Общественные блага, внешние эффекты и налоги

Большинство экономистов, как и простых граждан, обеспокоено вопросами государственной политики или, другими словами, им интересно, что делает правительство. Правительство (государство) играет важную роль в нашей жизни, и эта роль постоянно изменяется и ничуть не уменьшается. Напротив, государственная политика все больше влияет на формирование организационной структуры, в которой мы работаем и занимаемся бизнесом.

В главах данного раздела рассматриваются некоторые важные и актуальные примеры того, что именно делает правительство, для этого используются механизмы анализа, которые можно применить к разным видам политики. Задача состоит в том, чтобы показать, что экономика может обратить наше внимание на некоторые действительно глупые вещи, которые люди — политики или эксперты — иногда говорят о государственной политике.

 

Глава 7. Инфраструктура

Но я никогда не езжу на поезде!

Должно ли государство владеть и управлять железными дорогами? В континентальной Европе очевидный ответ будет «да», а в США — «нет». Английская система железных дорог, которая когда-то была государственной, а теперь перешла в частное владение, похоже, позаимствовала у двух вариантов худшее. Здесь вам предлагают гарантированные задержки и сбои, плюс чрезвычайно высокий риск погибнуть в аварии — и все это по высокой цене. А споры по поводу того, следует ли передать железные дороги снова в государственную собственность, все еще продолжаются.

Железная дорога является хорошим примером того, как сложно понять, что именно государство может делать лучше, чем частный сектор. Теоретически все довольно просто. Государство всегда вступает в игру при проявлениях неэффективности рыночного механизма (market failure). Если частный сектор не производит достаточного количества определенной продукции или услуг, потому что общественные выгоды (social gains) превышают любые возможные частные выгоды, то государство должно вмешаться. В случае таких крупных проектов, как строительство национальной сети железных дорог или строительство тоннеля под Ла-Маншем, компании частного сектора не могут за разумный срок возместить свои инвестированные средства за счет оплаты своих услуг. Мотивация частного сектора, а значит и необходимость государственного вмешательства, скорее всего, будет различной в зависимости от страны и эпохи. Может возникнуть дополнительная мотивация, например, социальная справедливость в предоставлении бесплатных или субсидируемых государством общественных благ, таких как защита или образование людей, которые не могут сами себе это позволить. Но основной аргумент в защиту повышения и использования налогов состоит в существовании внешнего эффекта, который связан с тем, что на рынке некая услуга предоставляется не в достаточном объеме.

Однако, на практике, список видов деятельности, которыми занимается государственный и частный сектор, сильно отличается. Объем государственного вмешательства в богатых странах ОЭСР значительно варьирует в диапазоне от масштабов, характерных для США, до масштабов, принятых в Швейцарии, причем во всех случаях экономики процветают. Более того, со временем изменяются границы этого вмешательства. Несколько европейских государств последовали примеру Великобритании и провели приватизацию некоторых национализированных отраслей, при этом правительство перестало обеспечивать (но не перестало регулировать) их деятельность. В то же время в других сферах влияние государства, наоборот, усилилось, в основном в новых или быстрорастущих видах социального обеспечения, таких как жилищное строительство, пособия по болезни и пенсии. Таким образом, граница между государственным и частным отражает предпочтения избирателей и исторические случайности, а не объективную оценку любых проявлений неэффективности рыночного механизма или чистую идеологию.

Однако все вышесказанное не означает, что при определении этой границы не применяются экономические принципы. Многолетний опыт плановой экономики в странах за «Железным занавесом» отчетливо показал, что государственный сектор действительно плохо работает в некоторых сферах. Государство не может изготовить нужное количество пар обуви нужного цвета и размера. Оно не может внедрять новые технологии в сектор бытовых приборов. Ему довольно трудно производить достаточное количество хлеба и овощей. Во многих странах Восточного блока правительство запретило джаз, художественную литературу и другие популярные виды искусства, за приобщение к которым потребители готовы платить деньги. В этих странах практически у всех есть квартиры, но их качество оставляет желать лучшего. Этот список можно продолжать до бесконечности.

С другой стороны, опыт коммунизма показал, что правительство может обеспечить очень высокий уровень образования и здравоохранения, научных исследований и развития и популяризации высококлассного спорта, а также таких высоких искусств, как балет и опера. Общественный транспорт в докапиталистической Восточной Европе был дешевым и ходил исправно, его качество было вполне хорошим. Все это сохранилось и поныне. Каждый англичанин, часами ожидающий сегодня пригородный поезд на грязной станции, может только с завистью думать о трамваях в Будапеште или о метро в Праге, настолько заметным оказался упадок приватизированных секторов британской системы.

Железнодорожная система — это хороший пример инфраструктуры, физического скелета экономики. Национальная инфраструктура состоит из дорог, систем водоснабжения и канализации, управления воздушным движением, телефонных и электрических кабелей, каналов, мостов и дамб, воздушных перевозок, радиомачт и мачт сотовой связи, больниц и школ, парков, скамеек, картинных галерей и многого другого. Почти всегда что-то находится в собственности и под управлением государства, что-то — практически всегда в руках частных владельцев, но под тщательным контролем государства. Все это становится предметом споров избирателей. Если я никогда не езжу на поездах, то почему мне должно нравиться, что правительство финансирует сеть железных дорог? Те, у кого нет детей, считают, что обеспечение образования менее важно, чем поддержка здравоохранения, а пожилые люди всегда хотят получать большие пенсии. Однако от товаров и услуг, которые, по всеобщему мнению, должны быть в частных руках, все эти примеры отличает наличие важных внешних эффектов (экстерналий).

Внешние эффекты могут быть разных видов и требовать разного рода государственного вмешательства. Некоторые товары и услуги являются естественными монополиями. Например, совершенно неэффективно использовать более одного набора уличных фонарей на каждой дороге или устанавливать через реку более одной плотины ГЭС или протягивать более одного электрического кабеля в каждый дом или прокладывать более одного набора рельсов по одной и той же линии. Дублирование будет либо физически невозможно, либо просто неэффективно — благодаря существованию такого сильного эффекта экономии от масштаба со стороны предложения, как в случае упоминавшихся примеров, или спроса, как в случае с сетевыми внешними эффектами, действующими в телефонной системе. Ведь телефон тем полезнее, чем большему количеству людей вы можете позвонить.

Потребление некоторых общественных товаров и услуг не предполагает конкуренцию: если я гуляю в парке, это не мешает вам делать то же самое, таким образом, дополнительные затраты на еще одного посетителя равны нулю. При нулевых предельных издержках экономически эффективная цена равна нулю, и до тех пор, пока в парке не станет действительно много народу, его владельцам бессмысленно брать с меня плату за каждое дополнительное посещение. Покрыть фиксированные расходы на покупку цветов или выплату заработной платы служителям парка лучше всего с помощью фиксированных сборов, например годовых членских взносов или местного налога. Но определение уровня этих сборов, зависящего от количества услуг в парке, — это, по сути своей, коллективный процесс. Он зависит от всех потенциальных посетителей парка. Парки — это один из примеров общественных благ (товаров).

Наконец, при использовании некоторых товаров и услуг люди сталкиваются друг с другом, и это невозможно предотвратить. Транспорт и дороги являются хорошим примером подобных неисключаемых благ. Часто они оказываются перегружены, и каждый последующий пользователь увеличивает неудобство для окружающих в виде задержек, ухудшения обстановки на дорогах и транспорте, лишнего бензина и т. д. Могут возникать экологические внешние эффекты, например загрязнение. Однако «лишних» пользователей не всегда можно исключить. Установление специальных цен в час пик и в обычное время позволяет отделить тех, кто высоко ценит свое время и пространство (к ним относятся, например, путешествующие поездами бизнесмены), от туристов; а коммерческих потребителей электричества — от домашних хозяйств. Новые технологии позволяют взимать с пассажиров повышенную плату за проезд через город в час пик. Но помимо подобных приблизительных стратегий (которые, без сомнения, будут расширены и усовершенствованы с помощью новых технологий), нет возможности заставить людей понять, что они так высоко ценят быстрый проезд, потому что они за него больше платят. Однако определить, насколько отдельный человек ценит какую-либо услугу, невозможно, и нет оснований полагать, что рынок сможет предоставить некую услугу в необходимом для общества объеме.

Как показали примеры, внешние эффекты многообразны. Благодаря появлению новых технологий, меняются и способы разрешения сложных ситуаций. А разные страны всегда выбирают разные решения.

Однако существуют три основных принципа, которые используются постоянно.

Во-первых, правительство почти всегда может получить ссуду с меньшими процентами, чем заемщики частного сектора. Стоимость денежных средств для проекта, финансируемого государством, будет ниже, чем для проекта частного сектора, поскольку государство может решать эти проблемы с помощью повышения налогов (которые все же приводят к неэффективности экономики) или с помощью займов на рынке капитала. Это происходит потому, что ссуда государству менее рискованна, так как инвесторы рассчитывают на возможности правительства поднять налоги для выплаты процентов. Национальное или федеральное правительства редко не выполняют свои платежные обязательства, в отличие от местного правительства, а тот факт, что государственные ценные бумаги не связаны с высоким уровнем риска, означает, что инвесторов вполне устраивают низкие процентные ставки на одолженные правительству средства. Таким образом, государственное финансирование крупного инвестиционного проекта, при котором общественные доходы превышают частные, всегда будет более привлекательным вариантом.

Во-вторых, правительство почти всегда управляет делами хуже, чем частный сектор. Его «клиенты» (хотя обычно им дают имена, отражающие их беспомощное положение, например, пациенты, ученики, пользователи или претенденты) обычно не могут отказаться от покровительства государственной монополии. Нет и каких-либо стимулов для служащих работать более эффективно. Работники государственного сектора получают меньшие деньги, а потому иногда обладают меньшей квалификацией и активностью, по сравнению со служащими частного сектора, не говоря уже о том, что они не столь едины и часто прибегают к забастовкам. В отличие от компании, работающей в условиях рынка, компании под управлением государственных чиновников, как правило, не хватает диверсификации и оперативного обмена информацией, а также готовности понять, что надо расширять успешную деятельность и останавливать убыточную. Бюрократия обычно не позволяет государственным компаниям признавать свои ошибки. Кроме того, во многих западных демократических странах в государственном секторе сложилась обширная сеть коррупции, которая, иногда оказывается сильнее коррупции в частном секторе.

В-третьих, если возникает серьезный общественный внешний фактор, то правительству так или иначе приходится вмешиваться — либо напрямую предоставляя необходимую услугу, либо контролируя того, кто ее должен обеспечить. В качестве примера вспомните смешанную систему государственного-частного образования. Демократическое правительство — это механизм, позволяющий нам разрешать социальные конфликты, в том числе и созданные внешними экономическими эффектами; согласовывать интересы водителей и велосипедистов, родителей и пенсионеров, и это — лучший механизм. Существование внешних социальных эффектов объясняет то небольшое (по всему миру) количество проектов инфраструктуры, находящихся на частном финансировании и в управлении (хотя есть много примеров сервисных компаний, которыми руководят и частный, и государственный сектор, а также случаев заключения государством контрактов с субподрядчиками). Хотя для правительства не установлен минимальный объем государственной собственности, мысль о том, что государственное вмешательство в экономику следует радикальным образом сократить, не учитывает потребность соотнесения различных интересов с помощью государственного регулирования.

