Весна 1940 года. Иерусалимский квартал Тальпиот растет и ширится. Во всяком случае, такое впечатление складывается у Наоми, после длительного отсутствия в Иерусалиме. Она проезжает мимо небольших разбросанных каменных домиков, в которых проживают многие из германских репатриантов. Несколько дней назад она вернулась на учебную ферму Рахели Янамит-Цви инструктором группы девушек, репатриировавшихся из Чехословакии. Рахель была инициатором ее перехода на учебную ферму, ибо из письма поняла, насколько велики трудности бывшей ее выпускницы в кибуце Мишмар Аэмек. Возвращение в Иерусалим улучшило ее положение. Особенное удовлетворение она испытала, поддерживая своих воспитанников, беженцев из Чехословакии, потерявших свои дома в Европе, отделенных от родных. И это помогало Наоми бороться с собственной личной трагедией.

Здесь, в Талпиот, она находит покой и интеллектуальное наслаждение в доме известного писателя Шая Агнона и его жены Эстерлайн. с. Эстерлайн — женщина симпатичная, образованная, из семьи германских евреев Марк. Она с особым теплом относится к Наоми, возвращая ей давно забытую атмосферу отчего дома. Легкая, почти неслышная, походка хозяйки дома, беседы о литературе и философии на немецком языке возвращают Наоми чувство покоя. Она преклоняется перед преданностью и проворностью, с которой та управляется в доме и ведет себя с мужем. Она правит его рассказы, написанные ужасным, неразборчивым почерком и затем печатает их на пишущей машинке.

Что касается самого Агнона, то его вовсе не интересует происходящее на учебной ферме, словно она вообще не существует. Зато он выпытывает у нее все, что касается жизни в кибуце Мишмар Аэмек. Затем усмехается:

— Что ты знаешь? Открывала ли ты хотя бы раз страницу Гемары?

Язык его подобен бритве.

Эстерлайн успокаивает ее: Агнон это Агнон, и не надо переживать из-за его колючих острот. Каждый раз, когда приходит гость, он жалуется, что ему мешают работать. Так он принимает и Наоми. В тот миг, когда она переступает порог их дома, он, выходя из кабинета на втором этаже, натыкается на нее и гневно буравит ее своим галицианским взглядом — она ведь прервала нить его мысли.

— Эти раввины воруют мое время. Мешают мне полностью отдаться писанию, — услышала она его жалобу на мудрецов из квартала «Меа Шеарим», которые учат главы Талмуда вместе с ним или вообще приходят к нему в гости, послушать его комментарии и дать свои толкования галахическим предписаниям.

Со временем она поняла, что хотя Агнон замкнут в себе, но жаждет общения с раввинами и великими знатоками Торы и веры, между которыми он ступает, как по канату. Он добивался встречи с обожаемым им покойным раввином-сионистом Куком, который был главой раввината страны. После его смерти он приходил к его наследнику и сыну раввину Цви Йегуде Куку. С другой стороны, он добивался встречи с лидером фанатичной религиозной общины Иерусалима раввином Йосефом Хаимом Зоненфельдом, который высмеивал, а то и жестоко ругал раввина Кука за его сближение с сионистами. Вообще о заурядных людях Агнон говорит грубо, и в насмешку ведет себя с ними, как клоун, чтобы облегчить себе собственное присутствие среди них. Он искренне удивлен, что окружение относится к нему с любовью до такой степени, что он подозревает в этом какое-то скрытое от него колдовство.

Наоми наблюдает за ним со стороны. Она видит, как недовольное его лицо озаряется светом добра и даже красоты, каждый раз, когда слова его несут в себе внезапные жемчужины мудрости. Агнон страдает неутомимым любопытством. Его любимое хобби — вглядываться вглубь человеческой души в попытке ее разгадать. На его пристальный взгляд она отвечает столь же пристальным взглядом. Сложность этого человека приковывает и развлекает ее.

— Эстерлайн, ты испекла сегодня пирог? — спрашивает он, спустившись на кухню.

— Нет, Шмуэль-Йосеф, сегодня не суббота.

— У нас уважаемые гости. Я просил тебя испечь пирог.

— Сегодня не едят пирог.

— Но я же сказал тебе. Я — твой муж.

— Шмуэль-Йосеф, сегодня пирог не пекут.

Агнон разочарован. Именно сейчас ему очень захотелось съесть мягкий и пухлый ломоть медового пирога, и он с таким вожделением произносил его название на идиш — «лейкех», который жена его обычно печет к субботе.

— Шмуэль-Йосеф, в кухне завелись муравьи, — вздыхает Эстерлайн.

— Эстерлайн, нет в кухне муравьев.

— Но, Шмуэль-Йосеф, есть муравьи на кухне.

— Эстерлайн, муравьев в кухне нет.

Есть, и нет. Нет, и есть. Выдающийся писатель тратит слова на мелочи. Взгляд его ласкает лицо жены:

— Эстерлайн выше всяких похвал. Она из аристократической еврейской семьи Европы! — он весьма гордится буржуазной родословной семьи Маркс из Кенигсберга, но долгие годы проживания рядом с ее аристократизмом и высокой культурой, все же, не сделали его аристократом.

Ночами, когда она остается у них в их доме, то накрывается от стыда одеялом с головой.

— Нойми, — повторяется не раз, — тебе это может понадобиться ночью. Агнон стоит на пороге комнаты, где она спит, и в руке его ночной горшок.

— Шмуэль-Йосеф, она не нуждается в ночном горшке, — голос Эстерлайн перекрывает его голос.

Месяц ее работы инструктором на учебной форме завершился. Она возвращается из Иерусалима в кибуц ко всем старым проблемам, к привычному, униженному состоянию. Опять шепотки за спиной: «Проститутка». Весь кибуц знает, что она проводит ночи за чтением книг в читальном зале с Гарри. Ее это не трогает. Она готова платить цену за все эти сплетни за всю ту информацию, которую передает радиоприемник Гарри о ходе войны на разных фронтах. Гарри оставил кибуц Далия и перешел в Мишмар Аэмек, чтобы быть ближе к своей подруге. Гарри непродуктивен, страдает болезнью отпадения ногтей. Это освобождает его от многих работ, что сердит членов кибуца. Но подруга его, медсестра в кибуце, потерявшая мужа во время арабского погрома, защищает его. Не позволяет его унижать. И Гарри крутится по кибуцу, и многие часы проводит у радиоприемника, с большим искусством находя информацию из разных стран. Знание многих языков дает ему возможность сравнивать новости из разных источников в течение дня. Гарри вертится по кибуцу, как глашатай, сообщая всем о ходе боев. В свободное от работы время Наоми днем и ночью записывает ход событий.

Англия в одиночку противостоит Гитлеру в войне, и не идет ни на какие соглашения с Германией. В своей речи о мире в рейхстаге, первого июля 1940, Гитлер, обращаясь к британской нации, говорит, что не видит никаких причин продолжать с ней войну. Германия будет властвовать над всей Европой. Британии же никто не будет мешать властвовать над своей огромной империей. Черчилль отвергает его предложение. В ответ на это, Гитлер требует от своего генерального штаба готовить операцию по высадке массированного десанта в Британии. Сердце Наоми неспокойно. Британцы сажают детей на корабли, чтобы спасти их от бомбёжки и военных действий. Детям придется вкусить горечь расставания с семьями. Внутренний порыв заставляет Наоми написать рассказ «Дети Англии уезжают», который публикуют в детском приложении газеты «Давар» («Слово»).

Дети Англии уезжают

Зародился новый день. Он был похож на обычные дни в Англии. Туман колыхался в воздухе, моросил мелкий дождик, и солнце пыталось выглянуть сквозь облака, чтобы послать хотя бы привет людям внизу.

Но что случилось? Удивленное солнце быстро убирается за облака, ибо в это утро Англия выглядит совершенно иной, чем в обычные дни. Порты Англии полны народа. Звучат сирены, трубы трубят, солдаты замерли в строю. В порту множество кораблей, готовых к отплытию.

Знаете, почему? Слушайте внимательно. День этот, родившийся в будничной цепи дней, необычен и важен для Англии, потому что в этот день дети Англии покидают свою родину, чтобы найти далеко от нее убежище — в Канаде, Австралии и Америке.

