Глава I. О необычных встречах, которые состоялись у Тартаро в начале его путешествия, и о выгоде как для него самого, так и для графа де Гастина

Первым населенным пунктом на пути следования Тартаро был Монтеньяр, небольшой поселок, отстоявший от Ла Мюра на четыре льё.

Смеркалось; чтобы поберечь лошадь, солдат решил путешествовать лишь в светлое время суток, поэтому он заночевал в Монтеньяре, а с рассветом вновь отправился в дорогу.

К шести утра он был уже в Визиле, от которого до Гренобля оставалось два льё. На въезде в город стоял приличный с виду трактир, на вывеске которого значилось: «Образ святого Иакова». Тартаро вдруг почувствовал, что проголодался.

– А что, если мы позавтракаем в «Образе святого Иакова», а, Фрике?

Фрике – то было дружеское прозвище, которым он нарек свою лошадку. Так вот, Фрике весело заржал. Вероятно, он тоже хотел кушать. Он отвечал: да.

– Что ж, раз тебе это место подходит, так мы и сделаем, – сказал Тартаро.

И, придя к согласию, животное и человек въехали во двор трактира.

Несколькими минутами позже у «Образа святого Иакова» остановился и другой всадник. Этот, напротив, ехал из Гренобля и был высок, темноволос и смугл лицом.

В сущности, почему бы нам и не сказать сразу, что это был за всадник и что он забыл в этих краях?

Вы, конечно, помните, что Тофана, доверяя скорее своим инстинктам, нежели глазам, увидев шевалье Базаччо – для нее – Филиппа де Гастина, несмотря на некоторое различие в деталях и проявленную им в отношении нее полную безучастность – решила во что бы то ни стало выяснить, обманули ее эти инстинкты или же нет?

С этой целью, в тот же день, спустя буквально пять минут после ее встречи с этим так называемым неаполитанским вельможей, Великая Отравительница сказала Орио:

– Сейчас же отправишься в Ла Мюр. Догадываешься зачем? Я желаю знать наверняка, погиб Филипп де Гастин в замке вместе с другими или же имеются хоть малейшие сомнения в том, что дез Адре его убил. Чтобы выяснить это, ты не только расспросишь жителей деревни и ее окрестностей, но и доедешь, если понадобится, до Ла Фретта, где переговоришь с бароном и солдатами. Палач и его помощники не могут ошибаться относительно судьбы своих жертв – они все видели собственными глазами! Мне нужна полная уверенность. Добудь мне ее. Езжай и возвращайся поскорее. Я буду тебя ждать.

– Сейчас же отправлюсь; только лошадь оседлаю, – ответил Орио.

Как вы уже поняли, именно он был тем человеком, что въехал во двор «Образа святого Иакова» 21 июня, спустя всего пару минут после того, как там появился Тартаро.

На то, чтобы преодолеть более ста тридцати льё, у Орио ушло всего пять суток. Правда, он мог себе позволить пользоваться услугами почты. Почты, работа которой была в то время еще не так хорошо отлажена, как несколько позднее, при Генрихе IV, но которая и тогда уже оказывала весьма значительные услуги.

Через каждые четыре льё на главных дорогах Франции стояли дома, где путешественники, желавшие прибыть в конечный пункт их следования поскорее, находили то, что гарантировал им один из указов Людовика XI – «быстрых лошадей с надетой сбруей, способных галопом промчать перегон до следующей почтовой станции».

Будучи отменным ездоком, Орио преодолевал по шесть перегонов в сутки, останавливаясь лишь на час днем – чтобы подкрепиться, и на шесть часов ночью – дабы поспать. В Визиле он остановился лишь потому, что до Ла Мюра было уже рукой подать, и, стало быть, можно было начинать наводить справки. И, заметив во дворе трактира Тартаро, Орио мысленно поздравил себя с верно принятым решением.

Этот путешественник, приехавший оттуда, куда направлялся он сам, по всей видимости, мог снабдить его ценной информацией. Обычно жесткий и черствый как в общении, так и в манерах, чувствуя выгоду, итальянец тотчас же становился любезным и вежливым.

