Глава восьмая
Клуб сионистской молодежи прекращает свою деятельность. Говорят, что Гильда Павлович, возглавляющая движение скаутов, влюбилась в израильтянина, члена кибуца «Мишмар Аэмек», «Страж долины», Мордехая Шенхави. И под его влиянием решила объединить организацию с большим клубом движения «Ашомер Ацаир» — «Молодой Страж» — на улице Бруненштрассе, в торговом районе северного Берлина. Гейнц теперь отвозит Бертель в клуб Социалистической сионистской молодежи. Главное, чтобы сестра находилась в еврейской среде.
Сквозь затхлый запах плесени на лестничном пролете они проходят в помещение всемирного движения еврейских скаутов «Ашомер Ацаир». Бертель взволнована, ощущая дух движения. Ивритские буквы на плакатах, развешанных по стенам, привлекают девочку. Она останавливается и читает: «Долина труда», «Земля, текущая молоком и медом». Она складывает букву к букве, слово к слову, и с непривычной новой радостью читает фразы. Здесь с пафосом говорят о покорении пустующих земель Святой земли, о новых корнях в этой земле, о политике.
Новое движение воспламеняет воображение.
Оно зовет вернуться на землю Обетованную, к простому труду, призванному вдохнуть жизнь в пустыню, превратить малярийные болота в леса и плодоносные поля. Коллектив и новое общество — воплощение мечты. Впереди реальный труд.
Вокруг девочки бурлят страсти. Идеологи нового иудаизма говорят то же, что и тетя Брин. Страна Израиля вовсе не сказка, как говорил отец. Бертель восхищается историей испанского рыцаря из Гранады Иоанна Понсека, который узнал, что предки его были евреями. Он пошел по следам еврейских изгнанников из Испании и вернулся в лоно еврейства. И она, Бертель, пустится в странствие по следам изгнанных евреев. В Палестине ей не будут кричать вдогонку: «Ицик жид, Ицик жид! Евреи, убирайтесь в Палестину!»
Бертель — член нового молодежного движения. Это воспламеняет ее сердце и в то же время осложняет ее положение. Внезапно ей становится ясно, что еврейский народ един, но в германском обществе есть разные евреи. Есть евреи конфекционисты, и есть восточноевропейские евреи, отличающиеся от богатых евреев. Она пока еще маленькая девочка и не понимает разницы между ними. Она продолжает гадать, кто этот еврей, останавливающий отца на улице, — конфекционист, из восточной Европы или буржуа. Здесь, в движении, она впервые сталкивается со сложностью и мозаичностью еврейской общины. Но при этом община едина в своих целях. Здесь она не может сказать себе, что она подобна простым евреям, которые так и не вросли ни в германскую, ни в высокую западноевропейскую культуру.
Картина единой еврейской нации с единой культурой и своей землей выстраивается в ее сознании. Ее тянет в общество восточноевропейских евреев и в то же время ей тяжело находиться среди них. Они одеваются безвкусно, не следуя за модой и не соблюдая никакого стиля в одежде. Бертель раздражают чужие запахи, громкие разговоры на каком-то жаргоне… Но шаг за шагом она убеждается в их душевном превосходстве, и ее охватывает чувство собственной неполноценности перед силой их веры, которая очаровывает пламенной искренностью. В ее сердце пробуждается зависть к очарованию простой жизни. Особая атмосфера царит в их домах. Простые еврейские матери подают детям скромную еду. Они ее соплеменники, они — евреи настоящие. А кто она, Бертель? Дочь в ассимилированной буржуазной семье. Она принадлежит к слою богатой буржуазии, которая по самой своей сущности аморальна! Так им внушают воспитатели в социалистическом сионистском движении. Душа ее неспокойна. Но чтобы хотя бы частично быть причастной к великой идее, она готова сдерживать свою неприязнь и не быть все время в оппозиции.
Тяжело ей оставаться такой, как все. Ее, увы, выделяет буржуазное происхождение. Она просит Гейнца купить ей ранец, покрытый коричневым кошачьим мехом, как у всех, но тот не соглашается.
Он говорит, что неприятный запах этого ранца не позволяет держать его дома и купил ей ранец из настоящей обезьяньей шкуры в магазине эксклюзивного клуба Вондерфогель. Все подразделение Бертель стояло в очереди, чтобы погладить настоящую обезьянью шкуру и подержать ее ранец, более легкий и удобный.
«Балуют ее», словно говорили их лица. Дома она устроила скандал, кляня буржуазные замашки дома, которые вызывают лишь зависть у одноклассников.
Кудрявые сестрички сделали ей выговор:
— Ты такая, какая есть. Ты из богатого дома и не можешь, да и не должна быть иной.
Всемирное сионистское социалистическое движение «Ашомер Ацаир» целиком захватило Бертель своей великой идеей. Форма — темная рабочая рубашка, синий галстук с эмблемой движения, пряжка с изображением «магендавида», ремень, закрепляющий синюю юбку, длинный острый кинжал в кожаных коричневых ножнах, темный плащ, ботинки, подбитые гвоздями — не нравится семье. Эта форма со всеми ее металлическими аксессуарами придает ей уверенность и чувство принадлежности. Она преклоняется перед самоотверженным трудом инструкторов.
Соревнование между сионистскими молодежными клубами достигло пика. Вожатые денно и нощно рыщут по улицам, решительно и энергично отыскивая уличных детей, бросивших учебу. Им движение предоставляет убежище и теплый дом.
Бертель нравится, что «Ашомер Ацаир» отличается четкими политическими принципами, дает образование широкого профиля, идеи его оригинальны, — и все это открывает ей дорогу в среду инструкторов. Несмотря на то, что Бертель явно отличается от остальных детей, взрослые относятся к ней с уважением. Более того, она гордится дружбой с вожатой Любой, которая пользуется особым авторитетом в движении. Люба снимает жилье в рабочем районе, живет в ужасной тесноте. Питается почти одной селедкой! Но иногда она позволяет себе на время забыть об идеологии, которая, можно сказать, испепеляет ее душу, чтобы насладиться нормальной едой в богатом доме. Утром служанка Кетшин подает ей в комнату булочку, масло и стакан кофе с молоком. Люба — желанный гость в доме Френкелей. Даже собаки Лотэ и Цуки относятся к ней, как к остальным домочадцам, — виляют хвостами, крутятся вокруг ее ног, выражая радость общения с ней, обнюхивают ее и мотают головами.
Люба смотрит на портреты матери, взирающие со всех стен, и понимает душевное состояние Бертель. Девочка рассказывает ей, со слов Лотшин, об их покойной матери. Люба поджимает губы, когда ее спрашивают о ее родителях в советской России. Гордится она лишь тетей и ее родством с героем Йосефом Трумпельдором. Бертель не знает никого, кто бы обладал таким чувством собственного достоинства и уверенностью в себе, как Люба. Она защищает девочку от унизительных замечаний других инструкторов и проявляет к ней повышенное внимание. Часто спрашивает:
— Почему ты грустишь? Ты — большая умница, тебя все ценят, предлагают всяческие должности.
Даже терпеливо пыталась научить ее ездить на велосипеде, но, отчаявшись, бросила это занятие.
Люба отличается от всех остальных инструкторов. Они ставят во главу угла сионизм, освоение земли Обетованной, говорят о спасении евреев и репатриации в страну Израиля, но мало уделяют внимание учению Карла Маркса. В отличие от них, Люба все время делает упор на свободу, всемирную классовую борьбу и, конечно же, на советскую Россию, которая освободит мир от рабства. Люба читает воспитанникам лекции по истории классовой борьбы от самых начал человечества, о развитии от примитивного общества к промышленной революции, и ее большие голубые глаза вдохновенно сверкают. Душа ее трепещет, когда она говорит об отце коммунизма в большевистской версии Владимире Ильиче Ленине. Она вся светится, рассказывая о чуде революции Сталина: «Не было в мире такого вождя». Она славит превращение России из отстающей от всего мира бедной сельскохозяйственной страны в промышленное государство прогресса и детально описывает изменения, которые Сталин внес в общественное устройство. Она не забывает, Боже упаси, похвалить коммунистку Розу Люксембург, которая погибла героической смертью, ее убили в Германии, и тело бросили в реку.
Бертель видит эти искры вдохновения в глазах Любы и тоже хочет ощутить в душе пролетарский рай советской России, который Люба подкрепляет цитатами из Маркса и Энгельса. Садовник Зиммель дал ей «Коммунистический манифест», который она проштудировала пять раз, чтобы в душе ее звенели погребальные колокола старого мира. Но всё, что касалось диктатуры пролетариата и всемирной классовой борьбы, было чуждо ее духу. Она просто не могла видеть в отце и деде, да и во всех своих предках людей зла. И Люба ставила своей целью изменить ход ее мышления, особенно потому, что она умница, хотя из буржуазного мира. Бертель в смятении, потому что Люба ненавидит буржуазию и при этом уважает их богатый дом и чувствует себя в нем преотлично.
В субботние и воскресные дни Люба возит ее на политические собрания на велосипеде, пробиваясь через крикливое уличное многолюдье. Потоки людей текут на массовые сходки, распропагандированные газетами, радио, объявлениями и листовками. Возбуждение, крики, националистические песни под красными знаменами с черными свастиками. Выстрелы в воздух, вздымающиеся кулаки, раненые, батальоны нацистов в своих формах с эмблемами заполняют центр Берлина. И вся эта бурлящая масса нарушает законы Веймарской республики. Но в обществе Любы она не страшится этого хаоса, коричневых рубах нацистов, их антисемитских призывов и песен.
«Христианство с позором предадим огню, и самого Иисуса — еврейскую свинью! Йуда! Ицик! В Палестину!»
Бертель шагает рядом с Любой, и подстрекательские песни против евреев отзываются болью в ее голове:
Черепа евреев, сынов дьявола расколем,
И тогда раскрепостится наша воля
И взметнется наше знамя во веки веков,
Когда кровь евреев потечет с наших клинков.
По воскресеньям они с Любой ходят в центральный парк Берлина Люстгартен на политические митинги. Это место для собраний социал-демократов и коммунистов. Но в нем свирепствовует хулиганье. В разных концах парка, взобравшись на ящики, орут ораторы, вздымая кулаки, — «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» Коммунисты потрясают ножками раскуроченных стульев.
«Сегодня Германия наша, завтра — весь мир!» — возбуждаются до истерики нацисты.
«Рот фронт! Рот фронт!» — бушует красный фронт, люди в черных рубашках и красных галстуках с эмблемой «серп и молот». Возбуждение передается Любе, и она поет вместе со всеми:
Левой, левой, левой!
Пусть барабан гремит.
Под вражеские силы
Подложим динамит.
И натиск наш неистов
На буржуазный зад,
Идем громить фашистов,
И нет пути назад.
И там, на горизонте,
Встал человек с ружьем.
Врагов мы урезоним,
А палачей сожжем.
Нацисты отвечают:
Адольф Гитлер мощной волей
Укрепил сердца миллионов.
Красный фронт мы в прах расколем
Силой наших батальонов.
«Рот фронт! Рот фронт!» — неистовствуют коммунисты. «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!» — ревут нацисты. Своим ревом коммунисты и нацисты перекрывают крики националистов, социал-демократов и прочих групп, собирающихся в воскресенье в парке Люстгартен. Конная полиция в синих формах не задерживает знаменоносцев, размахивающих огромными красными флагами с не менее огромными черными свастиками, не трогают демонстрантов с плакатами, на которых красочно капает кровь. Под военные марши бесчинствуют нацисты в коричневой форме, гремят барабаны и трубы, возбуждая сброд, оглушая. Эти вопли, выстрелы в воздух стали ритуалом в парке, где разрешены политические выступления.
Бертель втягивается в этот водоворот вслед за Любой и тоже скандирует вместе с красными: «Рот фронт!». Она совершает нечто запрещенное — прячет в учебник по математике пропагандистский материал коммунистов. И надо же такому случиться, что именно ее учебник попадает в руки учительнице. Скандал: политическая пропаганда в стенах школы!
— Откуда у этой девочки, родившейся в буржуазном доме, коммунистические взгляды? — спрашивают вызванного в школу Гейнца.
Учителя, социал-демократы и поддерживающие дойч-националистов, торопятся выразить свое негодование, повторяя, что с таким воззрениями ей не может быть места в престижном учебном заведении. Она помалкивает, но в душе знает, что на самом деле ею владеет одна мечта: быть среди первопроходцев в стране Израиля.
«Кто я?» — вопрос национальной идентификации не дает ей покоя. В движении «Ашомер Ацаир» она находит духовное убежище, чувствуя себя в еврейской среде, но в ушах не умолкает завет отца: «еврейство — дома, вне его — ты немецкая девочка».
Она пытается преодолеть бытующее в доме отчуждение от еврейства. Праздники Израиля, отмечаемые в движении, ничего ей не говорят, исключая Судный день, святой для евреев. Иудаизм — загадка, которую она силится разгадать сама, ибо никто ей не может ответить на вопросы, не дающие покоя. Инструкторы учат, что единственным решением вопроса является «Ашомер Ацаир», ведущий к социалистической революции во всем мире:
— Мы, евреи, начнем осуществление социалистического идеала только в стране Израиля. В Германии же запрещена любая политическая деятельность.
Но весьма размыто понимание места иудаизма в социалистической или коммунистической идеологии, и вообще, непонятно, кто такой — еврей. Инструкторы отвечают:
— Жить в стране Израиля — это и есть быть евреем.
И настоятельно оберегают воспитанников от участия в политических демонстрациях. Несмотря на это, многие из них не могут избежать соблазна сходок под красным знаменем. Необычная атмосфере этих собраний пробуждает душевный подъем. Бертель тоже грешит этим, хотя нет ей никакого дела до чужих революций. С Любой или без нее, в форме молодежного сионистского движения она шагает в рядах коммунистов, пробираясь поближе к трибунам в парке Лостгартен, «парке желаний». И, слушая ораторов, она с радостью ощущает свою причастность к еврейскому сионистскому движению.
Реувен не очень-то умный мальчик, но его избирают в разные комиссии, ведь он первый готов помочь любому человеку или всему коллективу. В походах он шагает всегда рядом с мечтательной Бертель, несет ее ранец из настоящей обезьяньей шкуры, берет ее за руку, чтобы ускорить шаг. Он любит без конца болтать о том, что справедливо и что несправедливо. Он из семьи восточноевропейских евреев, хранящих заповеди, учится в еврейской школе общины на улице Рикаштрассе. Его общее образование хромает. Его ответы на вопросы примитивны и раздражают Бертель. Тем не менее, она относится к нему приязненно, так как он учит иврит, и друзья его живут в рабочем квартале Вединг. Реувен очень обязателен. Помогает матери Хане в мясной лавке, примыкающей к их квартире, ибо его отец болен. И еще. Он все время спорит с коммунисткой Любой, и всегда побеждает в споре:
— Знай, что среди коммунистов есть антисемиты, — говорит он, вызывая неудовольствие подруги.