Дети уезжают из Англии. Еще немного, и не услышат, и не увидят на улицах городов, в парках, в селах — детей. Замолкнет их смех, прекратятся их игры, но зато не будет слышен плач раненого ребенка. И об этом думают люди, собравшиеся на причалах. Остаются лишь взрослые — отцы и матери. Они остаются, чтобы защищать свою страну, ибо еще немного, быть может, через несколько дней или недель, из-за моря, большие самолеты, похожие на хищных птиц, прилетят и попытаются уничтожить здания и парки Англии. Но все миллионы англичан, отцы и матери, не думают о домах, которые они построили, и не о цветах и деревьях, которые они посадили. И не о книгах, которые они написали. И, также, о картинах, которые они собирали в течение сотен лет. Всему этому грозит разрушение и уничтожение. Но в душах всех людей — одна мысль: как спасти жизнь и будущее Англии. И потому встал весь народ и решил — пока минет гнев и зло, расстаться с детьми и отослать подальше, чтобы они могли вернуться здоровыми, полными сил — построить заново, все, что может быть разрушено жестоким и ужасным врагом.

Дети поднимаются на корабль. Они не печальны, они не плачут. Им объяснили, почему они должны оставить все, что дорого им, и любимо ими от рождения. Они с гордостью говорят: мы тоже едем, как солдаты будущего, солдаты мира. И снова стонут сирены, трубы трубят, салютуя детям Англии. Звучит музыка расставания, развеваются знамена. Родина прощается со своими детьми.

Корабли отдаляются от причалов. Уже исчезли из глаз детей берега Англии. Только море сопровождает их, как старый и верный друг. Даже темное облачное, любимое детьми, небо Англии стало светлым и столь чуждым. Дети немного взгрустнули. «Ребята, не будьте такими грустными, — говорит один из ребят, — ведь мы же все вернемся». Ведь ясно, что Англия победит, и с окончанием войны мы вернемся домой. Но как будет выглядеть тогда Англия? Быть может, уже не будут широкие проспекты Лондона, села и парки, и даже дождик над Темзой не будет таким красивым, как раньше. Но также будет уничтожено все уродливое и скверное, как мрачный рабочий квартал и фабрики без капли солнца и воздуха. Но настанет день, и мы вернемся, чтобы построить новую Англию, красивую и счастливую. Люди забудут такие слова, как уродство, катастрофа, голод. И слово «война» будет вычеркнуто из словаря. Когда мы начнем строить новую жизнь, больше войны не будет. Так отбросим печаль. И ни один ребенок в мире не должен быть печальным. Вернемся мы на родину, как солдаты мира, и вместо ружей, на плечах наших будут молоты.

Дети забыли, что они одиноки и оставлены в огромном море, ибо перед ними возник новый мир, который им предстоит построить. Они танцуют, поют, радуются. И знамя на флагштоке радостно развевается, и солнце шлет им теплые лучи, и волны ласкают корабли, на которых плывут дети. И мы радуемся их будущему, ибо мы тоже возвращаемся на свою родину и тоже радуемся новому миру. Над головами детей летают птицы. Летите, птицы, летите во все концы мира, передайте всем наше решение. Когда вернемся, мы построим новый мир, свободный и счастливый.

И мы, дети страны Израиля, с вами, — дети Англии, ибо и мы хотим участвовать в построении нового мира.

Немцы бомбят Британию. Но эти атаки с воздуха на английские города не могут сломить мужественный дух сопротивления британской армии и миллионов граждан страны. Страдания и множество жертв не могут поколебать стойкость англичан, несмотря на колоссальные разрушения городов, портов и важных объектов. Гарри и Наоми постоянно слушают радио и становятся чуть ли не агентством новостей. Наоми неожиданно оказывается в центре всеобщего внимания. Все члены кибуца приходят к ним послушать о критическом развитии на полях сражений.

Но удовлетворение, которое она испытывает от пользы, приносимой кибуцу, длится недолго. Шаик вернул ее к прежнему унизительному положению. В одну из ночей он прокрался в читальный зал, где она и Гарри прислушивались к сообщениям по радио, при этом каждый сидел на своей скамье. После чего он распустил слух, что она закрутила роман с Гарри. Высмеиваемая и беспомощная, она опять пряталась по углам. Разве она способна на это, после всего, что случилось на сеновале в Дгании Бет? Душевная боль душила ее. Злые языки преследовали.

— Почему ты уединяешься? Я не сделал тебе ничего плохого? Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь, когда к тебе обращаются? Что ты кривишься? Откуда это неоправданное высокомерие?

Равнодушная к своей семье и ко всем остальным, она крутится, словно белка в колесе. Коричневый цвет распаленной под солнцем земли уже не успокаивает ее. Оттенки неба, лучи солнца, игра света и тени между деревьями перестала ее волновать. Члены кибуца не прощают ей замкнутости. Все обвиняют ее во всем, что она делает или не делает.

И вновь она во всем обвиняет только себя, ибо родилась чудовищем, ущербным, проклятым, ненормальным. Эзра Зоар, единственный, который принимал ее такой, какая она есть, не сомневаясь в ее правоте, переехал в Тель-Авив. Она печалится по поводу потери друга, который в кризисные моменты говорил ей: «не обращай внимания, тут нет никого, умнее тебя».

Она ходит, как потерянная. Убеждает себя лишь в одном, что все, что у нее есть — это идея страны Израиля, как канат спасения для канатоходца, за который надо держаться до последнего вздоха. Она слаба, она должна умереть, ибо не достойна быть первопроходцем. Шаик говорит ей нечто несуразное:

— Если бы ты понимала Маркса и Энгельса, у тебя бы открылись глаза, твоя и моя жизнь изменились бы.

Он объясняет их трудные отношения и ее общественное положение непониманием марксизма. Он обвиняет ее в проблемах с ребенком. Воспитатели дочки и друг Шаика Милек, считающий себя специалистом по педагогике, согласны с ним, что ребенок не спокоен и напряжен из-за того, что мать к нему равнодушна.

— Так оно и есть, я не могу к ней приблизиться, — ответила она Милеку, который завел с ней разговор о том, что следует сохранить семейные отношения во имя ребенка.

Она замкнута в себе. У нее нет никакого авторитета в кибуце. Она страдает от того, что общество, борющееся всеми физическими и душевными силами, чтобы вдохнуть жизнь в пустыню, существовать в труднейших условиях этой нелегкой страны, во имя создания будущего государства евреев, образца для всех народов, не простит ей ненормального душевного состояния. Кибуц же любит и жалеет ее мужа и ее красивого ребенка. Кибуц смотрит с чувством приязни на отца, который с любовью обнимает дочку, лезет вон из кожи от радости. Балует ее, играет с ней, рассказывает ей сказки, гуляет с ней по полям и учит ее различать растения. Раздуваясь от гордости, он посещает с ней соседей. Все тают, глядя на такую любовь.

Шаик — примерный и верный член кибуца. Он готов положить свою жизнь на жертвенник во имя социалистического марксистского идеала. Энергично, упорно, вдохновенно он посвящает себя всего интересам общества. Он самоучка, обладающий выдающейся памятью. На собраниях он воспламеняет сердца слушателей речами о марксизме, о нравственности и чистоте сексуальных отношений. Инициативы его достойны поддержки. Он вдохновляется книгой «Биология и марксизм», теориями Мичурина и академика Лысенко. Он увлечен генетикой Ришко и Делоне, скрещивающих два растения из одного семейства и создающих новый вид. Шаик организовал «Центральный парк новой зелени» и ходит с высокомерным видом. Как авторитет в этой области, он к месту и не к месту цитирует своих новых кумиров и публикует статьи в газете зеленщиков.

— Ты не завидуешь своему талантливому мужу? Ты же сама из себя ничего не представляешь.

Во время дежурства на кухне бабы обвиняют ее, что она приносит лишь зло продуктивному члену кибуца, который рыцарски спас ее честь.