Он вежливо раскланялся с гасконцем, а затем заметил: – Ужасная жара сегодня, сударь! Не мешало бы подкрепиться для дальнейшего путешествия. Позволите спросить, вы далеко едете?

– А вы? – ответил солдат.

– Ого, – подумал Орио. – Да с этим парнем, если я желаю что-либо у него выведать, следует держать ухо востро.

Вслух же он сказал:

– Я, сударь, еду из Парижа в Ла Мюр.

– Ну а я, сударь, напротив, из Ла Мюра в Париж.

– Полноте! Al corpo di santa nulla! [14]Черт побери! (ит.)
Какая счастливая встреча! Стало быть, вы уроженец тех мест?

– Нет, то, что я оттуда еду, еще не означает, что я оттуда родом. Родился я не в Ла Мюре, а в Сен-Годане, что близ Тулузы.

– Но, возможно, вы какое-то время жили в этой деревне?

– Что до этого, то да… Жил… какое-то время…

– В таком случае вы, конечно, не откажетесь сообщить мне во время завтрака – надеюсь, вы не откажетесь со мной позавтракать – некоторые сведения относительно одного происшествия, о котором вы, разумеется, слышали. О нем ходило столько слухов… слухов весьма печальных…

– Происшествия? Какого именно?

– Нападения барона дез Адре на замок Ла Мюр.

– Естественно, я об этом слышал… А, так вам нужны подробности? Позвольте полюбопытствовать, сударь, по какому поводу?

– Это я вам объясню за столом.

– За столом!.. Право, даже не знаю, должен ли я…

– Полноте! Нет ничего более неприятного, чем есть в одиночестве, а, скажу без лести, сударь, у вас одно из тех лиц, что сразу же вызывают симпатию.

– Вы очень любезны.

– Вы солдат?

– Угадали.

– Состоите на королевской службе?

– Вовсе нет. Я служу графу Коммингу, губернатору Лангедока.

– Так вы здесь, вероятно, были в отпуске, гостили у друзей или родственников?

– И опять вы угадали. Да, я приезжал сюда навестить родственников, а теперь направляюсь в Париж, где должен присоединиться к господину графу.

– Что ж… Меня зовут Орио, а вас?

– А меня… Фрике.

– Ну, господин Фрике, пойдемте же позавтракаем, пропустим по стаканчику хорошего вина и поболтаем, как старые друзья.

– Раз уж вы так настаиваете…

– Не настаиваю, но прошу… Эй, хозяин! Подайте нам то, что у вас есть самого лучшего, и поскорее! Поскорее!

«Что это за парень, и почему он так жаждет узнать подробности нападения на замок Ла Мюр, что ради того, чтобы разговорить меня, готов оплатить завтрак, который, если судить по тому, что он заказал, обойдется ему как минимум в два пистоля?.. Гм, будь настороже, Тартаро! Мадемуазель Бланш советовала тебе проявлять не только скрытность, но и благоразумие. Ты только в начале пути, так что не соверши какой-нибудь глупости. Этот господин Орио явно здесь неспроста!»

Такому мысленному монологу предавался Тартаро, усаживаясь за стол в зале трактира.

Впрочем, как мы видели, до сих пор гасконец вел себя весьма разумно. Он назвался именем своей лошади, а уловка, благодаря которой он вдруг сделался лангедокским солдатом, проводившим в Грезиводане краткосрочный отпуск, позволяла ему говорить все, что ему вздумается, по поводу событий, о которых его намеревались расспросить.

Трактирщик уже расставлял на столе свои лучшие блюда и вина.

В те времена, как и сегодня, чем бесцеремоннее вы были в общении с хозяевами подобных заведений, тем любезнее и усерднее они становились. Превосходный жареный цыпленок; восхитительная форель под зеленым соусом; великолепный салат и огромная головка сыра саснаж. Ко всему этому – для начала – четыре бутылки ревантинского вина.

Тартаро уже облизывался от удовольствия.

«Бррр! – подумал он в завершение своих размышлений. – В любом случае эта встреча позволит мне немного сэкономить. После подобного завтрака, какие уже к черту обед и ужин!»