Совершенно очевидно, что организовать правильное регулирование очень сложно. Нехватка электричества в Калифорнии в 2000 г. — хороший тому пример. Компании-производители электроэнергии не смогли обеспечить подачу электричества в необходимом объеме в разгар интернет-мании, и в штате несколько раз отключали электричество и ограничивали уличное освещение. Хотя понятно, что компании находились в конфронтации с правительством штата, понятно и то, что правительство штата пыталось достичь невозможного: оно наложило ограничения на рост розничных цен на электроэнергию именно тогда, когда спрос вырос, а цены на нефть резко поднялись. Компаниям — производителям электроэнергии просто запретили поднимать свои расходы или отвечать на повышение спроса естественным для них путем — через повышение цен, учитывая фиксированные объемы их мощностей. Этот случай является хорошим примером тому, что правительство должно согласовывать разные, а зачастую и противоречивые интересы, например интересы потребителей электроэнергии (многие из них являются избирателями Калифорнии) и инвесторов компаний — производителей электроэнергии. Хотя калифорнийские власти прекрасно разбирались в политике, им неплохо было бы обладать и экономическими знаниями.

Государственное регулирование настолько сложно, что по этой теме написано немало экономической литературы. Но существует много причин, почему следует оставлять компании-производители электроэнергии и телекоммуникационные компании в частном владении, но под государственным контролем. Тот факт, что коммунальные предприятия, находящиеся в государственной собственности и под бюрократическим надзором, предоставляют некачественные услуги, стал причиной, по которой в Великобритании в 1980-е годы правительство консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер провело приватизацию. Во многих случаях приватизация повысила качество услуг и позволила внедрить новые технологии. Лучшим примером здесь может служить телефонная система. В прошлом англичанам приходилось неделями и даже месяцами ждать подключения к телефонной линии, соседи часто пользовались одной линией, а тарифы были довольно высокими. (Конечно, все было не так плохо, как в Гане, где людям приходится ждать своей очереди на подключение от государственных телефонных компаний по 75 лет!)

Компания British Telecom (ВТ) за первые десять лет своего существования в качестве частной компании достигла огромного успеха и во многом способствовала экономическому росту страны. Возникновение конкуренции между частными компаниями-производителями электроэнергии также привело к снижению цен для потребителей, повышению уровня инвестиций и качества предоставляемых услуг.

Однако в других отраслях эти меры не принесли особого улучшения. Так, некоторые водопроводные компании не смогли обеспечить подачу воды в засушливый летний период и очистку рек и водохранилищ. Пассажиры железных дорог получили более обходительное обслуживание, но финансирование железнодорожной сети упало до катастрофически низкого уровня, поскольку компаниям было невыгодно осуществлять техническое обслуживание и обновлять рельсы и сигнальное оборудование. Все это немедленно отразилось на количестве аварий с летальным исходом, произошедших в 1990-е годы.

Но и успех не был абсолютным, потому что сейчас возникает вопрос, насколько эффективным было государственное регулирование. Так, например, по сравнению с США тарифы на местные переговоры остались в Великобритании на высоком уровне, потому что компанию ВТ, в прошлом бывшую государственной монополией, никто не мог заставить открыть для конкурентов на приемлемых условиях местные линии связи — эту естественную монополию последнего куска провода, связывающего дома потребителей с основной сетью.

Что касается неудач, то предложение о национализации железных дорог теперь уже не удивит и не насторожит большинство англичан, и когда-нибудь это произойдет. Интересно, что некоторые водопроводные и энергетические коммунальные предприятия начинают практику разделения своего бизнеса на регулируемые и нерегулируемые части, с тем чтобы было легче получать финансирование для регулируемой сферы бизнеса, а нерегулируемой позволить воспользоваться более широкими коммерческими возможностями. Так, например, компания Welsh Water создала некоммерческую компанию водоснабжения, а компания British Gas отделила регулируемый бизнес газоснабжения от своей прочей деятельности. Телефонная компания ВТ недавно объявила об аналогичных планах.

Приватизация представляет для нас интерес, потому что после нее происходит широкомасштабное смещение границы между государственным и частным сектором. Но эта граница в каком-то смысле отодвигается на прежнее место. Переход собственности коммунальных компаний и фирм, обеспечивающих развитие инфраструктуры, или даже их управления из государственного сектора в частный был лишь видимым. Эти компании — особенные, и потому они не могут быть похожи на любые другие компании частного сектора.

Система железных дорог, в данном случае, представляет собой хороший пример так называемого «кейс-стади», поскольку она была создана частным сектором, а в США железные дороги до сих пор находятся в руках частных компаний, хотя и при активном вмешательстве государства. Великобритания построила свою сеть железных дорог в середине 19 в. Ее примеру последовал весь остальной мир. На фондовом рынке спрос на акции британских и зарубежных компаний резко вырос. Средства, полученные на Лондонской фондовой бирже, уходили на финансирование большей части первых мировых сетей железных дорог. Этот «пузырь» лопнул в 1848 г., и многие инвесторы так и не получили назад средства, вложенные в новые технологии, которые, без сомнения, ускорили бы экономический рост в стране, развивающей сеть железных дорог. В чем-то та ситуация напоминает бум с акциями интернет-компаний в 1999–2000 гг. Инвесторы рискнули вложить свои средства в надежде, что в будущем получат прибыль. На фондовом рынке поступили так, как и полагается, и направили средства в быстрорастущий сектор, который обещал высокие прибыли.

Однако в случае железных дорог это принесло выгоду скорее обществу, чем частным предпринимателям. Так, например, железные дороги помогли в развитии городских рынков, потому что свежие продукты теперь можно было привозить в города издалека. Лондону теперь были не нужны большие стада коров для обеспечения города молоком, ведь можно было привезти его на поезде. Но все эти побочные выгоды для общества могли исчезнуть из-за тарифов на железнодорожные перевозки. Прибыли железнодорожных компаний не вызывали энтузиазма, и курсы их акций упали.

В результате Великобритания осталась с обширной, но приносящей мало прибыли сетью железных дорог, которую после Второй мировой войны национализировало правительство лейбористов. При государственном управлении она стала весьма прибыльной и начала поглощать львиную долю государственных субсидий. А финансирование обновления рельсов и подвижного состава происходило из средств налогоплательщиков. Но большие субсидии в 1968 г. привели к сокращению расходов, когда закрыли все малоиспользуемые ветки, потому что многие могли позволить себе купить автомобиль.

Так что к тому моменту, когда партия консерваторов решила в 1996 г. приватизировать компанию British Rail, в ней утвердилась практика постоянных сокращений расходов, недостаточных инвестиций, плохого управления и неприятных производственных отношений. Продажа акций частному сектору не принесла правительству большой прибыли. Напротив, ему пришлось выплатить большие суммы инвесторам, чтобы соблазнить их на покупку акций новых железнодорожных компаний и заставить эти компании приобрести лицензии (франшизы) на услуги в других сферах этой сети. Была создана отдельная компания Railtrack, которая отвечала за обслуживание путей и инвестиции. Даже теперь правительство было вынуждено вкладывать большие средства в железнодорожную систему, потому что было понятно, что без государственных субсидий частные компании не смогут обеспечить достаточное финансирование стандартных услуг, необходимых населению.

Противоположная ситуация сложилась в США. Американские железнодорожные компании были созданы частными владельцами, хотя и не без открытой поддержки со стороны государства в виде удачных сделок по покупке земель или грантов. Эти компании всегда оставались частными. Сегодняшние компании возникли в результате нескольких слияний и работают как географические монополии, потому что конкурировать им приходится только с системой скоростных дорог. Американская автомобильная культура, дешевый бензин, обширная система скоростных дорог, больше которой только американская система воздушных перевозок, говорит о том, что железные дороги никогда не были столь же важны, а их позиция монополиста так же сильна, как в маленьких густонаселенных странах Европы. В Америке их дополнительные выгоды для общества гораздо меньше, чем в Европе. По сути, если бы история развивалась по-другому, и технология двигателя внутреннего сгорания появилась раньше, чем технология железнодорожных перевозок, то в Америке так никогда и не появились бы железные дороги.

Другая ситуация наблюдается и в континентальной Европе, где правительству и в голову не приходило, что не стоит финансировать железные дороги, чтобы обеспечить спрос на услугу. Похоже, что при небольшой площади, переполненных городских дорогах и низких уровнях дохода в Европе всегда были бы железные дороги, даже если бы рядом существовали дороги и автомобили. В настоящее время в большинстве европейских стран ходят быстрые и чистые поезда, инвестиции поступают в достаточном объеме, и существует разветвленная сеть, которая никогда не принесет коммерческой прибыли, но позволит всем жителям Европы пользоваться доступными железными дорогами. Приватизация железных дорог никогда не входила в планы континентальных правительств.

Безусловно, положение Великобритании посреди Атлантического океана, не слишком удобно. Должна ли она теперь встать на путь США и согласиться на небольшую, но, в конечном итоге, прибыльную частную систему железных дорог? Подобная система не сможет работать по всей стране и, возможно, будет даже меньше сегодняшней. Ведь прибыль приносят ветки, по которым пассажиры приезжают в города и которые связывают большие города. Часть грузов и пассажиров, возможно, будет транспортироваться не по железным дорогам, а по обычным магистралям.

А может быть последовать примеру Европы? Для этого придется признать, что для большой и более конкурентоспособной сети железных дорог необходимо государственное финансирование, так как частные доходы меньше общественных, а значит неизбежно возникновение государственной собственности или тщательного регулирования качества предоставляемых услуг.

Общественное недовольство сложившейся в Великобритании ситуацией позволяет предположить, что избиратели предпочтут европейский вариант решения проблемы. Это, безусловно, полностью совпадает с моей идеей о том, что общественная выгода от железных дорог гораздо больше, если альтернативные способы перемещения, например шоссейные дороги, по географическим или историческим причинам не конкурируют с железными дорогами напрямую. Великобритания — это тоже небольшая густонаселенная страна, с большим количеством дорог. Автомобили связаны с большими частными и общественными издержками.

Это обращает наше внимание на более широкую проблему. Граница между государственным и частным секторами всегда будет прозрачной. В любом случае, в каждой стране неизбежно влияние истории. Когда об этом говорят, то часто используют термин «зависимость от пути». Кроме того, границы со временем изменяет и технический прогресс. Например, мобильные телефоны сделали стационарную телефонию не такой безоговорочной естественной монополией. В Африке с 2001 г. появилось больше сотовых телефонов, чем стационарных, потому что новые технологии дали людям возможность обойти неэффективную монополию государственных телефонных линий. Кредитные карточки с микропроцессором и электронные системы слежения позволили останавливать на дороге нужных водителей. Факсы и электронная почта создали конкуренцию прежней монополии почтовой системы. Общественные выгоды определенной услуги могут измениться по другим причинам, например, из-за изменения оценки экологических внешних эффектов или появления альтернативной услуги, такой как хорошие дороги, — в ситуации с сетью железных дорог.

Одно дело понять, где провести границу между деятельностью исключительно частного сектора и той, что требует государственного вмешательства в виде владения акциями или регулирования. Другое дело понять, как управлять государственными компаниями или регулировать деятельность частных компаний, связанных с внешними социальными эффектами. Это не так сложно. В создании структуры регулирования есть множество юридических ловушек, касается ли это регулирования поставок электроэнергии в Калифорнии или телекоммуникационных компаний в Великобритании. Возможно, не получится дать однозначный ответ, потому что предоставление услуг, связанных с большим количеством внешних эффектов, подразумевает разнообразные цели и неизбежные вопросы. Более того, несмотря на обширные исследования по этой теме, мы все еще не располагаем данными о том, какие организационные структуры хорошо работают в компаниях, управляемых государством и подчиняющихся государственному регулированию, а какие нет.

Конечно, приватизация была весьма успешной, ведь получилось, что при росте эффективности потребители платят меньше за лучшее качество. Примером тому могут служить многие телекоммуникационные компании, производители газа и электроэнергии в Великобритании и Швеции, компании по водоснабжению во Франции и многие другие промышленные корпорации, находившиеся в собственности правительств европейских стран, которые занимались всем — от страхования до нефтедобычи. Этот успех зависел и от дальнейшего правильного регулирования отрасли, как в случае с энергией и телекоммуникациями.

