитать три раза — все равно на счетах до копеечки та же неимоверная сумма. И ты, восхищенный искусством и мастерством, с уважением отходишь. Вымогать деньги здесь, вероятно, учат в высших учебных заведениях. Наверное, существуют профессора и кафедры, потому что все торговцы — фруктами, газировкой, бюстгальтерами и так далее — очень молодые и интеллигентные на вид лица. Так и думаешь: этот — кончил экономический, этот — химический, а этот — просто сука. Больше ничего плохого грузины нам не делают, правда, принимают прекрасно, и вообще народ добрый и веселый…»

Получилось так, что через несколько месяцев после этого письма, где-то в двадцатых числах декабря 66-го года, я прилетел в Москву. Один из моих приятелей организовал мне командировку на три недели. Володя очень обрадовался моему приезду. Тогда-то и появилась эта вторая обращенная ко мне песня:

Возвращаясь к Володиным письмам, хочу сказать, что, несмотря на все его остроумие, на всю веселость и легкость, с какими, казалось, он относится к любым жизненным перипетиям, я знал, что живется ему нелегко. Подрастают дети, надо содержать семью, а зарплата в театре мизерная. Поэтому не удивился, когда в одном из писем прочел:

«Я плюнул на дурацкую щепетильность, и чтобы иметь возможность спокойно работать только в театре и там уже что-то создавать, написал песни к трем фильмам, в двух из них сам снимаюсь: “Я родом из детстве?’ — в Минске, скоро он выйдет, “Саша-Сашенька” — комедь, тоже в Минске, пока только идут съемки, и “Последний жулик” — комедь, в Риге, там играет Губенко. Это, правда, не “Тот, кто раньше с нею был?’, но и не гимны и дифирамбы — везде есть своя, Высоцкая, червоточина, которую ты любишь и в которой весь смысл и смак. А потом — за это платят, не очень-очень, но можно не заботиться о том, что нечего жрать, не метаться по телестудиям и так далее…»

Кстати, в каждом письме Володя непременно писал о своих песнях, о работе над ними или о том, что с ними связано. По той цифре, которая промелькнула в каком-то его интервью (более 800 песен), может показаться, что давались Они ему без особого труда. Это далеко не так. Свидетельством тому — собранные вместе в хронологическом порядке отрывки из его писем на эту тему.

Год 65-й:

«Моя популярность песенная возросла неимоверно. Приглашали даже в Куйбышев на телевидение как барда, менестреля и рапсода. Не поехал. Что я им спою? Разве только про подводную лодку? Новое пока не сочиняется. Решил пока не поздно использовать скандальную популярность и писать песни на продажу. Кое-что удалось…»

Год 67-й:

«Теперь насчет песен. Не пишется, Васечек! Уж сколько раз принимался ночью — и никакого эффекта. Правда, Зоя — та, что Оза, — сказала, что и в любви бывают приливы и отливы, а уж в творчестве и подавно. Таaj что я жду следующего прилива, а пока ограничиваюсь обещаниями, что скоро-де напишу целый новый цикл про профессии. Когда и как это будет — еще не знаю, но обещаю. Сегодня приехал один парень из Куйбышева. Я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили. А этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот. Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил…»

Год 68-й:

«Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и так далее. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во Дворце спорта по 7 тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание, и одна моя небольшая фигурка средь шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен, или что-нибудь вроде “будьте счастливы”. Получаю бездну писем с благодарностью за песни из “Вертикали”. А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек, как все прекрасно! Правда?..»

И вдруг, через несколько строчек:

«Ебаная жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже — и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю — вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя — неохота…»

Это письмо 68-го года было отправлено Володей 8 января. А через несколько месяцев, в мае, Володя во время очередного загула прилетел ко мне в Магадан.

…В этот вечер я дежурил «по газете». Вычитав все полосы, я договорился с печатниками, что они позвонят мне, когда надо будет подписывать газету в печать. Жил я тогда в доме, от которого до типографии было буквально пару минут ходьбы.

Только сел попить чайку — звонок:

— Васечек, это я!

Услышав голос Володи, я ничего не мог понять, так как сначала подумал, что звонят из типографии.

— Ты?! Ты где?

— Я здесь, в редакции. Звоню от дежурного милиционера. Он мне дал твой телефон…

— Стой там. Я через пять минут буду!

Я все еще не мог поверить, что это Володя. Здесь, в Магадане…

Едва мы обнялись, он тут же мне выпалил, что приятель его приятеля оказался Летчиком, летающим в Магадан, и… вот он здесь.

Проговорили мы почти всю ночь. Тогда я узнал, что Володя влюбился в Марину Влади. Но я как-то не придал особого значения этой новости, так как родилась она, насколько я мог понять, во время этого загула. А в такие периоды с Володей могло произойти все что угодно и прекращалось сразу же, как только прекращался и сам загул.' Я подумал, что и на сей раз с этой новоявленной любовью будет то же самое. Укрепил меня в этом предположении и довольно забавный эпизод.

Мы шли по Магадану. Я был в качестве гида и показывал районы, где когда-то находились лагеря, оставившие свои следы в перекошенных строениях барачного типа.

Проходя по центру города, мимо Главпочтамта, я сказал, что вот здесь получаю от него письма, которые ой, хоть и редко, но все же мне пишет…

— Васечек, давай зайдем, — встрепенулся вдруг Володя.

— Зачем?

— Хочу позвонить Марине.

— Куда?

— В Париж.

— Ну и что ты ей скажешь? — продолжал допытываться я.

— Скажу, что люблю ее.

— Васечек, она воспримет это как шутку. Почему же ты не позвонил ей из Москвы и не сказал об этом? Неужели для этого необходимо было прилететь в Магадан?

— Нет, ты не понимаешь, — пытался убедить меня Володя. — Я ей скажу, что вот мы здесь, с тобой (я ей все рассказал о тебе, и она знает, какой у меня есть настоящий, замечательный друг), и говорим о ней, и ты мне сказал, что если я ее люблю, то надо, чтоб она об этом узнала, и чем раньше, тем лучше, и поэтому я решил ей немедленно позвонить, чтоб исполнить твой совет…

— Васечек, не дури. Она поймет, что ты под хорошей банкой, и только посмеется над твоей выходкой.

— Ну и что же, что под банкой… Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке… Может, мне смелости не хватало сказать ей об этом в Москве или позвонить оттуда. А вот здесь, с тобой, мне спокойно, я больше уверен в себе, никаких рефлексий, и ты мне посоветовал сказать ей об этом… Вот я и позвонил…

Я понял, что от этой сумасбродной идеи отговорить его не удастся. Мы зашли на Главпочтамт. Заказы на междугородные разговоры принимала очень милая телефонистка.

— Девушка, у меня к вам просьба, можно сказать, всей моей жизни. Если вы мне откажете, то сделаете меня самым несчастным человеком на земле. Вот вы такая милая, молодая, красивая. Скажите, вы счастливы?

Телефонистка кокетливо улыбалась.

— Ну, правда, скажите, вы счастливы? — не унимался Володя. — Не может быть, чтобы вы не были счастливы… У вас непременно должен быть человек, которого вы любите и который безумно любит вас. Ведь правда, я угадал?

— Правда, — чуть смущенно ответила телефонистка.

— Тогда вы не можете не понять меня и не выполнить мою просьбу.

— А какая у вас просьба?

— Мне необходимо поговорить с Парижем.

— С Парижем?

— Да, с Парижем.

— Вряд ли. Но сейчас узнаю. Быть может, как-то через Москву. А какой номер в Париже?

— Не знаю.

— Как не знаете? А кому же вы хотите звонить?

— Марине Влади.

— Марине Влади? — изумлению телефонистки не было предела.

— Да, Марине Влади.

— Ну, ладно, ребята. Я думала у вас действительно что-то серьезное…

— Девушка, милая, у меня очень серьезное… Мне необходимо поговорить с Мариной Влади!

Телефонистка продолжала улыбаться, но уже не слушала Володю, так как, судя по всему, все-таки соединилась с Москвой.

— Пятая, это Магадан. Здесь один чудак хочет заказать Париж, правда, не знает номера телефона.

Наступила пауза, во время которой московская телефонистка, вероятно, что-то уточняла.

— С Мариной Влади, — назвала магаданская.

Опять пауза.

— Нет-нет, — сказала девушка и рассмеялась. Продолжая улыбаться, она объяснила нам, что это невозможно по техническим причинам.

— А почему вы так смеялись? — расстроенно спросил ее Володя.

— Москва сказала, что попытается это сделать только в том случае, если разговор заказывает Ален Делон, Бельмондо или еще кто-то из этой элегантной компании.

И я понял, что рассмешило телефонистку.

Володя был с хорошего похмелья. Это было заметно даже непосвященному в происходившее накануне. К тому же он был небрит — с утра не мог себя заставить побриться. Поэтому сравнение со знаменитыми французами действительно звучало смешно.

Мы вышли из Главпочтамта. Володя как-то быстро успокоился и стал рассказывать, какой Марина в Москве произвела фурор, снимаясь в фильме «Сюжет для небольшого рассказа» в роли Лики, и какая она красивая, и как за ней увивались и Женя Евтушенко, и Вася Аксенов и еще — какой-То режиссер с «Мосфильма», и как она всем этим знаменитостям предпочла его…

— Васечек, что значит «предпочла»? — невольно полюбопытствовал я.

— Нет, еще ничего не было. Но, кажется, будет…

На этом тема Марины была закончена. Но зато продолжалось то давно знакомое мне его состояние, когда ему непременно надо было куда-то ехать или кому-то звонить.

— Васечек, позвони Люсечке, — вдруг каким-то упавшим и озабоченным тоном попросил он.

— А что я ей скажу?

— Ну, скажи, что я у тебя и что со мной все в порядке…

Мы вернулись в мою магаданскую хибару, и я заказал Москву.

— Люсенька, привет, это я.

— Ой, Васечек, как я рада тебя слышать!

Я представил ее, улыбающуюся своей обезоруживающей улыбкой.

— Люсенька, Володя у меня, с ним все в порядке…

В ответ — молчание. А потом:

— Да какое там в порядке… Васечек, ты передай ему, — она понимала, что Володе трудно набраться храбрости и поговорить с ней; в такие минуты он всегда вел^себя как нашкодивший школяр, — передай, что его ждут послезавтра в Одессе, у него съемка…

— Хорошо, Люсенька, передам и посажу в самолет. Ты не волнуйся…

— Я, кажется, разучилась волноваться, — в голосе была усталость и отрешенная обреченность.

На следующий день я купил ему билет, проводил в аэропорт, посадил в самолет, вручил коньяк стюардессе и взял с нее слово, что давать его Володе она будет только в крайних случаях (когда начнет буянить) и маленькими дозами, так как в самолет он садился уже в полуразобранном состоянии. Хорошо еще, май в Магадане был довольно холодным, и пока мы ехали в аэропорт (это километров в шестидесяти от города), я открыл в такси все окна, и это немного привело его в чувство.

В результате этого Володиного «рейда» появилась еще одна песня — «Нагаевская бухта», или, как она названа в одном из вышедших Володиных сборников, «Я уехал в Магадан».

Летом 68-го я прилетел в Москву. В день приезда, под вечер, Володя приехал ко мне и подарил еще одну песню.

У меня был Северный отпуск за три года, заканчивался он в конце ноября. Но мне удалось его продлить, так что Новый, 1969-й год мы с Болодей встречали вместе.

Потом я вернулся в Магадан, чтобы закончить свою колымскую эпопею, и начать чукотскую, старательскую, на которую Володя тоже откликнулся песней (существующей, правда, на сегодняшний день только в рукописи — магнитофонной записи, кроме первых двух куплетов, до сих пор найти не удалось).

И последнее, о чем я хочу сказать, делая, условно говоря, обзор Володиных писем, — о его одиночестве. Сегодня, видимо, это звучит странно, учитывая буквально половодье воспоминаний многочисленных его друзей. Как-то не верится, что появились эти друзья в те последние пять-семь лет его жизни, когда мы с ним редко виделись. Ну да, как говорится, Бог с ними, с этими воспоминаниями. Пусть Володя говорит сам за себя в своих письмах:

«Васечек! Друзей нету! Все разбрелись по своим углам и делам. Очень часто мне бывает грустно, и некуда пойти, голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васечек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти. Ты, Васечек, там не особенно задерживайся, Бог с ней, с Колымой! Давай вертайся! Мы все с тобой обсудим и решим. А вообще-то я позвонить тебе хочу. Выясню у матушки твоей, Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса…»

А вот в другом письме:

«Часто ловлю себя на мысли, что нету в Москве дома, куда бы хотелось пойти…» [1]Все строки из писем В Высоцкого публикуются впервые

Потом у него этот дом появится — квартира на Малой Грузинской. Там летним вечером 77-го мы будем попивать чаек и болтать о том о сем, сидя на кухне. Поговорить нормально не даст телефон, который будет трезвонить с небольшими перерывами весь вечер…

«Экслибрис» 28.01.90

 

Необходимое пояснение

ВСТРЕЧА ЧЕРЕЗ ДВЕНАДЦАТЬ ЛЕТ

Волею судеб в августе 89-го я оказался на радио «Свобода». При жизни Володи Высоцкого об этом нельзя было и помышлять, не говоря уже о том, чтобы высказать такое предположение вслух: сочли бы изменой Родине! Теперь же другие времена, и на радио «Свобода» захаживают даже правоверные марксисты. Но это теперь, в 91-м. А два года назад я был одной из первых ласточек…

— Вы могли бы почитать это у нас? — спросил Сергей Юрьенен, редактор культурно-политического журнала ^Поверх барьеров» и литературного приложения к нему «Экслибрис», как бы взвешивая на ладони папку моих последних стихов, оставленную ему накануне «для знакомства».

Мы встретились взглядами, и я не мог не оценить тактичность его вопроса. Дело в том, что читать по радио «Свобода» стихи, в которых звучал призыв «отречься от вечно живого вождя» или высказывалось давно сложившееся отношение к «словоблудью большевистской эры» и ко всему, что в эту эру произошло, в aвгycтe 89-го все еще было довольно-таки рискованным шагом. За это по возвращении в Союз могло не поздоровиться. На Западе же оставаться я не собирался. Все это Сергей прекрасно понимал, потому и спрашивал, как бы предлагая еще раз взвесить возможные последствия.

Я согласился, не колеблясь. Как хорошо сказал современный поэт: «Иль, противостоя железу, И мраку противостоя, Осознавать светло и трезво: Приходит очередь моя».

Так началось мое сотрудничество с радиостанцией «Свобода». (За год с небольшим страницы «Поверх барьеров» и «Экслибриса» пополнились теми, что были подготовлены мной. Избранные из них, а также несколько репортажей для программ «Контуры перестройки» и «Аспекты» и составили данную книгу.) И с Сергеем вскоре сошлись накоротке, выяснив, что хотя и не были знакомы в Москве, но в лицо друг друга знали, встречаясь довольно часто: Сергей во второй половине 70-х работал в журнале «Дружба народов», стало быть, обедал по соседству — в ЦДЛ, да и просто бывал там почти ежедневно, куда захаживал и я. А еще он знал, что я написал песню «Бабье лето» — по его признанию, одну из самых любимых им песен в университетские годы.

Теперь, двенадцать лет спустя, наше московское «визуальное знакомство» перешло в творческое сотрудничество на радио «Свобода». Ну и, конечно, он рассказал мне немного о себе. В частности, о том, как он оказался на Западе. Сергей Юрьенен — невозвращенец. В 77-м году он вступил, едва ли не самым тогда молодым, в Союз писателей. А через год, приехав с женой и дочкой в Париж, попросил у французских властей политического убежища. Сергей предпочел свободу весьма удачно начавшейся литературной карьере на своей несвободной Родине. Такой шаг и по сегодняшним временам требует изрядной доли мужества, а уж по тогдашним — тем более. Кто знает о жизни на Западе не понаслышке, а изнутри, думаю, сможет по достоинству оценить решительность мало кому известного тогда молодого писателя.

Мой дебют на радио «Свобода» состоялся в начале сентября 89-го. Но не с чтения «перестроечных» — по слову Сергея — стихов, а с комментария на литературные темы. Репортаж понравился, и Сергей предложил постоянное сотрудничество. Я согласился, высказав пожелание писать не только отклики на текущие события, но и монологи от сердца и для души. И один из самых первых репортажей, тот, с которого начинается книга, посвятил своему по-настоящему единственному другу (как показали годы, такого друга судьба дарит только раз в жизни) — поэту Владимиру Высоцкому. Тем более, что он в свое время адресовал мне пять своих сокровенных песен, из которых по крайней мере одна — «Мой друг уехал в Магадан» — стала широко известной сразу же после первых исполнений и записей.

А Володины письма — это «праздник, который всегда со мной». Когда-нибудь, наверное уже скоро, я напишу об этом подробнее. А теперь вернусь к тому циклу собственных стихотворений — «Руины», — с которого началось мое плодотворное сотрудничество с радиостанцией «Свобода». Вот одно из них.

 

Чтение первое. ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

Из цикла «Руины»

1987

 

Репортаж второй. ЗАМЕТКИ ОЧЕВИДЦА

(После пленума правления Союза писателей РСФСР)

«На непростом нашем пленуме не прозвучали голоса добра, голоса разума», — говорит прозаик Юрий Сбитнев, делясь на страницах «Московского литератора» от 17 ноября своими впечатлениями о центральном событии в жизни писателей России, происшедшем на прошлой неделе. Мне послышалась в этой фразе некая смягчающая интонация, которой Сбитнев пытался приглушить слишком неприятный, слишком скандальный резонанс, оставшийся после последнего пленума правления Союза писателей РСФСР.

Естественно возникает вопрос: если не прозвучали голоса добра, голоса разума, то что же услышали литераторы вместо этих голосов? А вот что, например. Приведу отрывок из выступления хабаровского прозаика Анатолия Буйлова, ничего не меняя в стилистике его речи: «Вот существует ЭВМ, и в них проникает вирус. В ЭВМ этот вирус-то был заложен, и он разрастался. Сейчас этот вирус пустил такие метастазы… Мы сейчас видим в Верховном Совете вот эту борьбу за власть. Что сделали с нашей семьей? Раскололи нашу семью, и это постарался вирус сделать. Евреев тут называли. Так давайте и будем говорить о них. Вот они — единственная национальность, заинтересованная в том, чтобы был этот раздор у нас. Вот появилось общество “Память”. Я не член, но мне там многое нравится. Но есть еще хуже евреев — космополиты. Этот вирус мог воспитать массу этих космополитов…»

Даже видавший виды Феликс Кузнецов поспешил откреститься от такого пещерного словоизлияния, заявив, что вот так, «напрямик, вслух на Руси не принято говорить». Всполошился и Сергей Владимирович Михалков и тоже по-своему отмежевался от услышанного, сказав, что «дал Бог талант человеку, но не дал ума, надо быть смекалистей».

Ах, Сергей Владимирович, как же вы так опрометчиво, так недипломатично высказываетесь в писательской аудитории! Разве можно, выражаясь современным языком, так подставляться? Ведь собравшиеся в этот день литераторы были из тех, кому, как говорит-

ся, палец в рот не клади — откусят. И если вы не предполагали, что такое может случиться, то поэтесса Татьяна Глушкова просто посмеялась над вашей недальновидностью, не преминув заметить: «Сергей Владимирович Михалков вчера и сегодня оскорбил целый ряд русских писателей. Вчера он позволил себе высказывание о том, что Анатолий Буйлов — человек глупый. Сегодня он позволил себе дать рекомендацию товарищам из Ленинграда — Воронину, Выходцеву и другим, — чтобы они при приеме в Союз не смотрели, кто у кого мать и отец. Я считаю это хамством!»

Последние слова поэтессы, даже в этой аудитории, не вызвали грома аплодисментов. Это, видимо, даже еще больше вдохновило выступающую, и она продолжала: «Споры, которые идут в Москве, вовсе не групповые, как, впрочем, и в Ленинграде. Кто-то назвал их спорами между русскими и евреями. Это далеко не точно. Это спор национально-идеологический. Я бы не разрывала эти определения. Это споры между сионизмом, худшей формой всемирного фашизма, и человечеством. Оно транснационально по своему значению. Какой же это спор, если газета “Правда” сообщает о милитаризованных группах сионистских боевиков, если в Москве учрежден союз сионистов, союз оголтелых расистов? Каждый, кто выступает сейчас, как я, рискует, что скрывать, головой, рискует, как палестинец, как тот, кто протестует в ЮАР против режима Претории».

Прерву на секунду речь поэтессы, рождающую в ее воспаленном мозгу столь жуткую картину наших будней. Прерву, дабы успокоить паузой тех, на кого подействовали заклинания Глушковой, да посмотреть заодно в окно, — не происходит ли на Ленинском проспекте стычек, напоминающих сцены в оккупированных районах западного берега реки Иордан. Вот уж воистину — «поэт издалека заводит речь — поэта далеко заводит речь». В данном случае завела слишком далеко и явно не туда. Но вот заключительный аккорд выступления поэтессы: «Я хочу сказать не только по адресу Ананьева, без всякого вообще национального принципа. Я хочу это сказать по адресу Шугаева, редактора вышедшего уже первого номера “Московского вестника”, где напечатана статья с похвалой “Прогулок с Пушкиным” Абрама Терца. И по адресу ленинградца Арро — я не знаю, какой он национальности, — хочу сказать очень старые слова: “И вы не смоете всей вашей черной кровью поэта праведную кровь”».

Так закончила свое выступление Глушкова, вызвав шквал аплодисментов.

Как сказал когда-то Лев Николаевич Толстой по поводу рассказа «Бездна» Леонида Андреева, «он пугает, а мне не страшно».

Не страшно потому, что неправда. Но страшно то, куда нас могут завести подобные разглагольствования. И это понял, судя по всему, только ленинградский драматург Владимир Арро: «Товарищи, давайте одумаемся! Не будем делить по национальному признаку писателей, делить на чистых и нечистых. Мы опозорим себя на весь мир. Как мы будем отделять чистых от нечистых? Ведь подумайте, вы подумайте, ведь это надо генеалогию изучать, надо в конце концов группы крови брать, заниматься антропологическими измерениями… Вы что, не понимаете, куда мы идем?»

Этот вопрос ленинградца повис в воздухе, остался без ответа. Неужели молчание в данном случае — это знак согласия? То есть согласие на то, что понимаем, куда идем, но не останавливаемся? Похоже на это. Во всяком случае, тревога Владимира Арро внесла коррективы в оценку пленума, Данную, правда, еще до выступления ленинградца, Юрием Бондаревым, сказавшим буквально следующее: «Где доказательство этого’самого антисемитизма? Я сидел вот на пленуме и радовался за своих собратьев, которые так изящно говорили, как шла дискуссия у нас. Это могли позавидовать дискуссии на пен-клубе, на которых я бывал. Дискуссия шла прекрасно, так сказать. И все».

Честно говоря, не хочется даже комментировать такое высказывание. Только вспомнились слова великого поэта: «Боже, как грустна наша Россия».

«Поверх барьеров» 20.11.89

 

Чтение второе. КЛИНИКА

Из цикла «Руины»

1988

ВЗГЛЯД ИЗНУТРИ

Стихи эти я написал в 87-м. Это было своеобразной реакцией на неудачную попытку опубликовать статью, называющуюся «Образ мышления». Статье был предпослан эпиграф — строчка стихов Маяковского: «…тактика — передернуть парочку фактиков», а говорилось в ней о том, что образ мышления — это некое внутреннее состояние писателя, которое складывается и формируется годами, что это состояние напрямую связано с общей культурой человека, которая проявляется, в частности, и в литературных спорах в качестве «культуры несогласия» (это формула Сергея Аверинцева), предполагающей «отказ принимать несогласного за врага», а также не пользоваться при отстаивании определенных точек зрения таким недостойным приемом, как передергивание. К сожалению, говорилось в статье, застойные годы не только затормозили движение критической мысли, но и отучили писателей вести нормальные литературные споры, вести их аргументированно, без домыслов и вымыслов, спокойно, обстоятельно, с непременным уважением к оппоненту. Иными словами, «культура несогласия», как и многое в нашей отечественной культуре, была практически утеряна. А далее, в подтверждение сказанного, я приводил фрагмент выступления Станислава Кунаева на пленуме Союза писателей СССР, где он, применив тактику передергивания, полностью искажал смысл статьи Александра Еременко, опубликованной в журнале «Юность», да еще в связи с этим допустил бестактность в адрес главного редактора этого журнала Андрея Дементьева. Потом я рассказывал, как в том же выступлении, используя все тот же метод, Куняев пытался защитить неудачный роман Василия Белова «Все впереди». Затем в статье приводились в качестве примеров факты, показывающие, что и Юрий Бондарев, и Петр Проскурин, и Александр Казинцев, заместитель главного редактора журнала «Наш современник», и критик Владимир Гусев, каждый на свой лад, в своих выступлениях и статьях тоже используют все тот же, мягко говоря, неблаговидный прием.

Статью эту я написал без всякого заказа, даже не задумываясь, куда ее потом отдавать. Писал потому, что чувствовал некую литературную несправедливость (по аналогии с несправедливостью социальной), проявляющуюся либо в оценках каких-то публикаций, либо в оценках позиций того или иного писателя, участвующего в очередной дискуссии, либо в оценках всей сегодняшней литературной ситуации.

Написав, решил, что «Литгазета» — наиболее точный адрес.

Сначала отдал статью знакомому сотруднику «Литературки». Тому понравилось, и он предложил отдать ее не сразу в отдел критики, а одному литературоведу, который занимался в основном писателями конца прошлого века, — как, интересно, оценит он, так сказать, со стороны. Тому тоже статья понравилась, но он был уверен, что ее невозможно напечатать, так как я затрагивал фигуры «неприкасаемых». Но отдать все-таки посоветовал, притом сразу завотделом критики, Аристарху Андрианову, ибо интересно чисто с психологической точки зрения узнать, как и чем он будет мотивировать отказ.

Я так и поступил.

Звоню через неделю. Да, говорит мне Андрианов, статью прочел, написано интересно, живо, обстоятельно. Надо бы встретиться…

«Но все дело в том, — говорит мне завотделом, — что через два дня я уезжаю в отпуск». И вдруг вслед за небольшой паузой: «Но ведь вы, наверное, сами понимаете, почему мы не сможем опубликовать вашу статью?»

— Да, да, — говорю, — понимаю.

— Ну вот видите, как хорошо. Так что уж не взыщите.

— Да, да, — говорю, — хорошего вам отдыха.

Он меня поблагодарил, сказал, что статью он оставит на столе, я могу ее забрать. На том мы и расстались.

Потом, по совету приятеля-писателя, я отнес статью в «Неделю» Андрею Мальгину, завотделом литературы и искусства. Написанное понравилось, и он стал готовить статью в номер. Но через неделю позвонил и сказал, что начальство против и посему мне надо идти и выяснять, почему против.

Разговор с Сырокомским, главным редактором «Недели», был недолгим. Главные причины отказа были две: первая та, что со времени писательского пленума прошло уже полгода — для еженедельника срок значительный; утрачивается свежесть события; вторая причина — недавнее присуждение Станиславу Куняеву Госпремии по литературе за сборник статей. По мнению главного редактора, мордовать новоиспеченного лауреата не совсем удобно.

Доводы Сырокомского показались мне неубедительными. Но спорить было бессмысленно.

Сегодня, по прошествии более двух лет после моих хождений с той статьей, понимая, как далеко продвинулось наше самосознание в политике, особенно после трансляции по телевидению Первого съезда народных депутатов, я с сожалением должен признать, что в литературной жизни многие безсмысленные табу все еще продолжают существовать. Объясняется это, на мой взгляд, своеобразной номенклатурной замкнутостью нашей писательской среды. Смотрите, какие свежие силы выходят на авансцену политической жизни в лице народных депутатов, таких, как Бочаров, Собчак, Станкевич. Их независимое мышление, без оглядки на президиум, их смелое противостояние «агрессивно-послушному большинству» уже дает свои плоды, уменьшая это большинство, освобождая умы людей от тисков идеологических догматов. И только литературная среда не выдвинула подобных новых лидеров. Смазанность, размытость критериев или откровенно перевернутое с ног на голову видение современности, заложенное в образ мышления писателей в прежние годы, продолжают заявлять о себе с былой настойчивостью. Читаю диалог двух критиков, Станислава Рассадина и Дмитрия Урнова, и глазам своим не верю, ибо последний говорит такое, что может быть рождено только перевернутым сознанием, изуродованным вульгарностью и разложившимся от цинизма.

«…Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Булгаков, Платонов, совершили… Я не люблю этого слова “подвиг”, но все же скажу: да, совершили подвиг», — говорит Станислав Рассадин.

«Нет, не согласен, — протестует Дмитрий Урнов. — Смотрю на их судьбу совершенно иначе: не получили ожидаемого, и только. Здесь на этот счет не объяснишься: нет пространства. Заявляю свою позицию и; коротко говоря, скажу следующее: все страдания и беды, которые выпали на долю наших пострадавших писателей, еще мало и даже очень мало исторгли из их душ. А это означает, что и страдание они пережили не особенно глубоко. Их участью был душевный комфорт, на деле получился дискомфорт, и еще какой! Жуткий! Но именно эта “кошмарная жуткость” (как в одном месте говорится у Шолохова) — даже она не смогла исторгнуть ничего, кроме чувства утраченного комфорта. Стала очевидна некрупность этих людей. Таково мое мнение, повторяло, которое здесь можно только заявить».

Назвать страдание дискомфортом — большего цинизма мне читать не доводилось. Раз написали не то, что в представлении Урнова соответствует величию, то и страдали, опять же по Урнову, «не особенно глубоко». Ах, как жаль, не хватило места на газетной полосе, а не то, быть может, мне было бы объяснено, что значит страдать «особенно глубоко». А что значит — «их участью был душевный комфорт»? И откуда это известно Урнову — они ему исповедовались? И потом, по-моему, душевный комфорт и писательство — вещи взаимоисключающие. На мой взгляд, человек, заботящийся о душевном комфорте, если и может быть писателем, то весьма посредственным. Или это все та же вульгарщина: раз не рабоче-крестьянского происхождения, значит, ни о чем, кроме как о «комфорте», им не пристало заботиться? Хорошо бы все-таки Урнову предоставить достаточно газетного пространства, чтобы объяснился без недомолвок. Хотя для меня бесспорным остается уже одно то, что им названы писатели, создавшие лучшее, что есть в нашей послеоктябрьской литературе.

В том же диалоге Урнов еще раз поражает перевернутостью своего сознания, когда начинает рассуждать о Достоевском. Правда, по поводу «слезы ребенка» Рассадину удается показать эту «перевернутость». Я же проиллюстрирую столь странное мировосприятие Урнова такой его фразой: «Ведь у него (у Достоевского) была участь отступника, отрекшегося от идеалов молодости. И все зрелое — великое — творчество Достоевского — это оправдание отступничества. Но отступничество есть отступничество».

Просто какая-то мания разгадывать чужую участь… И с такой уверенностью в безошибочности своего «ясновидения»…

Доказывать абсурдность такого «прочтения» Достоевского — дело долгое, да, по-моему, и ненужное. Поэтому отвечу коротко: надо внимательней перечитать «Подростка», и тогда будет понятно, что принимаемое Урновым за «идеал молодости» в действительности было всего-навсего ошибкой этой самой молодости.

Вот каков образ мышления не так давно назначенного главного редактора журнала «Вопросы литературы».

А вот совсем новое назначение — Станислав Куняев стал главным редактором «Нашего современника». Естественно, на этой должности невозможно себе представить кого-то из представителей более отдаленных группировок, скажем (возьму почти наугад) Андрея Битова или Льва Аннинского, в противном случае надо было бы создавать новый журнал, хотя и под тем же названием. Куняев же, конечно, продолжит традиции этого издания. И все-таки.

Ну, когда два года тому назад покинул свой пост Феликс Кузнецов, его назначение директором института мировой литературы хотя и шокировало многих, но не так, как если бы это случилось сегодня, когда мы во всеуслышание говорим об итогах его руководства Московской писательской организацией. А ведь к этим итогам — возможно, не ко всем — причастен и Куняев. Но, как видно, писательскую номенклатуру это обстоятельство ничуть не смущает. Тем более, что этот факт даже может показаться непосвященным чуть ли не «новым мышлением», коснувшимся наконец руководящих кадров и в отечественной литературе. Но так же, как предложение о смене главных редакторов «толстых» журналов, проработавших на этих должностях более 10 лет, исходило от представителей номенклатурной плеяды писателей, так и сама смена подразумевает, видимо, кандидатуры только из этого замкнутого и проверенного «в деле» номенклатурного круга литераторов. Ситуация, по-своему очень напоминающая ту, когда при выборах в Верховный Совет в него не попадали наиболее компетентные, наиболее прогрессивно мыслящие, наиболее честные из народных депутатов. То есть я хочу сказать, что образ мышления большинства на Съезде народных депутатов и в Союзе писателей замешан на одних и тех же принципах, поступаться которыми, как известно, многие и не думают. Ну что ж, будем утешаться тем, что есть меньшинство, за которым, я уверен, завтрашний день. У этого меньшинства — своя оценка происходящего. И у писательского меньшинства, к которому я себя причисляю, тоже есть свой взгляд на все, что происходит сегодня в литературной жизни. Поэтому позволю себе прервать эти заметки стихотворением, как говорится, почти по случаю…

Чуть более года назад, во время фестиваля искусств, происходившего в Эдинбурге, на пресс-конференции нашей делегации один из дотошных журналистов задал очень каверзный вопрос: мол, все это прекрасно, новое мышление, но как быть людям, которым за пятьдесят? Вопрос вполне резонный, ибо для сложившегося человека, воспитанного на принципах застойных времен, новые веяния просто неприемлемы, если он не конформист. Ответ был, как всегда, в духе казенного оптимизма: мол, даже те, кто сформировался в эпоху застоя, у нас сейчас перестраиваются, и небезуспешно.

Примерно в это же время я написал одно ироничное стихотворение — «Монолог рядового литератора». Отнес его в «Литгазету» для 16-й полосы. Вот эти стихи:

В отделе стихи понравились, и мне сказали, что попытаются их предложить — мол, времена меняются, чем черт не шутит, может, и пройдут.

С первой попытки не прошли. Но тактика уже отработана — через какое-то время попытаться предложить снова. Попытались — опять осечка. На третий раз, это уже было в начале этого года, стихи были окончательно отвергнуты Юрием Поройковым, заместителем главного редактора «Литгазеты», курирующим поэзию. Видимо, на его «перестроечное» мышление «Монолог рядового» — это все-таки слишком, ибо задевает тот номенклатурный круг, в котором и сам Поройков, так сказать, не последний человек.

Ну, да ладно. Я особых иллюзий и не строил, так как не верю в возможность перекройки мозгов, слепленных в иные времена. А вот что меня искренне поразило-удручило — так это разговор с одним поэтом, тоже «рядовым», почти моим сверстником, которому я показал Ли стихи.

— Ну, старичок, чтобы это напечатать, нужна еще одна перестройка, — было сказано мне.

Господи, подумалось тогда, да чего же в этих ироничных стихах крамольного-то? И как может нормальный человек — а таким я считал и считаю того поэта — видеть в этом нечто, что не позволяет их сегодня напечатать?

И опять мне вспомнился диалог Рассадина и Урнова, в котором первый отстаивал подвиг Ахматовой, Пастернака, Мандельштама, Булгакова, Платонова…

— Они совершили подвиг противостояния многим химерам, отстояли простую сущность жизни, в том числе заруганный нами здравый (то есть здоровый, не кривобокий) смысл, — говорит в том диалоге Рассадин и продолжает:

— Я вообще думаю, что дело искусства — не высшая математика экспериментов, а отстаивание арифметических правил. Дважды два — четыре. Не семь, не пятнадцать, не сто двадцать восемь — четыре. Что бы ни происходило: революции или великие переломы, родина есть родина, совесть есть совесть, человек есть человек. Не укради… Не убий… Не предай… Отстоять это вопреки всему и есть самое трудное.

Так что же все-таки с нами произошло? Неужели кривобокий смысл затронул даже, казалось бы, самых нормальных людей? Или мы действительно, как писал как-то Виктор Розов в той же «Литгазете», создали нового советского человека и вот теперь задача — как его превратить просто в человека, которому будет ясно, что дважды два — четыре, а не семь, не пятнадцать и т. д.? А ведь на позициях такого ошибочного вычисления, то бишь понимания элементарного неэлементарным и вообще Бог знает каким, стоит мой коллега, когда предлагает мне ждать новой перестройки, чтобы увидеть напечатанным «Монолог рядового литератора»… Вот что грустно, вот что удручает.