Она избегает людей. Один раз в неделю, во вторник, все волокут стулья на большой хозяйственный двор — смотреть кинофильм. Члены кибуца привязывают стул к стулу полотенцами из кухни, чтобы никто не занимал эти места. Она же уходит далеко от людских глаз, прячется среди эвкалиптов, каштанов, или фикусов. Над ее головой вороны выкрикивает ее отчаяние. Во время демонстрации фильма муж и жена сидят рядом, лишь она пребывает в одиночестве. Скорчившись на ступеньке или клочке травы, смотрит фильм из темноты.

Чтение литературных журналов, книг по философии, классических романов, лирической поэзии отгоняет на время кошмары, страхи, чувство неполноценности. Каждый вечер, перед уходом на ночную дойку в коровнике, она сидит в читальном зале. Она приобщается к высотам мирового духа.

Уже пять лет она живет в кибуце, и ничего не изменилось в ее поведении. Она по-прежнему замкнута. Прячется за кустами и деревьями. Воображение уносит ее на круглую площадь, к озеру, аллее каштанов. Стена зарослей окружает ее — кусты сирени, кактусы, высокие старые деревья. Воспоминания об отчем доме успокаивают ее. По ночам, во время дойки, она приникает к вымени коровы, и струйки молока, звонко ударяющие в цинковые стенки ведра, звучат в ее душе, мелодией, которая заставляет забыть свою попранную честь, каждый раз, когда Шаик требует от нее исполнить супружеские обязанности. В кибуце свои правила: мужчина и женщина, живущие в одной комнате, супружество, которых заверено печатью бюро на удостоверении о гражданском браке, считаются в глазах у всех мужем и женой. В этом причина того, что Шаик позволяет себе осуществлять свое супружеское право.

— Ты моя жена, — говорит он, обнажая свое мужское достоинство, — как ты отказываешься от такого, какого ни у кого другого нет.

Все это вызывает в ней отвращение. Ночами она сворачивается ничком на скамье во дворе или на стуле в читальном зале. Иногда засыпает на складе костюмерной Миты Бат-Дори, рядом с большим хозяйским двором, или в пристройке к коровнику, с тех пор, как ее борьба за место работы в коровнике увенчалась успехом. Тут она читает книги, готовит себе горячее питье и бутерброды со сливочным маслом до начала дойки с трех утра до рассвета.

Ей очень нравится дойка. Она прижимает голову к горячему телу коровы, погружается в мечты, а руки проворно, быстро, ловко тянут за сосцы вымени. Вначале ее подозревали, что она не выдаивает до конца. Когда выяснилось, что это не так, пришло к ней признание отличной доярки. Шаик насмехался: «Только доить она и умеет!»

— Наоми, что ты все время улыбаешься сама себе? — работник в коровнике бросает на нее удивленный взгляд.

Она молчит. Как она расскажет дояркам, что красные косынки на их головах, черные одежды и зеленые, резиновые, блестящие фартуки, приталенные к их бокам, ассоциируются в ее воображении с цирковыми клоунами. Она вспоминает легкие, шутливые мелодии. Особенно добрую усмешку вызывают у нее красные косынки. Она повязала косынку вокруг шеи, чтобы оживить кремовую кофту из грубой арабской ткани. Это разозлило окружающих. Как стадо быков, рвущихся на красную тряпку, члены кибуца разъярились и объявили беспощадную войну ее эстетическому вкусу.

— Наоми, — мягко обратилась к ней Эмма Левин-Талми, — не стоит сердить целый кибуц красной косынкой.

Она сняла с шеи красный платок, вызвавший истерию в среде членов кибуца. Что-то явно ущербно в кибуце. Почему целое общество, совершающее великие дела во имя будущего государства, впадает в истерику из-за какой-то мелочи. Что является источником страха в обществе, воплощающем в жизнь идеи сионизма.

Эмма Левин-Талми — женщина необыкновенная. Она крепка духом, прямодушна. Она работает рядом с Наоми в коровнике.

— Не обращай внимания. Ты — умница.

Она берет Наоми под свое покровительство и своей умеренностью помогает ей обрести уверенность в себе.

— Кто пережил падение и развал отчего дома, — развивается ненормально. Тебе надо преодолеть то, что ожесточило твою душу, поверь, все исправится.

Потому сердце Наоми дрогнуло, как от холодного душа, от слов такой чуткой женщины, как Эмма.

Наоми вернулась из больницы после операции. Эмма набросилась на нее со словами:

— Ты опозорила кибуц! Ведешь себя как городская фифа!

Эмма имела в виду ее одежду и манеру говорить. Наоми с симпатией относилась к горожанам, которых члены кибуца считали «неполноценными», и ото отличало ее от остальных кибуцников. Это разочаровало Эмму.

«В чем мое преступление?» — удивление не оставлял Наоми в покое. Она отличная доярка, отлично готовит масло. Но все лучшие показатели ее труда злят окружающих. Эмма говорит, что в кибуце никогда не забудут ее оговорку в первый день: «Мишмар Аэмек — такое уродливое место».

Эмма — член рабочего совета Общеизраильского кибуцного движения, обладает авторитетом в самом кибуце. Она занимается теми, кто вольно или невольно нарушает принятые нормы поведения.

— Ты очень талантлива, тебя еще узнают, — говорит она Наоми и хлопочет, что бы ее послали на семинар по подготовке инструкторов молодежи, руководимый доктором Натаном Ротенштрайхом.

Никто не сомневается в ее интеллектуальных способностях. Она отлично владеет письменным и устным ивритом. Все признательны ей в том, что она с честью представила кибуц на съезде движения, взволновав зрителей до слез красочными описаниями пожара, уничтожившего во время погромов 1936–1939 годов сосновую рощу в кибуце Мишмар Аэмек. Не забыли ее юмористическую пьесу на иврите о жизни молодежи в кибуце. Публика умирала со смеху, и отношение к ней улучшилось. Но все это было до той горестной ночи, разрушившей ее мир.

Наоми манит поэзия на иврите, грамматика языка, Священное Писание, история страны Израиля. На семинаре, готовящем инструкторов она наслаждается занятиями и уважением к себе преподавателей и сокурсников. В соревнованиях между воспитанниками Всеизраильского кибуцного движения и Объединенным кибуцным движением победили первые, благодаря ей, представительнице кибуца Мишмар Аэмек. Особенно выражает ей свое расположение член кибуца Мэсилот Шломо, высокий и плотный мужчина. Он ходит хвостом за ней по всем уголкам, и на семинаре, и в городе, и глаза его горят. Такую оригинальную девушку он в жизни не встречал. Ее идеи остается ему только осмысливать. Доктор Натан Ротенштрайх тоже обратил внимание на необычную воспитанницу. Марксисты-атеисты в классе кипят от гнева из-за его отклонений от учебной программы и бесконечных насмешек над их мировоззрением. И только эта девица из кибуца Мишмар Аэмек открывает свои большие черные глаза, когда он цитирует ее духовного отца А.Д.Гордона, провозвестника идей рабочего движения.

Как пламенный гордонист, неприемлем он ими, ибо воспитанники движения Ашомер Ацаир, не признают существования Бога, а, также, никакой критики марксизма. Ротенштрайх считает своим долгом внести исправления в их несколько искаженное понимание философии. Он цитирует Гордона: «Недостаточно разума и логики, чтобы понять Бога. Только через земледелие и труд на природе можно ощутить божественные тайны…» И только одна воспитанница из всего класса буквально проглатывает его слова, и серьезность не сходит с ее лица. У членов ее движения волосы встают дыбом только от того, что обсуждается такая тема из Галута, как существование Бога.

— Вы читали сочинение Карла Маркса «Еврейский вопрос», — спрашивает он с нотками сомнения.

Класс молчит. Доктор Ротенштрайх прочитывает целые фрагменты из этого сочинения, и не только разносит его в пух и прах, но и унижает автора, описывая его характер. Он клеймит его привычку использовать людей своего окружения. Известно, что лучший его друг Энгельс финансово поддерживал его всю жизнь.