Несмотря на примеры благоприятного исхода, приватизация в Великобритании, попыталась дать ответ на второй «опрос (о том, как правильно руководить предприятием) и нашла ответ на первый вопрос (об определении границы между государственным и частным секторами). Тем не менее, это был лишь частичный успех. Урок английской приватизации показал, что внешние эффекты могут быть слишком тяжелы для частного сектора, а для предоставления качественной инфраструктуры и услуг всегда будет необходимо государственное финансирование в виде налоговых поступлений.

 

Глава 8. Предпосылки введения энергетических налогов

Счет на табло: промышленность — 5, окружающая среда — 1

Экономику часто называют мрачной наукой, но никто не может превзойти по мрачности защитников окружающей среды. Предсказания катастроф и кризисов — это смысл их существования, потому что, если на мир не надвигается экологический кризис, то кто же тогда обратит на них внимание. По сравнению с ними экономисты производят гораздо более приятное впечатление. Они считают, что метафорические бомбы с часовым механизмом (экологические, демографические или какие-нибудь еще) никогда не взорвутся, потому что человечество и экономика, отвечая на растущее давление, постоянно перестраиваются.

Примером подобного расхождения между экологическим пессимизмом и экономическим оптимизмом было знаменитое пари, заключенное в 1980 г. между Полом Эрлихом, биологом и активным защитником окружающей среды, и Джулианом Саймоном, знаменитым специалистом по свободному рынку. Современное движение защитников окружающей среды (инвайронментализм), возможно, началось именно с публикации в 1972 г. его работы под названием «Пределы роста» (The Limits to Growth), в которой предсказывалось, что при существующих темпах выработки невозобновляемые природные ресурсы истощатся в течение ближайших 100 лет. В этот момент экономические системы потерпят крах, и повсюду воцарятся безработица и голод, а уровень смертности взлетит вверх. Более того, даже если мы найдем другие ресурсы, запасы которых вдвое превышают имеющиеся сейчас, то последующий рост приведет к неконтролируемому загрязнению окружающей среды, экономическим и социальным катастрофам, массовой 6езработице и т. д. Этот подход получил большую поддержку, и в первой половине 1970-х годов цены на нефть резко подскочили. В то время все считали, что через пятьдесят лет мировые запасы нефти закончатся.

Вот почему Эрлих был уверен в своем выигрыше, когда заключал с Саймоном пари о том, что через десять лет цены на пять металлов с учетом инфляции повысятся. Он сказал, что цены вырастут в совокупности на 1 тыс. долл.: по 200 долл. за медь, хром, никель, олово и вольфрам. На самом же деле, цены на указанные металлы в период 1980–1990 гг. сократились вдвое, а общая сумма в 1 тыс. долл. в 1990 г. стоила меньше даже без учета инфляции. Цена на металлы колебалась между 56 и 193 долл. Эрлих отправил Саймону чек на сумму 576,07 долл., заявляя, что подобное специфическое пари было не слишком важным. Один из его аргументов состоял в том, что спрос на некоторые металлы упал. Именно об этом и говорил его оппонент.

Оба говорили о том, что если спрос на товар растет гораздо быстрее предложения, то цена поднимается. Эколог остановился на этом утверждении. Предположение же экономиста, позднее подтвердившееся, состояло в том, что в ответ изменится и поведение людей. Высокие цены сами по себе сократят спрос. Они побудят поставщиков производить большее количество — добывать больше руды или искать новые запасы, — потому что убыточное прежде производство станет прибыльным. Это подвигнет остальных предпринимателей на поиск альтернативы дефицитным товарам и на освоение новых технологий. Так, в телефонных кабелях медь заменили стекловолокном, на автомобили больше не ставят дорогие хромированные детали и т. д. Хотя в краткосрочной перспективе количество специфического товара может, быть ограниченным, в долгосрочной перспективе способность человечества к адаптации и изобретательности делает ресурсы практически бесконечными.

Таким образом, экологи в своих часто вызывающих раздражение призывах к монополии высоких моральных принципов не всегда правы. Я бы даже сказала, что обычно они не правы. Большинство из них ничего не знает о фундаментальных экономических принципах, и это их совершенно не беспокоит. Подобная безграмотность обрекает многие их политические советы на провал.

Однако это не значит, что они не нравы всегда. Ведь вполне возможно, что изменение климата происходят из-за человеческой деятельности, а точнее из-за использования энергии, в результате которого в атмосферу выбрасывается двуокись углерода (СО2). Окружающая среда слишком сильно загрязнена, и это наносит вред здоровью и благополучию человечества. Большинство экономических инноваций продолжает реализовываться, а об их влиянии на окружающую среду и не задумываются. Другими словами, экономисты не замечают некоторые экологические внешние эффекты, вызванные экономической деятельностью, до тех пор, пока движение «зеленых» вновь не привлечет внимание общества к этому вопросу.

Ирония состоит в том, что загрязнение окружающей среды является хрестоматийным примером внешних эффектов. Фабрика, выбрасывающая в атмосферу загрязняющие вещества, перекладывает на окружающих материальные затраты, во много раз превышающие расходы владельцев, которым не приходится платить за это. Так, например, из-за загрязненного воздуха, вызывающего многие виды астмы, падают цены на дома вокруг фабрики, и домовладельцам приходится, таким образом, «платить» за загрязнение окружающей среды. Домашним хозяйствам и предприятиям, расположенным на этой загрязненной территории, приходится много платить за очистку воды из загрязненных рек и водоносных горизонтов. Доля виновной фабрики в затратах на очистку мизерная. Поскольку фабрика не оплачивает внешние издержки, то она продолжает «перепроизводство» загрязняющих веществ, а все связанные с этим расходы перекладывает на потребителей.

Окружающую среду загрязняют не только фабрики и электростанции. Все домашние хозяйства выбрасывают огромное количество отходов, а водители индивидуальных транспортных средств производят огромное количество выбросов в атмосферу. От пролетающих над нами самолетов и водителей, включающих на полную громкость радио на дорогах, исходит шумовое загрязнение. Жители города Таксон, шт. Аризона, жаловались на световое загрязнение от электрического освещения по ночам. Каждый из нас осложняет жизнь окружающим, если приходит в многолюдные места, присоединяется к дорожным пробкам или посещает переполненные картинные галереи.

Существует еще один известный пример проявлений неэффективности рыночного механизма, которые отражаются на состоянии природной среды. Это — трагедия общественной собственности. Почему в мире численность косяков некоторых океанских видов рыб сократилась до опасного уровня, но при этом нет недостатка в цыплятах? Ответ таков: рыба принадлежит всем, а куры — частным владельцам. Если бы вся рыба в океане принадлежала какому-нибудь мировому диктатору, он бы стал следить за тем, чтобы не было чрезмерного вылова рыбы, чтобы сохранить ресурсы для будущих продаж. Он повысил бы цены, потому что ему приходилось бы вкладывать средства в поддержание численности ресурса с идеально неэластичным предложением.

У частных рыболовов нет причин ловить меньше рыбы, потому что их участие в проблеме невелико. Если несколько рыбаков добровольно сократили бы свой улов, это не решило бы проблему, а сами они пострадали бы от того, что другие рыбаки «проехались бы за их счет» (т. е. воспользовались бы их самоограничениями).

Таким образом, государства должны вмешаться и установить квоты для рыбаков каждой страны, но даже этого будет недостаточно, потому что государства борются за национальные интересы, а не за глобальные общественные интересы. При дальнейшем сокращении поставок рыбы в действие вступит механизм цен, при котором высокие цены приведут к сокращению потребительского спроса. В идеале цены должны стать еще выше, чтобы полностью отражать общественные издержки от исчезновения рыбных косяков.

Экологические внешние эффекты встречаются повсюду. В мире нет рынка свежего воздуха или тихих пустых улиц, или разнообразия биологических видов. (Сколько бы вы заплатили за сохранение конкретных видов насекомых из тропического дождевого леса?) Данные о масштабах внешних эффектов собирают правительства очень небольшого числа стран. Национальное статистическое агентство Великобритании ежегодно публикует отчет о данных со спутников с целью определения масштабов различных видов воздействий на окружающую среду, но для этого требуется еще больше точных данных. Экологическая политика страдает от нехватки надежной и точной информации.

Что же должно государство делать с этими внешними эффектами? Можно запретить выбросы различных загрязняющих веществ сверх предельно допустимого уровня. Однако важно установить правильный уровень. Полный запрет может привести к тому, что затраты будут во много раз превышать масштабы экологических внешних эффектов — например, в настоящее время только атомные электростанции (АЭС) могут производить энергию без каких-либо выбросов в атмосферу, причем по цене, приемлемой для потребителей. Однако прямое регулирование — это лишь одно из решений.

Экономисты предпочитают альтернативный подход, который вынудит компании-загрязнители взять на себя внешние затраты и подключит к решению проблемы рыночные силы. Он подразумевает использование так называемых экономических инструментов, т. е. налогов, субсидий и торговли квотами на выбросы.

В качестве примера рассмотрим государство, которое, в соответствии с Киотским протоколом за декабрь 1997 г., собирается сократить выбросы парниковых газов своих компаний и потребителей. Отдельные страны обязались сократить на 30 % выбросы в атмосферу углекислого газа по сравнению с возможными будущими показателями, определяемыми с учетом существующих тенденций. (Страны Европейского союза сократили выбросы в среднем на 11,5 %, по сравнению с 24,5 % — в США. Не удивительно, что первым президентским решением Джорджа В. Буша стал выход из этот соглашения, вызвавший возмущение европейцев.)

Страны, подписавшие Киотский протокол, договорились об использовании новой схемы торговли квотами на выброс парниковых газов. Компании должны устанавливать целевой уровень выбросов ниже существующего, но если им удается понизить уровень своих выбросов ниже целевого, то они могут продать излишки той компании (стране), которая достигла своего целевого показателя или превысила его. Стоимость разрешения на дополнительные выбросы должна устанавливаться рынком. Самое большое сокращение выбросов двуокиси углерода было бы достигнуто там, где квоты были бы самыми дешевыми, что позволило бы добиться суммарного глобального целевого показателя с наибольшей эффективностью по затратам. Киотская схема основывалась на успешной американской схеме торговли квотами на выбросы двуокиси серы, которая действовала с 1995 г. в рамках Программы по кислотным дождям и Схемы торговли квотами на выбросы окислов азота и серы в Южной Калифорнии.

США первыми использовали продажу квот. Европейские правительства пытались придерживаться практики налогообложения. В течение 1990-х годов девять стран предложили или ввели свои варианты налогообложения энергоносителей, которое должно было поднять цены на энергию и тем самым учесть расходы, связанные с выбросами СО2 и других парниковых газов, возникающими при ее производстве. Первыми энергетический налог начали использовать Норвегия, Швеция, Финляндия, Дания, Австрия и Нидерланды, их примеру последовала Великобритания (где его назвали «налогом на изменение климата» — в отчаянной попытке повысить популярность этого налога среди компаний, вынужденных его выплачивать). Последними его приняли Италия и Германия.

У энергетического налога на изменение климата есть три преимущества. Во-первых, он работает с помощью механизма цен и, таким образом, более эффективен, менее разрушителен и проще в управлении по сравнению с прямым регулированием, хотя установление эффективных налоговых ставок представляет собой сложную проблему. Во-вторых, благодаря этому налогу компании начнут со временем использовать более энергосберегающие технологии. И, в-третьих, в качестве дополнения, он может послужить для многих компаний сигналом к тому, что надо серьезно относиться к охране окружающей среды при планировании долгосрочных инвестиций.