Недавно академик Владимир Александрович Тихонов, народный депутат СССР, в своей статье «Суть моей компетенции», напечатанной в «Литгазете», говоря о трудном и долгом пути выздоровления, который предстоит одолеть нашему больному обществу, вспомнил закон физики: угол падения равен углу отражения. То есть столько же лет, сколько мы погружались в пучину бездуховности, нам потребуется, чтобы выбраться из этой пучины. Хотя, заметил он, при определенных условиях выздоровление можно ускорить. Одно из таких условий, на мой взгляд, — это следование здравому смыслу. Хватит абсурда. От него люди слишком устали. И хотя он везде, куда ни глянь, как утопающий, хватается за соломинку, чтобы как-то держаться на поверхности, нельзя делать вид, что мы не замечаем ни этой соломинки, ни его судорожных усилий, и при каждом подобном случае, кем бы он ни прикинулся перед нами — политиком, экономистом, литератором, — следует в открытую говорить ему: маска, я тебя знаю, ты — абсурд. Только так мы ускорим наше выздоровление.

«Поверх барьеров» 13.09.89

 

Чтение третье. ЛУКАВЫЙ

Из цикла «Руины»

1990

 

Репортаж четвертый. ЭХО ПЛЕНУМА

Перед чтением резолюции открытого партийного собрания писателей Москвы, посвященного, как говорилось в объявлении, политическому моменту, кто-то из присутствующих сказал, обращаясь к президиуму:

— Да как же мы можем принимать какую-либо резолюцию — посмотрите, сколько нас осталось…

В зале на семьсот мест сидело… чуть более пятидесяти человек.

— Все равно, резолюцию нам надо принять, — заявил невозмутимо председательствующий.

Раз «все равно надо», то, конечно, приняли.

А накануне тоже было собрание. Его организовал «Апрель», чтобы дать оценку состоявшемуся на днях пленуму правления российского Союза писателей. Как же разнились эти два собрания! У апрелевцев — полный зал, интересные выступления (особенно публициста Андрея Нуйкина и поэта Евгения Евтушенко). А на следующий день — вялость доклада, прочитанного секретарем парткома Ухановым, вялость, перешедшая в сонливость полупустого зала, занудство, а то и агрессивное невежество поднимавшихся на трибуну. Правда, были и приятные исключения. В их числе — выступление переводчицы и литературоведа Елены Малыхиной. Вот отрывок из сказанного ею: «Я не разделяю тех восторженных оценок доклада, которые здесь прозвучали. Уханов не счел возможным высказать возмущение экстремистскими заявлениями, сделанными на недавнем пленуме, которые оскорбляют наших товарищей только за то, что в их жилах течет не русская, а еврейская кровь. Это постыдно, это вообще несовместимо со. званием члена партии. Мне кажется, что в докладе Уханова и в других выступлениях подчеркивалась какая-то разъединяющая роль “Апреля”. Кстати, на вчерашнем собрании “Апреля” присутствовало во много раз больше людей, чем сегодня даже с самого начала. Это значит, что у нас есть серьезный, большой слой литераторов, для которых принципы “Апреля” близки».

Да, это был первый подобный доклад недавно избранного секретаря парткома. Как признался сам Уханов, не опытен он в партийной работе, да и вообще не хотел идти на этот пост, долго отказывался. Но его уговорили. И чует мое сердце, уговорили все тем же волшебным словом «надо». Конечно, опыт, как говорят, дело наживное. И набираться такого опыта есть у кого. Например, у ленинградских коммунистов, которые провели недавно свой уже ставший знаменитым митинг. Вот если бы Уханов с товарищами из парткома составил заранее списки тех, кто должен быть на собрании, а затем заказал автобусы, чтобы посадить в них всех намеченных по спискам и привезти в Центральный дом литераторов, то, глйдишь, и зал был бы полным, и выступающие одобряли (всецело и полностью) и поддерживали бы все, что сказал партсекретарь писателей Москвы…

«Кадры решают все!» — невольно вспомнилась крылатая некогда фраза, когда транслировали упомянутый ленинградский митинг. Каким напором, каким темпераментом было пронизано буквально каждое слово Бориса Гидаспова и других выступающих. Неважно, что эти слова только сотрясали воздух популистским радикализмом. Неважно, что все их призывы были рождены мифологизированным сознанием, построенным на непоколебимой вере в руководящую роль партии. Все это неважно. А важно то, какой единодушный отклик одобрения и поддержки вызывали они в участниках митинга. Ну просто как в лучшие брежневские времена…

А в пятницу, в программе «Взгляд» мы увидели еще одного лидера. Тот же напор, тот же темперамент, та же убежденность в правоте своего дела, — убежденность, исключающая всякие сомнения. Наконец-то (вероятно, по многочисленным просьбам телезрителей) нам был представлен главный идеолог общества «Память» Васильев. Это была беседа, записанная заранее. Поэтому у журналиста, беседовавшего с лидером «Памяти», была возможность проверить достоверность некоторых сообщений, особенно темпераментно поведанных Васильевым. И выяснилось, что Керенский евреем не был и что фамилия эта его — настоящая. А еще выяснилось, что Андрей Дмитриевич Сахаров может со спокойной совестью носить звание народного депутата — Васильев ему отказал в таком праве. Отказал по той причине, что, оказывается, по утверждению лидера «Памяти», все мы благодаря изобретению академика Сахарова живем на пороховой бочке и в один прекрасный день можем взлететь на воздух. Ибо захороненные в земле водородные бомбы могут взорваться в любой момент… Представляю, что было бы с телефонами телевидения, если бы все тот же журналист не выяснил у специалистов-атомщиков, что водородная бомба через определенное количество лет умирает сама собой и ничего другого не остаемся, как ее захоронить. Таким образом, наши страхи были развеяны, а лидер «Памяти» еще раз посрамлен.

И все-таки впечатление он произвел. Неважно, что весь его пафос рассчитан на невежественных людей. Над Гитлером, как известно, тоже очень многие поначалу смеялись. И при всей смехотворности фигуры Васильева и шутовской обстановки его апартаментов с фотографиями последнего нашего монарха и портретами самого хозяина квартиры, выполненными в той же манере, в какой придворные живописцы изображали монарших особ, при всей этой клоунаде сам главный герой все-таки впечатляет. Хотя бы своей… карикатурностью.

Вот каких лидеров показало нам телевидение на прошлой неделе. По напору, по темпераменту, по умению заставить себя слушать наш Уханов им, как говорят, в подметки не годится. Но дело это поправимое. Главное — поверить в себя, поверить в силу слова, поверить в то, что говоришь. Вспомнил, скажем, знаменитую фразу: «И кухарка сможет управлять государством», — и надо сказать ее так, чтобы люди в это поверили. Правда, здесь таится определенная опасность. Поверить-то люди могут. Но потом, когда выяснится, что их обманули и что управлять государством очень трудно, для этого нужны профессионалы, а не только наловчившиеся говорить, тогда хочешь не хочешь, а придется уходить, придется подавать в отставку. Среди партийных говорунов братских соцстран сейчас это очень распространенное явление. Просто поветрие какое-то. Целыми командами уходят, то бишь целыми Политбюро, как в ГДР, или целым составом Президиума и Секретариата ЦК, как в Чехословакии. А еще очень распространено сегодня привлекать к ответственности перед своим народом бывших партийных руководителей братских соцстран. Поговаривают, что Тодора Живкова скоро будут судить. Хонеккер вот нездоров, а то, наверное, тоже сел бы на скамью подсудимых…

Но это там, у них, в братских соцстранах. У нас пока все по-другому. Помню, года три назад выступал в Доме литераторов следователь, который вел дело Трегубова. Писатели — народ дотошный, кто-то возьми да и спроси: а как, мол, Гришин, бывший первый секретарь Московского горкома партии, неужели никакого отношения не имел к делу Трегубова? Смотрю, замялся смелый следователь. Так, мол, и так, говорит, мы думали, что по партийной линии будет разбор той части дела, ще оно как-то касалось товарища Гришина.

— Так оно касалось? — спросил кто-то из зала.

— У меня было несколько вопросов к Гришину, — уклончиво ответил следователь.

— Так вы допрашивали его или нет? — не унимался любопытствующий.

— Ну, что вы. Я об этом и мечтать не мог, — ответил следователь.

Сейчас можно услышать повторяемую на все лады фразу о том, что партия взяла на себя всю ответственность и за нынешнюю ситуацию в стране, и за преступления против народа в период правления Сталина. Но резонно будет спросить: что значит «взяла на себя всю ответственность»? Если кто-то берет на себя ответственность за то, что он, скажем, развалил порученное ему дело или что при его преступном соучастии погибли люди (допустим, несколько человек, а не миллионы), то его либо судят, либо он уходит в отставку. Во всяком случае, этот «кто-то» не имеет никакого морального права оставаться на прежней «руководящей роли». Вот при таком раскладе причинно-следственные связи во фразе «партия взяла на себя всю ответственность» были бы соблюдены. Но это — если исходить из нормальной логики и здравого смысла. А у нас пока и с тем, и с другим по-прежнему плоховато.

«Поверх барьеров» 29.11.89

 

Чтение четвертое. БОЛЬШЕВИЧКА

Из цикла «Руины»

1990

 

Репортаж пятый. ПОСЛЕДНИЙ АРГУМЕНТ, ИЛИ ИСКУССТВО АНТИПОЛЕМИКИ

Знаете ли вы, что такое «Московский литератор»? Нет, вы не знаете, что представляет собой эта газетка. Ибо даже такая телепередача, как «Очевидное — невероятное», готовая, исходя из названия, обнародовать любые самые сногсшибательные события настоящего и прошлого, — даже такая передача не решилась бы предоставить свой экран «Московскому литератору», потому что не смогла бы поверить в напечатанное на его страницах, в очевидное…

Но не буду больше интриговать — буду цитировать газетку писателей Москвы: «Увы, нас ничуть не удивило достаточно все-таки неожиданное содержание письма Станислава Кунаева. Выглядит он в этом письме отнюдь не искусным полемистом, — читаю я во врезке, предваряющей послание поэта в редакцию “Московского литератора”.— В условиях, когда средства массовой информации стали исполнять функции кастета, лома, дубинки и т. п., искусство полемики, видимо, обречено на вырождение».

На мой взгляд, искусным полемистом Кунаев вообще никогда не был. Более того, «вырождение полемики» не раз замечалось и в других его выступлениях, в частности на писательском пленуме двухгодичной давности, когда он допустил оскорбительный выпад в адрес главного редактора журнала «Юность» Андрея Дементьева.

А теперь — отрывки из письма Куняева:

«В 43-м выпуске журнала “Огонек” за этот год критик Рассадин опубликовал статью “Гордость паче унижения”, в которой опустился до измышлений и оскорблений, неожиданных даже для нынешней накаленной атмосферы.

Вспоминая мои давние статьи о массовой культуре, в которых шел разговор о фанатичном культе Высоцкого, Рассадин снова возвращается к истории с могилой майора Петрова.

В “Московском литераторе” от 26 июня 1987 года в статье “Переборщили” я приводил документы, подтверждающие мою правоту. Однако Рассадину неймется. Он опять затевает гнусную травлю, пользуясь такими полемическими выражениями: “Ведь уличили во лжи (это Мальгин с Коротичем меня “уличили” — замечает в скобках Куняев) немедля и документально, выставив на позор, подняли на смех… нет, шалишь, не повинился… не остановился перед отъявленной ложью”, и т. д. и т. п.».

Прерву этот раздраженный поток «вырождения полемики». Вот как все просто для Куняева. Он подтвердил «документами» свою «правоту», и точка. Истина в последней инстанции — за ним. А если я верю (и у меня есть на то основание) документам Мальгина, а не Куняева? Что тогда? А тогда следует, что последнего так-таки уличили во лжи, и нечего ему изображать из себя оскорбленную невинность и называть доказанное «гнусной травлей».

Скажу в двух словах, почему я не верю Куняеву.

Года три тому назад был у меня с ним разговор по поводу этой самой могилы майора Петрова.

— Спорим, что я докажу существование этой могилы? — сказал он мне' тогда.

— В подобных случаях из двух спорящих всегда один — дурак, другой — подлец. Не желаю быть ни тем, ни другим, — ответил я, давая понять, что не буду говорить с ним о Высоцком. — А вообще, хочешь скажу тебе прямо, почему ты ведешь охоту на Володю? — вдруг вырвалось у меня.

— Почему? — заинтересовался Куняев.

— Да потому, что… Многие ли о тебе слышали до этой «охоты»?

— Ну, у меня был круг своих читателей, — как-то неуверенно отпарировал он.

— Вот именно, круг, в 10–20 тысяч человек, судя по тиражам твоих сборников. А теперь… о тебе знают миллионы…

— Ну, не только поэтому, — был ответ. При этом он так самодовольно улыбнулся, что я понял, что угадал.

Теперь, читая рассуждения Куняева о чести, о стыде, я не могу верить ему, вспоминая тот разговор.

Но вернусь к его письму. Цитирую:

«В нашем Союзе писателей нет Суда Чести. В нашем неправовом государстве нет Закона о печати. Бессмысленно подавать на глумливого критика в суд: все может закончиться потерей времени и трепкой нервов. Но оставлять без ответа подобное оскорбление я не могу. А потому предупреждаю Рассадина, что, если в ближайшее время в том же “Огоньке? не появится его

извинения, то я буду вынужден ответить ему на оскорбление пощечиной. Обстоятельства “бесправия” заставляют меня восстановить в правах этот хотя и крайний, но проверенный, традиционный для нашей истории способ защиты чести.

Я обращаюсь с письмом именно в “Московский литератор” — нашу цеховую газету, так как неудобно, чтобы широкий читатель узнал о нравах, насаждаемых иными профессиональными перьями в желтой прессе. Стыдно за литературу. Стыдно даже за Рассадина. Все-таки он член Союза писателей. Станислав Куняев».

Вот такое письмо. Ну просто «Хроника объявленной… пощечины». А каков пафос! Беспокойство за читателей! И якобы только из-за этого беспокойства он не предлагает своего послания в центральную прессу, будто не понимая, что нигде, кроме «нашей цеховой газеты», подобное просто не может появиться.

Куняеву стыдно за литературу. А за себя не стыдно? Не стыдно за тон, каким шпана разговаривает в подворотнях?

«…Традиционный для нашей истории способ защиты чести», — витийствует он в письме. Да невозможно даже представить, чтобы, скажем, крайний западник Чичерин и апостол славянофилов Хомяков способны были скатиться на такой уровень спора! Даже единомышленники из «цеховой газеты», видимо, почувствовали некое неудобство от «достаточно все-таки неожиданного содержания письма». Да пусть хоть сто раз неправ Рассадин — доказывай в сотый раз эту неправоту, и «Литературная Россия» с удовольствием будет печатать эти новые образцы «искусства полемики», вернее антиполемики.

Смешно было бы ожидать извинений Рассадина. Так что вскоре мы будем свидетелями того, как провозглашенный некогда Куняевым жлобский принцип — «добро должно быть с кулаками» — реализует себя в нашей озверелой действительности.

«Поверх барьеров» 07.12.89

 

Чтение пятое. ПРЕДЧУВСТВИЕ

1988

 

Репортаж шестой. ОТ «ОТТЕПЕЛИ» ДО ПЕРЕСТРОЙКИ

(Беседа с поэтом Андреем Вознесенским)

Эта моя беседа с поэтом Андреем Вознесенским неожиданно получилась довольно-таки объемной. Готовил я ее для «Экслибриса», предполагая, что из пятидесяти минут этой передачи примерно половину времени займет чтение стихов. Так что на наш разговор я отводил приблизительно полчаса. Однако ответы Вознесенского были так интересны, что мне не хотелось прерывать его. Я решил, что все сокращения Сергей Юрьенен сделает сам уже при монтаже передачи. Но сокращений почти не было, а наша беседа уместилась в целых три программы.

— Андрей Андреевич, конечно, надо бы начать с главного для вас события года — с выхода новой книги «Аксиома самоиска». Правда, я опасаюсь, что в этом случае наш разговор примет некий ретроспективный характер. Хотя взглядов в прошлое все равно не избежать. Но пусть представление этой книги состоится, когда мы с вами наберем темп. А пока, для начала, вот о чем.

Вы — свидетель и активный участник хрущевской оттепели, а также сегодняшнего, скажем так, ледохода, хотя один шутник, недавно не без иронии заметил: «И хочет ледостав казаться ледоходом…» Но уже всем ясно, что ледостав уступает место ледоходу. В связи с этим как вы объясняете различие в восприятии слова тогда, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, и сегодня?

— Да, вы правы. Конечно, глядя на фотографии в этой книге, вспоминается, что действительно мне пришлось быть и активным участником «оттепели», и одновременно активным свидетелем того, как эта «оттепель» захлебнулась и замерзла. Вот здесь на фотографии Никита Сергеевич — видите? — поднял кулак и в присутствии Брежнева, Суслова, всего Политбюро кричит мне: «Господин Вознесенский, вон из нашей страны, катитесь к такой-то матери, вы клевещете на наш советский строй!» — ну и всякий бред еще: «Шелепин вам выпишет паспорт (Шелепин был тогда министром государственной безопасности)». И вот я в свитерке стою — действительно, участник «оттепели», и довольно активный, потому что именно на меня тогда кричали. Увы, этот момент в 63-м году в Кремле был поворотным моментом, когда «оттепель» захлебнулась. Почему? Потому что премьер страны, сам будучи наполовину сталинистом, боялся интеллигенции. Он пошел на разгром интеллигенции, он боялся гласности, и вот без этой гласности «оттепель» захлебнулась. Сейчас началось с гласности. А тогда поэзия, во время цензуры страшной, когда все цензуровалось, выполняла роль и политическую. Сейчас мы видим тысячные демонстрации — анархисты, Демократический союз, люди заполняют площади… А тогда этого не было. Тогда самое большое собрание народа было в Лужниках — четырнадцать тысяч более-менее свободного народа, — и они приходили и на поэзию, и на политику, и на то, что потом стало рок-н-роллом, и на какое-то ритуальное действо, потому что был вакуум религии. Вот я сейчас вспомнил: удивительно точное прозрение у Гоголя было. Он сказал, что поэзия — это незримая ступень к христианству. И поэзия в то время выполняла все эти функции. Тогда единственным публичным более или менее свободным сборищем — на четырнадцать тысяч или на три тысячи зрителей — были поэтические вечера. Остальное цензуровалось: статьи в газетах и журналах… Мы, поэты, отказались цензуровать те стихи, которые мы будем читать. Потому что импровизация, записки из зала — все это было неподконтрольно. И конечно, эти вечера запрещались, потому что слишком смелые вещи говорились; вечера прекращались, потом через какое-то время снова где-то возобновлялись. Это был инстинкт самосохранения нации, самосохранения политической свободы.

Сейчас, я думаю, информативную и политическую роль стали выполнять политики: есть Верховный Совет, есть митинги, есть журналы, такие, как «Огонек», информативные газеты, которые сообщают правду фактов, и, к счастью, поэзия уже не должна выполнять не свойственные ей функции. Она должна заниматься своими духовными сверхзадачами, для чего, собственно, она и рождена. И слава Богу, наконец-то поэзия может заняться самой собой.

Многие политические темы, некогда запретные, сегодня уже стали общим местом. Надо было писать, когда невозможно: надо было писать против Хрущева — при Хрущеве, против Сталина — когда это было запрещено… Вы помните, когда Высоцкого кляли все и о нем невозможно было слова сказать — тогда нужны были добрые слова. У меня в новой книге есть одна строфа:

Сейчас мне кажется, что эта книга — моя первая, которую я хотел бы издать. И наконец она появилась. В ней как раз идет разговор чисто поэтический о вещах, о задачах поэзии.

— Андрей Андреевич, я знаю, что 1 марта в концертном зале «Октябрьский» прошел ваш творческий вечер. А если его сравнить с теми вечерами, что происходили лет тридцать тому назад в Политехническом?..

— Ну, этот вечер отличается от упомянутых вами уже тем, что концертный зал «Октябрьский» раза в три больше, чем тогдашний «Политехнический». Но если сравнить этот последний не с теми, далекими, а с вечерами, скажем двух-, трехгодичной давности, то я уже чувствую, что меньше записок чисто политических, резко политических, а очень много уже серьезных, глубоких записок, например о Хайдеггере, о Сартре, о Бердяеве. Это уже публика серьезная, она хочет глубокого. Уже есть какие-то чисто профессиональные вопросы, напрймер о концептуализме. Это уже чисто поэтическая аудитория, и я рад, что поэзия наконец может общаться именно со своей аудиторией.

Если вернуться к этому последнему вечеру, то вы, наверное, знаете, что весь сбор от него был отдан на нужды беженцев, которые сейчас наводнили Москву. Это армянские, русские, азербайджанские беженцы… Поэзия, конечно, стремится к высоким вещам. Но самая высшая ее цель — спасение не только культуры и цивилизации, но и спасение отдельного человека.

Вы помните, у Льва Шестова — это сейчас моя любимая настольная книга — есть такая притча. Фалес куда-то шел, смотрел на звезды и провалился в колодец. Над ним хохочет фракиянка — разве можно так увлекаться небом, чтобы напрочь забыть про грешную землю… Безусловно, поэзия должна думать о вечности, конструировать кристалл гармонии. Но в то же время, если ты идешь по мосту и в это время кто-то тонет, ты должен забыть свои высокие мысли и бросится спасать утопающего. Потому что, если ты этого не сделаешь, значит, твоя поэзия ни к чему.

И вот думая об этих несчастных людях, которые наводнили Москву, я за ночь перед вечером написал стихи о беженцах — «Цыгане социализма»:

Это, конечно, конкретное обращение к конкретным людям. Но если от этого нескольким голодным детям будет помощь, то, может быть, у поэзии выше нет задачи, чем накормить кого-то, одеть, обуть. Когда было землетрясение в Армении, то весь сбор от вечера, который был у меня в Колонном зале, я отдал в пользу армянских детей. Но я не стал отдавать эти деньги в один из общих фондов, которых сейчас очень много —, фонд детский, фонд помощи и т. п., куда-то абстрактно ты пересылаешь деньги. Я поехал в Тропарево, в больницу, где находятся армянские дети, пострадавшие при землетрясении. Они там с матерями, но все равно это страшное зрелище — безногие дети… Я просто сложил все деньги в сумку и отдал, чтобы на них купили детишкам на рынке фруктов, овощей, чтобы накормили этих детей.

Нужна конкретная помощь. Помните, у нас были фонд Вьетнама, фонд мира, еще какие-то фонды… Куда идут их деньги? Наверное, куда-нибудь на хорошие цели. Но мне хочется, чтобы средства пошли именно конкретному, вот этому мальчику, у которого нет ног, у которого глаза полны слез. И вот, хотя бы одному ты поможешь, хотя бы одну слезу утрешь, как говорил Достоевский — одна слеза ребенка, он не говорил — море слез, так вот одной слезой будет меньше…

— Да, сейчас, действительно, время конкретных дел, но и конкретных вопросов. Поэтому разрешите спросить вас вот о чем. Разрешите непростой вопрос, вопрос о Ленине. Мы давно уже слышим такие слова, как «сталинщина», «брежневщина», но пока все еще говорим «ленинизм», хотя изменение суффикса вот-вот должно произойти. Изменилась ли ваша оценка личности Ленина, ведь у вас есть поэма «Лонжюмо»?

— Да, «Лонжюмо»… Вы помните это время — четверть века тому назад? Это в первую очередь антисталинская поэма, а тогда антисталинские вещи трудно было и напечатать, и произнести. Вот вы знаете, наверное, поэта Олега Хлебникова, он из Ижевска: он рассказывал мне, что когда в десятом классе их собрал учитель в школе, то сказал, что «Лонжюмо» — это антисоветская поэма. То есть тогда Ленин, нормц ленинские — такое было кодовое клишевое название, это означало антисталин, антисталинизм. И борьба шла не на жизнь, а на смерть. Кроме того, тогда я был, конечно, весь под философским влиянием Пастернака. Вы помните его восхищенные строки о Ленине в «Высокой болезни», и даже, как вы знаете, Пастернак встретился с Мандельштамом в очереди у гроба Ленина… Это Пастернак и Мандельштам — ведущие умы и сердца нашей эпохи. А конкретно, я еще сейчас думаю, что меня подтолкнуло… Хрущев орал на меня в Кремле и по подсказке, и — за стихотворение о Ленине. Это для него было выступлением против партийности, он набросился на это стихотворение. Так что где-то у молодого тогда поэта это было еще какое-то упрямство — назло Хрущеву врезать ему ленинской темой. И вы помните, тогда поэма так и воспринималась, и тот кусок, где Ленин играет в городки, сразу был поставлен на Таганке. И с какой страстью Владимир Высоцкий кричал, когда бил битой по теперешним бериям… Тогда же Золотухин читал стихи «Уберите Ленина с денег»… Кстати, вот странно, эти стихи — одна из главок, которая тогда не вошла в поэму, — ни в один из моих сборников я не мог вставить…

Да, сейчас уже другое время, мы уже повзрослели, и я уже сам не включу это стихотворение в последний сборник. Да и надоело уже — ведь четверть века прошло!

— Андрей Андреевич, литературная полемика в последнее время такова, что даже взятое в кавычки слово «полемика» звучит слишком неточно. А вы, как известно, стали излюбленным героем публикаций таких журналов, как «Молодая гвардия», «Наш современник». Что это — они пытаются с вами полемизировать или это просто выпады как бы за все, что было?…

— Я думаю, что ни к литературе, ни к полемике это никакого отношения не имеет. Я, собственно говоря, и не слежу за этими журналами. Но вот мне один читатель прислал недавно вырезку из журнала «Молодая гвардия» со статьей за подписью Кузьмина. Есть ли в действительности такой литератор или это чей-то псевдоним — не знаю. Там написано, что Андрей Вознесенский, будучи в США, поехал в Вермонт к Солженицыну и тот его прогнал. Дальше приводится тирада, в кавычках, брани Солженицына по отношению ко мне. Ну, это просто… Увы, мы еще не вошли в правовое государство. В любом правовом государстве, будь то Франция, Великобритания или США, за такую фактическую клевету журнал был бы или зцкрыт, или пущен по миру, так как не хватило бы расплатиться за штраф…

С Солженицыным я встречался кратко, увы, я не был с ним близко знаком и встречался всего два раза в жизни. Первый раз я познакомился с ним, когда Александр Исаевич, напечатавший свою первую вещь в «Новом мире», пришел в Театр на Таганке на спектакль «Антимиры». После спектакля он поднялся в кабинет к Юрию Петровичу Любимову, и Юрий Петрович тогда нас познакомил, оставил нас в своем кабинете, и мы там минут пятнадцать поговорили.

Еще раз довелось мне встретиться с Александром Исаевичем, когда он жил у Чуковского, примерно за месяц до высылки (кстати, на этой даче у Чуковского он и был арестован), и как-то раз он попросил довести его до Москвы. Мы за ним заехали. Была осень, была страшная грязь, лил дождь, и, выезжая из ворот дачи Чуковского, машина попала в кювет. Александру Исаевичу и мне пришлось выйти из машины и помочь вытолкать ее. И я на всю жизнь запомнил эту фигуру, всю облепленную мокрой глиной из-под колес. Машину мы вытолкали. Пришел, всплескивая руками, Чуковский, потащил нас к себе отмываться. Александр Исаевич был в такой плащевой куртке, которая была вся в грязи, и брюки, конечно, тоже. Мы наскоро отмылись и поехали. И вот, примерно полчаса, что мы добирались до Москвы, мы с ним говорили. Я тогда в ту же ночь написал стихи, эти стихи ни один журнал, естественно, не взял печатать — вы помните, какая тогда шла кампания против Солженицына. Но мне удалось их включить в книгу, которая у меня тогда выходила в «Худлите» — «Дубовый лист виолончельный». Через два месяца после высыпки Александра Исаевича я эту книгу держал в руках…

В последний мой сборник те стихи тоже вошли, как вошли в него и другие, отлученные на время от читателя, потому что были посвящены Науму Коржавину, Михаилу Шемякину, Эрнсту Неизвестному…

С тех пор я Солженицына больше не видел, встречаться и говорить с ним не удалось, только он дал записочку мне в ЦГАЛИ, чтобы я смог прочитать «Раковый корпус» (тогда эту книгу давали почитать только по записке автора). И, конечно, мне и в голову не могло прийти, приехав в Нью-Йорк, вдруг напроситься в гости к Александру Исаевичу. Вообще я встречаюсь за границей в основном с теми, с кем был дружен и в Москве, например с Эрнстом Неизвестным. И когда было нельзя, я тоже приезжал к нему, бывая в Америке. Или, например, Ростропович. В Париже или в Нью-Йорке, если так совпадает, бывая там, я прихожу к нему на концерты, и он приходил, если мог, на мои вечера поэзии…

— Андрей Андреевич, я очень хорошо помню встречу Нового 1967 года в вашем доме. Я тогда с Володей Высоцким был среди ваших гостей. Помню, вы тогда читали стихи, новые. Они были написаны карандашом на страницах перевернутого вверх ногами журнала «Москва». Мне это показалось очень странным и, улучив момент, я спросил вас об этом. Помню прекрасный ваш ответ: «Я пишу карандашом на перевернутом, чтобы не отвлекал текст, чтобы слова не врезались в бумагу, чтобы их легче было менять». С тех пор прошло 23 года Сохранился ли тот метод или уступил место другому?

— Вы знаете, есть какой-то туман сознания. И вот в этом тумане сознания ты находишься, когда пишешь на серой или на напечатанной бумаге, как бы материализующей этот туман сознания, из которого ты выуживаешь нужные тебе слова. Только я сейчас,

Конечно, не пишу на журнале «Москва», потому что там тоже какой-нибудь мат по моему адресу может встретиться. Да, кстати, в этом сборнике последнем есть несколько строчек (я не хотел их печатать Ни в какой периодике), посвященных «любимым» журналам, которые вы упомянули сейчас:

Ну, это так, отступление. Вы, наконец, более близкий мне Сейчас вопрос задали — 6 творчестве, потому что, я думаю, задача Поэзии сейчас — духовными средствами говорить о духовном. Ведь кроме распада физического, государственного, который идет в нашей стране, идет и распад сознания. У меня есть такая поэма, «Рапсодия распада», и в ней мне хотелось показать не просто какими-то политическими примерами или сентенциями эти процессы, а показать, как само слово распадается. Я применил полуграфику, чтобы показать, что не только жизнь, но и строфа разрывается, полслова и даже полбуквы. И где-то здесь само искусство поэзии распадается, переходя в графику. Мне хочется вот этот современный мотив схватить, и схватить средствами художника, ни в коем случае не журналиста. Этим сейчас я занимаюсь, пытаясь связать графику и слово и живопись, и впервые в этом сборнике посредством набора удалось осуществить такие связи — благодаря, конечно, совместному советско-финскому предприятию, издавшему эту книгу. Она очень быстро вышла, вот полистайте, здесь уже стихи — эпитафия Сахарову, стихи даже месячной давности вошли в эту книгу. И главное, что она — материал художественной материи, это ни в коем случае не журналистика, так мне кажется.

— Андрей Андреевич, вы уже начали отвечать на мой следующий вопрос и представлять свою книгу. Но я еще вас чуть-чуть потерзаю, хочется вас еще кое о чем спросить, а потом уже вы представите «Аксиому самоиска». Я прочел в «Литгазете» от 7 февраля ваше блестящее эссе о Пастернаке «Благовещизм поэта». Запомнилась такая фраза: «Духовной альтернативой тирании стал Пастернак». Но мне думается, поэт стал альтернативой не только тирании. Бердяев во введении к «Смыслу творчества» высказал такую мысль, что творческий акт всегда есть освобождение духа человеческого из плена у необходимости. Так вот, мне думается, что Пастернак стал альтернативой не только тирании, но и творческому пути многих художников двадцатого века. И особенно это важно сейчас, когда мы все в плену у необходимости. Ив то же время, если представить, что сейчас был бы жив Борис Леонидович, разве смог бы он написать «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»?.. И вот тут я хочу задать вам вопрос, который, по-видимому, мучает многих: что же такое творчество сегодня, если оно не может не быть в плену у необходимости?

— Очень хорошо, что вы оттолкнулись от Бердяева, потому что мне кажется, что ближе всего нам сегодня именно Бердяев. Он и политичен, и социологичен, и в то же время глубок, и пробует найти мост от суетности к духовности. Я вам отвечу строчкой Бердяева, он пишет: «Моя тема была: можно ли перейти от творчества совершенных произведений к творчеству совершенной жизни». Вот я думаю, что сейчас как раз поэзия пробует найти кристалл гармонии в мире распада, пробует найти ту духовность, которая нашим обществом утеряна. Ведь уничтожен не только физический слой интеллигенции, но и возможность рождения этой интеллигенции. Вы посмотрите, что творится на политических митингах у нас: это идет сорвавшаяся с цепи, обнаглевшая безграмотность. Культура в высоком смысле, культура в повседневном смысле ушла из нашей жизни. Когда мы говорим о Байкале (я сам об этом писал), мы спасаем природу. Но мы должны сейчас спасать духовный мир человека. Вот спалили ВТО. Это рана не менее серьезная, чем рана Байкала. Ковда, например, генерал-полковник на Верховном Совете требует со скалозубовской уверенностью, чтобы Президент прежде, чем стать Президентом, прошел трехмесячные курсы офицерской переподготовки, а если он не офицер, то — подготовку солдата, чтобы там он со скаткой ползал по глине, это прежде всего смешно. Но этот военачальник не виноват, его пожалеть надо, потому что не хватает того культурного пласта, который уничтожен в течение десятилетий. И сейчас задача — вернуть, по Вернадскому, вот этот слой культуры. Это и конкретная задача, и высокая задача. И я думаю, что, кроме поэзии и религии, никто не может это выполнить. И вот здесь где-то мы опять смыкаемся с тем, что называется духовной субстанцией нашей жизни. Раньше это называлось идеализмом. Но вот этот витамин сейчас должна дать поэзия в чистом виде.

— А теперь, Андрей Андреевич, самое время попросить вас представить вашу новую книгу.

— Ну, название ее крестообразное — «Аксиома самоиска». Вы знаете, у нас к перевертышам, к словам, которые читаются одинаково слева направо и справа налево, отношение, как к курьезу какому-то., Как будто на компьютере можно подсчитать количество букв и все математически рассчитать. Я помню, как я шел по дороге и вдруг мне как будто кто-то стал диктовать какие-то звуки, и вот возник некий магический крест в сознании, а потом визуально это превратилось в словосочетание «Аксиома самоиска». И справа, и слева читается одинаково, сверху вниз и снизу вверх читается одинаково. Это магический крест, может быть, типа кабалистических знаков. Я, например, по опыту своей жизни не знаю другого смысла бытия. Что такое жизнь? Это — аксиома самоиска. Этой поиск себя, и в то же время иск к себе. Сейчас мне кажется, что это самое главное, что мною было найдено в осмыслении жизни. И вся книга построена в виде креста. Прозаические куски — о Хайдеггере, о пестицидах (увы, приходится и этим заниматься, потому что уничтожение духовности — это уничтожение и тела человеческого, ведь тело — это не просто материя, это — форма души) набраны в виде креста. Удивительные энтузиасты, влюбленные в книгу', занимались этим набором в типографии, удивительные издатели, просто новые Сытины у нас нарождаются сейчас.

Есть в этой книге и крестики — новая компьютерная поэзия, частично опубликованная ранее в «Литгазете», есть и крест христианства, а заканчивается книга стихами, которые я не печатал. Какая-то целомудренность не позволяла пропускать сквозь журналы и газеты стихи, написанные мною в Иерусалиме. По примеру мастеров Возрождения, я написал стихотворение в виде масличной ветви. Когда я стоял на Масличной горе, само это стихотворение написалось строчками в виде листов масличной ветви. Это очень для меня внутренние стихи, я их почти никогда не читаю с эстрады. Они и заканчивают эту книгу. Что-то есть в этой Гефсиманской земле, какой-то запас энергии, какое-то биополе. Я помню, что брал машину, приезжал к этой горе и два часа оставался там до сумерек в Гефсиманском саду. Известно, что Гоголь по возвращении из Иерусалима сказал: увы, я побывал там, но не почувствовал себя лучше. Я не знаю, стал ли я лучше, стал ли я хуже, но, безусловно, я стал другим.

