ВВЕДЕНИЕ

Человек и животные исследуют окружающую среду при помощи органов чувств: они слушают, нюхают, смотрят и трогают; в результате у них формируются связанные представления об этой среде, они запоминают и сравнивают эти представления, и на основе прошлых впечатлений у них развиваются ожидания. Исследования человека с течением времени становятся все более постоянными и методичными, возможности его органов чувств увеличиваются благодаря применению технических средств (например, телескопа или микроскопа), накопленные в результате наблюдений факты объединяются в более крупные блоки (теории) при помощи понятий, которые невозможно наблюдать, и, таким образом, незримо развивается научное познание внешнего мира.

Разумеется, мы не можем исследовать при помощи органов чувств внутренний мир человека. Наши мысли, желания, чувства и фантазии нельзя увидеть, обонять, услышать или потрогать; они не существуют в материальном смысле, тем не менее они реальны, и мы можем наблюдать их во времени: у самих себя — при помощи нашей внутренней интроспекции, у других людей — при помощи эмпатии (то есть викарной интроспекции). Является ли приведенная выше характеристика внутреннего мира человека правильной в том отношении, что наши мысли, желания, чувства и фантазии не существуют физически? Неужели нет процессов, которые можно записывать при помощи физических приборов высокой точности и переживать как мысли, чувства, фантазии или желания? Данная проблема существует уже очень давно, и ее невозможно решить, если сводить ее сущность к выбору между дуализмом и единством разума и тела. Единственное практически значимое определение ее сущности зависит от характера нашего познания: мы говорим о физическом явлении, когда наши наблюдения основываются преимущественно на органах чувств, и о психологическом явлении — если наши наблюдения основаны на интроспекции и эмпатии.

В данных рассуждениях познание следует понимать не в узком смысле — как однократное действие, совершаемое в какой-то определенный момент, а в самом широком смысле — как совокупность всех наблюдений исследуемых явлений. Астрономы могут рассчитать орбиту, размеры и силу отраженного света (яркость) недоступных наблюдению планет по возмущению орбит тех планет, которые доступны наблюдению; или исследовать физические свойства кометы, которая будет снова в пределах видимости лишь много лет спустя. Похожие методы существуют и в психологии. Например, в психоанализе мы рассматриваем предсознательное и бессознательное как психологические структуры не только потому, что подходим к ним с интроспективным намерением ИЛИ понимаем их посредством интроспекции, но также и потому, что мы рассматриваем их в рамках интроспективного или потенциально интроспективного опыта.

Лишь после того как данные наших наблюдений приводятся в порядок, а сами наблюдения приобретают систематически-научный характер, мы можем воспользоваться обширным понятийным аппаратом, который совершенно отличается от наблюдаемых фактов. Некоторые из этих понятий представляют собой чистые абстракции или обобщения и, таким образом, в той или иной степени имеют отношение к наблюдаемому явлению. Например, зоологическое понятие «млекопитающие» возникло в результате конкретных наблюдений за отдельными животными разных видов; мы не можем, однако, наблюдать «млекопитающее само по себе». Точно так же и в психологии: например, понятие «влечение», как будет показано ниже, возникло в результате многочисленных интроспекции, но тем не менее невозможно наблюдать «влечение само по себе». Другие понятия, такие, как «ускорение» в физике или «вытеснение» в психоанализе, не относятся непосредственно к наблюдаемым явлениям; подобные понятия четко связаны с конкретными науками, так как они описывают отношения между данными, полученными в результате наблюдений. Мы наблюдаем движение физических тел в пространстве, отмечаем их положение в системе координат и, таким образом, приходим к понятию «ускорение»; мы интроспективно наблюдаем мысли и фантазии, условия их исчезновения и возникновения и, таким образом, приходим к понятию «вытеснение».

Всегда ли будет справедливым утверждение, что интроспекция и эмпатия являются существенными компонентами любого психологического наблюдения? Неужели не существует психологических фактов, которые мы могли бы установить посредством иного способа наблюдения окружающего мира? Рассмотрим простой пример. Мы видим необычайно высокого человека. Исключительный рост этого человека, без сомнения, представляет собой важный факт для нашей психологической оценки, однако без интроспекции и эмпатии его рост остается просто физическим параметром. Мы начнем осознавать значение выдающегося роста для этого человека и будем наблюдать психологический факт лишь после того, как представим себя на его месте; начнем при помощи викарной интроспекции ощущать его необычный рост, как будто мы с ним одного роста, и тем самым испытаем внутренние переживания, в которых почувствуем свою необычность и подозрительность для других. Сходные рассуждения допустимы также в отношении психологического понятия «действие». Если мы наблюдаем физические аспекты без помощи интроспекции и эмпатии, то мы наблюдаем не психологический факт действия, а лишь физический факт движения. Мы можем измерить амплитуду движения вверх кожи над глазом до мельчайших долей дюйма, но лишь при помощи интроспекции и эмпатии мы сможем понять оттенки удивления или неодобрения, связанные с поднятием бровей. Но разве нельзя понять действие лишь при помощи рассмотрения его видимого хода и его наглядных результатов, не применяя по отношению к нему эмпатию? Ответ будет отрицательным и в этом случае. Простой факт того, что мы видим паттерн движения, имеющий определенный результат, еще не означает само по себе того, что это психологический факт.

Если падающий с крыши камень убивает человека, то это не психологический факт, так как при этом отсутствует намерение или мотив, по отношению к которому мы проявляем эмпатию. Несмотря на то, что мы признаем наличие бессознательных определяющих факторов в качестве основополагающей причины многих случайных событий, мы различаем а) случайные последствия нашей деятельности и б) целенаправленные действия. Человек кидает камень, камень падает и убивает другого человека. Если в этом действии присутствует сознательное или бессознательное намерение, по отношению к которому мы проявляем эмпатию, мы говорим о психологическом акте; если подобных намерений нет, мы размышляем о причинно-следственной цепи событий. Если мы сможем при помощи физических и биохимических терминов описать процесс того, как звуковые волны, образовавшиеся при произнесении слов неким А., воздействовали на определенные электрохимические паттерны в мозгу некоего Б., данное описание не будет тем психологическим фактом, который содержится в утверждении, что Б. рассердился на А. Психологическим можно назвать лишь то явление, в котором наряду с интроспекцией другого человека присутствует наша собственная интроспекция или эмпатия; если же наши методы наблюдения основаны не на интроспекции и эмпатии, то явление относится к «соматическим», «поведенческим» или «социальным» явлениям.