Цыпленок, форель и салат испарились. На смену четырем бутылкам вина пришли другие четыре. Настал черед саснажа. Орио счел момент подходящим для начала беседы.

– Ах да, мой дорогой господин Фрике, – сказал он, дружески хлопнув Тартаро по плечу, – я же обещал объяснить вам, почему так интересуюсь подробностями той кровавой драмы, что разыгралась полтора месяца назад в Ла Мюре… Видите ли, в чем дело: я служу оруженосцем у одного весьма благородного и богатого венецианского сеньора, графа Негрони, атташе посольства республики Венеция при французском дворе. Один из братьев моего хозяина, приятный молодой человек, Исидор Негрони, который познакомился три года назад, в Италии, с бароном де Ла Мюром, находился в замке последнего, когда на тот напал этот негодяй дез Адре со своей шайкой… Вы понимаете? Вот уже полтора месяца, как мой хозяин не получал никаких вестей от своего брата. Не сгинул ли тот в этой бойне? Вот что мы хотим узнать.

Тартаро мрачно покачал головой.

– Гм… – произнес он. – Если господин Исидор Негрони присутствовал на свадьбе мадемуазель Бланш де Ла Мюр и господина Филиппа де Гастина, у меня, мой дорогой господин Орио, нет никаких сомнений в том, что он был убит вместе со всеми.

– Вместе со всеми!.. Вы уверены, что там никто не выжил?

– Уверен… черт возьми!.. Как я могу быть уверен? Меня же там не было!

– К счастью для вас.

– К счастью для меня. Но, если исходить из того, что рассказывают в этих краях о бароне дез Адре, то он не из тех, кто станет любезничать со своими соседями. Женщин он убивает, а мужчин заставляет прыгать в овраг с платформы самой высокой башни.

– Да, похоже, это его излюбленная забава – сбрасывать мужчин с башен… И он никого не щадит?

– О, ни единую живую душу.

– И никогда не берет пленников?

– Никогда – опять же, так говорят. Сам я, повторюсь, к счастью, там не был – крепко спал в своей постели в дядюшкином доме, в деревне, когда в имении Ла Мюр произошли эти убийства и пожар.

– А, так замок был сожжен?

– О! До основания! А затем еще и взорван!

– Еще и взорван?

– Брр!.. Там теперь лишь груда камней, в которой и дьявол не отыскал бы свои рога! Это я видел собственными глазами; камни еще дымились, когда я пришел туда взглянуть на развалины. Как вспомню – сердце кровью обливается.

– Что ж… Теперь я вижу, что ошибался, когда полагал, что бедный Исидор Негрони… Должен вам признаться, мой дорогой господин Фрике, что надежда моего хозяина на то, что его брат, возможно, все еще жив, зиждилась на том…

– Продолжайте, мой дорогой господин Орио.

– На том, что в Париже мой хозяин слышал от кого-то, что нескольким друзьям и гостям барона де Ла Мюра каким-то чудом удалось в ту ужасную ночь избежать смерти.

– Неужто кто-то действительно мог сказать вашему хозяину такое?

– Уверяю вас, это истинная правда, причем среди имен тех вельмож, которым посчастливилось спастись, упоминалось и имя зятя барона де Ла Мюра – графа Филиппа де Гастина.

– Графа Филиппа де Гастина!..

– Да. А вы что об этом думаете?

– О чем именно?

– О правдоподобности подобного заявления. Если графу Филиппу де Гастину… и каким-то другим вельможам, удалось спастись, то, очевидно, об этом говорили в деревне, где они, возможно, могли даже и укрыться на время, опасаясь гнева своих врагов. Ведь, как я слышал, Филипп де Гастин, как и его тесть, был весьма любим местными крестьянами, и раз уж вы жили среди них… Уверяю вас, мой дорогой господин Фрике: удовлетворяя мое любопытство по этому поводу, вы можете совсем не опасаться того, что как-то себя скомпрометируете – я не принадлежу к числу друзей барона дез Адре. Все, чего я хочу, это вернуться к моему господину с доброй вестью, подтверждающей его надежду. И за эту добрую весть я готов щедро заплатить – от его имени; мой хозяин – человек богатый. Ну, так как? Между нами, строго между нами, вы ничего такого не слышали? Ничего не знаете?