На улице, где они живут, их еврейская семья единственная. И коммунисты и нацисты кричат им «Йуда, Ицик!» Только Реувену не кричат вдогонку, ибо он блондин и не похож на еврея.
— Ты лжешь, этого быть не может, — злится Люба.
— Пошли на нашу улицу, я тебя познакомлю с коммунистами-антисемитами.
Люба не соглашается, быть может, из боязни, что это окажется правдой.
Реувен вырывает Бертель из одиночества и замкнутости и везет на раме велосипеда через весь Берлин. Они вместе смеются над пьяницами с расстегнутыми штанами, орущими благим матом. Реувен жмет на педали велосипеда и умиляется всему, что видит вокруг.
— Послали меня за двумя бутылками пива. Всю дорогу бутылки бились одна об другую и орошали берлинские улицы пивом.
Бертель устает от его скучных рассказов и думает о том, как было бы здорово уединиться с книгой. Но Реувена уважают в подразделении, и ее раскритикуют, если она оттолкнет товарища лишь потому, что он скучен и неумен.
Реувена не интересует учеба, и она зря тратит время, общаясь с ним дома, куда он приходит в гости. Но не следует забывать, что парень многое умеет. Он хочет быть рабочим, стать в Израиле кибуцником, заработать, чтобы увезти туда родителей.
— Движение берет в страну Израиля и тех, кто не может себя содержать, — говорит Реувен.
Он без конца подчеркивает, что жизнь в Израиле нелегка, но это не разрушит его мечту, связанную с той землей. Она сравнивает свою мечту с его, и всегда при этом он пожимает плечами и твердым голосом развенчивает ее привязанности, объясняя, почему она не подходит на роль первооткрывательницы.
Да, он не очень умен, но понимает в еврействе. Его отец, Авраам, глубоко религиозный еврей. В еврейской школе их учат ивриту и молитвам. Он присоединился к Бумбе и Бертель на время летних каникул. Они проводят эти дни на усадьбе деда в Пренслау. Реувен потрясён: евреи едят трефное?! В хозяйственном дворе он отводит взгляд или закрывает лицо ладонями, чтобы не видеть свиней, а затем и их мясо на кухне у поварихи и экономки Агаты. Решительным тоном он заявляет, что даже смотреть на свиней — грех. В субботу Бог наказал ничего не делать. И Реувен не плавает в речке, не пишет, не катается на велосипеде или на телеге. Но в воскресенье он едет с дедом, Бумбой и рабочими в церковь, только чтобы не остаться на усадьбе со свиньями и всей скверной.
В церкви он стоит, остолбенев. В отличие от еврейского молельного дома, переступая порог церкви, мужчины снимают головные уборы, более того, мужчины и женщины сидят на скамьях парами и вместе молятся…
Неуверенность в себе не дает покоя Бертель. По мнению Реувена, в ней есть все аморальные черты буржуазии, и потому он считает своим долгом ее перевоспитать, привить ей коллективистское сознание, отучить ее от всех ее странностей.
Не так-то просто выкорчевать из нее этот корень зла. Вот, к примеру, послали ее с другими девочками группы завязывать беседы с религиозными девушками у входа в синагогу, перед тем, как они войдут внутрь для участия в молитвах. И что же она сделала? Не она уговаривает этих хранительниц заповедей вступить в движение, а они, почти без слов, убеждают ее пойти с ними молиться. Взволнованная, покрасневшая от молитв на древнееврейском языке, она вышла из синагоги и сказала Любе, что молитвы на иврите невыносимо прекрасны.
— Это не имеет никакого отношения к нам, — пресекла Люба ее восхищение, — это религия. Мы же первооткрыватели, и мы не молимся. В Израиле мы не будем верующими.
Бертель смолчала, явно несогласная с Любой. Разделение евреев на религиозных и атеистов вызывало в ней резкое внутреннее сопротивление.
— С ней просто невозможно! — кипел Реувен от стыда за подругу. В праздник трудящихся первого мая все воспитанники собрались в клубе. Им запретили участвовать в политических демонстрациях. И тут молчальница Бертель испортила церемонию. Когда все запели «Интернационал», она скривилась в знак протеста. Она сказала, что выступает против советской России. Песню же «Возвращайтесь в Сион, чудо всех времен» пела фальшиво, но с большим воодушевлением. Бертель все время говорит ненужные вещи и ставит Реувена в неловкое положение перед коллективом.
— Идеологи всех мастей обычные люди. Они заболевают жертвенной любовью к высоким идеям, а по сути занимаются самолюбованием, — процитировала Бертель своего брата Гейнца, чем вызвала резкую отповедь. Бедольф сказал:
— Мы верны нашей идеологии.
И молчальница Бертель не смолчала, а под влиянием своего буржуазного брата сказала:
— Я вообще не люблю идеологий.
Бедольф сказал:
— Не будешь верить в нашу идеологию, не сможешь состоять в нашем движении.
Эти слова заставили ее замолчать, потому что самая большая ее мечта — быть пионером сионистского дела.
Реувена в движении уважают все, ибо он активист и настоящий товарищ, помогает всем, кто нуждается в помощи. Но с Бертель ему очень трудно ладить. Он посещает ее дом. Вместе с ним приходят ребята из движения — Позел, Дони, Саул и другие, дети-социалисты из рабочего квартала. Им непривычно в доме Френкелей. Их потрясает его богатство в дни, когда голод гуляет по Германии. Они получают удовольствие от сытных и вкусных обедов, которыми их кормит повариха Эмми. Бертель ест вместе с ними за одним столом, и ей стыдно.
Ее товарищи по движению выросли в бедных семьях, и она завидует их классовому происхождению, стыдясь накапливаемого ее семьей богатства. Она готова отказаться от легкой жизни, чтобы быть достойной стать пионером в кибуце движения «Ашомер Ацаир». Для нее кибуц «Мишмар Аэмек» (посланец которого дал ей имя — Наоми) — некое чудо из чудес. Мордехай Шенхави, привлекательный мужчина, рассказывает о ручном нелегком труде его товарищей, о радостях жизни в коммуне. Он гордится тем, что вместе с товарищами создал в кибуце в поздние двадцатые годы учебное заведение. «Идеи не остаются лишь мечтаниями», — говорит он, поблескивая крепкими белыми зубами.
У Бертель угрызения совести: действительно ли аморально ее буржуазное происхождение? Но ведь даже она считает аморальным их буржуазный дом, их богатство, хотя в глубине души знает, что покойный ее отец был глубоко порядочный человек, таков и дед, и Гейнц, и вся семья в Силезии, все близкие — все они отличаются высокой моралью. И все те, кто посещает их дом, аристократы духа! Воспитатели в движении ошибаются, ну, быть может, чуточку правы. Кстати, ее семья щедро жертвует нуждающимся людям, ее братья и сестры сочувствуют пролетариату.
Как социалистка и сионистка она видит свой долг в том, чтобы замолить свои грехи и грехи своей буржуазной семьи. Она вытаскивает одежду из шкафов деда и Гейнца, набирает продукты, чтобы все это передать нуждающимся сионистам, живущим в коммуне. Естественно, она предлагает ночлег социалистам из Израиля, которые постоянно прибывают, чтобы вести работу в еврейской общине во имя идей сионизма. Эти гости удостаиваются царских почестей. Служанки несут в их комнаты подносы с завтраком, стирают и гладят их одежду.
В душе ее воодушевление борется с отчаянием от мысли, какой нелегкий путь ей предстоит пройти в деле самовоспитания.
Все усилия, направленные на то, чтобы соответствовать линии общества, к которому она стремится принадлежать, напрасны. Реувен читает ей бесконечные нотации и все поучает, как быть такой же нормальной, как все их товарищи по движению, а не вести себя непонятно как. Насколько возможно она прислушивается к его советам, но дома не желает слышать его голос. Домочадцы насмешливо и легкомысленно относятся к ее сионистскому лексикону — «ивритский труд», «иврит», «Палестина», «движение сионистской молодежи». Они высмеивают исподтишка ее гордость своей еврейской национальностью. Ей тяжело быть не совсем настоящей еврейкой. И во много раз труднее переносить мысль о покойном либерале-отце. Быть может, он гордился своим еврейством из желания выделить свою особенность и непохожесть, или, может, гордился еврейством, как неким отличием.
— Какая плоская, поверхностная мысль, какой стыд для иудаизма, — бескомпромиссно отрицал отец сочинение Теодора Герцля «Государство евреев».
Как ни странно, именно дед ее удивил:
— Евреи любят мечтать, и вся теория Герцля — не более, чем мечта, — стучал он тростью, — но я ценю его душевное мужество. Герцль осмелился встать против императора-антисемита, жена которого еще более антисемитка, чем сам император…
Прячась за портьерой, она таяла от счастья, ибо комплимент деда Герцлю воспринимался ею как комплимент ей самой. В эти минуты она прощала деду все его грехи. Особенно то, что он смеется над ней, называя ее «рабанит» — этаким раввином женского рода. Как все в доме, он отказывался называть ее ивритским именем — Наоми. Да, она знает, что дед вышучивает все это сионистское предприятие, но, при этом от всей широты души жертвует Еврейскому Национальному Фонду.
Все эти внутренние противоречия рождают одну мысль за другой, и недовольство собой растет с каждым днем. Воспитатели говорят о чуде еврейской семьи, ее стойкости и чистоте супружеских отношений. Движение отрицает свободную любовь без обетов супружеской верности. Но и просто объятия, похлопывания ей неприятны. Несмотря на все ее старания, в подразделении ее считают странной. Она невольно услышала разговор двух воспитанников:
— Кто может дружить с ней? Не понимаешь, о чем она говорит, и она не понимает, о чем говорим мы.
Больше всех клевещет на нее Рени, которой вовсе не стыдно, что Бертель пишет за нее сочинения.
Господин Прагер, депутат Рейхстага, употребил все свое влияние, чтобы перевести дочь из обычной школы в престижную гимназию. Как и другие одноклассницы, весьма средняя ученица Рени использует неумение малышки Бертель сказать «Нет!» И все они используют ее способности.
Бертель в последнее время находится в постоянном напряжении. Она рассказала о своих бедах в письме знаменитому психоаналитику. Она объяснила Зигмунду Фрейду, что ее выходки привели к смерти отца, и она страдает от чувства вины и тоски по нему. Рассказала о недовольстве собственной жизнью. Она хочет осваивать страну Израиля, но в Движении ее все время критикуют. Она боится, что ее не выберут в кандидаты на подготовку к репатриации. Но пока ответа нет. Бертель подолгу пытливо вглядывается в портрет отца, написанный художником Шпацем, другом ее сестер. Мысли ее улетают в Вену: быть может, на почте не знают полного адреса Фрейда, и потому он не отвечает на ее письмо? Прошел уже месяц, и неожиданно она почувствовала, что стала взрослеть.
Воспитатели в Движении отвергают курение и алкоголь, расслабляющие тело и душу. Ведь революционеров время от времени могут сажать в тюрьму. Поэтому нельзя допустить, чтобы революционер страдал из-за своих вредных привычек.
Бертель не раз критиковали за аполитичность. Но она настаивала на том, что у нее нет никакой мотивации к работе во имя построения коммунизма, и вообще ей не интересна политическая утопия Карла Маркса. Не лежит к нему ее сердце. Конечно, следует действовать во имя общественной справедливости и нельзя издеваться над пролетариатом. Но ей претит поверхностная мысль о том, что любой капиталист рассматривается как существо, приносящее непоправимый урон рабочему классу.
Бертель не нравится ее образ жизни. Если бы ее авторитет среди товарищей был повыше, она бы исповедалась перед своим подразделением во всех своих грехах, даже тех, которые она скрывает, чтобы не думали, что она находится в оппозиции. К примеру, она не совсем понимает, почему им запрещены экскурсии в Потсдам. Гейнц и Лотшин выразили недоумение, когда она отказалась поехать с ними в это столь любимое ими место. Они сидели на кухне, у кухарки Эмми, и Бертель разразилась длинной речью, главным образом, чтоб убедить саму себя, что запрет, в основном, справедлив с точки зрения морали:
— Еврей, а тем более, член социалистического движения, не должен посещать Потсдам. Это ведь центр протестантской церкви и символ милитаризма.
Слово за слово, она повторила слова вожатых и добавила:
— Но хуже всего, что там находится центр имперской власти, ужасная и угрожающая, мелкобуржуазная цитадель, защищающая консервативный образ жизни, как будто не была провозглашена Веймарская республика и в стране не установлена власть демократии.
Она добавила, что коммунисты устраивают демонстрации в Потсдаме напротив дома кайзера, но эхо их протеста тут же исчезает, как будто его и не было. Более того, известно, какая там свирепая антисемитская атмосфера. Потому евреи не устраивают мероприятия в известном всем огромном зале Потсдама. И еще она напомнила сестре и брату, что туда не ступает нога деда, жившего во время монархии, и также вел себя и их отец.
— Так ты готова отказаться от экскурсии в парки дворца Фридриха Великого? — Лотшин даже отставила чашку с кофе.
Чувства ей подсказывали, что младшая сестра не совсем согласна с собственным решением. В чем-то принцесса была права. Бертель любит гулять по дворцам и имперским паркам, но теперь она мобилизует все кажущиеся ей вескими причины, чтобы защитить установку Движения.
— Вольтер ненавидел евреев, — хватается за слова, как за соломинку, Бертель, — и там, во дворце кайзера, этот философ-антисемит, излагал свою теорию во всей своей мерзкой красочности.
— Времена изменились, — возражает Лотшин, — и время Вольтера ушло. В двадцатом веке христианство стало более терпимым. Евреев не преследуют за их веру.
Гейнц закурил сигару, покачивая левой ногой. Бертель замолчала. Она вспомнила острый спор между Гейнцем и Фердинандом по поводу философии знаменитого антисемита, который сказал об этом малом народе, что влияние его веры ничтожно. Вольтер даже шутил, что если бы Бог услышал все молитвы еврейского народца, в мире остались бы только евреи. Этот юдофоб, который верил в Творца мира, наплевательски отвергал молитвы, говоря, что они приносят лишь вред человеку, как фантастические рассказы об Исходе народа Израиля из Египта.
Фердинанд и ее братья поехали в Потсдам, и она представляла себе, как Бумба копирует протестанток, в длинных раздувающихся платьях прошедших столетий, в религиозном рвении молящихся на площадях и центральных улицах. Она воображала, как шествует среди них с высоко поднятой головой, и в стиле ее младшего братца копирует смешные движения окружающих ее тяжеловесных протестанток.