Существуют два способа использования энергетического налога. Первый способ предполагает облагать налогом использование электроэнергии компаниями и частными потребителями (для бытовых нужд) и взимать определенную сумму за использованный Квт/ч. Второй вариант (специально для политиков, которые боятся взимать налог со счетов за электричество каждого избирателя) предусматривает применять эту систему к поставщикам электроэнергии, что, в конечном итоге, все равно перейдет на потребителей. Это — так называемый «нисходящий налог», который проще контролировать, так как поставщиков электроэнергии меньше, чем конечных потребителей. С другой стороны, он меньше влияет на изменение поведения потребителей в отношении энергосбережения, так как его действие будет не столь заметно. Ставки налога можно установить и в зависимости от типа топлива, используемого для получения энергии, а также от уровня содержания углерода, поскольку именно углекислый газ считается основным парниковым газом.

В Великобритании был применен вариант работы только с промышленными и коммерческими компаниями, который не учитывал частных потребителей электроэнергии. Облагать налогами использование электричества в домах было нецелесообразно с политической точки зрения. Правительство лейбористов, напротив, унизило своих предшественников-консерваторов, отменив этот налог на том основании, что он был чрезвычайно несправедливым. У бедных семей на электричество уходила большая доля их бюджета, чем у богатых, и налог на бытовое топливо посчитали чрезвычайно регрессивным.

Тем не менее, ограничения на взимание энергетических налогов вызвали большое недовольство среди компаний, даже несмотря на то, что их доходы снова выросли благодаря сокращению других налогов на деловую деятельность. Ведь объемы электроэнергии, потребляемой для домашних нужд, превышают ее объемы, используемые в обрабатывающей промышленности, и составляют примерно треть от общенационального потребления электроэнергии. Самым активным промышленным потребителям электроэнергии показалось совершенно несправедливым то, что им придется платить больше, и они потребовали специального освобождения от налогов, которое отражало бы их потребности в электроэнергии. Они не поняли, что задача как раз и состояла в том, чтобы ограничить подобное избыточное использование электроэнергии. Я знаю один печальный пример, когда местному музею пара пришлось поднять плату за просмотр их замечательной коллекции действующих паровых двигателей 18–19 вв.

Энергетическая отрасль Великобритании предпочла бы воспользоваться американской схемой торговли квотами. К тому же склонны и инвестиционные банки Лондона, которым нравятся принципы работы нового рынка. Но многие европейские государства не решаются прибегнуть к практике торговли квотами — из-за недостатка опыта использования подобных схем и отсутствия американской любви к рыночным решениям.

Другим примером экологического налога является налог на бензин. В разных странах взимают разный налог: от 22 % от его оптовой цены в США до 58 % в Ирландии (занимающей второе место среди промышленно развитых стран) и 76 % — в Великобритании. В октябре 2000 г. водители грузовиков парализовали жизнь во всей Великобритании, заблокировав оптовые склады бензина в знак протеста против продолжающегося повышения налогов на топливо. Этим они добились приостановки повышения этого налога на следующий год. Но правительство пошло на другие меры: понижение налогов на более «чистые» разновидности бензина. Например, налог на топливо со сверхнизким содержанием серы на 3 пенса за литр ниже налога на обычное топливо. Изначальная разница в один пенс за литр, установленная в 1997 г., была слишком мала, чтобы нефтяные компании были заинтересованы в повышении степени очистки топлива, однако вскоре после увеличения разницы до 3 пенсов в 1999 г. доля топлива со сверхнизким содержанием серы увеличилась на рынке с 20 до 100 %. Это подвигло правительство повысить разницу в налогах и на другие виды топлива, в том числе и на жидкий нефтяной газ и сжатый природный газ. Предполагалось, что это позволит в дальнейшем перейти на использование топлива со сверхнизким содержанием серы в недизельных двигателях, когда в 2002 г. появятся первые новые машины с подобным двигателем.

Наиболее эффективные экологические инструменты позволяют определить внешние эффекты и создать налоговую схему или любой другой механизм, который напрямую будет заниматься нарушением баланса на рынке. Косвенные методики в любом случае будут неэффективны. Так, например, многие специалисты говорят о том, что свободная торговля не столь хороша, так как она игнорирует различные расходы, связанные с нанесением ущерба окружающей среде, в особенности энергию, использованную для перевозки грузов на дальние расстояния. Кроме того, свободную торговлю подвергают критике за то, что компании переносят производства в развивающиеся страны, где допустимые уровни загрязнения гораздо выше. История знает ужасные примеры работы многонациональных компаний в странах с высокими допустимыми уровнями загрязнения, такие как печально известный несчастный случай на заводе Union Carbide в г. Бхопале (Индия).

Таким образом, защитники окружающей среды хотели бы ограничить торговлю или, по крайней мере, включить в торговые соглашения пункты об экологических стандартах. Но торговля приносит потребителям огромные экономические выгоды, и ее ограничение означало бы потерю некоторых из них: в результате могут возникнуть большие альтернативные издержки. Более того, свободная торговля приведет к перемещению производства на те территории, где достигается наибольшая эффективность использования ресурсов, что в результате будет способствовать более эффективному и менее затратному использованию природных ресурсов на глобальном уровне. Однако если все-таки можно говорить о том, что использование энергии для перевозок вредит обществу в форме различных выбросов парниковых газов, и это не отражается на стоимости перевозок, то с политической точки зрения будет правильно поднять цену на энергию, обложив ее налогами. Это позволит справиться с внешними эффектами, не прибегая к дополнительным и неизвестным экономическим издержкам от ограничения торговли.

В целом, экологические проблемы следует решать экологическими методами, а не торговыми или инвестиционными. Но экономические инструменты могут оказаться более эффективными для решения экологических проблем.

Однако защитники окружающей среды редко во всеуслышание высказываются в пользу повышения налогов. Они знают, что это совсем не по душе избирателям. В США даже в большей степени, чем в Европе, дешевая энергия является одной из основных потребностей населения. Ведь политики из Калифорнии не позволят компаниям-производителям электроэнергии установить высокие розничные цены на электричество после того, как расходы на его производство выросли одновременно со скачком цен на нефть в 2000 г. В тот год, когда повысились цены на нефть, водители грузовиков блокировали заправочные станции и склады в Европе, чтобы обратить внимание властей на высокие налоги на бензин, продающийся на бензозаправках. Это означает, что защитники окружающей среды решили ставить перед собой более мягкие политические цели, такие как свободная торговля, на основании которых они могли бы объединить профсоюзы и промышленных лоббистов. Это гораздо проще, однако указывает на то, что «зеленым» не удалось убедить общественность в том, что мы используем слишком много энергии.

К сожалению, экономические аргументы не всегда пользуются популярностью. Они предлагают слишком жесткие и ясные действия. Например, одним из камней преткновения при составлении Киотского соглашения об изменении климата был вопрос о степени участия развивающихся стран в сокращении выбросов в атмосферу. Представители развивающихся стран говорили, что именно промышленно развитые страны несут ответственность за большую часть выбросов парниковых газов в мире, и именно они должны взять на себя основную долю сокращения, поскольку если заставить бедные страны понизить текущие уровни выбросов, то они не смогут развивать промышленность и никогда не достигнут уровня жизни западных государств. Поэтому, по мнению развивающиеся стран, пункт об их участии в сокращении выбросов звучит лицемерно и для них неприемлем. Однако с другой стороны баррикад кажется совершенно необходимым не позволить миллиардам бедных еще больше увеличить выбросы в атмосферу.

У этой, на первый взгляд, неразрешимой дилеммы есть экономическое решение: торговля квотами на выбросы. Выделить, согласно международному соглашению, каждой стране определенное количество квот, которые в сумме будут составлять общий допустимый уровень и будут сокращаться из года в год, с дипломатической точки зрения считается сложным, но вполне возможным. Тогда бедные страны смогут выбирать между увеличением объемов экономической деятельности, загрязняющей окружающую среду, и продажей квот на выбросы богатым странам, которые смогут меньше заботиться о сокращении выбросов. Бедные страны выиграют в любом случае, а мировой объем выбросов постепенно будет сокращаться.

Однако многие защитники окружающей среды считают использование любых рыночных механизмов аморальным. Схожее с этим предложение Всемирного банка, которое было опубликовано в его исследовательском докладе и предполагало перевод загрязняющих производств в развивающиеся страны, вызвало бурное возмущение среди сторонников экологического движения.

Но именно это происходит, когда западные производители перемещают заводы в Восточную Азию и Латинскую Америку, и не только потому, что в этих странах дешевый рабочий труд, но и потому что в них дешевле загрязнять окружающую среду, поскольку в развивающихся странах государственное регулирование выбросов значительно слабее. Каждый получает то, что он хочет: одни государства — искомый свежий и чистый воздух, другие — растущую промышленность.

Действительно, существует взаимосвязь между уровнем ВВП на душу населения и показателями чистоты окружающей среды (качеством воды и воздуха и уровнями загрязненности). В богатых странах природа чище. И это не удивительно, ведь, когда людям не приходится заботиться о еде и жилье, они начинают думать об окружающей среде. Конечно, в развивающихся странах существуют серьезные экологические проблемы, например нехватка чистой воды, эрозия почв или суровые погодные условия. Кроме того, промышленность в развивающихся странах отличается меньшей энергетической эффективностью и загрязняет атмосферу сильнее, чем западные заводы, на которых действуют более высокие технологические стандарты. Таким образом, существует вероятность, что состояние окружающей среды в этих странах, только вступающих на путь экономического роста, ухудшится раньше, чем у них появятся возможности решать экологические проблемы. Но сама по себе охрана окружающей среды — это предмет роскоши, который люди могут себе позволить по мере роста своих доходов. Возможно, в развивающихся странах экономический рост (т. е. когда становится все больше процветающих людей) станет обязательным требованием для принятия высоких экологических стандартов. Если так, то экономисты из богатых стран ошибаются, делая высокие экологические стандарты обязательным условием для разрешения бедным странам развивать свою экономику.

Помогут ли подобные аргументы защитникам окружающей среды? Сомневаюсь. Экономика и охрана окружающей среды (инвайронментализм) слишком отличаются по своим философским принципам, которые лежат в их основе.

Экономика — это эмпирическая наука. Она ищет политические законы, которые приносят измеримые выгоды. Важно то, что работает. Конечно, в экономике сильна идеология, но мировоззрение экономистов возникло из скепсиса эпохи Просвещения. Хороший экономист всегда открыт переменам. Однажды Джон Майнард Кейнс в ответ на обвинение в непоследовательности сказал: «Когда меняются факты, я меняю свое мнение. А Вы, сэр?»

Движение в защиту окружающей среды (инвайронментализм) появилось в 19 в. в результате реакции романтизма на рациональный подход. Оно скорее идеалистично, чем скептично. Поэтому некоторые его постулаты догматичны (по крайней мере, с точки зрения экономиста). Один пример: защитники окружающей среды считают, что использование пестицидов всегда вредно. Почему? Потому что во фруктах, почве и грунтовых водах остаются канцерогенные остаточные количества пестицидов. Кроме того, благодаря им фрукты выращиваются в достаточных количествах и становятся дешевле, а значит, люди охотнее их покупают. Это, в свою очередь, может привести к росту заболеваемости раком. Для экономиста здесь все упирается в конкретные данные. Действительно ли растет или падает уровень раковых заболеваний, связано ли это с использованием пестицидов? Существуют ли другие вероятные причины возникновения этих форм рака? Сколько их? Возможно, защитники окружающей среды правы в своих предположениях, но они должны приводить в качестве доказательств эпидемиологические данные, а не голословные утверждения. Аналогичным образом, в соответствии с экологической догмой, повторная переработка бумаги и стекла считается правильной практикой. Возможно, это и так, но большое количество поставщиков дешевых переработанных материалов приведет к тому, что у производителей стекла и бумаги не будет стимула высаживать деревья или разрабатывать альтернативные способы упаковки товаров.