Марксисты в классе Ротенштрайха не особенно возмущаются антисемитским духом сочинения «Еврейский вопрос». Только представительница кибуца Мишмар Аэмек буквально трепещет от отвращения. Она говорит во весь голос:

— В «Коммунистическом манифесте», как и в «Еврейском вопросе», Маркс пользуется примитивным языком, рассчитанным на профанов, в то время как в других своих книгах, стиль его сложен, как для чтения, так и для понимания.

Она согласна с Ротенштрайхом, что сочинение «Еврейский вопрос» целенаправленно упрощено и поверхностно. Ведь он относится вообще ко всем евреям, как единому понятию. Разве все евреи — империалисты, буржуа, эксплуататоры, ответственные за нужду и нищету эксплуатируемых масс? Маркс обвиняет евреев в том, что они овладели всеми богатствами мира, и вовсе не интересуются нуждами еврейского народа, не принадлежащего к буржуазии. Почему такой блестящий диалектик, как он, не коснулся положения еврейских общин в городках Польши? Он издевательски смеется над верой, называя ее опиумом для масс. Но почему он остерегается критиковать христианство, но с таким остервенением нападает на иудаизм? Она согласна с Ротенштрайхом, что этот потомок знаменитой династии глубоко верующих раввинов, принявший христианство, страдал комплексом всех выкрестов.

Слушатели на курсе тоже страдают от того, что на едином дыхании Ротенштрайх включил их апологета в список выкрестов.

— Горе тем евреям, которые попадают в руки выкрестов, занимающих высокие государственные или исполнительные должности.

Ротенштрайх упоминает Фернандо Ди Мартине, известнейшего выкреста, который призывал к еврейским погромам, убийству евреев Севильи и продаже их в рабство. Как жертва преследований нацистского антисемитизма на улицах Берлина, она восстает против Маркса. Он лицемерен. В «Еврейском вопросе» проступают все скрываемые черты выкреста, душа которого неспокойна и требует мщения. В средние века, многие народы, включая и выкрестов, убивали евреев. В период эмансипации и после него, антиеврейский марксизм дает массам новый повод ненавидеть евреев. Оказывается, они наложили руки на мировые богатства, они жадны и нечестивы, вызывают ненависть масс, рвущихся их уничтожить. Эту опасную демагогию породил Карл Маркс. И она вовсе не удивлена тем, что вина его связанна с тем, что родители его покинули еврейство. Именно, это породило его антиеврейское сочинение. Теория его порождает многих единомышленников среди евреев-сионистов, живущих в стране Израиля. Они по глупости или намеренно не обращают внимания на антисемитскую направленность и поверхностность Маркса.

— Ну, а что скажет Наоми?

Доктор Ротенштрайх уже давно заметил, насколько его слова влияют на нее. Потому время от времени хочет услышать ее мнение. В классе неспокойно. Ротенштрайх возвращается к теме урока. Он цитирует из «Нищеты философии» Маркса о том, что общество, в конечном счете, это набор условий, которые порождают личность и ее деятельность. Обсуждает роль личности в истории, и снова, отклоняясь от темы урока, возвращается к теории Гордона и отбрасывает в сторону теорию Маркса. Ротенштрайх также рассуждает о принципах мышления и своеобразии литературы и искусства. Эти жанры творчества порождаются отдельной личностью и несут в себе смешение многих миров, а не область одного коллективного мира.

«И каким бы не было влияние этих творений на государственные учреждения и законы, оно не исчерпывает свои творческие богатства. В мире остается мера личного творения, мера индивидуального подхода к жизни, мышлению и чувствам в каждом таком творении».

На еженедельном собрании в кибуце она хочет спросить, почему здесь уклоняются от обсуждения «Еврейского вопроса» Маркса. Но ее ожидают очередные унижения.

— С твоими любовниками будь хотя бы более сдержанной, не действуй лишь по своему пониманию и усмотрению. Весь Иерусалим знает, что это означает, — Шаик распускает слухи, что у нее роман с Шломо из кибуца Мэсилот.

Единственная отрада — семинар в Иерусалиме. Но и тут один из инструкторов портит всю гармонию. Возникает вражда между инструкторским составом и слушателями семинара. Парни и девушки приглашают ее в свои семьи, проживающие в каменных домиках в Рехавии, Талбие и Махане-Йегуда. Иногда кто-либо из воспитанников посещает ее в лачуге, в которой она ютится. У Наоми кто-то украл талоны на питание в общественной рабочей кухне. Подозрение падает на юношу с наивным приветливым лицом. Он мгновенно удален из ее окружения, не понимая внезапного охлаждения к нему.

Страсти в клубе движения успокаиваются. Ашер, один из руководителей инструкторов, снимает напряжение.

— Оказывается, этот инструктор-зазнайка происходит из семьи коммунистов. Он сами ретивый деятель в движении коммунистической молодежи. Он втерся в иерусалимское отделение молодежного движения Ашомер Ацаир с целью внести конфликт и раздор изнутри, и перетянуть воспитанников в коммунистический лагерь. Изгнав предателя, инструкторы сплотили ряды, и работа их стала гармоничной. Они издают газету, организуют встречи и вечера, посещают кино, и решают, что лучшее место для их встреч — кафе на перекрестке улиц Кинг Джордж и Бен-Йегуда. Тем более что они в Европе пристрастились пить кофе со льдом.

Веселье длится недолго. Руководство движения Ашомер Ацаир требует от инструкторов вернуть деньги в опустевшую кассу. Бедняги решают поработать на предприятии по добыче калия на Мертвом море. Наоми начинает собирать пожитки в дорогу. Из одной книги выпадают на пол «украденные» у нее талоны на питание. Она клянется себе, что больше никогда не будет кого-нибудь подозревать в воровстве.

После десяти недель каторжного труда, инструкторы возвращаются в иерусалимский клуб, вымотанные до предела и получившие еще один урок жизни. В ужасную жару они надрывались, работая рядом с рабочими — арабами, евреями, англичанами — добывая калий. Казалось, эта каторга будет длиться вечно. Она же, в раскаленной до предела кухне, мыла и скребла огромные котлы, тарелки, подносы, вилки, ложки, ножи. Она похудела, ее большие черные глаза ввалились. Ответственная за кухню, женщина грубая, не переставала на нее кричать. На фабрике дни тянутся нестерпимо долго. Один раз она решила расслабиться в синих и столь манящих водах. После этого все тело покраснело и жгло. Поклялась, что никогда нога ее не ступит в эти манящие обманные воды Мертвого моря.

На пороге — весна. Зеленеют поля. Деревья и цветы покрываются почками. 5 апреля 1942 года. Инструкторы движения Ашомер Ацаир ведут сто пятьдесят воспитанников шестнадцати-семнадцати лет в шестидневную пешую экскурсию на Масаду и в Эйн-Геди. Начинается поход из села Бани-Наим, восточнее Хеврона. Проводники-бедуины пересекают с ними Иудейскую пустыню по опасным извилистым тропам. Караван верблюдов, загруженных бидонами с водой и поклажей, сопровождает их всю дорогу. На вершине крепости Масада воспитанников захватывает рассказ о мужестве национальных героев, сильных духом, стойко сопротивлявшихся огромной Римской империи. Четверо бойцов еврейских штурмовых отрядов Пальмах, вооруженных стрелковым оружием и гранатами, присоединяются в качестве охранников к воспитанникам Ашомер Ацаир. Вооружены они слабо, ибо мандатные власти запрещают владеть оружием без разрешения. Экскурсанты спустились с гор на отдых в оазис Эйн-Геди. У входа в ущелье ручья Аругот они разожгли костер, пели, плясали перед тем, как продолжить путь в Калию, на севере Мертвого моря.

Мощный взрыв прервал собрание инструкторов, расположившихся в сорока метрах от костра. Граната, выпала из кармана одного из охранников в костер и взорвалась. Искры летели во все стороны и костер погас. Крики раненых разорвали пасторальную тишину пустыни. Два инструктора бросились бежать в Калию. Им надо было сообщить о катастрофе и вызвать медицинскую помощь. Воспитанники, оставшиеся с ранеными, с восходом вскарабкались на близлежащие скалы, чтобы дать знак о беде кораблям, плывущим по Мертвому морю, размахивая одеялами и простынями. В девятом часу, спустя десять часов после взрыва, прибыли баржи, чтобы забрать убитых и раненых. Машины скорой помощи, журналисты, руководители движения Ашомер Ацаир, общественные деятели, обеспокоенные родители ожидали в Калии растерянных экскурсантов.