Бертель поднялась в свою комнату, чтобы почитать книгу, но опять погрузилась в глубокие размышления. Нацисты кричат: «Смерть евреям!». А где же церковь? Почему не взывает: «Не убий!» Лицо ее пламенеет. Ненавистники евреев выстраиваются пред ней один за другим.
На уроках закона божьего они изучают проповеди отца германских антисемитов, как называл его отец, Мартина Лютера, первого протестантского реформиста. Эти проповеди протестантские священники повторяют в своих церквях уже четыреста лет. Что-то неопределенное стоит между христианством и иудаизмом. Бертель в душе считает, что ни эмансипация, ни равенство прав не превратят евреев в равноправных германских граждан.
В сердце щемит. Улицы бушуют, а ее семья отвергает реальность. Ее братья и сестры делают вид, что они такие же граждане, как и все вокруг. Не может быть, что она чувствует себя чужой в Германии только потому, что кожа ее темнее, чем у окружающих ее немцев. Бертель растеряна.
А вот ее дед, еврей, уверен в себе. Он шагает по этому миру с таким чувством, что с ним ничего не случится даже теперь, когда антисемитизм поднимает голову. Дед изобретает всяческие уловки. Он приглашает барона из Пренслау погулять за его счет в роскошных ресторанах Берлина, чтобы обзавестись новыми знакомствами и возобновить старые связи. И действительно, благодаря барону, дед установил дружеские отношения с главами союза германских металлургических предприятий и в ближайшие дни подпишет договор на ремонт мостов через реку Шпрее. Дед счастлив, в отличие от Гейнца, которого не оставляет черная меланхолия. Каждые три года возвращается кошмар, сопровождающий изматывающий процесс обновления договора с газовыми предприятиями Берлина. Усиливается зависимость от сомнительной протекции адвоката доктора Рихарда Функе, верного слуги националистов, проводящего время в компании глав сталелитейной промышленности. Они ревностно оберегают чистоту германской нации и не дают возможности еврею войти в их круг, даже если он богач из богачей.
Гейнц все время в напряжении. Его снедает страх за будущее их семейного детища — сталелитейного завода.
Дед же демонстрирует уверенность и абсолютное равнодушие ко всему, что происходит вокруг, словно не понимает причин общего панического настроения. Он уверен, что варварский расизм на улицах не будет долог, и в конце концов, разумное начало германского народа его одолеет. Гейнц надеется, что дед всмотрится в жадные вороватые глазки адвоката-нациста и опустится с небес на реальную почву. Дед все еще носится с бисмарковским девизом «кровь и железо», забывая, что он остался в прошлом.
Прогноз Гейнца не осуществился. Дед ловко и осторожно, опираясь на свой жизненный опыт, загнал жертву в ловушку. Оглядывая всех с высоты своего роста, он вошел в роскошный ресторан на улице Унтер-ден-Линден, чтобы встретиться с адвокатом Функе, о котором Гейнц деду все уши прожужжал. Дед прошел между столиками, самоуверенно постукивая своей тростью с серебряным набалдашником. Официанты отвешивали ему поклоны. Щедрая рука деда одаряла каждого из них роскошной сигарой. Выражение лица адвоката Функе изменилось, когда этот гордый и самоуверенный еврей стал развивать тему «железа и стали», а также говорить о своей собственной мудрости, благодаря которой, он стал одним из первых в сталелитейном деле Берлина.
Гейнц сидел между ними, находясь в сильнейшем напряжении и нетерпении. Но дед не торопился переходить прямо к делу. Он извлек из кармана большой снимок времен кайзера Вильгельма Первого и заставил адвоката внимательно его рассмотреть. На снимке красовался дед собственной персоной в гусарской форме: красочно расшитый головной убор с широким белым пером, не менее красочный ментик с одним рукавом. Второй пустой рукав прикреплен наискось к груди шнуром, широкий пояс с блестящей пряжкой, штаны с красными лампасами, заправленные в начищенные до блеска сапоги. Снимок сработал так же блестяще. Адвокат-нацист был сражен наповал романтическим духом гордого еврея, говорящего о величии Германии и его великих вождях и добившегося таких успехов в сталелитейном деле.
Гейнц только часто моргал. Функе отказался от всех своих претензий и требований. Ни слова о компаньонстве. Он посчитал честью служить делу сталелитейного предприятия, основанного таким патриотом, как дед, и готов был добиться большого заказа от берлинского муниципалитета, используя свои связи с главами профсоюза германской сталелитейной промышленности, продвинуть договор о ремонте мостов над рекой Шпрее в обмен на реальное вознаграждение. Гейнц был потрясен эквилибристскими способностями деда. Функе даже не заикнулся о том, что необходимо сменить старое название предприятия — «Морис Гольц», откровенно еврейское. С согласия деда Гейнц попросил адвоката Филиппа Коцовера, исполняющего обязанности юридического советника их сталелитейной фабрики, подготовить документы и передать их нацисту Функе.
Телефон наигрывал гимн «Германия, Германия превыше всего». Дед спрашивал: «Идиот не звонил?» Дед с брезгливостью принимал комплименты чванливого нациста, гордясь тем, какой урок он ему преподал.
— Что, нелегкие нынче времена, внук? И надо содержать семью? — дед прокашлялся, с видимым удовольствием закрутил усы. — Трудные времена?
Гейнц удивляется: до каких пор деду удастся вести дела по своему желанию и воле?
Вот и Рождество стоит на пороге. Приближаются выборы. Бизнес преуспевает. Дед успешно играет на бирже.
— Нынешние времена следует преодолеть мужественно и с полным подъемом духа! — дед прокашливается, прочищая горло, постукивает тростью, не спуская сердитого взгляда с лица внука. — Не будь черным вороном, накаркаешь. Сама по себе реальность, сама жизнь — это ведь счастье!
Гейнц помалкивает, но не перестает думать о том, что дед все еще пребывает в плену собственных иллюзий.
Бертель стыдится семейного бизнеса. Лишь клуб «Ашомер Ацаир» заполняет душевную пустоту, которая углубилась со смертью отца. Но только эта пустота стала ее прибежищем. Она пропускает школу ради посещения клуба, чтобы ощутить воспринимаемый ею, как чудо, сионизм. Гейнц подтверждает подписью в ее дневнике все опоздания и пропуски уроков, не спрашивая о причине. И это дает ей возможность наблюдать вблизи жизнь ее сверстников — сионистов.
Их клуб, созданный всего год назад, расположен на улице Ратенауштрассе, в богатом торговом районе Берлина. Сами же воспитанники живут коммуной. Свирепствует безработица, и потому они всегда голодны. Она видит их бедность, тесноту жилища, а ведь большинство из них — инструкторы. Часть из них работает, и свой заработок они делят на всех товарищей, ибо не к чести воспитанника Движения, готовящегося к репатриации в страну Израиль, жить за счет родителей. Все эти деньги кладутся в открытый сейф. И каждый имеет право взять сумму, необходимую ему для существования. Для порядка он должен записать в тетрадь, сколько и на что взял деньги. У части воспитанников родители по возможности вносят некоторую сумму, но гордость сыновей и дочерей часто не позволяет им принимать эту помощь.
Всю неделю их рацион составляют селедка, картошка с луком или без лука. Они принципиально не унижают себя сбором пожертвований — не хотят походить на евреев страны Израиля, побирающихся у барона Ротшильда, родителей, у богатых еврейских общин. В небольших комнатках, которые больше похожи на провинциальные небогатые лавочки, стоит старая мебель, четыре деревянные кровати по четырем углам, четыре столика, на которых громоздятся горы книг, папок и тетрадей. Книги, в основном, об Израиле и еще те, по которым инструкторы готовятся к занятиям с воспитанниками — Маркс и Энгельс, сочинения Фрейда и книга Райха «Сексуальные проблемы молодежи».
В одной из комнаток ютится и глава подразделения Бедолф. Он живет вместе с тремя инструкторами, с которыми все время дискутирует по проблемам, возникающим в подразделении.
После смерти отца он занял главенствующее положение в жизни Бертель, ибо, в отличие от других воспитателей, относится к девочке по-отечески покровительственно.
Вожатый заботится о питании и гигиене воспитанников, интересуется их настроением, здоровьем и положением их родителей. Эти заботы дают Бертель ощущение внутренней уверенности. Она чувствует себя не такой замкнутой и одинокой, и это раскрепощает ее.
К ней Бедолф относится с особым уважением, без конца делая комплименты ее уму и эрудиции, несмотря на то, что в эти безумные дни подготовка к сельскохозяйственному труду предпочтительней получения высшего образования или отличных результатов в учебе. За его самоотверженность, Бертель подарила вожатому цветной занавес, который по ее просьбе сшила Эльза для его комнатки. И конечно же, она приносит из дома все кушанья, которые в большом количестве готовит Фрида.
Движение и Израиль заполняют всю жизнь Бертель. Она счастлива, когда еврейская община присылает в их дом новых воспитанников из Франции, Алжира, но, главным образом, из Израиля. Неделями, а иногда и месяцами они проживают в гостевых комнатах дома Френкелей, наслаждаясь жизнью. Служанки приносят к ним в комнаты завтраки и обеды. Эмми подает им горячую пищу. Кетшин убирает пыль и заправляет постели. Прачки стирают их одежду. А для тех, кому нечего надеть, выделяют рубахи и штаны из гардероба Гейнца, а также шерстяные носки, связанные Фридой и Агатой. Домочадцы, за исключением деда, не носят шерстяные носки. Раньше дед также предпочитал шелковые носки, но после смерти сына, по настоянию Фрида, стал пользоваться шерстяными, из боязни простудиться и заболеть.
Бертель втягивается в деятельность Движения во имя еврейской солидарности и выбирается из раковины одиночества. Ее щедрость известна в Движении, и не только потому, что она открывает дом нуждающимся воспитанникам из пролетарских районов северного Берлина, и они получают питание, которого лишены у себя дома в эти дни безработицы и голода. И не только потому, что она собирает целые коробки продуктов и одежды из гардеробов брата и сестер для бедных семей.
Недавно она пригласила на ночлег сорок воспитанников. Они опоздали на ночной поезд после посещения района увеселительных заведений. Их могли обвинить в увлечении бездуховной жизнью и распущенности и наказать, чтобы они поняли, что достойно и что нет.
Это событие, о котором еще долго говорили в Движении, удивило Бертель раскрывшимся для нее внутренним противоречием в душах ее товарищей-социалистов. Они, не упускающие случая покритиковать ее буржуазный дом, забыли самих себя. Поборники равенства, резко отрицающие буржуазные символы, отворачивающие нос от любого запаха богатства, открыто восторгались домом Френкелей. Она была разочарована слабостью парней из пролетарского Берлина, которые впервые оказались в ее доме. Социалисты из восточной Европы, перед классовым сознанием которых она чуть ли не пресмыкалась, замерли с раскрытыми ртами перед двумя рыцарскими мечами на дубовой стене, над главным входом в дом. Затаив дыхание, с боязнью и с трудом скрываемым восторгом, они приблизились к входу в роскошный огромный дом, построенный еще в средневековье, в котором в прошлом обитали настоящие рыцари. Переступив порог, они восторженно зашумели, увидев шесть оленьих рогов, оставленных в доме ее бывшими хозяевами — юнкерами, заядлыми охотниками. Они замерли, услышав кукушку, выскакивающую из оконца настенных часов и отсчитывающую время. Круглый зал, стены которого отделаны дорогими сортами дуба, а пол устлан персидскими коврами, шелковое постельное белье — простыни, наволочки, одеяла и подушки, — пробудили эмоции у десятилетних воспитанников. Не говоря уже о завтраке. Перед тем, как разъехаться по домам, каждый получил булочку и кофе с молоком.
Несмотря на все ее старания быть как все, она всё время попадает впросак. Вот, к примеру, обычное собрание с ее товарищами по подразделению закончилось для нее позором. Гости пытались гуртом усесться в мягкие кресла или на кожаные диваны и получили жесткий урок того, что в их доме можно, а чего нельзя, от ее сестры Эльзы, которая выдворила их из дома. Девушка была потрясена их поведением, когда они решили сесть как в стихе Писания — «как хорошо и прекрасно, братья, сидеть всем вместе». Она не поняла их наглости — обнимать с обеих сторон за плечи ее младшую сестренку. Особенно преступным для нее было место их разнузданности — кабинет покойного отца. Бертель не стала ничего объяснить Эльзе — она терпела поведение ребят, ибо боялась, что ее обвинят в противопоставлении себя коллективу и в том, что она не созрела к открытым и свободным отношениям между девушками и парнями. Бертель сжала зубы, хотя в откровенном разговоре с Бедольфом она высказала мнение, что запреты и разговоры о строгом соблюдении чистоты взаимоотношений между полами до репатриации в страну Израиля только усиливают сексуальное напряжение. Когда она отказалась участвовать в игре «Братьям сидеть всем вместе», он покачал головой в знак согласия, но не снял руки с ее плеча. Несмотря на все эти беды, она благодарна той уверенности и чувству дружбы, которые ей дает Движение.
Столица бушевала. Бертель шла по краю тротуара, как всегда погруженная в свои мечты. Реувен все время одергивал ее, чтобы она не попала под несущиеся впритык автомобили или телеги и не наткнулась на подозрительных типов — безработных, пьяных, шатающихся в центре города. Ведь она ходит, как лунатик, и может оказаться в неприятной ситуации. Так случилось однажды, когда она вернулась домой из школы вся в слезах. По дороге наткнулась на пьяного, который спустил штаны и поигрывал своим членом в окружении любопытной толпы. Она рванула оттуда со всех ног. «Уф!» — тяжело вздыхает Реувен думая, что необходимо следить за каждым шагом подруги, витающей в облаках.
«Евреи опасны!», «Кровь должна пролиться в нашем отечестве!», «Смерть врагам народа!» Призывы к насилию заполонили центр. Бертель нарушает молчание у огромных кричащих плакатов, объявляющих о выступлении предсказателя будущего — еврея Ханусена.
— Хануссен прав, — негромко, но уверенно говорит она.
— Все это глупости, все это обман, — возражает ей Реувен, бросая презрительный взгляд на светлые волосы и театральное одеяние Хануссена.
— Он прав, — упрямо повторяет Бертель.
