Вполне ожидаемо кризис, постигший капитализм в конце 1970-х годов, привел к пересмотру устоявшихся в период «золотого века» представлений – и в умственной, и в политической сфере. Самым ярким примером этого процесса является революция Тэтчер и Рейгана, произошедшая в Великобритании и США. Рейган и Тэтчер призывали покончить со всевластием организованных в профсоюзы рабочих, освободить от регулирования экономику, чтобы стимулировать бизнес, и приватизировать государственные корпорации и другие виды активов (в том числе передать жильцам жилой фонд, принадлежавший в Великобритании муниципальным властям). Чередующееся повышение и понижение государственных расходов и налогов больше не рассматривалось как действенный способ управления экономическим ростом. Считалось, что это приносит лишь краткосрочные результаты ценой более высокой инфляции и низких инвестиций в долгосрочном периоде. Для более долговременного повышения роста и уровня доходов требовалось, согласно такой точке зрения, повысить эффективность «стороны предложения» в экономике, убрав избыточное регулирование. Подобный подход к экономической политике отражал новый консенсус в экономической теории, который сместил акцент с энергичной бюджетной политики в пользу денежной стабильности как главной цели центрального банка. После того как стало ясно, что кривая Филлипса заняла неблагоприятное положение и издержки снижения безработицы растут, а также после пережитого опыта стагфляции, экономисты пришли к выводу, что пора менять взгляд на работу экономики в целом.

Довольно скоро непримиримое противостояние между кейнсианцами и монетаристами, присущее неспокойным 1970-м годам, уступило место более или менее монетаристскому консенсусу. Какие бы грехи не водились за экономистами, но они не глухи к эмпирическим фактам. Дело в том, что до недавнего времени, было слишком мало фактов, на основе которых экономисты могли объяснить процесс экономического роста. Число стран, для которых имелась статистика ВВП, увеличивалось медленно и лишь к 1985 г. оно достигло 60. Для многих из этих стран, качество статистики было низким. Очень небольшое число стран могло похвастаться непрерывными статистическими рядами ВВП, начиная с 1950-х годов. И даже в тех странах, где сбор данных о национальном доходе был налажен довольно давно, эти данные не были сопоставимы во времени вследствие серьезных изменений в определениях. Годовая статистика с охватом в 30 лет и 60 стран – не такой уж богатый набор фактов, если речь идет о выдвижении каузальных объяснений экономического роста, особенно если разброс данных от года к году не так велик (а ВВП и его составляющие, как правило, меняются не резко – обычно на 1–3 % в год).

 

Что такое экономический рост?

И все же с появлением статистики ВВП для все большего числа стран, теория экономического роста совершенствовалась по сравнению с моделью Солоу, придававшей большое значение технологиям, но вместе с тем их объяснявшей. Новое поколение моделей роста, которые начали разрабатывать с 1980-х годов, позволило объяснить, как появляются технологии, вместо того чтобы смотреть на них как на загадочный «черный ящик». В этих теориях «эндогенного роста» технический прогресс усиливался по мере роста ВВП, поскольку более быстрый рост вызывал инвестиции и инновации. «Технологии» имеют разную форму: это и идеи в головах у людей, и образование и навыки, и идеи, уже воплощенные в оборудовании и новых товарах. Когда решили прямо оценить переменные, измеряющие уровень образования и инноваций, такие как количество патентов у предприятий, подтвердилась их важность для объяснения различий в темпах роста между странами.

Эти эмпирические исследования опирались на статистику послевоенного периода, но были дополнены изучением данных о ВВП для целого ряда стран, начиная аж с 1000 г. Энгас Мэддисон, работавший в Университете Гронингена в Нидерландах, посвятил свою жизнь экономической истории. Он возглавлял выдающийся Проект по международным сравнениям (International Comparisons Project), в рамках которого он осуществил титаническую работу, собрав первичные данные из огромного числа исторических источников, чтобы для разных исторических периодов построить ВВП согласно современным определениям. Мэддисон, умерший в 2010 г., не был известен за пределами своего профессионального круга. Но не будет преувеличением сказать, что составленные им данные являются теперь незаменимым источником для экономистов, изучающих макроэкономику и рост. В конце концов, должно пройти много лет, прежде чем новые технологии превратятся из блестящей идеи, родившейся в лаборатории или во время симпозиума, в жизнеспособный продукт, доступный для широкого применения; как утверждает историк экономики Пол Дэвид, срок может превышать 50 лет. Он приводит пример электрического мотора, который преобразил заводское производство и позволил внедрить конвейер. Фундаментальные открытия в сфере электричества относятся к 1870-м годам, но лишь в 1920-х годах большинство фабрик в США перешло на электрическую энергию.