Мы можем повторить теперь данное выше определение в более четкой форме: явление можно считать ментальным, психическим или психологическим, если его существенными компонентами в нашем способе наблюдения являются интроспекция и эмпатия. Термин «существенный» в данном случае означает: а) интроспекцию и эмпатию нельзя устранить из психологического наблюдения или б) наблюдения могут основываться исключительно на них. Выше мы стремились охарактеризовать первый пункт данного определения. Для характеристики оставшейся его части (то, что интроспекция и эмпатия могут быть единственной основой для наблюдения психологического материала) мы можем обратиться к области психоанализа. Нам возразят: главным инструментом психоаналитического наблюдения является не интроспекция, а свободное ассоциирование, с помощью которого аналитик изучает поведение пациента. Тем не менее большое число клинических фактов было открыто при помощи самоанализа, и на основе этих фактов строились теоретические системы (например, в работе Фрейда «Толкование сновидений»). В обычной аналитической ситуации психоаналитик также наблюдает интроспективное самонаблюдение анализанда; правда, психологические инсайты аналитика часто опережают понимание анализандом самого себя. Вместе с тем эти психологические инсайты являются результатом выработанных ранее аналитиком интроспективных навыков, которые он применяет для расширения интроспекции (для викарной интроспекции), которое называется эмпатией.

Этим самым мы, естественно, не хотим сказать, что интроспекция и эмпатия являются единственными видами психоаналитического наблюдения. В психоанализе, как и в любой другой области психологии, интроспекция и эмпатия, будучи существенным фактором психологического наблюдения, очень часто связаны и перемешаны с другими видами наблюдения, но последним и решающим актом наблюдения всегда будет интроспективный или эмпатический акт. Мы можем также показать, что при самоанализе присутствует исключительно интроспекция.

В данном случае может оказаться полезным рассмотреть проявления эмпатии за пределами научной психологии. В повседневной жизни наши мысли не являются научно систематизированными, и мы склонны рассматривать явления как в той или иной степени психологические или психические в зависимости от нашей способности к сопереживанию объекту нашего наблюдения. Наиболее легко мы понимаем психологию носителей общей с нами культуры: их движения, вербальное поведение, желания и чувства похожи на наши собственные, и мы можем проявить эмпатию по отношению к ним на основании знаков, несущественных для людей другой культуры. Наблюдая за людьми иной культуры с жизненным опытом, непохожим на наш, мы обычно надеемся на то, что окажемся в состоянии психологически понять их при помощи открытия какого-то общего для всех нас опыта, по отношению к которому мы можем проявить эмпатию. Подобным же образом обстоит дело и у животных: когда собака приветствует своего хозяина после разлуки, мы знаем, что между нашими переживаниями и тем, что испытывает собака после разлуки с «нами», существует нечто общее.

Мы можем размышлять об этом при помощи психологических терминов, несмотря на понимание разницы между нашими переживаниями и переживаниями собаки. Тем не менее вряд ли кто-нибудь станет говорить о существовании психологии растений. Наблюдатель-энтузиаст, конечно же, может увидеть в повороте растений к солнцу и теплу внутреннее стремление, тоску или желание — повод для проявления эмпатии, но это будет более уместно в плане аллегории или в поэтическом смысле, поскольку мы не можем признать за растениями (в отличие, например, от некоторых животных) способности к элементарному самопознанию. Существуют и другие кандидаты на обладание собственной психологией. Мы наблюдаем, как вода сбегает вниз по склону в поиске кратчайшего пути, обходя всевозможные препятствия, и описываем все это в антропоморфных терминах («сбегает», «в поиске», «обходя»); но никто тем не менее не станет говорить о психологии неодушевленного: ее существование еще более сомнительно, чем существование психологии растений.

Таким образом, интроспекция и эмпатия всегда играют важную роль в психологическом понимании, однако par excellence пионерами научного применения интроспекции и эмпатии были только Брейер и Фрейд. Выделение специфических видов интроспекции (свободного ассоциирования и анализа сопротивлений), эпохальное открытие неизвестного до того времени вида внутреннего опыта (открытие бессознательного), который можно было обнаружить лишь при помощи этих видов, новое понимание нормальных и патологических психологических явлений — все это затемняло тот факт, что первым шагом стало постоянное использование интроспекции и эмпатии в качестве метода наблюдения новой науки. Свободное ассоциирование и анализ сопротивлений — основные техники психоанализа — освободили интроспективное наблюдение от невидимых ранее искажений (рационализации), поэтому их введение в научный оборот (и, как следствие этого, признание искажающего влияния активного бессознательного), несомненно, значительно повысило ценность психоаналитического наблюдения. Признание их ценности не противоречит признанию того, что свободное ассоциирование и анализ сопротивлений следует считать вспомогательными инструментами на службе интроспективного и эмпатического методов наблюдения.

Заканчивая наше введение, мы готовы теперь обратиться к главному предмету настоящего исследования. В дальнейшем мы почти не будем рассматривать разнообразные психологические переживания анализандов или аналитика. Мы также не ставим перед собой задачу дать характеристику интроспекции и эмпатии с динамической и генетической точек зрения. Отныне мы будем считать не требующим доказательств то, что интроспекция и эмпатия являются существенными факторами поиска психоаналитических фактов, и попытаемся показать, каким образом этот метод наблюдения определяет содержание и границы наблюдаемого, которые в свою очередь оказывают определяющее воздействие на теории эмпирической науки. Поэтому перед нами будет также стоять задача показать связь между интроспекцией и психоаналитической теорией, особенно в тех областях, в которых недооценка этой связи привела к неточностям, упущениям или ошибкам.

