— Ой, какое скучное место, этот Мишмар Аэмек! — вырвалось у Наоми.

Они стояли на чердаке местного учебного центра. Инструктор Шик вздрогнул. Еще бы, ведь он — один из основателей кибуца Мишмар Аэмек и Всеизраильского объединения кибуцев. Его глаза мечут молнии, и стекла очков, кажется, вот-вот разлетятся от восклицания этой девушки. Она вонзила эти слова, подобно ножу, воткнутому в жемчужину, его детище, ставшее основой его жизни. Кровью и потом он, и его товарищи платят за расцвет кибуца. А эта смуглая девушка не успокаивается. Стоит с группой молодежи на наблюдательном пункте, господствующем над кибуцем и широко распахнутым в дали долины, и с горечью роняет второй и третий раз слова о скуке этих мест. Всю дорогу из Иерусалима она представляла себе холмы и горы, на которых рядами стоят белые домики. Окна закрывают жалюзи, веранды просторны, двери заперты. Пальмы растут вдоль тропинок, много зелени, кипарисовая роща вздымается вверх. Но что видят ее глаза? Легендарный кибуц, который рисовался ей жемчужиной Издреельской долины, выглядит отталкивающим и жалким.

День дождливый. Наоми охватывает взглядом пространство — от темных тучных облачных масс до болотистой земли — и глаза ее тускнеют. Огромные лужи, большие палаточные шатры, английские деревянные бараки, крыши которых покрыты слоем гудрона. Все это придает кибуцу вид индейского поселения. Ливневые воды заливают поля. Люди в английских военных зеленых шинелях и высоких черных резиновых сапогах, двигаются по лужам и грязи. Силы небесные! Эта военная форма, купленная у британцев по дешевке, придает людям чудовищный вид.

Первая трещина открылась в большой надежде, таившейся в сердце девушки. Поначалу она видела кибуц в розовых красках. Она влилась в группу молодежи из Германии, которая приехала сюда на три дня раньше нее. Она познакомилась с инструкторами и напряжено вслушивалась в постоянный распорядок дня группы: четыре часа учебы, четыре часы работы на полях или в мастерских. По вечерам группа примет участие в общественных и культурных мероприятиях. Инструкторы говорили консолидации внутри группы и предложили помощь в решении ее внутренних проблем. После знакомства парни и девушки собрались в столовой на встречу группы с одним из руководителей Всеизраильского движения кибуцев Ашомер Ацаир Яковом Хазаном.

Она переводила с немецкого на иврит его речь об исторической роли движения Ашомер Ацаир в завоевании пустыни, о тяжелом труде и о трудностях, которые стоят на пути первопроходцев. Хазан описал дискуссии и возражения, которые предшествовали решению о создании ячейки Ашомер Ацаир в учебном центре Мишмар Аэмек. Он отметил, что центр этот, созданный в 1931, предназначен для подготовки к жизни в кибуце в условиях интерната, и вот, ныне, в него влилась группа парней и девушек из Германии в рамках молодежной репатриации. Хазан завершил свою речь словами: «Вы прибыли в теплый дом».

Затем Наоми представила членам кибуц прибывшую группу. Она описала судьбу еврейства Германии с приходом Гитлера к власти. Рассказ ее тронул сердца слушателей. Особое волнение охватило слушателей, когда в душевном порыве, с подкупающей искренностью, Наоми заговорила о давней высокой мечте — жить в кибуце Мишмар Аэмек. О том, как они с товарищами по движению в Берлине построили модель кибуца из картона и спичечных коробок. Члены кибуца одарили ее горячими взглядами, когда она добавила, что твердо стояла на том, чтобы пойти в кибуц, и не подалась уговорам Рахели Янаит Бен-Цви и Зеева Вильнаи поступить учиться в ивритский университет, ибо еще в Берлине укрепилась в своем сердце, что домом ее в стране Израиля будет Мишмар Аэмек.

Но не прошло и часа, как она оказалась в центре скандала. Никто ей не простит несчастное восклицание, облетевшее весь кибуц, о том, насколько Мишмар Аэмек уродлив.

— Буржуазная закваска у нее в крови, — обвиняют ее, — слишком она о себе много думает.

Члены кибуца терпеливо и спокойно стоят в длинной очереди в туалет, и только она жалуется каждое утро:

— Сколько времени надо стоять в очереди, чтобы попасть в уборную!

С кислой миной на лице инструктор Шаик ехидничает:

— Туалет есть в каждом строении Объединенного кибуцного движения. Даже в туалете должно быть единение и сотрудничество.

Наоми морщит нос от этой глупой идеологии, и не отстает:

— Почему для членов кибуца не строят еще туалетов? Почему целый кибуц удовлетворяется одним туалетом с четырьмя кабинками?

Но стоящие в очереди сердятся, бросая в ее сторону гневные взгляды. Авторитет Наоми падает, но от этого язык ее не становится более сдержанным.

— Уродливо, — указывает она белые мешки из-под муки, из которых пошили занавески на окна и шкафы без дверей, даже если мешки украшают вышивки.

— Уродливо! — произносит она в столовой, указывая на длинные столы, лишенные всяческой эстетики.

Глаза ее сужаются при виде ножей, вилок, ложек и ложечек, сделанных из дешевой жести. Пища, явно недостаточная, в жестяных тарелках, и безвкусный чай в жестяных кружках вызывают у нее отвращение.

Но более всего раздражает, вызывая тошноту, нехороший запах от одежды. Из идеологических соображений, всю неделю члены кибуца носят одну и ту же рубаху, те же штаны, трусы и даже те же носки, хотя вполне достаточно чистой одежды для смены. В холодные дни с сильными порывами ветра, овчинные тулупы, которые привезли женщины из Польши, ужасно пахнут. Почему одежда членов коммуны находится в одном общественном шкафу? Почему ей не разрешают хранить свою чистую одежду у себя в комнате? Почему связывают социалистические принципы с грязной одеждой? Она говорит вслух о своей неприязни, и получает по голове за свою наглость и пренебрежение строительством новой жизни.

— Ты должна быть благодарной, — основатели кибуца ставят ее на место, — не должна забывать, какое благодеяние делают для тебя, сироты, и таких же, как ты, беженцев, потерявших свой дом. Ты обязана быть заодно с коллективом!

Требование общественности, чувствует она, сковывает цепями ее движения. Он хочет быть частью коллектива, влиться в общество, быть в нем деятельной, но оковы культуры отца, и унаследованное от него диалектическое мышление держат ее душу.

Трудно ей мыслить, как все: «не гляди налево, не гляди направо. Только — прямо! Путь наш — единственный!»

Так завершает свои речи девизом главы движения Меира Яари Яков Хазан, архитектор кибуца. И душа Наоми безмолвно откликается: какая ничтожность требуется от человека, чтобы всю жизнь шагать по линии одной единственной мысли, выполнять один единственный долг, вести своих соратников по одному неизменному пути.

Яков Хазан — стройный, симпатичный мужчина, всегда окруженный поклонницами. Его нежное лицо наивного и сердечного ребенка не сочетается с крепкой мужской фигурой. Он учился в хедере, в ивритской средней школе и Политехническом институте до репатриации из Польши. В Польше он был членом высшего руководства движения Ашомер Ацаир. После репатриации, он работал на уборке цитрусов в садах Хадеры. В долине Бейт-Шеан осушал болота. Вслед за своей возлюбленной Митой Бат-Дори, сестрой Мордехая Бентова, одного из важнейших лидеров движения, присоединился к кибуцу Бет, ставшему затем кибуцем Мишмар Аэмек. Когда в кибуц приехала Берта, он влюбился в нее. Женщины сдружились между собой. Темпераментная Мита предложила Берте жить втроем. Замкнутая Берта не приняла предложение. В конце концов, Хазан избрал спокойную Берту. А Мита, которая в начале двадцатых годов училась в театральной студии в Берлине, вернулась в кибуц, как драматург и режиссер.

Хазан ходил по кибуцу, как принц, ощущая восхищение женщин и мужчин его необычностью, и особенно тем, что он демонстративно носит неизменные бриджи для верховой езды. Наоми считает, что он выглядит весьма комично, ибо кто из ее домашних мог даже подумать, чтобы весь день ходить в верховой одежде? Касаясь его привычек, рассказывают, что его мать, вдова, которая была в Польше повитухой, обычно наряжала своего красивого сынка в одежды польского шляхтича. Даже Меир Яари высмеивает Хазана за его галутский вид.

— Я не люблю Якова Хазана! Весь его образ — сплошной китч, — отреагировала Наоми на слова одноклассницы о том, что она влюблена в Хазана. К несчастью, за ними шел сам Яков и преподаватель учебного центра. Слова ее облетели весь кибуц и еще более укрепили общее мнение, что она — склочное существо. Она окопалась в своей позиции. Самоуверенность Хазана, театральный тон, ощущение, что все не сводят с него глаз, вызывают в ней неприязнь. Зал столовой, где проходят встречи и собрания, пропитан культом его личности. Каждый субботний вечер, когда Хазан подводит итоги событиям прошедшей недели, ритуал повторяется. Женщины кибуца, с вязальными спицами и мотками шерсти, заранее занимают места в первых рядах, дабы насладиться близостью истинного джентльмена. Наоми приходит с книгой, ясно намекая на то, насколько она далека от общей массы.

— Наоми, почему ты такая паразитка? Зачем демонстрируешь, что ты бездельница? Вяжи тоже, когда Хазан говорит!

Она молчит. Увертки, подмигивания, обожание первых рядов отталкивают ее. Как то субботним вечером, одна из женщин кибуца, сидящая рядом с Наоми, сунула ей руки спицы и желтый моток ниток, и сказала голосом воспитательницы:

— Не веди себя, чтобы все считали тебя паразитом. Не ленись! Вяжи, как все женщины.

Против ее духа противоречия восстают все на собраниях основателей кибуца. Особенно, раздражает ее, когда они начинают разливаться соловьями о советской России, солнце народов, второй родине еврейского народа. Нет и нет! Страна Израиля — единственная родина этого народа. Она не выдерживает патетического тона Хазана, когда тот восхваляет создание кибуца, не более, не менее, как акт Сотворения нового мира и безудержно хвалит дела его тружеников. Как все основатели движения, Хазан, по ее мнению, создает преувеличенную, а вовсе не реальную картину, повторяя чуть ли не как заповедь, что члены движения Ашомер Ацаир, и только они, являются элитой всего поселенческого движения. Хазан даже определяет Ашомер Ацаир, как бриллиант в короне поселенческой деятельности, несущей все культурное богатство ивритского анклава. Все что он говорит — поверхностно, унижает другие кибуцные образования. На субботних экскурсиях молодежной группы по другим кибуцам Издреельской долины, она видит совсем иную картину.