Изучать динамику инноваций невозможно, не имея длинных рядов экономической статистики. Именно их Мэддисон и создал. Он начал публиковать их в 1999 г. Это значит, что еще 10 лет назад экономисты, пытаясь объяснить рост, блуждали в потемках. Нужно сказать, что сегодня многие используют статистику Мэддисона неряшливо, без должной разборчивости. В конце концов, чтобы построить ВВП за 1000 лет, нужно было сделать множество допущений, предположений и хитроумных догадок. Как мы уже видели, до Второй мировой войны понятие национального дохода было иным, поэтому Мэддисону пришлось брать данные самой различной природы. Некоторые историки резко расходятся с ним во мнениях относительно отдельных периодов и стран. Таким образом, данные Мэддисона – большое подспорье и для тех, кто хочет сравнить закономерности роста в разных странах и в разное время, и им нет подходящей замены, но они не святыня.

По счастливому стечению обстоятельств, эмпирические данные, позволяющие узнать, как технологии вызывают экономический рост, появились как раз в то время, когда новый вид технологий начинал распространяться настолько широко, что, казалось, экономический скачок неизбежен. Речь, конечно, идет о компьютерах и революции Интернета. Это хороший пример растянутости во времени, описанной Полом Дэвидом. Программируемая ЭВМ была одним из основных изобретений времен Второй мировой войны. Она появилась благодаря работе по дешифровке немецких кодов в Блетчи-парк в Великобритании, а также блестящим концептуальным прорывам, сделанным Аланом Тьюрингом. На другом берегу Атлантики в военное и послевоенное время шла работа по созданию атомной бомбы, в которой участвовал Джон фон Нейман и др. Изначально компьютеры служили военным и научным целям, затем их стал использовать крупный бизнес, а в 1980-х годах они, наконец, стали достаточно компактными и дешевыми, чтобы проникнуть в офисы и со временем в дома. Параллельно в 1970-е годы в США шла разработка протоколов передачи данных между компьютерами – ею занималось Агентство по перспективным оборонным научно-исследовательским разработкам (Defense Advanced Research Projects Agency, DARPA) и другие группы. Первые компьютерные сети, начиная с 1970-х годов, появлялись в научной среде, и вплоть до 1980-х годов Интернет требовал от пользователей довольно высокого уровня специальных знаний. Общедоступным Интернет сделал Тим Бернерс-Ли, изобретший Всемирную паутину во время своего сотрудничества с лабораторией ЦЕРН (CERN) в Женеве. В 1991 г. лаборатория первой обзавелась собственным веб-сайтом. «Интернет принадлежит всем», – объявил позднее Бернерс-Ли. Рядовые пользователи начали подключаться к Всемирной паутине в середине 1990-х годов, а 20 лет спустя доступ к ней стал повсеместным в развитых странах и стремительно проникал в развивающиеся. Эта новейшая тенденция во многом обусловлена появлением мобильных телефонов и смартфонов. Ведь телекоммуникации пережили собственную технологическую революцию благодаря таким инновациям, как оптоволоконные кабельные сети и другие виды беспроводной связи. Революция в коммуникациях и информации растянулась на 40 лет.

 

Бум «новой экономики»

К середине 1980-х годов стало ясно, что уже очень многие предприятия купили и начали использовать компьютеры, но какой это эффект окажет на экономику, было не так очевидно. В 1987 г. Роберт Солоу написал статью в «New York Times Book Review», на которую потом много ссылались. Он утверждал: «Эпоха компьютеров видна повсюду, кроме статистики производительности». На самом деле, прежде чем появится хоть какая-то выгода для ВВП или производительности, требовалось, чтобы воедино слилось целое множество независимых тенденций: технологические инновации, инвестиции в компьютеры и другое коммуникационное оборудование, а также реорганизация бизнеса сообразно новым машинам. Возьмем, например, Wal-Mart. Это компания-первопроходец, добившаяся поразительного роста производительности с помощью новых технологий. В McKinsey подсчитали, что на один Wal-Mart пришлась львиная доля роста американского подъема производительности в конце 1990-х годов. Чтобы этого достичь, компания разработала модель сначала поставки товаров из Китая и других стран с низкими издержками через крайне запутанную логистическую сеть, а затем их продажи в огромных торговых центрах за чертой города. Розничная торговля родилась заново. Исследования, посвященные вложениям предприятий в компьютеры и средства связи в 1990–2000-х годах, показали, что без перестройки бизнеса, повышение производительности оказывается незначительным. Но те компании, которые перестраиваются, достигают внушительного роста производительности.