…Открывается эта книжка эпитафией Сахарову, заканчивается гефсиманской темой. А внутри — вся жизнь моя. Но главным образом это новые стихи, новая проза и немного ретроспективы в прежние годы. Издательство еще вставило в книгу фотографии. Среди них — очень дорогая, найденная сейчас фотография, на которой мы с Юрием Петровичем Любимовым стоим на сцене Театра на Таганке во время спектакля «Берегите ваши лица». Вы были на этом спектакле, вы помните, что он прошел всего три раза. Вы видите здесь радостные лица, все мы тогда ошалели от радости, и мы не понимали, что завтра этот спектакль запретят, и уже навсегда. Володя Высоцкий напишет стихи об этом, ведь это был спектакль для него, он был главный герой, и там он впервые спел «Охоту на волков». Кстати, эссе о «Таганке» в этой книге набрано в виде буквы «Т», эссе о Владимире Высоцком — силуэтом буквы «В». Это все новый визуальный взгляд, который сейчас, в эпоху телевидения, предполагает и новые формы выражения себя в поэзии, по крайней мере для меня.

Есть в книге стихи, которые по разным причинам даже сейчас не были опубликованы в периодике. Вы, наверное, помните, что через неделю после Тбилисской трагедии, в воскресенье, на Арбате прошел несанкционированный митинг памяти жертв этого кровавого побоища. Это было 15-го апреля, шел мокрый снег. Народу собралось немного — всего несколько сот человек. В подворотнях стояли солдаты, молча глядя на нас. По-моему, к Сахарову подошел полковник в милицейской форме и сказал, что митинг не разрешен, на что, по-моему, Андрей Дмитриевич ответил, что это никак не политический митинг, мы просто хотим почтить память усопших. И вот после этого митинга я написал стихи, которые не мог даже сегодня опубликовать в центральной периодике, их напечатала только газета «Молодежь Грузии». Но страшно не это — страшно, что такие стихи случилось написать…

— Андрей Андреевич, я читал практически все ваши эссе, опубликованные в последнее время. Теперь перечитал их в «Аксиоме самоиска», и такое впечатление, что они очень сильно переработаны, и кажется мне, они стали от этого более яркими и интересными, чем в периодике. Так ли это?

— Ну, во-первых, на газетном листе не все помещается, и по жанру газеты, и по размеру просто. И потом, человек все время думает, мысль продолжается. Так и эссе в тебе растет, продолжается. И свет из Гефсиманского сада мне хотелось распространить и на эти вещи тоже. Или вот моя полемика с министром, чье министерство занимается производством минеральных удобрений. Этот министр на пленуме ЦК КПСС напал на меня за то, что мы с ним разошлись во мнениях об использовании минеральных удобрений в нашей стране. Министр считал, что в Дании дело обстоит гораздо хуже с пестицидами и нитратами, а наша сельскохозяйственная продукция гораздо лучше и чище, чем датская. После этого я поехал в Данию, рассказал тамошним фермерам о точке зрения нашего министра, так дни там просто покатывались со смеху. Я пишу, как датчане повезли Женя на экологически чистую ферму. У меня не было случая рассказать об этом в газете или в журнале, но в книгу это вошло. Это удивительная ферма. Там работают люди со всего мира: из Южной Америки, немцы, англичане, два американца. Это такая коммуна или колония, где они производят чистые, без примесей химических удобрений яблоки, огурцы и т. д. Вот мы говорим, что заботимся о нашем будущем поколении. Но… Шведы покупают на этой ферме чистые яблоки за более дорогую плату, конечно, чтобы раздавать своим школьникам эти яблоки в бесплатных завтраках!.. Западная Германия тоже покупает на этой ферме морковь, чтобы тоже включать в бесплатные завтраки эту чистую морковь. Это в капиталистическом обществе, как мы говорим — в обществе наживы… Однако это общество заботится о своем будущем поколении действительно, а мы только говорим, что заботимся…

И среди тех энтузиастов борьбы с химическими удобрениями нет только одной страны — нет советских крестьян, хотя именно нашим неплохо бы было там поучиться. Кстати, наших крестьян приглашали, но, видимо, руководители советского сельского хозяйства абсолютно уверены, что у нас в этом деле полный ажур и порядок, и посему никого из нашей страны, где самое бедственное положение с сельским хозяйством, на этой ферме нет. Это меня поразило, и это отражено в книге. Ну а главным образом, мне кажется, что в этой книге все лучше, ближе, потому что книга — это твой дневник, ты уже хозяин, ты пишешь, что хочешь. И вот, наконец, такая книга у меня вышла.

— Андрей Андреевич, я знаю, вы много ездите по стране, недавно были в Луганске. Или он все еще по-прежнему Ворошиловград? Интересно, что происходит там, в глубинке? Чем там живут люди?

— Мне хочется сказать о феномене нашей, как вы говорите, глубинки. Это вовсе не вотчина, от имени которой выступает Российский секретариат писателей. Вот Луганск, в котором родился Даль, называвший себя луганским казаком, хотя, как вы знаете, отец его был датчанин, мать его — полунемка-полуфранцуженка, а он сам — величайший апостол русского языка. Он и сегодня мог бы поучить русскому языку многих наших ура-патриотов. Городские власти Луганска и его население за то, чтобы называться Луганском, а областное начальство этому препятствует. Борьба за прежнее название города идет везде, так что это отнюдь не сонная провинция, она многому может поучить и москвичей. Во-первых, это город сытый. Я понимаю, до рая далеко всем, но там по крайней мере есть продукты. Но там еще хотят пищи духовной. Я туда приехал на несколько творческих вечеров, сбор от которых пошел на помощь детской инфекционной больнице, которая находится в плачевном состоянии. Сейчас там новые народные депутаты. В Луганске, как и в России, победили свободомыслящие политики. Это русский главным образом город на Украине. Своим депутатом он выбрал одного из самых ярких и чистейших наших рыцарей гласности Юрия Щекочихина. По аудитории на своих тамошних вечерах я понял, что провинции сегодня в нашей стране нет. Записки те же самые, что и в Москве: и острополитические, и литературные. Такая же острая ненависть к пустопорожним декларациям шовинистического крыла нашей литературы, такая же тяга к новому, аплодируют в тех же местах моих стихотворений, что и, скажем, в Колонном зале. Я там узнал страшные вещи. Репрессии в Луганске по своим масштабам, конечно, уступали московским. Но и там недавно открыли, что на окраине города существует ров, в котором было расстреляно около десяти тысяч жителей Луганска, вероятно, в 37–38 годах. Сейчас ведется следствие. Я поехал на это место. Зрелище страшное. Огромный ров, на дне которого валяются черепа несчастных жертв. Есть там и женские, и детские черепа. Я держал в руках череп с тремя аккуратными отверстиями в затылке. Из-за нехватки огнестрельного оружия расстреливали многих из мелкокалиберных винтовок. Тогда было мало машин и расстрелянных везли ко рву на телегах. Представляете, что такое застрелить десять тысяч человек…

Но с физическим уничтожением людей варварство не кончилось. Жертвы засыпали слегка землей и сверху устроили собачье кладбище. Я разбирал эти кости, белые человеческие кости, черепа, рядом — собачьи челюсти, то есть все это осквернено, и вот сейчас это одно из самых нервных событий в городе. Молодежь, РУХ, «зеленые» требуют поставить памятник там…

Вот такая бурная жизнь в тихом Луганске.

Я интересуюсь историей, и мне хотелось, конечно, посетить музей Климента Ефремовича Ворошилова, одного из самых верных сталинцев, героя гражданской войны, «героя 37-го года» — подпись его стояла под приказом о расстреле ведущих наших военачальников. А рядом, невдалеке, находится музей действительно святого апостола российской словесности Владимира Даля. А еще, тоже невдалеке, находится современная выставка нашего российского теперешнего авангарда, главным образом эмигрантов. Здесь вы можете видеть Шемякина, Зверева или жителей сегодняшней Германии или Нью-Йорка. Есть такое Мюнхенско-российское общество (не уверен в правильности его названия), и вот оно организовало эту выставку, которая, кажется, даже в Москве еще не была. Так, что Луганск живет бурной, полнокровной жизнью, и чему-чему, а интернационализму он может поучить и столичных жителей. Это русский город на Украине, который избрал своим депутатом в союзный Верховный Совет Щекочихина, что абсолютно не противостоит одно другому. Я садился вместе с Юрой в самолет и видел, как расцветали лица луганчан, как на улицах Луганска к нему кидаются люди с приветствиями. Юрий Петрович — их надежда.

Сейчас мы живем все в раздрыге, в пессимизме, в распаде. Но после Луганска у меня одной искоркой надежды стало больше.

«Поверх барьеров» 25.04.90 и 28.04.90 «Экслибрис» 29.04.90

 

Чтение шестое. НАША ЭКОЛОГИЯ

Из цикла «Руины»

1989

 

Репортаж седьмой. «В СЕРДЦЕВИНЕ ЖИЗНИ»

(Беседа с писательницей «новой волны» Светланой Василенко)

— Светлана, я читал все ваши вещи — и «Охоту за сайгаками», и «Ген смерти» и другие — и, если не ошибаюсь, понял, что главная ваша тема — человек в грязи, в грязи бытовой, социальной, духовной. Это что — своеобразная шокотерапия?

— Я могла бы ответить на этот вопрос словами героини своего рассказа «Ген смерти». Она говорит о науке (речь идет о биологии) так: это была наука, для которой не было грязи, в грязи она находила сверкающую сердцевину жизни. Можно ответить, что если спросить хирурга, по локоть погружающего руки в кровь и грязь: что вы там копаетесь в грязи, — он не поймет вас даже. У него другая цель — найти пораженный болезнью орган и сделать то, что требуется. Можно ответить, что целью искусства является само искусство, и не шок, нет, не шок (иначе я писала бы очерки и снимала документальные фильмы) должны вызывать мои рассказы — а мучительное наслаждение… Можно так ответить и снять ваш вопрос. Но хочу ответить пространнее, так как вопрос очень серьезный. Этот вопрос в форме редакционного заключения преследовал меня и других моих товарищей по перу, как приговор: это означало, что книга не будет издана, рассказ или повесть не будут напечатаны. И всегда удивлял меня этот вопрос: во-первых, я всегда думала, что пишу о нормальной жизни, о той, что вокруг; во-вторых, хотелось спросить в ответ: а вы где живете, не в грязи? что за прекрасная жизнь окружает вас, если нас окружает вот такая?..

Однажды со мной случилось вот что: я стала слышать музыку каждого человека. Это было так неожиданно. Ну вот каждый человек звенит, и все. Если бы я была композитором, я записала бы нотный ряд каждого человека, до того явственно слышала. Я тихо сидела, я затаилась и по очереди слышала каждого человека. Вокруг люди сидели. И я видела, это состояния не счастья, не любви, а просто: жизнь как музыка, и все так нужны этой музыке-жизни. И вот братство людское — нет, это не братство социальное, родственное, и отношение к человеку не как к брату, а как к мелодии, музыке, рядом с тобой происходящей, и самое страшное — разрушить это. Было такое чувство, что и после смерти нет нас; наверное, останется вот эта музыка нас. Не мировой оркестр, не хор, не слияние, а одинокая музыка меня рядом, совсем рядом, как трава, травинки, с музыкой тебя, родственные только оттого> что и ты и я — музыка. Через три дня все прошло — и я оглохла — в кавычках, — перестала слышать эту музыку. Но пришло понимание: это все дела наши, дети; творчество — это способ приблизиться к этому состоянию, приблизить других, кто пока не слышит в себе, не понимает себя как музыку. Так вот, проза, поэзия, сценарии — это для того, чтобы поточнее записать свой нотный ряд, если не дано именно нотами записать.

Я это к тому говорю и вспоминаю, что вот эти люди в грязи, как вы их называете, — это мои ноты. Это моя глина, это мой материал, как у скульптора, не тема, повторяю, а ноты. Почему именно они? Почему люди дна, а не интеллигенция, скажем? Дело в том, что с самого детства нам внушали, что мы живем в лучшем из возможных миров. Кстати, это причина нашего раздражения, обид, зависти. Все вокруг, все люди все время не соответствуют как бы. Раньше я тоже часто обижалась на людей, сердилась, гневалась, ненавидела, презирала. Пока не поняла: наше общество находится в пещерном, первобытном состоянии: и в бытовом, и в нравственном, и в духовном смысле. Общество, где, как в лесу, как в природе, властвуют над людьми явления природы: оттепель, застой, апрельский ветер. Общество, где, как в лесу, от каждого можно ожидать чего угодно: порядочный человек вдруг может предать, спокойный и кроткий — прирезать, друг и подруга — увести жену-мужа, дочь — сдать мать в дом престарелых, мать — сдать дочь в детский дом.

И все это так — от нечего делать, вдруг, спонтанно. Хочу и все! Нужно понять, что мы давно живем в обществе, предсказанном Достоевским, в обществе, ще все позволено, с одной стороны, из того, что запрещено христианским заповедями: не убий, не прелюбодействуй, не лги, не укради, — и в то же время не позволено ничего, „даже милосердие до недавнего времени было под подозрением.

Мы живем в обществе чрезвычайном: никогда на протяжении всей мировой истории и нигде не было общества атеистического, не было народа никогда и нище, последние двадцать лет не верящего ни во что. Где отсутствует не только религия, но и философия. Мы радуемся сегодня возвращению к читателям русских философов: Соловьева, Бердяева, Розанова. Но как демографы, подсчитывая миллионные жертвы революции, гражданской войны, коллективизации, прибавляют к этим миллионам другие миллионы не родившихся людей, которые должны были родиться, так и я скорблю о той не родившейся, убитой до рождения философии. Мы живем в обществе, где высший духовный слой — религия, философия — заменен идеологией, содран, как кожа, уничтожен, как уничтожается озоновый слой над землей, и в эти зияющие озоновые духовные дыры хлынула радиация распада духа, пустоты. Мы знаем, каких монстров-мутантов рождает физическая радиация. Но теперь мы накануне рождения духовных мутантов — и неизвестно, что это будет. Люди ли? Звери ли? Люде-звери?

И вот я пишу о человеке, об очень простом человеке, даже примитивном. Этот человек стоит посреди мира, где бушует природа или история, или и то и другое вместе, он облучен — и физически, и духовно, он один, он никому не верит и ни во что: ни в Бога, ни в черта, даже Золотого тельца ему не оставили — верить, даже работы ему не оставили, он как в царстве умерших. Как Сизиф — мужчины, как данаиды — женщины занимаются катанием камней туда-сюда, переливанием из пустого в порожнее. У него на устах несколько слов: дай, хочу, убей, люблю, ненавижу, — у него на устах несколько матерных слов, которыми он может высказать свои чувства и мысли, — эти несколько заветных слов — как праязык, из которого рождается все потом. Понимаете, у интеллигенции есть хотя бы то, во что она верит: Бог, искусство. У моего героя ничего нет: он знает, что после смерти он сгниет — весь без остатка. Поэтому он живет здесь и сегодня. Как из пещерного человека рождается просто человек — вот о чем я пишу. Как будто история человечества повторяется. Проза родилась поздно. В первобытном обществе прозаиков не было. Так пусть прозаиком первобытным буду я.

— Стало быть, вы прослеживаете путь от уродства к красоте или пытаетесь смягчить это уродство?

— Наверное, ни то и ни другое.

Меня больше интересуют другие категории: жизнь и смерть как категории теософские и философские и этические ненависть-любовь. Эстетические категории безобразного и прекрасного — о них сам про себя думает Бог, когда вручает нам тот или иной дар. То есть, я хочу сказать, музыкальное разрешение рассказа, стихотворения происходит помимо нас.

Почти математической стала формула Достоевского: красота спасет мир. Я думаю, что тех людей уже могла — подчеркиваю: уже — спасти красота. Моих героев — пока йет. Для них нет еще даже — не убий, возлюби ближнего своего аки самого себя. Я наблюдаю у героев самозарождение этих истин, как они с кровью, вновь рождаются. Нужно вновь родиться всему, пройти через живую воду, что ли. Ведь у нас мертвое общество, будто мы мертвой воды

наглотались, помимо того, что оно первобытное. И поэтому пока неважно, красивое или нет, главное, чтобы живое; живое — оно же некрасивым рождается, в слизи, в слезах. Для того, чтобы что-то родилось, нужна любовь. Вот о ней я пишу, и мне ее жалко, как живую. Бог есть любовь, так, да?

Год назад или два уже посмотрела я страшный и светлый мультфильм Андрея Хржановского «Пейзаж с можжевельником» об эстонском художнике — к стыду своему, забыла сейчас его имя. Это такой синтез документального кино, мультипликации, музыки, стихов, песен Высоцкого. И вот я смотрела на его рисунки, которые он рисовал прямо в лагере (нашем советском концлагере); а на рисунках: он и она, он и она, и опять лагерь, и опять он и она и так до невозможности. И я подумала, даже не подумала, а так огромно почувствовала, что нет, даже нелюдей загубили миллионами (революция, война, голод, лагеря, коллективизация, война, опять лагеря), а просто убили любовь, у той интеллигенции преемственность любви убили. Причем самую ту, настоящую, у той интеллигенции и того простого народа. И осталась нам в наследство любовь служащих. То есть огромная часть (я ее ощущаю так материально, как воздушный столп) просто ушла в космос, не переданная детям — дети ведь оторваны были. А любовь служащих у Зощенко описана — не юмористически, а просто страшно реалистически — и таковой осталась. И потому у нас почти ничего нет — ни прозы, ни театра, ни человеческого кино; ведь это слишком долго восстанавливается, на это века уходят. Даже если все будут страшно правдивы и честны, как сейчас. И потому любую любовь, любую страсть у моих героев я вынянчиваю, как дитя, и любую любовь, на первый взгляд жалкую, стыдную и незначительную, я ловлю, как надежду. Чувство это трагическое, особенно, потому, что любовь — это уже счастье, а в нашей жизни — общей безлюбовной, хамской, жалкой, стыдной, незначительной жизни на всех — быть счастливым любовью опасно, смертельно, как белой вороне, как быть с деньгами кооператором. И еще. Всеми силами держать на плечах этот любовный мост над кровью миллионов погибших Любовей — так трудно, все силы уходят, и бесполезно в безбожьем мире< Повторяю: в моем первобытном мире рождение любви — это рождение бога. И потому все мои героини больны проказой; проказа эта — любовь. Они все как бы на пороге откровения, я их заставляю пережить катарсис там, внутри рассказа, творя свою любовь и свою трагедию, и их катарсис должен совпасть с катарсисом читателя. Как это получается — не мне судить, но хочу подчеркнуть, что я работаю в жанре трагического рассказа, рассказа-трагедии, а не чернухи, как это часто называют. Как фронтовикам невозможно было смотреть фильмы о войне, так современникам невозможно и тяжело читать о себе сегодняшних.

И так же, как за любовью, я слежу за любой попыткой у моих первобытных интеллигентов думать о жизни и смерти, о бессмертии, о зарождении религии в этом атеистическом обществе.

— А не боитесь упрека в узости, социальной ограниченности ваших героев?

— Мои герои — это обиженные и оскорбленные. Так, как у нас, никогда людей не оскорбляли, не обижали и не унижали. Вот я не работаю, вернее не служу. Сижу, пишу дома. Но когда я работала, служила — то каждый выход в мир приносил унижения и оскорбления. Любой поход в школу, детский сад, к начальству грозит инфарктом, попросту смертельно опасны. Видимо, поэтому я еще больше хочу сузить круг героев — я полностью хочу уйти в себя. Как путешественник, выбравшись из джунглей, добравшись с попутным ветром на паруснике до своего дома, до своих книг, отогревшись, садится сочинять музыку не только из шума жизни, но и из бессмертной души.

«Экслибрис» 06.05.90

 

Чтение седьмое. БОЛЕЗНЬ

Из цикла «Руины»

1988

 

Репортаж восьмой. КАК ОДОЛЕТЬ МОНСТРА

(Беседа с народным депутатом СССР Николаем Травкиным)

Эта беседа с народным депутатом СССР Николаем Ильичем Травкиным состоялась примерно за месяц до учредительного съезда Демократической партии России, на котором Николая Ильича избрали председателем этой партии, а прозвучала по «Свободе» уже после его избрания, в программе «Контуры перестройки» (редактор программы — Владимир Дмитриевич Маленкович). Такое временное уточнение необходимо, дабы избежать лишних вопросов.

— Николай Ильич, я недавно слышал ваше выступление в Центральном доме литераторов на учредительном съезде Всесоюзной писательской ассоциации «Апрель». После чего мне подумалось, что вы вышли из КПСС по причинам более глубоким, чем те, о которых вы упомянули в «огоньковском» письме.

— Да, причины более глубокие, и в принципе намек на это в «Огоньке» есть. Своим выходом из партии я не только уменьшаю статистическую базу КПСС на единицу, но и считаю себя по выходе из КПСС единицей действующей. Было бы легче просто уйти и встать в стороне. Но, во-первых, и в стороне находиться очень сложно при нынешнем ритме событий. А во-вторых, по-моему, невозможно просто наблюдать, как ухудшается ситуация в стране, как правящая верхушка, особенно партийный аппарат, и не думает идти ни на какие коренные преобразования. Сегодня идет консервация уже достигнутого…

Следующий мой шаг после выхода из КПСС — создание новой политической партии, которая будет бороться, противостоять аппаратной силе КПСС. Уже многое сделано, а 27-го мая у нас пройдет учредительная конференция создаваемой партии. Несколько ее названий уже промелькнуло в печати. Так и должно быть, а окончательное название определится на конференции. Но это — однозначно — будет партия парламентского типа. Однозначно — партия демократического толка. Однозначно — партия для очень широких социальных слоев народа. То есть никакого классового отпечатка она нести не будет. Это партия и для рабочих, и для интеллигенции, и для крестьян. Или, допустим, крестьяне войдут полнокровной фракцией в эту партию, с надеждой на то, что через какое-то время такие полнокровные фракции, как, скажем, кооператоров, предпринимателей, крестьян, может быть, отпочкуются и преобразуются в самостоятельные партии. Но сегодня необходимо собрать все эти силы в один кулак, чтобы одолеть такого монстра, как КПСС. Иначе этот монстр передавит карликовые партии, как курят. Это все понимают. Процесс становления партии движется очень успешно. За короткий срок удалось найти (да они и были) достаточное количество единомышленников. Среди них — не только известные в нашей стране, то есть не только народные депутаты. Например, чемпион мира Гарри Каспаров.

Зарегистрирован оргкомитет, как юридическое лицо. Открыт счет в банке. Идет интенсивная отработка документов, декларации, платформы партии, организационных принципов ее построения. Идут встречи в различных регионах страны с коллективами, с общественностью…

Вот эта, скажем, одна из не раскрытых в «огоньковском» письме причин выхода из КПСС. Но она подразумевалась.

— Сегодня много говорят и пишут о том, что главной задачей КПСС должна быть выработка общей стратегии развития общества. Но уже очевидно, что эта задача ей не под силу. Не под силу хотя бы потому, что (как не раз было замечено самими лидерами КПСС) партия плетется в хвосте непрерывно меняющейся общественной жизни. Как же, плетясь в хвосте, можно вырабатывать общую стратегию развития общества? По-моему, это такой же абсурд, как и разговоры о падении авторитета партии. Помилуйте, о каком авторитете можно говорить, доведя за 70 с лишним лет экономику и людей до сегодняшней катастрофы?

— Ну, об авторитете говорить не будем. А о способности партии разработать сегодня стратегию… Думаю, что эта способность утеряна. Коммунистическая партия зарождалась как политическая. А превратилась в партию государственного толка. Это не политическая партия. Это, скорее, система государственной власти. Почему в связи с этим утеряна способность к разработке стратегии?

На политической арене всегда должна быть оппозиция. Кто-то критикует, кто-то пытается доказать, что вы предлагаете недостаточно верное или неверное. Эта критика, эта оппозиция отсутствовали на протяжении многих десятилетий. И, конечно, партия уверовала, что достаточно ей сказать, что вот это, скажем, ее решение правильно, и никто партии не возражает. Да плюс она себя все время представляет как авангард общества… И так на протяжении нескольких поколений: все, что мы ни скажем, — это стратегия, и эта стратегия верная. Никаких корректив в изначальные принципы построения общества не вносилось. А изначальные принципы какие? Всеобщее обобществление (уничтожить частную собственность), а дальше пойдет вроде само собой: люди будут лучше работать, будет богатеть государство, страна, будет, вследствие этого, повышаться благосостояние общества… Вот что было вбито в психологию людей, и никто никогда этого не менял. Никогда! Мало того, все попытки, даже со стороны лидера партии или нового органа, коим является Съезд народных депутатов, все попытки внести в стратегию развития общества какие-то коренные коррективы — они партией в целом или ее лидерами не воспринимаются. Например, серьезное изменение в политической структуре страны — президентство. И все восприняли, что да, нормально, сделан шаг, как говорится, в правильном направлении. А как восприняла это партия? Один из ее лидеров, из апологетов коммунистической идеологии, Лигачев, на съезде своих молодых единомышленников — хотя они не такие уж и молодые, комсомольцы, которые были представлены функционерами от комсомола, сорокалетними, — откровенничает: «Знаете, я вам скажу, президентское правление нужно, но это не главный инструмент, это серьезная, как говорят, подмога. А главный инструмент — это партия».

Лидеры идеологической, политической, авангардной, как они себя называют, сами не понимают, как можно изменить стратегию… Как? Все время партия была главным инструментом, и вдруг кто-то говорит, что главный инструмент — президентство. Нет!

Значит, все, что появляется новое, — это второстепенно. А все, что было, старое, устоявшееся, — оно и остается главным.

Это уже какие-то издержки не самого политического мышления, а издержки, относящиеся к способности мыслить по-новому. Конечно, о разработке новой стратегии вот с этими людьми говорить чрезмерно опрометчиво.

— А если все-таки вернуться к теме авторитета партии?..

— Знаете, что больше всего бьет по этому авторитету сегодня? Не только каждодневно повторяющиеся заклинания, что, мол, авторитет есть, авторитет не утерян и так далее. Вот, три ветерана вчера сказали о партии: «Не сметь ее марать!» И сослались… на ее руководящую роль… Больше всего, конечно, партия теряет от того, что все время твердит: она — авангард, она — единственная сила, консолидирующая и способная. Когда на заре перестройки это говорилось — слух не резало. Но когда идет не просто стагнация экономики, стагнация в развитии общества, идет падение, мы уже не можем не только стабилизировать ситуацию, не можем остановить падение…

И какой уж год подряд — особенно это часто исходит из уст Лигачева и Медведева, двух секретарей, — звучит: «Партия — единственная сила в обществе, которая может вывести народ из кризиса!»

Раз сказали, два, после третьего повтора люди думают: как же так? Партия — единственная сила, которая может вывести… Почему не выводит?! Почему не выводит?! Чего же она держит этот секрет? Ждет, пока народ покается: извините, мол, мы вас покритиковали неосторожно… Да, вы — авангард, мы больше вас не будем трогать, будем продолжать молиться на вас — только выведите, ради Бога…

Но нет никакого секрета у партии на этот счет.

Значит, заклинания, что может вывести из кризиса, не имеют под собой никаких оснований. Не мо-жет, не зна-ет! Не знает, потому что не может по-новому мы-слить!

— Вернемся к последнему, мартовскому, Пленуму ЦК КПСС. Из рассказа народного депутата РСФСР Владимира Лысенко (он выступал у нас в Центральном доме литераторов на отчетно-перевыборном собрании московского «Апреля») я узнал, что он был на этом Пленуме, слышал все выступления членов ЦК КПСС, что, по его предположению, и послужило причиной очередной осечки нашей гласности. Так может быть, именно партия является сегодня главным тормозом перестройки, а не какие-то мифические деструктивные силы?

— Ну, это сегодня признано всеми, включая и лидера партии, Генерального секретаря. Несколько раз из его уст звучало, что партия отстает в развитии общественных процессов. А раз авангард отстает, то он держит и весь процесс преобразований, и всю колонну, которая идет за ним. Что партия является тормозом перестройки — сегодня однозначно. Причин вскрывать не будем. Потому что в конечном итоге причины, конечно, коснутся каких-то корыстных интересов отдельных людей, стоящих у власти. Но то, что партия — тормоз, это — однозначно.

И по поводу мифов… Что вот, дескать, ум — он как бы расположен по ступенькам, по эшелонам. Я тоже всегда свято верил, находясь на рабочей ступеньке, работая бригадиром (это большая часть моей жизни, включая 84-й год), что пишут постановления, заседают в Политбюро люди просто, ну, другого уровня ума, что это очень умные люди…

Наверное, главное последствие перестройки, последствие гласности — это развенчанные мифы. И один из этих рухнувших мифов — люди верхних эшелонов власти. Мы вдруг увидели, что это обычные люди. О-быч-ны-е! Они не намного умнее всех остальных, или просто не умнее. А их заторможенность в политическом развитии, их убежденность, что Богом дана им истина и право на эту истину, — это, конечно, затормозило их в общеплановом развитии. Сегодня им на смену приходят другие люди. Мы видим, допустим, выступает Полозков и выступает Собчак. Или говорит представитель высшего партаппарата, скажем, в Моссовете и говорит Гавриил Попов. Это не просто разноплановое мышление, тут видно, что по уму абсолютно разные люди. Нынешние новые лидеры гораздо умнее. Вот это страшно для «бывших». Когда народ через гласность, через экран, через все демократические процессы увидел и сравнил, у него невольно вырвалось: «Бог ты мои!.. Кто же нами руководил?! На что мы надеялись?!»

Конечно, это нельзя отнести ко всем. Я бы здесь назвал исключением Горбачева, Яковлева, Шеварднадзе, еще несколько фигур из верхнего эшелона. Но основная-то масса — это убогость!..

— Николай Ильич, вы, наверное, читали в «Литгазете» статью Василия Селюнина «Последний шанс» и там же ответ на нее Станислава Шаталина. Селюнин пишет: «Программа перехода к рынку разработана достаточно детально. Мы знаем, какие меры надо проводить и в какой последовательности. Но экономисты не принимают решения. Мы можем лишь в бессильном отчаянии Наблюдать за властями, которые довершают разгром отечественной экономики, ведут страну к катастрофе, выдвигая один фантастический план за другим». Шаталин ему отвечает: «Где эти выдающиеся люди? Кто они?» Не могли бы вы, Николай Ильич, разрешить этот спор? Есть ли такие люди, или их Селюнин, судя по вопросу Шаталина, выдумал?

— Спор-то не об этом. То, что такие люди есть, — это несомненно. В чем главный упрек бросают оппозиции? Возьмите любой форум — съезд партийный или народных депутатов, или какую-нибудь конференцию, и везде можно услышать, что вот, мол, нам пытаются подбрасывать тут некоторые, всякие там экстремисты, умеющие только критиковать и не умеющие ничего предложить конкретно…

Меня возмущает такое обвинение. Во-первых, что значит — не умеющие ничего предложить? Мы что — единственная страна в мире, а все остальные — недоумки? Нет, есть мир, есть мировая экономика. Мы можем сравнивать мировую экономику со своей. Ну, не годится шведский вариант — и не надо. Не годится американский — и не надо. Есть Франция, ФРГ и другие страны. Нельзя вообще какой-то вариант наложить на наши условия и по нему одйн к одному работать. Но есть общие закономерности развития экономики.

Проверены миллионами людей на собственной шкуре и на шкуре собственных экономик. Поэтому, когда кричат, что вы нам предлагаете, мне хочется ответить: вы что, никогда не бывали за границей? Вы туда ездите одеваться, а возвратясь, два месяца цокаете языком, как прекрасно можно, оказывается, все делать… И когда вам так называемые экстремисты предлагают строить такую же экономику, вы будто не Слышите… Вам мир предлагает! То есть, если бы вы признали, что есть здоровая, работающая на нормальных — экономических, а не политических и идеологических — законах экономика, тогда мы с вами должны были бы сесть и начать разговаривать. О чем? О механизме перехода от нашей извращенной, изувеченной экономики к нормальной. О механизме перехода! А у нас с порога эти апологеты «социалистического выбора» отбрасывают саму возможность построения нормальной экономики. Она, говорят, недостаточно социалистична. Вот в чем главное иезуитство всех этих доводов охранителей… А предложения есть, предложения Шмелева, того же Селюнина. И в «Правде» недавно была статья Шаталина и Петракова. Два нормальных человека рассуждают о нормальной экономике… Не надо дергаться от любого контакта с инофирмами, с инокапиталами. Дергаться, вздрагивать и кричать: «Продавать Россию!» Ничего подобного. Мировая интеграция — это не только закономерный процесс, он необходим, особенно для нас. Давайте спокойно к этому относиться. Академик Шаталин соглашается, что надо стимулировать инвестиции сюда: приходите, ребята, помогайте, давайте вместе спасать этот шарик. Потому что если одну шестую часть загробят, то этого хватит, чтобы чаша весов всего земного шара пошла вниз. То есть и Шаталин, беседуя с Петраковым в «Правде», признает то же, что и Шмелев и Селюнин. Все согласны. Остается принять решения. Кто сегодня может это сделать? Ну, скорее, конечно, не Селюнин, а Шаталин. Он — мировая величина в экономике, и этот авторитет, наверное, в Президентском совете мог бы перевесить на чаше весов разных мнений.

— Николай Ильич, вот такой непростой вопрос.

Сегодня партия признает свою вину за репрессии против миллионов наших соотечественников, то есть признает свою вину за преступления против своего народа. Но признание вины вовсе не искупает самих преступлений. Не искупает и запоздалое осуждение этих преступлений. Преступлений, которые партия, что называется, спустила на тормозах. Но уж больно несоразмерно получается — миллионы загубленных жизней и просто словесное осуждение тех, кто на партийных собраниях целиком и полностью одобрял и поддерживал политику террора. Так же несоразмерно называть, допустим, афганскую авантюру политической ошибкой, когда это явное преступление, в результате которого погибли и получили увечья десятки тысяч солдат и офицеров. А не утратила ли партия морального права на существование?

— Я согласен с такой постановкой вопроса и, думаю, положительный ответ на него будет закономерным итогом всех споров о будущем КПСС, о будущем коммунистической идеологии. Европа поставила на этом точку. Да и весь мир поставил. Не случайно коммунистическое движение, коммунистические партии практически нище не имеют никакого общественного веса. И когда ссылаются на Италию и Францию, то это совершенно другие коммунистические партии, с совершенно другим мировоззрением и целями.

Вот фильм, который, наверное, и вы смотрели, — «Так жить нельзя» Станислава Говорухина. Там есть параллель между преступностью как уголовным деянием и между преступностью системы. Помните, фрагмент: идет суд, Нюрнбергский процесс над нацистской партией. И тут же следом знакомые кадры кинохроники: Кремль, черные «Волги», милиционеры, отдающие честь… Все нормально.

Но кадры Нюрнбергского процесса, наверное, побуждают многих задаться таким вопросом — а что если сейчас лидеры нацистской партии встанут и скажут: «Мы решили обновиться». Простили бы их люди мира? Или нет? Я думаю, что Нюрнбергский суд их не оправдал бы.

А у нас получается так: стоило лишь сказать — мы сейчас будем обновление в партии проводить, причем не отказываясь от идеологии, — и этого оказалось достаточно для того, чтобы не только получить прощение, но и чтобы твердить о сохраняющемся авторитете, о сохраняющейся авангардной роли…

Я не знаю, чем закончится XXVIII съезд. Скорее всего, он закончится переименованием КПСС в партию социалистическую, без отказа от тех идеологических догм, которые присутствуют, не будет никакого раскола. Но мне бы хотелось — и это было бы, наверное, справедливо, — чтобы закончился XXVIII съезд самороспуском и покаянием. Когда лидеры партии с экрана телевизоров на весь мир сказали бы, и прежде всего своему народу: «Люди, простите, было огромное трагическое заблуждение, которое длилось 70 с лишним лет. Оно стоило столько-то десятков или сотен миллионов жизней. Оно кончилось тем, что мы сегодня, имея огромные ресурсы, огромный человеческий потенциал добрых от рождения людей, сделали вас нищими, с позорно низким жизненным уровнем, сделали вас злыми. И мы каемся перед вами. Мы заявляем о самороспуске этой злой коммунистической силы и обещаем вам приложить все свои индивидуальные усилия к тому, чтобы вернуться самим и вернуть общество на путь здравого смысла».

Но, наверное, этого не произойдет.