Они едут на старом турецком поезде, по узкоколейке. Это Хиджазская железная дорога, которая соединяет Дамаск с Рабат-Амоном, а затем продолжается до Медины в Саудовской Аравии. Воспитанники ходят из вагона в вагон, туда и обратно, чтобы увильнуть от контролера-араба. Бывает, что этот убогий поезд останавливается, и вся компания выходит в пустыню или рядом с арабским селением. Они соприкасаются с жалкой жизнью арабских сельчан. Мужчина в поле запрягает жену в железный плуг в часы тяжкого зноя. Жена тянет плуг, вгрызающийся в сухую землю, изнывая, как рабочая скотина. Мужчина держит лемех плуга, оставляющий борозды. Труд этот нелегок, но основная его тяжесть падает на женщину, вспахивающую поле.

Если им повезет, они встречаются с такой же молодежной группой из кибуца Эйн-Харод или Тель-Йосеф. Обычно последняя остановка — кибуц Бейт-А-Шита. Отсюда они спускаются на юг — утолить голод субботней трапезой в религиозном кибуце Тират-Цви. Тут и чолнт, и фаршированная рыба — гефилте фиш, — и вкуснейшие молочные продукты. Именно, благодаря этим экскурсиям она сделала вывод, что у каждого кибуца свои положительные черты, и нечего кибуцу Ашомер Ацаир считать себя лучше всех.

И снова Хазан произносит патетическую речь. О каком социалистическом обществе равных возможностей он говорит. Он что, не видит, или делает вид, что не видит — в кибуце Мишмар Аэмек есть привилегированные и менее привилегированные члены. Точнее, следует сказать, что верблюд не видит своего горба. Не может быть, что Хазан слеп и не замечает подхалимаж вокруг него. Неоспоримый лидер ходит франтом, выпячивая свое мужское превосходство. Жена его Берта и дочь Рути, красуясь, фланируют по тропинкам кибуца, и по глазам всех ясно, какое будущее ожидает эту девушку. Кибуц заслушивается рассказами Хазана о его поездках по стране и за ее пределами.

Наоми размышляет о путях мира. Тот, у кого есть глаза, видит, что идеология даже не пытается играть в равенство. Плохо будет тому, кто осмелится сесть в столовой на места основателей кибуца — Бентова, Хазана, Йодкеса, Шика, Кубы Савака и их товарищей. И вообще, кто кроме горстки этих избранных, пользуется ее шелковым постельным бельем: двенадцатью простынями, двенадцатью пододеяльниками, двенадцатью наволочками, пуховым одеялом и подушками. А ее дорогие платья, которые она передала коммуне, носят жены важных персон кибуца, как, например, Ципора, жена Метека Бентова. Метек отвечает за внешние связи с левым лагерем Англии, Польши и даже Америки от имени МАПАМ — Объединенной рабочей партии — и Ципора на правах жены сопровождает его в Европу и Америку.

От всего сердца Наоми передала свои вещи, но лишь оставила себе белые модные рубахи, которые Лотшин недавно ей прислала. И вот, уже пошли разговоры:

— Ты щеголиха. У тебя две рубахи с длинными рукавами, в то время как у некоторых девушек вообще нет рубах с длинными рукавами.

Одна из членов кибуца сунула ей дешевую одежду из грубой ткани, которую носят женщины в кибуце. Он смолчала. Так это у нее. Когда ее оскорбляют, она не умеет повышать голос и кричать, как остальные. И все же, рубахи, присланные Лотшин, она свято хранит в шкафу, у себя в комнате. Она не может понять, почему социалисты, борющиеся за воплощение великих идей, так враждебны ярким одеждам? Почему заставляют носить бесформенные платья цвета хаки?

Идеологическая фальшь окружающих дает ей свободу действий. Теперь она может вести себя по законам собственного сердца. Она свободна судить сама себя. В отличие от кибуцников, которые не стремятся каяться в собственных грехах.

Известно, что мужчины подглядывают в щели дощатых стенок душевых за купающимися женщинами, а затем, в столовой, детально описывают друг другу их наготу — начиная с толстой Аснат до самой тощей. Если бы не настойчивость более пожилых женщин, не поставили бы перегородку, частично разделяющую душевую. Однако принцип совместного купания полов остается для детей и подростков.

Все это чуждо Наоми. Взять вечно насвистывающую, лишенную всякой сдержанности, Шейндл. С оглушительным свистом пересекает она столовую, чтоб привлечь внимание Моше Фурманского. Ей плевать на то, что ее фальшивый свист раздражает окружающих. Ладно, когда речь идет о культуре, которую принесли с собой товарищи из маленьких польских местечек. Но даже выходцы из культурных центров не следят за своим поведением. Небрежно и грубо едят, громко разговаривают, унижают один другого. Что бы сказал ее отец, видя ее, свою дочь, сидящую за одним столом с людьми, обсуждающими импотенцию крестьянина-араба из села Абу-Шоша.

— Удалось или не удалось ему ночью? — обсуждает с шуточками компания своего соседа-араба.

Или киббуцницу, у которой загулял муж.

— Что ты сделал мне, кошачье отродье? — Мужчины передразнивают несчастную, которая вышла глубокой ночью из семейного шатра искать изменяющего ей супруга.

Разрядка низменных страстей, поверхностные случайные связи, дешевое отношение к чувствам себе подобного. Где здесь возвышенная любовь, описываемая в мировой литературе?! Мужчина и женщина живут без оформления брака. Говорят выспренними словами о чистоте сексуальных отношений, но изменяют друг другу. Им ничего не стоит переспать с женой друга или с мужем подруги. Любовь в кибуце умерла.

Шофар остановил ее в хозяйственном дворе:

— Наоми, пойдешь со мной. Научу тебя многим вещам, чтобы ты смогла привлечь мужчину.

Он сидел верхом на коне, с винтовкой на плече, этакий бесстрашный образ героя из охраны кибуца, принадлежащей к подразделению «Шомер» (Страж). Шофар — «мухтар», староста кибуца, крутится в окрестных и дальних селах, налаживая дружеские связи между евреями и арабами. Вклад его в общественную безопасность весьма важен, только он уж очень груб, не джентльмен.

— Я по дороге в коровник, — лениво, с явным невниманием к его словам, обронила она.

— Ладно, ладно! Найду какую-нибудь умнее тебя. Но знай, ты на очереди, — он дернул за поводья и ускакал.

Дни бегут, и прекрасные мечты удаляются. В кибуце материальная сторона составляет содержание жизни товарищей. Голод становится духовной проблемой. Дежурная на кухне опрокинула ей на голову тарелку с едой после того, как Наоми поймала ее у открытого холодильника впихивающей в рот ложку сметаны. Дежурные на кухне распустили о ней слух, что она не только обжора, но и паразитка, и неряха. Нечего отрицать, есть что-то в этом. Она погружается в раздумья. Стакан выскальзывает из ее рук и разбивается. Она крутит стакан, сосредоточившись на его гранях. Внезапно слышит крики: «почему ты каждый раз разбиваешь стаканы?!» Во время дежурства на кухне она вытирает и вытирает кастрюли, тарелки, стаканы, вилки и ложки, и раздумья уносят ее в дали, известные лишь ей одной.

— Наоми, ты ленишься, — кричит на нее ответственная за мойку посуды, — ты грязная, ты не работаешь так, как надо!

Откуда та знает, что грязная посуда — дело ее рук, а не еще трех дежурных? Шум сопровождает мытье кастрюль и тарелок в гигантских мойках, но крик относится лишь к ней:

— Наоми, ты грязная.

Эта присказка дежурной, следящей за работой, и трех остальных дежурных преследует ее и при стирке.

— Ты работаешь грязно. Остались все пятна. Стирай, как следует!

Рубашки, штаны, трусы, майки летят к ней. Две прачки требуют от нее перестирать их.

— Но ведь я их не стирала, — бормочет она, — ни эту одежду и ни эту.

Но стоит ей лишь раскрыть рот, как обрушивается на нее фонтан криков.

— Своими глазами мы видели, что ты стирала эти вещи!

Они обвиняют ее не только в том, что она не работает чисто, не дисциплинирована, и не считается с остальными, но еще и лжет. Она лишена дома, и некуда ей бежать.

Первым делом, руки! Девиз Второй и Третьей алии обрушивается на нее. Руки у нее обе — левые, говорят все, она не умеет работать, не умеет стирать, мыть посуду, отмывать унитазы и рукомойники Она говорит себе: «каждый считает для себя честью — ущемить меня! Все, что я делаю, — плохо. В глазах общественности все у меня из рук вон плохо. Когда я говорю, все считают мои речи странными, сердятся, а порой удивленно поднимают брови и вообще не обращают внимания на мои слова.

Когда я молчу, говорят, что я гордячка и антиобщественный элемент. Из-за моей непохожести на окружающих я превратилась в боксерскую грушу для избиения, вся их удрученность жизнью обрушивается на меня».

Разочарование собой и окружением стало ее болезнью. Отвращение вызывал у нее расхваливаемый образ сабры — уроженца страны, колючего, как плод кактуса — цабар, сабра. А, по сути, сабру отличала отсутствие культуры и разнузданность, выражающая, по их мнению, безграничную свободу. А ведь среди кибуцников немало людей воспитанных, стремящихся придерживаться культуры, которую они привезли с собой из диаспоры, противопоставить ее вульгарности в поведении и речи. Пример распущенности показал один воспитанник: на глазах у всех он спустил штаны и помочился в собственную панаму из грубой ткани. Компания юнцов хохотала, и особенно сам «герой», этакий факир на час. Ночью Наоми записала в дневнике: «Я так соскучилась по стране Израиля. Но сейчас я хочу вернуться в Германию с первым кораблем». Наутро она устыдилась этих строк, выражавших минутную слабость, и вырвала лист.

Она идет от неудачи к неудаче. Она считает, что в глазах большинства воспитанников, которые росли в простых домах и в другой культуре, она, со своими правилами поведения и предпочтениями, воспринимается, как чужая. Как и на учебной ферме, так и в кибуце ее товарищи решили организовать коммуну. Она только пожала плечами. Ни за какие коврижки она не согласилась на требование группы внести в общую кассу десять марок, карманные деньги, посылаемые ей каждый месяц Лотшин. Деньги эти предназначены на покупку книг, словарей, блокнотов — в общем, на приобретение духовной пищи. Наоми в оппозиции, объявила группа, и она была отброшена в сторону. Кровь ее, как индивидуалистки, разрешена к пролитию. По ночам устраивают ей веселую жизнь. С громким хохотом врываются к ней в постель. Клубок подкатывается к горлу, душит ее. Каким бы ни было ее положение, только внутренние законы ее души определяют границы ее поведения, а никакой общественный диктат. Разве может даже прийти мысль — отказаться от самопишущей ручки, спрятанной под соломенный матрац. Эта память о покойном отце не уйдет в коммуну. Она отказалась от личных часов, ибо имеет право их носить лишь тот, кому часы необходимы для работы. Она верна себе, и ей все равно, если будут сердиться, что она не освободилась от буржуазных привычек.