Она не разделяет гнев еврейской общины поведением Зали Нордоя, беженца из Варшавы, который добрался до Берлина и здесь выступает под именем Хануссена. Евреи считают этого еврея лжецом и обманщиком. За деньги он служит нацистской пропаганде с начала тридцатых годов. В нацистской газете «Ангриф» постоянно публикуется его колонка предсказаний, согласно которым Гитлер овладеет всей Германией. Знающие языки нашептывают, что нацисты содержат «газету Хануссена». Говорят также, что юнкеры и владельцы капиталов провозглашают, что Хануссен обладает сверхъестественными пророческими талантами и этим способен остановить натиск коммунистов. Что бы там не говорили, еврейский беженец пророчит великие дела Гитлеру и обогащается, как Крез. Даже в споре о Хануссене Бертель придерживается своего мнения. В Движении она присоединяет свой голос к мнению обеспокоенного меньшинства. Несмотря на то, что на последних выборах пролетариат голосовал за нацистов, большинство в подразделении, в том числе и Реувен, поддерживает мнение коммунистки Любы, что Гитлер — это курьёз. Исчезнет с политической сцены. Большинство уверенно считает, что на будущих выборах социал-демократическая партия не проиграет, и Люба, конечно же, с большинством. «Коммунисты усилятся», — говорит она, отвергая слова Хануссена, на выступления которого в театре бегут воспитанники. Раньше «пророк» стоял на импровизированной трибуне, сложенной из пустых ящиков. Теперь же молодые евреи смешиваются с толпой, поддерживающей нацистов, и должны с ними стоять в одной очереди за билетами в театр. Прокрасться в него невозможно, и приходится Реувену полагаться на доброе сердце Бертель, которой Гейнц или Фрида дают карманные деньги. Все знают ее щедрость: за ее деньги была куплена большая шоколадная кукла, которую вручили Густель в день ее рождения.
Убийство, грабежи и изнасилования происходят каждый день в опасных районах Берлина. Банды нацистов издеваются над противниками, и в первую очередь, над евреями. Воспитанники оказывают сопротивление этим бандам. Натыкаются они на горлопана Кунце, который шатается по площадям и улицам, голосит, обвиняя новую республику и евреев в голоде, свирепствующем в городе. Кунце стоит на ступенях памятника Мартину Лютеру, напротив старого здания суда, одного из первых зданий, построенных в Берлине, и кричит в экстазе: «Бить евреев палками! Бить их!» У Кунце тощее тело, но лицо толстое, колышущееся, как сырое тесто. Воспитанники останавливаются перед ним, надувают щеки, косят взглядом, гримасничают, пародируя его. Когда подразделение идет плотным строем, большинство нацистских банд не вступает с ними в драку, несмотря на то, что евреи унижают нациста Кунце. Реувен первым готов нагнать страх на хулиганов. Он выглядит старше своих лет, крепок и мускулист и пользуется уважением товарищей. С четырнадцатилетнего возраста он работает в мясной лавке родителей, ибо у них нет возможности оплачивать его учебу. Отец болен, и Реувен ведет дела лавки, зарабатывая на содержание всей семьи. Выпятив грудь, он каждое утро отправляется на бойню. Несмотря на юный возраст, он весьма осведомлен в делах, и обмануть его невозможно. Реувен чувствует себя пролетарием и ведет себя соответственно. В Движении произносит возвышенные социалистические речи. Он скрывает эмоции, но терпеливо, со вниманием, относится к товарищам.
При этом его могут рассердить некоторые проявления характера и чувств белоручки Наоми или Бертель, как ее зовут в семье. Но только ей он открыл большую тайну и втянул в свою авантюру. Реувен по-настоящему откровенен с Бертель. В душе он давно порвал с сионистским клубом, потому что не хочет быть мягкотелым. Он не сидел, сложа руки, из-за любви к Движению. На улицах Берлина не предвидится большая война, и у него не хватает терпения ждать настоящей классовой борьбы до репатриации в Израиль. Бертель воспламенилась от его воодушевления. Ее любопытство породило мысли об авантюре, обернувшейся бедой. Она заглянула в бастион коммунистов на севере Берлина и разочаровалась. Сначала она восторженно приняла их идеи. Под их впечатлением она сочинила рассказ о сыне бедных пролетариев, любящие родители которого борются за достойное существование.
Но затем, оказавшись в районе, куда никто из антикоммунистов не осмеливался сунуться, Бертель вызвала всеобщий гнев, критически отозвавшись о Марксе. Вожатая была вне себя. Она резко отчитала Бертель, сказав ей, что та ничего не смыслит в Марксе. Обычно молчаливая, Бертель на этот раз не смолчала. Упрямо стояла на своем, не обращая внимания на утверждения, что вожатая-коммунистка лучше разбирается в политике, чем отпрыск буржуазной семьи! Затем всем было дано задание — написать сочинение о коммунизме, и терпение вожатой лопнуло. Бертель не удовлетворилась кратким описанием, а добавила свой критический отзыв.
— Ты ужасно меня подставила! — Реувен плюнул на собственную ногу, стоя у края мостовой. — Думаешь, ты лучше знаешь тему, чем вожатая?! — едва ли не кричал он тонким ломающимся голосом. Они шатались по «красному» району Ведингу, и Реувен никак не мог успокоиться. Считая себя ее духовным учителем, он полагал, что в среде коммунистической молодежи он освободит ее от сентиментальных и мягкотелых буржуазных замашек.
— И вообще, что ты имеешь против коммунистической молодежи? — в голосе его слышались металлические нотки, которые вызывали у нее еле сдерживаемое желание рассмеяться. То высокие, то низкие звуки его юношеского ломающегося голоса нарушали серьезность сказанного.
— Я написала правду, и вообще, как можно сравнивать сионистское движение с коммунистическим?! У кого-то есть коммунистическое мировоззрение, у кого-то его нет.
Ее неприятие коллектива особенно ощущалось в лесу во время привалов. Молодые коммунисты ели с большим аппетитом и не делились едой с бедными воспитанниками, которые сидели в сторонке, без еды. Такое бездушие заставило Реувена покинуть движение социалистической молодежи. В коммуне «Ашомер Ацаир» нет богатых и бедных. Бутерброды богатых воспитанников ели все, как и скромные бутербродами бедных.
Солидарность молодых сионистов окупает в глазах Бертель их атеизм. В движении говорят, что страна Израиля пустынна, и строить ее надо по социалистическим, а не по религиозным, принципам. Вожатые учат, что Бога нет, но она верит в Бога, хотя и не очень понимает, что это такое. Со временем она создала для себя Его расплывчатый образ. Раввин Хаймович внушил ей глубокую симпатию к иудаизму, и она тянется к евреям, соблюдающим традиции, хотя ее раздражает образ жизни товарищей по подразделению: Гостеля, Дони, Реувена, Саула Кенигсберга и Позеля Шварца.
Реувен бежит от иудаизма, как от огня. Реувен считает себя ее товарищем, но вот же, не помог ей в истории с Эшингером. Все началось с обычной беседы с тетей Ревекой Брин.
— Что ты сегодня делала в Движении? — спросила она.
— Мы ели сосиски.
— Где?
— У Эшингера.
— Значит, ты ела свинину. Я даже представить не могла, что кто-то из вас прикоснется к некошерной пище. Вы только думаете, что вы — евреи. Тот, кто ест свинину — не еврей.
Тетя Ревека перечислила сорта мяса, которые разрешено есть евреям после их обработки солью, и добавила:
— Из-за того, что я соблюдаю кашрут, я не ем мясные блюда в вашем доме.
Бертель выяснила у преподавателя иврита, кошерны ли сосиски у Эшингера. Раввин Хаймович удивленно поднял брови:
— Что вдруг в нееврейской столовой мясо должно быть кошерным?
И Бертель решила поднять вопрос некошерной пищи у Эшингера перед руководителем Движения.
— Мы не религиозные, — ответила ей Хильда Павлович теми же словами, что Бертель слышала от покойного отца.
Бертель не отступила. Обратилась к Любе, и та тоже ответила:
— Почему не следует есть у Эшингера? Мы не религиозные.
Реувен, который вне дома перестал есть кошерное, услышал вопрос и поднял крик:
— С каких пор ты стала кошерной еврейкой?! Ты говоришь, как моя мать!
Так или иначе, она перестала посещать коллективные походы в ресторан Эшингера на Александерплац. Если все же оказывалась там, садилась отдельно от всех воспитанников и ела булочки с маслом или булочки всухомятку, слушая, как вокруг по поводу ее поведения разражались бурные споры.
— Наоми верующая, — смеялись над ней даже воспитанники, в домах которых соблюдались традиции.
Наоми перестала оплачивать некошерные сосиски для малоимущих воспитанников. В конце концов, Бедольф вывел Бертель из одиночества, сказав тем, кто ее критиковал, что соблюдение кашрута — дело сугубо личное, и это улучшило ее положение среди товарищей.
В коммунистическом районе «Красный Вединг» Реувен высоко поднимает голову, выпячивает грудь, потому что любит ощущать всем своим существом горячую атмосферу пролетарского квартала. Бертель сопровождает его, чтобы наблюдать, как маршируют члены коммунистической партии в черной форме со значком «серп и молот» или члены коммунистического профсоюза в зеленоватых плащах. В этом районе бросаются в глаза трущобы, но на каждой полощется красный флаг с изображением кулака, сжимающего молот. На каждом углу висят лозунги «За советскую Германию» и «Красная Германия». Малые дети и подростки раздают прохожим листовки. С грузовиков несутся коммунистические песни, отвергающие капиталистическую Германию. Множество безработных сидят на ступеньках и завалинках. Бездельничают и свирепо спорят. На сочном берлинском сленге они ругают последними словами Гинденбурга, Гитлера и быстро меняющихся глав правительства. Владельцы предприятий и мастерских боятся брать на работу коммунистов. Они смущают дисциплинированных немецких пролетариев, призывая их к борьбе.
Реувен водит ее на окраины пролетарского района, самого опасного в Берлине. Она не боится ходить вместе с другом. Его внешность служит ей прочной защитой. Реувен делает строгое выражение лица, демонстрируя серьезность, отличающую коммуниста. В последние годы он вырос, грудь и плечи расширились, тело стало мускулистым. Волосы и глаза у него светлые. Он носит темные очки, придающие ему вид человека твердых и решительных убеждений. Учится говорить короткими рублеными фразами, следит за тем, чтобы не проскальзывала в голосе буржуазная мягкотелость. В подразделении считают его умным парнем, но, по мнению Бертель, он весьма поверхностный человек.
Круг его интересов ограничен. Он обижен, что Бертель не разделяет его восхищения маршалом Буденным. Он не устает повторять имя командира красной конницы. Громовым голосом он повторяет команду своего кумира: «Именем рабочих и крестьян вперед — на черную реакцию, по приказу первого в мире пролетарского правительства». И затем восхищенно произносит: «Какой это все же святой — русский народ!»
Он готов был ее испепелить, когда, после прочтения книги Франца Верфеля о резне армян, она спросила:
— Если советская Россия такая святая, почему она не спасла армян?
Он не сдержался в выражениях и своими излюбленными короткими фразами сказал, что она чересчур умна, к ней трудно приблизиться, что она сильно отличается от всех, чужда всем, и, вообще, с ней одни проблемы. К примеру, прочтет книгу и тут же цитирует из нее целые отрывки наизусть. Объяснения ее слишком длинны и романтичны, что вообще не принято в обществе. И все критикуют ее мнения и считают их неприемлемыми. И ей бы следовало научиться у него выражать свои мысли короткими фразами, прямо, без обиняков, по обсуждаемому вопросу, просто и логично.
С того времени, как Реувен стал подпольным коммунистом, он стал еще жестче к ней, особенно, когда она начинает цитировать из книги Теодора Герцля «Алтнойленд» — «Старая новая страна», и восторгается каждым отрывком из этой книги. На большом сионистском собрании лицо ее пылало, когда посланец из еврейского поселенческого анклава в Палестине говорил о создании образцового, достойного подражания, государства в их старой новой стране. Она возбужденно шептала ему на ухо: «Реувен, это и написано в книге Герцля». Откуда такой восторг?! Он пожимал нервно плечами и глаза его вспыхивали недовольством. Как можно говорить об образцовом государстве, если ее собирается создать мечтательная буржуазия в стране Израиля. Как можно создать такое государство, достойное подражания, до того, как изгонят всех империалистов, плутократов, колониалистов и капиталистов — английских, арабских и еврейских. Их следует оттуда вышвырнуть.
Даже имя ее из ивритской песни вызывало у него стыд. Вдруг она решила в песне «Здесь, в стране, осененной праотцами нашими…», изменить слово «здесь», на — «там». И Бедольф ее поддержал. И вообще, в душе у Реувена созрело решение: покинуть движение скаутов, уйти в уличную борьбу. И, словно в насмешку судьбы, именно он, оппозиционер в молодежном движении, который не желает отставить классовую борьбу до отъезда в страну Израиля, чего требует движение, был большинством голосов, включая Бедольфа и Любу, избран представителем молодежного движения. От него ожидают отъезда на ферму по подготовке к репатриации в Израиль. Она же лезла вон из кожи, чтобы убедить инструкторов и воспитанников, что он недостоин такого почета — быть посланным в Израиль. И Реувен, подпольный коммунист, смотрит на Бертель свысока. Темная рубаха, голубой галстук и ботинки, подбитые гвоздями, которые, кажется, она вообще не снимает с ног, не лишат ее буржуазной закваски и не превратят в настоящего члена Движения. Даже щедрость ее, помощь нуждающимся товарищам, все ее старания не помогут ей стать пионером, посланным в страну, ибо есть в ней нечто чуждое, отличающее от всех.
Бертель борется с собой, желая быть как все, но ничего не выходит. На празднике, в честь юбилея движения, который состоится через два месяца, она не будет петь в хоре песню о земле Обетованной из оперы Верди «Набуко». Она будет стоять в стороне и петь про себя, боясь сфальшивить в хоре еврейских пленников Навуходоносора, мощном, пробирающем до костей. В тексте песни чувствуется гениальное дыхание пророков — Даниила, Иеремии и Захарии.
Лети наша мысль на крыльях златых
К пределам Отчизны, просторов родных,
Привет передай от захваченных в плен
Сынов, что не в силах подняться с колен,
Привет Иордану, горам, и долинам,
И башням Сиона, непобедимым,
Что ныне пылают пожаром и дымом,
Неси же привет наш с ненастной чужбины.
Молчат наши нежные скрипки отныне,
Уста наши сжаты — как петь на чужбине?
Мы гибнем от жажды и солнцем палимы —
Источники наши — в Иерусалиме.
Печаль снедает душу Бертель. Но последние слова песни возвращают ей надежду. И она повторяет их шепотом:
Мы вернемся к тебе, наш любимый Сион,
Что Божественной аурой осенён…
Чувство одиночества и отчуждение от окружающих ее людей овладевает ею. Но чем-то добрым веет от проекта Мордехая Шенхави, которым она увлечена. Речь идет о создании макета из спичек кибуца «Мишмар Аэмек». Во время юбилейного празднества макет будет выставлен для обозрения.