— А жаль. Пора бы уже развеять по ветру великий обман. Сегодня часто можно слышать от партийных лидеров, что, мол, наш народ сделал свой выбор в октябре 17-го. Но что значит «сделал выбор»? Он поверил лозунгам: «Власть — советам», «Земля — крестьянам», «Фабрики — рабочим» и пошел за теми, кто выдвинул эти лозунги. Но ведь народ обманули. Эти лозунги до сего дня остались только лозунгами. Так можно ли после столь очевидного обмана говорить «народ сделал свой выбор»?

— Ну, по поводу обмана… Руководство или правительство страны, которое не может изменить жизнь народа к лучшему, всегда вынуждено будет прибегать к обману. Всегда. Этот обман будет бесконечным и периодическим. Подошел срок платить по векселям — нужен следующий обман. Поверьте еще раз, люди. И люди продолжают верить еще раз, потому что никто ничего другого не предлагает. Нет оппозиционной силы, которая скажет: хватит верить!

Все шаги правящей партии как бы подтверждали, что обещания народу давались с определенной задней мыслью: мы вам пообещаем, вы поможете нам взять власть, а дальше мы будем делать то, что мы задумали. А задумана была тоталитарная власть кучки людей. Но чтобы кучка людей могла управлять огромным народом, огромной страной, нужна своеобразная структура власти и в экономике, и в политике. В экономике — это распределительная система: надо все забрать в один кулак, в так называемый бюджет. То есть отобрать весь прибавочный продукт. Это было сделано, и это явилось базой, на которой создалась своеобразная политическая система. Монопартия, никакой оппозиции, всех оппозиционеров каленым железом выжечь. И распределительная система в экономике на каждой ступеньке отдавалась представителю вот этой правящей монопартии. Мало того, что ты будешь апологетом в своем регионе, на своем участке от имени партии, мы тебе еще дадим материальные ресурсы, чтобы ты подтверждал свою единственную роль апологета. Дать или не дать, сделать более счастливым или более несчастным. Все было подстроено как раз под эту цель, под этот без кавычек обман.

— Ну, и такой, может быть, последний вопрос.

«Советская культура» [3]Ныне «Культура».
28 апреля напечатала беседу своего корреспондента с народным депутатом СССР Алексеем Михайловичем Емельяновым, а «Комсомолка» на следующий день — беседу с членом Политбюро, секретарем ЦК КПСС Вадимом Андреевичем Медведевым. Вы знаете, у меня такое впечатление, что эти два русских человека говорят на разных языках. Проиллюстрирую это такими цитатами. Медведев: «Наша партия стремится к тому, чтобы ее авторитет и влияние сохранились, чтобы она и впредь играла роль правящей партии».

А вот что говорит Емельянов: «В сущности, мы убили в народе веру в перестройку».

В этой связи у меня к вам, Николай Ильич, такой вопрос: смогут ли Медведев и Емельянов найти общий язык или так и будут говорить на разных языках?

— Они не смогут найти общий язык, и они не будут его искать. Вообще, XXVIII съезд КПСС (это мое личное мнение) готовится как серьезное идеологическое шоу, в результате которого КПСС собирается предстать перед страной и перед миром как сила мощная, монолитная. И для подчеркивания показной монолитности, консолидации в КПСС пропущены такие, как Емельянов. Среди пяти тысяч делегатов будет около сотни радикально мыслящих емельяновых. Из этой сотни дадут выступить человекам пяти, шести. И вот представьте себе картину. Идет съезд. Все смотрят. Выступает один и говорит, что, мол, мы — авангард, что нам надо консолидироваться, мы — цвет, элита общества, и смотрите, какие мы все монолитные.

Потом выходит Емельянов или его единомышленник и говорит, что люди перестали верить в перестройку, что партия не может в таком виде, в таком составе, с такой идеологией и дальше претендовать на лидирующую роль, что она перестройку…

Резонанс.

Но потом опять выступают человек 10–12 и говорят опять о консолидации и о том, что партия выведет общество из кризиса, что она знает, как это сделать.

Потом еще один Емельянов, и опять с минусовым смыслом по отношению к предыдущим ораторам.

Все будут смотреть и думать: действительно, это монолитная сила, это хорошие люди. Они нас вытащат. Но вот эти экстремисты, эти емельяновы, эти паршивые овцы портят все стадо…

Съезд закончится тем, что надо паршивых овец вообще вышвырнуть. А можно их и терпеть, но вы должны их знать поштучно, знать, кто не хочет добра народу. А мы как консолидирующая сила, монолитная, авангардная, подтвердили еще раз свое благорасположение к вам, к народу. Вот такое идеологическое шоу, скорее всего, состоится.

— На одном из плакатов первомайской демонстрации, организованной Московским объединением избирателей, было написано: «Партия, уйди красиво!» А мне тут же вспомнилась знаменитая фраза Льва Троцкого: «Если нам придется уйти, мы уйдем, хлопнув дверью». Как вы думаете, Николай Ильич, какой путь «ухода» из этих двух выберет партия, или она найдет какой-то третий?

— Я вообще считаю неправильной такую постановку вопроса. То есть напрасны ожидания, что она может уйти красиво. Разве может самостоятельно партия, которая 70 с лишним лет единолично стояла у власти, дозреть и сказать, что «давайте уйдем на обочину»? Да никогда в жизни! Все это может произойти только в результате борьбы. А борьба, как известно, может идти двумя способами: варварским — нужно брать ружье и вилы, и цивилизованным — нужно создать политическую силу, которая вытеснит КПСС на обочину. И такая политическая сила будет создана. Сегодня общество «дозрело». То, что она создается, вы уже знаете. Я считаю, что создаваемая партия и будет той силой. За короткий срок станет на ноги, потому что ритм жизни сегодня этому способствует. Придется ли при этом «хлопнуть дверью» КПСС? Ну, разумеется, если две политические силы борются и одна побеждает, то вторая «хлопает дверью».

Но что будет являться таким «хлопаньем»? Развязать где-то крупную авантюру? Пустить кровь? Я не исключаю этой возможности. Но это будет очень краткосрочно. И тогда это будет не просто «хлопок дверью». Тогда в эту «дверь» вылетит и руководство партии, причем вылетит с очень большой скоростью. Они это прекрасно понимают. Опыт исторический, наш опыт, отечественный, доказывает: тот, кто начинает, через какое-то время сам становится жертвой…

Произойдет ли «хлопанье дверью» или будет идти постепенное оттеснение с политической арены бывшего авангарда — это зависит уже от всего общества.

«Контуры перестройки» 28.05.90

 

Чтение восьмое. НОЧНАЯ ОХОТА

Из цикла «Руины»

В. Молчанову

1991

 

Репортаж девятый. НРАВСТВЕННОСТЬ И КПСС

(Беседа с народным депутатом СССР Александром Щелкановым)

Я давно вынашивал идею поговорить с кем-то о КПСС. Мне, как и многим, уже было ясно, что партия становится главным препятствием на пути демократических преобразований в нашей стране.

Кандидатура для такого разговора возникла весьма неожиданно.

Как-то в одной из передач Ленинградского телевидения — это была беседа «трое на трое»: три народных депутата СССР и три партийных функционера — мало кому известный тогда (кроме ленинградцев, конечно) народный избранник Александр Александрович Щелканов высказал вслух мысль, до того еще не звучавшую, по-моему, в телевизионном эфире. Он сказал, что единственное и самое разумное, что остается партии коммунистов на сегодняшний день, — это заявить о своем самороспуске. Я тогда же (это было, кажется, в январе 90-го) подумал, что Щелканов, наверное, тот, кто мне нужен для задуманного разговора. Через ленинградских знакомых узнал его телефон, и когда Александр Александрович в очередной раз приехал в Москву на сессию Верховного Совета, мы с ним встретились.

Запись нашей беседы прозвучала по радио «Свобода» в программе «Контуры перестройки» (ее ведет Владимир Дмитриевич Маленкович) где-то в июне 90-го. И вдруг через какую-то неделю-другую я узнаю, что Александр Александрович победил на выборах председателя Исполкома Ленсовета. Не скрою, мысль о том, что я «угадал» в Щелканове достойного политического лидера демократических перемен, была для меня весьма приятна.

В получасовую программу радио «Свобода» вошла примерно половина нашей беседы. Здесь я ее привожу полностью.

— Александр Александрович, может быть, для начала вы немного расскажете о себе? Я вот, например, не знал, что вы — капитан первого ранга запаса…

— Военным моряком я стал после окончания Ленинградского кораблестроительного института в 63-м году — был призван в кадровый состав военно-морского флота так называемым добровольно-принудительным способом. Без желания и без согласия. Отдал родине 25 лет лично календарной службы (27 с небольшим — общей) и в декабре 88-го года по состоянию здоровья уволился в запас в звании капитана первого ранга.

— А что это значит — вы командовали кораблем или?..

— Я военный инженер, проектант оружия. В самых различных ипостасях на протяжении почти всего срока службы занимался в основном этим делом.

— А кто вас выдвинул кандидатом в народные депутаты?

— Когда я баллотировался, то в документах звучало иное: «грузчик ленинградской торговой фирмы “Березка”»… Дело в том, что, будучи демобилизован 15 декабря 88-го года, я имел три месяца на трудоустройство, и к 15 марта у меня истекал этот срок. Все попытки в течение трех месяцев устроиться на работу по специальности остались безрезультатными. Причем отнюдь не потому, что я уже тогда вышел из партии. В тот период, вы, наверное, помните, проходила штатная реорганизация, и приемы в научно-исследовательские и проектные институты были прекращены до 1 мая. Я обращался в несколько серьезных организаций такого типа с предложениями своих услуг и своих двух высших образований и нище не пригодился. Везде был один ответ: ждите, ждите, ждите, а 15 марта у меня истекал срок…

— Двух высших образований?

— Я, уже находясь на службе, в 77-м году закончил еще военный институт иностранных языков…

— Александр Александрович, если вы не возражаете, я хотел бы поговорить на тему, которую для краткости можно назвать так: нравственность и КПСС. Сколько лет вы были членом партии, когда вышли из нее и, конечно, по какой причине?

— Жесткое сочетание — нравственность и партийность. Я постараюсь исключить личный момент: несправедливость КПСС лично ко мне. Нельзя не учитывать, что у нас и в КПСС и в обществе в целом еще масса стариков (я называю этих людей именно стариками, не ветеранами, а стариками, потому что это люди, человеческое начало прежде всего), и я вижу совершенно безысходную боль и тоску в их глазах. Поэтому нам ни в коем случае нельзя становиться экстремистами при обсуждении партии в целом, а нужно знать, что в ней тоже люди, простые люди. И большинство-то в партии все-таки составляли, особенно в те страшные периоды, 30-60-е годы, люди, верившие в нее, находившиеся внизу и преданные не столько партии, сколько самому делу. И обязательно надо учитывать их состояние, их настроение, их отношение и пытаться для них искать объяснение ситуации, а не противостоять в целом партии как таковой.

Вот уже и проблема нравственности… А насколько нравственно мое поведение? Особенно часто этот вопрос звучал в процессе предвыборной кампании и был Одним из самых «интересных» (именно в кавычках) для тех, кто категорически не хотел допустить меня до депутатства. Вопрос поднимался на каждой встрече с избирателями по нескольку раз, притом поднимался очень интересно: раздается выкрик — и человек исчезает, он уже боится дискутировать…

Итак, я вступил в партию в 81-м году, мне было 42 года, и часто мне сейчас говорят, что этот поступок безнравственный. Пробыл я в партии семь лет, и в 88-м, в конце года, подал заявления о выходе из КПСС.

Сначала — зачем я в нее вступил… Я категорически был и остаюсь противником КПСС в частности и партийности вообще, что далеко не всеми принимается. Многие политологи и серьезные, как они себя считают, ученые-обществоведы обвиняют меня в безграмотности за то, что я не жалую никакие партии и в общем-то исповедую' как высший тип демократии общество беспартийное. Но это отдельная тема. Сам я подался в партию, потому что исчерпал возможность реализации минимальных способностей, отпущенных мне природой. Я не мог их реализовать, не будучи членом партии. Слава Богу, теперь этого уже никто не скрывает. Невозможно было без красной книжечки в кармане тогда двигаться дальше. Буквально: если ты партийный, ты получаешь право подписи, поднимаешься на следующую ступень, и тогда твой голос может быть услышан, тогда с тобой мало-мальски считаются. Хотя это тоже еще совсем не та ступень, на которой вершатся государственные дела.

И вот в этой ситуации, после долгих и серьезных раздумий, после настойчивых рекомендаций людей, которым я верил, людей нового типа, я принял решение — и отвечаю полностью за это — вступить в партию. Вступить для того, чтобы попытаться — обращаю внимание — не партию оздоровлять изнутри, нет, у меня таких мыслей не было, а для того, чтобы все-таки реализовать свои возможности, приобретя то право, которым, к сожалению, тогда торговали. Шла самая настоящая торговля: вступаешь в партию — за это тебе следующая должность, за это тебе следующее звание и так далее. Мне звания не нужны были, мне нужно было попытаться расширить диапазон реализации своих возможностей, в частности в практике проектирования и внедрения оружия, кстати весьма порочной до сих пор.

И буквально два слова о выходе из партии.

После того, как в 85-м году были объявлены преобразования — якобы по инициативе партии, — я с этим не согласился. Не согласен и сейчас… Простите, создали это люди, которые дальше не могли терпеть развал всего. А одному из партийных лидеров стало ясно, что либо надо что-то поменять искусственно, либо вся система в целом загремит… Вот только и всего.

Не по инициативе партии пошли перемены — партия открыла только форточку, чтобы дать возможность лишь вздохнуть…

К сожалению, по мере продвижения так называемой перестройки я убеждался, что дальше слов мы не движемся. Продолжается бесконечное самовосхваление, возвеличивание собственной руководящей роли, претензии на истину в последней инстанции и так далее. В итоге, выплеснув наболевшее, я подал заявление о выходе из партии. Основная причина — расхождение между словом и делом, остающееся как основной принцип.

— Несколько месяцев назад в телепередаче «круглого стола» с участием народных депутатов СССР Денисова, Собчака и вас, с одной стороны, а с другой — ленинградских партийных функционеров я услышал от вас, что единственный на сегодняшний день выход из создавшейся ситуации для КПСС — это самороспуск. Подобное суждение в открытом эфире, по-моему, звучало тогда впервые. Это действительно единственный выход, если исходить из нравственных принципов. А недавно, выступая на 21-м съезде ВЛКСМ народный депутат РСФСР Владимир Лысенко привел результаты опроса общественного мнения, проведенного Московской высшей партийной школой, из которого ясно, что за роспуск КПСС выступает уже значительное число опрошенных. Значит ли это, что идея самороспуска уже начала, говоря революционным языком, овладевать партийными массами?

— Я не могу претендовать на доскональное знание ситуации, возникшей сегодня в партии, и на оценки этой ситуации. Но вот смотрите, 21-й год, январь. Ленин пишет: «Надо иметь мужество смотреть прямо в лицо горькой истине: партия больна, партию треплет лихорадка. Весь вопрос в том, способен ли этот организм в несколько недель до партсьезда и на партсъезде излечиться и сделать повторение болезни невозможным, или болезнь станет затяжной и опасной?» Январь 21-го года. Та же ситуация, в которой мы находимся и последние полгода.

Самороспуск… Прежде чем говорить, насколько овладела эта идея партийными массами, определим коротко механизм самороспуска с двух диаметрально противоположных позиций.

Партия не может существовать без первичных партийных организаций и без съезда. Поэтому я эти две крайние точки и возьму.

Итак, самороспуск снизу… Он происходит не потому, что разложилась ячейка, а из-за решения коммунистов не платить взносы в вышестоящую организацию. Вот тот механизм, с которого начинается самороспуск снизу. Большинство организаций решает так поступить, пуповина режется — перестает существовать весь административный аппарат.

Второй вариант — самороспуск через съезд. Правомочные и полномочные представители низовых организаций решают на съезде, что с такого-то дня партия в таком виде перестает существовать. Вот два механизма реализации самороспуска, о которых может идти речь.

Излечилась ли партия с января 21-го, стала ли нравственно здоровой? Нет, мы убеждаемся, что наоборот — по сравнений) с 21-м годом уровень нравственности в партии стал несравненно ниже.

О самороспуске говорят много, но идея эта еще не овладела массами.

…Обращение ЦК — страшнейший документ, который говорит о том, что с нравственностью в партии ничуть не стало лучше, если не хуже. Больше того, этот документ плюс платформа партии к предстоящему съезду показывают, что ленинский диагноз 21-го года забыт и не признается, что партия действительно больна. Эти документы говорят о том, что о роспуске через съезд не может быть и речи, это исключено. Более того, я возьму на себя смелость утверждать, что в ближайшие пять лет о роспуске партии разговора не будет. То руководство, которое все еще остается на своих постах, сделает все, чтобы роспуска не произошло.

— Как теперь принято говорить, мы все — дети своего времени. Времени, когда нравственные начала либо дремали в людях, либо совсем атрофировались. Многие совестливые люди, словно пробудившись от спячки, выходят сегодня из партии. А есть и те, кто остается в КПСС только для того, чтобы противостоять консервативным силам, которые тянут партию к неосталинизму, хотя по моральным соображениям они готовы выйти из КПСС хоть сегодня. Как, исходя из этических принципов, оценить поступок этих людей?

— А если еще прямее ставить вопрос, то не мостят ли они, при всех своих благих намерениях, дорогу в ад? Я уже ответил поступком. Не счел возможным, несмотря на все призывы реорганизовать родную партию, оставаться в КПСС. Почему я предпочел такой шаг? Потому что принципиально расходятся взгляды (сознательно не употреблю понятие «идеология» — ее на деле уже нет), проповедуемые партийной верхушкой, с той духовной, нравственной насыщенностью, которая восстанавливается в пробуждающемся обществе. Они принципиально различны, конфронтационны и несовместимы. И пытаться примирить их за счет внутренних усилий преданных марксистским идеям фанатов-одиночек в моем представлении нереально. Считаю более конструктивным говорить честно о тех внутренних болезнях, которые есть в партии до сих пор, показывать, ставя и обостряя вопросы до беспредельности, что, несмотря на пять лет перестройки, пять лет разговоров, реальная ситуация в партии такова, что после обращения ЦК, полтора месяца тому назад, началась самая настоящая чистка. Еще два-три месяца назад, до этого обращения ЦК, людей, выходящих из партии, поругивали, а то и старались облить грязью, показать, что они предают партию. После обращения стали совершенно четко отпускать всех, кто хочет уйти. Идет самая настоящая чистка. Выгоняют, ищут мало-мальски достойные пути, чтобы выгнать из партии. Возьмите, к примеру, судьбу майора Лопатина. Вы же, наверно, читали выступления тех, кто ратовал за его исключение? Чудовищно, бред самый настоящий!

— Александр Александрович, сейчас мы переживаем период, когда разложение общественной морали видно, что называется, невооруженным глазом. Как вы думаете, не является ли доминирующая в обществе безнравственность той средой, в какой только и может существовать партия, доведшая страну до экономической и нравственной катастрофы, да еще без зазрения совести претендующая на роль авангарда?

— Я бы еще заострил: а почему до сих пор вот эта худшая часть партии (почему-то худшее, как наиболее легкое, всегда всплывает на поверхность) управляет государством, стоит во главе всего и вся? Казалось бы, сейчас уже всем ясно, что не Сталин и не Брежнев довели страну, государство, народ до этого состояния опустошенности — довела партия со всеми своими идеологическими «ценностями». Но, вопреки очевидному, партия упорно продолжает настаивать на своей руководящей роли…

Вчера на Съезде народных депутатов России предсовмина Власов закончил отчетный доклад традиционным восхвалением коммунистической партии. Я, естественно, не цитирую, но смысл такой: только формирующаяся российская коммунистическая партия консолидирует здоровые силы и восстановит исторический и экономический облик России. О чем говорить дальше? В какой среде может сегодня существовать такое? Конечно, только в безнравственной…

Зал, в котором работает съезд депутатов России, рассчитан, как известно, на 2400 мест (1500 мест внизу, 900 мест наверху). Российских депутатов 1000. Народные депутаты СССР имеют право присутствовать на этом съезде с правом совещательного голоса. Но их загоняют наверх, на балкон, где нет ни одного микрофона. Кем же заняты тогда те 500 мест внизу? На них восседают председатели исполкомов, секретари райкомов, горкомов, обкомов и т. д. Номенклатура и создает мощный фон поддержки выступлений, подобных вышеупомянутому. Партийная верхушка не только поддерживает «нужные» выступления, но и контролирует все выступления вообще и формирует мнение зала. Несколько раз в процессе заседаний председательствующий обращался к верхам: «Прекратите шум на балконе!» Но я сижу на балконе — там тишина. Спускаюсь в перерыве в зал (благо, что хоть в перерыве стали туда пускать), начинаем разбираться… Оказывается, представители партаппарата сидят под балконом, как в раковине, и создают мощнейший, противодействующий демократическим настроениям фон. Оттуда идут захлопывания; затопывания, выкрики «Позор!». К примеру, такой была реакция на уход представителей Демократической России с заседания в знак протеста на резолюцию по Литве. Вот как конкретно, на практике проявляет себя та среда, в которой сегодня только и может существовать партия. Политбюро и партийное руководство на всех уровнях по-прежнему имеют партийные связи, пронизывающие весь управленческий аппарат. Не секрет, что тот постоянно подпитывается партийными структурами. Это и продвижения Цо должности, и подачки за послушание то в виде квартиры, то в виде машины, то в виде продуктов, и, наконец, выдвижение в руководство России, страны и так далее. Разумеется, осуществлять диктат одной партией — проще, легче и результативнее. Именно эта «агрессивно-послушная» среда, пронизывающая страну, общество и народ, сохраняет уродливую партийно-государственную структуру.

— Александр Александрович, как вы считаете, не помог ли роспуск Польской объединенный рабочей партии нашим соседям выйти из аналогичного с нашим кризиса?

— В Польше все намного легче. И страна меньше. Разумеется, роспуск ПОРП сделал свое дело. Если же вернуться к нашей ситуации… Еще год назад, когда мы начали борьбу за ликвидацию 6-й статьи Конституции, я предупреждал: это только первый маленький шажок. Или тот маленький ключик, которым мы отомкнем замок, но не откроем тяжелую, на заржавевших, скрипучих петлях, дверь. Подступаться к ней придется все равно с ломом — похоже, замок заржавел настолько, что, даже убрав язычок, саму дверь не задвинешь..

Мне кажется, что сейчас уже вопрос о самороспуске партии не имеет принципиального значения. Конечно, если бы это произошло, моральный климат страны очистился бы. Но является ли вопрос о самороспуске партии решающим на сегодняшний день? По-моему, Нет. И именно потому, что уже пошел мощный рост общественных движений. -

— Недавно в своей статье «Мы грабим награбленное» («Литгазета» от 9 мая) народный депутат СССР Юрий Черниченко рассказал о том, как они с Ивером Райгом, народным депутатом от Эстонии и секретарем Комитета по аграрным вопросам Верховного Совета, хотели огласить декларацию о признании сталинской коллективизации преступлением против человечности. Процитирую далее: «Преступление против человечности? — предупреждающе покачал головой один очень большой чиновник. — А ты знаешь, что это подходит под определение геноцида? Партия и геноцид? Ты подумай… — А я одно хочу знать: было или не было?» Фашисты во время второй мировой войны уничтожили в концлагерях шесть миллионов евреев. Это всем миром признано геноцидом. Во время коллективизации — с 29-го по 32-й годы — людей погибло почти в два раза больше! И это по инерции считают всего лишь «перегибом»! Как вы думаете, Александр Александрович, не является ли неверие в перестройку, которое охватывает все больше людей, опосредованной нравственной реакцией на безнравственность тех высоких партийных чиновников, все еще руководящих нами, об одном из которых упомянул Черниченко?

— На уровне среднего гражданина (без всяких обидных обобщений) здесь, по-моему, все проще. Разочарование в перестройке связано с ухудшением бытия. С тем ухудшением бытия, которое В обратной пропорции опережает восстановление морали и нравственности в обществе. То есть, с одной стороны, резко ухудшается Всизнь, с другой — мораль и нравственность восстанавливаются чрезвычайно медленно. Но не следствие ли это геноцида, о котором вы спрашиваете? Я склонен толковать его в гораздо более широком смысле. Репрессии 37-го года — это только как бы видимая часть айсберга уничтожения собственного народа. Геноцид существовал все 73 года большевистского режима. Большинство населения страны, громадный интеллектуальный потенциал, который мог и должен был способствовать развитию общества в целом, оттеснялся от политики: вы занимайтесь наукой, раз вы беспартийные, а мы будем заниматься идеологией, общественными вопросами. Громадный технический потенциал способных людей, не принимавших правил игры, отлучался от решения важных вопросов. За редким исключением, карьеру невозможно было сделать без партбилета.

Итак, те, кто видел несуразность в действиях тоталитарной партийной системы и не мог примирить ее с совестью, даже при блестящих способностях не могли их реализовать. Это тоже геноцид, геноцид второго и третьего плана. Не только физическое уничтожение людей, но и отстранение интеллекта от политических вопросов, от технико-экономического прогресса нанесли непоправимый ущерб стране. Вторично и третично уничтожалась великая нация. И оказалась в ряду слаборазвитых стран.

— В мартовском, 13-м номере «Огонька» за 90-й год опубликована беседа корреспондента журнала с политологом Георгием Хаценковым, консультантом отдела партийного строительства и кадровой работы ЦК КПСС. Говоря об управлении страной, государством, политолог заявляет: «Управляет верхний ее (то есть партии) слой от имени партии». Если перевести это на нормальный язык, получается, что управляет Политбюро. Правда, об этом давно известно, но официально в печати заявлено, по-моему, впервые. И еще из этой беседы: «Когда власть будет на самом деле у Президента, у Съезда, у парламента; у правительства, у Советов, тогда изменится и вся система представлений о государственной, общественной и политической жизни».

Итак, на самом деле власть не у Президента, а у Политбюро. И это не ошибка политолога. Лигачев на съезде комсомола сказал об этом достаточно определенно. Значит, снова аппаратные хитрости, обман народа? Что вы на это скажете?

— Хитрости ли? Я думаю, здесь все серьезнее. К хитрости прибегают, когда нужно решить какой-нибудь маленький, сиюминутный вопрос. Слукавить, а не обмануть по большому счету. Хитрость — это мышление лисицы. Здесь гораздо хуже. Здесь сознательный обман. Идут на все, лишь бы сохранить статус-кво. Но может ли кучка людей, при любых билетах и силуэтах, претендовать на истину в последней инстанции, на управление всем громадным, талантливым народом? Цепляясь за власть, эта кучка реально не чувствует той ситуации, какая сложилась в обществе. Ситуация для Политбюро парадоксальная. Партийную верхушку в народе уже матом кроют, а ей, как говорится, все божья роса!.. Не знаю, искренне или нет твердит номенклатура, что массы ее поддерживают. И не сдвинешь ее с этого! С упорством, достойным лучшего применения, партийная элита старается сохранить все как есть. Отсюда и их платформа. Не поиск контакта со всем народом страны, не движение с открытой душой к людям, навстречу переменам в обществе… Обычная демагогия о «чести, уме и совести».

Отсюда и расхождение оценок. Мы с вами думаем: да, ребята, плохи ваши дела. Нет, убеждены они, и стараются всеми способами удержаться у власти. Отсюда уступки президентскому правлению, многопартийности… Они полагают, что уступают на время, а до норы будут помыкать и Президентом, и малыми партиями…

— Еще один отрывок из этого огоньковского материала. Корреспондент спрашивает: «А есть ли целесообразность обновлять КПСС, потерявшую авторитет, приведшую общество к кризисному состоянию?» Политолог отвечает: «Сегодня партия реально находится у руководства страной. Недопонимание этого может привести к большим потерям и гражданской войне».

Итак, верхний слой, который от имени партии правит страной, то есть Политбюро, при нашем недопонимании этого факта может ввергнуть страну в пучину гражданской войны? Я правильно понял уважаемого политолога? Что вы скажете на это?

— Как говорится, надейся на лучшее, но будь готов и к худшему. Безумцы не остановятся перед новым 37-м годом, террором И гражданской войной. А реалисты попробуют «красиво» решить ситуацию в стране, без ввержения ее в гражданскую войну. К примеру, за часть золотого запаса закупаются товары массового спроса И насыщается рынок. И объявляют, что решение это приняло Политбюро. Это сейчас в силах партии — погасить недовольство и снова вознестись на пьедестал. Больше сейчас никто не способен принять такое решение, потому что партия все еще у власти. А гражданская война — самоубийство. Она стала бы агонией режима. Сейчас у Политбюро еще есть шанс «красиво» выйти из игры.'

— И последний вопрос. Недавно в «Комсомолке» ректору Московской высшей партийной школы Вячеславу Шестаковскому был задан такой вопрос: «Скажите, пожалуйста, если в будущем — ну, всякое может быть — состоится что-то наподобие общественного суда над партией за деформацию социализма, за коррупцию, за экономическую разруху, за репрессии — вы бы разделили ответственность партии за все это?» То есть гипотетическая возможность общественного суда над партией уже, что называется, носится в воздухе. Как вы думаете, состоится ли когда-нибудь подобный суд?

— Помните, в начале нашего разговора я сказал, что партия — это масса людей, для которых все, что происходит сейчас с КПСС, является личной болью, личной травмой, личным горем. Суд над партией — это значит суд над всеми: и над теми, кто уже ушел из нее навсегда, в том числе и через застенки ушел, и через окопы…

— Но судить ведь будут верхушку партии, ее идеологов и палачей…

— Но чей суд: остальной партии над своим руководством или народа? Вероятно, все-таки всего народа. Реально ли это сегодня? Нет. Говорить об этом можно, но это лишь предпосылки на будущее. «Суд» и «законность» близнецы-братья. «Народный суд», «суд общественности» нас уже не устроит. Когда судят за геноцид, это не суд общественности, это реальный суд. А коли так, то мы к нему должны подходить с позиций законности. Значит, если говорить о суде как о чисто юридической акции, то сначала мы должны сформулировать обвинение, определить состав преступления, сроки этого преступления… Пока что это вряд ли возможно.

А что касается суда общественности — он начался и его не остановишь. Суд истории еще грядет, но часы уже пущены. Выход из партии — это уже суд. Каждый должен спросить с себя. Я, например, полностью считаю себя виновным за конформизм. Дальше разговоров на кухне и на семинарах я не шел. Хотя я вот сейчас понимаю, что можно было и нужно было бороться…

— То есть уходить в диссиденты?

— Да, надо было… По собственной инерции не вышел на людей, с которыми можно было объединить усилия… Главная моя вина — не членство в партии, а непротивление тому злу, которое она несла.

Осознание боли, греха, ошибки, осознание и покаяние непременно ведут к очищению. Осознаем же, каждый своей мерой, пусть не виновность, пусть соучастие во лжи, в которую нас втянули. И не только уясним себе это, но попытаемся заново, на нравственной основе, возводить основы бытия, потому что руины уже не поднять, — тогда и только тогда мы возродимся.

«Контуры перестройки» июнь 1990

 

Чтение девятое. ОТЕЦ И СЫН

Из цикла «Руины»

Памяти Ю. К.

1988

 

Репортаж десятый. ПИСАТЕЛИ И ПОЛИТИКА

(Размышления во время XXVIII съезда КПСС)

Побывавший недавно в нашей стране писатель Владимир Максимов на встрече со студентами МГУ высказал мысль, которая при всей своей простоте объясняет очень многое из происходящего сегодня в нашем обществе. А сказал он всего-навсего, что на Западе давным-давно знают и о чем нашему широкому читателю становится известно только сегодня. Конечно, немало и тех, кому был доступен «тамиздат» или кого желание докопаться до основ побуждало и в наших зашторенных условиях находить правдивую информацию. Такие (к ним отношу и себя), читая на страницах сегодняшней отечественной печати, скажем, очерки философа Александра Ципко «Почему заблудился призрак?», или очерки Бориса Васильева «Любить Россию в непогоду» и ответ на них в журнале «Даугава», иди слушая острые выступления народных депутатов России, наверное, удовлетворенно вздыхая, восклицают: «Ну, наконец-то!» И закрадывается робкая радужная надежда, что вот теперь-то уж люди прочтут, услышат, поймут, что с ними произошло, поймут, как долго и беззастенчиво их оболванивали, и не захотят больше такого. Нас ведь и сейчас пусть не так бездарно, как раньше, но все-таки обманывают.

Но вот парадокс. Многие не хотят остановить столь любезную для их мозгов процедуру, явно не представляя, как жить без нее. Им все едино, что зубы перед сном почистить, что в дни особых торжеств венок возложить тому, кто «и теперь живее всех живых». Казалось бы, отреклись от него, а веночки не переводятся.

Кто-то скажет: «Как это отреклись? Ничего подобного. Его ученье хотя и не всегда верно, но все равно “живее всех живых…”»

Но как же не отреклись, когда мы провозглашаем примат общечеловеческих ценностей над классовыми? А у нашего основоположника все было наоборот. Поэтому он и произвел переворот (простите за невольную рифму «наоборот — переворот»), будучи убежден, что пролетариат — могильщик буржуазии. А теперь, семьдесят с лишним лет спустя, мы говорим совершенно противоположное… Вот и от плакатов многих, видимо, придется отказаться, например от такого: «Великий Октябрь». Эпитет тут явно не тот, так как (процитирую из упомянутых очерков Александра Ципко) «Октябрь по своей социальной сути был контрреволюцией, он был направлен против тех свобод личности, которые принес России Февраль». Ну а что принес Октябрь — известно теперь многим. Но по-прежнему для этих многих он «великий»… А может быть, это тот самый случай, когда, как точно подметил автор первой поэмы о Ленине, говорят одно, а подразумевают другое?..

Господи, сколько же лет в нашей стране занимаются этим дву-смыслием? Результат революционной работы большевиков по созданию нового человека — хомо советикус, — еще предстоит проанализировать и осознать. Но некоторые предварительные итоги подвести уже можно.

До недавнего времени бездарная советская политика (вспомним хотя бы Кубу и Афганистан, бесконечную продовольственную программу) заставляла даже поэтов жертвовать лирикой ради гражданственности. Строчка «поэт в России больше чем поэт» (продолжу: прозаик больше, чем прозаик, публицист больше, чем публицист) не родиться просто не могла. А когда у нас началась гласность, тут в политику, в общественную деятельность буквально хлынула волна литераторов, ставших моментально заметными фигурами на политической сцене. Да иначе и не могло произойти, так как это — люди талантливые, а конкуренция со стороны политиков как таковых была не ахти какая:

Но на этой волне туда же, в политику, в общественные движения ринулись и те, кто и в литературе-то ничем особо себя не проявил, кроме как активным участием в знаменитых номенклатурных писательских играх. И расцвела литературная демагогия…

Иные вещали откровенные глупости, иным сказать просто нечего, но они «не могли молчать» и поэтому тоже внесли вклад. Тут, я думаю, немаловажную роль сыграла самая читающая в мире страна, как губка, впитавшая за 70 с лишним лет такой муры, что напрочь разучилась отличать словоблудие от чего-либо стоящего. Это же обстоятельство вдохновляло тех, кто без тени сомнения в своей избранности, опьяненный самодовольной уверенностью в значимости сказанного или написанного им слова, появлялся на телеэкране или на страницах популярных изданий.

И вот сегодня началось то, что не могло не начаться: люди стали терять интерес к еще вчера запрещенному и недоступному… Недавно на первых Солженицыной» чтениях в большом зале Центрального дома литераторов сидело… человек сорок.

Люди устали. Устали от говорильни, результатом которой не стало ничего, кроме незапрещения самого словоизлияния. Кажется, мы вновь готовы влиться в нынешний вялотекущий прогресс.

Хомо советикус ко всему привычен. Жили же мы в стагнации, правда с более или менее заполненными прилавками. И вот перестройка затягивается болотной ряской карточной системы… Но нет таких вершин, которые бы не покорили большевики. Тем более, что у них есть новая надежда — недавно созданная Компартия России во главе с ее Первым секретарем Иваном Кузьмичем Полозковым. Он же пообещал нам, что сумеет держать ситуацию под контролем. А раз пообещал — значит, знает, как это делается. У нового поколения коммунистов слово не должно расходиться с делом. Надо только верить. В Россию, которую, как известно, умом не понять… Верить, что у нее есть свой путь, как сказал недавно в телевизионной проповеди главный редактор «Литературной России» Эрнст Сафонов, и чтобы не мешали идти по этому пути. И не надо России никого догонять и перегонять, а надо двигаться своим путем. Да, только своим. И верить в этот путь… и еще в партию. Как верит в нее поэт Давид Кугультинов. В статье «Услышим ли время?» («Литгазета» от 27 июня) он утверждает, что вопросы типа «быть ли партии?» лукавые и суетные. «Да как же ей не быть, партии, если она есть!?» — восклицает поэт. Он знает обо всех (или почти всех) преступлениях большевиков перед народом и поэтому призывает: «Мне хотелось бы, чтобы съезд признал ошибки партии. Покаянйе не ради покаяния, а ради того, чтобы сделать невозможным повторение».