На протяжении всей речи Орио Тартаро небольшими глотками потягивал вино, изо всех сил стараясь сохранить хладнокровие.

«Кто же он такой этот парень? – повторял себе гасконец. – И зачем ему понадобилось знать, жив ли еще Филипп де Гастин, так как меня ему провести не удалось: я сразу понял, что его интересует один лишь граф де Гастин! Этот его синьор Исидор Негрони, приглашенный в Ла Мюр на свадьбу… Гнусная ложь!.. Да и стал бы брат этого синьора ждать полтора месяца, прежде чем послать его все выяснить. Легче всего ответить ему, что я ничего не слышал, ничего не знаю… Но ведь нужно прояснить, что привело его сюда…»

– Итак, – продолжал оруженосец Тофаны, подливая солдату вина, – что скажете, мой дорогой господин Фрике?

– А то, мой дорогой господин Орио…

Тартаро еще конкретно не решил, что бы такого сказать, но тут вдруг случилось нечто такое, что, вероятно, позволило ему не сморозить глупость…

К концу завтрака Орио и Тартаро в «Образ святого Иакова» прибыли два новых всадника. И, увлеченные разговором, оруженосец и солдат не обращали внимания на крики этих вновь прибывших, спешившихся во дворе трактира и на чем свет стоит клеймивших работников конюшни, которые не желали поторапливаться. Но, когда эти путешественники вошли в зал вслед за хозяином заведения, рассыпавшимся в извинениях за непростительную медлительность своих слуг, Тартаро и Орио все же пришлось бросить на них мимолетный взгляд. Взгляд, за которым последовали приглушенное восклицание со стороны гасконца, возглас личного удовлетворения со стороны итальянца.

Этими путешественниками – если оруженосец и солдат и не знали их имен, то отлично помнили их лица – были не кто иные, как заместители дез Адре, господа Ла Кош и Сент-Эгрев.

После полутора проведенных в Ла Фретте месяцев Сент-Эгрев, устав от безделья, выпросил у сеньора де Бомона разрешение вернуться в Париж, куда, по его словам, его звали дела сердечные. В действительности же он горел желанием потратить там, по своему усмотрению, то золото, которое он накопил, выполняя приказы своего августейшего батюшки.

И, пользуясь случаем – он никогда не был в Париже, – Ла Кош, любезно отпущенный ad hoc [15]Для этой цели; на данный случай (лат.).
дез Адре, поехал со своим молодым другом Сент-Эгревом.

Какие наслаждения! Какие сладострастия всех видов ожидали этих достопочтенных персонажей в столице! А пока, проголодавшись, они решили позавтракать, и позавтракать плотно, в «Образе святого Иакова».

На сей раз трактирщику пришлось вертеться, как белке в колесе, – ведь эти путешественники так отличались от двух первых!

Более молодой – Сент-Эгрев – так и вовсе обещал сжечь заведение, если уже через пять минут стол, за который он и его друг уселись, не будет ломиться от яств!

Подгоняя, донимая таким образом трактирщика, внебрачный сын дез Адре разглядывал оруженосца и солдата, сидевших за соседним столом.

Солдата он не узнал, да и не мог узнать, так как и видел-то всего секунду, во мраке.

Но он узнал оруженосца.

– Эй, Ла Кош! – воскликнул он друг. – Уж не ошибаюсь ли я? Взгляни-ка вон на того парня…

Ла Кош, в свою очередь, посмотрел на Орио, который даже не попытался уклониться от этого – следует сказать, весьма наглого – осмотра.

– Взглянул, – ответил капитан.

– И что?

– Что – что?

– Разве ты нигде его не видел?

Ла Кош на пару секунд задумался, но затем покачал головой:

– Да нет же, черт возьми!

– Я освежу вашу память, сударь, – промолвил Орио, вставая, и губы его растянулись в самой приветливой улыбке. – Я имел честь встретиться с вами 17 мая этого года в замке Ла Мюр. Я оруженосец той иностранки, которую благородный барон дез Адре, по предъявлении пропуск, подписанного некой особой, поспешил освободить, препоручив заботе господина…

Господином – на которого оруженосец указал взглядом – был Сент-Эгрев.