Лето 1932. Бертель не отходит от Гейнца. Она делится с братом своим ощущением близящейся катастрофы. Кто мог даже подумать, что старик Гинденбург, президент Германии, пригласит в Берлин Гитлера. Президент ведет переговоры с «богемским капралом», как он презрительно называл этого выскочку, чтобы получить поддержку национал-социалистической партии. В массах установилось твердое мнение, что этой партии принадлежит в будущем власть в стране. И Гейнц испытывает облегчение, смешанное с тревогой, что дед не замечает события последних дней. Его радует, что младшая сестренка стала менее замкнутой, гуляет со своим подразделением в центре города, среди людских толп, вбирая в себя предвыборную атмосферу. Она крутится в этой толкотне, на перекрестках улиц, где висят огромные плакаты трех кандидатов в президенты — коммуниста Тельмана, действующего президента Гинденбурга и нациста Гитлера. И везде развеваются флаги конкурирующих кандидатов — красные с тремя желтыми стрелами, красные с черной эмблемой серпа и молота, красные с черной свастикой. Флаги развеваются на ветру под рев голосов людей, поддерживающих своих кандидатов.
Дед сердится. Бертель усиливает черную меланхолию Гейнца. «Ужас гуляет по городу», — новости об убийствах, грабежах, воровстве приносит девочка домой. Дед беспокоится за нее.
Нацисты видят, что сионисты поддерживают их идеи, призывающие евреев покинуть Германию и репатриироваться в страну Израиля. Но время от времени нацистская молодежь буянит перед клубом сионистской молодежи. Иногда прохожие останавливаются и пытаются внушить разбушевавшимся молодчикам, что не следует бить евреев. Вожатые дали указание воспитанникам не убегать, как зайцы, от нападающих, а вести себя с достоинством. Бертель стыдится. Она не сжимала кулаки, не давала сдачи, а только получала тычки и удары, ибо не сумела быть жестокой, как ее товарищи, которые отвечали кулаками нацистам.
Гейнц присаживается на краешек кровати, отпивает из стакана небольшими глотками коньяк. Бертель чувствует, насколько он несчастен.
Изменился берег реки Шпрее, место развлечений берлинских пролетариев в праздничные и воскресные дни. Раньше здесь натягивали зонтики и тенты, играли и наслаждались покоем, плавали в реке, ловили рыбу. Теперь здесь уже не продают воздушные шарики и легкие закуски, не появляются дрессированные обезьянки, собирающие в посуду деньги для шарманщиков, исполняющих любимые публикой мелодии.
Однажды ночью нацисты с факелами в руках захватили берег реки, украсив огнями лодки и превратив саму реку Шпрее в красочное зрелище. Зрители вышли из ближайших домов.
Кто победит — коммунисты или нацисты? Канцлер Фон-Папен считает, что за спиной бесчинствующих коммунистов в Альтоне стоит прусское правительство. С того дня, как в этом городе начались кровавые стычки, в подразделении идут горячие споры о том, распространятся ли эти столкновения на всю Германию, как это случилось и в берлинском рабочем квартале, когда нацисты решили в нем устроить свое шествие. И если так отреагируют пролетарии по всей Германии, это может остановить Гитлера.
Нацисты празднуют на улицах, а в доме Френкелей в это время устраивают танцы. Дед говорит внучкам, что траур не должен мешать течению жизни и поддерживает их. В роскошной гостиной не умолкает веселая музыка. Молодые люди, друзья сестер, собираются в доме. Лотшин замкнулась в себе. Со времени смерти отца она печально слоняется по комнатам, словно несет траур за всех домочадцев. Бертель не отходит от Гейнца, держит дверь своей комнаты открытой, чтобы прислушиваться к его шагам. Когда он возвращается в свою комнату, она заходит к брату и усаживается к нему на колени. Он, молча, склоняет голову ей на плечо, и они подолгу сидят, не двигаясь с места. Она думает, что ее любимый брат тоскует по покойной матери. Ведь только она унаследовала от матери черные волосы и карие глаза.
Осень 1932. В доме неспокойно. Любимая повариха Эмми передала деду письмо от своего брата, работающего охранником на металлургическом комбинате Круппа в Аахене. По мнению ее брата, на этих гигантских предприятиях готовят приход Гитлера к власти. На ближайших выборах нацисты, может, и не победят, но на следующих — победят вне всяких сомнений. И тогда вспыхнет гражданская война, потому что социал-демократы не сдадутся правительству, возглавляемому Гитлером. Эмми сказала деду, что теперь опасно работать у евреев, и она не может позволить мужу, инвалиду войны, который тянет ногу, пережить еще одну войну.
— Сейчас же собирай вещи и покинь наш дом, — прервал ее дед.
В единый миг любимая всеми Эмми превратилась для деда в чуждое существо, предательницу. Он запретил ей заходить в кухню. Его доброе отношение к кухарке сменилось сильнейшим ожесточением. Во время безработицы после мировой войны он поддержал ее семью, обеспечив ее всем необходимым, использовал все свои связи, чтобы устроить ее мужа-инвалида охранником на фабрике. Он бесплатно предоставил им комнату в полуподвале их дома в дорогом районе Вайсензее, чтобы ей было легко рано вставать на работу и вечером возвращаться домой.
Чувствительная Эмми смахнула слезу и уткнула нос в платок, скользнула руками по белому фартуку и, рыдая, вышла из дома. В тот же день сестры Румпель заняли ее место на кухне. Фрида, добрая подруга Эмми, приняла все происшедшее тяжело. Дети были удивлены жестокостью деда. Повариха Эмми, добросердечная женщина, сопровождала их повседневную жизнь многие годы. А дед после объявления об ее увольнении, как ни в чем не бывало, демонстративно уселся в кресло и принялся перелистывать газету в поисках объявлений о молодой поварихе. Затем быстро рассчитал Эмми и, не выражая никаких эмоций, выдал ей солидное выходное пособие.
Грусть охватила дом. Дед был охвачен гневом: что случилось? Служанка уволилась, и домочадцы опустили головы, лица их охвачены скорбью, словно весь мир рухнул?!
— Крысы бегут с корабля! — дед хмурым взглядом вперился в своих внуков, — пусть на улицах вопит сброд, в своем доме я — хозяин.
Взгляд деда гневно сверлил Гейнца, которого он застал погруженным в кресло в кабинете Артура. Внук, нервно ломая свои ухоженные пальцы белоручки, укорял деда за то, что он даже не попытался убедить Эмми остаться. Дед даже не стал обсуждать свое решение. Внук покусился на его достоинство. Раболепствовать перед служанкой?!
— Крысы бегут с тонущего корабля, — Гейнц предвидел, как всегда, надвигающиеся черные дни.
Дед стукнул кулаком по столу:
— Бегут, бегут! Перестань щеголять мировой скорбью!
Гейнц замолк.
Безумие охватило Германию, и пока не видно никаких признаков успокоения. Экономический кризис, перемены в обществе, слабость сменяющих друг друга канцлеров. Гейнц предпринял некоторые осторожные шаги. Он перевел деньги и драгоценности семьи в швейцарский банк до того, как войдут в силу законы чрезвычайного положения, запрещающие вывоз капитала из Германии.
Дед обеспокоен. Скоро наступит вечер, а нет никакой очереди девушек со стыдливыми улыбками, выстроившихся к дверям его дома, и это во время безработицы. С тех пор, как Эмми оставила дом, служанки сменяются с необыкновенной быстротой. Семья от этого страдает. Вильгельмина, девица из Пруссии, плотная и мускулистая, коротко, по-мужски остриженная блондинка, завладела кухней. Фриде она сразу не понравилась своей невероятной самоуверенностью. Без всяких колебаний и смущения она прошла в гостиную, сняла пальто и шляпу, хотя ей этого никто не разрешал. Она предстала перед дедом в черной юбке с широким кожаным поясом, в плотно прилегающей к телу блузке, так, что рельефно обрисовывалась ее грудь и все части тела, и провозгласила свое имя. Крепко пожала деду руку своей большой мясистой рукой и отметила, что окончила школу для поварих, и при ней имеются все документы. Дед шутливо подмигнул ей, и тут же был ею атакован:
— Со мне так не обращаются, не подмигивают!
Дед пленился наглостью интервьюируемой и грузностью ее движений. Она уселась за стол и и стукнула по дереву, когда низким голосом попросила чашку кофе.
Фрида вытерла нос фартуком, сделала гримасу и с несколько пренебрежительным выражением поставила перед этой толстой бабой чашку кофе и блюдце с куском пирога. Вильгельмина выпила кофе и жадно проглотила пирог. Фрида, стоя за ее спиной, скрестила руки на животе и, поверх головы гостьи, делала знаки деду — выгнать тут же эту хулиганку, ко всем чертям, за дверь. Но непоколебимая самоуверенность Вильгельмины, не склоняющей голову перед хозяином, как это делали служанки, мягкие и симпатичные, пробудили в деде желание найти слабое место у этой девицы. Прошли две недели, Фрида взорвалась. Новая служанка командует всеми остальными, и даже садовник Зиммель не избежал ее тяжелой руки. Каждое утро раздается тяжелый стук ее шагов в кухню и слышится ее грубый голос:
— Еда готова!
Безвозвратно ушли дни доброй Эмми. Вильгельмина не разрешает детям хватать на кухне еду, когда им заблагорассудится.
Из дома исчезли безмятежность и покой. Дед же не обращает внимания на недовольство Фриды и жалобы детей. В поведении новой поварихи он не находит никаких недостатков и защищает ее, всегда аккуратно одетую с белоснежным выглаженным чепцом на светлых волосах. Фартук на ней такой же белоснежный и выглаженный, несмотря на работу на кухне. С утра до вечера Вильгельмина ходит по дому в своих неизменных высоких, грубых туфлях, крутится между служанками, торопя их с уборкой в столовой, гостиных и всех комнатах. Стены и полы, портьеры и мебель, скатерти и салфетки, кастрюли, все украшения — всё чисто и протерто. Новая кухарка трудится без устали.
Дети в доме страдают. Никакое веселье невозможно рядом с этой жесткой уроженкой Пруссии. И все подчинено ее указаниям. Дед твердо уверен, что Вильгельмина не обязана принимать привычные для домочадцев правила. Надо к ней привыкнуть. Дед много времени проводит в кресле в рабочем кабинете покойного сына, пробует качество табака из маленькой серебряной табакерки, помешивает его перед тем, как втянуть в ноздри, и не отводит взгляда от портретов ушедших. Покашливая, прочищает горло. Артур не любил пристрастие отца к табаку. Дед уединяется с Артуром и его женой, которые пребывают в раю. Про себя он беседует с ними о детях. Гейнц, Лотшин и Лоц в согласии работают на семейной литейной фабрике. Рут и Эльза управляют домашним хозяйством. Бертель, можно сказать, мгновенно повзрослела. Почти все свое время она проводит в сионистском молодежном движении. Бумба стал намного лучше учиться.
Внуки жили в мире, пока не вспыхнула ссора, которую этот дом еще не знал. В память о покойном отце, все внуки объединились против подруги Лоца — Клары. Какая связь между Кларой и памятью покойного? Лоц, отличный игрок в хоккей, красавчик, связался с еврейкой из восточной Европы, грубоватой, необразованной, с которой познакомился в клубе «Бар Кохба». В доме убеждены в том, что она — «типичный представитель мелкой буржуазии». Был бы жив их отец, он бы сказал, что девица по походке и поведению — дочь мелких еврейских лавочников и явно не подходит их семье. Покойный Артур отвергал этот общественный слой евреев-середняков, которые торговали дешевыми тканями. Этих людей считали обманщиками, торгующими из-под полы, главным намерением которых — обман покупателей. Именно они усиливали антисемитизм в Германии.
Все домочадцы взволнованы. Лоц открыто выступает против семьи. Привел в дом девицу, пытающуюся подладиться под правила, отвергает поведение его сестер, их одежду и стиль речи. Слишком много в ней той самой простоты, что хуже воровства.
Она необразованна, и ее речь, по мнению семьи, слишком примитивна. Лоц вовсе не отличается духовностью, и его не волнует критика со стороны братьев и сестер. Мать Клары добросердечна, и ей очень нравится отпрыск воспитанной буржуазной семьи. Она приглашает сироту на обед, покупает ему одежду. Поддерживает его связь с дочерью, которая, благодаря Лоцу, может войти, как она полагает, в высшее общество. Почему Лоц не похож ни на одного из своих братьев? Лотшин придерживается теории покойного отца: Лоц родился накануне большой войны. С первых дней своей жизни он впитал в себя страх матери за отца.
Напряжение в доме растет. Гейнц отвесил Лоцу пощечину. В семье все доходы идут в общую кассу, но Лоц требует отдельную оплату за работу на семейной фабрике. Лотшин во всем винит Клару. По ее мнению, она настраивает Лоца пренебрегать правилами поведения, установленными в семье. Она не может понять, как это Лоц так тяжело работает во имя семьи, не получая денег. Лотшин понимает, что любовь Клары к деньгам свзана со сложной судьбой ее семьи, приехавшей нищей из Польши в Германию, обосновавшейся в Берлине в мелкобуржуазной среде.
Дед обвиняет Гейнца в том, что он всех сводит с ума. Лоц выкрал деньги из кошелька Лотшин и не появляется в доме. Он живет у родителей Клары. Все же через месяц его убедили вернуться домой. Лотшин сказала ему, что она понимает: в семье, где у всех нервы напряжены, совершаются вещи, которые не приняты. А тут еще гром среди ясного неба: Лоц объявил о близящейся женитьбе на избраннице своего сердца, несмотря на то, что семья против этого.
В доме столпотворение. Лотшин легла в больницу с сильными болями в животе. Врачи диагностировали у нее рак матки. Она все время говорит о смерти, ведь она уже никогда не родит ребенка. У нее нет сил бороться с болезнью. Те5перь уже страх за Лотшин сплотил семью, измученную горьким опытом потерь. Они целуют и обнимают больную, впервые чувствуя, что значат человеческое тепло и забота. Лотшин шепчет:
— Вы ведете себя, как мать и отец.
Круглые сутки около ее постели находятся брат или сестра. Фрида и близнецы кормят ее лучшими блюдами, насыщенными витаминами, специально приготовленными для больной. Бертель не ходит к скаутам, она читает Лотшин книги для поддержания ее душевных сил. Бумба старается развлечь старшую сестру, погруженную в глубокую депрессию. Происходит нечто странное: болезнь Лотшин выветривает тяжкую атмосферу, которая, казалось, недвижно стояла со дня смерти отца. Каждый старается, соревнуясь, уделить больной больше внимания. Здоровье Лотшин улучшается и укрепляется с каждым днем. Она отказывается ехать в санаторий, повторяя, что только теперь она поняла силу семьи.