Теперь молодежные движения обвиняются в авантюризме. Общественное мнение присоединяется к требованию родителей убитых и раненых воспитанников: привлечь к суду инструкторов за небрежность, приведшую к катастрофе. Вначале, лидеры профсоюза и главы движения Ашомер Ацаир допрашивают четырех инструкторов, среди которых Моше Шамир и Наоми. Их допрашивают в большом зале центрального профсоюза в Тель-Авиве. Почему ни один инструктор, член центрального руководства, не следил за безопасностью воспитанников? Почему только через десять часов забрали убитых и раненых, среди которых были и охранники — Йегуда Полет, Бальфур бен-Нисим, Мордехай Польчик, девушка Эстер Асман, и воспитанники — Цви Ризенберг, Моше бен-Эзра, Михаэль Фукс и Ури Эрев?

В следственном отделе инструкторы проходят как преступники. От допроса к допросу Моше Шамир и Наоми носятся между больницей «Хадаса» в Иерусалиме и британским военным госпиталем «Тель-Ашомер» — душевно и физически поддержать раненных воспитанников. Оба инструктора возвращаются с судебным решением руководства движения Ашомер Ацаир: трагедии бы не случилось, если бы группа инструкторов действовала ответственно и разумно. Моше Шамир относится к Наоми с уважением и глубокой симпатией. Между собой они расходятся в отношении в отношении к марксизму.

Он относится к той части молодежи, для которых марксистский идеал — светоч. И потому он требует от нее со всей присущей ему прямотой:

— С таким мировоззрением, как у тебя, ты должна покинуть кибуц!

Весна 1942 года. В кибуце Мишмар Аэмек царит напряженная атмосфера. В южной части страны стоит Африканский германский корпус. Маршал Ромель ожидает в Египте, у Эль-Аламейна, подкрепления, и угрожает вторгнуться со своими солдатами в страну Израиля. В Триполи, на севере Ливана, находятся авиабазы немцев. Британское командование и руководство еврейского анклава боится, что немцы захватят в клещи с юга и севера Израиль. Британцы договариваются с командирами военизированных подразделений Хаганы о создании специальных подразделений для партизанской войны с немцами. Для этой цели штурмовые отряды Пальмаха получают оружие и проходят обучение под руководством британских военных инструкторов. Базы военной подготовки сконцентрированы в кибуцах Ягур и Мишмар Аэмек. В лесу, на склонах горы Менаше молодые евреи учатся воевать.

Дух мужества пробуждает национальное чувство всего еврейского анклава, а борьба против общего врага усиливает содружество с британцами. Наоми рассуждает вслух: «Члены кибуца мобилизуются в армию по свободной воле, так почему нет у них полного права, исходя из собственной совести, мобилизоваться в британскую армию?» Товарищи издевательски посмеиваются: «что делают женщины в британской армии? — Обслуживают солдат». Пусть они лучше обслуживают членов кибуца, а не англичан.

На самом деле, она хотела служить в британской армии, чтобы уйти из кибуца.

— Твоя кислая физиономия отталкивает парней. Они думают, что тебя нельзя добиться, — говорит ей один из бойцов Пальмаха, который пытался сблизиться с этой одиночкой, погруженной в себя.

К ребятам, проходящим военную подготовку в роще, рядом с кибуцем, кибуцники относятся двойственно. Эти парни, готовые пожертвовать собой при выполнении специальных военных операций, ходят по кибуцу с высоко поднятыми головами, ощущая себя хозяевами всей страны. Они видят себя новым поколением, новой элитой, первой — в новой израильской истории, в отличие от ветеранов «Хаганы». Они высокомерны. Есть такие, что ведут себя неподобающим образом, говорят грубо, крадут кур и яйца, воруют на плантациях, пристают к одиноким женщинам, и относятся к замужним, как своему частному имуществу. Наоми признает их особый статус, но огорчена их презрением к еврейству диаспоры.

Ее родня эмигрировала в Аргентину, но она вовсе не осуждает этот выбор.

Ноябрь 1942. Британцы отбросили германские войска. Сионистское руководство в срочном порядке обсуждает необходимость создания отечества для миллионов еврейских беженцев, лишенных дома, оказавшихся под игом нацистов. На повестке дня стоит актуальный вопрос: двунациональное государство. Быть ему или не быть. Вокруг вопроса о характере будущего государства ведутся острые дискуссии. С того момента, как Давид Бен-Гурион и Берл Кацнельсон выступили перед комиссией Пилля 1936 году, оба отрицают идею двунационального государства. В противовес им, Меир Яари, Мордехай Бентов, Яков Хазан и многие другие из руководства движения Ашомер Ацаир продолжают настаивать на общности судеб двух народов, и требуют равенства между еврейским народом, вернувшимся в свою страну, и арабским населением, проживающим в стране Израиля. Ицхак Бен-Аарон, возглавляющий международный русский отдел движения Ашомер Ацаир, присоединяется к позиции Бен-Гуриона и Берла Кацнельсона. За ним следуют отдельные бунтовщики, обладающие национальным еврейским чувством. Они оставляют Ашомер Ацаир и поддерживают круги «Рабочего единства», веря в то, что создание государства на прежних условиях может привести к разделу страны. И это приведет к тому, что границы этого государства будут определены местами проживания евреев, где они составляют большинство.

Наоми считает, что право еврейского народа создать независимое государство распространяется на всю территорию исторического проживания евреев, и потому тоже присоединяется к меньшинству, выступающему против двунационального государства. Шаик не в себе от ярости. Она убегает в барак к доктору Ашеру Хойна и его супруге Руфи, которые только две недели назад приехали в кибуц Мишмар Аэмек.

Ашер, командовавший молодежным батальоном, и Руфь — инструктор из Берлина, стали супругами в 1939. Он получил кабинет в больничной кассе и подготовил жену к работе медсестрой. Две недели назад он был послан от больничной кассы в качестве врача в кибуц Мишмар Аэмек. Руфь, ухоженная, элегантная женщина, работает медсестрой в Афуле и Хайфе. Мужеподобные женщины кибуца отталкивают ее своим видом и поведением. Именно, по этому, она тщательно выбирает своих друзей, и приближает к себе эту замкнутую в себе бывшую жительницу Берлина. Ее интеллигентности не повредила атмосфера кибуца, и она весьма быстро стала ближайшей подругой Руфи, мимо которой мужчины не могут спокойно пройти. Она ведет с Наоми бесконечные беседы на бытовые темы, и критически оценивает ее одежду. Наоми решает их сменить. Заведующая складом одежды не спорит с ней по поводу ее права на новое платье, но сует ей обновку с огромным пятном. Наоми швырнула ей платье и покинула склад.

— Ты слишком избалована! — закричала ей вслед заведующая.

Так всегда бывает, когда член кибуца неприемлем обществом.

Ашер и Руфь пригрели ее, относятся с ней по-человечески. Ашер ведет с ней долгие беседы на философские темы. Он всей душой привязан к жене. Давно нет у нее никаких известий от родителей, которые вырвались из когтей нацистов в Голландию еще до начала Второй мировой войны. Летом 1939 она, беременная, поехала их навестить. Когда грянула война, она в Голландии потеряла плод.

Ашер и Руфь держатся отдаленно от членов кибуца. Они придерживаются того же мнения, что Реувен Вайс, который сменил фамилию на Зив, и решительно отвергают сплетни о том, что Наоми заманила в ловушку и соблазнила уважаемого члена кибуца, а он из жалости и доброго сердца женился на ней. Окружающие ехидничают по этому поводу.

В кибуце разгораются бурные споры по поводу стола диетического питания.

Почтенные члены кибуца зло поглядывают в его сторону. Пускай продолжается злословие, пускай распускают сплетни — Наоми вновь пошла против течения.

Тут же забылись все то хорошее, что она сделала, входя в «совет четырех мудрецов в комиссии Царя Соломона». Совет рассматривал заключение врача или психолога, чтобы выяснить, кому из членов кибуца нужна специальная врачебная помощь и диетическое усиленное питание. Это делалось в соответствии с модными европейскими оздоровительными течениями, дошедшими до кибуца в конце тридцатых годов.