Воздействие человека на планету неизбежно. Но обеспечить положительное влияние очень сложно. Фундаментальный принцип экологии, который гласит, что любое человеческое воздействие наносит природе неприемлемый ущерб, практически равен утверждению в защиту нулевой экономической деятельности. Даже взгляды менее радикальных «зеленых» могут повлиять на всех нас как на покупателей, хотя о них редко говорят вслух.

Любые действия всегда имеют альтернативные издержки. Если экономическая деятельность часто игнорировала ущерб, наносимый окружающей среде, то защитники окружающей среды часто не принимали во внимание экономические издержки своих предложений. Подобные издержки есть даже в самых безобидных случаях. Заменить поездки на машине велосипедами или пешими прогулками? Это потребует затрат времени, которое можно было бы потратить на другие вещи.

Романтические идеалы или рациональный выбор? Мне не кажется, что есть перевес в одну из сторон. Но, как и многих других экономистов, меня волнует состояние окружающей среды, поэтому я надеюсь, что правительства будут разрабатывать свою экологическую политику на основе экономических принципов. И я с радостью буду платить энергетический налог.

 

Глава 9. Аукционы

Кто блефует?

В 1990 г., как раз когда пошел на спад экономический бум 1980-х годов, на аукционе была продана картина Винсента Ван Гога «Портрет Д-ра Гаше» за баснословную сумму — 82,5 млн. долл. Если вас не смущает такая высокая цена, и вы хотите приобрести картину одного из художников-импрессионистов, то вам, возможно, стоит отправиться на один из тех аукционов, которые проводятся домами Кристи или Сотби, где вежливый служащий с молотком в руке начинает торги с шестизначной суммы. Аукционы давно используются для продажи редких предметов соревнующимся между собой потенциальным покупателям.

Долгое время на аукционах продавали долгосрочные казначейские обязательства, финансовые инструменты, покрывающие государственные займы. Это прозаичные мероприятия, гораздо менее эффектные, чем аукционы произведений искусства. Зачастую, это просто передача документов по факсу. И все же в экономической среде снова стало модно проводить аукционы — в основном благодаря расширению спектра радиоволн и мобильных телекоммуникаций. Радио — это хороший пример ценных и дефицитных активов, так же как и работы художников-импрессионистов.

Еще в 1989 г. некоторые страны стали продавать с торгов лицензии на радиовещание на определенных волнах. Первыми были Великобритания, Новая Зеландия, Греция и Индия. Но они не добились особого успеха, а некоторые и вовсе потерпели политическое фиаско. Аукционы не приносили прибыль до тех пор, пока в июле 1994 г. Федеральная комиссия по коммуникациям США не выставила на аукцион, организованный экономистами, 10 национальных лицензий на узкополосные каналы для услуг персональных коммуникаций (personal communications services — PCS). Более крупные торги по покупке лицензий на вещание на широкополосных каналах для PCS прошли 5 декабря 1994 г. и 13 марта 1995 г. и принесли доход в 7 млрд. долл. К 2001 г. Федеральная комиссия по коммуникациям получила от 32 аукционов по продаже радиочастот 32 млрд. долл. прибыли. В последнее время правительства разных стран последовали примеру американских властей в организации тендеров на получение лицензий для телекоммуникационных компаний. Соответственно, они стали чаще прислушиваться к экономистам в вопросах организации торгов.

Данные по аукционам на получение права вещания на радиочастотах неоднозначны по всему миру, а иногда и противоречивы. Одним правительствам удалось собрать удивительно большие суммы, другим — удивительно малые. По результатам одних аукционов сформировался конкурентный рынок; по результатам других возникли монополии, ущемляющие интересы потребителей. Государства всегда предпочитают проводить аукционы первого вида, компании — второго. Столкновение интересов неизбежно, потому что на торги выставляется право, известное как экономическая рента, т. е. право присвоения дохода, получаемого в результате обладания редким активом. По своей сути, это похоже на доход, который владельцы земли получают от арендаторов.

Одни из самых противоречивых за последнее время торгов были проведены в марте-апреле 2000 г. британским правительством. На продажу выставлялись права на использование радиочастот для так называемых мобильных услуг третьего поколения (third generation- 3G). В тот год все европейские торги, так или иначе, затрагивали стандарт третьего поколения мобильной связи UMTS, так как правительства многих стран, помня об успехе предыдущих поколений мобильной связи, хотели воспользоваться всеми техническими преимуществами единого на всем континенте стандарта.

С точки зрения британских налогоплательщиков продажа пяти лицензий была огромным успехом, ведь это позволило получить 22,5 млрд. фунтов стерлингов, т. е. более 5 % от годовых расходов на государственные нужды. Этих средств хватило бы на строительство 400 новых больниц. О двух профессорах, руководивших проведением тендера, писали все газеты. Для экономистов это головокружительный успех.

Торги проводились на пике экономического воодушевления, когда курсы акций технологических компаний занимали высокие позиции, но задолго до того, как все эти компании осознали, что слишком много потратили на приобретение лицензий, и теперь у них нет средств для дальнейшего вложения в услуги. Даже наследникам Риоэя Сайте (Ryoei Saito), японского магната, купившего картину Ван Гога в разгар предыдущего инвестиционного бума, пришлось после его смерти продать ее по более низкой цене. Телекоммуникационные компании предупреждали о том, что если лицензии будут дорогими, то цены на мобильные услуги повысятся. Хуже того, некоторые аналитики предупреждали о возможных ошибках в стандартах третьего поколения и предсказывали, что прежде чем в отрасли создадут необходимую для них инфраструктуру, их место займут более совершенные технологии. Один из аналитиков (долгое время работавший на British Telecom, крупнейшую в Великобритании телефонную компанию, в прошлом бывшую государственной монополией), назвал тендер «примером настоящего безумия». Ведь компании потратили так много денег. Но их жалобы не надо воспринимать буквально. Возможно, они были правы в своих предсказаниях о том, что мобильные телефоны третьего поколения никогда не окупятся, но виной тому технологии, а не экономисты. Чтобы понять, почему, давайте взглянем на теорию торгов.

Если правительство хочет распределить лицензии, оно может попросить компании предоставить предложения и бизнес-планы и выбрать наиболее подходящую из них, работа которой в ближайшее время будет устраивать потребителей. Иногда это называют «конкурсом красоты». И понятно, почему. Правительство может провести аукцион, чтобы воспользоваться преимуществом торгов, которые позволяют понять, как соперники оценивают данный бизнес, и выбрать лучшую компанию для ведения этого бизнеса. Политикам больше нравятся «конкурсы красоты», потому что у них остается большая свобода действий, но именно по этой причине вечно сомневающиеся экономисты предпочитают проводить аукционы.

Существует множество вариантов проведения аукционов, два из которых считаются классическими. Аукционы произведений искусства — это аукционы прямого типа (участники постепенно поднимают ставки), они проводятся в несколько раундов, при этом участники знают о том, какие ставки были сделаны ранее. Аукционы по продаже 3G-лицензий, проведенные в Великобритании, относятся именно к этому варианту. Другой вариант — приватный аукцион, заявки на который подаются в запечатанных конвертах, и участники которого не знают о предложениях соперников. Но есть множество других вариантов. На одних все участники платят минимальную цену, на других — ту, которую каждый из них назначил. На многих аукционах по продаже долгосрочных казначейских обязательств выигравшие участники выплачивают те суммы, которые они предложили за определенное количество ценных бумаг (дискриминационный аукцион). По другим правилам участники платят единую минимальную из выигравших цен (аукцион единой цены, или голландский аукцион). Этот вариант часто используется в ситуации, когда на торги выставляются несколько единиц стандартного товара, например электричества.

У всех видов аукционов есть свои «за» и «против». Аукцион с несколькими раундами позволяет участникам договориться между собой. В ходе первых раундов они могут обозначить свои намерения. Так, например, в 1997 г. в США аукцион по продаже лицензий на радиочастоты принес вместо ожидавшихся 1,8 млрд. долл. лишь 14 млн. долл. Отчасти это можно объяснить тем, что участники этого аукциона использовали последние три цифры своих многомиллионных предложений, чтобы указать количество областей, на работу в которых они хотели бы получить лицензии. Подобные «переговоры» невозможны в условиях приватных аукционов.

У прямых аукционов с несколькими раундами тоже есть свои недостатки. Слова о том, что аукцион выигрывает компания, которой больше всего нужна победа, не верны. На самом деле, происходит совершенно обратное, и прямые аукционы приносят высокий доход государству (если не составляются заговоры) и способствуют повышению эффективности производства. Однако они менее привлекательны с точки зрения других участников аукциона. Прямой аукцион может стать неинтересным даже для компании, которая могла бы его выиграть, так как в случае победы у этой компании может возникнуть подозрение, что она отдала слишком большую сумму за то, что никто и не ценит больше ее. А вдруг она ошиблась в оценке предполагаемой прибыли? Это называется «муками победителя».

На практике мук победителя не бывает, и это правильно. Ведь все участники аукциона знают о возможности развития такого сценария. А значит, опасность «мук победителя» заставит участников осторожнее торговаться, в результате чего цена будет ниже. Это особенно верно в ситуации, когда участники аукциона знают, что у одного из них есть большое преимущество. Так, например, в торгах 1995 г. З получение лицензии на работу мобильной связи в Лос-Анджелесе участвовала компания Pacific Telephone, хорошо известная в этом регионе и обладавшая потребительской базой благодаря своим услугам стационарной телефонии. Были и другие участники, но торги быстро закончились, и цена была довольно низкой. Все знали, что лицензия должна принадлежать компании Pacific.

«Муки победителя» характерны и для приватных аукционов. Однако в данном случае дополнительные сомнения означают, что у слабых участников аукциона — небольших компаний, фирм, не занимающих солидного положения в отрасли, зарубежных компаний — появляется больше шансов на победу. Поэтому в аукционе смогут принять участие больше компаний, что важно в ситуации, когда правительство старается усилить конкуренцию в отрасли.

Таким образом, получается, что прямые аукционы позволяют собрать больше средств, и лот отходит к тому участнику, который отдал за него больше денег. С одной стороны, их участники чаще заключают между собой соглашения, поэтому аукционы менее привлекательны для новых участников. Приватные аукционы являются полной противоположностью. Аукционы, объединяющие в себе лучшие принципы обоих видов, известны как «англо-голландские аукционы». Они проводятся в несколько раундов (по модели прямого аукциона), пока не останется только два участника. Они делают закрытые предложения, причем суммы не должны быть ниже последней ставки предыдущих раундов. Это позволяет получить высокую прибыль и подстегивает конкурентов, которые знают, что благодаря такой системе «решающей встречи» (play-off) один из них имеет шанс перебить ставку лидера торгов.

Однако правительство может формировать структуру конкуренции в отрасли и иными способами. Так, например, в случае телекоммуникационных компаний основным инструментом является количество выдаваемых лицензий.

Можно выставлять на аукцион небольшие диапазоны частот, с тем чтобы победители аукциона в дальнейшем могли продать их и организовать вещание в большом диапазоне. Достоинство этого подхода в том, что это рыночное решение. К сожалению, в условиях такой сетевой отрасли с фиксированными расходами, как телекоммуникации, потребители могут посчитать подобное рыночное решение монополией, ведь на рынке останется слишком мало конкурентов. Другой вариант, который использовало правительство Великобритании на ЗG-аукционе в 2000 г., состоит в том, что количество лицензий, выставленных на торги, превышает количество игроков отрасли, а значит, каждому участнику обязательно достанется лицензия. Это гарантирует появление еще одного нового участника.