Двадцать восьмой съезд КПСС, как известно, проголосовал против предложения ленинградца Юрия Болдырева рассмотреть вопрос о политической ответственности партии перед народом. Недаром говорят: «Знает кошка, чье мясо съела…»

Итак, съезд большинством голосов признал, что партии не за что каяться. Но, думаю, это не поколебало веру Давида Кугультинова. Раз уж устояла она, несмотря на все преступления большевиков, то неосуществившееся покаяние, конечно, не в силах эту веру подорвать. Трудно, разумеется, отречься от веры всей жизни. И это можно понять. Трудней согласиться с молодым писателем, который заявляет, что он на стороне тех, кто имел несчастье верить. Об этих последних очень точно сказал Александр Ципко в упомянутых уже очерках: «Слепая вера может быть и от элементарной лени. Она освобождает от необходимости думать о мучительных противоречиях человеческой истории и души человека. Она защищает от тяжелых мыслей, от той правды, которая неприятна. В том, что в массе люди у нас не хотят истины, а хотят веры, можно убедиться и сегодня».

А еще было сказано о таких — «ленивы и нелюбопытны». И всю жизнь брать их сторону?.. Невеселую перспективу намечает себе молодой писатель. Но это, как говорится, дело хозяйскор. Хотя в нашем писательском хозяйстве долгое благоденствие различных мифов чревато потерей читательского интереса к современной литературе. А примеры рассуждений писателей двух далеких друг от друга поколений как раз из области мифотворчества. А еще эти рассуждения, как и воскресную проповедь Сафонова, можно, думаю, отнести к тому самонадеянному упоению возможностью «отметиться», которое, кроме девальвации писательского слова, ничего больше в себе не несет. Сдается мне, что отечественному читателю скоро останется только одно — повышать и без того рекордный тираж еженедельника «Аргументы и факты».

«Поверх барьеров» 10.07.90

 

Чтение десятое. ЯЗЫК

Из цикла «Руины»

1988

 

Репортаж одиннадцатый. 

«

В ЛОГОВЕ ГОЛОСА»

(Беседа с поэтом Юнной Мориц)

— Юнна Петровна, если исходить из хронологии последних ваших публикаций, то невольно возникает вопрос: не переходите ли вы на прозу?

— Да, уже лет двадцать, наверное, время от времени я пишу странные такие рассказы, как бы очень короткие. Короткие за счет уплотненности повествования. Вместе с тем довольно пространные за счет, я сказала бы, емкости каких-то обыденных и вместе с тем мистических ощущений, которые въедаются нам в память. В семидесятые годы два рассказика чудом проскочили в журнале «Юность». Публикация так и называлась: «Два рассказа о чудесном». Но третий рассказ уже не прошел. Да и к этим двум рассказам у редакции было столько вопросов, продиктованных каким-то опасливым впередсмотрением, что я нашла небезынтересным тогда втянуть все эти редакционные вопросы вместе с моими ответами в текст своих рассказов. Но такое можно сделать только однажды, больше не захочется. Поэтому долгие годы я складывала свои рассказы в картонную коробку, где жили мои неопубликованные стихи, дневники, даже стихи для детей, загубленные бдящими моралистами. Конечно, я читала свою прозу близким друзьям, чье мнение для меня очень дорого. И хотя рассказы мои совершенно невинны с политической точки зрения, я знала прекрасно, почему их не печатали.

Теперь я вынула из коробки четыре рассказа. Их опубликовали очень быстро да еще и спасибо сказали. И вот что удивительно: это меня озадачило… За долгую жизнь я так привыкла к атмосфере разноса, что теперь мне кажется, если меня не бранят, значит, я сделала что-то не то…

— Вероятно, вы это не совсем серьезно говорите?

— Да нет, уверяю вас, совершенно серьезно. Ведь это очень трудно — жить в атмосфере, где уже нет подозрительности, страха, где нет черных списков, в которых я состояла долгие годы. Наверно, так же трудно привыкнуть жить в этой атмосфере, как космонавту освоиться в состоянии невесомости. Я говорю совершенно серьезно.

Рто для меня очень важные проблемы. В атмосфере всех этих запретов, черных списков, чтения в мозгах я научилась как-то существовать. Моя внутренняя свобода была защищена какими-то особенными представлениями об устойчивости человека в этих условиях. Теперь они совершенно не нужны, и это представляет особую трудность.

— Теперь, когда многие прежние страхи позади, Алла Марченко в своеобразном микрообзоре, названном «А не грядет ли дека-ранс?», пишет: «Боюсь, и в журналах на стихи ныне посматривают как на подверстку, тиражей не делающую». Что вы скажете по поводу этих новых страхов?

— Совершенная ерунда! По-моему, это типичный пример того, как любят критики преувеличивать. Сегодня, конечно, главное массовое чтение — публицистика, проза и политизированная проза. Но язык не повернется сказать, что стихи Чичибабина, Домбровского, Шаламова, Слуцкого, Лиснянской, Лосева, Цветкова, Корнилова, Даниэля, Ратушинской, Соколова — что это подверсточный материал. А прекрасные публикации Георгия Иванова, Набокова, Елагина, да всех и не перечислишь! Конечно, миллионный тираж поэзия журналу не сделает никогда: такого никогда и не было. А если бы произошло, то стало бы настоящей катастрофой для самой поэзии. Замечу, что сегодня малоизвестный или средних способностей поэт может за месяц распродать на Арбате книгу, изданную за свой счет тиражом в пять тысяч экземпляров. И это огромный тираж по сравнению с тиражами поэтов серебряного века, например. И зачем же поэзии равняться на тиражи публицистической литературы?.. Этого быть не должно.

— А вместе с тем сегодня только и говорят о политизации всего и вся, и поэзии в том числе, боясь, что эта политизация набьет оскомину читателям. И вот уже слышатся сетования, что сейчас, увы, ни у кого не прочтешь что-нибудь типа «шепот, робкое дыханье»…

— У меня есть ощущение того, что мера политизации поэзии во все времена одинакова. И сегодня ничуть не более, чем 15–20 лет тому назад. Просто сегодня слышимость лучше, и это в центре внимания как бы всей страны. Я думаю, что политизация в поэзии имела место и в те времена, когда во главу угла ставилось, например, творчество так называемых тихих лириков, которых всегда противопоставляли эстрадным поэтам. Вы посмотрите, вот что интересно: поэты, упорно причислявшие себя к так называемым тихим лирикам, вдруг ринулись бороться за власть в раю… Обнаружились их государственные амбиции, какое-то чувство обиды, обделенности признанием, громкой славой… Полезли какие-то совершенно мрачные комплексы. И что удивительно, это вдруг стало свойственно не эстрадным поэтам, а именно тихим лирикам… Я думаю, что многое объясняется также и тем, что шестидесятники-семидесятники считают себя людьми наипервейшей молодости и совершенно неисчерпаемой энергии, и они не видят в упор молодых. И даже если кому-то из молодых, заметьте, они помогают, все равно высока и непроницаема стенка, прервана связь между поколениями и настоящего, глубокого понимания совершенно нет. А я думаю, что когда мы пришли в литературу, нас лучше понимали и Заболоцкий, и Пастернак, и Ахматова. Гораздо лучше они нас понимали, чем нынче понимают шестидесятники молодые поколения, которые пришли вслед за ними.

А «шепот, робкое дыханье» — оно есть всегда, только не в избытке, и чаще оно есть в книге, чем в периодике. Это естественно, таков обычай. И обычай этот ни хорош, ни плох — он объективен.

— Юнна Петровна, в 12-м номере «Огонька» за 1990 год в публикации «Исключение» — об исключении из литинститута поэта Геннадия Айги — я прочитал в показаниях некоего Шайкова (не знаю, правда, кто это) следующую фразу: «Он (имеется в виду Михаил Светлов) защищал студентку Мориц, которая употребляла нелестные выражения по отношению к советской власти». Не могли бы вы немного подробнее рассказать о том, о чем здесь сказано скороговоркой?

— Было дело, было. На третьем курсе меня выгнали из литинститута по такой вот формулировке: за нарастание нездоровых настроений в творчестве и зазнайство исключить для приобретения жизненного опыта… Мои нездоровые настроения нарастали в довольно-таки невинных стишках, а зазнайство — в категорическом нежелании разделять политические взгляды и художественные вкусы большинству, и тем более притворяться, что я их разделяю. Поэтому меня выселили из общежития, нигде не прописывали, выгнали из института, нигде не давали работы. Меня громили в своих статьях «Известия», «Комсомолка», «Литгазета». Мои однокурсники боялись со мной встречаться и переписываться. «Известия» опубликовали огромную-огромную статью обо мне. Называлась она «Нику-дыки». В ней цитировалось много моих стихов. Это было очень для меня хорошо, получилась как бы моя небольшая книга. Вообще вспоминать об этом я не люблю, поскольку мне не хотелось бы к моей сложившейся уже поэтической судьбе добавлять какие-то сенсационные факты, случаи, даже если они имели реальное место в моей жизни. Я не считаю, что поэт должен слагать легенды из своей жизни, превращая ее во что-то исключительное. Потому что в те же самые годы с другими людьми случались еще более трагические вещи. Я все-таки это тяжкое время пережила уже, и не могу сказать, что оно прошло для меня творчески бесплодно, нет. За многое я этому времени благодарна. И мне не хотелось бы ставить себя в какое-то исключительное положение по сравнению с другими людьми, которые тогда страдали гораздо больше.

— Ну, а чем все-таки закончилась эта история? Вас восстановили потом в институте?

— Меня восстановили в литинституте через два года. К этому прилагали усилия множество замечательных людей, и мне даже стыдно называть фамилии замечательных поэтов, музыкантов и художников, которые старались сделать «все возможное, чтобы я могла закончить литинститут. Однако, когда я защищала уже диплом, а моим дипломом была книжка, выходившая тогда в издательстве «Советский писатель», — «Мыс желания», рецензентом у меня, помню, был некий литератор Друзин. В свое время ходила такая эпиграмма: «А у Друзина душонка, как мошонка у мышонка». И он написал в рецензии, что я — упадническая декадентка и человек абсолютно разложившийся душой, и что самое ужасное — это то, что у меня большой талант, и что чем больше талант, тем больше вреда я принесу. Однако несколько поэтов привезли из Переделкина уже больного тогда Всеволода Иванова, который был председателем комиссии, он меня защитил и я диплом получила.

— Юнна Петровна, я хочу задать очень простой и одновременно очень сложный вопрос: как вам сегодня пишется?

— Это действительно очень сложный вопрос, поскольку это для меня самой еще тайна. Всегда трудно ответить на вопрос, даже что пишешь в данный момент, а тем более на вопрос, как пишется… В этом году в издательстве «Московский рабочий» выйдет моя новая книга. Она называется «В логове голоса», где много стихотворений я публикую впервые. Некоторые из них написаны недавно, некоторые написаны давно, но нигде прежде не печатались. Я надеюсь еще до конца этого года собрать книгу прозы.

— Один из прочитанных мною недавно ваших рассказов, «До и после недели рукопожатия», — это история о террористе и заложнике — для меня лично стоит как бы особняком по отношению к другим вашим рассказам. Он очень многоплановый, многое в нем опущено, так, во всяком случае, мне представляется. И вот в этом опущенном, как мне кажется, есть что-то, что перекликается с нашим сегодняшним днем. Или это только мои домыслы?

— Вы знаете, в одном из своих интервью Ионеско сказал, что его отец сперва был фашистом, потом коммунистом. И это отнюдь не свидетельствует о его крайней непоследовательности, поскольку он всегда шел в ногу со временем. Вот эта позиция многих людей, идущих в ногу со временем, чрезвычайно меня волнует, занимает и разжигает мое любопытство. А рассказ «До и после недели рукопожатия» как раз написан об идущих в ногу со временем. В нем человек сначала террорист, потом глава демократического государства, а все мы как бы заложники людей, идущих в. ногу со временем. И вот эта проблема нашего заложничества чрезвычайно меня занимает. Потому что люди, идущие в ногу со временем, стараются всех тащить за собой, в том числе и инакомыслящих. Их точки зрения, их планы, намерения и цели кажутся им единственно правильными и важными. Если вы посмотрите на всю нашу историю, вы увидите, как жестоко они осуществляли свои замыслы. Меня очень занимает, как эти люди, в прежние времена не отличавшиеся никакими склонностями к отваге, личной храбрости, к защите демократических убеждений, становятся сейчас впереди колонны, движущейся к демократии и гласности, как быстро они меняют свои взгляды. Мне, конечно, приятно, что они не несут уже ту демагогическую околесицу, которую несли прежде. Но я с большим опасением думаю о будущем, которое они нам готовят.

— А не беспокоит ли вас будущее нашей литературы, когда от имени народа и всех писателей России последний пленум Российского союза писателей обратился в Президиум Верховного Совета к Лукьянову с требованием отнять у Ананьева журнал «Октябрь»?

— На это-то я как раз смотрю достаточно оптимистически. Литература и наши писатели бывали и не в таких переделках. На долю литературы выпадало всякое. Что же теперь бояться, времена посадок кончились, а это было пострашнее. Кроме того, в течение двух месяцев те, кто обратился сейчас к Лукьянову, вели отчаянную пропаганду за своих кандидатов в народные депутаты, в Верховный Совет РСФСР, в Моссовет, в райсоветы. На стенах домов возле избирательных участков каждый день появлялись новые наклейки, которые гласили, что наше отечество в опасности, темные силы его захватывают, голосуйте за депутатов от общества «Память», от общества «Художников». И два месяца занималась этим делом «Литературная Россия». А что в результате? Народ сделал свой выбор и проголосовал за депутатов от Демократического блока. Ну, если народ сообразил что к чему, то есть надежда, что и глава Верховного Совета тоже разберется в этом нехитром устройстве и сообразит тоже что к чему, прочитав обращение Союза писателей РСФСР. Это же все очень просто.

«Экслибрис» 15.07.90

 

Чтение одиннадцатое. НОСТАЛЬГИЯ

Из цикла «Руины»

1987

 

Репортаж двенадцатый. «ПЕРИОД ПОЛУРАСПАДА ЗАКОНЧИЛСЯ, НАЧАЛСЯ РАСПАД»

(Беседа с режиссером Станиславом Говорухиным о его фильме «Так жить нельзя»)

— Станислав Сергеевич, вы, конечно, знаете, что самые жаркие споры, вызванные фильмом «Так жить нельзя», кипят вокруг мысли о том, что партию надо судить как преступную организацию. «За геноцид против собственного народа», как сказал кто-то из народных депутатов на российском съезде. И вот в статье «Порвать цепь зла» консультант международного отдела ЦК КПСС Валентин Александров («Советская культура», 1990, 23 июня) задается такими вопросами: «Кого же судить предлагает автор фильма? Ту партию, которую расстрелял Сталин? Или ту, которая восстала после его смерти? Ту, которая была при Ленине? Или ту, которая сейчас на четверть состоит из людей, вступивших в нее после смерти Брежнева! А потом, почему надо судить только партию, а не Советы, профсоюзы и комсомол — всех, кто что-то делал для этого строя! Кто же тогда окажется на скамье подсудимых, а кто за столом судьи? Ответ может быть парадоксальным, если исходить из текста фильма: на скамье подсудимых — весь народ… а за столом трибунала разве что один автор фильма». Что бы вы, Станислав Сергеевич, ответили на это консультанту отдела ЦК КПСС?

— Во-первых, по-моему, судить надо и тех и этих. И тех, кто расстреляй, — тоже. Кстати, суд посмертный может оказать на общество благотворное влияние. Я считаю: необходимо судить убийц царской семьи. Необходимо, хоть их давно уже нет на земле. Хотя в своем фильме я не призываю к уголовному суду над партией, я говорю, что, может быть, не надо вступать на путь слепой мести, цитируя академика Сахарова, тем более что нравственный суд над партией уже идет. Этот суд необходим. И над теми, кого уже нет, и над теми, кто есть. Нужно судить и Советы, и профсоюзы, и комсомол, потому что у нас не было других власть имущих организаций, кроме партии, как бы они ни назывались. Клевреты и помощники не играли никакой самостоятельной роли и выполняли указания партии. Живые или мертвые, партийные преступники должны быть осуждены. Тем более если говорить о тех, кто вступил при Брежневе или после Брежнева. Они уже знали, в какую партию вступают. До войны, в годы революции многие вступали по убеждению, скажем люди из народа, крестьяне, рабочие. Недостаток образования, узкий кругозор, наивная вера в торжество коммунизма… Если человек вступил по убеждению — что ж, его можно понять, тем более что это оставляет надежду, что когда-то он должен одуматься. Но те, кто вступил ради карьеры, они тоже должны быть осуждены нравственным судом. Вопрос этот очень сложный, и здесь, я думаю, нужно говорить о руководстве, а не о рядовых членах. Наше общество было так «мудро» организовано, что, не будучи членом партии, ты часто не мог заниматься любимой работой. Например — дипломат. Если ты не член партии — ты не можешь работать за границей, хотя у тебя к этому призвание и ты знаешь сто языков. Защищать родину не членам партии тоже можно с оговорками. Кто бы тебя назначил командиром подразделения, если ты не член партии? Вопрос чрезвычайно сложный, и, конечно, автор этой статьи передергивает, он неубедителен, не говоря о том, что и скучен. Ясно одно — человек хочет защищать партию любыми средствами. И ничего у него не получается и не может получиться.

— В этой же статье В. Александров добавляет, что называется, попутно: «Нюрнбергский процесс осудил не партию, а главных нацистских военных преступников, нацизм был осужден как человеконенавистническая идеология гитлеризма». Как бы вы назвали идеологию, которая выводит нравственные законы из интересов классовой борьбы, отдавая одному классу общества предпочтение перед остальными? Как можно назвать идеологию, утверждающую, что нравственно все, что служит укреплению коммунистической власти?

— Так бы и назвал. Назвал бы ее антинародной. И, конечно, есть здесь и главные преступники. Говорить обо всех членах партии бессмысленно. Должны быть осуждены посмертно или вживе именно идеологи, проводившие эту бессмысленную, антинародную линию. То, что партия антинародна, сегодня уже ни для кого не секрет. Это же весь народ знает. Можно выйти с микрофоном на улицу и спросить каждого. Кто-то, может, замнется, кто-то испугается и ответит обтекаемо, но никто не скажет, что партия служит интересам народа, слава КПСС и так далее. Нет таких людей. Антинародную ее сущность особенно обнажил и XXVIII съезд, и конференция Российской компартии, обернувшаяся ее учредительным съездом. По телевидению, в интервью с прохожими на улицах отлично видна была реакция народа. Люди возмущены, они видят, что партия, которая завела страну в тупик, сегодня не одумалась, не покаялась, ничего не осознала и ведет их туда же.

— Мне понравилась — в кавычках, конечно, понравилась — фраза одного ленинградского функционера. По телевидению шел какой-то очередной «мост», речь зашла о покаянии, и он сказал: «Время покаяния уже прошло!»

— Да, они не понимают, что Страшный суд впереди. И они толкают ход развития событий именно к этому Страшному суду. Не знаю, каким он будет, но он будет, если не одуматься и не покаяться.

— Эта тема для отдельного разговора, к которой мы обязательно вернемся, а сейчас такой вопрос. Вы, наверное, слышали по телевидению, что за превышение полномочий власти бывший первый секретарь Пражского горкома КПЧ осужден на четыре года Суд, который вы подразумеваете в фильме, предполагает тоже какое-то конкретное наказание или это только нравственный суд, общественное слушание, осуждение, дабы избежать повторения подобного в будущем?

— Конечно, я бы на последнем остановился. Я считаю, что но

вые суды уголовного характера могут нас далеко завести — вернуть в старые времена. Но осуждать чехов за то, что они не могут простить злодеяний, совершенных партийными функционерами, я не имею права. Они так решили, а это лучше, чем оставить без внимания эти преступления.

— Наше общество, похоже, на это не решится. Не решатся даже последовать примеру Монголии, где пленум ЦК МНРП исключил из партии приближенных к Цеденбалу лиц. А у нас все Гришины, Романовы, Соломенцевы и иже с ними прекрасно себя чувствуют.

— Я считаю — они должны остаться в партии. Они, как никто другой, дискредитируют эту организацию. Пусть там и будут. Если партия начнет освобождаться сейчас от таких людей, ее акции повысятся, чего бы не хотелось. Я не верю в партию и никакого укрепления ее не хочу.

— В интервью «Советской культуре» 2 июня вы сказали, что, если бы раньше прочитали письмо Ленина о том, как надо расправляться с религиозными деятелями, вы бы не так сняли эту картину. Если подробнее — что значит не так?

— Мы несчастный народ. Мы даже собственную историю узнаем по крохам. Как пайку заключенным, нам выдают отдельные страницы нашей собственной истории. Я раньше только слышал об этом секретном письме Ленина членам Политбюро. И читая его сейчас в нашей прессе, я вижу, что этот человек ведет себя как преступник, который дает инструкции своим подельникам. Вспомните, что он там пишет: чем больше мы расстреляем по этому поводу реакционного духовенства и реакционной буржуазии — тем лучше. Он подстегивает — быстрее, быстрее провести изъятие церковных ценностей, пока не опомнилась мировая общественность, пока не началась Генуэзская конференция… Быстренько расстрелять, расправиться с «черносотенным духовенством» так, чтобы они навеки забыли, что у них есть возможность сопротивляться. Расправиться не только с теми, кто активно борется с новой властью, но и с теми, Кто, не участвуя в этой борьбе, не сочувствует большевикам. Вот что пишет наш кумир — Ленин. Прочтя это письмо, каждый нормальный человек ужаснется. Кровь стынет в жилах. И сегодня, когда простой публикацией этих документов уже доказана огромная вина Ленина, его роль в геноциде собственного народа, мы продолжаем клясться под его портретом в том, что будем делать все для блага народа, руководствуясь ленинскими принципами.

— Называя его самым человечным человеком.

— Это безумие. Многие давно знали, что он повинен в тягчайших преступлениях против народа, но сегодня уже все должны это понять. И даже закоренелые догматики, у которых не хватает ни ума, ни совести, — и они должны понять, но они стараются этого не замечать. Не замечают потому, что он — из их компании. Так что если бы я раньше узнал все эти вещи, в фильме «ленинской» теме было бы уделено гораздо больше места и разговор о нем был бы более резким. Не таким дипломатичным и обтекаемым. Здесь сыграли роль и цензурные соображения, но главное — я тогда недостаточно знал об этой фигуре. Уже после выхода картины я прочел послание патриарха Тихона Совету Народных Комиссаров, опубликованное в нашей прессе. Сильнейший документ, посильнее всего моего фильма. Более образно, более доказательно он говорит о том, о чем говорю и я.

— Предчувствуя, очевидно, наш с вами разговор, я не пошел на премьеру в Дом литераторов, а смотрел «Так жить нельзя» в кинотеатре «Мир», причем билет купил у спекулянтов за пять рублей, билетов не было.

— Вот видите, фильм, направленный против преступности, породил волну спекуляции. Мне говорили, что продают даже по десять, по пятнадцать рублей.

— Так вот, когда я выходил из зала, я поймал себя на ощущении, что главная мысль этой картины — о преступной сути власти, которая неизбежно порождает волны преступности, захлестывающие наше общество.

— Да, конечно, хотя тут можно сформулировать и по-другому. Власть и созданный ею режим провоцируют преступность, или наоборот — преступники, захватив власть, создали режим, удобный для осуществления их низменных целей. Имеет место и то, и другое. Сначала преступники создали режим, удобный для себя, а потом этот режим заработал как мощная фабрика производства новых поколений бандитов. И даже читая нашу сильно заниженную уголовную статистику, можно с уверенностью сказать, что в ближайшие годы мы перегоним весь мир по преступности. Сейчас уже на улицу страшно выйти не только в столице, но и в любом маленьком городе, даже патриархальном. На Западе уголовщина локализована в крупных городах, у нас идет обратный процесс. Сейчас каждый житель уже чувствует на себе дыхание уличной преступности, квартирных краж, угона автомобилей, грабежа. Чем дальше от Москвы, тем страшнее. Возьмите Казань, Дзержинск, Уфу, Чебоксары, да любой город. Все страшнее и страшнее,

— Шутили ли вы, когда сказали: «После того, как фильм посмотрит Президент, картину можно будет смыть»?

— Как говорят французы — в каждой шутке есть доля правды. Снимая картину прото, как жить нельзя, я, естественно, хотел, чтобы ее посмотрели люди, от которых зависит судьба страны: Президент, правительство, Политбюро, народные депутаты, Моссовет, Ленсовет, творческая интеллигенция. Я совсем не предполагал, что простые люди пойдут смотреть этот фильм. Народ, по-моему, так устал от того, что видит это ежедневно в жизни, что пойти и смотреть на то же самое за рубль двадцать на экране — просто нелепость какая-то. И когда я обнаружил, что картина народ трогает, до зрителя она доходит и он не только охотно идет в кинотеатр, но даже и ломится, я раскаялся в своих словах. Рано ее смывать, если картина работает, влияет на общественное сознание. Время ее смоет, конечно. Публицистика — продукт скоропортящийся… В нормальном обществе такой фильм прожил бы год, а у нас при постоянном ухудшении жизни он проживет еще меньше. Боюсь, что через некоторое время картина будет смотреться как лакировочная.

— Дело художника, выданном случае публициста, найти болевые точки общества, привлечь к ним внимание, но все-таки какие конкретные шаги правительства, власти вам хотелось бы в этом направлении увидеть?

— Я уже не надеюсь что-либо ни услышать, ни увидеть. В начале беседы я говорил, что политика партии абсолютно антинародна.

Сейчас это уже не нужно доказывать никакими дополнительными аргументами, и так все ясно. И ждать от глубоко партийного правительства каких-то решений, направленных на то, чтобы как-то изменить бедственное положение народа, — бессмысленно. Я надеюсь только на то, что к власти придут какие-то другие люди, не из аппаратной братии. Нормальные, образованные люди, такие, как, скажем, Сергей Станкевич или Юрий Болдырев… Я надеюсь на альтернативную партию, хочу, чтобы она быстрее окрепла. Всеми силами готов способствовать укреплению «Демократической России». Хочу надеяться, что этот процесс пойдет быстро и что-то начнет меняться. Хотя вспоминается Некрасов: «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе». Но все-таки хочется дожить. Тем более что политика «невзирания» на то, принимает народ решения правительства или не принимает, хочет он, чтобы им правила такая партия, или не хочет, — приведет к насильственному ускорению этого процесса. Может, путем взрыва, может, в лучшем случае, «импичмента». И Горбачев, затеявший перестройку, так много сделавший для страны и для каждого из нас, особенно для интеллигенции, для людей творческого труда, сегодня, образно говоря, просто роет себе яму. Очень грустно смотреть на его последние действия, включая указ, как из тридцать седьмого года, о генерале КГБ Калугине, да еще этот реакционный съезд коммунистов. Искренне жаль, потому что начало было замечательное, и в истории он останется как первый человек сверху, решившийся покончить с тем казарменным социализмом, в котором мы жили.

— Такую попытку делал Хрущев.

— Как она закончилась — мы знаем. Он сам начал пятиться назад, и это его погубило. Боюсь, то же самое произойдет и с Горбачевым. Все время мы имели правительства, которые вызывали к жизни только новые анекдоты. И вот впервые пять лет назад мы получили руководителя государства, о котором даже анекдотов не было. Потом появились добрые анекдоты. А сейчас все, похоже, возвращается на свои места, сегодня любой съезд, конференция — все рождает только смех и анекдоты.

— Станислав Сергеевич, как вы думаете, нужен ли фильм «Так жить нельзя» западному зрителю?

— Говоря о предполагаемой аудитории, я как раз забыл упомянуть западного зрителя, который, как мне кажется, романтизирует в чем-то нашу ситуацию. Они еще только начинают отходить от эйфории, сопровождавшей приход к власти Горбачева. Он разрушил «империю зла», устранил реальную советскую угрозу, но сегодня благополучие и счастье человечества будут во многом зависеть от того, что происходит на одной шестой части суши. Если люди там будут нищими и озлобленными, это вовсе не гарантирует мира на планете. Во всем мире люди должны понять, что, пока у нас есть перспектива гражданской войны, военной диктатуры или тоталитарного режима, они не могут спать спокойно.

Решается вопрос об экономической, материальной помощи Советскому Союзу. Если бы меня спросили, что я об этом думаю, я бы сказал — нет. Пока все находится в таком развале, что любая помощь просто уйдет, как вода в песок. Сегодня дай нам миллиард долларов, он исчезнет, и никто не найдет следа, куда он пропал. Год назад я выступал в одном НИИ и мне прислали записку: «Станислав Сергеевич, в нашей лаборатории выведен новый элемент. Называется социализмий, период полураспада — 70 лет». Такое ощущение, что период полураспада закончился и начался распад. И я уже просто заставляю себя во что-то верить, на что-то надеяться, хотя бы на «Демократическую Россию», которая уж, наверно, демократичней нашей «родной коммунистической партии». И хотя накопилась огромная усталость от постоянных размышлений на эти темы, от тяжелых мыслей о судьбе страны, я не могу сейчас отвлечься от этого разговора. Следующий фильм будет как бы продолжением «Так жить нельзя». Я, правда, не смогу сказать, как жить нужно, но постараюсь рассказать о том, как мы жили раньше и как могли бы жить, если бы не то, что случилось в 1917 году. Может быть, это нас чему-то научит.

«Поверх барьеров» 01.08.90

 

Чтение двенадцатое. ОТРЕЗВЛЕНЬЕ

Из цикла «Руины»

Сверху давит сила, а внутри нет духа

Н. В. Гоголь о России

1984

 

Репортаж тринадцатый. «И ЖАЛКИЙ ЛЕПЕТ ОПРАВДАНЬЯ»

Не помню, у кого из современных прозаиков я вычитал такую мысль: исправлять случившееся — это все равно, что поудобней устраиваться на гильотине. Конечно, такое утверждение весьма относительно. Ибо иногда случившееся можно и исправить: допустим, не забил футболист гол — забьет в другой раз, или построили не то общество, что намечали, — перестроим. Но что касается писательских свершений, то тут мысль прозаика абсолютно справедлива. Правда, в народом сознании бытуют аналоги этого высказывания, как то: «что написано пером…» или «слово не воробей…». Но маячащий призрак гильотины как бы усиливает, мягко говоря, абсурдность попыток что-то исправить из написанного ранее или оправдаться за это написанное. Но, как говаривал некогда «гений всех времен и народов» в одном из анекдотов о нем, «попытка — не пытка, не так ли, Лаврентий?».

Похоже, некоторые писатели, внемля совету «вождя и учителя», пытаются задним числом объясниться с современниками, не предполагая позабавить их такими попытками.

Как и во многих некогда славных (бесславных ныне) начинаниях, тон задает здесь глава российского писательского союза Сергей Владимирович Михалков. В заметке «Восстановить доверие», опубликованной в «Литгазете» 27 июня, он пишет: «Мне, как одному из авторов Государственного гимна СССР, горько от того, что провозглашенные в нем идеалы в какой-то степени скомпрометированы всем ходом событий. Утверждения, что наша страна — «дружбы народов надежный оплот», а Советское государство — «союз нерушимый республик свободных», должны обрести реальное наполнение. Когда я писал эти слова, то твердо верил, что это так. Сегодня мне, к сожалению, приходится убеждаться в обратном».

Итак, один из авторов гимна «твердо верил», не ЗНАЛ, а именно ВЕРИЛ. Верил, что «волей народов» Прибалтики Литва, Латвия и Эстония вошли в «великий, могучий» Союз добровольно. И вовсе необязательно было знать тогда, в 43-м году, когда писался текст гимна, что правительства этих республик «просили» принять их в состав ССР под дулами танков Красной Армии. Да и многое еще можно было не знать тогда, ибо знания заменяла слепая вера. Помните, строки другого поэта из той же эпохи:

Вот и готово оправдание искренности написанного: «твердо верил» в то, о чем писал. Знать истину тогда было небезопасно. Поэтому, дескать, старался не знать и не ведать. А сегодня вот знаю, и, «к сожалению, приходится убеждаться в обратом». Все это было бы вполне складно, если бы не было так лицемерно. К тому же для писателя все-таки на первом месте должно стоять знание того, о чем он пишет, а не вера в правильность написанного…

Но надо ли сегодня оправдываться за ложные идеалы, воспетые ложным пониманием событий прошлого? И надо ли поудобней устраиваться на гильотине истории, отсекающей и отбрасывающей на свою свалку все эти псевдоидеалы? Пустое это и никому не интересное занятие. Но, воистину, дурной пример заразителен. И вот уже Александр Межиров и стихотворной подборке («Литгазета» за 25 июля), подборке, оставляющей, скажем так, весьма грустное впечатление, оправдывает стихотворение «Коммунисты, вперед!» бескорыстьем и жертвенностью, явно опасаясь, что сегодня эти стихи могут быть причислены к номенклатурным деяниям прошлого. Правда, поэт заявляет обратное, то есть что ему «плевать, что сейчас каждый хмырь может хмыкнуть…» Но это, пожалуй, только усиливает оправдательный мотив написанного. Посудите сами: «Бескорыстьем и жертвенностью от начала до конца в этом стихотворении проникнуто все. Потому-то оно в этой теме одно изо всех, как молитва, тогда прозвучало и явило величье свое. И на зонах его повторяла не вохра, а зеки: “Коммунисты, вперед!” И оно, как молитва, пребудет вовеки, никогда не умрет».

Откровенно говоря, я что-то не припомню подобного самовозвеличивания в нашей весело похороненной Виктором Ерофеевым советской литературе. Может быть, сравнительно недавнее присуждение Госпремии так повлияло на самосознание поэта… Сказать о собственном стихотворении, что оно «явило свое величье» и что «оно, как молитва, пребудет вовеки, никогда не умрет»… После такого можно, думается, заявить словами другого поэта, правда, не в его шутливой интонации, а вполне серьезно: «После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пэ, а я на эМ».

Но Бог с ней, с этой почти мальчишеской нескромностью даже в таком почтенном возрасте. Ведь сказал один из советских поэтов: «Скромность украшает? — К черту украшательство!» И ничего, кроме улыбки, не может вызвать заблуждение самоуверенного пиита, что «зеки на зонах» повторяли: «Коммунисты, вперед!», если, конечно, тут не имеются в виду партийные фанаты, наподобие футбольных (я могу судить об этом, так как за три года работы в магаданской газете познакомился со многими бывшими зеками и узнал их отношение к этой «теме»).

«Но неистовую высоту идеала одной из утопий я не предал и чту», — пишет Межиров. Ну и чтите, как говорится, себе на здоровье! Чтите, но не стыдите тех, кто о большевистском перевороте и его последствиях говорит правду, называя день 25 октября началом великой трагедии. Эту правду, судя по стихам, Межиров считает оскорблением нашей революции. Интересно, оскорбляет ли «великую социалистическую» Юрий Карякин, сказавший о ней: «При такой-то цели. Такой результат. За такую отсталость. Такая плата!»

Но все это — попутные соображения. Я никак не могу понять сути — для чего? Для чего объяснять, почему написались когда-то (45 лет тому назад) явно несозвучные сегодняшнему дню стихи? Оправдывать верностью утопическому идеалу в пику тем, кто, набравшись мужества и следуя зову пробудившейся совести, выходит из партии, даже если вступил в нее во время Великой Отечественной?

Во всех подобных оправданиях видится мне суетливая, болезненная озабоченность: очень хочется выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. И еще: очень хочется поучаствовать в сегодняшних спорах и событиях. Притом поучаствовать любыми способами: кто — выдавливая из себя по капле раба и во всеуслышание заявляя об этом, дабы все были свидетелями сего великого деяния, кто — напротив, заявляя, также во всеуслышание, что никакого раба выдавливать из себя не собирается, ибо за такового себя не считает, поэтому ему и так хорошо. Все это крикливо, карикатурно и в об-щем-то неблаговидно. Хотя «жалкий лепет оправданья» иным и не может быть.