Не дает ей покоя тоска по Иерусалиму. Переход с учебной фермы для девушек в кибуц Мишмар Аэмек, все равно, как переход из дворца в лачугу. Хотя по требованию руководства молодежного движения парни и девушки поселены в одном большом длинном здании, но в комнатах нет электричества. Все пользуются керосиновыми лампами, матрацы сами воспитанники набивают соломой, и они неудобны. Парни и девушки живут вместе, на основании принципа равенства между полами.

В отличие от учебной фермы, кибуц организован отлично, за исключением беспорядка в документах. Регистратор считает, что даты и личные данные вообще не касаются текущей жизни, путает их. Так он записал имя матери Наоми не Марта, а Двора, иногда — Малка. Тоскует она по Иерусалиму. Ей не хватает бесед с Рахель Янаит Бен-Цви. Сионистского пафоса этой женщины, словно выкованной из стали поддерживает Наоми. Она приказывает себе: «крепись! Во имя высокой цели ты обязана завоевать страну Израиля. Нельзя отчаиваться!»

Ее укрепляют прекрасные мечты о чудных израильских первопроходцах, пионерах, воплощавших мечты в реальность. Во всех отделениях кибуца она наблюдает за тружениками, не гнушающимися и не гнущимися под каторжной работой в жесточайший зной или холод. Они творят с сухой землей чудеса, в которые просто трудно поверить.

«Крепись!» — обращается она к чувству собственной вины, порожденной душевной слабостью. Во имя родины, она, в жилах которой течет еврейская кровь, сделает все, чтобы не быть нахлебницей. Требует от себя с честью нести тяжкие душевные страдания.

В кибуце есть у нее еще одна миссия. Тут, с четырнадцати лет молодежь учиться себя защищать. Парни и девушки упражняются в искусстве самозащиты — в стрельбе, в охране бетонированных позиций. В кибуце учат не испытывать страха, суметь выстоять в самых тяжелых условиях. Если в Иерусалиме арабы вселяли в нее страх и ужас, то в кибуце чувствуется, что евреи не беспомощны, умеют себя защищать. Живут и трудятся в самом сердце долины, в окружении моря арабских сел — Абу-Шоша, Рихания, Ум Э-Зейнат, Абу-Зарик и других. И только кибуц способен воплотить мечту о заселении пустынной страны Израиля.

Все ее усилия впустую. Она чужда себе и чужда обществу. Лотшин пишет ей, что она всегда была необычной девочкой, а у таких людей судьба в обществе нелегка. Добрая душа рекомендует ей найти хотя бы одного настоящего друга. И вправду, в общественной пустыне есть у нее друг. Эзра тоже выделяется из общей массы. Он учится в образовательном центре, а не в классе молодежного движения, где нет разделения между учениками из кибуца и учениками, не принадлежащими кибуцу.

Эзра и Наоми встречаются во дворе и ведут беседы о мировых событиях. Когда Наоми критикуют за странность, Эзра, настоящий добрый друг, только посмеивается и говорит, что она слишком умна, чтобы ее поняли. Эзра — самый преуспевающий в компании, интеллигентный и очень музыкальный. Он играет на фортепьяно и хороший спортсмен. Эзра не только ведет себя с ней почтительно, но и угощает ее конфетами в бонбоньерках, пирожными и вафлями, которые ему покупает в городе отец Цви Зоар.

Она думает, что жизнь Эзры столь же сложна, как и ее жизнь, поэтому он так чувствителен к ее одиночеству. Эзра стер из памяти свою биологическую мать, австрийскую христианку, которая, с приходом Гитлера к власти, оставила сына и стала пламенной нацистской. Он очень близок с отцом, но не с мачехой. Красивая женщина, она щеголяет в нарядах, покупаемых в Тель-Авиве, и потому в окружении ее считают снобкой.

Эзра сблизился с Наоми, покоренный ее умом и высокой культурой, тогда, как среди молодежного движения ее интеллектуальные таланты не играют никакой роли. По характеру, она молчальница. Рот открывает лишь тогда, когда важные вопросы заставляют ее говорить. Именно, потому она всегда обнаруживает себя тонущей в луже смущения и смятения. Часто воспитатели оставляют без внимания ее замечания, не прислушиваются к ее требованиям, главным образом, из-за образа ее мышления. Вот, к примеру, инструктор Шаик, из семьи хасидов, который оставил веру и превратился в ярого противника любого религиозного акта, схлестывается с ней каждый раз, когда она выступает против его мнения, принимаемого большинством. «Страна Израиля пустыня и пустошь. Именно, потому она является идеальным местом для построения социалистического общества. Проблема не в арабах. Арабские крестьяне — феллахи, эксплуатируемые владельцами земель — эфенди, встретят еврейские сионистские поселения с распростертыми объятиями. Они осознают, что новое ивритское общество освободит их из пропасти угнетения».

Нет и нет! Только осознание своего еврейства привело первопроходцев в страну Израиля, а вовсе не пророчества социализма. Более того, она хочет знать, почему нацисты преследовали ее за еврейство. И это вовсе не теоретическая, а реальная проблема. Пока она не получит ответа на этот пылающий в душе вопрос: что такое еврейство, иудаизм и что означает быть евреем, не будет ей покоя и родного дома. Девушка живет без духовного и душевного дома. В отличие от нее, еврейство воспитателей естественно от рождения. Основы еврейского существования они получили с раннего детства, но из-за идеологических установок они не передают следующим поколениям основы иудаизма. Положение ее сложно, запутано. На уроках отвергают диаспору и культуру еврейского местечка, и она не получает ответа, объясняющего сложность ее национального существования. Движение Ашомер Ацаир отвергает заповедь: «Почитай отца твоего и мать» — провозглашая «бунт сына». Воспитанники декламируют стихи Шимони о восстании против отцов.

В кибуце начисто отвергают религию. Отрицают Бога. В еврейском Священном Писании, адаптированном и «улучшенном» неким Сегалом в качестве учебника, Сотворение мира начинается стихом: «В начале созданы были небо и земля». Куда уже дальше. Инструкторы повели класс в бедуинский шатер. Шаик указал на человека, одетого в длинную хламиду, с чалмой на голове, и сказал:

— Вот наш праотец Авраам. Так он выглядел. Воспитанники внимательно слушали, а в ней все восстало. Праотец Авраам виделся ей в святом духовном величии, а не в комичном облике старого запыленного бедуина, небрежно одетого, с лицом, лишенным всякого выражения. И она разочарованно сказала:

— Не может быть, что каждый бедуин представляет праотца Авраама на земле.

Знания об иудаизме, полученные ею в отчем ассимилированном доме, ничтожно малы. Именно, поэтому она так стремиться узнать как можно больше об основах еврейской религии. Но в кибуце, как и в Германии, ее окружают евреи, которые не хотят быть евреями. При изучении литературы Просвещения подчеркивают отрицательное отношение к диаспоре и идишистской культуре. На уроке еврейской истории учительница сказал о галутских евреях: «Нет у меня выхода. Придется преподавать вам историю жидов» Она коснулась этого весьма поверхностно, и почти тотчас же перешла к истории еврейского поселенческого анклава в стране Израиля. На праздник Песах, вместо Агады, читали стихи израильских поэтов и отрывки из сочинений Маркса. Ну, и добавили, что Исход из Египта евреев — это исход из рабства на свободу и, в связи с этим, хором спели «Интернационал».

Воспитатели намеренно не касаются еврейской стороны мировой истории. Более того, когда упоминается семья Маркса, известная всем, как семья раввинов из Трира, основатели кибуца ни единым словом не упоминают историю еврейского народа. Оказывается, в Трир римлянами были высланы еврейские рабы!

Мысли о Марксе наводят ее на воспоминания об отце. Он говорил, что Маркс — один из великих диалектиков и теоретиков, испытал влияние немецкой философии. Отец восхищался философскими определениями Маркса и его блестящим анализом Французской революции. Но Маркса-политика, написавшего вместе с Энгельсом явно анти-философский «Коммунистический манифест», решительно отрицал. Он говорил гостям за обедом: «Следует произвести объективизацию разных ситуаций».

Рахель Янаит гордилась сложностью и многозначностью еврейской мысли. В Иерусалиме Наоми впервые услышала выражение из Талмуда: «Семьдесят ликов у Торы». Как же эти отцы-основатели, социалисты-сионисты, которые с малых лет штудировали Гемару в хасидских дворах Польши и росли на диалектическом мышлении, сами сужают его рамки. Праотцы лидеров сионистского движения педантично изучали каждую букву и каждое выражение в священных книгах еще и еще раз, пока не приходили к окончательному выводу. Целые цепи поколений, выросших на диалектическом мышлении, растворены в их крови. В любое место, куда скитания приводили евреев, они приносили с собой традиции диалектического мышления. Почему же идеологи социализма отвергают и предают свои естественные наклонности. С завистью она прислушивается к богатому языку парней, которые сменили свое глубоко религиозное мировоззрение на мировоззрение марксистское. Они освободились от религии, но не от богатства ее языка, приобретенного в диаспоре. Талмудистские и хасидские крылатые выражения на арамейском и древнееврейском языках естественно звучат из их уст. И это — при обсуждении мировоззрений, при дискуссиях о том, что необходимо и что желательно для общества.

Меир Яари, глава движения, с обожанием говорит о глубоко религиозном доме, в котором он рос, и тут же добавляет:

— Но в наши дни глубоко религиозное еврейство принадлежит прошлому, следует создать новый мир.

И глаза его смотрят вдаль, в сторону коммунистической России. Руководство ставит во главу угла классовую борьбу, и хотя они видят себя марксистами, чувства говорят, что иудаизм — нечто более великое, чем его представляет социалистический сионизм, нечто непознаваемое и возвышенное.

В классе она зевает от скуки, слушая на уроках исторического материализма о развитии общественных классов в Европе, всемирной борьбе пролетариата против капитализма во имя уничтожения классового неравенства, об отрицании идеализма и существования таких инстанций, как душа и прочих, придуманных человеком, призраках и привидевшихся ему привидениях.

Она молчит, лишь нервно ломает пальцы. Беспрерывно повторяемая фраза подобна очищенной от всего живого, оголенной мантре: «Материя — единственная реальность!» И это топтание на одних и тех же идеях и мнениях сталкивается с ее характером, ее естеством, вызывая в ней сильнейшее сопротивление. Она все нетерпимее относится к обожествлению Маркса — существа во плоти и крови.

