Мне улыбается, как друг, попавшийся на казнокрадстве, словно его порочный круг и я сроднились в тайном братстве, как в родословной от сохи, как в вожделенье доли сытной… Ему за прежние грехи, передо мной ничуть не стыдно. Он из поруки круговой, как бы ушедшей в день вчерашний, но вновь готовой стать стеной, готовой даже к рукопашной, как некий дутый романист, привыкший к славе и наградам, который, как авантюрист, пугает новым Сталинградом и тюрьмами словесной лжи, и пропастью междоусобиц, прикрывшись с ловкостью ханжи понятиями «стыд» и «совесть». Он снова в правящих кругах, в которых был в года застоя, и та же власть в его руках, словно поместье родовое. И вся его сегодня роль таит боязнь гражданской казни: вдруг все увидят, что король не просто гол, но безобразен. И в верноподданстве своем он изощряется публично, не церемонясь, что прием такой почти что неприлично сегодня выглядит. Хотя и выпады ему подобных — лишь отраженье бытия в его незыблемых законах, где все — единство и борьба отжившего и обновленья, и обделенная судьба потерянного поколенья, и крах словесной шелухи в холуйском одобренье скопищ… Из этой адовой ухи  аквариума не устроишь. И, как в застойной тишине тоталитарного удушья, вновь, кажется, ползут ко мне отчаянье и равнодушье.