Человеческое тепло и безграничная забота побеждают болезнь. Медленно Лотшин приходит в себя и возвращается к работе дома и на фабрике. Смерть отца и тяжелая болезнь Лотшин, как никогда раньше, укрепляют связь между членами семьи. Бертель особенно чувствует глубину травмы старшей сестры. Лотшин приближает ее к себе, как дочь, по-особенному балует ее.
Вот Гейнц приказал ей убрать ноги с шелкового цветного кресла. Лотшин тут же вмешалась: пусть сидит, как ей нравится. Она ведь поджала под себя ноги, чтобы укрыть голые, посиневшие от холода колени от Фриды. Как будущий пионер, готовый к любым трудностям, она надела обычные носки, а не толстые шерстяные, которые ей каждый день приносит Фрида.
Лотшин выздоровела, и Бертель обрела любящую сестру. В доме другая атмосфера. Отец и мать, обретающиеся в раю, оставили на земле семеро сыновей и дочерей. Старшие проявляют к младшим любовь, которая раньше не ощущалась. Даже отношения между дедом и Бертель улучшились. Она заходит к нему в комнату и выслушивает его рассказы о предках. Бертель больше не чувствует себя чужой в семье.
Осень 1932. На центральном вокзале Берлина сильное волнение. Двенадцать молодых безработных евреев из восточной Германии уезжают в страну Израиля. Еврейская молодежь собралась на вокзале с ощущением общей судьбы с отъезжающими и чувством национальной гордости. В длинном белом платье и с собранными на затылке волосами стоит Реха Приер перед всеми, кто собрался на перроне. Именно она была автором идеи создания учреждения по репатриации еврейской молодежи при поддержке руководителя «молодежной деревни» в Бен-Шемене доктора Лемана. Двенадцать юношей и девушек едут в Израиль.
Реха Приер, женщина активная, мобилизовала во имя спасения еврейской молодежи, ее репатриации и обучения предприятия Всеобщего профсоюза в стране Израиля. А также подключила сионистский профсоюз Германии, различные добровольные организации, известного английского ученого-еврея Хаима Вейцмана, который в двадцатые годы возглавлял сионистский профсоюз, и Генриетту Сольд, руководившую социальным отделом Национального Комитета. На перроне берлинского вокзала Реха Приер произносит взволнованную прощальную речь перед евреями, покидающими Германию. Вслед за речью далеко вокруг разносится песня батальонов еврейской молодежи. Нацисты в своей коричневой форме, с довольными лицами, стоят в стороне. Им нет дела до подростков и детей в форме сионистской молодежи, занимающейся очисткой Германии от евреев.
Движение по репатриации еврейской молодежи превращает мечту в реальность. На перроне вокзала молодежь испытывает чувство национальной гордости. Слова гимна «Атиква» — «Надежды» вырываются из еврейской души. Затем члены «Ашомер Ацаир» — движения «Молодых стражей» — хором поют «Крепите, братья, наш круг» — песню на стихи Хаима Нахмана Бялика, ставшие гимном пролетариев. В сильнейшем возбуждении Бертель пробивается сквозь людскую толпу, чтобы приблизиться к легендарной женщине в длинном белом платье, Рехе Приер. Та поможет ей стать пионером, несмотря на то, что в Движении ее по-прежнему критикуют. Реха сказала молодым репатриантам, что им выпало счастье уехать на Святую землю, и подчеркнула, что эта группа не первая и не последняя. Реха крутится среди еврейских семей, убеждая родителей отсылать детей в страну Израиля, посещает коммуны, которые были в большинстве своем созданы сионистской молодежью, несет духовную пищу молодым евреям, страдающим от голода и безработицы, получающим поддержку от еврейской общины Берлина. Она особенно подчеркивает, что все евреи должны оставить Германию, не разделяя их на бедных и богатых. Еврей есть еврей, кем бы он ни был. Не так, как ведут себя инструкторы, считая, что лишь те, у кого нет денег на учебу и нет работы, поедут в Палестину: таким образом можно спасти молодежь от безделья.
На перроне вокзала, как и на собраниях еврейской молодежи, призывают оставить свои дома и ускорить отъезд в страну Израиля.
— Я уже организую следующую группу. Нечего вам делать здесь, в Германии. Все евреи должны ее покинуть, — волнуясь, заявляет Реха Приер, и Бертель тает от счастья.
Реха для нее — пророчица. Она поможет ей стать поселенкой в Израиле, членом кибуца, даже вопреки мнению подразделения, что она из буржуазной среды и, вообще, — существо странное.
После пения гимна Бертель приблизилась к Рехе, пытливо вглядываясь в ее глаза, полные внутреннего огня, и провозгласила: «Я поеду в следующей группе».
Реха Приер произвела на Бертель сильнейшее впечатление. Девочка постоянно думала о ней. Даже Реувен не устоял перед ее восторгом и обещал пойти с ней в центр репатриации молодежи, ставший местом паломничества для поклонников Рехи Приер. Друзья хотели поговорить с Рехи наедине. Всю дорогу к улице Майнигштрассе Реувен предупреждал Бертель, что она, в конце концов, разочаруется, ибо Палестина вовсе не такая, какой она себе ее представляет в розовых мечтах. Он считает, что Бертель чересчур эмоциональна, не приспособлена к труду и не умеет жить в коммуне.
Бертель расстроена. Она понимает, что Реувен во многом прав.
Юные сионисты бродят по улицам в поисках еврейских детей, оставивших школу, среди них встречаются даже отличники, не выдерживавшие школьную атмосферу.
Реувену удалось привести в Движение больше таких детей, чем остальные его товарищи, и поэтому его назначили инструктором.
Бертель считает, что она должна бороться со своими слабостями, ведь ей уже исполнилось четырнадцать лет. Она тоже мечтает стать инструктором и внушать детям чувство гордости и свободы, прививать еврейское самосознание и готовить к сионистской деятельности. Она поделилась с Реувеном своей мечтой. Он положил руку ей на плечо и с высоты своего положения одарил ее добрым взглядом. С важным выражением лица он начал вещать об антиобщественных чертах ее характера, забыв, что, считая себя коммунистом, учился говорить кратко и деловито:
— Ты слишком отличаешься от всех. Ты еще не созрела. Ты не сможешь повлиять на беспризорников.
И, как попугай, стал повторять наставления инструкторов: — Нам не нужен ни английский консул, ни отдел молодежной репатриации для того, чтобы получить разрешение на въезд в страну Израиля. Как люди коллектива, мы должны самостоятельно добиться этого права.
У нее защемило сердце. А Реувен все говорил и говорил. Но в душе ее все звучали его слова:
— Истина в том, что говорит большинство.
Бертель шагала рядом с другом, опустив голову и глядя себе под ноги. Вся ее проблема состоит в том, что она не принимает правду, выражаемую большинством, и этим сердит его. Хотя очень редко решается нарушить собственное молчание, доказывая подразделению, что большинство, да и она сама, могут ошибаться. И тогда Реувен встает на ее защиту. А затем сердится на нее.
— Есть люди, отличающиеся от большинства, но они вовсе не хуже всех, — повторяет она слова Гейнца.
— То, что говорят все, всегда верно, — парирует он, — и не раздражай меня, повторяя то, что говорят в твоей странной семье.
В голосе его звучат нотки проповедника.
Бертель идет рядом с ним на встречу со своим кумиром. Но от чувства неполноценности ей трудно дышать. В молодежном движении не придают значения ее интеллекту. Израилю нужны сильные духом и телом репатрианты. Реувен счастливчик. Помогая садовнику на еврейском кладбище, он роет землю, удобряет, сажает цветы, готовясь к труду чернорабочего в кибуце. Бертель внутренне восстает против собственного, как ей кажется, бессилия и ничтожества. Реувен — весьма средний ученик в школе — избран во все комиссии молодежного движения, а она — лучшая ученица — всего-то избрана в редколлегию стенгазеты. Она развешивает по стенам статьи, написанные на иврите. Отбирает материалы на немецком языке о положении в стране. Вырезает политические обзоры из независимой газеты «Мир в полдень» или из коммунистической газеты «Красное знамя». Из газеты либералов — «Берлинский ежедневный листок» — ничего не берет, чтобы не сердить воспитанников — приверженцев социализма.
В центре сионистского движения ее ждет разочарование: Реха Приер уехала, и неизвестно, когда вернется.
Головокружение охватило Германию. Приближается день выборов — шестое ноября, и нацистская пропаганда делает успехи. Низкорослый, прихрамывающий на одну ногу, щуплый, черноволосый, с темной кожей Йозеф Геббельс творит чудеса, внедряя в души людей нацистскую идеологию. Он — архитектор фашистской пропаганды. Внешне не симпатичный и не впечатляющий, он невероятно хитер и изощрен. Он женат на красивой голубоглазой блондинке, типичной немке, внешне похожей на легендарную Брунгильду. Геббельс со своими помощниками и хорошо смазанной машиной пропаганды ведет красочную, эстетически искусную пропаганду нацистских идей.
В эти дни Бертель и ее товарищи потрясены тем, что увидели на театрализованном нацистском представлении во дворце спорта. Беседы в молодежном клубе не улучшили их настроение. Именно поэтому инструкторы поступили вопреки законам движения и вышли на огромную демонстрацию против нацистов, организованную коммунистами.
Но ничто не может затмить гипнотическое впечатление от массового нацистского выступления.
Каждую ночь всплывают в сознании Бертель детали феноменального шествия. В центре города раздавали прохожим листовки о выступлении Адольфа Гитлера во дворце спорта. Любопытство гнало воспитанников-сионистов вместе с толпами народа. По Потсдамской улице, в сторону Потсдамской площади в западном Берлине, скакала кавалькада конной полиции в строгом порядке, а оттесненные в сторону продавцы цветов, стояли вдоль тротуара. «Адольф выступит с речью, а ты без цветов?!» — выкрикивали они в сторону бесконечного людского потока, размахивая букетами. — «Для Адольфика! Для Адольфика!». Горячие сосиски, соленые огурцы, напитки продавались в невиданном количестве.
Яркими цветными плакатами был облеплен черный забор, окружающий дворец спорта. Они рекламировали будущие выступления чемпионов велосипедных гонок, чемпионов по боксу, хоккеистов, футболистов, артистов балета на льду, акробатов. Но этот вечер не был посвящен спортивным соревнованиям. В этот вечер ревели трубы, гремели барабаны, пылали огненные факелы, развевались красные флаги и флажки со знаками черной свастики в белых кругах. Истерические крики — организованные и спонтанные — возвестили о прибытии вождя — «Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!», «Страна едина! Народ един!». Члены организации СС в коричневой форме, взявшись за руки, отделили цепью автомобиль фюрера от толпы, напирающей вдоль тротуара. Гитлер стоял в открытом автомобиле, и рука его была вздернута над бесчинствующей от прилива чувств толпой. Малыша в коричневой эсэсовской форме с букетом роз подвели к фюреру.
Бертель с товарищами также взялись за руки, но были проглочены бушующей толпой. Рабочие, безработные, хулиганы, люди высшего общества, промышленники и люди искусства, представители всех слоев общества пришли приветствовать идола. В этом бушующем человеческом море молодые сионисты чувствовали себя так, словно попали в иной мир, в иные времена. Фюрер и его телохранители — подразделение СС в черных мундирах, маршировали во главе колонны, за которыми шел строй солдат в коричневом. В слепящем свете прожекторов двигались они, — за рядом ряд — в едином ритме, в сторону трибуны, и у каждого на рукаве фосфорически сверкала на повязке свастика.
Организаторы церемонии орали: «Хайль Гитлер!». И масса людей в экстазе подхватывала вслед за ними этот клич. Фюрер поворачивал голову направо и налево. Лицо его было напряжено. Он был окружен подростками из гитлерюгенд, которые несли факелы.
«Фюрер приказывает — мы подчиняемся!» — со всех сторон вопили группы активистов и возбужденные до предела люди.
«Хайль Гитлер!» — Фюрер отдавал честь людям в форме, и каждый его шаг сопровождали звуки симфонии Рихарда Вагнера. Он поднялся на трибуну в багровых бликах огня, который взмывал из огромных медных чаш. Гитлер начал свою речь, и мгновенно на стадионе воцарилось молчание. Голос его восходил с широко распростертого поля, долетая до множества людей.
— Мы сильны, мы — народ воинов! — выкрикивал он короткие лающие фразы.
— Хайль! Хайль! Хайль! Да будет благословен наш фюрер!!! — отвечала толпа кричащим громкоговорителям. Фюрер патетически вещал о Боге, словно он плоть от плоти божественного духа, говорил о всемогуществе этого духа, и всем было ясно, что он говорил о себе. Он и есть сверхчеловек, человек-бог.
— Коммунистическая идеология — это козни евреев с целью овладеть миром!!! — он весь выкручивался, вздымал руки. — Или арийцы уничтожат евреев-марксистов, или марксизм уничтожит арийцев!
Молодые евреи стояли, замерев, словно околдованные этим представлением. Воспитанники «Ашомер Ацаир» были просто загипнотизированы. Слышали и не слышали, что всю тьму истории, все зло в этот мир принесли евреи, и что корнем всех зол человечества являются десять заповедей еврейской религии. Подстрекательские крики неслись предупреждением, что арийская раса подвергается опасности заражения кровью еврейского народа. Юные сионисты постепенно начали осторожно выбираться из толпы, подобно лунатикам. Они направлялись с Потсдамской площади в клуб, преследуемые пламенем факелов, ревом труб и боем барабанов, хриплыми подстрекательскими голосами, истекающими ядом ненависти.
Фрида была в панике. Уже было поздно, когда Бертель вошла в дом и поднялась по винтовой лестнице. Дрожь сотрясала все ее тело. Фрида зашла вслед за ней в ее комнату с компрессом в руках. Бертель сидела на кончике кровати и протянула к ней трясущиеся руки и ноги. Голоса массовой истерии, рев толпы, пламя факелов, бьющие в голову удары барабанов, визг труб, звериный экстаз потерявших человеческий облик людей, довели девочку до полной потери чувств.
Каждую ночь всё это взрывалось в ее мозгу, вырывало из сна. «Мы будем немилосердно преследовать их до могилы!» — выкрикивал фюрер, имея в виду три партии, которые нацисты собирались убрать с политической сцены. — «Будьте жестоки! Никакой жалости! Европа должна сотрястись от ужаса! Я уничтожу любого, кто встанет на моем пути!» Взгляд его гипнотизировал, угрозы, обвинения мешались с обещаниями. Толпа ловила, как манну небесную, его выкрики о том, что властвует только сила, и террор — самый эффективный политический инструмент.