Шаик цитировал Маркса: «То, что сегодня считается отрицательным, — завтра будет считаться положительным, послезавтра снова отрицательным. Все построено на экономической основе! Когда эти основы меняются, естественно меняются ценности».

— Так объясните мне, — обратилась она к нему с вопросом, — как это иудаизм существует уже две тысячи лет, и ценности Торы не зависят от какого-то экономического положения?

— Какие глупости ты говоришь! — искры гнева сверкнули из его глаз. — Мир движется к прогрессу, а ты смотришь назад — в сторону старого иудаизма.

— В любой час, в любом месте, где живут евреи, они хранят свои фундаментальные ценности, — язык ее пылал, как головешка, повторяя то, что она учила у раввина в Берлине.

— Не мешай нам — у Шика не хватает терпения, чтобы слушать эту примитивную болтовню. — Маркс сказал, что религия — опиум для народа, а Ницше провозгласил, что Бог умер.

Шаик, выросший в семье хасидов, отринувший веру, хочет просветить девушку из буржуазного класса, доказав ей, что религия — камень преткновения на пути развития человечества.

— Но…

— Ты мешаешь всем! — льстиво поддержала инструктора смазливая Рени.

— Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма, — продолжил Шик, читая начало «Коммунистического Манифеста» Маркса и Энгельса, и весь класс напрягся.

«И земля была безводна, и тьма над поверхностью бездны», — звуковая ассоциация с первой строкой Сотворения мира прозвенела в ее ушах. Инструктор прочитал десять принципов Маркса и Энгельса, которые надо осуществить для реализации диктатуры пролетариата, а в ушах ее прозвучали Десять заповедей Торы — «делай и не делай» — что можно, и что запрещено. Это ее потрясло: неужели Маркс воспламенил мир жизненным мировоззрением, копируя краткий и непререкаемый стиль Десяти заповедей. Слушая объяснение идеи освобождения мирового пролетариата, она уловила в ней ритм стиха из еврейского Священного Писания.

— Если получит свободу рабочий класс — освободится весь мир, — почти выпевал Шаик.

И в этом распеве слышался голос берлинского раввина Хаймовича декламирующего:

— Если получит свободу народ Израиля — освободится весь мир.

— Все здесь — фальшь! Вся терминология иудейская! — не сдержавшись, сказала она вслух.

— Ты поверхностна! Ты плаваешь мелко! Эта удивительная формулировка целиком принадлежит Марксу! Ты в нем ничего не понимаешь! — громоздкие очки дрожали на носу Шаика.

— Ты мешаешь всем! — Рени послала в ее сторону открыто враждебный взгляд.

— Ты мешаешь, — из-за ее спины раздался зевающий голос одного из воспитанников.

Обычно дремлющий класс неожиданно проснулся, и над всей сумятицей голосов громче всех слышался укоряющий Наоми голос Рени.

Почему она против нее? Она приехала в страну Израиля сиротой. Она одинока. У нее сильнейшая потребность стать частью коллектива. Рени видит, что она переживает нелегкий период акклиматизации в обществе. Но Рени не хочет, чтобы у Наоми был авторитет в обществе, ее устами говорит зависть.

Она не может простить Наоми их роскошный дом, всегда шумящий молодыми голосами. Рени же росла в тяжелой семье. Мать ее была госпитализирована в санаторий в связи с нервным срывом. Рени насмехается над Наоми, унижает ее. На ее поведение влияет отношение всей молодежной группы к Наоми.

Куда же бежать от обвинений.

— Я не согласна, — говорит она, и тотчас на нее обрушивается град упреков.

— Это неверно, — бормочет она, — Это неверно! — взрывается она, — Это не имеет отношения к диалектике! — скрежещет зубами.

— Марксизм основан на диалектическом мышлении, — лицо инструктора враждебно настроено против обрывков стихов или неотчетливых идей, которыми она оперирует, исходя из своих ощущений.

Она не может отчетливо и четко объяснить причины своего отрицание изучаемого ими материала.

— Ты умная, но поверхностная, мелко плаваешь. Не понимаешь марксизма и потому говоришь глупости, — инструктор Шаик осыпает ее обвинениями, говорит о ее дерзости, о желании спорить с преподавателями, о том, что такое диалектика.

Учителя сердятся, слушая ее возражения, но она от них не отступает. Говорит себе, что она понимает главные принципы теории Маркса, и надеется, что и другие поймут, что его теория касается ограниченного мира. Марксизм отменяет все мировоззрения, говорят они ей. Отныне существует один единственный подход — марксистский, теория Маркса вечна, ибо в ней нельзя найти ни одной ошибки. Еще не родился гений, подобный Марксу.

— Ты не знаешь и не понимаешь, — повторяют они, как заклинание.

— Может быть, вы и правы, но какова антитеза Марксу? Что говорят его оппоненты?

— Маркс — философ такой огромной величины, что всякое иное мнение не стоит ни гроша.

Ее сомнения в отношении Маркса мгновенно вызывают у них сопротивление.

— Почему не изучают Гёте? Он был тоже великим мыслителем.

— Эра Гёте прошла. Не подходит новому миру! — нервно отвечают ей, злясь, что она не понимает то, что само собой понятно.

— Этот марксизм меня уже забодал, — обронила она и снова получила по голове:

— Ты поверхностна!

Она же про себя отвечала: «Эти первопроходцы сами себя ограничивают! Однозначно мыслящая идеология — антитеза диалектике и противоречит любой форме мышления».

Шаик, подобно ведущим воспитателям Всеизраильского кибуцного движения, пользуется современными методами обучения в анализе процессов — духовных, государственных, общественных, экономических, происходивших до появления марксизма.

Как пример, берется связь Жан-Жака Руссо с Французской революцией, приведшей к падению королевской власти сто двадцать лет назад.

— В основе Французской революции заложено мировоззрение Руссо. — Шаик помахивает книгой Руссо «Общественный договор» — Новая эра сошла в мир лишь с Французской революцией, — повышает голос Шаик, объясняя, что, по Руссо, народ является гегемоном, и если власть покушается на его главенство, право народа эту власть свергнуть.

— В чем смысл свободы, по Руссо? — Шаик явно возбужден.

Но класс погружен в дремоту, лишь глаза Наоми широко раскрыты. Шаик направляет многозначительный взгляд на нее, объясняя, что индивид соединяет свою личную волю с волей коллектива, и связывает марксизм с идеей передачи личного «я», личной свободы — коллективу, ибо воля их совпадает. Она же говорит себе, что нельзя ей жить в своем ограниченном «я», а служить высшей цели, особенно, когда в Европе преследуют евреев, и страна Израиля принимает беженцев. Коллектив строит эту страну, изгоняет пустыню, стремится создать новое общество, основанное на проверенных тысячелетиями ценностях. Шаик сползает с теории Руссо об уничтожении национального начала к освобождению пролетариата от ярма капитализма и прославлению гениальности Маркса. Для Наоми же приход Мессии в марксистском одеянии лишен всякого пророчества. Для нее марксистская теория является плодом духовного мира иудаизма. Это ее внутреннее неоспоримое убеждение, Высказанное вслух, оно толкуется вкривь и вкось. Поэтому она лишь читает запоем книги, но почти не открывает рта, чтобы никого не сердить. Книги спасают ее, но когда душевная тяжесть становится невыносимой, она убегает с территории кибуца в какое-нибудь укромное место.

Эта двойная жизнь в марксистской среде рождает в ней ненависть к самой себе и чувство неполноценности. Она высмеивает себя и ругает за то, что не может быть заодно со всеми, и вместе с ними плыть по течению. О ней говорят, что она самая умная в классе, но ум ее входит в противоречие с мировоззрением преподавателей. Особенно трудно ей выдерживать нападки Шаика, когда он впадает в ярость. Он, конечно, человек культурный, но любое поползновение против Маркса выводит его из себя.

Отношение ее к нему, к его знанию страны, отношению к природе и Священному писанию — двойственно. С одной стороны, он диктатор, набравшийся обширных знаний, с другой стороны, все у него начинается и кончается марксизмом.

— Только из-за добавок и приправ?! Я не верю в то, что из-за перченого или соленого массы выйдут на борьбу, из домов на улицы, — черные ее глаза расширяются, — не может быть, что крестоносцы шли в долгие и тяжелые крестовые походы из-за приправ! Должна была быть какая-то огромная духовная сила, которая подняла и повела их, а не только экономические причины.

— Что за глупости ты говоришь? Мыслишь ты слишком мелко. Что значит, была какая-то сила! Ты вероотступница! Марксизм объясняет всё. В чем гениальность Маркса? Всему он нашел верное объяснение.

Она стоит на своем. Главным был духовный мотив, подвигнувший крестоносцев на походы в страну Израиля, а вовсе не материальный. Она просто не в силах преодолеть свое непризнание марксизма. Она спорит с самой собой, выступает против себя, оправдывает себя, и, в конце концов, приходит к выводу: Маркс ошибается. Не может быть, чтобы пищевые приправы были причиной крестовых походов, и, так же, не Иисус Христос.

— Нацисты забрали всё у моей семьи. Целое колено моей обширной семьи, экономически мощной, было разрушено в считанные месяцы. Я не приехала в страну Израиля из-за катастрофы! Я не выбрала страну Израиля из-за антисемитизма в Германии. Если бы сказали мне, что берут меня в Америку, я бы туда не поехала. Я предпочла бы умереть в Германии! В тот день, когда я открыла для себя, что у меня есть страна и есть язык, я воистину обрадовалась и решила приехать сюда.

В памяти мешаются какие-то обрывки из книги Теодора Герцля «Еврейское государство», и решительные слова отрицания слетают с ее языка:

— Даже ассимилированный Герцль понял, что невозможно привезти евреев в страну Израиля, только чтобы они обрели убежище для спасения жизни. В Израиле должно возникнуть Еврейское государство, а не место их спасения.

По мнению же Шаика, она должна получить образование. Даже подумать нельзя о том, чтобы ее связь с еврейством диаспоры смешалась с таким святым делом, как марксизм. Он обучает марксизму через отрицание мировоззрения Дюринга. Она молчит, пока слова сами собой не вырываются из ее рта, уязвляя Шаика до глубины души.

— Черт подери, как можно быть членом движения Ашомер Ацаир без понимания марксизма, воспринимать его так поверхностно и мелко?!

Пот выступает у него на висках. Шик, большой специалист по марксизму в кибуце, вдохновенно читает из немецкого оригинала фрагменты диспута Энгельса и Дюринга из книги Энгельса «Анти-Дюринг», и она осмеливается ворваться в его объяснения.

— Но он этого не пишет. Он писал нечто абсолютно иное.

— Ты не понимаешь. Ты сочиняешь глупости. Ты все искажаешь!