При этом надо помнить, что ситуации отличаются друг от друга и требуют пересмотра принципов организации торгов. Правительство Нидерландов выставило на торги такие же лицензии, как и в Великобритании, повторив организацию аукциона в мельчайших деталях, в том числе и в количестве лицензий (пять). К сожалению, в Нидерландах в этой отрасли было не четыре основных компании, а пять. Это и привело к неудаче. Потенциальные участники аукциона понимали, что, скорее всего, не смогут в одиночку выиграть торги. Поэтому они подписали договоры о сотрудничестве с крупными компаниями. Аукцион принес 1,65 млрд. фунтов стерлингов вместо 6 млрд. фунтов стерлингов, которые правительство Нидерландов предполагало получить, основываясь на опыте Великобритании.

В Германии правительство предпочло продавать небольшие части диапазона и позволить рынку самому определить структуру отрасли. У семи участников аукциона был выбор: основные игроки могли поднять цены, принеся тем самым доход государству, но, создав более концентрированную отрасль, или они могли довольствоваться небольшими лицензиями по более низкой цене, но в отрасли появилось бы больше конкурентов. Правительству повезло, потому что компании совершили ошибку. Таким образом, правительство получило высокие доходы и рынок телефонных услуг из шести компаний. Основные игроки аукциона подняли цены, но не вытеснили с торгов слабые компании. Как сказал один из британских организаторов аукционов: «Сложно составить мнение о противниках, для которых это поведение является рациональным». Организаторы аукционов, как и другие экономисты, идеалистично полагают, что все ведут себя рационально.

Но давайте вернемся к первоначальному вопросу: был ли ЗG-аукцион, проведенный в Великобритании, успехом? Правительство получило много денежных средств. Сформировался рынок, состоящий из пяти сильных конкурентов. Но испытывали ли участники «муки победителей»?

Аргумент в пользу аукциона, а не «конкурса красоты» состоял в том, что правительство и его эксперты совершенно не представляли себе, сколько может стоить лицензия на телефонию третьего поколения, в то время как компании, предоставляющие эту услугу, могли бы сказать реальную цену. Но в условиях быстро изменяющегося мира технологий, возможно, бессмысленно надеяться на то, что руководители компаний действительно смогут это сделать (хотя должны были бы). В лучшем случае, они могли бы предположить стоимость других выставляемых на продажу лицензий.

Возможно, в этом случае больше подошел бы «конкурс красоты» в сочетании с налогообложением будущих прибылей. Это не только стимулировало бы компании продолжать инвестиции, но и принесло бы государству высокие доходы. Правительство смогло бы само выбрать счастливчиков, но, введя налог на высокие прибыли в будущем, не позволило бы им заплатить за эту привилегию слишком малую сумму. Этот вариант оправдал надежды в случае продажи лицензии на разработку нефтяных и газовых месторождений в Северном море. Сторонники налога на прибыль часто приводят этот пример. Лицензии были выставлены по низким ценам на тендер («конкурс красоты»), но доход, полученный с налогов на прибыль, составит более 250 млрд. фунтов стерлингов или, в пересчете на сегодняшние деньги, более 4 тыс. новых больниц.

Однако лицензии на добычу нефти отличаются от лицензий на использование радиочастот. Поэтому их сравнение не совсем корректно. Цена на нефть устанавливается на мировом рынке, и налог, который платят компании, ведущие разработки на Северном море, не влияет на стоимость добываемой нефти. Существование мировых цен делает расчеты прибыли, облагаемой налогами, простой процедурой. В случае с телекоммуникационным рынком страны ситуация совершенно иная. Здесь цены устанавливают компании, и они могут просто переложить налог на потребителей.

Однако нет сомнений, что жалобы телекоммуникационных компаний не уменьшились бы, если бы вместо аукциона по продаже лицензий на использование радиочастот был введен налог на прибыль от мобильной телефонии третьего поколения. С точки зрения разработки организационных мер, правильнее сравнивать не аукцион и тендер, а аукцион и тендер с налогом на прибыль. Хотя, я уверена, что жалобы остались бы прежними: цены для потребителей повысились бы, а новые инвестиции не поступали бы в отрасль, для которой инновации — это залог существования.

В результате можно было бы предположить, что телекоммуникационные компании устали от настойчивых попыток правительства перенести экономическую ренту с корпораций на плечи налогоплательщиков. Ведь телекоммуникационные компании Великобритании никогда раньше не платили такие большие деньги за использование радиочастот. В США многочисленные аукционы принесли правительству такие же высокие прибыли, как и ЗG-аукцион, но американские компании уже привыкли к такой практике.

Сложно представить, что при наличии на британском рынке пяти операторов, телекоммуникационные компании смогут воплотить свои угрозы относительно того, что они поднимут цены или сократят объемы инвестиций, чтобы покрыть расходы на покупку лицензий. По данным отчетов Федеральной комиссии по коммуникациям США, если с экономической точки зрения инвестиции имеют смысл, они сохранятся. Единственный риск состоит в том, что компания, первая купившая лицензию, может обанкротиться. Тогда может пройти некоторое время, пока кто-нибудь еще рискнет вкладывать средства. На британском рынке телекоммуникаций слишком много конкурирующих операторов, а мобильная телефония третьего поколения будет конкурировать с традиционными линиями, мобильными услугами предыдущих поколений и новыми технологиями, такими как местные услуги и услуги радиосвязи небольшого радиуса действия (технологии четвертого поколения (4G) и Bluetooth).

Тоннель под Ла-Маншем тоже не смог компенсировать все первоначальные капиталовложения из-за конкуренции со стороны паромов, курсирующих между Англией и Францией. Владельцы тоннеля могут требовать только ту плату, которую одобрит рынок. За все заплатили акционеры компании Eurotunnel, строившей туннель. Или, более прозаичный пример: плата за аренду квартиры зависит от спроса и предложения, а не от того, сколько владелец заплатил за нее вначале.

За ошибки технологий третьего поколения, если таковые будут, заплатят именно акционеры телекоммуникационных компаний. Ведь мы еще не знаем, будет это успехом или неудачей. Меня настораживает то, что в прессе начали появляться сомнения относительно технологий третьего поколения, и исходят они от компаний, которые только что потратили на эти технологии целое состояние. Причем все это происходит во время подготовки к всеобщим выборам. Если отрасль не добивается улучшения условий лицензирования, то я — художник-импрессионист.

При управлении высокотехнологичным бизнесом, таким как телекоммуникационная компания, ошибки возникают чаще. Это связано с техническим и коммерческим риском. Но на риск должны идти компании и инвесторы, а не налогоплательщики. Возможно, компании мобильной связи неправильно поняли это утверждение. Но даже если это так, налогоплательщики совершенно не обязаны финансировать следующую рискованную операцию. Правительства правы в том, что они предпочитают аукционы. Ведь компаниям приходится платить за нужные лицензии. Организация аукционов представляет собой огромную область для исследований, и становится очевидным, что в прошлом одни аукционы хорошо зарекомендовали себя, другие не очень. Однако получается, что как в теории, так и на практике аукционы экономят средства налогоплательщиков, а если они правильно организованы, то могут помочь потребителям обеспечить конкуренцию в условиях рынка, склонного к формированию монополий.

 

Глава 10. Перераспределение налогового бремени

Налоги платят только обычные люди

Налоги никогда не бывают популярны. Никому не нравится, когда государство забирает часть его зарплаты или когда приходится больше платить в магазине из-за налога с продаж. Поэтому политики изо всех сил стараются подсластить пилюлю. Подоходный налог повышают редко, потому что это сразу становится заметным. Налог с продаж и налог на имущество тоже слишком заметны для покупателей и владельцев домов. Гораздо проще поднять налоги, которые не приходится платить отдельным избирателям. Например, корпоративные налоги или налоги на имущество фирмы. Подобная логика означает, что корпорации будут бороться за смягчение налогового бремени компании. Это — решительные меры, но безграмотные с экономической точки зрения, потому что компании не платят налоги. Их платят обычные люди. Разные люди, в зависимости от того, о каком именно налоге идет речь, хотя иногда довольно сложно понять, кто именно платит. Виной тому так называемое перераспределение налогового бремени.

Существует множество примеров того, как налоги на прибыль предприятия незаметно перекладываются на совершенно неожиданные категории людей. Например, в 1997 г. правительство Великобритании получило большой объем денежных средств, отменив налоговый кредит, который пенсионные фонды получали за налог, удерживаемый с дивидендов компаний, акциями которых они владели. Отразить это на бумаге довольно сложно, и понятно, почему об этом почти не говорят в прессе. Кого волнуют изменения в принципах налогообложения крупных инвестиционных фондов? Но это привело к тому, что отчисления в пенсионные фонды стали облагаться 23 %-ным налогом. Спустя несколько лет, когда бухгалтеры посоветовали людям увеличить свои сбережения, чтобы компенсировать дефицит средств, им этого сделать не удалось.

Возможность перераспределения многих налогов на прибыль предприятия зависит от характера рынка. Все зависит от того, насколько спрос и предложение чувствительны к изменению цены. Другими словами, эластичность предложения и эластичность спроса определяют то, насколько изменятся цена и количество проданного товара при обложении его налогом. Обычно компании могут переложить некоторую часть налогов на плечи покупателей, так же как и в случае со многими издержками. Если спрос эластичен настолько, что объемы продаж резко падают при повышении цен, то они смогут переложить на покупателей меньшую долю налогов, чем в том случае, когда спрос неэластичен. Спрос на сигареты неэластичен, потому что курильщики зависимы, а спрос на яблоки эластичен, потому что если цены поднимутся, то люди будут вместо яблок есть груши. Компании смогут переложить небольшую долю налогов и в том случае, если предложение настолько эластично, что при повышении цен оно тоже резко увеличивается. Это происходит на рынках с сильной конкуренцией, например в секторе парикмахерских услуг, где многие компании стремятся завоевать клиентов. На рынках с меньшей конкуренцией компании, напротив, могут ограничить предложение, сохраняя высокие цены. Они могут переложить на плечи своих покупателей большую долю налогов.

Так, например, компании-монополисты могут, если захотят, спокойно переложить налоги на свои доходы на своих же клиентов, которые, возможно, будут покупать меньше, но все равно останутся, потому что пойти им больше некуда. На рынке с развитой конкуренцией компаниям трудно компенсировать рост налогообложения с помощью цен, потому что это откроет рынок для новых участников. В этом случае низкие прибыли приведут к тому, что акционеры будут получать меньшие дивиденды. Компания может предпочесть сократить другие издержки, например, перенести налоговое бремя на сотрудников, уволив часть из них или урезав заработанную плату, или — на поставщиков, установив более низкую закупочную цену. В результате платят клиенты, акционеры, сотрудники — т. е. обычные люди разных категорий.

Непонимание условий перераспределения налогового бремени привело к удивительно некорректным политическим действиям. Самым ярким примером явилось судебное разбирательство 1998 г. между штатами и производителями сигарет, названное «великой победой для некурящих американцев и для курильщиков, подвергавшихся риску заболевания», которое закончилось справедливым наказанием для корпораций.

На первый взгляд, этот процесс никак не связан с налогами. Ведь мы просто разгромили злодеев, продававших смерть, не так ли? Нет, не так. Убеждение в том, что компании, а не люди платят налоги, мешает, в этом случае, установить настоящих проигравших. Табачный процесс — это прекрасный пример того, как важно внимательно относиться к любым новостям, чтобы понять, что именно они означают. Кроме того, с его помощью мы сможем лучше понять условия перераспределения налогового бремени.