Каждую ночь Бертель застывает от ужаса. Гитлер хочет вырастить белокурых бестий, молодежь, жестокую, как стадо зверей, чтобы держать в страхе весь мир. Он мечтает о расе завоевателей, чтобы подготовить их к тотальной войне.
Две недели подразделение не могло прийти в себя. Чтобы освободить воспитанников от этого наваждения, воспитатели нарушили запрет — не вмешиваться в политическую жизнь страны, и решили принять участие в массовой коммунистической демонстрации. Бертель так и не смогла вернуться к себе прежней. Голоса преследовали ее, она ощущала себя муравьем, которого легко раздавить. Только великая идея все еще сохраняла душу.
Шестое ноября. В доме ликование. Гитлер не получил большинство голосов, необходимых для того, чтобы стать будущим канцлером. Сестры-близнецы вернулись в кафе на улице Унтерденлинден, посещают вместе с Фердинандом и друзьями кабаре и подвалы развлечений на Фридрихштрассе или дворец «Бролина» в западном Берлине.
— Ну что, черный ворон, Гитлер сошел с трибуны! — длится бесконечный спор между дедом и Гейнцем.
Дед опирается на факты. 31 июля нацисты достигли вершины успеха, получив 37,3 процента голосов избирателей. Выборы 6 ноября доказывают, что он, дед, был прав, считая нацистскую партию фарсом. Теперь они получили 33,1 процент, и этот процент будет продолжать снижаться, вплоть до исчезновения. Гейнц упрямится. Потеря нацистов незначительна. На последних выборах они сохранили силу, как самая большая фракция в рейхстаге.
— Все это глупости, — близнецы поддерживают оптимизм деда, — Гитлер не может прийти к власти. Немцы — народ прогрессивный, — повторяют они слова своих друзей-христиан, немецкой элиты, с которой встречаются каждый вечер в театре, ночных клубах, на вечеринках.
По мнению сестричек, пропасть отделяет их товарищескую среду от истерии уличной толпы. Гейнц потрясен их легкомыслием. Руфь и Эльза звонили певице кабаре Марго и пригласили ее на вечеринку. Марго попросила их больше ей не звонить. Сестры спросили, что случилось, может быть, они чем-то обидели ее. Марго бросила трубку. На вечере в кабаре на Фридрихштрассе им стало известно, что Марго больше не выступает со своим любовником-евреем Аполло. Куплетист и певец арестован. Теперь Марго выступает в трактире нацистов, расположенном в центре улицы развлечений. В доме Френкелей неспокойно.
— Нацисты теряют влияние, черный ворон, — подтрунивают над Гейнцем сестры.
— Улица полна насилия, Фон Папен слаб. Боится нацистов. Не добивается выполнения приказа о смертной казни для террористов.
— Чего вы выглядите такими несчастными, — говорит вернувшаяся из подразделения Бертель.
Дед — весь клубок нервов, у Гейнца опавшее лицо. Сестра-сионистка повышает голос:
— Германия — не наша страна, и немцы меня не интересуют! Я еврейка.
Из обрывков разговоров в доме она понимает, насколько ухудшилось положение. Даже дед, гордый буржуа, не чурается сомнительных людей, говорить с которыми раньше считал ниже своего достоинства. В эти дни, когда голод гуляет по Берлину, дед сумел добиться заказа на литье головы великого поэта Гёте, и, таким образом, принес неплохие доходы своей литейной фабрике. При этом вполголоса признался, что если бы не ухудшающееся экономическое положение, он бы не пошел на эту сделку.
— Девочка, не говори глупостей, — вмешательство этой маленькой ребецен выводит деда из себя. — Ты родилась в Германии, воспитывалась на германской культуре, так не рассказывай сказки.
Дед не может терпеть преувеличений. Эта маленькая сионистка каждый раз приходит к нему с какой-нибудь сумасшедшей идеей. Объявляет, что «Кранцлер» — буржуазное кафе, и она не желает его посещать вместе с дедом и Бумбой. Теперь она отказывается от своей немецкой идентичности. Гейнц ее защищает:
— Дай ей высказать то, что она чувствует.
17 ноября. Спустя одиннадцать дней после выборов канцлер Фон-Папен, консерватор, верный армии и промышленным кругам, подает в отставку. «Правительство баронов», созданное им, держалось всего полгода. Гейнц в панике. Дед врывается в его комнату. Газета «Берлинский ежедневный листок» — «Берлинер Тагеблатт» — трясется в его руках и прыгает перед глазами. Привычку скрывать лицо за газетой во время полдневного отдыха он приобрел в молодости, когда ожидал встречи со специалистами, переходя из одной гильдии в другую. Фердинанд перенял эту привычку у деда. И Бумба носится с этажа на этаж, передавая газету то одному, то другому. Бертель же не покидает комнату Гейнца, приходит и садится ему на колени, успокаивая его. Чутье подсказывает ей, что дом в панике с того дня, как началась большая забастовка транспортников.
Гейнц ведет счет потерям, ущербу, который приносит забастовка, а дед выходит из себя. Напряжение ощущается во всем.
— Гитлер уже у власти, — поддерживает Бертель Гейнца. — Коммунистов это не волнует. Они считают, что народ убедится сам в том, что Гитлер не в силах править. И тогда они придут и возьмут власть в свои руки.
Члены Движения разочарованы сотрудничеством коммунистов и нацистов в организации забастовки. В эти дни Бертель с Реувеном толкутся в толпе, на перекрестке у площади Александерплац. Здесь можно увидеть, как идет забастовка. Кареты, розвальни, маленькие автомобили забили центральные улицы. В преддверии рождественских праздников бесконечные потоки людей заполонили центр столицы. Наряды полицейских и пикеты бастующих ходят по площади, расцвеченной гигантскими плакатами забастовщиков вперемежку с торговыми рекламами к Рождеству, портретами Гитлера, Тельмана, изображений Святой Марии, Иисуса, ангелов. Множество мелких торговцев суетится в толпе. Над крышей универмага — огромный святой Николай весь в цветных лампочках, с раздутым мешком подарков, несет широкую улыбку толпящимся в дверях покупателям. Вдоль фасада универмага бойко торгуют с лотков. Параллельно серому зданию Главного полицейского управления, в южной части площади, движутся трамваи, набитые пассажирами, под усиленной охраной полиции. Реувен присоединяет свой голос к кричащим забастовщикам: «Позор штрейкбрехерам!». Вопли, проклятия, ругань, рукоприкладство, драки между теми, кто выступает против забастовки и теми, кто поддерживает ее. Страх, ненависть, гнев, мужество.
В зависимости от настроения Реувен поддерживает то одних, то других. В одну минуту он коммунист, ругающий нарушителей забастовки, в следующую минуту он — сионист. Вместе с Бертель они едут в трамвае под защитой полицейских с резиновыми нагайками и пистолетами.
Реувен начал работать с четырнадцати лет, все время был в рабочей среде, и весь — в политике. Ему интересно всё, что творится на улицах. Все время он повторяет:
— Политика важна в любом месте, а не только в Израиле.
Она возражает:
— Страна Израиля это главное. Все остальное несущественно.
Коммунистка Люба держится за свое:
— Все, что происходит в Германии, влияет и на Израиль.
Берлин бурлит. Нацисты и коммунисты идут в единой демонстрации.
Коммунисты поют:
Левой, левой, левой, —
Строго держите строй, —
Дадим полиции бой.
Вперед, вперед, рабочий народ, —
Пустим кровь классу господ,
Их призовем к ответу.
Мы строим счастья грядущий мир —
Германский Союз Советов.
Нацисты поют:
Выше знамена,
Сплотим ряды,
Спасем Германию от беды,
Быть в наших рядах — лишь тот достоин,
Кто смел и жесток, как древний воин.
Большая забастовка влечет к себе и некоторых воспитанников Движения. В эти дни Берлин выглядит как поле сражений гражданской войны. Лотшин лично обратилась к властям, прося защиты от насилия забастовщиков, парализующих работу литейной фабрики. Вооруженные полицейские были посланы охранять фабрику, владельцы которой — евреи.
Гейнц снял вывеску «Мориц Гольц» с ворот фабрики и начал подсчитывать убытки от нацистско-коммунистической забастовки.
— Ты уже в детстве был пессимистом, — гневно стукнул дед тростью.
— Гейнц умница, — поддержала Лотшин действия брата.
— Перестань глотать дым! — взгляд Фриды наткнулся на сигару в руках Гейнца.
А забастовки множатся, чередуясь с уличными демонстрациями и угрожая устойчивости семейного дела. Гейнц весь изнервничался от событий сотрясающих фабрику, курит сигарету за сигаретой. Политическая революция, сплошная разруха… Евреев избивают и убивают. Дед-патриот не разрешает внуку оплакивать отечество.
— Нацисты вовсе не ненавидят всех евреев, только тех, которые высовываются. Кто сидит тихо, того не трогают, и ему нечего бояться.
Дед требует от Гейнца оставить за пределами дома свои мрачные предчувствия. Гейнц не должен впадать в депрессию от вида нацистского флага, водруженного на древко над стоящим напротив домом покойной баронессы, превращенным в клуб гитлеровской молодежи. Это факт, и к нему необходимо привыкнуть.
Бертель не может привыкнуть к этому огромному нацистскому флагу, развевающемуся на ветру над виллой баронессы, «вороньей принцессы». Покойница завещала свой роскошный особняк нацистской партии, и с тех пор девочку охватывает дрожь при виде нацистского флага над ним. Она попросила садовника Зиммеля открыть заднюю калитку из сада, чтобы уходить в школу, не видя флага. Садовник предупредил ее, что так она очень удлинит свой путь до остановки трамвая. Она ответила, что будет вставать очень рано, чтобы не опоздать в школу, и будет выходить даже в темноте, лишь бы не проходить мимо флага.
— Если ты сбежишь от флага, он будет тебя преследовать в любом месте, — ответил ей садовник.
Бертель прислушивается к его совету. Она поднимает голову и смотрит в упор на флаг, не сдвигается с места до тех пор, пока ей не станет безразлична черная свастика. Она жмурится от солнца и швыряет камни во флаг, чтобы таким образом его унизить.
Земля Германии сотрясается. Старик Гинденбург президентским указом назначил генерала фон Шлейхера канцлером. Гейнц собирает семью. Он говорит, что договора задерживаются и положение фабрики резко ухудшается. Хозяева предприятий, связанных с нацистской партией, получили приказ не выполнять договора с евреями. Он, Лотшин и Лоц обратили внимание на постоянную слежку нацистов за разгрузкой стальных плат, которые идут на выплавку кухонных плит. По его мнению, выхода нет: фабрику придется закрыть. Дед с этим не согласен. Вот уже несколько месяцев адвокат Рихард Функе, член нацистской партии, помогает обойти возникающие препятствия.
По мнению семьи, следует сократить текущие расходы, чтобы подготовиться к тяжелым временам. Семейный водитель уволен, и уволен собачник. Теперь ответственным за собак будет Лоц. Прачки также уволены, и стиркой и шитьем будут заниматься Эльза и Руфь, которая постоянно живет в доме со своим маленьким ребенком Гансом. Жених ее, мотоциклист, любимец всей семьи, погиб в дорожной катастрофе, и Руфь никак не может прийти в себя. Семья решает работать, как единый организм. Даже Бумба заявил, что в связи создавшимся положением продаст все свои игрушки.
«Он нацист», — говорит Гейнц, глядя на красный флаг с черной свастикой над домом майора. Каждый раз, когда они встречаются, Гейнц с ним не здоровается, травмируя деда.
— Ну, какое тебе дело, антисемит он или не антисемит, еврей или христианин, нацист или коммунист, консерватор или либерал? Каждый имеет право на свое мировоззрение и свою веру.
Что же касается майора и его жены, они не терпят нацистов, но лишь благодаря нацистской партии они могут вызволить сына, закованного в цепи в тюрьме — Бранденбургской крепости. Сын их осужден на пятнадцать лет каторги за планирование убийств. Он принадлежит к крайне правой организации демобилизованных солдат, которые планировали убийство министра иностранных дел еврея Вальтера Ратенау и пролетарских вождей — Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Вильгельма Пика, Карла Пинеса — и других по всей Германии. Они убивали всех, кто, по их мнению, был предателем. Именно потому сын майора заключен в самую жестокую тюрьму. Гейнц сердится на деда, который защищает майора и его жену, поддерживающих нацистов, но дед стоит на своем: просвещенность немецкого народа вылечит слепоту наивных людей и откроет им глаза на Гитлера и его преступную клику.
Дед затыкает уши, слыша мнение многих, что Гитлер медленно, но верно идет к успеху с того дня, когда был приглашен в начале года в Берлин стариком Гинденбургом, чтобы обсудить шансы последнего на еще одну каденцию президента. Президент возражает против назначения Гитлера канцлером, но это явление временное. Гейнц напряжен, подобно пружине. Правительства — одно за другим — подают в отставку. Убийства с двух сторон — нацистов и коммунистов — усиливаются с приближением выборов. Акулы капитала используют Гитлера, чтобы сломить немецкое рабочее движение и левых социалистов.
Начиная с февраля, промышленники переводят нацистской партии большие суммы денег. Крупп, Тиссен и финансовые воротилы боятся социалистов и коммунистов. Они не дадут Гитлеру проиграть, а всеми способами будут его усиливать. Это только дело времени, диктатор-клоун станет альтернативой существующему канцлеру или следующему за ним. Гейнц борется с иллюзиями деда. Декларация «Свобода и хлеб» в дни жестокого экономического кризиса и отчаяния масс принесет нацистской партии новых избирателей. Голод, нищета, унижение и насилие выводят миллионы людей на улицы. В Берлине полный хаос. В последние месяцы промышленники начали открыто поддерживать Гитлера, но дед-патриот все еще настроен оптимистически. На домах их тихого аристократического квартала то здесь, то там возникают надписи и множатся красные флаги с черными свастиками, как в других кварталах и пригородах Берлина. Чувство страха преследует Бертель, куда бы она ни шла. В школе поют «Германия превыше всего», завершают пение гимна благословением президента и побаиваются слишком критиковать распоясавшихся на улицах нацистов. Доктор Герман, социал-демократ, не клеймит прилюдно хулиганство нацистов. В молодежном движении все сильнее ощущается страх в связи с усиливающейся агрессивностью в отношении евреев. Банды нацистской молодежи мочатся и мажут калом стены еврейского общинного дома. Группы членов «Ашомер Ацаир» охраняют дом, внушая чувство безопасности людям, заполняющим его коридоры.
Воскресное утро начала декабря 1932 началось с неприятностей. Реувен посадил Бертель на раму велосипеда и поехал в старый квартал периода Фридриха Вильгельма Первого собирать пожертвования для Еврейского Национального Фонда в еврейских семьях.