Класс все больше занимает против нее враждебную позицию. Даже Куба с ней не находит общего языка. Он читает классу сочиненный им рассказ для детей. Глаза ее широко раскрываются от волнения, губы сжаты. Куба пожаловался Шаику, своему закадычному другу еще с Варшавы.

— Что с этой девушкой? Она строит мне глазки, как влюбленная девица. Я просто не могу выдержать ее взгляды.

Шаик вышел из себя.

— Прекрати ласкать его взглядом, словно у тебя к нему большая любовь. Это его смущает. У него — жена.

После лекции профессора на тему Торы, Пророков и Писаний — ТАНАХа, Шик просто потерял внутреннее равновесие:

— Как можно, не мигая, часами не отрывать взгляда от человека! — сказал он ей, считая это дешевым флиртом.

Ни Шаик, ни Куба не могут понять, что Наоми возбуждает то, что связано с интеллектом и духовностью, а не сам человек.

Она чувствует себя избитой, ее считают сумасшедшей. Всех высмеивает, не щадя и преподавателей.

Она не согласна с тем, что Ницше цитируют и толкуют в духе марксизма. Она указывает на ошибочность такого толкования.

Инструкторы гневаются на нее, они ощущают ее скрытое пренебрежение к их знаниям и образованию.

— Я могу раскрыть книгу, — говорит она, — и показать, что я права. Ницше так не говорил.

Шаик мечтает направить ее на правильный путь. Но она все время раздражает его, ибо вообще отвергает его объяснения книги одного из двух апостолов марксизма Фридриха Энгельса, считая их слишком упрощенными. И, вообще, по ее мнению, взгляды Энгельса сужают видение мира. Отсюда — явный намек на то, что Шаик и его коллеги-марксисты, естественно, сужают еще более этот мир, под влиянием своего духовного отца.

— Ты слишком глупа, чтобы понять эту гениальную книгу!

Шаик устанавливает для нее дополнительное занятие вдвоем, после уроков, в саду, под деревом, с учебником. Согласно девизу членов молодежного движения: «Как хорошо и приятно братьям сидеть вместе», Шаик обнимает ее за плечи, говорит о Дюринге и «Анти-Дюринге» Энгельса, а рука его скользит по ее спине.

— Все идеологии лгут, — повторяет она про себя и отодвигает свою ногу от его ноги. — Я была свидетелем поражения социалистического движения. Своими глазами видела коммунистов и нацистов, шагающих в едином строю в массовой демонстрации поддержки забастовки транспорта.

Не может она солидаризироваться с преклонением перед Россией, коммунизмом, социализмом, только не может самой себе ясно объяснить, в чем причина.

— Если ты ко мне приблизишься, — почти кричит Шаик, — а не будешь отодвигаться, ты лучше поймешь мои объяснения.

Она вскочила и убежала из сада. Шаик не успокоился. Войдя в класс, он набросился на нее:

— Ты почему не приходишь на встречи, которые я тебе назначаю?!

Она ценит его обширную эрудицию, но его буйное мышление сталкивается с идеями, которые, по ее мнению, совсем по-иному объясняются — с той же марксистской точки зрения. Он толкует их, исходя их формы, она же восстает против этого, исходя из их содержания.

Как индивидуалистка, которая воспитывалась в аполитичном доме, она борется интеллектуально с самой собой, чтобы стать марксисткой, как все, понять суть социализма и коммунизма и, как все, хвалить советскую Россию. Она хочет принести в жертву коллективу личные ее нужды и не забывать, что ей дано великое право — быть марксисткой.

— Это не по Марксу, — отвергают ее вопросы, — Ты упряма. — Придумываешь какие-то вещи. — Ты умна, но поверхностна — Ты не умеешь диалектически мыслить.

Она считает, что вопросы ее верны и справедливы, но насмешки заставляют ее помалкивать. Молчание же ее вызывает в них желание заставить ее задавать вопросы. И так возникает заколдованный круг.

Да и вообще, сколько можно говорить о марксизме, историческом и диалектическом материализме, марксизме-ленинизме? Мысли ее удаляются куда-то. Что-то неладное в мировоззрении первопроходцев движения Ашомер Ацаир. С одной стороны, нацисты стремятся уничтожить еврейство, с другой стороны, здесь, в стране Израиля, инструкторы относятся с уничижением к еврейству диаспоры.

Иудаизм — загадка, не дающая ей покоя. Быть может, отец знал секрет иудаизма и скрывал его от нее. Что есть такого в иудаизме, от чего израильские первопроходцы-социалисты бегут, как от огня. Инструкторы топчутся на месте, повторяя без конца: мы пришли в пустынную страну и принесли в нее власть социализма. Она пытается обрести национальную и свою собственную идентичность, а инструкторы с восторгом говорят о космополитическом образе жизни, и на уроках промывают мозги учеников единственной теорией, построенной на экономической основе! И все время тычат ей в нос «диалектикой», которую превратили в политическое понятие, а ее уносят мысли в отчий аполитический дом.

«В любой действительности теза и антитеза обретаются рядом. Человеку трудно определить синтез из этих двух противоречивых основ. Следует провести объективизацию явлений, событий и положений, на которые натыкаешься в жизни, — говорил отец, — человек отстает от действительности».

Отец жил в своем внутреннем мире, отдаленно от детей, но во время трапезы сидел во главе стола, толковал и углублял жизненные принципы сыновьям и дочерям. Он много уделял внимания духовным закономерностям мира с точки зрения диалектики. Когда в доме появилась Люба с речами о борьбе пролетариата, отец привел в пример сочинении Гейне «Путешествие по стране» (Die Harzreise). В нем, говоря об общественных прослойках Германии, главным образом, о пролетариях. Гейне ругал и срамил страну и ее вождей, особенно Вильгельма Первого. Из-за этой острой критики Гейне вынужден был эмигрировать во Францию. В связи с этим, отец упомянул Фердинанда Лассаля, левого политика, известного своей борьбой с Бисмарком, и сказал об обоих, что их не интересовало диалектическое мышление. В противовес им, он отметил двух диалектиков — Гегеля и Маркса.

Эти объяснения отца глубоко врезались ей в память: Маркс обрел у Гегеля понимание, что данная нам реальность диалектична. Но молодой Маркс, став мастером диалектики, не пошел по следам Гегеля, аполитичного философа-идеалиста, который дал толкование действительности, но не собирался изменить мир. В противовес своему учителю, Маркс пытался углубить корни диалектики, приспособив ее к политическим, революционным нормам, чреватым катастрофой. Потрясает то, что Маркс, отпрыск известной семьи раввинов, стал выкрестом, но в крови и душе его пульсировала еврейская диалектика. И он создал антидиалектическую теорию.

— Мой отец говорил, что Маркс анализировал мир через тезу и антитезу, но синтезом посчитал диктатуру пролетариата. И это пророчество конца дней смехотворно. Последняя победа пролетариата над капитализмом проблемы не решит, а только ее усугубит.

Отец продолжал: «С точки зрения диалектики, гегельянцу Марксу трудно принять иудаизм. Опорные элементы иудаизма противоречат диалектическому мышлению, и потому он в своей системе отвел их в клетку бедных и богатых».

Диалектическое мышление является у нее, можно сказать, врожденным. В поисках единства противоречий она теряет нить и не может выпутаться из этих противоречий. Не хватает у нее доводов, чтобы доказать воспитателям, что мир Маркса и Энгельса чересчур упрощен. Она смотрит на товарищей и не верит, что идеология труда, это единственная сила, благодаря которой будет достигнуто всеобщее счастье. Не по душе ей то, что они полностью отказываются от всего личного во имя коллектива, сдаются мнению большинства, замыкаются в себе, осторожно оценивают свое поведение, насколько оно производит впечатление на окружающих, ибо о каждом своем шаге они должны отчитаться коллективу. Она не может, просто неспособна управлять своей душой по указке коллектива. Вручить свою свободу коллективу, полностью отказаться от самостоятельности — всё это противоестественно ее характеру, ее личности, которые восстают в ней против обезличивания.

Чувство одиночества гонит ее на высокий холм — озирать с него просторы долины. Она видит бедуинский шатер. Бедуины страдают от голода и потому воруют из кибуца все, что попадается под руки: капусту, морковь, редьку. Самые сильные из мужчин кибуца верхом врываются в бедуинские шатры и хлещут бичами налево и направо, не разбирая старых и молодых.

— За головку капусты с такой жестокостью нападают на бедуинов?! — спросила она.

— Если мы сегодня не отхлещем их за головку капусты, завтра они украдут коня.

Бедуины же продолжают налеты огороды и плантации кибуца и доказывают, что их нельзя обвинить в воровстве, объясняя, что воровать означает — ничего не оставить.

— Мы лишь пропалываем поля евреев, — говорят они.

Нет выхода, требуется жестокая рука, чтобы их усмирить, но не видно, что парни, возвращаются с чувством удовлетворения от этих экзекуций. Рационализм кибуца сталкивается с его совестью.

Тяжело Наоми ходить сплоченным строем и сковывать себя коллективной моралью. Можно сказать, гвозди основных понятий и жестких жизненных принципов, заложенных в нее в отчем доме, не дают отклоняться душе. Дух отца властвует над ее духом, диктует ей отношение к обществу. Она сидит по углам, как чужая, преследуемая беспрерывной критикой: неверно, ты ошибаешься, не понимаешь, мыслишь мелко, скользишь по поверхности. Она убегает в кусты, трогает молодые побеги. Ее развлекает навозный жук, ползущий рядом. Тонкий крик ребенка откликается эхом во сне: «Отец, Бертель жестокая. Поймала жука на столе у садовника», — Бумба, любимец всего дома, не понимает, что только из любви, одной любви она поймала черного навозного жука, чтобы он принадлежал только ей. Она беседовала с ним с горячим чувством, шептала ему, что она — единственная его подруга, рассказывала ему сказки, как и серой мыши, воронам и воробьям в домашнем саду. Она не хотела потерять жука и огородила его со всех сторон сеткой от настольного тенниса. Не давала ему пытаться сбежать из тюрьмы, чтобы не оставаться одинокой. Маленький Бумба не понимал ее душевных движений и побежал звать отца. В тайнике, между кустами сирени, черный жук полз по ее руке, доставляя ей удовольствие. Она вспоминает прошлое. Мыши, крысы, навозные жуки, насекомые были соучастниками ее игр.

Как и все годы, она обретается на обочине общества. Ступает осторожно, прячется по углам, чтобы ей не мешали. Она не уверена в себе и поэтому не может отказать, если ее о чем-нибудь просят. И этим пользуются все, кто ее окружает. Почему она не может воспротивиться Рени? Почему она тратит свой интеллект на сочинения для этой красивой бездельницы и эгоистки? Почему она ведет себя, как служанка и позволяет себя эксплуатировать? Может, потому, что Рени — дочь господина Прагера, друга ее отца… «Бертель, — говорил ей отец, — почему ты не можешь быть чистой и аккуратной, как Рени». Или, быть может, причина в том, что отец Рони в концлагере? Рени полагает, что судьба ее отца требует от Наоми уделить ей целиком себя и свой мир. Когда она заболела фурункулезом, и не вставала с постели, ей было недостаточно посещений инструктора. Она требовала от Наоми менять ей бинты, кормить ее поить, и не отходить от ее постели.