Через 10 лет после скептических слов Солоу экономические последствия компьютерной революции начали проявляться, по крайней мере в США. Рецессия начала 1990-х годов уступила место самому длительному расширению ВВП за всю историю капитализма в Америке. За весь период с 1991 по 2007 г. только в течение двух кварталов (в 2001 г.) ВВП испытывал легкое снижение. В других странах началось похожее длительное расширение, хотя и не такое зрелищное, как в США. Темпы роста ВВП от года к году постоянно колеблются, но можно абстрагироваться от этого, если рассмотреть средние величины за длительные периоды времени. Одна из забот экономистов – найти потенциальные темпы роста ВВП, исходя из скорости, с которой расширяется предложение труда и капитала, и степени производительности их использования. Среднегодовые темпы роста производительности в США увеличились с 1,38 % в 1972–1996 гг. до 2,46 % в 1996–2004 гг. По оценкам, потенциальные темпы роста выросли еще больше – с менее чем 2 до 3 % (кто-то склонен полагать, что меньше). Если этот прирост кажется не таким уж большим, нужно вспомнить о формуле сложных процентов: при росте, составляющем 2 % в год, ВВП удваивается в течение 35 лет; при 3 % – за 24 года. Стало казаться, что если также пойдет и дальше, то новые технологии превзойдут послевоенную «золотую» эпоху.

Внезапно, о «новой экономике» и «новой парадигме» заговорили все. Казалось, что новые технологии принесут длительное повышение производительности в экономике. Особенную эйфорию испытывал Алан Гринспен, к тому времени уже старожил на посту председателя Федеральной резервной системы. Его суждения о потенциальном росте экономики приковывали пристальное внимание, поскольку именно он заведовал процентными ставками и монетарной политикой, с помощью которых обычно стимулируют спрос, впрочем, ценой усиления инфляции. Но об инфляции не приходилось беспокоиться, ведь благодаря новым технологиям у экономики образовался потенциал к ускоренному росту, а следовательно, дополнительный спрос мог быть легко удовлетворен. В своих воспоминаниях под заголовком «Эпоха потрясений» Гринспен рассказывает, как в 1995 г. он впервые вступил со своими коллегами по ФРС в дискуссию: они предупреждали, что экономическая «парадигма может смениться». «Я наблюдаю за циклами деловой активности с конца 1940-х годов. Ничего подобного еще не было, – отвечал Гринспен. – Такая глубина и постоянство технологических изменений отмечается раз в 50–100 лет».

Он одновременно был прав и не прав. Сегодня, после финансового кризиса, видно, что «новая экономика» – это почти что мираж. В США и других странах в последние пять лет произошло замедление или даже обнуление роста ВВП, и соответственно упали темпы производительности. Тем не менее в течение десятилетия с середины 1990-х по середину 2000-х годов все свидетельствовало о том, что в экономике накапливаются длительные положительные изменения; это можно было увидеть даже в официальных данных о ВВП. И было множество причин думать, что эти данные недооценивали действительный рост, возможно очень существенно.

 

Как измерить услуги?

Еще до того, как на фоне новой технологической волны возникли сомнения относительно того, насколько верно ВВП отражает инновации, существовал ряд трудностей при измерении отдельных сегментов экономики. Сюда относилась большая доля сектора услуг. Нельзя забывать, что ВВП возник в эпоху, когда главной заботой было измерение потребления и производства материальных ресурсов, на тот момент предельно скудных. Хотя и здесь не обходится без подводных камней, измерить материальный продукт достаточно просто. Первичных данных о секторе услуг всегда не хватало. Как говорилось выше, Адам Смит считал, что услуги по своей природе непроизводительны, а потому не видел нужды в том, чтобы их считать. Колин Кларк в своей ранней работе о ВВП, написанной в 1930-е годы, в период младенчества показателя, сетовал на трудности со сбором первичной статистики об услугах. В наследство от промышленной революции досталось огромное количество данных о выпуске хлопка и угля, но практически ничего об услугах. Но все-таки даже в 1937 г. в Великобритании, как и в США, в секторе услуг было занято менее половины работников.