«Поверх барьеров» 08.08.90

 

Чтение тринадцатое. СТАНСЫ

Из цикла «Руины»

1990

 

Репортаж четырнадцатый. ЗАСЕКРЕЧЕННАЯ ВСТРЕЧА

Короткая информация в «Литературной России» от 10 августа сообщила о встрече члена Политбюро ЦК КПСС, Первого секретаря ЦК Компартии РСФСР Ивана Кузьмича Полозкова с группой российских писателей, редакторов газет и журналов. «Мертвый сезон» в общении московской писательской братии (Центральный дом литераторов на ремонте, да и время отпускное) предлагал единственную возможность узнать подробности этой встречи: обзвонить знакомых, работающих в толстых и тонких литературных журналах. Десяток звонков не дал никакого результата: никто ничего не знал, да и новость эту впервые услышали от меня. А один не без ехидства спросил:

— И ты еще читаешь эту газету?

— Да нет, — говорю, — не читаю. Просто стоял в очереди в Книжной лавке (это у нас такой книжный магазин для писателей, и по вторникам и пятницам туда завозят новые книги, причем всегда что-либо стоящее в небольшом количестве, и может на твою долю не хватить, если загодя не займешь очередь).

Так вот, в этой очереди мне кто-то и дал полистать «Лит-россию»… Кстати, я тут же опросил стоявших рядом писателей — кто что знает о встрече с Полозковым. Все впервые слышали об этом. А в такой очереди, как писательская в Книжную лавку, узнаешь иногда и более недоступную информацию, чем эта. Но на сей раз — полное неведение.

— Да кого это сейчас может волновать? — ответил очередной знакомый литератор на мой вопрос и тем самым охладил мою любознательность. Но последняя все-таки успокоилась не окончательно и подтолкнула меня набрать номер телефона Александра Андреевича Проханова (его фамилия упоминалась среди участников встречи с Полозковым). На мой вежливый вопрос — не мог бы он дать небольшое интервью для радиостанции «Свобода», Александр Андреевич так же вежливо ответил отказом.

Все это навело меня на такие размышления. А может быть, состоявшийся «обмен мнениями» на этой встрече «заслуживает» информацию того объема, какой выделила «Литроссия»? И может быть, действительно (как сказал один из опрошенных мною писателей, нелестно отзываясь об участниках встречи), все, что могли, они уже сказали и ничего нового от них ждать не приходится? В этом замечании есть свой резон. Что скажут Михалков, Бондарев, Байгушев, Дорошенко, Зимин, Исаев, Ларионов, В. Марченко, Прокушев, Проханов, Салуцкий, Сафонов, Фомичев, Хохлов, Шавкута (перечисляю фамилии в том порядке, в каком они приведены в «Литроссии») — что скажут они по поводу, как говорится, животрепещущих вопросов сегодняшнего дня, можно предположить с достаточной степенью достоверности. Ну а раз так, то и отдавать целые полосы газеты на такую дискуссию — не обязательно.

И все-таки — о чем шла речь на той встрече? Заметка о ней названа «В поисках ответов». На какие же вопросы искали ответы писатели в беседе с Полозковым? С перечня этих вопросов начинается информация в «Литроссии»: «Перестройка — это продолжение социализма или попытка повернуть вспять, к капитализму? Медлительность и хроническое опаздывание — наследственная болезнь компартии или издержки роста? Может ли партия прожить без привлечения интеллектуалов? Как понимать патриотизм? Не пора ли прекратить оправдываться и каяться, а выдвинуть новые, привлекательные лозунги, отвечающие чаяниям масс?»

Вот о чем шла беседа. И разве трудно предположить, что ответил любой из перечисленных писателей, скажем, на вопрос, «может ли партия прожить без привлечения интеллектуалов?» или, скажем, «как понимать патриотизм?». На последний вопрос, думается, наши патриоты дали Полозкову вполне исчерпывающий ответ.

Приведу еще несколько мест из этой заметки. Например, такое: «Писатели решительно поддержали образование Компартии РСФСР, проявили интерес к ходу подготовки второго этапа ее учредительного съезда».

Итак, «писатели решительно поддержали» образование Компартии РСФСР, Несмотря на то, что партийная конференция не имела полномочий от первичных партийных организаций для преобразования ее в Учредительный съезд. «Выход за пределы полномочий есть не что иное, как узурпация власти», — так прокомментировал данный ход событий известный правовед, член-корреспондент Академий наук СССР Сергей Алексеев. Но писатели, беседовавшие с Полозковым, такую точку зрения интеллектуала явно проигнорировали, как бы попутно, без обиняков отвечая и еще на один вопрос этой встречи («может ли партия прожить без привлечения интеллектуалов?»)…

Приведу еще один отрывок из заметки в «Литроссии»: «На встрече прозвучала мысль о том, что созданная партия становится как бы оппозиционной. Но многие с этим не согласились, полагая, что партия никуда не отступала, не стала застенчивой».

Прерву цитату. «Партия никуда не отступала, не стала застенчивой», — тут наверняка имеется в виду выдвижение Егора Кузьмича Лигачева на пост помощника Генсека… Это во-первых. Ну, а во-вторых… узурпация власти и застенчивость — вещи явно несовместимые.

Цитирую дальше: «И это тем более не произойдет (то есть партия никуда не отступит, не станет застенчивой. — И. К.), если партия возьмет на себя ответственность за жизнь народную, уйдет от стереотипов, откажется от абстрактной теории, а поставит во главу угла конкретную заботу о конкретных людях».

Как тут не вспомнить: избави, Господи, меня от друзей моих, а от врагов я сам избавлюсь…

А может быть, сегодня все-таки надо спросить народ: желает ли он, чтобы партия брала на себя ответственность за его жизнь? По заявлению, например, шахтерских стачечных комитетов, да и съезда шахтеров тоже, абсолютно ясно, что народ — в данном случае шахтеры — этого вовсе не желают. И только полным отсутствием нравственных критериев можно объяснить упорное навязывание коммунистической партией своей заботы о народе, доведенном не кем иным как «руководящей и направляющей силой» до сегодняшнего обнищания.

Месяца два тому назад «Комсомолка» напечатала сатирический рисунок: две книги, на одной написано «Планы партии», на другой, лежащей в стороне от первой, написано «Планы народа». В этой шутке, думается, не доля правды, а все ее сто процентов.

«Поверх барьеров» 15.08.90

 

Чтение четырнадцатое. СТАРАЯ ДАМА

 Из цикла «Руины»

Если нам придется уйти — мы уйдем, хлопнув дверью.

Л. Троцкий

1989

 

Репортаж пятнадцатый. 

«

КРУГЛЫЙ СТОЛ» И

«

ПОРОЧНЫЙ КРУГ»

15 августа 1990 года «Литгазета» напечатала материалы «круглого стола» «Террор — трагедия революции». Увы, среди участников дискуссии нет философа Александра Ципко, самого глубокого сейчас исследователя в этой области. Зато тут как тут Владлен Логинов, незаменимый помощник драматурга Михаила Шатрова в создании небезызвестной «Ленинианы», окруженной в свое время ореолом истинности, документальности и даже поэтому якобы страдавшей от цензурных рогаток, хотя эти пьесы по сути — все то же мифотворчество, только на новом этапе так называемого социалистического строительства.

Судя по всему, именно Владлену Логинову отведена роль первой скрипки «круглого стола» «Литгазеты». Правда, это не бросается в глаза, поэтому свою догадку я объясню чуть позже. А начну с «центрового» вопроса члена редколлегии «Литгазеты» Юрия Заречкина: «Кто повинен в развязывании террора — кто сделал здесь первый шаг?»

Первый же отвечающий, доктор исторических наук Велидов начинает, мягко говоря, отходить от истины. Цитирую высказывание историка: «До конца июня 18-го года большевики не расстреляли ни одного политического противника. Ни одного».

Простите, а как быть с расстрелом демонстрации в поддержку Учредительного собрания утром 5 января? Разве это не начало «красного террора»? А как быть с убийством Кокошкина и Шингаре-ва, депутатов Учредительного собрания, членов ЦК кадетской партии? И после этого утверждать, что до июня 18-го не было расстреляно ни одного политического противника?

Доктор исторических наук Иоффе вспоминает полемику в 18-м году между некоторыми большевиками и Мартовым: «Мартов обвинил тогда большевиков в терроре, в развязывании гражданской войны. Его оппоненты ссылались на пример якобинцев, на Дантона, на Робеспьера, настоящих революционеров, а не мещан, филистеров, обывателей, дрожащих «перед бурей». На это умный Мартов отвечал, что если бы, например, Робеспьер знал, что развязанный

якобинцами террор кончится бонапартизмом, он бы дал будущим революционерам совет не копировать слепо опыт предшественников».

Вот тут и начинает свое соло первая скрипка, то бишь Владлен Логинов: «Мне кажется, — говорит ученый, носящий революционное имя (Владлен, как известно, сокращенное Владимир Ленин), — что в этом разговоре о «красном» и «белом» терроре мы можем создать своего рода «порочный круг». Мы пытаемся определить свою позицию в зависимости от того, кто же первый нанес удар, вместо того чтобы уяснить причины самой драки. А причины эти уходят далеко за рамки 1917–1918 годов».

Вот он, главный пассаж биографа Ленина. Истоки террора — не в большевистской идеологии, делящей всех людей на эксплуататоров и эксплуатируемых, а в тяжелом наследии царизма. Вообще я давно заметил, как этот историк с упорством, как говорится, достойным лучшего применения (видимо, поэтому он и в данной дискуссии — первая скрипка), занимается своеобразной химчисткой истории большевизма и его вождей, очищая их от кровавых пятен. Помню, как он в телевизионной программе «Взгляд», в контрвью (дурацкой, надо заметить, затеи авторов этой популярной передачи, когда за минуту нужно аргументированно отпарировать выпад оппонента), — в контрвью с Владимиром Солоухиным на замечание последнего о виновности Ленина в «красном терроре» ничтоже сумняшеся оправдывал вождя революции тем, что; мол, само насилие было разлито в атмосфере тех лет, в подтверждение чего цитировал на память письмо какого-то крестьянина, грозившего разделаться, вернувшись домой, со своим односельчанином, если тот не сделает то-то и то-то. Ничего себе аргументах для доктора исторических наук, защищающего любимого вождя! Да этот довод фактически подтверждает сказанное Борисом Зайцевым о создателе нашего государства в очерке «Максим Горький»: «три четверти “гениальности” Ленина состояли в том, что он сумел вовремя сыграть на самых низких страстях».

Запомнился мне Логинов и как участник «прямой линии» в «Комсомолке», представленный газетой как «объективный историк, способный написать честный учебник». тогда «объективный историк» отвечал на недоуменные вопросы старшеклассников. Бедные ребята, принимавшие за истину, скажем, такое суждение: «Июльский расстрел в столице, введение правительством смертной казни на фронте, репрессии против большевиков и закрытие их газет стали “зачатком” гражданской войны». Так считает «объективный историк». Но факты дают совершенно иную картину. Вот как ее воссоздает Борис Васильев в очерке «Любить Россию в непогоду»:

«В июле была попытка большевистского переворота, путча. Если бы она удалась, то мы бы имели не октябрьскую революцию, а июльскую. Но она не удалась. У Керенского было еще достаточно сил и войск, которые ему доверяли. После этого большевики стали единственной партией, объявленной вне закона. За попытку силой взять власть в государстве. Все остальные терпеливо ждали Учредительного собрания. Никто, ни одна партия к власти не рвалась. Не потому, что не могла ее взять, а потому, что не хотела. НЕЗАКОННО». (Выделено мною. — И. К.)

И еще по одной — главенствующей — причине ни одна партия, кроме большевиков, к власти не рвалась: опасались, что если кто-то возьмет власть силой, может начаться гражданская война. Осознание этой опасности — известный исторический факт. За «круглым столом» «Литгазеты» об этом факте упоминает Иоффе: «Политическая борьба шла вокруг одного, пожалуй, главного вопроса — о партийной коалиции. Он стоял очень остро, потому что, по существу, все партии сознавали опасность той ситуации, которая сложилась после Февральской революции. Они сознавали, что революция, которая с теми или иными отклонениями все же шла мирно, “сорвется” на каком-то этапе к гражданской войне». И вновь Владлен Логинов начеку: не дай Бог кто-нибудь вспомнит лозунг, выдвинутый Лениным еще до октября 17-го: «Превратим войну империалистическую в войну гражданскую», и всем станет ясно, откуда, пардон, растут ноги «красного террора». Посему «объективный историк», в соответствии с отведенной ему ролью «первой скрипки», сводит обсуждаемую тему к общечеловеческой трагедии, в которой якобы нет конкретных виновников. Закрывая дискуссию, он говорит о необходимости «учитывать не столько специфику психологии революционеров, сколько специфику самой революции и гражданской войны».

Как тут не вспомнить ремарку из статьи «Почему заблудился, призрак?» в еженедельнике «Собеседник» философа Александра Ципко: «Пишущие об интеллигентности Троцкого, Каменева, Бухарина, Зиновьева должны помнить, что речь идет в данном случае об интеллигентности людей особого рода — людей, которые во имя своих политических целей готовы эксплуатировать недовольство масс, их зависть, злобу, умственную и духовную неразвитость. Они, ленинская гвардия, прибегли к гражданской войне и к террору не под влиянием насилия царизма и мерзостей русской жизни, как утверждают некоторые наши публицисты, а в результате сознательного, добровольного выбора. Сделали ставку на русский бунт, бессмысленный и жестокий, жаждали классового пожара в России, провоцировали драку до кровавых побоев. Большевики не просто пошли за революционными настроениями масс, не желая их оставить в трудную минуту, как считают некоторые, они ждали этого взрыва революционности, тосковали по революции, она была их кумиром, делом их жизни. Они, как и левые эсеры, пошли на то, перед чем остановились все другие политические партии».

Вот с такой точкой зрения ученого трудно не согласиться. Не «спецификареволюции и гражданской войны», как утверждает Логинов, а имЬнно «специфика психологии революционеров», в данном случае Ленина и его гвардии, породила «красный террор», о котором ангажированные историки, умеющие казаться объективными, и сегодня не хотят говорить всей правды, называя эту правду «порочным кругом».

«Поверх барьеров» 05.09.90

 

Чтение пятнадцатое. ХОДЬБА ПО ПОТОЛКУ

Из цикла «Руины»

..до основанья, а затем..

Э. Потье

1989

 

Репортаж шестнадцатый. КОГДА ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ ВО БЛАГО

Поводом для этих заметок послужила статья народного депутата СССР доктора исторических наук Юрия Афанасьева, напечатанная в первом номере нового еженедельника «Столица». Вернее, не сама статья, которая мне, как и прежние публикации ректора Московского историко-архивного института, представляется очень интересной и своевременной, а ее главный тезис, вынесенный в заголовок, — «Перестройка, задуманная партаппаратом, удалась». Эта мысль, по-моему, несколько неточна. Я понимаю, что тут имеются в виду те ограничения, в пределах которых партаппарат держит и демократизацию общества, и экономические реформы. Но так как пределы эти все-таки расширяются, хоть и медленно, то и задуманное партаппаратом постепенно теряет смысл. Но тут хочется спросить: если это «задуманное» спланировано заранее, то какова, скажем так, степень «продуманности»? Поделюсь некоторыми своими размышлениями на этот счет.

Если вернуться назад, к весне 85-го, то тогдашнему партаппарату, начавшему модернизацию государственной системы под знаменем обновления нашего общества и «нашего» социализма, и в страшном сне не могло присниться то, что происходит в стране сегодня. Вспомните руководителей партии и государства тех лет. Разве могли все эти гришины, громыки, романовы, соломенцевы, тихоновы и иже с ними допустить даже мысль о многопартийности, о рынке, о сегодняшней степени гласности? Нет и еще раз нет! Все планы перестройки кружили вокруг необходимости спасения социализма, очищения его от остатков сталинщины и деформаций брежневщины. Дальше этого перестройщики от партаппарата не заглядывали, ибо их менталитет просто не представляет себе, что может быть что-то «дальше»…

Да что там говорить о брежневской гвардии! Возьмите недавнего лидера перестроечных времен — Егора Кузьмича Лигачева. Неужели в его планы входило такое развитие событий, которое выбросит его за борт политической жизни? Конечно же, нет! Партаппарат

задумывал совсем другую перестройку, нежели та, которая началась после относительно демократических выборов народных депутатов СССР весной 89-го.

И тут наконец открылось то, что когда-то должно было открыться. А именно, что партаппарат, даже его высший эшелон, состоит из весьма ограниченных и посредственных людей. «Господи, кто же нами правил и правит?» — впервые во всеуслышание заговорили граждане загубленной большевиками некогда прекрасной страны. Собственно, многие знали об этом всегда, ибо на химерах марксизма-ленинизма просто невозможно формирование высоконравственной, высокоинтеллектуальной личности. Это — правило, верность которого лишь подтверждают редкие исключения из него. И мне представляется, что те демократические преобразования, которые достигнуты нашим обществом сегодня, произошли не благодаря задуманной партаппаратом перестройке, а вопреки ей. Потому-то все ощутимей сопротивление партаппарата демократизации общества и радикальным экономическим реформам. Но это сопротивление лишь выдает тот уровень мышления партаппаратчиков, говоря о котором даже всегда сдержанный Генсек высказался достаточно резко в своем заключительном слове на последнем съезде КПСС. И когда Юрий Афанасьев в своей статье, замечая несуразицы в программном заявлении XXVIII съезда партии, объясняет их оруэлловским «новоязом», так как не сомневается, что этот программный документ готовили грамотные люди, мне хочется заметить: но ведь «грамотные» вполне могут быть и недостаточно умными или просто ограниченными. Да и воспитание на марксистско-ленинской мифологии не может не сказаться.

…Когда Евгений Примаков в беседе с корреспондентом «Комсомолки» говорит, что если бы наша страна пошла не по сталинскому пути развития, а по тому, который предлагал Бухарин, тогда бы мы сейчас благоденствовали, я начинаю подозревать члена Президентского совета в некомпетентности и лукавстве.

…Когда зампредсовмина академик Леонид Абалкин, отвергая очередные предложения радикальных экономистов, мотивирует свои доводы ссылкой на «эксплуатацию человека человеком», я понимаю, что подобная аргументация — результат академических знаний, базирующихся на закостенелых марксистских догмах, давно выброшенных на свалку мировой экономической наукой.

А вообще нашей многострадальной стране наконец-то повезло. Повезло в том отношении, что менталитет партаппарата был неспособен осознать те последствия, которые должны были неизбежно грянуть, как только будет провозглашен приоритет общечеловеческих ценностей над классовыми. Ведь именно классовый принцип в политике породил и октябрьский переворот, и гражданскую войну, и все последующие этапы «большого пути» к «зияющим высотам». Возврат же к общечеловеческим ценностям фактически перечеркивает все эти пирровы победы большевиков. (Замечу в скобках, что неспроста консерваторы недавно созданной Российской компартии ратуют за возврат «классового подхода» — они смекнули, в чем их спасение.) Кстати, «руководящая и направляющая роль» тоже была похерена возвращением к примату общечеловеческих ценностей.

Могли все это предвидеть партаппарат, задумывая перестройку? Да ни в коем случае! Вот почему я говорю, что наконец-то повезло и нашему обнищавшему отечеству. Вот когда посредственность и ограниченность оказались во благо!

А еще потому неспособны эти люди предвидеть завтрашний день, что в своих «судьбоносных» планах генерация партаппаратчиков всегда за точку отсчета принимала абсурд, а не здравый смысл. Может, инстинкт самосохранения подсказывал, что здравый смысл — это та цепная реакция, которая неизбежно приведет к взрыву абсурда тоталитарной системы. Поэтому и боялись, как черт ладана, этого здравого смысла, давно заявившего: на штыках не просидишь вечно, да и на страхе далеко не уедешь. Убрали штыки, кончился страх, и… демократическое движение сегодня уже выступает за роспуск недемократически избранного Верховного Совета СССР, за новые выборы народных депутатов и за созыв Учредительного собрания. Все возвращается на круги своя… Вот и мы возвращаемся к здравому смыслу, перечеркнутому семьдесят с лишним лет назад абсурдом большевистского террора.

В прошлом году в Центральном доме литераторов обсуждалась новомировская статья Игоря Клямкина «Трудное прощание». Среди множества вопросов, заданных автору, был и такой: «Как вы относитесь к лозунгу — “Партия — инициатор перестройки”?»

— Так же, как к явке с повинной! — ответил Игорь Клямкин и вызвал буквально шквал аплодисментов. Явка с повинной, как известно, предполагает смягчение наказания за содеянное преступление. Вот это, пожалуй, могло бы быть в планах партаппарата, затеявшего перестройку. Но, как показал XXVIII съезд партии, не было даже и этого. А уж запланировать сегодняшние перемены — до такого партаппарат, слава Богу, додуматься не способен. Иначе бы эти перемены у нас просто не произошли.

«Поверх барьеров» 18.09.90

 

Чтение шестнадцатое. ПРОВИДЦЫ

Из цикла «Руины»

1988

 

Репортаж семнадцатый. «ПРАВО НА БЕСЧЕСТЬЕ»

Перед чтением этого эссе у меня была короткая беседа с Сергеем Юрьененом. Он спросил, пЬчему я, поэт, человек лирического душевного склада, так много места в своей публицистике уделяю антикоммунистической теме.

Отвечать надо было коротко — в получасовой передаче каждая минута на счету. Кстати, из-за жестких рамок эфирного времени почти все передачи, составившие эту книгу, звучали по радио «Свобода» с некоторыми сокращениями. Так вот, на вопрос Сергея я ответил, что для художника любая партийность чревата большими ошибками в творчестве, ибо принадлежность к какой-то партийной идеологии лишает его непредвзятого, объективного и более полного взгляда на мир. И эти мои антикоммунистические эссе адресованы в первую очередь тем творческим людям, которые до сих пор не освободились от шор большевистских догматов.

Этот ответ прозвучал тогда в эфире, не оставив времени на не менее важное, на мой взгляд, дополнение. А оно таково.

Изначальная утопия коммунистических постулатов, давно понятая и отброшенная высокоразвитыми странами как тупиковое учение, ничего, кроме несчастья и зла, не несущее людям, все еще находит сторонников в люмпенизированном сознании наших сограждан. Любая утопия, и коммунистическая в том числе, может реализовывать себя в жизни только через ложь. Эта ложь не сразу видна, так как прикрыта благозвучными фразами типа «забота о простых людях» или «все во имя человека, все во благо человека». Иезуитство коммунистических догм в том и состоит, что за красивыми словами скрывает отвратительный обман. И пока это не будет осознано, особенно рабочим классом и крестьянством, интересами которых семьдесят четвертый год спекулируют коммунистические вожди, ничего у нас не получится, никакая перестройка не состоится. Да и перестраивать-то, если быть честным до конца, нечего.

Вот почему я считаю, что коммунистическая утопия — главное зло, мешающее нам жить, двигаться вперед, тянущее нас назад, в прошлое. И пока наше общество не освободится от этого зла («империя зла» только мимикрировала, сохранив свою суть), надеяться на лучшую долю, на достойную человека жизнь — нереально, бессмысленно. Такая надежда — тоже утопия. Поэтому я и возвращаюсь вновь и вновь к этой теме, стремясь помочь хоть еще одному человеку освободиться от большевистского обмана.

Вот таким вступлением я предваряю следующий репортаж.

Гамлетовский вопрос мучает сегодня многих коммунистов. Одни, не щадя себя перед судом своей совести, открыто вынося себе жестокий приговор, как это сделали академики Богомолов и Тихонов, выходят из партии. Другие, которым Александр Николаевич Яковлев на последнем съезде КПСС бросил спасительную соломинку, ухватившись за нее, остаются в рядах бывшего «авангарда». Среди последних меня интересуют, конечно, «инженеры человеческих душ». Потому что, при всем при том, «соломинка» Яковлева — все-таки изобретение партийного работника, интеллектуального, умного, но, повторяю, партийного. Для него во всеуслышание заявить, что коммунистическая идея — это миф, утопия и что по-прежнему верить в нее неразумно и опасно, — это все равно, что, извийите за богохульство, церковнослужителю сказать о неверии в Бога. А вот для писателя, не обремененного, скажем так, должностной обязанностью следовать «святости» партийной идеи, всегда есть возможность усомниться в ней. Тем более, что подвергать все и вся сомнению — это его прямой профессиональный долг, а никак не вероотступничество.

Из недавних писательских выступлений на эту тему меня заинтересовали два опубликованных в августе 1990 года в «Литгазете»: Артема Анфиногенова и Александра Боброва.

Я хорошо помню тех, кто вступил в партию во время войны. И абсолютно согласен с Анфиногеновым, когда он пишет о летчиках-коммунистах той поры, единственной привилегией которых было — «первыми подняться на штурмовку самой трудной цели… Те, кто давал мне рекомендацию, — продолжал писатель, — на кого я равнялся и старался быть похожим, платили за свою партийность жизнью».

И с этим нельзя не согласиться. А вот со следующим абзацем… Но сначала приведу его: «Все силы, которые у меня есть, я употреблю на то, чтобы партия, в рядах которой я состою, была достойна отданных за ее идею жизней».

Увы, глубокоуважаемый Артем Захарович, этого, к сожалению, уже никогда не произойдет. Не произойдет хотя бы потому, что партия, совершившая столько преступлений против собственного народа, никогда не сможет отмыть свою «идею» от крови безвинно убиенных. И вы, и ваши погибшие фронтовые друзья, думается, никогда бы не вступили в нее, зная тогда все то, что мы знаем о ней сегодня. Или я ошибаюсь? Но неужели вы вступили бы в партию, провозгласившую насилие и террор… нравственными ценностями? Неужели бы вы вступили в партию, лгавшую народу на каждом шагу на протяжении всей своей истории? Вы и ваши фронтовые друзья были обмануты сталинской пропагандой. Вам внушали, что вы сражаетесь за правое дело. «Но дело наше оказалось неправым. В этом трагедия моего поколения», — напишет Виктор Платонович Некрасов 40 лет спустя.

Судя по всему, Артем Анфиногенов думает иначе: «Все, меня рекомендовавшие и погибшие потом, все мы, люди фронтового поколения, принадлежим, по хорошему определению Александра Николаевича Яковлева, к партии идеи, а не к партии власти. Если ты в партии идеи, надо до конца делать дело, в которое ты веришь».

Вот она, та самая соломинка, о которой я упомянул вначале. Итак, давно знакомая коммунистическая идея: свобода, равенство, братство… Позвольте, но неужели и сегодня еще надо доказывать, что это — миф, утопия, красивая, привлекательная, но, к сожалению, неосуществимая мечта? Цивилизованный мир давно уже проанализировал и доказал несовместимость этих трех прекрасных самих по себе ценностей. Потому что, скажем, свобода предпринимательства сразу создает неравенство. А если есть неравенство, то о каком братстве может идти речь?

Но Артем Анфиногенов твердо убежден, что «эта идея не сегодняшнего дня, она — вечная», поэтому он и остается в КПСС.

У Александра Боброва нет такой твердой уверенности в своей правоте, как у его старшего товарища по партии. Он колеблется. (Его статья так и называется: «Я — колеблюсь».) У него нет ясности. Как нет такой ясности, по выражению Боброва, и «у совестливого, не карьеристского большинства». Именно к такому он причисляет и себя.

О чем же рассуждает совестливый коммунист после XXVIII съезда? А вот о чем: «…Глубина бездуховности, судя по всему, будет про-вально увеличиваться: я не вижу при самом внимательном чтении ни одного программного пункта, позволяющего надеяться на партийную поддержку духовного и нравственного спасения народа. Например, во всех докладах прошлых съездов литературе уделялось высочайшее внимание и творцам ее давались генеральные указания. Ладно, от мнимого почета или, как модно выражаться, приоритета, ушли. А что взамен?»

А взамен, оказывается, ничего. Нет «ни одного программного пункта», и «генеральных указаний» нет, и ни слова о «материальной базе литературы и искусства…» Вот что озадачивает Боброва. Задавшись еще несколькими недоуменными вопросами, он ставит самый крамольный: «Зачем тебе (это он к самому себе обращается) та партия, которая ведет яростные споры о партийном имуществе, собственной полиграфической базе, но не понимает, что ее база — вся литература и культура?»

Да, не зря закончил Бобров аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. Принципы «партийного руководства литературой», как он сам признается, ему хорошо знакомы. И это чувствуется. «Вся литература и культура», и никак не меньше, — вот какой, оказывается, должна быть БАЗА партии. И, невдомек выпускнику Академии, что результатом «партийного руководства» и стала та глубина бездуховности, о которой он сокрушается. Невдомек ему, что «духовное и нравственное спасение народа» не только не нуждается в «партийной поддержке», а находится от таковой в противоположном направлении.

А еще, видимо, невдомек Боброву, что иногда о чем-то написанном лучше не вспоминать. Кто бы знал, кроме друзей и знакомых, о брошюре «Партийное руководство литературой», выпущенной недавним аспирантом? Тираж-то, небось, небольшой. Ну, написал и написал, чего вспоминать, тем более, что, по признанию самого автора, «сейчас некоторые страницы ее читаются как бред». Так нет же, не только вспомнил Бобров эту брошюру, но и процитировал этот бред, размножив его миллионными экземплярами «Литгазеты». Приведу и я эту цитату: «Под благотворным воздействием ленинских идей, опираясь на богатый опыт КПСС в руководстве литературой и искусством, коммунистические и рабочие партии социалистических стран добиваются все новых и новых успехов в области развития художественного творчества».

После этой цитаты из брошюры следует авторский комментарий к приведенному отрывку: «Полное отсутствие предвидения, конечно, ведь это в 1986 году писано!»

Вот как учат в партийных академиях: заведомую ложь можно, оказывается, именовать «отсутствием предвидения»…

Александр Бобров вспоминает, что вступил в партию «сознательно, с верой в правое дело, чувствуя долг, гражданский и семейный». В недавнем разговоре о своем фильме «Так жить нельзя» Станислав Говорухин назвал тех, кто вступал в КПСС при Брежневе, абсолютно безнравственными и глубоко циничными людьми, ибо они уже понимали, в какую партию вступают. А может быть, Бобров этого не знал и не видел? Трудно в это поверить, так как все знали и все видели.

И тут мне хочется привести отрывок из статьи Николая Александровича Бердяева «Духи русской революции»: «Жутко в наши дни читать слова Верховенского: «В сущности наше ученье есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестие всего легче русского человека за собой увлечь можно». И ответ Ставрогина: «Право на бесчестье — да эти все к нам прибегут, ни однрго там не останется!» И русская революция провозгласила «право на бесчестье» и все побежали за ней». Так писал Бердяев.

А я осмелюсь только добавить — «побежали»… с «верой в правое дело». И до сих пор бегут.

«Поверх барьеров» 26.09.90

 

Чтение семнадцатое. В ДУХОТЕ

Из цикла «Руины»

На твой безумный мир

Ответ один — отказ.

М. Цветаева

1988

 

Репортаж восемнадцатый. ОДНА ИЗ «НОВЫХ АМАЗОНОК»

(Вторая беседа со Светланой Василенко)

— Светлана, мы с вами не виделись полгода. Что за это время произошло?

— Вот я лежала на пляже в этом году — вы ведь спрашиваете, что произошло за последние полгода? — так вот, из них несколько дней я лежала на пляже в городе Волжском Волгоградской области, в том самом городе химиков, который изображен в «Шмаре», на том самом пляже, куда вышли по тексту бронетранспортеры. Кстати, они действительно стояли в этот раз на берегу — местная власть пригласила их на праздник Нептуна: «Впервые! Мы! Раскрываем вам секреты военной техники!» — так было объяснено. Как говорит моя мама: «Раз пошла такая гласность — режь последний огурец!» Между прочим, это очень страшно, когда по команде заводятся, а человек с мегафоном кричит детям: «Уходите, уходите, мы уезжаем!» И дети прыгают в воду, а в бронетранспортерах что-то захлопывается, закрывается, чуть не хватая прыгающих детей за пятки, страшный смог и грохот моторов стоит над пляжем, а совсем рядом играет неслышная из-за грохота музыка и на эстраде рядом с Нептуном танцует под музыку и грохот крошечная девочка ламбаду, мальчики на песке жестоко до крови дерутся за призы, которые выиграли, но никак не получат…

Так вот, я лежу на пляже: солнце, рядом речка — по идее, я должна лежать и кайфовать. А я лежу и не кайфую. Почему?

В семидесятых годах появился рассказ Владимира Маканина «Ключарев и Алимушкин». Знаете, у нас это второй рассказ в русской литературе, содержащий в себе формулу жизни, если можно так выразиться. Первый — «Пиковая дама» Пушкина. Здесь я говорю не о степени талантливости обоих авторов, а о способе видения и изображения — то есть увидеть в жизни закон этой самой жизни, формулу, по которой эта жизнь шла и двести лет назад и двести лет вперед будет идти.

Так вот, в рассказе Маканина главный герой, Ключарев, все время преуспевает, а другой герой, Алимушкин, будто связанный с ним

пуповиной, наоборот, по некоему мистическому закону загибается. И вдруг Ключарев замечает, что каждая ступенька наверх, которую эн одолевает, связана с неуклонным движением вниз Алимушкина, и ничего не может с этим поделать, это уже неумолимый рок, неумолимый.

Здесь как бы нравственный смысл фразы «на чужом несчастье свое счастье не построишь» опрокидывается, становится голым смыслом жизни: «на чужом несчастье и только на нем можно построить свое счастье». Здесь нравственная констатация, холодная, как закон природы.

Так вот теперь эта прямо пропорциональная зависимость счастья одного человека от несчастья другого, мне кажется, превратилась в геометрическую. То есть пуповина превратилась в бикфордов шнур: если тебе хорошо, то на другом конце — уже плохо, но не одному, а где-то что-то взрывается, где-то на Памире падает лавина на альпинистов, которая никогда не падала, где-то в Оше убивают женщин и беззащитных детей, где-то начинается война между Ираком и Кувейтом, которая по предсказанию Нострадамуса может стать последней войной в истории человечества (после нее ничего на Земле не останется).

И я лежу на пляже и вроде должна быть счастливой, но не могу, знаете. Несколько лет назад на пляже вот так же, только на море, в Крыму, лежала я очень счастливая: в кои веки выбралась на море! Приехала обратно — мне говорят: бабушка умерла. В тот день, когда я балдела, кайфовала, была счастлива — и никакого предчувствия! — в этот именно день умерла моя Любимая ленинградская бабушка.

А еще раньше, в детстве, в десять лёт, так же была на пляже — пришла домой, мамы нет — где мама? — улетела! — куда? — твой дедушка умер, хоронить.

К чему это я говорю? А к тому, что если бы не была так счастлива, может быть, они бы не умерли — ну, хотя бы в тот день. То есть, захватив все жизненное счастье для себя — я оставила им только муку и боль, от которой они умерли, понимаете?

Может быть, мне надо было мучиться вместе с ними, чтобы часть муки и часть боли перешла в меня — а та, оставшаяся часть не была бы для них смертельной. Кто знает?

И вот я лежу на пляже, а сама и не должна там лежать. Может быть, я не есть просто отдельный человек — Света Василенко — и не имею права быть счастливой, а должна в себе нести боль и муку, чтобы снять ее с остальных (помня о геометрической прогрессии). Может, меня бог создал именно для этого — мы же ничего про себя не знаем.

И вот я лежу на пляже (в конце концов вы, наверное, поняли, что это метафора) — а меня трясет неизвестно от чего, меня крутит и выворачивает. И ночью и днем. Как крутит ноги у тех, у кого ревматизм, — перед дождем и непогодой. Я мучаюсь — но не на заданную тему, не логически — а неизвестно, повторяю, отчего. Такой ревматизм души, когда ноет каждая косточка — перед дождем? кровавым, который уже идет на юге? Не знаю. Я боюсь быть счастливой. Слишком это страшно. Хотя раньше я больше всего любила фразу Моцарта — он однажды сказал своей сестре: «Я умру! Я не выдержу такого счастья!» Когда-то я в этой фразе узнала себя — так много было во мне этого счастья, беспричинного опять же.

Сегодняшнее время, переживаемое душой, как трагедия, наверно, может передать только кино, и только Александр Сокуров — как в «Днях затмения» мы, его ровесники, точно узнавали звук, запах, цвет, вязкость, тягучесть того времени, которое назвали застойным, но которое было еще и временем нашей юности.