Рени — самая красивая в группе, и это открывает ей двери в «высшее общество». Парни суетятся вокруг нее, и она со всеми находит общий язык. Рени всем нравится, мужчины похлопывают ее по плечу, гладят ее волосы, к любой глупости, слетающей с ее губ, прислушиваются. Рени светится от гордости, а Наоми лопается от зависти. Работа Рени о Французской революции вызывает похвалы со всех сторон. Инструктор вылезает вон из кожи, признается, что поражен ее талантом. Он даже представить себе не мог, что Рени не только красавица, но и глубоко мыслящий человек, умеющий письменно выражать свои мысли. Все основатели и руководители кибуца Мишмар Аэмек слышали от него, какой блестящий исторический анализ Французской революции, и ее итогов, сделала Рени.

«Подарок и есть подарок, с чего вдруг надо возвращать подарок?!». Рени, аж, завизжала, когда Наоми шепнула ей: «веди себя честно, расскажи, кто написал тебе это отличное сочинение».

Наоми рассказала Эзре Зоару, что Рени «украшает себя ее, Наоми, перьями». Своим обаянием и умом, Эзра сумел сменить отчаяние на надежду. Наоми пообещал больше не общаться с этой дурой Рени. Но сможет ли она выполнить это обещание? У Рени уже устоявшаяся репутация блестящей ученицы. Рени — госпожа, а она — служанка. Она не может объяснить себе, почему так подчиняется Рени. Одно она поняла: красота — высшая ценность.

Она мечтает о старшей сестре, красавице Лотшин, единственном ее утешении. Она в отчаянии от того, что резко ухудшилось положение евреев под нацистской диктатурой, особенно, с ноября 1935. Сионисты с трудом добиваются сертификатов на отъезд в страну Израиля. Британский мандат ограничивает въезд евреев в Палестину.

Лето 1936. Труд и пот в пылающей от жары Издреельской долине. Члены кибуца, багровые, с мозолями и ранами от ручного труда, трудятся на дворе и в полях. Сорняки и терновник покрывают огромные пространства земли. Люди пытаются остудить тела мокрыми простынями, и тряпками. Беды не отступают от Наоми. Тело ее не выдерживает этих условий существования. Она часто заболевает и падает с ног. Жалобы на то, что она молода и непродуктивна, паразитирует на других, унижают ее и причиняют ей боль. Она совершенно одинока перед иллюзорной реальностью жизни.

В кибуце говорят: первым делом, руки, потом — голова. И от этого чувство неполноценности, все более укореняется в ее душе. Ручной труд определит ее положение в обществе! Ум и широкое образование не дают никакого дополнительного преимущества. Положение ее плачевно. Ей не за что уцепиться. Инструктор считает ее поверхностной и недалекой. Молодежное движение клеймит ее характер. Она вечно находится в оппозиции. Ее можно унизить. Боже, что-то с ней не в порядке! Члены кибуца совершают чудеса на этой трудной сухой земле. Пустыня расцветает под шершавыми, в ранах, со сползающей кожей от ожогов и сухости, руками. И земля покрывается зеленью и цветами. Но где ее место в этом чудном трудовом мире?

Она мечтала о стране Израиля, и вот же, чужда здесь всему. Кибуц совсем чужд. Нет у нее места в мире. Нацисты отобрали отчий дом. Надо разрушить и ностальгию по разрушенному дому. Существует цель, и надо приноровиться к ней. Она обязана завоевать страну Израиля. Она напишет письмо Рахели Янаит Бен-Цви, чтобы сильный ее образ укрепил немного и ее, Наоми.

Семья Прагеров объединилась и снова разошлась. Отец Рени освободился из концлагеря Дахау и приехал с женой в кибуц Мишмар Аэмек. Трое их детей в растерянности. Мать Рени рисует идиллическую жизнь в Берлине. И чем сильнее ощущает опасность со стороны арабов, тем более расписывают оставленную ею любимую родину. На разговоры о близящейся катастрофе германского еврейства она отвечает, что нацисты нуждаются в экономической мощи евреев. Они не смогут ее уничтожить начисто. Рассказывала о том, что предприятия и бизнес евреев продолжают работать, и нацисты им не мешают. И вообще, евреям в Германии неплохо. «Замкнутость и отдаленность евреев имеют даже свои положительные стороны, — поддержал ее господин Прагер, — возникает солидарность в еврейских общинах. Вместо немецкой «зимней помощи», которая прекратилась для бедных евреев, создана своя еврейская. В еврейских школах, вытесненных из общегерманского просвещения, ученики изучают еврейские традиции, и даже получают профессиональное образование, если они решат жить в других странах».

Слушатели, окружающие берлинцев, не верят своим ушам. Ведь отец Рени — личность уважаемая. Он и его жена ведут странные успокоительные речи. Оказывается, еврейский дух в Германии расцветает с ростом культурных еврейских организаций и выступлением еврейских писателей и актеров, естественно, лишь в закрытом кругу евреев. При поддержке сионистов, углубилась еврейская автономия и укрепилась еврейская идентичность.

Удивлению не было предела: как можно существовать евреям при позорных нюренбергских законах? А что с законом о «германском гражданстве в Рейхе» и законом о «защите германской крови и чести», лишающем евреев гражданских прав и, по сути, делающем их узниками гетто, подверженным любому произволу?

Родителей Рени это не очень волнует. Эти законы, говорят они, по сути, определяют законную основу для существования евреев Германии. В этой новой реальности они будут существовать, как отдельная автономная группа, и ничего плохого им не сделают.

Это иллюзия, которую рисуют евреи, бегущие от одного насилия к другому, отвечает про себя Наоми господину и госпоже Прагер. Лотшин и все еврейство Германии в опасности! Родители Рени сами себя обманывают.

Страна Израиля кровоточит. Пламя арабского восстания, вспыхнувшее весной 1936, вновь воспламенилось. Головокружительный экономический рост крепнущего еврейского поселенческого анклава и демографические изменения в нем привели к призыву арабского совета — сеять смерть и разруху в среде сионистов. Столкновения, убийства, перекрытие движения транспорта, поджог полей, выкорчевывание фруктовых садов, плантаций, диверсии на нефтепроводе из Хайфы в Ирак. Арабские лидеры изрыгают проклятья, с целью пробудить сопротивление, побудить к грабежам и убийствам. В еврейских поселениях гибнут люди, а в среде поселенцев разгораются бурные споры о путях сопротивления.

В кибуце Мишмар Аэмек большинство за сдержанность, за братство народов, несмотря на кровопролитие на дорогах. Руководство всего ивритского анклава также требует воздержаться от актов мести. «Из моральных принципов нельзя проливать кровь невинных арабов», — призывают Берл Кацнельсон и Давид Бен-Гурион. Часть анклава соглашается с этим, часть же клеймит слабость и беспомощность ивритского руководства. В диаспоре евреи не поднимали головы, и вот, здесь они снова не способны себя защищать. Чувство бессилия крепнет, и Бен-Гурион боится взрыва. Он призывает к сдержанности, боясь, что британцы не поддержат евреев. «Из политических соображений нам нельзя идти по пути арабов, если мы не хотим потерять над собой контроль из-за, в общем-то, справедливого недовольства и горечи, и неумения сдерживать себя».

Арабские банды сеют ужас, но положение несколько улучшается с появлением друга евреев, христианина, капитана Уорда Чарльза Вингейта, офицера британской разведки, который отметает начисто сдержанность и призыв к умеренной реакции ивритского руководства. В кибуце Мишмар Аэмек он начинает учить командиров отрядов «Хаганы» современным методам войны, о которых и не слыхали в анклаве. Он выходит из кибуца во главе спецподразделений, так называемых «огневых рот», в которых британские солдаты действуют вместе с бойцами «Хаганы», устраивая засады арабским бандам. Цель, поставленная бойцам Вингейтом, наносить удары по бандам в их же логове. Под покровом ночи он со своими бойцами тайно пробирается в арабские села, из которых выходили бандиты, жаждущие еврейской крови, захватывая их врасплох.

Мораль и уверенность в себе поселенцев укрепляется. Арабское восстание в разгаре, но, вместе с тем, феллахи украдкой посещают навес в кибуце Мишмар Аэмек, где ведутся дружеские беседы. Банды наводят страх на тех, кто сопротивляется их разбою и даже передают о них разведывательные данные сионистам. Из страха арабские крестьяне-феллахи сотрудничают с бандитами. Кибуц Мишмар Аэмек в тяжелом положении. Банды убийц ведут по кибуцу огонь и поджигают сосновую рощу: языки огня раздуваются сильным ветром и, буквально на глазах, пожирают весь небольшой лесок.

Чувства буквально захлестнули душу Наоми, хлынули в строки ее описания пожара. Написанный текст был ею прочитан людям кибуца и удостоился похвал. От кибуца Мишмар Аэмек она была послана, чтобы выступить на большом съезде Всеизраильского кибуцного объединения.

Ее порадовали восторженные отклики зрителей на сочиненное ею драматическое представление в честь праздника Хануки. Весь кибуц говорил о ее поразительных успехах в изучении языка иврит. Только бы они не узнали, что она — воспитанница молодежной репатриации — высоко ценит поэта-ревизиониста Ури Цви Гринберга, которого все кибуцное движение, поклоняющееся марксизму, считает истериком и ненавистником всего, что связано с коммунизмом и советской Россией. В последнее время он потряс кибуцное движение, объявившее ему бойкот, стихотворением, ругающим членов кибуца Мишмар Аэмек за идею сдержанности и позорное несопротивление арабским бандитам.

«Пустыня — на тебя, страна, на горы твои, на деревья, на младенцев твоих», — написал он, и внес глубокий раскол между собой и кибуцным движением.

Поэт вернулся из Европы в глубоком потрясении. Душевная буря терзала его, и он безжалостно резал всех священных коров, обвиняя лидеров ивритского анклава в том, что они ничего не предпринимает во имя спасения евреев Европы от надвигающейся воочию катастрофы. Со всех трибун он мечет громы и молнии, критикуя атеистический национализм и распространение марксистского учения, и еще предъявляет счет руководству анклава за его реакцию на арабские погромы. Объявление ему бойкота кибуцным движением еще более разожгло любопытство Наоми. Она специально поехала в Хайфу, чтобы приобрести его тоненькие, как тетради, книжки. Ночами, когда соседки по комнате засыпают, она усиливает свет керосиновой лампы и достает из-под одеяла эти запрещенные книжки. Гром и молнии, кровь и пламя в сочетаниях слов, в образах и метафорах — бросают ее в дрожь. Поэтические ритмы, и сама художественная эстетика стихотворений Ури-Цви Гринберга волнует ее, как стихи Рильке.