В газетных статьях то, что привело к повышению национального налога на 35 центов с каждой пачки сигарет, никогда не называли своим именем, об этом всегда говорили как о «возмещении ущерба» или «платежах по урегулированию расчетов». Однако в результате того, что производителей сигарет обязали выплатить 206 млрд. долл., налог пришлось платить курильщикам — т. е. именно тем людям, которым, по идее, предназначалась компенсация. Сами табачные компании должны были выплатить только 2,4 млрд. долл. (эта сумма была распределена между ними в соответствии скорее с оценкой их доли на фондовом рынке, чем их относительной виной в убийстве или нанесении вреда курильщикам).

Как такое стало возможным? Просто никому не было выгодно раскрывать правду. У штатов были все основания для того, чтобы жестко обойтись с табачными компаниями. Компании могли притвориться, что они пострадали, хотя, по сути, они продали своих клиентов в обмен на защиту от более крупных судебных разбирательств (таких, как иск со стороны Medicaid, программы медицинской помощи неимущим, действующей на уровне отдельных штатов). Адвокаты, занимавшиеся этим делом, в течение пяти лет получали гонорар из расчета 750 млн. долл. в год и еще 500 млн. долл. в год бессрочно — по оценкам, приведенная стоимость этих гонораров (это сумма выплат, которая увеличивается в зависимости от того, насколько быстро ее получат; ведь люди предпочитают получать деньги скорее раньше, чем позже) составила 8 млрд. долл. (В 1997 г. в ходе дискуссий по поводу Федерального табачного соглашения (Federal Tobacco Settlement), которое впоследствии распалось, Сенат постановил, что гонорар адвокатов не должен превышать 4 тыс. долл. в час, но вскоре это постановление отменили.)

В результате производители сигарет, предприняли повышение цен на свою продукцию, основанное на тайном сговоре, для того, чтобы потребители обеспечивали погашение всех судебных исков — к радости адвокатов, истцов и ответчиков (и, в особенности, адвокатов). Это стало возможным, потому что рынок сигарет — это олигополия, в которой четырем основным компания принадлежат 98,6 % от общего объема продаж, пятой компании— 1,3 % продаж, а сотня остальных делит между собой 0,1 % продаж. В конце концов, в этот бизнес трудно пробиться. Реклама сигарет жестко ограничена, а с 1971 г. на радио и телевидении полностью запрещена. Представьте себе степень общественного возмущения, если новая компания-конкурент объявит о своих планах заняться — помимо производства полуфабрикатов кондитерских изделий или газированных напитков — еще и сигаретами. В результате эта отрасль стала безумно прибыльной, даже в условиях такого притесненного рынка, как американский (и европейский). Прибыли, полученные как часть объема продаж четырех крупных табачных компаний (Philip Morris, RJR, британская компания Brown & Williamson и Lorillard), в 1997 г., т. е. за год до Соглашения, колебались от 26 % до 45 %.

Курильщики, помимо всего прочего, зависимы, поэтому эластичность спроса по ценам на сигареты очень низкая. Высокие цены приведут лишь к небольшому сокращению спроса. Кроме того, у курильщиков наблюдается приверженность определенным маркам сигарет, в зависимости от их собственных вкусов. Только один из десяти курильщиков меняет в течение года марку сигарет.

При таком неэластичном спросе отрасль приносила бы еще большие прибыли, если бы компании могли вместе устанавливать цены. В 1997 г., до Соглашения, из 1,90 долл. за пачку 34 цента составлял налог штата, 24 цента — федеральный налог, 46 центов — маржа дистрибьюторов и продавцов, 23 цента — расходы на маркетинг, 20 центов — производственные расходы, 10 центов — прочие расходы, и 33 цента — прибыль. Введение дополнительного налога, установленного в рамках Соглашения (в среднем 35 центов), было бы эквивалентно повышению цены до того уровня, который могла бы установить монопольная компания. Понижение объемов продаж повлияло бы на прибыль компаний, но не значительно — потери составили бы 1 млрд. долл. из общей суммы 8 млрд. долл. за год. По сравнению с возможной альтернативой в виде банкротства в результате многочисленных исков, условия Соглашения казались вполне приемлемым поворотом событий. В то же время, повышение цен позволило бы получить 13 млрд. долл. прибыли от налоговых поступлений, которые можно было бы выплатить адвокатам. И погасить счета за медицинское страхование курильщиков.

Покупатели платят не только за увеличение налога на табак, бедные покупатели несут еще более тяжелое бремя. Сигареты — это непрестижный товар: по мере роста доходов люди курят меньше. Таким образом, налоги на сигареты в значительной степени регрессивны, т. е. они гораздо выше для потребителей с низким доходом. Люди, зарабатывающие менее 30 тыс. долл. в год, по результатам табачного Соглашения, возможно, будут платить федеральных налогов на 9 % больше.

В этой удивительной истории есть еще один неожиданный поворот. Пятая по значению компания на рынке — Ligget — по результатам Соглашения зарабатывает в год почти 400 млн. долл. Она предоставила адвокатам истцов секретные отраслевые документы и смогла доказать, что их обнародование приведет к тому, что новое увеличение налога не будет распространяться на компанию Ligget. Понятно, что дать одной из пяти фирм-производителей преимущество в 35 центов на продукт, производство которого стоит 20 центов, весьма проблематично, поэтому освобождение от налога распространялось только на 3 % доли рынка. Но это более чем вдвое превышало долю Ligget на рынке в 1998 г. Компания могла бы получить премию за помощь в изменении хода законодательной борьбы против табака, но ежегодное вознаграждение в виде четырехкратной доли на рынке, кажется мне достаточно щедрым.

Джереми Баллоу и Пол Клемперер, два экономиста, которые провели замечательную работу по упразднению Табачного соглашения, сделали несколько радикальных предложений, которые, по их мнению, были более целесообразны с экономической точки зрения и с позиций здравоохранения. Одно из них состояло в том, чтобы продавать лицензии на изготовление сигарет, сократив тем самым количество сигарет, выпускаемых ежегодно, и количество выкуриваемых сигарет. Общее потребление сигарет в США достигло своего пика в 1981 г., а количество сигарет в расчете на человека — еще раньше, в 1963 г., но сокращение потребления происходит очень медленно. Лицензии на изготовление позволят государству строже контролировать курение, а это может быть расценено как незаконное нарушение свободы выбора. Но с началом действия Табачного соглашения государство уже и так строго контролирует цены. Поэтому большой разницы в подходах нет.

Второе предложение заключается в том, чтобы правительство купило американский табачный бизнес — по сути, провело его национализацию, — собрав необходимые для этого средства из налогов. Это позволит отдалить руководителей и акционеров табачных компаний от дел. Налогоплательщики, в том числе и курильщики, смогут воспользоваться мегаприбылями отрасли. Баллоу и Клемперер говорили и о том, что в данной ситуации выиграет и система здравоохранения, так как национализированная сигаретная отрасль быстрее потеряет потребителей: «При наличии государственной монополии на какой-либо товар правительство может лишить этот товар привлекательности и сделать его неприятным для покупателя».

К сожалению, время радикальных шагов прошло. Политики не захотят разрушать Соглашение, которое они так долго создавали. Не ясно, выиграют ли от этого адвокаты, для которых радикальные предложения совершенно бесполезны. Ведь одним из уроков, полученных в ходе применения Табачного соглашения, было осознание власти американских профессиональных юристов. По сути, это может быть единственным исключением из общего принципа, с которого я начала главу о том, что только простые люди платят налоги. Адвокаты, конечно, тоже платят налоги.

 

Глава 11. Военные игры

Государство поступает так, как оно должно поступать

С момента катастрофы 11 сентября 2001 г. оборона стала основным приоритетом государственной политики. Защита страны является классическим примером общественного блага, обеспечиваемого государством. Даже самые яростные сторонники свободного рынка — а точнее, именно эти яростные сторонники свободного рынка — считают, что для содержания армии правительство должно собирать достаточное количество налогов. Однако при решении простой, на первый взгляд, задачи по обеспечению необходимого финансирования национальной безопасности возникают сложные вопросы.

Оборона — это та сфера, где сталкиваются интересы внешней политики и экономический анализ. Для того, чтобы обеспечить получение дорогостоящих вооружений, тем, кто их использует, нужна не только военная, но и коммерческая стратегия. Везде, где важна стратегия, будь то оборона или менее смертельные сферы бизнеса, возможный исход можно предсказать с помощью теории игр. Это не слишком веселая, но увлекательная и эффективная методика, позволяющая понять поведение людей в ситуациях, когда «игроки» действуют отнюдь не в условиях статичного рынка с идеальной конкуренцией, работающего в соответствии с основными экономическими теориями.

Одним из простейших примеров может служить знаменитая дилемма заключенных, когда двух преступников допрашивают отдельно и обещают смягчить наказание, если они выдадут своего коллегу. Если ни один из них не оговорит другого, оба получат по пять лет тюрьмы. Если один расскажет все подробности, он получит только год, зато его напарник десять лет, но если все расскажут они оба, то каждый из них получит по десять лет. Таким образом, худший результат — это вариант, в котором они оговаривают друг друга.

Игры реальной жизни гораздо сложнее. Теория игр занимает важнейшее место в анализе различных стратегических проблем, в том числе и обороны. Это самый лучший способ проникнуть в сознание ваших врагов и предсказать их действия. Как гласит эпиграф к фильму «Игры разума» (A Beautiful Mind): «Математика выигрывает войны».

И все же, давайте начнем с основных вопросов национальной безопасности. Например, надо ли производить все оружие самим или можно его импортировать? Национальный военно-промышленный комплекс гарантирует стабильные поставки и контроль технологий, не говоря уже о потенциальных коммерческих преимуществах.

Однако производить сложные системы вооружений очень дорого, поскольку это связано с большими объемами научных исследований и разработок. По причине того, что большая доля затрат — это первоначальные фиксированные расходы на разработку и тестирование опытных образцов, в оборонной промышленности очень важен эффект экономии от масштаба. Чтобы представить себе, о каких суммах идет речь, скажу, что на разработку новой ракеты «воз дух-воздух» уходит от 1,5 до 2 млрд. долл. США — это единственная в обозримом будущем сверхдержава, которая сама разрабатывает оружие, но европейским странам выгоднее организовать совместное производство или просто импортировать оружие.

Если страна предпочитает производить оружие, а не импортировать его, возникает следующий вопрос: должна ли она разрешать экспорт в страны Третьего мира для частичного покрытия издержек. Ведь, в конце концов, производить оружие в больших количествах гораздо выгоднее. Государства и их коммерческие партнеры, разработавшие дорогую систему, вооружений, находятся в позиции монополии и могут получить неплохую прибыль — до тех пор, пока другие страны пользуются их оружием и технологиями. Подобные решения становятся все более сложными, потому что все большее количество военных технологий используются в коммерческих целях, например Система глобального позиционирования (Global Positioning System — GPS). Эта технология использует информацию, получаемую со спутников, для определения точного местонахождения на поверхности Земли. Ею воспользовались производители автомобилей. Даже экспорт программ электронной почты когда-то был запрещен, потому что в Управление национальной безопасности США не хотели, чтобы иностранцы могли шифровать свои сообщения с использованием (тогда) шпионских методов, разработанных американскими компаниями.

Соотношение мнений относительно разных видов вооружений различается. В случае с оружием массового уничтожения, или так называемым «негуманным оружием» (как будто бывает гуманное), например, фугасов, вопросы безопасности и морали, по совершенно очевидным причинам, перевешивают экономические аргументы. Например, ядерные державы осторожно относятся к идее помощи другим странам в разработке аналогичных технологий; немногие страны, обладающие бактериологическим оружием, считают возможным экспортировать его. Кроме того, существует еще и реальная угроза того, что бактериологическое и химическое оружие попадет в руки террористов. Поэтому правительства накладывают сверхстрогие запреты на экспорт такого оружия. (Как показал суд над тремя британскими бизнесменами, продавшими в Ирак большую трубу, по-прежнему сложно понять, что именно запрещать. Правительство утверждало, что она была частью суперпушки. Бизнесмены, в итоге, выиграли процесс, доказав, что это была просто труба.)