По сей день специалисты по национальным счетам, рассматривая услуги, сталкиваются с серьезными затруднениями. Денежная оценка ВВП показывает, на какую сумму приобрели товаров и услуг конечные потребители по рыночным ценам, выраженным в долларах или фунтах. С услугами в частном секторе все ясно, но иначе дело обстоит с услугами в государственном секторе. Если государственные услуги прямо конкурируют с частным сектором, тогда для их оценки иногда можно привлечь цены в частном секторе. Но если в частном секторе их сравнить не с чем или же если на рынке нет настоящей конкуренции, единственное, что остается, – оценивать эти услуги по размеру заработной платы, выплачиваемой государственным работникам, их предоставляющим. В итоге получается цифра, которую можно прибавить к ВВП, однако остается загвоздка: в таком случае услуги по определению не могут показывать никакого роста выпуска в расчете на одного государственного занятого. Правительства часто озабочены низкой производительностью в сфере государственных услуг, но в ряде случаев это результат подобного статистического подвоха.

Вместе с тем за проблемой измерения производительности в государственных услугах кроются более глубокие вещи. Как следует из названия, производительность связана с производством. Она измеряет натуральный объем выпуска в расчете на единицу затрат. Главный элемент затрат у предприятий в сфере услуг – это рабочее время, затраченное работниками на выполнение своих обязанностей. Но что можно назвать выпуском учителя? Может быть, это число детей, закончивших школу? Или средний балл за выпускные экзамены? Может, нужно смотреть, сколько из них в среднем поступает в университет или же на их средние заработки? А может, важна степень удовлетворенности жизнью среди выпускников, ведь школа должна была снабдить их навыками к содержательной работе, подготовить к счастливым семейным отношениям, привить им вкус к музыке и спорту? Можно ли сказать, что медсестра более производительна, если она обслуживает в течение дня больше пациентов? Или же важен только уровень здоровья пациентов, измеренный тем или иным образом? Считать ли, что производительность парикмахера – это лишь количество стрижек, или учитывать наценку за качество его работы или престижность салона?

Разумеется, на эти вопросы нельзя ответить. Концепция производительности явно не подходит. Однако в странах ОЭСР услуги составляют более двух третей в ВВП. Еще множество спорных вопросов возникает, когда речь заходит о финансовых услугах (см. гл. VI наст. изд.).

 

Фонтан разнообразия

Существует на первый взгляд несколько иная, но не менее насущная проблема: способ измерения ВВП не позволяет полностью охватить эффект инноваций. Инновации происходят постоянно, но в 1990-е годы экономику внезапно захлестнул поток новых товаров и услуг, основанных на информационных и телекоммуникационных технологиях, и их количество в распоряжении предприятий и потребителей стремительно выросло.

Так почему ВВП не слишком хорош для измерения инноваций? Брэдфорд ДеЛонг из Калифорнийского университета в Беркли, историк экономики по профессии, привел в качестве примера непрерывных инноваций освещение в домах. В доиндустриальную эпоху применяли дорогие сальные свечи; их редко зажигали из-за низкой яркости и сильного дыма. Им на смену пришли керосиновые светильники, затем газовые, а в современную эпоху – электрические лампочки. В 1500-х годах большинство людей ложились спать, как только стемнеет, настолько дорого стоили для них низкокачественные источники света. Если вы живете в 1990-е годы и, отправившись в поездку на выходные, забыли выключить лампу, то, осознав ошибку, скорее всего просто недовольно вздохнете. В течение десятилетий и веков стоимость освещения снижалась необычайно. В то же время качество освещения значительно улучшилось. Первичная статистика, используемая для оценки ВВП, – сколько продано свечей или лампочек и люстр – никогда не сможет отразить ни падение цены света, ни улучшение его качества. Как утверждает Уильям Нордхаус в своем знаменитом исследовании, традиционные методы измерения недооценивали стоимость осветительных приборов и переоценивали их реальный выпуск с начала XIX в. как минимум в 900, а как максимум – в 1600 раз. Если это относится к другим видам технологий, где наблюдался стремительный прогресс, то в сумме получается существенная недооценка реального роста ВВП в статистике.