 

СОПРОТИВЛЕНИЯ ПРОЦЕССУ ИНТРОСПЕКЦИИ

Сопротивлениям процессу свободного ассоциирования как проявлениям защитной функции психики уделено достаточно много внимания в литературе. Пациент сопротивляется свободному ассоциированию из-за страха перед бессознательным содержанием и его производными, а сопротивление процессу анализа происходит вследствие того, что в ходе последнего выясняется значение запрещенных мастурбационных фантазий, агрессии и т.п. По-видимому, существует более глобальное сопротивление психоаналитическому методу, которое проявляется в исключительной рационализации — сопротивлении процессу интроспекции. Может быть, мы пренебрегли рассмотрением научного применения интроспекции (а также эмпатии), не смогли провести с ней эксперименты или выделить ее в чистом виде из-за нашего нежелания признать ее всем сердцем в качестве способа наблюдения. Кажется, нам стыдно от этого, и мы не хотим прямо называть ее; и тем не менее — со всеми ее недостатками — она открыла путь величайшим открытиям.

Оставляя в стороне социокультурные причины наших сомнений относительно интроспекции (выраженные, например, такими модными словами, как «мистическое», «йога», «восточное», «незападное»), мы должны определить основную причину нашего предубеждения против признания данного метода наблюдения, который привел нас к таким замечательным результатам. Быть может, страх, приводящий к защитному пренебрежению важностью интроспекции для психоанализа, происходит от страха перед беспомощностью от нарастания напряжения. Мы привыкли к снятию напряжения при помощи действия и допускаем мысль лишь в качестве промежуточного звена по отношению к действию, в качестве отложенного действия, пробного действия или его планирования. Похоже, что интроспекция препятствует потоку снятия напряжения и, таким образом, усиливает специфические страхи, возникающие в процессе раскрытия подавляемого содержания, поскольку она способствует возникновению страха перед пассивностью и усилению напряжения. Правда, свободное ассоциирование в психоанализе — не то же самое, что обычный мыслительный процесс. Под мышлением обычно подразумевается «пробное действие, сопровождающееся перемещением небольших количеств энергии» (Freud 1911). Можно сказать, что психоаналитическая терапия in toto' готова к действию (к свободе его совершения); свободное ассоциирование готово, однако, не к действию, а к структурной перестройке сознания благодаря устойчивости к возросшему напряжению.

На ранних стадиях анализа пациенты закономерно боятся длительности анализа и частоты его сессий, потому что это связано с потерей времени и денежными расходами на лечение. Создается впечатление, что в некоторых случаях за этими жалобами скрывается глубинный страх перед бездеятельностью в процессе нарастания напряжения, иными словами, страх перед длительным изменением направления энергетического потока на противоположное, инициируемым интроспекцией. Подобный же дискомфорт, возможно, испытывают и некоторые аналитики, и в результате этого в ходе наших экспериментов с аналитическим методом мы не решаемся исследовать результаты увеличения длительности интроспекции, в частности эффективность увеличения длительности аналитических часов.

Интроспекция, несомненно, может также служить и средством ухода от реальности. В наиболее патологических формах, например аутистических грезах больных шизофренией, интроспекция уступает принципу удовольствия и становится пассивным проводником фантазий. В большей степени интроспективной части Эго доступны рационалистические формы интроспекции мистических культов и псевдонаучной мистической психологии, хотя принцип удовольствия доминирует и здесь. Потенциальные возможности злоупотребления интроспекцией не уменьшают ее ценности как научного инструмента. В конце концов, неинтроспективные естественные науки также могут служить неизменному принципу удовольствия, если ученый использует свою научную деятельность в патологических целях. В психоанализе же интроспекция — не средство пассивного ухода от реальности, а самое что ни на есть активное исследовательское и предприимчивое начало: стремление к углублению и расширению наших знаний развивает ее так же, как и наиболее совершенные естественные науки.

 

РАННИЕ ФОРМЫ ПСИХИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ

Интроспекции противостоят не только иррациональные сопротивления, но и реальные ограничения. К примеру, мы слышим критическое утверждение о том, что описания или теории какого-либо автора носят антропоморфный характер, претендуют на зрелость или что-то в этом роде. В ключе наших рассуждений данные критические утверждения означают, что наблюдатель при эмпатии проявил недостаточно благоразумия или что к автору проявляют неадекватную эмпатию. Не приходится сомневаться в том, что, чем больше объект наблюдения отличается от наблюдателя, тем меньше последний сопереживает ему. Психоанализ является генетически ориентированной наукой и рассматривает человеческий опыт как продольный континуум форм психической организации различной сложности, степени зрелости и т.п. Таким образом, ранние формы психической организации бросают вызов нашей способности к самоэм-патии, то есть нашей способности к эмпатии по отношению к нашим прошлым формам психической организации. (Данные рассуждения применимы, конечно же, по отношению не только к продольному, но и поперечному континууму, например, когда мы говорим о психологической глубине и регрессиях во время сна, невроза, в состоянии усталости, стресса и т.д.)

Какое же понятие нам нужно использовать при описании примитивных, ранних или глубинных психологических процессов? Рассматривая синдром актуального невроза, Фрейд утверждал, что при помощи активной интроспекции (даже в форме свободного ассоциирования и анализа сопротивлений) невозможно обнаружить какое-либо психологическое содержание помимо беспокойства при неврозе страха или помимо усталости и болей при неврастении (Freud 1898). Эти изменчивые фантазии, с которыми он столкнулся случайно, Фрейд, по-видимому, считал вторичными по отношению к этим симптомам (рационализацией этих симптомов). Отсутствие психологических данных привело Фрейда к мысли о том, что актуальные неврозы представляют собой не что иное, как прямое выражение органического расстройства, иными словами, условия, которое обещает более перспективные результаты при помощи неинтроспективных методов исследования, например, исследования с применением биохимических средств. То же самое применимо в отношении таких психопатологических отклонений, как невротические расстройства, вегетативные неврозы (Alexander 1943) или органические неврозы (Fenichel 1945), а также в отношении способов определения первичной функциональной фазы психического развития (Glover 1950). Подобным же образом не следует претендовать на четкое понимание психологического содержания самых ранних фаз психического развития, однако мы должны при обсуждении этих ранних фаз избегать терминов, относящихся к аналогичным явлениям более поздних переживаний. Мы должны удовлетвориться свободными эмпатическими аппроксимациями и говорить, например, о напряжении вместо желания, об уменьшении напряжения вместо исполнения желания, о конденсациях и компромиссных образованиях вместо решения проблемы.

