Он жил на длинном поводке, приближенный талантом в Москве — к диктаторской руке, в Париже — к эмигрантам. Усатой вождь его призвал в ряды иезуитов, чьим благоденствием скрывал, что не любил семитов. Диктатор знал, что не найдет послушнее героев, чем претенденты на почет из давешних изгоев. Он им воздаст за их труды, умеющие лживо придать гуманные черты кровавому режиму. …Гнет эмигрантского мирка, вражда и отчужденье, нужда и помощь свысока, и муки униженья. А тут шикарный господин, приветливый, знакомый, пахнувший запахом рябин и брошенного дома. Его слова надеждой жгут, как жгут слова мессии: — И Вас, и Ваши книги ждут на родине, в России. Не ждали… Истина горька. Зато супруга ждали жрецы недремлющей ЧеКа в их дьявольском подвале. И дочь окажется в тюрьме… За что все это, Боже, и как в средневековой тьме жить, не меняя кожи? Ее в Москву зазвавший бес сказал, как циник редкий: — Когда эпоха рубит лес — летят по лесу щепки… Как озаренье, вспыхнул гнев, не гнев — протуберанец, и, с опозданием прозрев, сказала — Вы — мерзавец! И безысходности петля дожмет остаток силы… …Глухой Елабуги земля не сохранит могилы. А тот, кто двум служил богам без тени виноватой, про оттепель напишет нам, когда умрет усатый.