– Да-да, – ответил тот со злорадной улыбкой, – и ваша хозяйка, господин оруженосец, предъявила сие охранное свидетельство очень вовремя, так как вы позволили себе сделать жест в мой адрес.

– В ответ на ваш, сударь, если изволите помнить.

– О, я помню все.

– Вы неподобающе повели себя по отношению к моей госпоже…

– Я собирался взять ее за подбородок… Эка беда!.. Она ведь не принцесса, полагаю, эта ваша хозяйка.

– Знатная дама, по меньшей мере, и, кто бы она ни была, мой долг – защищать ее от оскорбительных вольностей.

– Оскорбительных вольностей! – повторил Сент-Эгрев, пожимая плечами. – Вот невидаль!

– Ну-ну, не горячитесь! – вмешался Ла Кош. – Теперь и я вспомнил тот случай. Будем справедливы, шевалье, господин действовал согласно своему праву; будучи оруженосцем этой дамы, он ее защищал… Разве что, не найдись у нее пропуска… Хе-хе!.. Пропуска, подписанного, полагаю, какой-то важной персоной… он рисковал нарваться на серьезные неприятности… Мы в ту ночь урезонили всех, кто вел себя плохо, господин оруженосец.

– Я знаю, – слащаво промолвил Орио, – я знаю. Вы, господа, весьма жестоко обошлись с бедным бароном де Ла Мюром и его друзьями.

– Да уж – весьма жестоко! – высморкался Ла Кош.

– И потом, – сказал Сент-Эгрев, которого этот разговор начал несколько тяготить, – зачем вы опять сюда вернулись, господин оруженосец? Кто этот парень, с которым вы трапезничаете?

Тартаро вздрогнул, натолкав за щеки хлеба и сыру.

Орио ответил:

– Солдат графа Комминга, губернатора Лангедока, которого его хозяин – друг моей госпожи – позволил мне взять с собой в дорогу в качестве спутника. Моя госпожа, графиня Гвидичелли, которая проживает в данный момент в Париже, желает поселиться где-нибудь в Грезиводане. Она поручила мне, если я найду здесь подходящее жилище…

– Купите Ла Мюр, много с вас сейчас за него не возьмут!.. Хе-хе!.. – ухмыльнулся Ла Кош. – Хотя, вероятно, вам придется сильно постараться, чтобы разыскать его владельца. Замок, конечно, придется отстраивать заново, но…

– Но, – оборвал его Сент-Эгрев нетерпеливым тоном, – довольно уже болтать. Покупайте, что хотите, сударь. Вы ведь уже поели, не так ли? Вот и я хочу подкрепиться. Эй, Ла Кош, ты дичь думаешь разрезать?

– Сию минуту, шевалье… Никакого чувства юмора! Даже поговорить не дает.

– Всему свое время; когда я голоден, я кушаю, а не болтаю.

– Простите, господа; я вас покидаю.

На этом, поклонившись до земли Сент-Эгреву и Ла Кошу, Орио вернулся за свой стол.

Можно себе представить, через какое множество странных впечатлений прошел во время этой сцены Тартаро, который не пропустил ни единого слова, ни единого жеста.

Так называемый оруженосец атташе венецианского посольства во Франции, как оказалось, состоял на службе у некой графини Гвидичелли. Графини Гвидичелли, которая, вместе с этим оруженосцем, была в Ла Мюре 17 мая, и которой удалось выбраться из замка целой и невредимой благодаря пропуску, подписанному какой-то могущественной персоной.

Только что, с глазу на глаз с Тартаро, Орио называл дез Адре негодяем, а теперь вот любезничает с двумя заместителями барона, смиренно выслушивает дерзкие речи одного и разделяет низкую и жестокую веселость другого.

Что бы это означало? Внутренне, правда, Тартаро был признателен Орио за то, что тот не открыл Сент-Эгреву и Ла Кошу правды о своем сотрапезнике. Тартаро совсем не улыбалось оказаться узнанным этими господами, и, возможно, узнав, что он едет из Ла Мюра, они бы задали ему какой-нибудь затруднительный вопрос касательно его пребывания в этой деревне.