Существует страшное несоответствие еще между… ну, вот, например, моим внешним сегодняшним благополучием литератора: я написала повесть «Тополь — сын тополя», одновременно пишу два рассказа: «Юдифь» (мне в нем важно понять природу антисемитизма и хочется начать не с кого-то, а с себя) и рассказ «Фламинго» (он о любви, о ней, проклятой). Обо мне пишет критика, меня ждут в редакциях. Мы с Олегом Файнштейном составили сборник «Молодого апреля» — прозу молодых писателей, тяготеющих к движению «Апрель», потом собрала вместе с Зоей Богуславской, Лерой Нарбиковой и Ларисой Ванеевой сборник женской прозы, поэзии и драматургии под названием «Новые амазонки», собрала две свои книги (причем одна из них лежала в «Молодой гвардии» шесть лет), они прошли в производство (тьфу-тьфу-тьфу — чтобы не сглазить), все у меня внешне хорошо — мне нравится ходить в редакции и издательства и работать — впервые за многие годы договариваться с художниками, спорить с корректорами. Но… Внутренне… Меня волнует: то ли я пишу? Ведь я никогда не думала, что мои ровесники, мои современники, мои соотечественники могут убивать. Не на войне — а в мирное время. Не поодиночке — а толпой. Не просто убивать — а зверски убивать. Не защищаясь — а нападая на беззащитных женщин и детей. Раньше казалось — вот фашисты убивали, но то ж нелюди — фашисты! Потом узнали — и наши убивали, в тридцатых — но опять же — сталинисты, это не люди, наверное, это что-то другое. И давно опять же. Теперь дожили — не фашисты, не сталинисты убивают, а почти ровесники — с которыми за партами сидели, читали одни книги, один телевизор смотрели — понятные такие. От того меня лихорадит, от того меня крутит, от того выворачивает — я понять хочу! В душе я все время думаю об этом, у меня в душе постоянно идет резня, я как писатель ни о чем другом больше не могу думать! И только чувство, что все вот это внешнее благополучие — мираж, не настоящее и надо все дела быстрее доделать и приготовиться к чему-то главному и важному. К какой-то иной жизни (вот с этими убиенными и убийцами в душе).

— А повесть «Тополь — сын ополя» — она об этом?

— О ней еще рано говорить, она еще не отлежалась. И она не об этом, она о другом. Это, если хотите, о любви к рабству, о любви к глупости, если это рабство и эта глупость родные, кровные. Это о моем родном городе Капустин Яр. До недавнего времени это был секретнейший город, о нем нельзя было говорить и писать (хотя И. Грекова все-таки написала о нем в романе «На испытаниях» еще в шестидесятых годах). Окружен он был колючей проволокой, въезд по пропускам. Город ракетчиков, город военных. В нем я родилась, ходила в ясли, детский сад, школу и уехала оттуда только в семнадцать лет, но часто приезжаю туда. Недавно мы с Александром Кабаковым, автором «Невозвращенца», выяснили, что мы — земляки. Что он жил в Капустином Яре и заканчивал школу тогда, когда я ходила в ясли. Он жил у площади, за штабом. Там же, у площади за штабом, находились и мои ясли. В детстве я была очень хорошенькой, и думаю, что и юный Саша Кабаков был недурен собой, и я думаю, что когда он бежал через площадь в школу, а меня везли в коляске через ту площадь в ясли, то наши взгляды — взгляды будущих писателей — встречались прямо у парадного подъезда военного штаба. Вообще нашему городу всего 40 лет.*Гак что, я думаю, неплохо для одного такого молодого города взрастить двух писателей, читающих свои повести по «Свободе». Так вот, Кабаков жил в городе тогда, когда на площади стоял Сталин, город в шестидесятом году жил еще полностью по законам сталинизма, а значит — по законам военной диктатуры. Я думаю, этот образ — образ того нашего Кап-Яра — преследует Александра Кабакова, образ военной диктатуры. «Невозвращенец» ведь об этом.

Я жила в городе уже в хрущевское время. А время там очень быстро меняет свой цвет. В сорок — сорок пять лет военные уходят на пенсию, и город обновляется полностью: приходят с воли новые люди, приносят те политические взгляды, которые господствуют в их юности — и на двадцать лет устанавливается: сталинизм, хрущевизм, брежневизм и т. д. В нашем городе политическое время существует почти в чистом виде. Эксперимент — коммунизм — в нашем городе получился, с поправкой — военный коммунизм: все всегда было в магазинах, офицеры получали приличную зарплату, соответствующую их званию (от каждого по способностям, каждому по труду), нам дали прекрасное образование: в школах преподавали педагоги с университетским образованием — жены офицеров, да и сами офицеры — ракетчики, как ни крути, — были интеллигенцией, технической, но интеллигенцией… В общем, коммунизм, но только до проволоки, до колючей, — а дальше, сразу за проволокой, начиналась — жизнь: разбитые дороги, нищее село, бывшее раньше, до революции, второй столицей губернии — после Астрахани.

Мое детство, повторяю, совпало с хрущевским временем. То есть: космос и коммунизм. А также — Новочеркасск и Карибский кризис. Мне было шесть лет, но я очень хорошо помню и то и другое. Меня провозили через Новочеркасск к родственникам, и я запомнила смятение улиц города, как потом мне рассказывали, уже расстрелянных. Потом шепотом все годы рассказывали об этом вновь и вновь. Я помню Карибский кризис: отец не ночевал дома, все время был на площадке. Оказывается, — я совсем недавно об этом узнала — он мог быть тем человеком, который нажал бы на кнопку, и мир разлетелся бы к чертям собачьим. Я спросила его, уже сейчас, года два назад: «А что вы делали, что думали — сидя вот там, перед этими кнопками — перед концом света?» Он подумал немного и сказал: «Мы играли в преферанс». Я ожидала чего-то невероятного, какого-то откровения от человека, который мог уничтожить мир. Оказалось так буднично. Потом я поняла, что да, именно так и должно было быть: перед тем как пустить пулю в лоб — играют в преферанс. Здесь Куприн и Чехов чувствуются. Это наш, русский конец света, наш апокалипсис, советский.

Я помню, как нас по учебной тревоге уводили в степь — нашу группу из детсада, до сих пор не знаю, чья рто инициатива — восторженной воспитательницы? — она нам с восторгом (этот восторг запомнился) говорила, что мы ядерные заложники — что мы погибнем — но спасется наша родина — Союз Советских Социалистических Республик. Что первый удар мы примем, а там — берегись, Америка! Мы ложились лицом в степь и ждали смерти — с восторгом и ликованием — ждали. У нас в руках был сухой паек в целлофановом мешочке, который выдают на Новый год Дед Мороз и Снегурочка. Вот об этом повесть.

И не только об этом. Сейчас город рассекречен. О нем можно говорить и писать (раньше, когда я писала о городе в «Пионерскую зорьку», меня вызывали в горком и говорили: чтоб никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах о городе ни слова). В нашем городе живут американцы — наблюдатели; они вместе с нашими взрывают

ракеты (я не знаю, что наши испытывают при этом — наверное, то же самое испытывал Гоголь, сжигая второй том «Мертвых душ»). Перед городом поставлена стела, на ней написано: «Капустин Яр»; когда я увидела это первый раз, я заплакала — так слезами выходило то страшное напряжение, связанное со словом «секретность».

Я могу говорить о своем городе по радиостанции «Свобода». В городе — новое время, пришедшее сюда с молодыми лейтенантами. У нас есть митинги — экологический митинг провели три женщины с колясками с детьми и два офицера перед штабом — когда к ним вышли — они, эти два офицера, рассеялись — все-таки страшно. У нас был митинг строительных солдат — о скотских условиях существования. Наконец, когда приехали американцы, то офицерские жены рвались к ним на встречу, чтобы вручить жалобу-петицию на местное начальство (а начальство у нас — генерал). В жалобе было об ужасных жилищных условиях. В квартирах текут потолки, болеют дети. Чтобы американцы подействовали на местную власть. Их, правда, уговорили не позориться. Я даже знаю, что сделают наши офицерские жены, если вот сейчас прилетят к нам в город инопланетяне: они пойдут к ним на встречу с той же петицией-жалобой о квартирном вопросе.

Все так. Но вот что интересно — город закрыт по-прежнему. Он обнесен бетонными плитами, а не старенькой ржавой колючей проволокой, как раньше; так же нужны пропуска, чтобы въехать в город. И теперь не из-за секретности — а из-за того, чтобы хаос, охвативший страну, не проник сюда, в город. Из-за привычки — жить в закрытом городе. Из-за того, что мы не привыкли к свободе, мы ее боимся. Повесть о том, как можно любить рабство, если в нем — родиться. Как старый Фирс в заколоченном доме — лучше умереть, чем быть свободным. О страхе перед свободой — об этом повесть.

— Светлана, расскажите, пожалуйста, поподробней о «Новых амазонках».

— В любом женском движении ищите мужчину. Полтора года назад мы — три писательницы: я, Лера Нарбикова и Лариса Ванеева — взяли шампанского и поехали в гости к Маканину в Переделкино. Подошла и Зоя Богуславская. После шампанского показались друг другу страшно талантливыми. И решили выпустить сборник женской прозы, поэзии, драматургии. Меня часто спрашивают: чем отличается женская и мужская проза и поэзия? Я не знаю. Раньше я говорила что-то, пыталась объяснить, читала феминистские статьи о равенстве, эмансипации и прочем и запоминала эти статьи, и если в спорах о женско-мужской прозе-поэзии цитировала эти статьи, очень умные и правильные, они мне помогали. Но потом я поняла, что это все ложь, что там написано в этих статьях. Вернее — ложь для меня, я не так чувствую (например, наш советский мужчина мне кажется гораздо более униженным и обиженным, чем женщина — и равенства с таким, затюканным и социально и морально, мужчиной я не хочу). И так далее. Так почему же я составляю женский сборник? И тут я вспоминаю, что составлять я начала не от каких-то рассуждений о женской доле, а просто без всяких мыслей и рассуждений. Так, как будто это очень нужно, инстинктивно. И вот я думаю, что составлять, искать новые имена для этого сборника меня заставил не половой вопрос, а если хотите — инстинкт духа, который заботится в иное время о том, чтобы быть в ком-то воплощенным, вовремя узнанным и услышанным. То есть я его, этот дух, представляю слепым старцем, каким он сам себя явил в легенде о Гомере, — ощупывающим руками наши женские лица: Она — не она, Она или нет? То есть существует предчувствие, что новое, совершенно новое слово в искусстве (а старец ощупывает не только наши — литературные — лица, а и лица женщин кино, театра, большой политики) — скажет женщина. Вот это предчувствие и рождает всю эту деятельность: не пропустить, угадать. В конце концов и до наших лиц дотронулась рука духа, и мы отмечены им. И потому авторов «Новых амазонок» объединяет не только общий пол, но и общая эстетика, новая для людоедской литературы последних семидесяти лет: новые амазонки не только мужчину, они даже петуха не зарежут! Это, между прочим, очень важная особенность.

Теперь только остается перечислить: в сборнике «Новые амазонки» проза Людмилы Петрушевской, Татьяны Толстой, Татьяны Набатниковой, Валерии Нарбиковой, Марины Вишневецкой, Ирины Полянской, рассказы самой молодой амазонки — ей 21 год — Эны Трамп — о сегодняшних хиппи, поэма Нины Искренко, бтихи Юли Немировской, Эвелины Ракитской, Людмилы Абаевой, Маргариты Потаповой, пьеса русского абсурда Нины Садур «Красный парадиз», сказка Тани Морозовой. Раздел русского зарубежья представлен американкой Людмилой Штерн и голландкой Ириной Грив-ниной. Кстати, наша сказочница Татьяна Морозова и оформляла эту книгу — самая красивая книга за последнее время. И вообще это очень оригинальный сборник, начиная с названия разделов: «Апокалипсис — по-амазонски», «Редкая амазонка долетит до середины реки Амазонки», «Амазонка не только мать, но и отец» и т. д. В сборнике представлены все направления: кондовый реализм и авангард, сюрреализм и концептуализм, абсурд и сентиментализм. Быстрее б он вышел!

«Экслибрис» 10.10.90

 

Чтение восемнадцатое. ОТРЕЧЕНЬЕ

Из цикла «Руины»

1988

 

Репортаж девятнадцатый. «ВЕЛИКАЯ РОССИЯ ПЕРЕД ПРИШЕСТВИЕМ АНТИХРИСТА»

(Беседа с режиссером Станиславом Говорухиным о его будущем фильме)

— Станислав Сергеевич, я знаю, что вы начали работу над новой картиной. Не могли бы вы вкратце рассказать, о чем будет этот фильм, как он будет называться и на какой стадии новая работа?

— Кабы я знал, о чем будет этот фильм и как он будет называться… Эти два вопроса и меня сегодня очень тревожат. Конечно, в общих чертах я представляю себе картину. Хотя замысел может очень видоизмениться в процессе съемок. Мы сейчас начали кино, не имея сценария, в общем, имея в голове только схему будущего фильма и общую тему. И названия, естественно, у нас нет. Кстати, такое положение еще недавно было невозможно в нашем кинематографе: без сценария, тысячу раз залитованного, утвержденного во всех инстанциях… Тем более политический, публицистический фильм, на весьма скользкую тему, где Ленин — один из главных героев… Ну просто в страшном сне такое не могло присниться! Вернее, не в страшном, а в сне Веры Павловны, в благодатном сне о каком-то новом обществе…

И вот это произошло. Сегодня меня директор Мосфильма «запустил» по двум словам заявки, то есть я пришел и сказал: вот, хочу снимать это и это… Он ответил: «Вперед! Вот тебе деньги, «зеленая улица», снимай, только быстрей».

Конечно, определенный кредит доверия сегодня у меня есть. После «Так жить нельзя» ждут чего-то похожего или, скажем, такого же кассового, такого же ажиотажного. Не знаю, получится это или нет, по крайней мере жанр будущего фильма звучит не очень заманчиво для зрителя: исторический обзор, краткий курс истории России до октябрьского переворота. Сценарий будет рождаться по ходу съемок, по ходу изучения материала. Вот я придумал временное название, скажем, такое: «Великая Россия перед пришествием антихриста». Безусловно, это рабочее название, вряд ли оно таким останется.

О чем этот фильм?

Мне приходит много писем, в основном это хорошие, положительно оценивающие мой прежний фильм письма, благодарственные, но есть и такие: да ладно, мол, снимать о том, что все плохо, это каждый может, мы и без вас знаем, что так жить нельзя, вы бы лучше рассказали, как надо жить. Ну вот я и попробую рассказать о том, как надо жить, верней, как мы жили, от чего мы ушли. Это не значит, что я собираюсь идеализировать старую Россий, но уж, конечно, без пренебрежения буду говорить о Великой России, поскольку все последующие режимы, начиная с режима временного правительства, потом семь лет царствования Ленина, затем сталинско-брежневское и так далее правление — ни один режим мне так не симпатичен, как тот, который был перед 17-м годом.

— Простите, где-то я читал о том, что когда Николай отрекся от престола, то не было сочувствующих ему, вернее сочувствующие были, но все понимали, что он должен отречься от престола, что это уже ситуация тупиковая.

— Да, я знаю. Но сочувствующих не было среди интеллигенции в основном. Я думаю, что ведь интеллигенция, русская творческая интеллигенция, сделала очень много для октябрьского переворота. Собственно, большевики просто очень четко следовали их советам. Короче, царство антихриста из «Бесов» Достоевского. Так что, во многом наша русская интеллигенция виновата в том, что сегодня произошло в России.

— Но все-таки русская интеллигенция была за Февраль…

— Да, и в феврале уже видно было, во что буквально за несколько месяцев может превратиться великая страна…

Наш народ в общем-то не знает собственной истории, он Лишен исторической памяти, и, конечно, ему надо рассказать, какой была Великая Россия. Рассказать, предположим, как за несколько лет Россия построила великий сибирский путь — железную дорогу аж до Владивостока и далее, и среднеазиатскую магистраль, и огромное количество других дорог, все мы ездим по ним. Даже БАМ был рассчитан тогда под руководством Гарина-Михайловского, великого русского писателя, осталось только рельсы и шпалы положить. Так вот эти рельсы и шпалы мы клали 70 лет, так и не положили. БАМ же строили сначала заключенные в 30-х годах, в сороковом году прошел первый поезд на участке Бам — Тында, потом рельсы были сняты, увезены под Сталинград, потом его строила молодежь… И все еще продолжают строить… Сколько исковерканных судеб, как исковеркана сама природа вокруг этой «стройки века»… И ничего нет! Я посмотрел на карту и понял вдруг, что железные дороги, которые были построены при советской власти, — это дороги только к лагерям: ветка на Воркуту, на Салехард, на Комсомольск-на-Амуре, Экибастуз… Я собираюсь привести в картине карту железных дорог, и думаю, что это будет потрясающее зрелище. Все, что они построили, — это ветки к лагерям, куда людей свозили на убой.

Это только один из примеров развития России до и после октябрьского переворота. А о земледелии тут и говорить нечего: после столыпинских реформ Россия кормила хлебом Европу, страна была главной житницей Европы. Об искусстве тоже нечего говорить: его сегодня называют серебряным веком!

Россия находилась на самом подъеме прогрессивного развития. Можно сказать, что птица, взмывающая ввысь, была подстрелена на самом взлете. Сначала войной, а затем революцией. Сначала Февральской, а потом уже Октябрьской.

— Вы о Феврале не будете говорить в картине?

— Буду. Я примерно представляю себе последний кадр этого фильма: я закончу картину преддверием штурма Зимнего дворца (штурма, которого не было, это все ложь, пропаганда), выстрелом «Авроры». А дальше я покажу карту России, она будет заливаться сверху потоками крови, пока не станет вся красной, и скажу, что дальше был выстрел «Авроры», дальше был разгон Учредительного собрания — последнее прости русской демократии, дальше кровь, слезы, гражданская война, коллективизация, потом вожди стали грызть друг друга, потом новые потоки крови, бесчисленные войны, потом народились новые люди… Но это все уже история другой страны, совершенно другой, не имеющей ничего общего с Великой Россией. Вот таким мне видится сейчас последний кадр этого публицистического фильма. Картина будет наполнена хроникой, фотографиями, я использую зарубежные архивы на полную катушку. Я попробую ответить на вопрос, какой могла быть Россия, если бы не Февраль и Октябрь. Какой была бы армия, предположим. На этот вопрос можно ответить. Можно ответить, скажем, просто — сказать: во всяком случае, не такой слабой, не такой позорно слабой. Потому что мы можем взять немецкую хронику первых дней Великой Отечественной войны — это позор, преступление. Да не надо Отечественной — вот Финская война… Вот Финляндия, провинция России, она после 17-го года оказалась самостоятельной страной. В 40-м году Советский Союз напал на Финляндию, и во что это превратилось… Горы русских трупов положили на границе с Финляндией. Даже пословица такая появилась: каждый финн может убить десять русских, но что делать, когда появится одиннадцатый?.. А каждый финн убил двадцать русских в этой войне. А тех пленных, которых после окончания войны они вернули нам, — мы их расстреляли… Это тоже несколько тысяч человек…

Вот какой стала армия. Что ж, у нее не было бы танков, самолетов, авианосцев? Конечно, были бы, даже если бы в России оставался царь…

— А о первой мировой войне тоже будет рассказано в фильме?

— Думаю, что да. В этом фильме будут два героя: с одной стороны — это великая могучая страна, а с другой стороны — партия большевиков, этакий Давид, которому удалось свалить, растолочь в прах Голиафа. Только этот библейский Сюжет, приведенный лишь для сравнения, толковать превратно не надо. Сейчас у нас очень легко говорят, что все это сделали евреи, и тут тоже, скажут, библейский герой, может возникнуть подозрение, не собираемся ли мы делать антисемистский фильм. При чем здесь евреи? Хотя евреев в революции было много. Это нужно объяснить, это нужно обязательно объяснить. Но это объяснение весьма далеко от той оголтелой идеи, на которой стоят сторонники «Памяти».

— И раз все-таки будет первая мировая война и начало революции, то, наверное, будет и Ленин?

— Ну а как же! Это ж главный герой. Я скажу и о Николае Втором довольно подробно, и о Ленине. Николай Второй родился в 68-м году, а через два года родился его убийца. Интересно проследить и их детство, и их воспитание, и их образование. Это были оба очень образованных человека. Но как по-разному они были воспитаны, как по-разному они относились к своей стране, к народу… И потом вообще интересно на примере судьбы Ленина поговорить о России, о ее порядках. Ну, вот, скажем: Ленин сидит в тюрьме на Шпалерной в 96-м, кажется, году. В эту тюрьму в свое время пришел царь Александр Второй, попросил его запереть в одной из камер и просидел в одиночке около часа — хотел вникнуть в состояние тех, кого он здесь содержит. Вот как относился царь к своим подданным, даже к отбросам общества, к изгоям.

И из этой самой тюрьмы Ленин пишет сестре: «Свою минеральную воду получаю и здесь, из аптеки, в тот же день, когда закажу». Он досадовал, когда его выпустили, что не успел закончить в камере книгу «Развитие капитализма в России». Кстати, можно вспомнить и такое: Ленин — брат цареубийцы — в год, когда казнили Александра Ульянова, закончил с золотой медалью симбирскую гимназию, поступил без всяческих препятствий в университет, затем был оттуда за участие в демонстрации исключен и отправлен в свое имение Кокушкино — чего советский гражданин вообще не знает, — в имение своего дедушки Александра Бланка, где он сидел и готовился к экзаменам экстерном. Можно вспомнить, сколько при самом Ленине погибло за покушение на него, за покушение на него в 18-м году Фанни Каплан: только в одной Москве было расстреляно много сотен людей — существуют документы об этом. Волна «красного террора» прокатилась по всей стране. А за убийство Моисея Урицкого только в Петрограде расстреляли полторы тысячи человек, в один день. А по всей стране сколько?

Вот Ленин сидит в Шушенском. Охотится, ходит на рыбалку, пишет статьи, книги, ездит очень далеко к другим ссыльным с визитами — никакого надзора за ним не было. Тут, наверное, ему пришла идея, что это непорядок: как это так, враг престола и отечества — и без всякого надзора… Отсюда и концлагеря, первые ленинские концлагеря.

К двадцатилетнему юбилею революции этими лагерями были уже заселены все берега Енисея, где он так прекрасно отдыхал в 97-м году. Он даже собаку хотел выписать из Петербурга, охотничью собаку. Потом пишет сестре: «Я все-таки взял здесь сученка, и думаю, что через год будет у меня отличная охотничья собака, потому что вести из Петербурга сюда собаку — это слишком дорого».

Каждый шаг этого человека, если говорить только о главных вехах его пути, сразу расскажет много и о самой России: о порядках, о гуманизме царского режима и о многом другом. Конечно, я не пропущу эпизод, когда он вернулся в 17-м году в пломбированном вагоне… В истории русской революции это — самый позорный, самый загадочный и самый любопытный эпизод. Мы не можем утверждать сегодня, потому что все-таки документальных свидетельств нет, что революция делалась на немецкие деньги. Хотя Запад полон версиями о том, что деньги на революцию Ленин получил от немцев. Да Ленин и сам говорил, что неважно, откуда я взял деньги, важно, что я их потратил на совершение социалистической революции. Так что мы не можем говорить, не имея твердых доказательств, о немецком финансировании революции, но то, что Ленин через вражескую страну проехал в вагоне, куда не разрешалось никому входить, ничего досматривать, что немецкое правительство их перебросило в Россию, — это уж известно, это доказано, есть тысячи свидетельств. Временное правительство завело даже дело о государственной измене Ленина, Зиновьева и других в нескольких томах. (Говорят, эти тома хранятся в партийном архиве, но, скорей всего, уничтожены уже.) Почему? Потому что в 17-м году ясно было, что Германия вести войну на два фронта уже не в состоянии. И не использовать такой шанс — послать революционеров, а вдруг они сделают восстание, вдруг они дестабилизируют обстановку — немцы, конечно, не могли, и они пошли на любые затраты, дали вагон, и тридцать человек прикатили в апреле 17-го в Россию, делать революцию. И сделали в итоге…

— Станислав Сергеевич, а верный соратник Ленина, последователь и продолжатель его дела будет в вашем фильме?

— Сталин?

— Да.

— Нет, конечно. Ну, во-первых, до 17-го года его роль незаметна, были все-таки более значительные фигуры среди революционеров, но я думаю, что и о них я не буду говорить, потому что просто не хватит времени. Хотелось бы рассказать о стране, о том, от чего мы ушли. Многое, вернее, не многое, а почти все из того, что было, не должно было быть уничтожено ни при каких обстоятельствах. А оно все уничтожено. Сейчас ничего не осталось, ничего. Я взялся за эту картину, когда снимать ее уже невозможно. Потому что когда еще было можно, когда были живы свидетели, когда многие документы еще можно было найти, — тогда нельзя было снимать. А теперь, когда можно, и то, можно ли — это еще под вопросом, — теперь, когда можно, люди, которые помнят, какой была Россия, — этим людям должно быть не меньше 90 лет. И тем не менее многие помнят. Есть рабочие, которые помнят, как жили они при царском режиме, как трудились, как отдыхали, сколько получали, какую продукцию производили. Я поеду в Сормово, в Иваново, на Трехгорную мануфактуру, в Петроград…

Вот сегодня режиссер, интеллигентный человек, снимает фильм «Мать» по Горькому. Сегодня, уже все зная, во всяком случае, он сегодня мог бы все знать, если б захотел. Взять хотя бы такую сцену: ноябрь, конец ноября, глубокая осень, завтра выпадет первый снег, молодой Павел Власов тащит пьяного отца домой. И в каждой луже лежит пьяный рабочий. Но это же ложь, не было такого! Получается, что не за семьдесят лет споили людей, а что они уже были споены. Это неправда, неправда. Пили в меру, по праздникам, не дрались ногами, как показано в фильме, не насиловали прилюдно — как в этом фильме: молодая девка насилует Павла Власова под столом прямо на свадьбе… Что за бред такой! Все это неправда. Одевались по-другому, жили по-другому… У Трехгорки был свой профилакторий, детей возили в театр каждое воскресенье… Помнят же это люди, живы еще люди, которые все это помнят прекрасно, и фотографии остались. Революция была сделана для того, чтобы рабочему классу дать вздохнуть, а в итоге что получилось… Во что превратили этот рабочий класс? И как он стал жить после этого?

— Значит, вы не разделяете ту точку зрения, что Февральская революция была логическим завершением предыдущего этапа исторического развития России?

— Нет, и Февраль мне несимпатичен, говоря откровенно. Ну, можно подумать тогда, что я монархист? Но ведь все режимы, после царского, мне несимпатичны. При всех недостатках все-таки тот режим был в тысячу раз гуманнее. Да и царь больше заботился о своем народе, любил его больше. Этому есть тоже тысячи документальных свидетельств.

Как воспитывались русские цари? Об этом тоже надо поговорить, это отдельная тема. Царь не принадлежал себе. Наследнику с детства внушали, что его жизнь принадлежит народу, его (наследника) воспитывали в этой мысли. Он жениться не мог по любви, он мог заключить только брак, выгодный России. Кстати, Николай Второй — счастливое исключение, потому что они с Александрой любили друг друга. Николая называют бесхарактерным. А он был человек большой воли, если он добил все-таки мамочку и папочку и женился на своей Алисе. Ну это все на западе известно, а нашим это будет очень интересно узнать…

— Станислав Сергеевич, значит, можно сказать, что вы — сторонник конституционной монархии?

— Для России — да. Нельзя же вычеркнуть из памяти благодарность к великим царям: Петр, Екатерина, Александр Второй — освободитель. Кстати, ему был памятник в Кремле, потрясающий памятник… Сломали. Сейчас там, по-моему, сидит Ленин — на этом месте или рядом с этим местом.

— Как вы думаете, кстати, вот эти многочисленные памятники Ленину в нашей стране, начавшие исчезать потихоньку…

— Ну вот за этим мы не угонимся. К моменту, когда фильм выйдет, их останется, видимо, уж совсем чуть-чуть…

— Вы думаете?

— Этот процесс неостановим, неостановим. Я боюсь, что картина выйдет позже, чем Ленина вынесут из Мавзолея.

— Вот так даже…

— Убежден в этом. Да, его должны похоронить, с почестями… Потому что, думаю, к тому времени дойдет до всех, что это варварство. Что это за языческий обычай!.. Думаю, что не более года ему там лежать.

— Мне понравился транспарант, показанный телеоператорами во время какого-то болгарского митинга: «Болгария — не Египет»…

— У нас тоже, видимо, по этому же сценарию разыграются события. Его перезахоронят, с почестями… Но на том свете месту его не позавидуешь. Потому что он виновен в страшных, конечно, преступлениях против человечности!

— И это, наверно, будет один из основных акцентов в вашем фильме?

— Говорить-то об этом я особенно не буду, надо, чтобы зритель понял сам. А документов — миллион, свидетельствующих о том, что это был преступник № 1. И вообще, не я это первым сказал, а Александр Исаевич Солженицын. Конечно, власть захватили бандиты. И хозяйничали бандиты. И тут я с Солженицыным абсолютно согласен. И самое главное, что каждый человек, располагающий ну хотя бы минимумом информации, знающий хоть чуть-чуть нашу историю, особенно послеоктябрьских лет, конечно, понимает, что это бандиты захватили власть. И сегодняшние руководители, прекрасно зная, что это бандиты, имея на руках доказательства того, что они бандиты, не хотят их признать за бандитов. Так кто же тогда они сами? Напрашивается вопрос… И это на них отразится. Они не понимают, что необходимо это признать, необходимо отречься от бандитов, быстренько откреститься. Из чувства самосохранения хотя бы. Потому что обязательно отразится и уже отражается на них. Повторяю, все здравомыслящие люди прекрасно понимают, что власть бандитов этими нынешними руководителями не осуждена. Кто тогда они? — задаются люди вопросом. Значит, все — доверия им нет. А что может сделать правительство, не имеющее доверия народа? Ничего.

— Я с вами абсолютно согласен. Но, быть может, наших руководителей держит инерция народного мышления. Вот посмотрите: в Ленинграде Анатолий Александрович Собчак предложил переименовать площадь Диктатуры пролетариата в площадь Сахарова. Не получилось. При всем при том, что сейчас в Ленинградском горсовете большинство составляют демократически настроенные депутаты. И вот это демократическое большинство не может снять это название…

— Поэтому нужна просветительская работа. Вот я ею и собираюсь заняться. Самая обыкновенная просветительская работа, на самом примитивном уровне: насытить людей информацией, чтобы они знали правду о том, что с нами произошло и кто в этом повинен. Потому что вспомните, какую гневную реакцию вызвало предложение Съезду народных депутатов вынести Ленина из Мавзолея и похоронить его. Хотя речь шла даже не о том, что нужно выбросить преступника из Мавзолея, — речь шла о том, что это неприлично для цивилизованного общества, нельзя, это языческий обряд. Существует завещание Ленина, и если вы так к нему хорошо относитесь, то он заслуживает того, чтобы была выполнена его последняя воля. Это же по-человечески: труп должен быть захоронен, иначе душа будет маяться…

— Я все-таки продолжу свою мысль: может быть, вот эта инерция восприятия наших перемен и держит наших политических лидеров? Я их не оправдываю, я пытаюсь их понять. Может быть, из-за инерции общего восприятия, медленного процесса обновления сознания наше руководство не решается на радикальные шаги — отречься, откреститься от Ленина?

— Во-первых, у них тоже ведь грамоты — не больше чем у народа. А во-вторых, люди бы, конечно, все поняли, если бы прежде, чем отречься, им бы рассказали правду. Ничего же не знает народ о собственной истории. Знает, что Николай — вешатель, Николай кровавый. Это Ленин его так обозвал. А ведь все наоборот: царь — великомученик, отдавший жизнь за свой народ, любивший свой народ, страдавший за него. Очень скромный человек. Так же, как Александр Второй пытался войти в шкуру осужденного, Николай пытался войти в шкуру солдата: он надевал на себя полную солдатскую амуницию и вышагивал полный марш, чтобы знать, что это такое. И подобных примеров много. Он так воспитывался. Он не по дворам совершил путешествие после окончания образования, не по столицам Европы, а поехал на Восток, в Азию, где, кстати, на него было совершено покушение в Японии: фанатик на него бросился с мечом…

— А когда вы планируете закончить этот фильм?

— Вы знаете, как говорят: человек предполагает, а Бог располагает. Все будет зависеть от здоровья, от того, не будут ли мешать, как пойдет материал. Потому что за два месяца до сдачи «Так жить нельзя» я еще не понимал, о чем снял фильм. Отснятый материал требовал серьезного осмысления. Тем более сейчас материал требует серьезного осмысления. Тут самая большая трудность — сделать картину понятной, чтобы, как говорится, и ежу стало ясно. Я намечаю к концу будущего лета сделать этот фильм. Не скажу, что он будет таким же захватывающим и интересным, что на него тоже будут спекулировать билетами и будут очереди. Но это будет честная картина, конечно, субъективная, пристрастная, это естественно. Я живой человек, у меня есть свои симпатии и антипатии. Но так как вся наша предыдущая история настолько необъективна, настолько пристрастна, то эта, так сказать, альтернативная история чуть-чуть наоборот, верней не чуть-чуть, а совсем наоборот, тоже будет отчасти пристрастной, субъективной. Но этого все равно будет недостаточно, потому что на тех весах лежит столько лжи и фальсификации что понадобятся еще сотни картин и книг, чтобы восстановить истину. Пусть они будут не все объективны, но в противовес той лжи, на которой воспитывались люди многих поколений, они тоже будут делать свое дело.

Словом, я сейчас погружаюсь в материал, читаю, встречаюсь, смотрю, параллельно что-то уже снимаю — то, что мне кажется совершенно ясным. То, что мне неясно, я пока не трогаю. Как только появится ясность, так начну снимать. Надо сказать, что у меня огромное количество единомышленников, все понимают, что это материал благородный, нужный и что когда мы говорим о том, как надо жить, то пока лучшего, чем вот оглянуться назад, в голову не приходит. Вернуться бы к тому образу жизни! Но тут надо помнить, что обратный путь значительно длиннее.

«Поверх барьеров» 15.10.90

 

Чтение девятнадцатое. ОЧИЩЕНЬЕ 

Из цикла «Руины»

1988

 

Репортаж двадцатый. ЕЩЕ РАЗ О МИФАХ, СТАРЫХ И НОВЫХ

Мне всегда интересно читать работы публициста и критика Игоря Дедкова, ставшего сравнительно недавно членом редколлегии журнала «Коммунист». Еще с тех давних пор, как он взялся за так называемую «секретарскую» литературу, убедительно доказав ее несостоятельность (чем вызвал неприличный ор ее клевретов), я стараюсь не пропускать его публикации, в которых непременно нахожу мысли и оценки, созвучные своим. Вот и в статье «Испытание свободой» (12-й номер журнала «Коммунист») многие его наблюдения и выводы о нынешнем духовном состоянии нашего общества близки и моим собственным. Но есть и такие, согласиться с которыми я никак не могу. В частности, с его рассуждениями о старых и новых мифах. Дедков пишет: «На смену мифу о счастливых, блистательных, непогрешимых десятилетиях Советской власти, о ее постоянных всемирно-исторических победах явился миф о некоем черном провале, зиянии, дыре, поглотившей без смысла, без славы судьбы миллионов людей, саму российскую историю».

Сразу хочется спросить: почему реальность, «поглотившую без смысла, без славы судьбы миллионов людей», Дедков именует мифом? Какой же это миф? Или полемически заостренный тезис «без смысла, без славы» должен, по мысли автора, утверждать обратное? То есть что не бессмысленно, не бесславно гибли миллионы? Но если даже тут подразумевается Великая Отечественная, то все равно цена, заплаченная за победу, лежит за пределами достойной гордости победителей. Посему и мысль о «славе» приобретает некий кощунственный оттенок. А может быть, наши «социалистические завоевания» — «покорение космоса», «освоение целины» или «перекрытие Енисея» — подразумевает Дедков? Надеюсь, он далек от такого большевистского примитива. Но тогда не надо называть мифом реальность именно бесславной и бессмысленной гибели миллионов соотечественников. Реальность, от которой никуда не уйти, как ни именуй ее на партийном языке. А если еще учесть, что все эти миллионные жертвы приносились ради «светлого будущего», в котором мы сегодня оказались… Жуть и оторопь берет от осознания таких реалий! Поэтому, видимо, и хочется именовать их… мифами.

Теперь об основоположнике… Вот что пишет Дедков: «Вместо обожествленного Ленина, самого человечного из людей, нам предлагают теперь Ленина-тирана, изверга человеческого рода, ответственного к тому же за все, что случилось после него, даже за фальшивую любовь к нему его мнимого “верного ученика”».