Труднее определить, когда подобные терминологические ошибки происходят в практических целях при обсуждении ранних психологических состояний. Вместо того чтобы пытаться распространить рудиментарную форму эмпатической интроспекции на раннее состояние психики, предлагают описание социальной ситуации, например описание взаимоотношений между матерью и ребенком. Исследование и описание ранних взаимоотношений между матерью и ребенком имеют, конечно же, большое значение, однако не следует забывать, что в этом случае мы имеем дело с формой социальной психологии и, следовательно, ссылаемся на то, с чем нужно сравнить ситуацию, но что не будет соответствовать результатам интроспективной психологии.

Поэтому мы должны быть внимательными, чтобы не спутать теории, основанные на наблюдениях при помощи метода интроспекции, и теории, основанные на методе наблюдения социального психолога или биолога. Ручей сбегает вниз по склону, обходя камни на своем пути, и находит кратчайшую дорогу к реке; подобным образом решается проблема адаптации воды к своей среде. У замужней женщины в ситуации конфликта, вызванного искушением к неверности, развивается истерическая слепота; и опять же в таком случае можно сказать, что проблема адаптации решена. Другая женщина в сходных обстоятельствах решает, что ей больше не хочется быть искушаемой; она не хочет видеть свой объект искушения и торопится домой — проблема адаптации при этом снова решена. Социальный психолог попытается разграничить эти адаптационные процессы посредством сравнения различных уровней сложности этих задач, биолог — посредством сравнения степеней сложности средств решения этих задач. Подобная дифференциация является сложной задачей для электронного «мозга» нашего времени (электронно-вычислительной машины). Какое бы решение ни приняли социальный психолог или биолог, оно, несомненно, будет отличаться от решения, которое предложит психоаналитик. Последний, используя интроспекцию и эмпатию, различает механизмы не по их эффективности или неэффективности, не по их сложности или простоте, а по тому, насколько далеко он находится от интроспективного самонаблюдателя, по отношению к которому он проявляет эмпатию.

Некоторые психологические процессы (напряжение, освобождение новорожденного от напряжения) находятся практически за пределами эмпатии и можно сказать, что происходящая в ходе них адаптация близка по своей сути к описанной выше адаптации воды при ее взаимодействии с камнями и силой тяжести. Другие процессы, которые несколько ближе к эмпатическому наблюдателю, чем предыдущие — компромиссные образования, конденсации, смещения и сверхдетерминация, которые мы называем первичными процессами (например, в случае образования психоневротического симптома), — тем не менее все еще довольно далеки от самонаблюдающего Эго. В конце концов мы обнаруживаем процессы, которые ближе всего находятся по отношению к эмпатии и интроспекции — вторичные процессы логического мышления, решения проблемы и намеренного действия, чувство выбора и решения.

 

ЭНДОПСИХИЧЕСКИИ И МЕЖЛИЧНОСТНЫЙ КОНФЛИКТ

Теперь мы рассмотрим ситуацию с понятиями эндопсихического и межличностного конфликтов в теории психоанализа, делая акцент прежде всего на распространенном убеждении, что психоанализ не является «в достаточной степени межличностным» или что он основывается на индивиде вместо того, чтобы основываться на социальном факторе. В подобных рассуждениях обычно не учитывают того, что основным средством психоаналитического наблюдения является интроспекция; поэтому мы должны определить психоаналитическое значение понятия «межличностный» как межличностный опыт, открытый для интроспективного самонаблюдения, и, таким образом, оно отличается от значения используемых социальными психологами терминов «межличностные взаимоотношения», «взаимодействие», «трансакция» и др.   В своих ранних исследованиях Фрейд занимался интроспективным и эмпатическим исследованием психоневрозов. Его усилия были вознаграждены двумя великими открытиями: (1) открытием бессознательного и (2) открытием переноса (специфического влияния бессознательного на интроспективно более доступную часть души) '. Активная интроспекция при неврозах переноса приводит к признанию внутренней борьбы между инфантильными стремлениями и внутренними силами, противодействующими этим стремлениям, — к структурному конфликту. Аналитик в межличностных отношениях воспринимается пациентом не как образ переноса, а как носитель бессознательных эн-допсихических структур анализанда (его бессознательных воспоминаний)2. Например, пациент с легким сердцем сообщает, что по дороге к вам он уклонился от платы за проезд в автобусе. Он «заметил», что лицо аналитика было необычайно суровым, когда он поздоровался с ним. Аналитик в качестве образа переноса (как показывает активная интроспекция при анализе сопротивлений) является для анализанда выражением бессознательных сил Супер-Эго (бессознательным образом отца).

Постепенно круг психоаналитических вопросов расширился и в их число стали входить психозы. Перед аналитиком возникла новая задача: теперь он должен был проявлять эмпатию по отношению к переживаниям из области простых форм организации психики — переживаниям предструктурной души. Двумя великими ранними открытиями в области психозов были открытие Фрейдом значения психотической ипохондрии (Freud 1914) и эмпатическое (или интроспективное) открытие Тауском того, что мания больного шизофренией, когда он представляет, что им управляет машина, является возрождением ранней формы «я» — регрессии к болезненным и тревожным телесным переживаниям после потери контакта с переживанием «ты» (Tausk 1919). Активная интроспекция при нарциссических расстройствах и пограничных состояниях приводит, таким образом, к признанию борьбы неструктурированной души в целях поддержания контакта с архаическим объектом или едва заметной сепарации от него 3. В данном случае аналитик — это не экран для проекции внутренней структуры (переноса), а прямое продолжение ранней реальности, которая была слишком далекой, слишком отталкивающей или ненадежной, чтобы трансформироваться в прочные психологические структуры. Поэтому аналитик интроспективно переживается пациентом в рамках архаических межличностных взаимоотношений. Он представляет собой прежний объект, с которым анализанд пытается поддерживать контакт, от которого он пытается отстоять независимость своей личности и позаимствовать немного внутренней структуры для себя. Больной шизофренией, например, приходит на сеанс анализа в холодном и безразличном настроении. Ночью во сне он видел себя на покрытом снегом безжизненном поле; женщина предлагала ему свою грудь, но он обнаружил, что грудь у нее сделана из резины.