Она пропала. Каждый раз что-то взрывается ей прямо в лицо. Так произошло на уроке языка иврит. Шаик громко читал стихи Хаима Нахмана Бялика, поднял голову над краем книги, которую держал перед собой, и с горящим взглядом из-под очков анализировал стихи с марксистской точки зрения. Выражения национального поэта о мире, к которому он принадлежит, и о его внутренней борьбе с иудаизмом, эхом отлетали от стен класса. Комментарий чтеца был заранее известен: «Мы создаем новый иудаизм без религии!» Раздуваясь от патетики, он декламировал стихотворение «И если спросит Ангел…». Строку за строкой он переводил на легкий иврит. Внезапно, без предупреждения, этот патетический поток речи был прерван ее хриплым голосом:

«Поэзия эта ничего мне не говорит».

«Кто ты такая, что осмеливаешься критиковать такого великого поэта, как Бялик?!»

Щеки ее пылали, и обвинение ее не было оспорено. Стихи Бялика, на ее вкус, вообще бледные и плаксивые. Исключение составляла поэма «Бегство», которая ей по-настоящему нравилась. В ней был, и вправду с большим талантом, изображен конфликт поэта с унизительным характером еврейства, к которому он принадлежал, его стремление и призыв к своему народу пробудиться в борьбе за свое достоинство, задавленное веками.

Класс замер. И только голос Шаика гремел. Он одну за другой называл причины ее неправоты. Во-первых, это объяснялось ее поверхностным пониманием Маркса и Энгельса. Более того, она происходит из ассимилированного еврейства Германии, росла в преступной буржуазной атмосфере, воспитывалась на немецкой поэзии. Именно, поэтому она не в силах понять глубину поэзии Бялика. Ее пылающий взгляд не сходил с лица умного преподавателя.

— Как вообще можно сравнить примитивный плач Бялика с высокопоэтическими элегиями Рильке?

Глубокие гневные морщины избороздили лоб Шаика. И тут ею овладела редко прорывающаяся в голосе страсть — сказать назло:

— И вообще, я люблю поэзию Ури-Цви Гринберга.

Это ненавистное Шаику имя качнуло его голову со стороны в сторону. Класс оцепенел. Взбунтовавшаяся ученица не извинилась. Стихи Ури-Цви потрясают ее почти так же, как стихи Рильке. Ури-Цви открылся ей, как художник и интеллектуал высокого уровня. Он пытается разрешить проблемы существования человечества, подобно знаменитым философам, таким, как Гегель, Маркс, Ницше, оспаривая их теории. Стихи его, религиозно-мистические, ностальгирующие по традициям Израиля, вызывают в ней сильнейшее национальное чувство и духовное просветление. К тому же, они обогащают ее знание иврита.

Глава кибуца Яков Хазан прослышал о том, что в классе был нарушен бойкот, объявленный одному из противников кибуцного движения. Он оказался вместе с Наоми в бронированной машине, везущей из Хайфы продукты в кибуц, и решил расспросить ее о том, как она себя чувствует в новом обществе. Он хорошо помнил, как девушка назвала его одежду «китчем». Его задел ее отзыв об уме руководителя всего кибуцного объединения Меира Яари. Ему докладывали, что она резко отзывалась о затыкании ртов и унижении тех, кто расходится с мнением коллектива. Но в хайфском кафе, где обычно собираются члены кибуцного движения, она говорила весьма умеренно. Гордость не позволяла ей говорить о том, что накипело в душе. И, все же, она сказала, что в обществе, провозглашающем без конца равенство, существует явное и четкое разделение между, так сказать, коренными и потому почтенными членами кибуца и второсортными воспитанниками молодежной репатриации. Хазан завершил их беседу дружеским советом: «Присоединяйся к молодежному кибуцу. Там у тебя не будет лидера».

Она взбирается на вершину холма. Наблюдает за клубами дыма, поднимающимися от костров, и пытается понять: на огне готовят пищу, или дымом отгоняют мух, комаров, змей и скорпионов. Она ужасно боится всех этих ползающих тварей. Пустынный ландшафт распростерт перед нею. Она мысленно делится с Лотшин: «я стою на горе, и страна видится мне такой маленькой. Как может весь еврейский народ уместиться на ней. Я сравниваю это место с горами и просторами Германии и Швейцарии, и все здесь выглядит игрушечно. Представь себе, наш дом в Берлине — как целая улица в квартале Рехавия». Она сидит на сухой земле и выносит приговор окружающему ее миру.

Члены кибуца живут как бы в раздвоенном мире. На собраниях выспренно говорят о братстве народов и высоких человеческих ценностях. На деле же, все эти теории — сплошная утопия. На собственной шкуре она чувствует равнодушное отношение к разнице в существовании их детей и молодых репатриантов. Однозначно, идеология членов кибуца, без конца разглагольствующих о равенстве, так и остается на уровне идеи. Молодежь неравноправна, и условия существования у них разные. Члены кибуца занимаются в учебном центре восемь часов в день, а не четыре часа, как они. Классы членов кибуца отделены от их классов. И только уроки по изучению страны Израиля совместны. И пища в столовой у детей членов кибуца намного лучше, чем у приезжих. Одежда детей членов кибуца новая, а молодые репатрианты ходят в обносках, привезенных ими из Европы. Дети членов кибуца смотрят кинофильмы в городе, в то время как новоприбывшие выезжают на экскурсию в город всего два раза в год. Летом молодые репатрианты с завистью смотрят на детей, наслаждающихся двухнедельными каникулами, включающими экскурсии и лакомства — торты и пирожные.

Что касается ее, она никогда не сможет подчиниться воле коллектива. С детства она жила обособленной внутренней жизнью, и окружение взирало на нее глазами, полными удивления, не в силах вникнуть в то, что она делает и что говорит. Общество ставит во главу угла простой труд, а духовность оттесняет даже не на второй, а неизвестно на какой план. Она хочет быть как все, но сам ее облик отвергает то, что отличает коллектив. Она не знает, куда себя деть. Ей, вероятно, назначено быть со стороны, насколько возможно, оберегая душу.

Что случилось с Бедольфом? Почему все инструкторы, знакомые ей по Берлину, пасуют перед старожилами? Она так радовалась их приезду, думала, что они вернут ей воспоминания отчего дома, который она потеряла, что с их приездом улучшится ее общественное положение.

Бедольф, Эрнест, Зеппель, Гарри, девочка Павлович и другие, сумели сбежать из нацистской Германии, которая готовится к Олимпиаде. Они вернулись в страну Израиля по сертификатам, добытым с помощью фиктивных браков или нелегальным путем.

Наоми сидит на камне в Афуле, и сердце ее обливается кровью. Бедольф обрадовался, когда она, по его приглашению, приехала в кибуц Мерхавия, чтобы рассказать воспитанникам о трудностях, которые возникли у нее с прибытием в страну Израиля, и об их преодолении. Как и в Берлине, он не преминул снова высоко отозваться о ее интеллекте и тех идеях, которыми она делилась с ним еще в Берлине. Особенно он был под впечатлением ее широкого кругозора. Обычно он, положив руку ей на плечо, говорил, что не встречал такой умной девочки. Еще он обещал, что если создаст со своими товарищами и воспитанниками новый кибуц на выделенном Еврейским Национальным фондом участке земли, то пригласит ее вновь посетить Мерхавию. Она пришла к нему в комнату, и кровь у нее застыла в жилах при виде ледяной глыбы, в которой она не узнала Бедольфа.

— Мы ошиблись в тебе. Я говорил с Шаиком. Ты кривишь душой. Ты поверхностна.

У нее закружилась голова, а Бедольф все клеймил и клеймил ее. Лицо ее побледнело. Язык одеревенел. Ноги отяжелели, и она с трудом оторвала их от пола. С болью в сердце она шла долгой дорогой из Мерхавии в Афулу, раздавленная и униженная.

— Прислали нам мелко плавающую воспитанницу. Ее учат марксизму, а она все переворачивает. Не понимает величие Маркса и Энгельса и выдумывает какой-то свой марксизм!

Слово за словом Бедольф цитировал Шаика и добавил, что Зеппель и все остальные инструкторы, временно проходящие сельскохозяйственную подготовку в кибуце Мишмар Аэмек, разочарованы ею, думают, что ошиблись в ней.

Что с ней происходит в стране Израиля? Неужели в отчем доме, в гимназии имени королевы Луизы также ошибались в ее способностях?

В Афуле она остановилась, присела на большой камень, набрала мелких камешков и швыряла их один за другим в собственную тень. Это напоминало побивание самой себя камнями. Некуда ей сбежать. Письма ее Рахель Янаит не получила, поскольку уехала посланником за границу. А ведь Рахель считала, что Наоми ждет блестящее будущее духовного лидера. Потому настоятельно рекомендовала ей не идти в кибуц. Но ведь, именно, кибуц является сердцевиной еврейского заселения страны Израиля. Быть может, из-за причин ее бегства, она оказалась столь беспомощной перед жесткостью израильского общества и нечеловеческих условий, порождаемых трудностями жизни. Она уединяется, и слезы не перестают литься из ее глаз. Здешнее общество не любит одиноких и страдающих людей. Даже если они вносят не меньший вклад в общее дело, но своими личными проблемами ставят себя перед всеми в униженное положение, к ним соответственно и относятся. Первооткрыватели обязаны скрывать свои трудности, беды, скорбь. Одиночество обступает ее со всех сторон. Бедольф исчез из ее жизни, как и Люба-коммунистка, которая была молода, гибка, полна жизни, по-матерински следила за ней, возила ее на раме велосипеда по улицам Берлина. Из тесноты голодного общежития она приходила в дом Френкелей и наслаждалась вкусным обедом. Отцу и всем домашним нравилась эта оригинальная девушка, несмотря на ее мировоззрение, столь далекое от их понимания жизни. После смерти отца Люба спала в комнате Наоми. Ночами обнимала ее в постели. Вообще, она тоскует по теплому сердечному объятию. Она никому не открывает, даже Лотшин, что тоскует по матери. Никогда не переставала по ней тосковать. Жизнь же ее так далека от этих приятных мечтаний. В еврейском анклаве душевный холод сошел на молодых репатриантов. В Хайфе наткнулась на инструкторов, знакомых по Берлину. Радостное восклицание вырвалось у Наоми: «Хава! Хава!». Хава Буксбаум повернула к ней голову: «Ты Наоми?» — спросила она равнодушным тоном. В анклаве исчезло волшебство берлинского клуба сионистов, дружба, которая так согревала сердца инструкторов и воспитанников.