Ла Кош и Сент-Эгрев – убийцы барона и баронессы де Ла Мюр и их сыновей, – направлялись в Париж. Отлично! Эта новость, несомненно, обрадует Филиппа де Гастина, когда он сообщит ее графу. Но, опять же, зачем явился в эти края Орио и почему скрыл от него, Тартаро, тот факт, что он здесь уже бывал? К чему сперва эта ложь с ним, а затем эта услужливость с друзьями, сообщниками барона дез Адре? Однако же, когда Орио занял свое место напротив солдата, последний констатировал, что лицо оруженосца вдруг сделалось бледным. То была бледность угрожающего свойства; одна из тех бледностей, под которыми зреет гнев.

«Так, так, – подумал Тартаро. – Похоже, у этого итальянца все-таки есть сердце».

– Что ж вы мало пьете, мой дорогой Фрике? – громко произнес Орио, а затем, наклонившись к солдату, шепотом добавил: – Ничему не удивляйтесь, и главное, ничего не говорите.

– Вы видите, – ответил Тартаро тем же тоном, – я нем как рыба!

– Благодарю!

– Ха-ха-ха! – залился звонким смехом Ла Кош, разделывая цыпленка, который, судя по размерам, приходился братом-близнецом тому, что съели чуть раньше солдат и оруженосец. – Ха-ха!.. До чего ж смешное имя – Фрике!

– Действительно, – отозвался Орио, живо повернувшись к Ла Кошу, словно обрадовавшись возможности вновь завязать разговор, – очень смешное! Но, за вашу длинную и славную карьеру, вы, вероятно, слышали и не менее комичные?

– О, да. В Монконтурской кампании в моей роте был один аркебузир, которого звали Линотт. Это еще почище Фрике будет!

– Да уж!.. Так вы сражались при Монконтуре? Вместе с бароном дез Адре?

– Разумеется! Я уж тридцать пять лет, как служу господину барону.

– Тридцать пять лет! Это делает честь вам обоим, капитан!.. Кстати, ненависть сеньора де Бомона к барону де Ла Мюру восходит, кажется, именно к той кампании? Ненависть, за которую последний заплатил такую дорогую цену.

– Да. Как-то раз господин де Ла Мюр прилюдно оскорбил моего хозяина, и тот поклялся, что рано или поздно, но он обязательно получит удовлетворение за это оскорбление. И он сдержал свое слово: господин де Ла Мюр отправился к праотцам. Тем хуже для него!

– Тем хуже для него – тут и спорить нечего!.. Не сочтите меня слишком любопытным, капитан, но не могли бы вы рассказать… в двух словах… что случилось в ту ночь в Ла Мюре, когда графиня Гвидичелли и я уехали?

Сент-Эгрев нахмурился.

– А зачем вам это нужно? – спросил он, посмотрев на Орио.

– Да так, – ответил тот, – просто интересно. В Париже каких я только версий этого события не наслушался. Хотелось бы услышать правдивую, так сказать, из уст очевидца этой трагедии.

– А, так вам бы хотелось…

– Оставьте, оставьте, шевалье, – прервал его Ла Кош, – любопытство господина… Простите, как вас зовут?

– Орио.

– Хорошо! Любопытство господина Орио понять можно, и я с удовольствием его удовлетворю. Он же вам сказал: в Париже извращают факты, относящиеся к нашей вылазке в Ла Мюр. Нет ничего плохого в том, чтобы восстановить их в их целостности. Пусть в столице узнают, что если мы и проявили… некоторую жестокость по отношению к барону де Ла Мюру и его друзьям, то лишь потому, что они сами нас к тому принудили.

– Принудили? – спросил Орио.

– Ну разумеется. И я вас уверяю, мой дорогой господин Орио: сеньор де Бомон установил выкуп для барона де Ла Мюра, его сыновей, зятя и гостей, короче, всех лиц мужского пола – женщины и девушки в счет не шли – в тысячу экю за голову. Разве это много?