Эмоциональная холодность пациента и его сон оказываются реакцией на, несомненно, краткое, но реально значимое неприятие пациента аналитиком. Реакции на реальное неприятие пациента аналитиком происходят также и в процессе анализа неврозов переноса; их осознание и признание являются делом тактической важности. При анализе психозов и пограничных состояний, архаические межличностные конфликты тем не менее занимают центральную позицию стратегической важности, соответствующую позиции структурного конфликта при психоневрозе. Аналогичные рассуждения справедливы также mutatis mutandi в отношении структурных конфликтов при психозах.

Мы не можем оставить тему эндопсихических и межличностных конфликтов, не высказав нескольких дополнительных замечаний в отношении переноса. Фундаментальное определение переноса, данное Фрейдом (Freud 1900), носит однозначный характер: перенос — это влияние, оказываемое бессознательным на предсознательное через существующий (хотя зачастую и ослабленный) барьер вытеснения. Сновидения, симптомы и аспекты восприятия аналитика анализандом — наиболее важные явления, в которых возникает перенос. Причиной существующего в настоящее время смешения понятий переноса и контрпереноса (которые в социальной психологии часто обозначают специфические межличностные взаимоотношения) являются противоречия в практической основе теоретических построений. Мы можем использовать преимущество непротиворечивости практической основы без помех со стороны упрощенной модели психики, с которой работал Фрейд в 1900 году, если мы приспособим раннее понятие переноса к структурной диаграмме 1923 года (Freud 1923) и рассмотрим его с учетом автономии Эго (Hartmann 1939).

Таким образом, переживания объекта, связанные с переносом, сохранят свое первоначальное значение в терапевтической ситуации в виде смешения вытесненных инфантильных стремлений объекта с имеющими небольшое значение в настоящем аспектами аналитика. Их, естественно, следует отличать от двух других видов переживаний: (1) от стремлений к объектам, возникающих в глубине, но тем не менее не проникающих за пределы барьера вытеснения (ср. с диаграммой Фрейда в работе «Я и Оно»: в ней барьер вытеснения отделяет от Оно лишь незначительную часть Я), и (2) от объектных стремлений Эго, которые, будучи первоначально переносами, порвали затем связи с вытесненным и стали, таким образом, автономными объектными выборами со стороны Эго. При этом важно отметить, что в обоих этих примерах выбор объектов частично определяется прошлым, то есть последующий выбор объекта строится на основе моделей детства; одновременно верно и то, что все переносы являются повторениями, но не все повторения — переносами.

При помощи неинтроспективного исторического подхода невозможно дифференцировать (1) влияние прошлого, которое замедлило развитие психического аппарата, и (2) влияние актуально существующих остатков прошлого, то есть вытесненного бессознательного. Посредством активной научной интроспекции мы тем не менее можем провести различие между (1) бестрансферентным выбором объекта, сформировавшимся в соответствии с моделями детства (например, часть того, что зачастую ошибочно называют позитивным «переносом») и (2) настоящими переносами. Последние могут исчезнуть под влиянием активной интроспекции, первые же остаются за пределами структурного конфликта, поэтому психоаналитическая интроспекция не оказывает на них непосредственного влияния.

 

ЗАВИСИМОСТЬ

Ряд концепций, используемых психоаналитиками, основывается не на интроспективном или эмпатическом наблюдении, а на данных, полученных при помощи других методов наблюдения. Подобные концепции следует сопоставлять с теоретическими положениями, которые базируются на психоаналитическом наблюдении; но они не тождественны этим положениям.

Позвольте нам, например, изложить гипотезу, согласно которой важность детской сексуальности в общем и эдипова комплекса в частности связана в той или иной степени с длительной, биологически обусловленной зависимостью ребенка. Можно ли назвать эту гипотезу психоаналитической? В общем смысле ответ на этот вопрос, конечно же, будет положительным, поскольку нам известно, что данную гипотезу невозможно было сформулировать до интроспективного открытия фаллического, анального и орального эротических переживаний и возрождения эдиповых переживаний при переносе. Более точные определения, однако, показывают, что не все понятия, используемые в данной гипотезе, можно без модификаций рассматривать как понятия, полученные в результате интроспективного и эмпатического наблюдения. Проблему влечений и сексуальности мы рассмотрим позже; в этой главе речь пойдет о понятии зависимости.

Понятие «зависимость» можно использовать для передачи двух различных значений, которые часто, но не всегда связаны друг с другом. Первое значение относится к системе взаимоотношений между двумя организмами (биология) или к взаимоотношениям между двумя социальными единицами (социология). Биолог подтвердит, что детеныши различных млекопитающих зависят (в целях выживания) от ухода со стороны материнских особей. Подобное утверждение вполне справедливо и в отношении зависимости среди взрослых людей. В нашей сложной цивилизации с высокой степенью разделения труда каждый член общества развивает у себя лишь определенные умения, и поэтому его существование и по большей части биологическое выживание зависят от всего общества (от общей суммы умений других). Наряду с биологическим и социологическим аспектами понятия «зависимость» мы встречаемся и с одноименным психологическим термином, который часто используется в психодинамических формулировках. Мы говорим, что проблемы, связанные с зависимостью, существуют у пациентов еще до начала лечения или проявляются у них в ходе психоанализа. Кроме того, мы говорим об орально-зависимых личностях и на основании этого делаем вывод, что их оральная зависимость может в значительной степени способствовать развитию желания увековечить отношения с аналитиком. Поскольку мы рассматриваем здесь психоаналитическое понятие зависимости, можно предположить, что мы формулируем его на основе психоаналитического наблюдения за нашими пациентами и что данное понятие содержит в себе некий обобщающий смысл, касающийся психического состояния анализанда. И, конечно же, мы нередко говорим о том, что пациент находится в конфликте со своими стремлениями к зависимости или, используя структурную формулировку, что он вытесняет их.