Она сидит на большом камне в Афуле, и черная меланхолия, как кровоточащая рана, отзывается болью во всем ее теле. Ни родителей, ни братьев и сестер, ни инструкторов. Она оставлена на произвол судьбы в этой стране, куда стремилась всей душой. Где Лотшин? Давно от нее не приходили письма. Что с ней случилось?

Солнце печет ей голову, жжет кожу. Говорят ей, что ее мировоззрение и душевный настрой не подходят первопроходцу, а у нее нет ничего, кроме Израиля. Она должна обрести силы, ужесточить сердце, насколько возможно, усвоить марксизм, как направление жизни. Она должна забыть все ужасное, что случилось в ее судьбе, и открыть новую страницу. Она жаждет слиться с коллективом, но разум ее, словно острый скальпель, анализирует положения и процессы — духовные, душевные, общественные, — проходящие над всеми и над каждым в отдельности. И тогда разрыв ее с культурой, и отчаяние не дают ей вымолвить слово. Образование и культура — важнейшие элементы человеческой души. Внутренний голос предупреждает ее: если она откажется от этих ценностей, то потеряет свою самостоятельность.

Сидит она на этом камне и смотрит в пустоту. Все же, ей непонятно. Почему молодые сионисты с таким рвением пытаются освободиться от наследия диаспоры? Неужели освоение пустыни зависит от отрицания прошлого, которое как бы и не существовало? Неужели, они обретут душевное равновесие, отбросив прошлое, которое, — как им кажется, или им навязывают их воспитатели, — оскверняет новые общественные идеалы? Неужели стирание накопленной веками культуры и подражание новой псевдокультуре, набирающей силы в анклаве, и есть выход к сложным душевным потребностям в ином культурном климате? И она хочет пустить корни в этой стране, строить ее и себя. Если бы она могла найти это душевное равновесие, отказавшись от собственной идентичности в пользу коллектива, подавив во имя его собственное «я», все было бы по-иному.

Тяжко ей. Первопроходцы стирают из памяти тоску по их родине. Меняют имена, что дает им ощущения рождения заново. Интеллектуалы отказались от свободных профессий и обрабатывают землю. Знакомый ее Генрих поменял имя на Ойна, не закончив учебу на медицинском факультете университета имени Гумбольдта в Берлине. Он завершил образование в 1935 в Гамбургском университете. Недавно вступил в кибуц, работает в цитрусовом хозяйстве около Каркура и Хадеры. Сопровождает врачей в районе Хадеры. Генрих не такой, как Бедольф. Покойный отец Генриха оценил его способности. Если бы она его встретила, попросила у него совета.

Что-то с ней не в порядке на Святой земле. Что здесь происходит с лидерами движения из Берлина? Их самоуничижение перед ветеранами вызывает отторжение. Отказ от собственной идентичности, резкий внутренний душевный переворот, сбивает их с толку. Они просто теряются, ужесточаются. Она это ощутила на собственной шкуре. Каждый раз, когда она пытается сменить кожу, она просто теряет себя. Что с ней будет? Естественные наклонности ее души восстают против навязанных всем принципов, ибо бесчеловечно относиться к личным потребностям с чувством стыда и вины. Нет и нет! Она должна все выдержать и молчать. Руководство право. Кровью и потом будут созданы еврейские поселения для еврейского народа в собственной стране.

Солнце клонится к закату. Она поднимется в последний автобус, идущий в Мишмар Аэмек. Завтра новый день — новая страница жизни.

Но душевные травмы следуют одна за другой. Что общего у нее с Феликсом Бадетом, с которым она исчезла на целую ночь? Ей неприятны непристойные намеки. Она молчит. Не в ее правилах отрицать подозрения. Воспитанники и воспитанницы не поверят, что она, не задумываясь, согласилась на просьбу симпатичного парня только из глубокого сочувствия к его тяжелому душевному разочарованию. Или потому, что у них одинаковое культурное воспитание и сильная тоска по потерянному миру детства? Так что, все же, произошло, поставив из-за них весь кибуц на ноги? Завершился Всеизраильский съезд кибуцного движения в кибуце Мерхавия и многие из участников собрались на автобусной станции в Афуле. Неожиданно к ней обратился член главного руководства движения Ашомер Ацаир из Иерусалима. Парень даже не удосужился ей представиться, ибо в движении его имя было всем известно. На съезде он произнес блестящую речь, и глаза всех участников следили за ним с обожанием.

— Я вижу, что ты умная девушка, — испытывающим взглядом он смерил ее лицо, напряженное от вечных размышлений, — съезд был просто глупым. Мне все это ужасно неприятно. Слушай, пошли пешком в Мишмар Аэмек. Поговорим по дороге.

Она ни на минуту не задумалась. Она уже была очарована молодым интеллектуалом. В нем не было ни капли дикости уроженцев страны, которую копировали репатрианты, пытающиеся подражать сабрам. Смеркалось. Они отправились в путь. Феликс расспрашивал о ее семье в Германии, рассказал о своем отце, депутате парламента от социал-демократической партии. Вся их семья сбежала в страну Израиля. Знание иврита позволило ему быстро вступить в политику, и сейчас он стал важной персоной в руководстве Рабочей партии Израиля — МАПАЙ.

— Ты не выглядишь евреем, — смерила она взглядом его светлые волосы и голубой цвет глаз.

— Моя мать приняла еврейство.

Они рассказывали друг другу различные семейные истории и долго обсуждали события в Германии. Феликс отпускал комплименты ее уму каждый раз, когда она комментировала его слова. Они пересекали арабские села, и мысли их переходили от насилия в Германии к насилию в еврейских поселениях со стороны арабов. Когда они приблизились к Кфар Йошуа, скудному селу, где слабо мерцали огоньки керосиновых ламп, люди, сидящие у домов на завалинках, потрясенно обратились к Феликсу:

— Вы что, сошли с ума? Куда ты ведешь эту девочку?! Это очень опасная дорога. Арабы ведут себя угрожающе.

Предлагали им еду, питье, ночевку в селе. С весны в стране шло арабское восстание и кровопролитные погромы. Феликс взял ее за руку, и вежливо отказался услуг сельчан. Они шли, продолжая обсуждать положение в стране. Как знающий человек, Феликс говорил, что с начала погромов «Хагана», как защитник анклава, не улучшила свой боевой потенциал. Споры и вражда между командирами не утихают. Высшие командиры покидают эту военную организацию. На самое худшее это то, что «Хагана» не научилась тайно покупать вооружение. Часть оружия найдена и конфискована британскими властями. Волна кровопролития началась не сейчас. Еще до этого британцы раскрыли тайную поставку оружия. Арабы подняли крик, а Хагана испугалась, когда 18 октября 1935 в порту упала с подъемного крана бочка с декларированным цементом, а в ней оказалось оружие. Руководство порта велело раскрыть остальные 356 бочек. В них обнаружили патроны, пулеметы и автоматы. Арабам не нужны были результаты расследования Скотланд-Ярда, который определил, что груз был послан из Антверпена неким Ван-Каунбергом.

Феликс говорил о своем видении конфликта между жителями страны, и время в дороге прошло незаметно. С рассветом они появились в воротах кибуца целыми и невредимыми. В кибуце их встретили с большим волнением и облегчением. Но это длилось всего несколько минут. Радость тут же переросла в гнев. Шаик и Йона обвинили Феликса в том, что он поставил под угрозу жизнь девушки, и потребовали от него немедленно покинуть Мишмар Аэмек. Йона заперла Наоми в комнате. Шаик не успокоился. Он явился к ней и громким голосом обвинил ее в распущенности. Он сказал ей, как рисковали из-за нее ребята. Всю ночь они искали ее по всей долине, была специально послана машина в Афулу на поиски.

— Если ты всю ночь шла с Феликсом, этому есть какая-то причина. Не знаю, что скажут и как отнесутся ко всему этому в кибуце.

Ночное странствие с Феликсом нанесло ей большой вред. Всякое уединение с существом другого пола вызывает у окружающих резкую реакцию. Не обошли молчанием ее поступок в день, посвященный усиленному изучению иврита. Специально для этого из Тель-Авива в Мишмар Аэмек приехали студенты, чтобы разговаривать на иврите с новыми репатриантами. Несмотря на жесткое требование о перемене собеседников, Наоми все время провела с евреем из Йемена. Они седели под деревом, и она просто была очарована чистотой его произношения и знанием языка. Именно, поэтому она не расставалась с ним в течение всего дня. Позор, который она нанесла кибуцу, ей не простили. Обвинили во флирте с городским парнем. Ее аморальное поведение обрело некрасивую форму. Когда пришла ее очередь убирать туалет, один из членов кибуца позволил себе выйти из кабинки с опущенными штанами. Она подняла истерику. Осыпая ее проклятьями, парень убежал из туалета, но не удовлетворился этим, а из мести распустил о ней непристойные слухи.

Хорошее и плохое переплелось в ее жизни. Катастрофы обрушиваются на кибуц. Кибуц играет большую роль в жизни своих членов. Мерзкое убийство бандитами или арабами еврейской супружеской пары и похищение их детей потрясло кибуц. Убийцы оставили детей у ворот кибуца голодными, в разорванной одежде, грязными. Ужас и смертельный страх, застывший в детских глазах, воочию видевших, как убивают их родителей, лишил сна весь Мишмар Аэмек. Единогласно было решено взять детей на свое попечение, пока не переведут их к ближайшим родственникам. Воспитательница детского сада Хава, огромная и толстая, как бочка, стала героиней кибуца за свое отношение к сиротам. Во время своих дежурств Наоми сумела развлечь несчастных детей играми и проделками, которые сама придумывала, вызвав даже улыбки на их изможденных лицах.

В последнее время она получает комплименты и откровенное восхищение за юмористическую пьесу, написанную по поводу окончания учебного курса. Ребята умирали от хохота, видя на сцене их собственные невеселые приключения, нелегкую акклиматизацию в жизни кибуца. Члены кибуца сравнивали ее талант с талантом Миты Бат-Дор, драматурга и режиссера кибуцного движения, которая год назад поставила, сочиненную ею на иврите, пьесу «Когда простой человек вышел в путь», о трудностях жизни в стране.

Завершился учебный год. Наоми предстоит плыть в нацистскую Германию. По британскому паспорту она поедет из Палестины в родную страну, чтобы получить деньги, завещанные ей отцом. Наступило время решений. По всему миру проходят демонстрации с требованиями бойкота Олимпиады. И это заставляет Гитлера умерить расистскую пропаганду. Со всех континентов приезжают в Берлин спортсмены и десятки тысяч болельщиков на соревнования Шестнадцатой Олимпиады.