Что справедливо для этого конкретного предмета потребления, касается и всей экономики в целом. В современную эпоху рост ВВП неизменно сопровождался нововведениями и бурным расширением разнообразия товаров. Многие стали даже заявлять, что выбор «чересчур велик». Однако эмпирические исследования говорят об обратном. Эконометрические оценки показывают, что если расширяется продуктовая линейка, скажем, сухих завтраков или книг или даже в кашу быстрого приготовления добавляются такие мелочи, как новый вкус яблок и корицы, то для потребителей это очень важно. До чего же велика будет суммарная ценность, если сложить все нововведения – от малых, как в случае с сухими завтраками, зубной пастой и ароматами чая, до более очевидных, вроде застежек для одежды, гибридных автомобилей и, наконец, таких образцов высоких технологий, как смартфоны, планшетные компьютеры, лекарственные препараты, разработанные с учетом генетических особенностей пациента, и новые материалы, например, графен.

Вопрос, как учесть в ВВП разительное изменение качества и снижение цен, особенно остро встал в 1990-е годы с распространением компьютеров. Если вначале лишь малая доля продвинутых пользователей могла купить себе компьютер Apple модели Lisa или Macintosh, то через 10 лет машина превосходящей мощности в домах уже не была редкостью, как и Интернет и – все чаще – мобильная связь; в следующее десятилетие в обиход вошли ноутбуки, а затем планшеты и смартфоны. С каждой новой волной информационные и коммуникационные технологии поднимались до новых отметок. Оборотной стороной стремительного расширения доступа было стремительное падение цен. Уильям Нордхаус вычислил скорость, с которой падала цена на единицу вычислительной мощности: «Технологическая отдача на один доллар затрат в постоянных ценах или на единицу затраченного в производстве труда выросла с 1900 г. в трлн или 5 трлн раз, что соответствует ежегодным темпам роста в 30 или 35 % в течение столетия». По мнению экономиста, государственная статистика недооценивала степень падения цен, поскольку она должным образом не отражала технологическое усовершенствование компьютеров.

Изучением этого вопроса озаботилась группа экспертов из США, известная как комиссия Боскина. Как уже было сказано выше, в своем докладе 1996 г. комиссия заключила, что вследствие недооценки роста качества таких товаров, как компьютеры, камеры, телефоны и т. д., индекс потребительских цен в США завышал уровень инфляции на 1,3 процентных пункта в год, а значит, занижал рост реального ВВП в пользу иллюзорного повышения цен. То, что представлялось ростом цен (или их недостаточно быстрым снижением) на самом деле свидетельствовало об улучшении качества и дополнительных выгодах, которые получали потребители благодаря таким товарам. Выводы комиссии Боскина убедили Алана Гринспена и ФРС в том, что у экономики есть потенциал для роста. Доклад комиссии произвел еще один эффект: статистические службы в США и по всему миру стали все чаще применять так называемый гедонический индекс цен при нахождении реального ВВП.

Слово «гедонический» в переводе с греческого означает «связанный с удовольствием». Назначение гедонического индекса – учесть изменение качества товаров, чтобы выяснить истинную цену приносимой ими полезности для потребителя. Чтобы отыскать гедоническую цену компьютера, нужно разложить ее на цены отдельных характеристик, объединенных в данной машине. Для этого статистики собирают данные о рыночных ценах на все возможные виды компьютерной техники, а также информацию о различных характеристиках приобретаемых машин: сколько у них оперативной памяти, каков тип экрана и высота разрешения, имеют ли они встроенный беспроводной доступ к Интернету и т. д. Затем строится регрессия рыночной цены на различные характеристики; так определяется уравнение для оценки коэффициентов, связывающих уплачиваемую цену и каждый из видов опций. Повышение цены на компьютер, которое не обусловлено улучшениями того или иного рода, отражает инфляцию – иными словами, повышение цен, не связанное с повышением качества. Такая процедура используется при учете некоторого числа высокотехнологичных товаров. Как следствие, была получена более высокая оценка ВВП США и его темпов роста за целый ряд лет, хотя было показано, что другие страны в конце концов наверстывают разницу, внедряя те же самые технологии. Постепенно к применению гедонических индексов цен на подобные товары пришли и другие государства: Великобритания, Канада, Япония.