Подобная формулировка выглядит безупречной, так как при этом мы просто-напросто используем доказанное понятие регрессии. Следует добавить, что мы мысленно сделали предположение, которое должны были сделать еще до рассмотрения правильности предыдущей формулировки. Регрессия как психоаналитический термин означает возврат к прежнему психологическому состоянию, поэтому наша проблема не имеет отношения к уже доказанному факту, что ребенок зависит от матери (в биологическом или социальном смысле). Она, скорее, имеет отношение к довольно сложному вопросу, заключающемуся в том, соответствует ли психическое состояние ребенка тому, что мы обнаруживаем при раскрытии вытесненных стремлений к зависимости у взрослого анализанда. Чтобы продемонстрировать ненужность подобных усилий, мы поддержим противоположную гипотезу и скажем, что рудиментарное самосознание здорового грудного ребенка следует сравнить с эмоциональным состоянием взрослого, полностью поглощенного ценностной для него деятельностью (например, с состоянием спринтера на последних ярдах в забеге на 100 ярдов, с состоянием музыканта на вершине каденции или с состоянием любовника в кульминационный момент сексуального контакта). Утверждение о том, что состояния зависимости у взрослого являются возвратом к первоначальному психологическому гештальту, который невозможно снять в ходе анализа, противоречит, таким образом, нашему эмпатическому представлению о здоровом ребенке. Конечно, иногда психологу полезно взять на вооружение биологические данные и принципы для того, чтобы как-то сориентировать свои ожидания в отношении возможного объекта наблюдения. Но последней проверкой все-таки является само психологическое наблюдение, и было бы ошибкой основывать интерпретацию особого психического состояния на биологических принципах, особенно если они противоречат нашим психологическим данным. Может показаться, что пугающее или упорное застревание, задержка, сопротивление выходу наружу и т.п., с которыми мы сталкиваемся у некоторых наших взрослых пациентов, не являются повторением нормальной фазы психологического развития, то есть регрессией к психическому состоянию психически нормального ребенка от психически нормальных родителей. Реакции застревания на зависимости у взрослых, если они являются регрессиями к детским ситуациям, свидетельствуют не о возврате к нормальной оральной фазе развития, а о возврате к детской патологии, часто встречающейся на более поздних стадиях детства. К ним, например, относятся реакции на особые переживания, связанные с ощущением неприятия себя, то есть невероятная смесь ярости и страха возмездия. Они могут также защищать пациента (например, от появления чувства вины или беспокойства, связанных со скрытым структурным конфликтом) при помощи застревания на терапевте, который становится всемогущим и великодушным носителем спроецированных нарциссических фантазий.

Мы должны, таким образом, возразить против тенденции сводить психологическую зависимость исключительно к оральности. Подобное ассоциирование, несомненно, имеет место в некоторых случаях. Эмпатическое наблюдение, независимое от биологических ожиданий, все-таки поможет осознать значительное разнообразие влечений, особенно тех, осуществление которых практически невозможно (неполная психоаналитическая абстиненция — а бывает ли она вообще полной?), которые способствуют появлению состояния Horigkeit (зависимости) от аналитика. Поэтому для данного психологического состояния характерно настойчивое цепляние за конкретное влечение, а не ассоциирование с ним.

Наиболее общим психологическим принципом, который можно использовать при объяснении некоторых подобных состояний, является сопротивление изменениям («вязкость либидо»), но к этому принципу стоит обратиться лишь после того, как исчерпаны остальные возможности, или когда имеются прямые психологические доказательства данного фактора. Данные термины, пожалуй, поможет объяснить следующий случай, о котором мне недавно рассказал один 35-летний человек. Он был одним из тридцати заключенных, оставшихся в живых в концлагере, в котором за годы его существования были убиты сто тысяч человек. Когда нависла угроза наступления русских, фашистская охрана упразднила лагерь, и тридцать заключенных получили свободу, но, несмотря на то, что они были в состоянии передвигаться, они оставались в лагере еще четыре дня.

Явление зависимости носит иной характер у анализандов с несовершенной психологической структурой. Некоторые наркоманы, например, не могут успокоиться или заснуть: они не способны трансформировать свои ранние переживания о том, как их успокаивали или укладывали спать, в эндопсихическую способность (структуру). По этой причине они вынуждены полагаться на наркотики, но они принимают их не как заменитель объектных отношений, а как заменитель психологической структуры. Если такие пациенты проходят курс психотерапии, о них можно сказать, что у них развивается привыкание к психотерапевту или психотерапевтической процедуре. Их привыкание, однако, не следует путать с переносом: терапевт — это не экран для проекции существующей психологической структуры, а ее замена. Поскольку психологическая структура необходима человеку, пациент действительно нуждается в поддержке и успокоении со стороны врача. При этом его зависимость невозможно проанализировать или уменьшить при помощи инсайта — ее надо просто понять и признать. Клинический опыт говорит о том, что главной психоаналитической задачей в подобных случаях является анализ отказа от реальной потребности: пациент должен сначала научиться заменять набор бессознательных грандиозных фантазий, которые удерживаются при помощи изоляции от общества посредством болезненного для пациента принятия реальности своей зависимости.

 

СЕКСУАЛЬНОСТЬ, АГРЕССИЯ, ВЛЕЧЕНИЯ

Психоаналитическое понятие сексуальности в настоящее время сильно запутано и носит спорный характер. В сексуальном качестве опыта не определены, как следует, содержание опыта и телесная область его сосредоточения (эрогенные зоны). Рассматривание подростком медицинских рисунков может быть сексуальным опытом; для студента-медика это не является сексуальным опытом. Мы также не можем дать психологическое понятие сексуальности на основе специфических биохимических веществ (например гормонов). Если бы биохимик мог показать, что избыточная выработка каких-то половых гормонов способствует росту неких злокачественных опухолей, из этого еще нельзя было бы сделать вывод о том, что эти опухоли являются результатом предсоз-нательных или бессознательных сексуальных желаний больного. Психолог, однако, может сделать на основании подобных биохимических фактов определенные выводы. Если, например, окажется, что гормоны, обычно вырабатываемые во время беременности, влияют и на этиологию рака, то в ходе нашего психоаналитического исследования мы можем обратиться к больной в предраковом состоянии с вопросом, не было ли у нее в жизни нереализованных стремлений забеременеть. Решающим психологическим доказательством фактического существования подобного должно быть интроспективное и эмпатическое открытие подобных стремлений. Сходные рассуждения применимы mutatis mutandi и к выводам, которые может сделать биохимик на основании глубинной психологии.