Кибуцники один за другим стали жаловаться на хронические заболевания. И список членов кибуца, нуждающихся в помощи психоаналитика, диете, отдыхе в санатории, рос, как снежный ком. Один из членов кибуца заявил, что не может, есть ничего, кроме мацы, и ему это разрешили. Ципора Бентов пожаловалась, что с детства страдает тяжелым желудочным заболеванием, и ей уже много лет подают особые блюда.

Отзывчивость членов совета четырех была настолько велика, что вдвое увеличилось число сидящих за диетическим столом и получающих питание, богатое белками и витаминами.

И вот врачом кибуца стал доктор Хойна, посланный от хайфской больничной кассы. Он, как говорится, закатал рукава и принялся наводить порядок. Он отменил «совет четырех». Он ужесточил отбор членов кибуца, получающих диетическое питание.

Он обратил внимание на утренние очереди в туалет и потребовал построить новые туалеты на окраинах кибуца. Этого было необходимо и с точки зрения правил гигиены.

Свои требования он заявил на общем собрании кибуца, вызвав настоящую бурю.

Почтенные члены кибуца угрожали голодовкой, ибо только для двенадцати киббуцников новый врач утвердил диетическое питание. Доктора не очень испугали крики и угрозы. Он был сторонником органической, вегетарианской пищи и предложил послать кого-нибудь пройти курс по вегетарианскому питанию к известному диетологу в Зихрон-Яаков.

Выбор пал на Наоми. Этому способствовала ее феноменальная память, быстрота мышления и способность к обучению. На общем собрании за нее подали большинство голосов, признав, что лучшей поварихи в кибуце нет.

Экономка на кухне хотя и сердилась, но предоставила Наоми вдвое больше продуктов, чем было необходимо. Наоми получила подсолнечное масло, муку, сахар и яйца и многое другое. Беременные и роженицы с наслаждением утоляют свой ненасытный аппетит, облизывая пальцы от сладких сливок, изготовленных Наоми по рецепту, которому она научилась в детства от Фриды.

Она потрясла члена кибуца, когда, долго не раздумывая, выбросила в мусорный бак обгорелые буханки хлеба, ибо считала их непригодными для еды. Это случилось тогда, когда хайфская пекарня перестала снабжать кибуц хлебом, а в новой пекарне в самом кибуце хлеб весь подгорел. Положение исправилось лишь после того, как стали снова привозить хлеб из Хайфы.

Имя диетолога Доры Шварц гремело на весь анклав. Женщина ухоженная, вызывающая уважение своей интеллигентностью, она уехала в Палестину сразу же после аншлюса Гитлером Австрии. В Зихрон-Яакове она открыла дорогой пансион, где обучала европейскому этикету и хорошим манерам. В пансионе всегда царили безукоризненная чистота и порядок. Кухня была вегетарианской. От арабских соседок она научилась готовить блюда из всегда находящихся под рукой местных растений. Ее вкусная и здоровая пища стала притчей во языцех в стране Израиля и далеко за ее пределами. Иностранцы и жители страны, самые известные личности посещают пансион накануне субботы, чтобы очистить организм вегетарианским питанием.

— Пища должна быть в высшей степени свежей, — с этими словами, произнесенными мягким тоном, обращается с высоты своего роста ширококостная и мускулистая Дора Шварц к хрупкой Наоми, — Зеленщики Зихрон-Яакова самые большие воры.

Она тщательно отбирает овощи и фрукты и долго торгуется с зеленщиками, приезжающими в пансион со своим товаром.

В кухне стоят огромные плиты и колоссальных размеров котлы для варки. Специальный человек отвечает за выбор дров и поддержание днем и ночью несильного огня в плитах. Наоми с любопытством следит за беспрерывным процессом приготовления пищи. Она не отходит от плиты, где в огромном котле варится знаменитый субботний суп Доры Шварц. В котел Дора забрасывает фрукты и овощи, и приятный аромат распространяется в воздухе. Субботний суп процеживается через фильтр, становясь более концентрированным. Довольно быстро талантливой ученице поручается самостоятельная работа. Дора доверила ей большую плиту, на которой ученица с аптекарской точностью готовит изысканные овощные вегетарианские блюда, и с интересом следит за смешливой по-детски и, в то же время, замкнутой в себе, молодой женщиной. Из всех посещающих пансион важных гостей, только Залман Рубашов-Шазар, один из редакторов газеты «Давар», влиятельный член Рабочей партии Израиля «МАПАЙ», приближенный и верный сподвижник Бен-Гуриона, сумел разговорить застенчивую Наоми. Они говорили о ХАБАДе, о выдающихся религиозных деятелях этого движения, аббревиатура которого означает — Хесед, Бина, Даат — праведность, понимание, знание. Она очарована его рассказами о людях, репатриировавшихся в страну Израиля.

Дора хотела угостить ее шоколадом из коробки, которую получила от британского офицера. Наоми отказывается, ибо употребляет в пищу только органические продукты.

— Я работала в венской гостинице, где был вегетарианский ресторан. Там довелось мне встречаться с мужчинами из разных стран. Моим любовником был японец. И скажу тебе, как любовник, он не шел ни в какое сравнение с британцами, — сказала Дора и положила коробку шоколада на горку таких же коробок шоколада в своей комнате.

— В эти дни борьбы с британцами выбирайте любовника из евреев, а не из врагов, — посоветовала ей Наоми.

— Британцы — единственные в мире истинные джентльмены, — словно бы не обращая внимания на замечание Наоми, говорит Дора, — я люблю джентльменские манеры, умение соблюдать правила этикета. Они знают, что полагается женщине, и они великолепные любовники.

Но тут же, как бы мельком, просит не распространяться о своих отношениях с британскими офицерами, не оскорблять чувства высокопоставленных представителей анклава, посещающих пансион.

— Принцесса, — Дора не спускает глаз с красавицы Лотшин, посетившей младшую сестру в Зихрон-Яакове.

Внутреннее спокойствие, тихий голос, изысканные манеры старшей сестры очаровали Дору. Наоми млела от радости, что Дора предложила Лотшин побыть в пансионе в комнате сестры подольше и бесплатно.

До утра сестры проговорили о судьбе Германии. По мнению Наоми, отец, высокий интеллект которого она чтила, закрывался в своей комнате и был весьма далек от детей. Его присутствие заставляло ее метаться, подобно испуганной мыши, ищущей нору, чтобы спрятаться туда. И сердце, казалось, выпрыгнет из груди от тревоги. Но, несмотря на страх перед ним, она пряталась за портьерами в его кабинете, чтобы следить за его передвижениями. С обожанием прислушивалась к его беседам или игре на фортепьяно.

— Он знал, что ты следила за ним.

Для Наоми это не было неожиданным открытием. Только один раз он резко отдернул портьеру и сказал:

— Ты не должна прятаться. Ты можешь стоять со мной рядом и слушать, как я играю на фортепьяно.

Она не могла понять, что он хотел выразить этой сухой фразой, гнев или учтивость. В любом случае, она не воспользовалась его приглашением. Хотя отец всегда отличал ее от всех остальных детей. Ни один ребенок в доме не мог себе позволить вести себя так, как она. Фрида удивлялась, почему отец не наказал ее за то, что она вырывала репродукции из дорогих книг о художниках и ходила неряшливо одетой.

Лотшин живет прошлым. Каждый раз, когда они оставались вдвоем, она систематически, с присущей ей педантичностью, возвращалась к истории семьи. В ночных беседах они касалась каждого из домочадцев, его характера, поведения и отношения к окружающим. Удивительная любовь между отцом и матерью стали постоянной и любимой темой Лотшин. Отец, который гордился тем, что он отпрыск семьи испанских, а не польских евреев, в конце девятнадцатого века влюбился с первого взгляда в девушку из восточноевропейской еврейской семьи. Культурный мир матери, ее буйный нрав, ее шаловливость — все в ней было абсолютной противоположностью отцу. Экзотическая красота девушки из глубоко религиозной семьи лишила его равновесия.