– На мой скромный взгляд, не очень.

– Вот видите! Согласитесь, что в конечном счете мой хозяин оказался не слишком требовательным. Так вот, сперва любезно согласившись с этим условием, господин де Ла Мюр и его гости затем вдруг почему-то начали возмущаться, и, естественно, барон дез Адре вышел из себя и скомандовал пляску. И все они вынуждены были плясать.

– Все?

– Все. Как вельможи, так и солдаты… Нет, едва не запамятовал: был там один солдат, которому удалось избежать прыжка.

– Полноте!

– Да, гасконец. Он рассмешил сеньора де Бомона уж и не помню какой шуткой, и тот отпустил его на все четыре стороны.

– Правда? Вот так повезло парню!

– Еще как повезло, потому что, говоря между нами, я уже пообещал себе поймать его после пляски где-нибудь в уголке…

– Но так и не поймали?

– Нет, и очень о том сожалею. Не нравится мне, когда одного отпускают там, где уже покарали пятьдесят таких же. Я нахожу это в высшей степени несправедливым. А вы как полагаете?

– Полностью с вами согласен.

Произнося эти слова, Орио украдкой взглянул на Тартаро.

Солдат, который в эту секунду открывал девятую бутылку, и глазом не моргнул.

– Значит, – продолжал оруженосец, – за исключением этого гасконца…

– За исключением этого гасконца, все прыгнули. Все мужчины. О, мы никогда не подвергаем этому упражнению женщин! Это было бы неприлично, понимаете? А для барона дез Адре нормы приличия – превыше всего.

– Господин де Ла Мюр и его сыновья тоже прыгнули?

– А как же!

– И… граф Филипп де Гастин?

– И граф Филипп де Гастин.

– Вы в этом уверены?

– Уверен ли я?.. Ха-ха!.. Вы еще спрашиваете! Да я видел, как он полетел вниз, как вижу сейчас вас, сидящего передо мной, дорогой сударь! Он даже повел себя совсем не так, как подобает себя вести знатному вельможе, которого все считали храбрецом, этом граф!

– Что же такого он сделал?

– Выкинул дурную шутку: падая, потащил за собой одного из наших людей, которого сам же и попросил подтолкнуть его.

– Хе-хе… А шутка-то вовсе не дурная!

– Вы полагаете? Полноте! Этот бедняга-то в чем был виноват? Вот если бы на его месте оказался сеньор де Бомон… или господин Сент-Эгрев… или же я… в добрый час!

– Да, вы трое этого заслуживали больше. Особенно господин Сент-Эгрев. На месте графа де Гастина я бы утянул за собой в пропасть именно господина Сент-Эгрева!

Сент-Эгрев, который делал вид, что не участвует в разговоре, при этих словах Орио вновь нахмурился.

– Так, говорите, господин оруженосец, вы бы увлекли в пропасть именно меня?

– Да, господин шевалье, – ответил Орио. – Именно вас.

– Но из-за чего такое предпочтение, позвольте полюбопытствовать?

– О, единственно из-за желания убедиться, что вы до конца сохраните вашу наглость.

– Так вы находите меня наглым, господин оруженосец?

– Наглым до невозможности, господин шевалье… Эта наглость проявляется у вас во всем – в тоне, физиономии, манерах. Вы столь наглы, что теперь, когда господин капитан Ла Кош, человек, в отличие от вас, порядочный и любезный, предоставил мне те сведения, которые мне были нужны, я не могу устоять перед удовольствием преподать вам урок обходительности. Урок, на который вы, вероятно, не согласитесь. Хе-хе!.. Сейчас ведь с вами нет барона дез Адре и пятидесяти вооруженных солдат! Что ж, сейчас мы увидим, обладаете ли вы смелостью хоть на четверть от вашей заносчивости, господин шевалье Сент-Эгрев? Я к вашим услугам и готов вас проучить. Я не нравлюсь вам – вы не нравитесь мне. Мы инстинктивно это чувствуем с того самого момента, как встретились тогда, в Ла Мюре. Вы имеете в свидетелях капитана Ла Коша, я – моего юного друга, солдата Фрике, так, может быть, выйдем куда-нибудь, чтобы выяснить, за кем из нас останется последнее слово в эту нашу вторую встречу?