Аналитики не уделяли достаточного внимания тому факту, что сексуальное качество опыта — это качество, которое нельзя определить подробно. Они, правда, понимают, что под словом «сексуальный» мы имеем в виду нечто большее, чем генитальная сексуальность, а в прегенитальный сексуальный опыт входят сексуальные мыслительные процессы, сексуальная локомоция и т.п. Тем не менее необходимо вспомнить, как Фрейд наполовину в шутку наполовину всерьез приравнивал сексуальное и неприличное (Freud 1916/1917) или в том же духе говорил, что «в целом мы, по-видимому, знаем о том, что люди подразумевают под "сексуальным"» (там же). В прегенитальном сексуальном опыте ребенка и сексуальном опыте взрослого (при стимулировании, перверсиях или половом акте) имеется, таким образом, неопределимое в точности качество, которое мы считаем сексуальным на основании непосредственного опыта или в результате продолжительной и активной интроспекции и снятия ее внутренних препятствий (анализ сопротивлений). Поэтому мы можем сказать, что для младенца и ребенка множество переживаний имеет то же качество, что и переживания сексуальной жизни для взрослого: наша сексуальная жизнь оставляет внутри нас остатки опыта, которым мы в большей степени обладали на ранней стадии нашего психического развития. По Фрейду, этот термин был выбран a potiori (Freud 1921), из обозначений наиболее известных нам переживаний, так как он, бесспорно, дает нам представление об истинной сути явления. Можно было бы меньше настаивать на термине «сексуальный», если бы он обладал лишь биологическим значением. Нежелание Фрейда отказаться от этого термина, было единственным способом сохранить его психологическое значение. Такие термины, как «жизненная сила», «психическая энергия», не соответствовали правильному пониманию отвергаемого первоначального опыта.

Точно так же мы значительно проясним для себя ситуацию, если допустим, что психоаналитический термин «влечение» возникает на основе интроспективного исследования внутреннего опыта. Переживания могут иметь качество влечения (желания или стремления) разной степени. Следовательно, влечение — это лишь абстракция из многочисленных внутренних переживаний; оно обозначает психологическое качество, которое невозможно детально анализировать при помощи интроспекции и которое представляет собой наиболее типичный признак сексуальных и агрессивных стремлений.

К теории интроспективной психологии относится и гипотеза Фрейда о первичном нарциссизме и первичном мазохизме. Он наблюдал клинические факты нарциссизма и мазохизма и на их основе высказал предположение, что они являются возрождением ранней (теоретической) формы сексуального и (потенциально) агрессивного опыта, к которой вернулись более поздние формы (клинический нарциссизм, клинический мазохизм) в ответ на стрессы, источником которых стала среда. Признание существования влечений к жизни и к смерти, наряду с теорией первичного нарциссизма и первичного мазохизма, приводит к появлению совершенно нового типа теории. Понятия эроса и тана-тоса относятся не к психологической теории, основанной на наблюдении при помощи интроспекции и эмпатии, а к биологической теории, которая должна основываться на других методах наблюдения. Биолог имеет право отбирать для себя любую полезную информацию из области психологии, но его теории должны основываться на биологических наблюдениях и биологических данных (Hartmann et al. 1949). С другой стороны, применение методов интроспективной психологии в отношении всех живых существ, например в некоторых видах телеологической биологии ', уже не имеет отношения к науке. Поэтому, восхищаясь смелостью биологических рассуждений Фрейда, мы тем не менее должны признать, что понятия «эрос» и «танатос» лежат за пределами психоаналитической психологии.

Фрейд неохотно использовал даже безупречные биологические рассуждения, когда он не мог подкрепить их открытиями, полученными при помощи психоаналитического интроспективного наблюдения. Пример подобного эмпиризма содержится в его статьях о женской сексуальности. Многие восприняли сделанный им акцент на важности фаллических стремлений в развитии женской сексуальности как проявление его антиженских взглядов. Биологическая истина, состоящая в том, что женщины обладают первичными женскими тенденциями и что женственность нельзя объяснить как отступление от несостоявшейся мужественности, не подлежит сомнению. Представляется маловероятным, чтобы позиция Фрейда сформировалась на основе некоего слепого пятна, ограничившего возможности его наблюдений. Его отказ изменить свои взгляды на женскую сексуальность скорее всего объясняется тем, что он уделял основное внимание клиническим фактам, поскольку наблюдал их в ходе психоаналитического исследования, и поэтому отказывался принять биологическое рассуждение как психологический факт. За женскими мнениями и чувствами своих пациенток он обычно видел борьбу с фаллическими стремлениями и, соглашаясь с существованием диалогической бисексуальности, он отвергал всякие утверждения о психологической фазе женственности из-за отсутствия ее психологических доказательств.

Позиция Фрейда в отношении развития женской сексуальности — это один из многих примеров его стойкой приверженности интроспективному и эмпатическому методам наблюдения. Важно, однако, отметить, что, несмотря на свою неизменную верность психоаналитическим наблюдениям, Фрейд предпочитал уклоняться от четкого выражения некоторых своих понятий, размещая их между биологией и психологией. Эта граница исчезает, когда дело касается практики: под этим углом зрения едва ли стоит рассматривать динамическую концепцию с ее гормональным или биохимическим пониманием влечения (то есть с его биологическим пониманием с практической точки зрения); ближе к истине была структурная концепция с анатомическим пониманием Сверх-Я.