Схожим образом воздействовало на ВВП и второе новшество, которое американская статистика внедрила в тот же период. Приобретение программного обеспечения компаниями перестало считаться промежуточным потреблением и перешло в разряд инвестиций. Иными словами, программное обеспечение больше не рассматривалось подобно комплектующим или канцелярским товарам, которые одна фирма покупает у другой и которые в конце концов должны быть исключены из итоговой суммы ВВП. Теперь его приравняли к машинам или новому заводу, который изнашивается, но с течением времени приносит доход. Это методологическое нововведение вызвало споры. Так как программное обеспечение, как правило, устаревает гораздо быстрее, чем станки в производстве – возможно за два года, но не за 10 лет, – речь идет о несколько ином типе долгосрочных товаров. Иногда бывает трудно понять, кто покупает тот или иной вид программного обеспечения – фирмы или потребители для домашнего пользования. Скажем, многие мелкие и средние предприятия могут прийти в магазин офисной техники или крупный торговый центр, чтобы приобрести там программу для бухгалтерского учета, тогда как крупная корпорация отправится к поставщику. Поэтому собрать нужные первичные данные непросто. Наконец, есть тесное переплетение между программами, установленными на компьютер, и его характеристиками производительности, поэтому существует опасность, что одновременное применение гедонического индекса и классификация ПО как инвестиций ведут к повторному учету улучшений в качестве. Тем не менее подобная точка зрения на покупку программ уже упрочилась среди государственных статистических служб.

Благодаря внесенным статистическим изменениям, в конце 1990 – начале 2000-х годов сложилась картинка бурного роста реального ВВП. Нельзя, конечно, сказать, что она была ложной, ведь в экономике происходил циклический подъем. Однако вполне вероятно, изменившиеся методы учета ее чрезмерно приукрашивали. Более того, поскольку США первыми стали строить гедонические индексы цен для подобных товаров, несомненно, создавалось впечатление, что американская экономика превосходит своих европейских и японских конкурентов. На другом берегу Атлантики экономические власти недоумевали: почему, если вычислительная техника доступна для фирм по всему миру, компьютерная революция приносит свои дары производительности только американцам? В США между тем вовсю чествовали свое первенство – «новую парадигму» экономики, ее главных героев из Кремниевой долины и безудержный биржевой рост. Экономические шоки, конечно, никуда не исчезли: в 1995 г. Мексика оказалась на грани дефолта, в 1997–1998 гг. в Азии случился финансовый кризис и разорился Long Term Capital Management. Однако после принятия кратковременных антикризисных мер они быстро угасали; это касалось даже шоков 2001 г., когда рухнул пузырь высокотехнологичных компаний и произошли террористические атаки 11 сентября. Казалось, экономика настолько сильна, что справится с любыми препятствиями, и после короткого и мягкого спада 2001 г. ВВП продолжил расти.

Период «новой экономики» поставил несколько вопросов об измерении ВВП, и они отрыты до сих пор. Во-первых, ВВП всегда плохо отражал сферу услуг, в то время как доля услуг в расходах продолжала увеличиваться. Во-вторых, используя ВВП, невозможно уловить самую яркую и важную черту современного капитализма, как «машины инноваций». Возможно, более показательным является не масштаб экономики, а разнообразие товаров и услуг. По оценкам исследования, вышедшего в 2001 г., скорость увеличения товарного разнообразия в США за последние 40 лет была поразительной – 1 % в год, причем рост усиливался. ВВП был придуман до того, как начался этот интенсивный рост, и преимущества товарного изобилия от него ускользают (за исключением товаров, для которых считают гедонические индексы цен).

Эти два недостатка при учете ВВП наложились друг на друга, поскольку существенная часть роста сферы услуг после 1980 г. приходилась на деловые и профессиональные услуги, в том числе совершенно новые виды деятельности, принадлежащие информационно-телекоммуникационному сектору. В своей книге, вышедшей в 1996 г., я отмечала, что хотя ВВП рос уже целое десятилетие, его буквально нельзя было пощупать, ведь прирост добавленной стоимости полностью приходился на те или иные виды нематериальных товаров. Лекало, рассчитанное только на материальные товары, плохо подходит для национальной экономики, которая становится все менее осязаемой.

Из всего вышесказанного следует вывод: ВВП не служит и никогда не предназначался для измерения уровня благосостояния. Он измеряет производство. Как мы уже видели в гл. I, создание меры экономического благосостояния было одним из устремлений Саймона Кузнеца, одного из первопроходцев национального счетоводства. Но потребности военного времени отодвинули эту задачу на второй план, так как главной целью было измерение производства и производственных возможностей, необходимое, чтобы достигнуть максимальной эффективности в использовании скудных материальных ресурсов и труда. Если цель – разработать меру экономического благосостояния нации, то ВВП не следует брать за отправную точку. А следовательно, любой, кто пытается исправить ВВП – путем гедонических индексов или более решительные мер вроде тех, что выдвигают критики ВВП (их мы рассмотрим в следующей главе), – идет против изначального смысла этого показателя.