Небо низкое давит уныло, снег — как отруби сквозь решето. Все не так, как задумано было, все не то, все не то, все не то. В разрушении, как наши души, древний храм, где брожу, как смурной, где разит от застойности лужи на полу, позаросшем травой. В этой луже, как в зеркале, вижу неба хмурь, обложившую сплошь, снег, кружащийся в храме без крыши, где забвенья уже не найдешь. Посторонний, пророк или странник — кто я ныне в родимом краю? Пес прибившийся, словно охранник, стережет боль-кручину мою. Я храним не дворнягою жалкой из ватаги безродных бродяг, а матерой немецкой овчаркой из породы державших ГУЛАГ. Ты кого от меня охраняешь, от кого ты меня сторожишь? Или к жизни меня приобщаешь, к той, которой в душе дорожишь, возлюбя в конуре захолустной все, чем скрашена пёсья судьба, и меня погружая в искусство выживанья, как в искус — раба? Мы с тобой здесь, у пакостной лужи, словно связаны цепью одной, словно цели божественной служим, отрешившись от цели земной. Мы с тобой словно в замкнутом круге, где развалины да пустыри, где висит, как знамение скуки, полумрак от зари до зари. Даже робкая тень просветленья ощущается как неприязнь, как инстинкт у детей подземелья — их щемящая светобоязнь. И не тянет уже без отчету на завидный и бешеный свет. Знать, к нему поотбили охоту то дозволенность, то запрет. И как цепко жива обреченность грустной тяги к родным берегам, где убожество и безысходность, словно псы, стерегут тут и там.