 

СВОБОДА ВОЛИ И ПРЕДЕЛЫ ИНТРОСПЕКЦИИ

Психология и особенно психоанализ в последнее время столкнулись с новой формой хорошо знакомого парадокса, который уже возникал в виде различных формулировок в теологии, философии и юриспруденции, а именно: каким образом наша способность к выбору или принятию решения совместима с законом психического детерминизма? На первый взгляд психоанализ отвергает возможность существования свободного выбора в действительности: во-первых, он показывает, что нами управляют иррациональные силы, которые мы можем лишь рационализировать; во-вторых, в нем утверждается, что для нас характерна тенденция к нарциссической переоценке собственных психических функций и поэтому у нас возникает обманчивое, подобное мании величия, чувство свободы, которое беспокоит столь ценную для нас высшую нервную деятельность. Более внимательное исследование, однако, показывает, что психоаналитический подход в отношении возможности выбора и решения является непростым и противоречивым.

О противоречивости мнения Фрейда на этот счет лучше всего говорит тот факт, что между строк и в качестве своего личного мнения он всегда придерживался той точки зрения, что свобода, выбор и решение присутствуют в человеческой психологии; тем не менее он долгое время не хотел вводить эту точку зрения в теорию психоанализа. Показательным в этом плане является то, что его знаменитое и часто цитируемое высказывание относительно цели психоаналитической психотерапии помещено в сноске. В книге «Я и Оно» (Freud 1920) он пишет, что психоанализ «предоставляет Я пациента свободу выбора того или иного пути» (курсив Фрейда. — X. К.).

В более ранних теоретических построениях у него отчетливо заметна ориентация на абсолютный психический детерминизм, и они оставляют мало места в Я для «свободы решения». Наличие подобной точки зрения доказывают понятие «Ich-Triebe» (влечения Я, инстинкты Я '); утверждение о том, что Я развивается из Оно, или утверждение о том, что принцип реальности представляет собой видоизмененный принцип удовольствия. В более зрелых теоретических концепциях он начинает утверждать, хотя в большинстве случаев лишь имплицитно, положения о свободе или независимости Я, которые до этого тоже встречались в его ранних работах. Представления о Я как о психической структуре и несколько замечаний о независимом происхождении Я, высказанных в работе «Конечный и бесконечный анализ» (Freud 1937), наряду с утверждением, содержащимся в книге «Я и Оно», являются примерами небольшого изменения его теоретических воззрений, вероятно предвещавшего то, что мы сегодня, вслед за Гартман-ном (Hartmann 1939), обычно называем «автономией Эго».

Запутанная ситуация может несколько проясниться, если мы вновь обратимся к проблеме, четко определив метод наблюдения, при помощи которого мы получаем сырой материал для наших теоретических построений. Для науки, которая получает материал для наблюдения при помощи интроспекции и эмпатии, проблема состоит в следующем: мы можем наблюдать в самих себе способность выбирать и решать — в таком случае может ли дальнейшая интроспекция (анализ сопротивлений) разложить эту способность на ее основополагающие компоненты? Интроспекция может проникнуть в противоположные друг другу психологические конфигурации, а именно в опыт испытанного принуждения и в опыт нерешительности и сомнения (например, при навязчивой идее). Если нам удастся ослабить эти явления психоаналитическими средствами путем выяснения их мотивов, одновременно снова возникнет ситуация свободы выбора и решения. Можем ли мы сделать то же самое с интроспективно наблюдаемой свободой выбора? Можем ли мы при помощи интроспекции разложить осуществление выбора на компоненты принуждения и нарциссизма? Несмотря на ту значимость, которую придают в психоанализе бессознательной мотивации и рационализации, ответ на этот вопрос будет отрицательным, поскольку систематическое возвращение бессознательных мотиваций и рационализации приводит при благоприятных обстоятельствах к более обширному и живому опыту свободы.

Каждая наука имеет свои естественные границы, приблизительно соответствующие границам своего основного способа наблюдения. Физик полагает, что теория должна начинаться с каких-то необъяснимых фактов, на которые не распространяется закон причинности, например с факта существования энергии во Вселенной. Необъяснимые переменные (химические элементы, тепло, электричество и т.п.) можно заменить другими, их число можно уменьшить в соответствии с изменениями и ходом прогресса в естественных науках. Невозможно, однако, в научных целях подумать о сведении количества этих первичных элементов к нулю или к какому-нибудь единственному элементу, так как наука должна учитывать все разнообразие природных явлений. Таким образом, любая наука приходит к небольшому оптимальному для нее числу собственных основных понятий. Границы психоанализа определяются границами возможностей интроспекции и эмпатии. В наблюдении господствует закон психического детерминизма, который допускает, что интроспекция в форме свободной ассоциации и анализа сопротивлений обладает способностью выявлять мотивы наших желаний, решений, выбора и действий. Интроспективная наука должна тем не менее признать границы, за которые не может выйти ее метод наблюдения, и тот факт, что некоторые переживания в настоящее время невозможно разложить при помощи методов, находящихся в ее распоряжении. Мы можем осознать желания или другие принуждающие внутренние силы и можем выразить этот интроспективно не устраняемый факт наблюдения при помощи термина «влечение» или «сексуально-агрессивные влечения». С другой стороны, мы можем наблюдать опыт активной Самости, представляющий собой результат влечения при самонаблюдении, результат соединения с неразряженным влечением в качестве опыта желания или результат слияния с паттерном моторной разрядки в качестве действия. То, что мы переживаем как свободу выбора, решение и т.п., является отражением нашей неспособности разложить при помощи интроспекции опыт Самости и возникающее на его основе ядро деятельности на составляющие их компоненты. Поэтому действие закона мотивации, то есть действие закона психического детерминизма, на них не распространяется.

 

РЕЗЮМЕ

В приведенной выше статье автор попытался показать, что существенными компонентами психоаналитического наблюдения являются интроспекция и эмпатия, и поэтому границы психоанализа определяются возможностями интроспекции и эмпатии. Обсуждались некоторые специфические неточности, упущения и ошибки при употреблении психоаналитических понятий. В статье было указано, что они возникают из-за пренебрежения тем фактом, что психоаналитическая теория — теория эмпирической науки — возникает на основе внутренних переживаний, наблюдаемых при помощи интроспекции и эмпатии.

Хайнц Кохут