С другой стороны, торговлю легкими вооружениями, например, винтовками и пулеметами, от которых в вооруженных столкновениях чаще всего и погибают люди, очень сложно контролировать. Легальный и нелегальный рынки довольно велики, и многие страны все равно производят собственное оружие легкого калибра, потому что технологии довольно просты, а изготовление не слишком дорого. Зачастую в некоторых конфликтах используют более простое оружие местного производства. Например, участники резни в Руанде предпочитали мачете.

Таким образом, с экономической точки зрения интерес представляет торговля оружием, находящимся между этими двумя категориями, например, торговля самолетами и военными кораблями, ракетами, танками, тяжелой артиллерией и т. д. Часто к ним прилагаются такие услуги, как обучение и обслуживание, составляющие наиболее прибыльную часть контракта. Секретность подобных договоров означает, что нет точных данных о торговой статистике. Однако по некоторым оценкам, пять постоянных членов Совета Безопасности ООН (США, Китай, Россия, Франция и Великобритания) осуществляют 85 % мировых поставок оружия. США экспортирует примерно 15 % своей продукции, Великобритания 25 %, Франция — 20 %. Примерно 80 % продаж направлены в небольшие или бедные страны, в особенности в конфликтные регионы развивающихся стран.

Это означает, что статус страны как экспортера или как импортера оружия обусловлен геополитическими факторами. Но есть и экономические факторы. Даже самые бедные страны изготавливают оружие легкого калибра и обмундирование для своих армий. Очень богатые и очень большие страны самодостаточны в вооружении, но некоторые занимаются экспортом крупных систем вооружений. Таким образом, основной спрос на импорт оружия исходит от стран со средним уровнем ВВП, которого не достаточно, чтобы производить собственное оружие, но достаточно, чтобы хотеть чего-то более мощного, чем пулемет.

Однако имеющиеся у нас данные говорят о том, что спрос на импорт оружия значительно сократился со времен холодной войны, а за пределами таких стран, как Восточная и Средняя Азия, практически полностью исчез. Падение цен и жесткая конкуренция за заключение контрактов указывает на массовое перепроизводство оружия. Учитывая размеры субсидий, которые государство выплачивает производителям оружия и которые следует сравнить с прибылями производителей — для того, чтобы оценить экономическую выгоду для государства, возникает сомнение, что производство и продажа оружия приносят положительный доход. Ситуация чем-то напоминает ухудшающееся положение отраслей «Ржавого пояса» (Rust Belt) (сталелитейная промышленность или кораблестроение), только здесь она осложняется стратегическими и политическими вопросами. Конечно, в США и Европе предпринимались многочисленные попытки слияний для того, чтобы сократить перепроизводство. Получить желаемые прибыли не позволяет законодательство, которое запрещает продажу крупных систем вооружений ряду потенциальных покупателей.

Проблема, стоящая перед производителями, довольно проста: как получить прибыль в условиях жесткой конкуренции, многочисленных законодательных ограничений, но при наличии рынка, защищенного от конкуренции, в лице собственного правительства, шансов получить хорошие субсидии от налогоплательщиков с учетом недорогого экспортного кредита, фондов для исследований и разработок (НИОКР) и т. д. Перед правительствами стоит другая задача. С помощью торговли оружием они хотят добиться нескольких противоречащих друг другу целей.

Одна из целей — усилить национальную безопасность. Это связано с большими затратами на вооружение. Но если страна тратит много средств на оружие, может возникнуть нестабильное военное положение, потому что соседи и враги не будут чувствовать себя в безопасности. Другими словами, возникнет внешний эффект. Если страна вкладывает много денег в вооружение в условиях гонки вооружений, то ее положение может быть стабильным с военной точки зрения, но при этом на армию будет тратиться гораздо больше средств, чем на больницы или школы. А это неэффективно. Вот почему политики иногда предпочитают усилить контроль над вооружениями. И не только потому что это может спасти многие жизни, но и потому, что меньшие затраты на оборону более эффективны с экономической точки зрения.

Если соседние страны объединяются в союз, как это сделали страны Западной Европы после 1945 г. (а не до), то страны с самым большим оборонным бюджетом обеспечивают общественные блага другим странам, находящимся в сфере действия их оборонной системы. Но это может привести к тому, что некоторые страны будут жить за чужой счет, тратя на собственную оборону меньше средств и экспортируя произведенное ими оружие (хотя с усилением политической интеграции европейских стран это все меньше будет похоже на жизнь за чужой счет).

Другая цель, стоящая перед правительством, совпадает с целью производителей оружия. Она состоит в создании прибыльного бизнеса по экспорту оружия, который позволит сократить размеры необходимых субсидий и сохранить рабочие места в определенных регионах страны. В военно-промышленном комплексе господствуют несколько крупных компаний. Кроме того, они испытывают на себе сильное действие экономии от масштаба, о которой уже говорилось ранее. Другими словами, этот рынок является олигополией, а для некоторых категорий оружия — и монополией. Компаний, производящих танки, атомные подводные лодки или истребители, не так много. В таких отраслях доходы можно увеличить, только сократив выпуск продукции и подняв цены.

К сожалению, как показывает история, сложно контролировать вооружение. Желание убивать своих и чужих граждан слишком велико. Олигополии, как правило, нестабильны. Организация ОПЕК, картель производителей нефти, хороший тому пример. Начиная с 1970-х годов, им удавалось поддерживать постоянное повышение цен на нефть, ограничивая ее выработку. Это продолжалось примерно десять лет. В 2000 г. им удалось ненадолго возродить эту успешную политику. Но, несмотря на то, что все члены ОПЕК понимают, что подобные меры повышают их прибыли, в большинстве случаев им не удается ограничивать объемы выработки нефти. Существует большой соблазн воспользоваться тем, что все члены Организации сокращают свою выработку, и увеличить собственную, сохраняя все ту же высокую рыночную цену. Но как только кто-нибудь решит увеличить свои объемы добычи нефти, цена тотчас же упадет и вся структура распадется.

У производителей оружия есть такой же соблазн продавать по ценам ниже, чем у своих конкурентов, особенно в условиях сокращающегося рынка, на котором все договоры держатся в тайне. (Ведь цены на нефть постоянно показывают по всему миру. Сложно скрыть малейшее изменение в спросе и предложении.)

Таким образом, даже на чисто коммерческом уровне и продавцы, и покупатели оружия ставят перед собой довольно сложные стратегические задачи. Важность теории игр становится еще более очевидной, если мы обратимся к военным задачам. Хотя обычно все участники только выигрывают от сотрудничества, а не от конкуренции (причем иногда один уравновешивает другого), всегда появляется соблазн отказаться от сотрудничества. Особенно это касается военного вооружения. Даже некооперативная игра может привести к балансу сил. Однако равновесие на рынке оружия часто бывает неустойчивым, а это в условиях гонки вооружений приводит к войнам.

Соглашение о противоракетной обороне (ПРО), действовавшее во времена холодной войны, было стабильным из-за угрозы взаимного уничтожения. Если бы одна сторона применила в отношении другой атомное оружие, она непременно была бы атакована в ответ. Цена — уничтожение крупных городов, населения и экономики — была достаточно высока, чтобы СССР и США не начали атомную войну. Однако обеим странам приходилось тратить огромные деньги на атомное оружие, чтобы поддерживать видимую угрозу. Равновесие было стабильным, но неэффективным, как в случае любой гонки вооружений. Беспокойство по поводу предложения президента Джорджа Буша о Национальной противоракетной обороне США (National Missile Defense) вызвано не возвратом к неэффективным затратам на оборону, а страхом, что новое равновесие не будет стабильным.

Пока что мы считали, что значимые политические единицы при анализе военных конфликтов — это национальные государства. Однако большинство сегодняшних конфликтов — это гражданские войны. По данным Стокгольмского института исследования мира, в 1999 г., в мире произошло 25–27 крупных конфликта. Большинство из них разгорается в развивающихся странах. Это вполне предсказуемо, если взглянуть на данные о том, какие страны экспортируют, а какие импортируют оружие. При анализе гражданской войны рассматриваются различные этнические и религиозные группы.

На первый взгляд, то, что беднейшие страны тратят свои ресурсы на военные действия и печально, и непонятно. Почему эти регионы настолько нестабильны? Возможно, причина в том, что от них не исходит реальная угроза атомной зимы для всей планеты? Этот аргумент всегда препятствует началу войны. Конечно, никому не хочется, чтобы такая угроза была в руках кого-то, вроде иракского лидера Саддама Хусейна.

В некоторых развивающихся странах войны ведутся за право обладания природными ресурсами — алмазами, нефтью или водой. Изобилие природных ресурсов обычно приводит к серьезным конфликтам. Однако к тому же приводит и крайняя нищета, так как она сокращает прямые военные затраты. Если не уничтожаются инфраструктура и сельское хозяйство, если солдаты получают низкую зарплату за свою работу, то альтернативные издержки от смерти и разрушений невысоки. Альтернативные издержки — это один из методов сравнения реального результата с тем, который мог бы быть, и в таких случаях экономический потенциал в мирное время не намного лучше экономического положения во время конфликта. Таким образом, слабая вера в будущее приводит к более серьезным конфликтам, по сравнению с ситуацией, когда людям есть что терять. Последние исследования, проведенные Всемирным банком, показали, что такие экономические показатели, как бедность, медленный экономический рост, упадок экономики или зависимость от основных видов сырья, являются лучшими предвестниками войны, чем политические и этнические факторы. И наоборот, рост и процветание обычно сочетаются с миром и соблюдением прав человека и политических свобод.

Однако методики теории игр можно использовать и в случае межэтнических или иных межклассовых конфликтов. В стране с разными группами интересов существуют два способа поддерживать мир. В первом случае правительство тратит много денег на вооружение, а значит, потенциальные мятежники должны будут сами потратить много средств, чтобы выиграть войну. Такие военные режимы могут быть стабильны, даже если они экспроприируют национальные ресурсы в больших масштабах, заставляя мятежников задуматься о попытке свержения правительства. Однако это вряд ли желаемый результат. Во втором случае правительство, столкнувшись с мятежниками, которые вполне могут его свергнуть, может решить не тратить много средств на оборону, а пообещать отдать часть национальных ресурсов мятежникам. Если они смогут убедить всех в правдивости своих обещаний, им удастся избежать гражданской войны. Однако количество гражданских войн показывает, что вера в подобные обещания в странах с различными группировками недостижима.

Со времен окончания в 1989 г. холодной войны количество гражданских войн резко увеличилось. Создается впечатление, что после исчезновения угрозы всеобщей атомной катастрофы, потенциальные издержки войны сократились. Поэтому, хотя затраты на оружие упали по всему миру, а это говорит о том, что военные игры становятся более эффективными с точки зрения затрат на оборону, стабильность создавшегося положения вызывает сомнения. План Национальной противоракетной обороны США чрезвычайно не нравится руководителям стран НАТО, но, возможно, президент Буш прав в том, что беспокоится об отношениях между другими странами.

А, возможно, и нет. Экономика не может дать ответы на столь сложные геополитические вопросы. Но она может предложить методы, такие как теория игр или анализ отраслевой структуры при наличии экономии от масштаба, которые могут прояснить важные аспекты деятельности правительств и производителей оружия. Здравый смысл подсказывает, что все мы должны жить в мире и гармонии, а поскольку мы так не живем, то нам понадобятся любые объяснения того, почему и кем на вооружение тратятся такие огромные средства.