Опять тот же прием: умышленный полемический вроде бы перехлест — «тиран», «изверг», — в подтексте которого лежит попытка разоблачения нового, по мнению Дедкова, мифа. А еще расчет здесь на то, что понятия «тиран», «изверг» психологически трудно адресовать человеку, чьими памятниками усеяны наши многочисленные города и поселки. И эта психологическая трудность тоже должна работать на «разоблачение» якобы создаваемого мифа. Но… не работает. Поздно. Как говорится, поезд ушел. Стало известно письмо вождя о том, как надо расправляться с церковнослужителями. Становятся широко известными и другие «наказы» Ильича. Например, Ленин объявляет беспощадную войну против кулаков. В листовке «Товарищи рабочие! Идем в последний, решительный бой» он пишет: «У нас в России около 15 миллионов крестьянских земледельческих семей. Из этих 15 миллионов… едва ли больше 2-х миллионов кулачья, богатеев, спекулянтов хлебом… Беспощадная война против кулаков! Смерть им!» В этой листовке вождь революции пожелал смерти двум миллионам крестьянских семей, то есть 10–12 миллионам людей…

Можно привести еще немало примеров из не менее кровавых телеграмм Ленина. (Кстати, радио «Свобода» вспомнила о них в дни рождения основоположника нашего государства.) Но и этого, думается, достаточно, чтобы спросить Дедкова: почему же приговор, который выносит история вождю революции, надо величать мифом? Реальные факты жестокости, бесчеловечности ленинских распоряжений — это правда, говорящая о преступлении против человечности. Да-да, я не оговорился, это призыв к тому геноциду, который осуществил Сталин в 29-33-х годах против самой талантливой и трудоспособной части крестьянства.

Дедков явно не согласен, что сегодня Ленина считают ответственным за все, что случилось после него, даже за фальшивую любовь к нему его мнимого «верного ученика». Последнее словосочетание он даже поставил в кавычки, дабы подчеркнуть ошибочность этого штампа. Но Сталин был не мнимым, а действительно верным учеником Ленина, осуществлявшим «заветы» своего учителя. Обострение классовой борьбы выдумал не Сталин. Он лишь словесно оформил идею, которую Ленин высказал в письме к рабочим и крестьянам по поводу победы над Колчаком в августе 19-го года.'Вот отрывок из этого письма: «…помещики и капиталисты не уничтожены и не считают себя побежденными, всякий разумный рабочий и крестьянин видит, знает и понимает, что они только разбиты и попрятались, по-притаились, перерядились очень часто в “советский защитный” цвет. Многие помещики пролезли в советские хозяйства, капиталисты — в разные “главки” и “центры”, в советские служащие; на каждом шагу подкарауливают они ошибки Советской власти и слабости ее, чтобы сбросить ее… Надо всеми силами выслеживать и вылавливать этих разбойников… разоблачать их и карать беспощадно, ибо это — злейшие враги трудящихся, искусные, знающие, опытные, терпеливо выжидающие удобного момента для заговора…» И после такого «наказа» не видеть вину Ленина за все, что случилось после него? Да ведь в этом письме фактически предрешены поиски «врагов народа», предрешены разоблачения всевозможных «заговоров» и «вредителей»! Именно Ленин заложил основы и принципы тоталитарной системы, а потому и ответственен за все, что случилось после него.

Мне могут возразить, что, мол, приведенное ленинское письмо писалось в период гражданской войны, а Сталин выдвинул знаменитый тезис в мирное время. Отвечу: никакого мирного времени до недавних пор не было в нашем отечестве. Скрытую гражданскую войну против своего народа партийная верхушка вела всегда. Сегодня, надеюсь, это доказывать не надо.

Смешно, когда реалии сегодняшнего дня голословно объявляет новыми мифами какой-нибудь функционер. Досадно, когда это же делает человек, зарекомендовавший себя бескомпромиссным борцом за торжество истины. А именно таким в литературных баталиях предстал перед многими Дедков. В политических же дискуссиях ничего подобного, судя по этой статье, от него ожидать не следует.

Если продолжить разговор о мифах, но не мнимых, изобретаемых членом редколлегии журнала «Коммунист», а о реальных, ныне здравствующих, то нельзя обойти миф о так называемом «социалистическом выборе». Уж больно часто он муссируется в речах и статьях социологов, политологов, экономистов самых что ни на есть демократических направлений. Но ведь на самом деле никакого «выбора» не было. Как писал А. Ципко в своем очерке «Почему заблудился призрак?», «по словам самого Ленина, речь шла о том, чтобы “протащить” социализм в Россию, свернуть ее с той дороги, какой она шла накануне революции». Итак, никакого «выбора» не было. Вместо него был большевистский переворот, низвергнувший

Временное правительство под тем предлогом, что это правительство оттягивает созыв Учредительного собрания, к которому должна перейти вся власть. Народ, мол, не желает больше мириться с этими отсрочками, а большевики, выражая чаяния народа, немедленно созовут Учредительное собрание, для чего они и совершили переворот. Но это был обман: большевистские вожди вовсе не желали отдавать власть кому бы то ни было, что они и подтвердили, разогнав Учредительное собрание и начав террор…

Так о каком же «выборе» может идти речь? Может быть, победа в гражданской войне означала «социалистический выбор»? Тоже нет, так как и создание Красной Армии, и ведение гражданской войны шли под лозунгами «Власть — советам», «Фабрики — рабочим», «Земля — крестьянам», «Мир — хижинам, война — дворцам», «Грабь награбленное» и т. д. Какие из этих лозунгов оказались все тем же коварным обманом большевиков, сегодня уточнять нет необходимости. И после этого — все-таки говорить о «выборе»? Так нет же, говорим до сих пор.

Почему так происходит? Наверное, лучше Николая Александровича Бердяева на этот вопрос ответить невозможно. Вот что он писал: «В русской революционной мысли всегда был “стыд собственного мнения”. Этот стыд почитался у нас за коллективное сознание, сознание более высокое, чем личное. В русской революции окончательно угасло всякое индивидуальное мышление, мышление сделалось совершенно безличным, массовым». Ну а при таком мышлении и реальности сегодняшнего дня можно смело называть мифами. Это же мышление сказывается и в сетовании на то, что «сегодня партию все чаще отлучают» от таких ценностей, как «народ, справедливость, свобода, истина, правда», «делают вид, что она к ним не имела и не имеет никакого отношения, символизируя скорее нечто противоположное». «Еще немного, — пишет Дедков, — и обличительный знак равенства соединит в партии всех: и яростных приверженцев сталинизма, и поклонников партийного государства брежневского образца, и тех, кто затеял перестройку, и тех, кто ее торопит, и тех, кто борется за демократию, и тех, кто ее ненавидит. И всем им, не вдаваясь ни в какие тонкости, прокричат и уже пробуют кричать “Долой!”».

Вот, оказывается, в чем дело: надо учитывать «тонкости». Ну что ж, поговорим о «тонкостях». Вспомним, к примеру, «дело Ельцина», созданного не кем-то, а именно инициаторами перестройки на третьем ее году. Вспомним пленум Московского горкома партии, «освободивший» Ельцина, пленум, на котором звучали речи в духе партийных собраний 37-го года. Кто-то даже употреблял формулу времен «великой чистки» — г- «нож в спину перестройки»… Вот как было названо смелое и, как мы сейчас знаем, своевременное выступление Бориса Николаевича. Но партия пошла за «инициаторами перестройки», осудившими Ельцина знаменитой фразой: «Борис, ты не прав».

Можно говорить о таких, скажем, «тонкостях», как нравственность и покаяние. Разве не безнравственно, что XXVIII съезд КПСС, результатами которого удовлетворен Дедков, отверг предложение о том, что партия должна признать свою ответственность за все преступления, совершенные против собственного народа? Любому здравомыслящему человеку ясно, что беззакония и произвол в нашей стране совершались «руководящей и направляющей силой». Но прилюдно признаться в этом «инициаторы перестройки» не желают и сегодня. Поэтому и не заходит речь о покаянии, без которого невозможно очищение от прежних грехов. А ведь автор статьи говорит с читателями от имени этих якобы «очистившихся партийных рядов». Отсюда и пафос осуждения кричащих «Долой!»…

Конечно, Дедков подразумевает совсем другие «тонкости». Мною же упомянутые немедленно отлучают партию от тех ценностей, к которым автору так хочется приобщить коммунистов. Но даже «инициаторы перестройки» и эти ценности — вещи несовместимые. Потому что, если честно, перестройка — мера вынужденная. Это шаг человека, припертого к стене. И каждая уступка партии, будь то отмена 6-й статьи конституции или провозглашение суверенитета России, — это все новые и новые шаги в очередной раз припертого к стене. Потому и кричат «Долой!», что надоело вытягивать очередные уступки.

Не хочу казаться неблагодарным и отлично понимаю, что, не будь Горбачева, мы бы еще долго барахтались в трясине постбрежневского руководства. Но прекрасно помня эпоху, кончившуюся весной 85-го, я не хочу ее абсурд, как это делает Дедков, брать за точку отсчета осознания сегодняшних перемен. Потому что для меня здравый смысл — это все равно, что воздух, которым дышу. Только этим здравым смыслом я могу мерить ту степень свободы, которая достигнута сегодня в нашем обществе. Подход же Дедкова опять возвращает нас к известной шутке начала 80-х: «прошла весна, настало лето — спасибо партии за это».

И в заключение коротко об эвфемизмах, которыми пестрит статья Дедкова. Я остановлюсь на одном.

Говоря о трудностях понимания того, «где кончается “течение” в партии и начинается “течение” вне ее», Дедков пишет: «Разве не приходилось решать на будничном уровне: с кем ты, почему вместе и до какого предела? И тогда-то оказывалось, что от члена партии чаще всего требовалось большое терпение. Надо было терпеть, что в важном партийном издании терзали и поносили достойного человека, что партийные вожди бесстыдно и непрерывно награждали сами себя, что какой-нибудь идеологический чиновник учил жить людей, которым годился разве что в ученики. И чем разительнее становился контраст между реальностью и идеалами, в которые продолжал верить человек, тем беспросветнее оказывалось терпение».

У меня сразу возникает вопрос: ради чего терпеть все это? Неужели Дедков не задавался подобным вопросом? А может быть, он от него уходил? А если так, то никакое это не «терпение», а, простите, элементарный конформизм. Потому что нету, не существует чего-то такого, ради чего можно было бы все это терпеть. Если, конечно, не ради очередной утопии вроде «коммунистической перспективы». Но об этом говорить уже скучно.

«Поверх барьеров» ноябрь 1990

 

Чтение двадцатое. ПАДЕНЬЕ

Из цикла «Руины»

1989

 

Репортаж двадцать первый. ВТОРОЕ САМОУБИЙСТВО

Новой отличительной чертой нашего быстро меняющегося общества стало явное падение интереса к театру, кино, музыке, литературе. Купить билеты в «Современник» или на Таганку сегодня так же просто, как попасть в театр Советской Армии или на футбольный матч. Редкие ручейки очередей еще можно увидеть на спектакли Романа Виктюка и Марка Захарова. Кинотеатры пустуют, не выдержав конкуренции с видео. Классическая музыка по-прежнему элитарна из-за низкого общего уровня культуры в стране. Исключение составляли поп- и рок-концерты. Но сегодня и на них собирается зрителей намного меньше, чем в прежние годы.

С литературой дела обстоят еще хуже. Тиражи «толстых» журналов упали. А какие книги лежат нераспроданными! На многочисленных лотках в метро и подземных переходах томики Мережковского, Ницше, Набокова, Солженицына — то, о чем недавно можно было только мечтать! А рядом с ними — «Техника секса», «Искусство любви», «Похождения космической проститутки». И надо сказать, что все это, включая откровенную макулатуру, имеет значительно больший спрос, чем всемирно известные авторы.

Конечно, резкое падение интереса к искусству и литературе можно объяснить бытовыми трудностями сегодняшней жизни. Прибавьте сюда политическую нервозность, связанную с противоборством группировок, неопределенность завтрашнего дня, существование в некоем подвешенном состоянии. Короче, не до того…

Но такое объяснение спада интереса к музам, которые отнюдь не молчат, представляется все-таки неполным и, пожалуй, даже поверхностным.

Наконец-то я прочел вышедшую у нас книгу Николая Бердяева «Самопознание». Впечатление от прочитанного — самое сильное за последние годы. Но это к слову. А к теме настоящего разговора самое прямое отношение имеет эпизод допроса философа Бердяева в двадцатом году в ГПУ в связи с делом так называемого Тактического центра. Как пишет Николай Александрович, он был единственным из многих арестованных, которого допрашивал сам Дзержинский. По такому случаю присутствовали Каменев и заместитель председателя ЧК Менжинский. Бердяев сказал Дзержинскому: «Имейте в виду, что я считаю соответствующим моему достоинству мыслителя и писателя прямо высказать то, что думаю». Дзержинский ответил: «Мы этого и ждем от Вас». «Я говорил минут сорок пять, — пишет далее Бердяев, — прочел целую лекцию. Я противопоставлял коммунизму прежде всего принцип духовной свободы, для меня изначальной, абсолютной, которой нельзя уступить ни за какие блага мира. Я противопоставлял также принцип личности как высшей ценности, ее независимости от общества и государства, от внешней среды. Это значит, что я защищал дух и духовные ценности. Коммунизм, как он себя обнаружил в русской революции, отрицал свободу, отрицал личность, отрицал дух. В этом, а не в социальной системе, было демоническое зло коммунизма. Я сторонник социализма, но мой социализм персоналистический, не авторитарный, не допускающий примата общества над личностью, исходящий от духовной ценности каждого человека, потому что он свободный дух, личность, образ Божий. Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом. Коллективная совесть есть метафорическое выражение. Человеческое сознание перерождается, когда им овладевает идолопоклонство. Коммунизм как религия — а он хочет быть религией, — есть образование идола коллектива».

Простите за столь долгую цитату. Я привел ее не для того, чтобы лишний раз подчеркнуть: то, к чему мы приходим сегодня, Бердяеву и его единомышленникам было ясно 70 лет назад. Я привел ее к тому, чтобы напомнить, что советская литература и искусство, деятели которой проповедовали в качестве основополагающего творческого метода социалистический реализм — правдивое изображение жизни в ее революционном развитии, — фактически выдавали… желаемое за действительное. На протяжении десятилетий шла унылая деградация общественной жизни, а не ее «революционное развитие». Истинные ценности были отброшены, запрещены, а ложные — объявлены истинными. И эти ложные стали воспеваться и распространяться «инженерами человеческих душ», живописцами, композиторами, режиссерами…

И вот — крах идей, крах религии коммунизма, крах его ценностей.

Люди стали прозревать. За последние два года особенно быстро. А прозрев, многие отворачиваются от обманывавшйх их всю жизнь.

Мне возразят: но ведь были и те, кто не лгал, кто не вписывался в рамки соцреализма и даже больше — всем своим творчеством отвергал этот ложный метод.

Все верно: были и такие (хотя их — считанные единицы). И читательский бум двухгодичной давности — это интерес именно к таким писателям. Зрительский бум — желание увидеть запрещенные в «застой» фильмы и спектакли. Но все эти истинные, непреходящие творения из-за своей немногочисленности — все-таки исключения, а не правило. И массовое сознание создало стереотипы: в эпоху всеобщего вранья лгали все, и творческая интеллигенция в частности. Все были мазаны одним миром лжи. Среднестатистический читатель или зритель не очень вникает в тонкости: кто там левый, кто правый, кто подвирал или что-то умалчивал, а кто лгал внаглую. Для массового сознания — все одинаково подозрительны. Это похоже на нынешнее повальное отношение к коммунистам и даже к вышедшим из партии: раз состоишь (или состоял) в этой преступной организации, значит есть все основания сомневаться в твоей нравственности. И нет доверия такому человеку, как нет сегодня у людей доверия к союзной власти. А когда эту власть представляет Борис Олейник, олицетворяющий писательскую прослойку, то его умеренность с правым уклоном просто подтверждает справедливость отвернувшихся. Притом такое отношение, опять-таки в массовом сознании, похоже, приобретает характер инерции. Да и в самом деле, не может же система, идеологическая — в первую очередь, рушиться, а литература и искусство, плоть от плоти этой идеологии, оставаться не затронутым этим крахом.

Но главная причина того, почему читатель и зритель охладели к книгам и спектаклям, мне кажется, все-таки в другом.

Воспитание и формирование человека, как известно, процесс сложный, опосредованный, от многого зависящий (семья, среда, школа и так далее). Также известно, что далеко не последнее место тут занимают литература и искусство — сфера, творящая духовный мир личности. А теперь вспомните, на какой литературе, на каких фильмах и спектаклях воспитывались дети многих поколений советских людей. Напомню хотя бы, для примера, знаменитую формулу «лучшего, талантливейшего поэта нашей социалистической эпохи»: «единица — ноль». Вот так! Не говорю уже о Павликах Морозовых и Павках Корчагиных.

Вся наша система детского воспитания, вся высшая школа были направлены на формирование «члена коллектива», а не личности, то есть — на идолопоклонство перед коллективом. Наш опыт подтвердил мысль Бердяева: «человеческое сознание перерождается, когда им овладевает идолопоклонство». Сегодня перед нами — несколько поколений людей с переродившимся сознанием. Когда говорят, что наше общество больно, то подразумевают именно искалеченный менталитет гомо советикус. Несколько поколений, воспитанных в такой общности «винтиков», сформировали уникальную личность, нвзываемую в простонародье СОВКОМ. Совок — это субъект перерождаемого человеческого сознания, совку присущи только элементарные потребности. Вот почему чернуха и порнуха на экране, на подмостках и в книге — предел его желаний. Он же воспитан на том, что искусство должно правдиво отображать жизнь. А раз эта самая жизнь сегодня — сплошная чернуха, то он и требует показа того, как оно есть на самом деле. Эротику, которой он попросту был лишен до недавнего времени, совок тоже воспринял сообразно своему воспитанию. Воспитание же его не имело никакого отношения к культуре секса, поэтому последняя и превратилась в желанную порнуху.

Сегодняшний совок — это поколение нечитающих, не желающих ходить в театры — у них просто нет таких потребностей. Они вполне удовлетворяются видеомурой.

…Когда я поднимаюсь по лестнице в большой зал Центрального дома литераторов и вижу с правой стороны «иконостас», называемый «Писатели — герои социалистического труда», меня всегда охватывает тоска, смешанная с чувством жалости к этим людям и одновременно с осуждением их. Ведь прошло-то, смешно сказать, всего-навсего пять лет и уже всех этих Сартаковых, Алексеевых, Марковых, Сафроновых и иже с ними как будто никогда и не бывало в отечественной литературе. И в то же время хочется сказать тем же Симоновым, Фадеевым, Кожевниковым, Кочетовым и прочим таким же: «Вы, как никто, повинны в том, что сегодня происходит в нашей культуре. Самый читающий в мире народ, пичканный вашей лживой белибердой, превратился в совок. Вы, воплощая в своих книгах самый бездарный творческий метод, рожденный убожеством мысли в недрах самой отвратительной, бесчеловечной социальной системы, вкупе со всеми этими Пырьевыми, Александровыми, Охлопковыми, Мурадели, Хренниковыми, Лактионовыми, Герасимовыми, проповедовавшими тот же метод приспособленчества к тоталитаризму, совершили самоубийство творческой интеллигенции эпохи казарменного социализма».

Воистину, история повторяется. Только трагедия, как известно, при повторении оборачивается фарсом, каковым и стало то, что произошло с элитой тоталитарного призыва. А вот как пишет в «Самопознании» Бердяев о самоубийстве русской интеллигенции его эпохи:

«Несчастье культурного ренессанса начала XX века было в том, что в нем культурная элита была изолирована в небольшом круге и оторвана от широких социальных течений того времени. Это имело роковые последствия в характере, который приняла русская революция. Она нарастала под знаком миросозерцания, которое справедливо представлялось нам философски устаревшим и элементарным и которое привело к торжеству большевизма. Деятели русской революции вдохновлялись идеями уже устаревшего русского нигилизма и материализма и были совершенно равнодушны к проблемам творческой мысли своего времени. По культуре своей они не поднимались выше Плеханова. Ленин философски и культурно был реакционер, человек страшно отсталый, он не был даже на высоте диалектики Маркса. Это оказалось роковым для характера русской революции — революция совершила настоящий погром высокой русской культуры. Интеллигенция совершила акт самоубийства».

Известно, что мы, как никто, не умеем извлекать уроки из ошибок своего прошлого. Но хочется верить, что судьба новой русской интеллигенции, которая нарождается уже в свободной стране, избежит участи двух ее предшественниц.

«Поверх барьеров» 10.07.91

 

Чтение двадцать первое. ОСЕННИЕ ВСХОДЫ

 Из цикла «Руины»

1989

 

Репортаж двадцать второй. ПЕРЕСТРОЙКА — «ДЕТИЩЕ» КГБ

Последние действия и высказывания Михаила Сегреевича Горбачева позволяют сделать вывод, что им уже начата предвыборная кампания предстоящих, судя по всему, в начале будущего года выборов нового президента страны. Готовь сани летом, как говаривали в крестьянской Руси…

Рядом с Ельциным, впервые избранным всенародно, президентство Горбачева, получившего свой мандат от «агрессивно-послушного большинства», в глазах общественного мнения приобретает неубедительный, искусственный статус. Но, не испытывая неудобства от стоящего рядом всенародного избранника — политикам тоталитарного призыва неведомо чувство морального дискомфорта, — Горбачев, конечно же, не оставляет без внимания такое соседство. Именно понимание этого обстоятельства побудило Горбачева одобрить «демократические начинания» Шеварднадзе и Яковлева.

В недавней беседе с корреспондентом «Огонька» Владимир Буковский поведал нам о том, о чем давно догадывались многие: весь план нашей «перестройки» был рожден в недрах КГБ. Утверждение это основано на откровениях некоего Голицына, очередного невозвращенца из плеяды «славных чекистов». Отвечая на вопрос корреспондента — «неужели такое серьезное ведомство могло разработать такой несовершенный план?» — Буковский коротко ответил: «Они не учли роста общественного самосознания». Как сказал бы основоположник: «страшно далеки они от народа…» А по-моему, таким «планированием» занимались люди небольшого ума. Они просто не сообразили, что освождающееся общество меняется очень быстро. Хотя предвидеть это было совсем нетрудно, учитывая опыт хрущевской «оттепели».

В середине 70-х я много слышал о Филиппе Бобкове. Бывая у Никиты Богословского (одно время я был вынужден с ним работать, предполагая вызвать этим его расположение к молодым композиторам, тогдашним моим соавторам, которых Богословский нещадно «рубил» на всех худсоветах), я становился свидетелем странных телефонных разговоров, в начале которых сын Никиты, Андрей всегда уводил меня в другую комнату и, гордый за отца, доверительно говорил мне: «Звонит Филипп» (так он фамильярно называл Бобкова, одного из заместителей шефа КГБ). Как-то я, играя под наивного, спросил: «А чего он так часто звонит?» На что Андрей простодушно ответил: «Чтобы знать, о чем говорит интеллигенция».

Примерно в то же время дочь одного знакомого писателя, побывав в каком-то круизе с сыном Бобкова (очень посредственным стихотворцем) Сергеем и его женой, рассказывала, что, по словам сына, зампред КГБ самым большим успехом своей карьеры чекиста считает операцию, в результате которой был сорван угон самолета из аэропорта Тбилиси (угонщиков вместе с пассажирами усыпили каким-то газом). Вспомнил я об этом «душителе диссидентов» к тому, чтобы ясней представить уровень «аналитиков» с Лубянки. Преследовать и сажать в психушки тех, кто не согласен с режимом, — большого ума не надо. А усыпить угонщиков самолета и считать это верхом достижения работы чекиста может только весьма посредственный человек. И вот его единомышленники разрабатывают план «перестройки»… Похоже, что все эти «серые кардиналы» способны лишь на то, чтобы воплощать в жизнь любимый принцип Ильича: «главное — ввязаться в драчку, а там — посмотрим»… Но нет худа без добра: будь «планировщики» умнее, демократическому движению не достичь бы сегодняшнего уровня.

По информации того же Голицына, в «лубянском» плане якобы были определены главные действующие лица «перестройки». Теперь мы их тоже знаем и можем без труда «воссоздать» разработанный «аналитиками-чекистами» маршрут нашего движения к… сегодняшней бедности.

Говоря шахматным языком, выдвинутому в центре королю помогали две тяжелые фигуры в лице Шеварднадзе и Яковлева. Это был левый фланг. На правом находились Егор Лигачев и другие. «Перестройку» поддерживали попеременно — то один фланг, то другой. Но вот левый развил такую активность, что его движение грозило выйти из-под контроля центра. Тогда-то и было сказано левофланговым: отдохните, ребята, но чтобы о вас не забыли, ибо вы, видимо, понадобитесь, на отдых уйдите красиво. Отчет Яковлева на последнем съезде КПСС и демарш Шеварднадзе в конце прошлого года показали, что полученное от «аналитиков» задание и тем, и другим было выполнено весьма эффектно. Затем инициативу отдали правым. Результат известен — полный провал. И вот после победы Ельцина «кардиналы» скомандовали: правые — на отдых, левые — вперед…

Основанием для всего вышесказанного может служить один-единственный факт: на Лубянской площади, и это подтверждают бывшие сотрудники КГБ, госбезопасностью занимаются далеко не в первую очередь. Главное — это защита интересов верхушки партийной элиты. Именно для этого был создан вооруженный отряд партии большевиков, называемый чекистами. Оберегать интересы власть имущих как зеницу ока. Чтобы даже первое лицо государства не могло на них покуситься. Для этого можно даже вмонтировать «всеслышашие уши» КГБ в стены кабинета или в телефонные аппараты Генсека, о чем поведал недавно в «Независимой газете» Виталий Коротич, опубликовавший в ней отрывок из своей новой книги.

Всю жизнь в число высшей партийной элиты входили и Шеварднадзе, и Яковлев. Эдуард Амвросиевич в прошлом даже возглавлял госбезопасность Грузии. А Яковлев, при всех взлетах и падениях своей партийной карьеры, никогда не опускался «ниже»… посла в Канаде. Кстати, в Колумбийский университет в 55-м году он был направлен «по обмену» иностранными студентами, видимо, КГБ и партаппаратом, вместе, к слову сказать, с ныне опальным генералом Калугиным. Неужели подобная загранкомандировка в то время могла состояться не под эгидой госбезопасности? Конечно же, нет! Так что у новоиспеченных демократов связи с «серыми кардиналами» давнишние и, надо полагать, прочные. Поэтому не приходится сомневаться, что по замыслу этих «кардиналов» создается и новое демократическое движение во главе с Шеварднадзе и Яковлевым. А почему бы этим последним, если они вдруг почувствовали зуд демократических идей, не вступить рядовыми членами в партию Травкина или Аксючица? Не хотят. Потому что им непременно надо стоять во главе, чтобы потом взять под свое крыло и ту партийную элиту, что уже готова, кажется, возлюбить демократию, а возлюбив, найти для «своих» новые синекуры во всевозможных совместных предприятиях и банках. Власть имущие хотят остаться имущими…

С другой стороны, только такие, как Шеварднадзе и Яковлев, имеют возможность создать нечто, способное противостоять твердолобым ортодоксам вкупе с генералитетом. Все это напоминает ситуацию с известным сталинским сатрапом, которого усатый диктатор поставил присматривать за «инженерами человеческих душ». Как увидел сатрап, что вытворяют писатели — напиваются в стельку, меняются женами, пишут друг на друга доносы, — так взмолился и говорит вождю всех народов: «Не знаю, что делать! Не могу справиться с такими!» На что диктатор ответил: «Других у мэня нэту».

Вот и у нас сегодня — нету других. Вернее, они есть, но при выходе из тоталитаризма на «других» особенно нечего и рассчитывать. А если за дело возьмутся Шеварднадзе и Яковлев, то глядишь… нынешний президент может быть избран и на повторный срок. Мне бы этого не хотелось, хотя я считаю Горбачева искусным политиком, умело разрушившим основы тоталитаризма. Но для следующего шага нужен другой человек. И если бы меня спросили, кого я вижу в этой должности, я бы ответил: Владимира Буковского. Поперхнитесь, «кардиналы» с Лубянки. Но именно такой человек, как Владимир Буковский, сумел бы заставить вас заниматься только тем делом, каким положено заниматься аналогичному ведомству в цивилизованном государстве. В нашем же, все еще неправовом, передовой части общества приходится тратить немалые силы для разгадывания, разоблачения и противостояния планам, рожденным вашим иезуитским менталитетом во имя сохранения статус-кво партийной олигархии.

«Аспекты» 13.07.91

 

Чтение двадцать второе. ЗАКОН ДИАЛЕКТИКИ

Из цикла «Руины»

1989

 

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Я пишу эти строки во второй половине июля 91-го. Пожалуй, главное из событий последнего времени — крушение иллюзий, связанных и с именем президента, и с победой «революции сверху», и с возможностями нарождающейся демократии. Выстрелы в Вильнюсе отрезвили наше общество от эйфории демократических побед и заставили понять то, о чем говорили немногие: власть по-прежнему в руках партаппарата, сидящего на штыках армии. В обнимку с генералитетом коммунисты вышли из окопов, еще раз показав всем, кто истинный хозяин в стране. Чего они добились, показав это? Многого, но отнюдь не того, чего хотели. Хотели испугать. Не получилось. Народ перестал бояться.

Добились того, что прозревших стало еще больше. Но стало еще больше и отчаявшихся. Все явственней чувствуется в обществе усталость от всех этих политических баталий, дающих пока что результаты только нравственного порядка. Конечно, и это немало. И все же когда до практических изменений к лучшему дело никак не доходит, то и моральное удовлетворение теряет свою остроту.

Недавно я видел по телевидению репортаж о митинге в белорусской столице. Запомнился эпизод, когда, обступив какого-то партийного функционера, люди выговаривали ему в лицо все то, что у них наболело.

— Это вы довели людей до нищеты, а теперь ведете к голоду, — неслось с одной стороны.

— Уйдите, не мешайте нам жить, — неслось с другой.

— Все ваши идеи ничего, кроме несчастья, людям не принесли, — настаивал следующий, вступивший в разговор.

— Идеи коммунистов, справедливость, равенство, братство, — верные идеи. Да, воплощались они с ошибками, — затверженно долдонил партиец, отбиваясь от наседавших на него со всех сторон.

И вдруг один из стоявших тут же спокойным голосом, обращаясь ко всем, произнес:

— Да уйдите вы от него. Зачем вы с ним говорите? Оставьте его, пусть он один себе доказывает правильность этих идей.

Люди не то чтобы стали сразу же расходиться, но действительно перестали осыпать партаппаратчика своими гневными выкриками, словно поняв, что это — бесполезное занятие.

Репортаж на этом оборвался. А мне представилось, как люди отворачиваются от этого твердолобого партийца, отходят от него в сторону, и там, в стороне от человека, не понимающего и не желающего понять их, продолжают обсуждать свои проблемы.

В этом эпизоде, на мой взгляд, весь драматизм сегодняшних будней. Народ начинает прозревать и уходить в сторону от тех, к кому еще недавно обращался со своими проблемами. Но остаются, все прибавляясь, эти проблемы, и остается власть партии, с которой люди не хотят больше ни о чем говорить, ибо убедились в бесполезности таких разговоров. Убедились они и в том, что, пока коммунисты будут у власти, никаких изменений к лучшему не будет. Потому что, чтобы начались эти изменения, необходима нормальная рыночная экономика. А она, рыночная экономика, несовместима с идеологией коммунистов, а стало быть, несовместима с их властью, которая сразу же становится не нужна, как только экономика здравого смысла вступит в свои права. Поэтому так отчаянно сопротивляются «коммуняки» (так теперь величают в народе прежний авангард) неотвратимости перемен, ибо чувствуют, что кончается их время. И чтобы его продлить, идут на все, лишь бы воспрепятствовать необходимым преобразованиям.

Да, благодаря гласности, благодаря, например, трансляции Третьего внеочередного съезда народных депутатов России, трансляции, расширившей ряды прозревших, меняется и тактика коммунистов. Они отходят от некоторых явно не популярных в народе позиций, сближая их с демократами. Но все эти «отходы» и «маневры», как бы прогрессивны они ни были, только продлевают агонию отмирающего режима. А судя по тому, к чему мы пришли за последние шесть лет, агония эта будет долгой. Ситуация чем-то напоминает известный библейский сюжет: Моисею, выведшему евреев из Египта, где они были рабами, пришлось 40 лет водить свой народ по пустыне, прежде чем привести на Землю обетованную. Привести уже свободных людей, людей новых поколений, не познавших рабства…

Видимо, нечто похожее ожидает и нас, хотя о сроках освобождения от рабства коммунистической идеологии приходится только гадать.

 

Чтение двадцать третье. НАША РОДОСЛОВНАЯ

Из цикла «Руины»

Ю. Карякину

1990

 

ПОСТСКРИПТУМ

Прошло больше двух месяцев после провала путча и ареста его главарей и прямых пособников. Общая эйфория от одержанной победы, от того, что страна и общество стали сегодня другими, постепенно идет на убыль. Да, мы действительно другие. Исчез страх перед всевидящим оком КГБ, деятельность которого (как и предполагалось) пронизывала буквально все сферы общественной жизни, осуществляя над нею тотальный контроль. (Это подтвердила комиссия по расследованию обстоятельств участия КГБ СССР в поддержке переворота.) Умножилось число тех, у кого открылись глаза на преступную «руководящую» роль КПСС, доверие к которой (по результатам опроса общественного мнения) приблизилось к нулевой отметке.

Да, мы стали действительно свободными людьми. Да, обретенная свобода — это великое благо, о котором в нашей стране, казалось, глупо и мечтать. Но свобода людей с менталитетом, выпестованным тоталитарной системой, все больше начинает напоминать прежний театр абсурда, только уже не коммунистической, а демократической режиссуры. За примерами далеко ходить не нужно. Противостояние мэрии и Моссовета, взаимные обвинения лидеров российского парламента, стоявших плечом к плечу в дни августовского путча, — все это вызывает только горечь и досаду. И это в то время, когда необходимо срочно выходить из экономического хаоса, грозящего бедами грядущей зимы.

Вроде бы, договорились в Алма-Ате об экономическом сотрудничестве 12 республик. Но не успели еще высохнуть чернила под первыми подписями, как то одна, то другая республика начинают по-своему трактовать алма-атинские договоренности… Григорий Явлинский на вопрос тележурналиста о жизнеспособности договора откровенно и горько ответил, что каковы мы, таков и наш договор. А какие мы на сегодняшний день — это известно: необязательные, разучившиеся добросовестно работать, не умеющие держать слово и доводить начатое до конца. Хотя от последнего, кажется, мы начинаем избавляться. Одно, но очень важное дело можно считать законченным. Я имею в виду указ российского президента, запрещающий деятельность КПСС на территории России. Этого ждали, ибо после парламентских слушаний о роли компартии в путче стала ясна преступная деятельность этой организации.

А другой наш президент (бывший Генсек) уже написал книгу, в которой раскрывает свое понимание причин и последствий путча. Интересно было бы почитать. Хотя… «Всего я вам все равно никогда не скажу…» Эти слова М. Горбачева прозвучали на его встрече с российскими парламентариями 23 августа, когда кто-то из депутатов попросил президента поподробней рассказать о событиях, предшествовавших перевороту. Значит, в лучшем случае в этой книге будет не вся правда или полуправда. А сегодня читать такое, право же, не очень хочется. Ибо после всего происшедшего за те три августовских дня верховенство нравственности в политике стало неотъемлемой частью самосознания общества. Партии и политические деятели, игнорирующие это требование времени, обречены.

 

Чтение двадцать четвертое. ПЕРЕЧИТЫВАЯ БУНИНА

Из цикла «Руины»

1991

”… Я думаю, задача поэзии сейчас — духовными средствами говорить о духовном. Ведь кроме распада физического, государственного, который идет в нашей стране, идет и распад сознания”.

А.А Вознесенский, 29.04.1990

’’Когда народ через гласность, через экран, через все демократические процессы увидел и сравнил, у него невольно вырвалось: ”Бог ты мой!… Кто же нами руководил? На что мы надеялись?!”.

Н.И. Травкин, 28.05.1990

’’Мне, конечно, приятно, что они не несут уже ту демократическую околесицу, которую несли прежде. Но я с большим опасением думаю о будущем, которое они нам готовят”.

Ю. Мориц, 15.07.1990

”И самое главное, что каждый человек, располагающий ну хотя бы минимумом информации, знающий хотя чуть-чуть нашу историю, особенно послеоктябрьских лет, конечно, понимает, что это бандиты захватили власть”.

С.С. Говорухин, 15.10.1990