Наоми слушала все это и думала о том, осуществились ли мечты детства и юности матери.

Может быть, под влиянием польской шляхты, юная авантюристка решилась однажды ночью оставить свой мир и убежать с изысканным столичным евреем… Или мать убежала от тяжести религиозного еврейства. Наоми представляла мать девочкой, а затем, девушкой из Кротошина. Половина жителей местечка составляли поляки, половину — немцы. Нищие евреи жили изолированно. Мать взирала на усадьбы польской аристократии из окон своей лачуги и грезила об иной жизни, видя себя богатой госпожой, гуляющей по замку.

Но романтическая идиллия вспыхнувшей любви была разрушена. Не мог бесследно и гладко пройти переход из одной культуры в другую! На одном дыхании мать была вырвана из привычного для нее глубоко религиозного мира. В течение одной ночи она раскрылась новому чуждому ей миру, и оставила традиции Израиля.

Она постепенно привыкала к нарядным елкам, украшенным к Рождеству, который отмечался в ее доме, как национальный германский праздник. Еврейство отца заключалось лишь в запрете на свинину.

Быть может, подарками отец хотел искупить свою вину за то, что оторвал ее от родной семьи. «Отец не понимал, что дорогие одежды и драгоценности или путешествия, не могут искоренить религию из души верующего человека», — размышляла Наоми.

Была ли размолвка между отцом и матерью глубокой? Лотшин призналась, что были признаки того, что неожиданный уход от ортодоксального иудаизма не давал душе матери покоя. Чтобы не было конфликта в воспитании детей, она тайком зажигала свечи накануне субботы в своей комнате или отмечала еврейские праздники рассказами, как они праздновались в ее семье.

— Противоречия между матерью и отцом привели к большой ссоре, — неожиданно Лотшин касается болевой точки.

По ее впечатлению, у матери все изменилось в душе в годы Мировой войны. С тех пор и до самой смерти она фанатично сохраняла душевную и духовную независимость. В дни войны ее беспокойство и страх за родителей, которых она оставила в юности, не давали ей покоя. Отец вернулся домой инвалидом. Он замкнулся в своем душевном мире со своей болью. Она же исходила тоской по иным, чуждым ему, горизонтам, и душа ее была далека от его страданий. Его борьба за то, чтобы вернуть ее в свой богатый сверкающий мир, потерпела фиаско. Мать сблизилась с евреями из своего местечка переехавшими жить в Штеттин, соседствующий с Пренслау. И, все же, Лотшин считает, что отношения между отцом и матерью оставались, как говорится, гладкими.

Наоми жаждет приблизиться к душевному миру матери, как это, в значительной степени, сделал дед. Во время отпусков, он много времени проводил с невесткой в своей усадьбе в Пренслау. Сцены, веселящие сердце, возникают в памяти Лотшин. Дед и их мать с удочками ловят рыбу в речке Окер, в районе Окер-Марк. Вспоминается дед верхом, с охотничьим ружьем через плечо. Его длинные ноги торчат из узких штанов наездника. Высокие охотничьи коричневые сапоги плотно облегают икры. Барон верхом на коне, в сопровождении четырех гончих псов, приглашает мать присоединиться к ним. Мать на подаренном дедом коне не ездила, как женщины, а скакала, как мужчины, в сторону темной чащи густых лесов Померании. Барон скакал с ней рядом.

Мать не придерживалась правил поведения буржуазных семей, и не раз ставила отца в неловкое положение. Когда она сообщила отцу о своей пятой беременности, он вышел из комнаты с хмурым лицом. Лотшин торопится подчеркнуть, что родители жили, как пара голубков до того, как нечто тяжкое вторглось в их жизнь с рождением шестого ребенка.

— Всю жизнь меня не покидает чувство вины за то, что я оказалась причиной первой ссоры между отцом и матерью, — впервые Наоми говорит в полный голос о своей неутихающей боли.

Родители поссорились из-за операции по удалению нароста с головы, которую ей сделали в младенческом возрасте. Лотшин помнит: мать считала, что Всевышний наказал ее за побег из отчего дома и отказ от иудаизма. И подтверждением тому — черные глубокие глаза и черные бархатные волосы ребенка. Отец рискнул жизнью ребенка, чтобы вернуть ему человеческий облик, а мать взбунтовалась против него и, быть может, забеременела седьмой раз, чтобы отомстить ему за отдаление от детей. И красивый ребенок с огненно-рыжими кудрями родился, как знак их примирения. Может, Эрнест, который получил кличку Бумба, был тем, кто восстановил супружеский союз отца и матери.

— А меня отстранили, — говорит Наоми, вспоминая, как носились домашние с поздним ребенком, как баловали его, забыв про нее. Это детское переживание она не может забыть. Она рассказывает Лотшин о семейной экскурсии по Берлину, когда она отставала и плелась далеко от всех в хвосте. Отец и мать даже головы не поворачивали, чтобы следить за ней.

— Они просто не знали, как вести себя с тобой, такой странной девочкой. На прогулках ты с трудом поспевала за нами. Ты останавливалась перед каждой ползающей тварью. Поднимала ее с земли и долго рассматривала, не сдвигаясь с места.

Лотшин вернулась в город, а Наоми — в кибуц. В тот день, когда она принесла на кухню рецепты блюд Доры Шварц, разразился скандал в свинарнике, коровнике, курятнике, на полях.

— Наоми сошла с ума. Нечистые руки арабки нарвали всяческие дикие травы и она варили их на нашей кухне! — кричали кибуцники.

— Но эта крестьянка из Абу-Шоша знает, как готовить блюда из диких трав, — защищалась Наоми.

Внутренний голос говорил ей: члены кибуца разрываются противоречиями. Мораль кибуца не выдерживает испытание реальностью. Пропасть стоит между желаемым и действительным. Дружба народов, равенство и солидарность с соседями-арабами — все это приятно только для беседы. Крестьянка вернулась в свое село. Наоми одна работала в кухне. Во время обеда члены кибуца, сидящие за диетическим столом, начали кричать:

— Ты училась готовить глупости! Ты кормишь нас отравой. Мы хотим мясо, а не всякие травы, годные лишь на корм животным!

Они не стеснялись в самых изощренных и обидных выражениях по поводу ее учебы искусству повара у Доры Шварц. Они кричали и размахивали руками над тарелками. Она же, молча, принимала все обвинения и продолжала готовить на плите вегетарианские блюда, не обращая внимания на ругань в столовой. Когда крики и ругань не помогли, бунтовщики объявили забастовку: они не выйдут на работу голодными. Во главе крикунов стояла, считающая себя особой, Ципора Бентов. Наоми смотрела на эту недалекую избалованную женщину, высокомерно проходящую по кибуцу и неизменно всем своим видом подчеркивающую тот факт, что она супруга важного лидера. Всем своим поведением она как бы подчеркивала, что делает великое одолжение коллективу тем, что вообще живет в кибуце Мишмар Аэмек. Наоми хладнокровно опорожнила огромный котел в мусорный бак, оставив диетический стол пустым.

— Порядок работы нельзя отменять, — высказались члены комиссии, обсудившие создавшуюся ситуацию.

— Обратитесь по этому вопросу к врачу, — сказала Наоми и упрямо заявила, что возвращается на работу в коровник.

Друзья ее, врач Ашер и его жена Руфь, оставили кибуц, и она не находит места, чтобы дать выход не дающей ей покоя меланхолии. Голоса членов кибуца продолжают ее клеймить, говоря о ее преступных буржуазных замашках, от которых она не в силах избавиться. Для Шаика кибуц — средоточие его жизни, а марксизм — весь его мир. Но он никак не может найти общий язык с молодой супругой, не исполняющей своего супружеского и материнского долга. На все его жалобы она отвечает молчанием. В лунные ночи убегает со своей виной в большой хозяйский двор. Сворачивается со своим унижением на скамейке, и чувства неполноценности вырастают до чудовищных размеров. Стыд гонит ее от всех. Луна и звезды — собеседники, внимающие ее мыслям. Когда небо покрывается облаками и начинаются холодные дожди, она занимает стул или скамью в читальном зале, который пуст в эти часы.