На прямой улице, как в строю, стоят дома. По ходу движения Реувен, как обычно, начинает произносить в ее адрес поучительные речи, но на этот раз критикует не очень сильно. В это пасмурное утро он торжественно объявляет ей о решении окончательно оставить Движение. Как коммунист, он считает своим долгом вести войну во имя пролетариата. Это последний раз, когда он с ней собирает пожертвования. Важным тоном он добавляет:
— Только из чувства долга я присоединился сегодня к тебе.
— Для страны Израиля собирают деньги только из чувства любви, — решительно отвечает она, велев немедленно остановить велосипед, и соскакивает, не отрывая от него пронзительного взгляда.
— Во имя Еврейского Национального Фонда разреши мне довезти тебя до места. Дома стоят далеко друг от друга. Сама ты не сможешь собрать пожертвования.
Он сует в ее протянутую руку список адресов и квитанционную книжку Фонда. Он идет за ней следом до первого адреса и остается ждать в полутемном холодном коридоре, пока она, колеблясь, поднимается по ступенькам старого дома. Сердце ее сильно колотится. Прошло двадцать минут, и терпение его лопнуло.
Если бы она не заупрямилась, он бы вернул себе квитанционную книжку и коротко, по-деловому, уверенно взял деньги у жертвователя. С ней же невозможно. Она не попросит деньги у какого-либо еврея без того, чтобы не рассказать ему о книге «Альтнойленд» Теодора Герцля, и из-за этого он тут битый день проторчит в холодном неуютном коридоре.
Когда она, в конце концов, спустилась с третьего этажа, отирая рукавом слезы, с покрасневшим лицом, отчаяние его обернулось жалостью.
— Что, не было у них в доме денег? Ничего страшного, — положил он руку ей на плечо, чтобы смягчить ее обиду. Они вышли на улицу, дрожа от холода.
— Как раз у них были деньги, и они пожертвовали, — сказала она, прикрыв лицо ладонями.
— Так в чем же дело? — напрягается Реувен.
— Пожертвовали. Три женщины. Им не дают возможности репатриироваться в Палестину, потому что они больны и не трудоспособны, — задохнулась она от волнения. — Бабка слепая, мать — вдова, муж ее погиб на войне, она совсем не здорова, работала машинисткой. Ее уволили, а дочь работает кассиршей в универмаге. В офисе сионистского движения сказали, что у нее нет шансов получить сертификат для въезда в Израиль, если нет капитала. Но у нее нет необходимой тысячи фунтов стерлингов.
— Что же ты им сказала?
— Что я могла им сказать?
— На твоем месте я бы сказал им, что их место — бороться вместе с пролетариатом за свои права.
— Это не откроет перед ними ворота Израиля.
— Кто говорит о стране Израиля. Я говорю о классовой борьбе! Конечно же, им не дадут въехать в страну Израиля, ибо они там не принесут никакой пользы.
— Так почему же мы берем деньги с больных, стариков, нетрудоспособных, если у них нет шансов репатриироваться в Израиль?
— Берем, чтобы строить страну для евреев.
— А эти что же, не евреи?
Скверное настроение, после того, как она увидела взгляды любви, обращенные женщиной к слепой матери и коротко остриженной дочери, заставило Бертель прослезиться. Реувен ловко выудил у нее список и квитанционную книжку Фонда. Долгие часы они обходили еврейские дома, и, как обычно, Реувен показал свое умение собирать пожертвования. Замкнувшись в себе, Бертель тащилась за ним от одного дома к другому, и перед ее взглядом все еще стояли три женщины, обиженные судьбой. На подобные ситуации она еще раньше пыталась обратить внимание инструктора Любы. Та ответила ей: молодые и сильные еврейские первопроходцы подготовят страну Израиля для всех евреев, заложат основы ивритской здоровой национальной и общественной жизни.
В плохом настроении Бертель приехала в клуб на заднем сидении велосипеда Реувена, и Люба сразу обратила внимание на ее беспокойный и печальный взгляд. Взяла ее за руку и потянула в комнату секретариата.
— В вашем доме много комнат. Может быть вы приютите Моше Фурманского, из кибуца Мишмар Аэмек?
У Бертель исправилось настроение. Выясняется, что многие сионисты, даже не из пролетарских семей, переходят к коммунистам, поэтому прислали в Германию инструкторов Моше Фурманского и Мордехая Орена — укрепить сионистский дух у колеблющихся воспитанников. Даже если бы было место в помещении движения, нельзя было кормить Моше, страдающего почками, день за днем селедкой.
— Ну, конечно, он может прийти к нам, — у Бертель вспыхнули глаза.
— Ты не должна спросить разрешения в доме?
— Что вдруг?! В семье должны меня благодарить, что у нас будет гостить израильтянин.
Моше Фурманский, крупный парень, шатен, с большой копной волос, среднего роста, только вошел в дом, как вокруг него возникла легкая и веселая атмосфера. Он скинул пальто, уселся на стул, и дед вперил удивленный взгляд в его рубашку. Недавно он с Бумбой видел в кинотеатре русский приключенческий фильм, герои которого ходили в белых расшитых рубахах, точно таких, как у Моше. В единый миг парень словно бы сошел с экрана.
— У вас в коммуне носят русские рубахи? — спросил дед.
— Таких русских рубах у нас в коммуне много.
Волшебное слово «коммуна» витало по гостиной. Дед в шутку спросил:
— Ты в коммуне Алеф или в коммуне Бет?
Моше искренне удивился: он вообще не слышал о делении коммун на Алеф и Бет.
— Он, несомненно, из коммуны Алеф, — поспешила Моше на помощь Бертель.
Это была неудачная шутка Бумбы: чтобы отделить себя от ее коммуны Алеф, он сказал, что будет принадлежать коммуне Бет.
Дед повел Моше в комнату покойного сына, которая была отведена для гостей. Бертель благодарно пошла вслед за ними. Но тут же радость ее померкла. Дед, зная, что алкоголь и курение запрещены в Движении, выставил на стол бутылку коньяка и предложил гостю сигару. Стыд и срам! Куда девалась жесткость истинного строителя сионизма? Бертель застыла, как статуя.
За короткое время новый инструктор завоевал авторитет воспитанников. Он выпрямился во весь рост и преподал им урок. Начал он с того, что приблизившись к входной двери, обнаружил дверной звонок, висящий на тонкой, готовой в любой миг оборваться, нити. Да и звук его почти не был слышен.
— Клуб сионистов пуст и запущен! Бумаги, книги, газеты, ранцы разбросаны по всем углам! Как может быть такой беспорядок!
Тотчас воспитатели и воспитанники бросились наводить порядок.
Но поведение Моше в доме разочаровало Бертель. Такой образцовый воспитатель и сионист не может не соблюдать положение берлинского клуба, запрещающее пить спиртные напитки и курить, даже если в стране Израиля им это разрешено.
Моше Фурманский ворвался к ним, как луч света с ясного неба. За месяц до завершения траурного для семьи года он принес в их дом радость. Гостиная и столовая сотрясались от народных ивритских песен. Гость из Сиона пел, а Фердинанд аккомпанировал ему на мандолине. Моше то напевал, то насвистывал мелодии, и сам этому радовался от всего сердца. Впервые после смерти сына дед смеялся над историями, которые Моше мастерски рассказывал.
Весь дом радостно слушал его. Только Бертель критически осматривала гостя со стороны. В то время как молодые сионисты в Движении ведут аскетический образ жизни, Моше по вечерам облачался в модную одежду из платяного шкафа Гейнца, посещал театры, кафе, рестораны, танцевал с ее братьями и сестрами. Он чувствовал себя своим в доску с их друзьями и с Фердинандом, проводя время в клубах на улицах Фридрихштрассе или Унтер-ден-Линден. Ночь за ночью она не смыкала глаз до утра. Бертель слышала веселые голоса, вдыхала запахи горячительных напитков и дыма сигарет, когда вся компания вваливалась в дом. Бертель не могла ему простить такое поведение.
Фурманский уехал, и радость, которую он внес в семью, сменилась голосами протеста. Братья и сестры восстали против запретов «черного ворона» Гейнца. В первое Рождество без отца никто из домочадцев не отправится на экскурсию в горы. Бертель умоляла отпустить ее в Кротошин — увидеться с родителями покойной матери, дедом и бабкой, родившимися в Польше, колыбели движения Ашомер Ацаир. У нее такое чувство, сказала она Гейнцу, что если она их сейчас не увидит, то не увидит их никогда.
Гейнц проявил твердость: Рождество на носу, пик безработицы и невиданного до сих пор голода. Такого глубокого экономического кризиса в декабре никто не помнит. Атмосфера ужаса и страха на улицах Берлина выводит массы аплодировать нацистам, марширующим сплоченными рядами. Хаос в стране. Гигантские плакаты мозолят глаза: «Сегодня Германия — наша! Завтра — весь мир!» Красные знамена с черными свастиками захватили столицу. Именно поэтому Гейнц требует от своих братьев и сестер не удаляться от дома. Он замыкается в своей комнате с бутылкой коньяка и газетами. Сильная оппозиция под руководством Гитлера привела к отставке канцлера фон Папена, которого сменил генерал фон Шлейхер. Нового канцлера атакуют со всех сторон. Промышленники гневаются на его попытки провести экономические реформы. Юнкеры не принимают финансовые изменения в налоговой политике генерала фон Шлейхера, правительство которого, подобно канатоходцу, едва удерживается у власти.
Гейнц в своей комнате опрокидывает рюмку за рюмкой. Глаза его воспалены. Уже ясно, первое Рождество без отца пройдет в тягостной атмосфере. Ни он, ни дед не могут совладать с тем, что творится в доме. Впервые Фрида ходит по дому в предпраздничные дни такой сердитой. Она уже заявила, что не будет стоять у елки рядом с чуждой ей поварихой, которую она на дух не переносит. Она не будет петь рождественские песни со всей семьей, как это делала до сих пор, и это — в знак протеста против хитростей деда, не желающего выгнать Вильгельмину.
Садовник Зиммель поставил елку, и дед вместе с Бумбой украшают ее. Фрида молчит, но ее молчание отдается громом в ушах всех домочадцев. Впервые за все годы она не будет сидеть за праздничным столом вместе с садовником, Кетшин и Эмми, не получит, как в каждое Рождество, подарки от членов семьи, которые обычно в этот праздник повязав фартуки, в честь священного христианского праздника готовили на кухне разные деликатесы. На этот раз она будет сама подавать на стол. Дед сказал Вильгельмине, что как иудеи, они не празднуют христианские праздники, но она решила не нарушать договора и отказалась взять отпуск и уехать домой.
Бертель успокоилась: Гейнц разрешил ей поехать в центр по подготовке к репатриации, в Месинкверке, вместе с другими воспитанниками.
Рождественская ночь 1932 года также и ночь зажигания второй свечи еврейского праздника Хануки. Месинкверке считают жемчужиной Германии. Чистый, невероятной белизны снег окружает учебный центр. Таинственная сила сама несет ноги в гущу темного леса. Бертель убегает в холод и абсолютное безмолвие. Здесь, среди кустов и деревьев, в душе ее пылает странное чувство, что нечто должно случиться. Реувен сердится. В первую же ночь, в Месинкверке, он проснулся, а Бертель около него нет. Он пошел ее искать, но так и вернулся ни с чем по собственным следам.
Бертель спряталась в кустах, и было хорошо ей одной в глубине темного леса. Так или иначе, она не может уснуть, и не только потому, что оним спят на соломенных матрацах на полу, как им придется спать в настоящем кибуце, в стране Израиля. Мешает ей то, что они спят вместе, мальчики и девочки. Она, молча, терпела поглаживания Реувена. Если она выскажется против совместного сна, все начнут поучать ее, что она еще не созрела к открытым и свободным отношениям между парнями и девушками, и прочтут ей целую лекцию о том, что она не человек коллектива и недостойна стать кандидатом на репатриацию. Приходится ей терпеть все эти поучения. Более того, эти рождественские каникулы в экспериментальном кибуце ее очень волнуют. Каждый вечер зажигают ханукальные свечи. Елку не ставят, но поют те же рождественские песни, что и дома. К тому же Давид из старшей группы, умница с улицы Гренадирштрассе, заводит с ней разговоры об осуществлении их общей мечты — участии в великом историческом деянии.
Почему нечто чистое и прекрасное кончается у нее таким странным образом? Бледная, стоит она на построении, у знамени, между двух факелов, и весь батальон аплодирует ей и поздравляет с получением знака мужества. Она вовсе этого недостойна! Если бы они знали, что вправду случилось во время игры скаутов, она бы сбежала. Все началось с того, что ее выбрали на роль матери Ханы. Одетая в черное длинное платье, которое нашла в груде одежды, она спрятала семь своих сыновей в снежном лесу. Члены батальона, играющие злых греков, возглавляемые «полководцем» Реувеном, изловчились защититься от мороза — покрыли головы и тела броней — масками из ваты, одеялами и простынями. Хана же со своими семью сыновьями замерзала от холода. Один за другим все ее сыновья вышли, дрожа, из заснеженных кустов, лишь мать-героиня, героически продолжала страдать.
Руководитель движения вручил ей знак мужества, все ей аплодировали, но никто не знал, какой бой она вела на опушке леса после сдачи в плен сыновей. Давид из старшей группы устроил ей засаду. Рванулся к ней и опрокинул ее в снег, но она боролась с ним, сжав зубы, отбивалась изо всех сил. Он порвал ей платье и всей своей тушей навалился на нее. Она с трудом дышала. Он приблизил свое лицо к ее лицу, и она ощутила его дыхание, ударяющее ей в нос. Но внезапная слабость поразила его, и она мгновенно освободилась от его тяжести и убежала в колючие кусты. Ошеломленная, она уселась на холодный пень, пытаясь руками стянуть рваные края платья на спине. Холод и волнение охватили ее. Лес ожил: все выкрикивали ее имя. Факелы и фонарики освещали тропинки, но она стеснялась выйти из укрытия в порванном платье и с царапинами на обнаженной спине. Реувен привел батальон на опушку леса, и тогда она вышла, тяжело дыша и отдуваясь. К удивлению, все окружили ее и тискали, громко выражая радость.
Хотя все ее семь сыновей попали в плен, но благодаря ей, героине Хане, евреи одолели греков. Давид вел себя, как будто ничего не случилось. Может, ей это приснилось? И борьба с ним была плодом ее воображения? Нет! На его лице видны были царапины от ее ногтей. Впервые в ней возникло ощущение одновременно тяги к нему и отторжения. Такого чувства она еще не ведала. Ей надо было срочно поговорить с Лотшин о том, что с ней случилось в лесу. Но она знает, что каждый раз, когда хочет открыть рот, нечто более сильное, чем она сама, овладевает ею.