Предательская ночь в мае 1943 года пробудила в ней ужас, который одолел ее в августе 1937. Вечером, пересекая хозяйский двор, она провалилась в открытый колодец на застроенной территории, и раны ее явились предисловием к физической и душевной травме, которая ожидала ее в семейной комнате.

В афульской больнице ей зашили глубокую рану, располосовавшую нижнюю челюсть, из которой хлестала кровь. Дома медсестра и член кибуца отвели ее в постель. В обморочном состоянии от сотрясения мозга и успокоительных лекарств, она недвижно лежала на матраце. Ее беспомощное состояние возбудило Шаика, и он набросился на нее.

— Мы — супруги, — кричал он.

И не было у него никакого снисхождения к ее состоянию. Она — его законная жена. Все попытки приблизиться к ней заканчивались провалом. Он жаждал создать нормальную семью, родить братика или сестричку своей единственной любимой дочери, которой в мае минуло пять лет.

— Это не супружество, — убегала она от него, как животное, которое спасается от преследования.

Пряталась в густых зарослях, смахивая слезы с глаз.

Живот, который вновь рос, позорил ее в собственных глазах. Она чувствовала, что все отвернулись от нее, и она отвернулась от всех. Люди любят жалеть верного отца и оставленную матерью дочь.

Зимой 1944 она родила слабую девочку. Отец счастлив. Роженица, в смутном состоянии чувств, поехала в Хайфу и бросилась под передние колеса автобуса на центральной улице. Водитель еле успел затормозить. Пассажиров отбросило на спинки сидений. Прохожие замерли на месте. Вся улица кричала: «Не видишь, куда идешь?!»

Она в депрессии. Шаик в отчаянии от ее отчужденности к нему и дочерям.

— Почему ты все время в угнетенном состоянии. Почему ты не умеешь быть счастливой?

Счастливой?! Будет ли она когда-нибудь счастливой? Равнодушная ко всему, она кружится по хозяйскому двору. Лицо ее лишено всяческого выражения. Она — бездушная мать. Временами совесть подкатывает комом к ее горлу за такое отношение к дочерям. Но она не может преодолеть неприязнь к их отцу. Что с того, что он — уважаемый человек в кибуце. Она бунтует против всех правил поведения в кибуце и судит сама себя. Коллектив гневается на нее за то, что она все время болеет. Высокая температура, озноб и всяческие воспаления стали для нее обычным явлением. Если какая-то болезнь одолевает члена кибуца, она заражается от него непонятно каким образом, и снова не появляется на работе.

Одна из членов кибуца останавливает ее на пути и набрасывается на нее:

— Кто я в твоих глазах, что ты не удостаиваешь меня ни приветствием, ни разговором?!

И так постоянно. Каждый в кибуце считает для себя возможным обругать ее. Культура поведения, полученная ею от родителей, не позволяет ей реагировать на все эти наскоки, тем более, оправдываться или обороняться. Никогда она не будет расталкивать окружающих ее людей локтями, чтобы уцелеть физически и душевно. Образцом поведения ей служит просвещенный и консервативный в хорошем смысле этого слова, отец. Никогда он не жаловался на боли, скрывал скорбь по любимой жене, или находил выход от страданий, приносимых ему тяжелой болезнью, в размышлениях о высоких материях, в музицировании на фортепьяно.

Она ходит медленно, словно взвешивая каждый свой шаг. Читает, размышляет, сочиняет рассказы. Ощущение, что она оставлена всем миром, становится постоянным. Не знает она, куда себя деть. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь узнал ее мысли и тоску по эстетике, которая главенствовала в доме ее отца. Не дай Бог, чтобы кто-нибудь узнал, как она тоскует по духовным пространствам, по свободе души и мысли и, главное, по культурной углубленной беседе. Она ходит во враждебно относящейся к ней среде, и черные ее глаза холодны, затуманены, далеки от всего, что ее окружает. Нет у нее дома для души в кибуце, но зреет в ее душе великое откровение.

Восьмого августа 1945 года. Три месяца назад пал нацистский режим. В Нюрнберге начинает работать Международный военный трибунал. В течение первого года суда над главами нацистского руководства, накопились горы ужасающих свидетельств, страшных историй, собранных и оглашенных на двенадцати дополнительных судах в течение трех лет. Доктор Фон-Айкен, один из врачей Гитлера, был также объявлен военным преступником. Лотшин и Наоми послали письмо в трибунал в Нюрнберге, в котором описали о стыде и раскаянии, которое он выразил перед ними по поводу бесчеловечности, совершаемой под прикрытием нацистской идеологии Третьего рейха, и рассказали о том, как он помог им. Вырезав гланды Наоми в 1936 году, он госпитализировал ее в свою клинику, чтобы она затем смогла взять из банка деньги, положенные отцом на ее имя. Ответ из Нюрнберга гласил о том, что с доктора Фон-Айкена сняты обвинения на основании свидетельств многих людей, спасенных из Катастрофы, посчитавших чудом праведность и милосердие, которые он проявил по отношению к ним во времена безумия и всеобщего страха гибели.

Руфь, Лотшин, Гейнц, Ильзе ищут родственников через германские поисковые центры. Предстающая перед ними картина страшна. Ассимилированные и обуржуазившиеся евреи потеряли инстинкт самосохранения. Колено Френкелей, жившее в Силезии, частью было сослано в Аушвиц, частью сразу же сожжено в печах. Неизвестно, что произошло с Еленой Френкель, сионисткой-медсестрой, которая ухаживала за умирающим Артуром Френкелем. Она с приходом Гитлера к власти вернулась в родительский дом. К общему удивлению, тетя Регина, хитрая старуха, сестра деда, осталась в живых. Откупилась большими деньгами. Пока Лотшин собиралась послать ей деньги на существование, пришло известие, что, почти сразу после окончания войны, она умерла в доме престарелых, в Швейцарии. Человек, сообщивший об этом, не знал, каким образом она спаслась.

Лотшин и братья помнят обязательство отца — заботиться о Фриде, которая с приходом нацистов к власти все еще жила в их доме. Лотшин не удалось отыскать ее следы. Может, она умерла насильственной смертью или не нашла места в нацистской Германии и покончила собой. А может, была уничтожена нацистами из-за того, что упрямо посылала открытки деду, в которых ругала Гитлера?

Следы садовника Зиммеля и Агаты тоже потерялись. Лотшин удалось наладить связь со служанкой Кетшин. Из писем, которыми они обменялись, она узнала, что муж Кетшин погиб под Сталинградом, а сама она страдает от голода. Лотшин помнила, как Кетшин помогала ей в дни, когда нацистами были урезаны нормы питания. Раз в месяц она посылает Кетшин продуктовую посылку. Не была найдена соученица Наоми Герда. Наоми думает, что Герда и ее мать погибли в Аушвице.

Из организации «Красный крест» в Швейцарии Лотшин ответили, что нет никаких данных о судьбе доктора Филиппа Коцовера и его семьи. Свидетели рассказывали о трагедии этого прекрасного человека, который делал все возможное, творя воистину святое дело, по спасению евреев. Он оказался в тяжелом финансовом положении, ибо оказывал юридическую помощь евреям, которые потеряли все свое имущество, бесплатно, и лишился работы из-за антисемитского преследования.

Филипп Коцовер представлял еврейскую общину перед нацистской властью. Жена его и две маленькие дочки были увезены в концентрационный лагерь Терезиенштадт. После этого их следы потерялись.

Судьба Фердинанда остается загадкой. Он мечтал жить во Франции. Как и Артур Френкель, он называл немцев варварами. Быть может, он осел в чужой стране, и не интересуется их судьбой? Он преподавал музыку в далеком от Буэнос-Айреса городке и прервал связь с близнецами и Гейнцем. В центре поисков родных в Германии Лотшин узнала, что родители Фердинанда погибли во время бомбежки.

Размеры Катастрофы европейского еврейства, уничтожение миллионов евреев, потрясло еврейский анклав Палестины.

Кибуц погрузился в глубокий траур по родственникам, погибшим в Катастрофе.

Семья Френкелей, 20-е годы

1933 год, Берлин