Тартаро перестал пить. Он смотрел на оруженосца графини Гвидичелли, слушал его речи, и не верил ни глазам своим, ни ушам.

Еще несколько минут назад – как мы уже сказали – смиренный до пресмыкательства перед заместителями барона дез Адре, Орио вдруг распрямился.

Положив руку на эфес шпаги, теперь он смотрел на Сент-Эгрева с пренебрежением, уничтожал его – своим голосом, взглядом, презрением.

Шевалье побледнел, столкнувшись с этой внезапной трансформацией, которой он, вероятно, не ожидал. Однако же он медленно встал и, обращаясь к Ла Кошу, с ухмылкой промолвил:

– Ты слышал? Теперь, когда он добился от тебя всего, чего желал, он сбросил маску. Глупец тот, кто не понял, что этот человек – враг.

– О, нет, – ответил Орио, – я отнюдь не враг – ни вам, господин Сент-Эгрев, ни уж тем более капитану Ла Кошу. Просто не в моем характере сносить грубость. Вы оскорбили меня дважды. Это уж слишком!

– Не беспокойтесь, – сказал Сент-Эгрев. – Возможности пережить подобное в третий раз у вас уже не будет. Ты идешь, Ла Кош? Этот сударь обещает преподать мне урок – я, в свою очередь, намерен проучить его. Осталось лишь выяснить, кто из нас двоих лучший учитель.

Ла Кош высморкался. Предвкушение битвы всегда было ему по душе.

Тем не менее, симулируя примиряющий тон, он промолвил:

– О, господа, да стоит ли драться из-за пустяка!

– Довольно! – сухо сказал Сент-Эгрев.

– Да, довольно! – повторил Орио.

– Хорошо-хорошо! – воскликнул капитан. – Умолкаю, дети мои… Раз уж это вас так забавляет, деритесь. Я не против!

И вразвалочку подойдя к столу, за которым по-прежнему сидел Тартаро, он сказал:

– Если господин Фрике того пожелает, мы могли бы расписать партеечку и на четверых.

Тартаро уже собирался ответить: «Охотно!», но его остановил окрик Орио.

– Нет! Это личная ссора. Господин Фрике к ней не имеет никакого отношения.

И в то время как Сент-Эгрев и Ла Кош первыми выходили из зала, Орио, подхватив гасконца под руку, добавил вполголоса:

– Или я сильно ошибаюсь, мой юный друг, или у вас тоже имеются причины еще больше моего не любить этих людей? Но, хотя я и уверен, что убью шевалье, произойти может всякое… И в этом случае вы должны остаться в живых, дабы оказать мне одну услугу.

– Будь по-вашему! – сказал Тартаро и мысленно заключил:

«Мне ведь советовали быть благоразумным. Графу Филиппу де Гастину будет больше пользы от меня живого, нежели мертвого. И, в конце-то концов, достаточно будет и того, что господин Орио, возможно, лишит господина графа удовольствия вспороть живот одному из этих мерзавцев в Париже; со вторым мы сможем поквитаться и позднее».

Четверо мужчин, попросив трактирщика проследить за тем, чтобы их не побеспокоили, направились к месту, на которое вышеупомянутый трактирщик указал как на наиболее подходящее для выяснения отношений.

В конце сада располагался утоптанный пустырь, покрытый тенью развесистых кленов, куда жители Визиля по воскресеньям приходили поиграть в кегли.

Внезапно гасконец заметил, что на лицо шедшего рядом Орио легла легкая тень.

– Уже жалеете о том, что все это затеяли, сударь? – спросил Тартаро.

– Нет! – живо ответил оруженосец. – Полтора месяц назад, в Ла Мюре, этот шевалье Сент-Эгрев поднял на меня руку, и я поклялся, где бы это ни случилось, потребовать у него удовлетворения за это оскорбление. Такая возможность представилась здесь… Это хорошо, вот только…

– Вот только?

Итальянец указал гасконцу на трех ворон, чьи черные силуэты вырисовывались на лазури неба.

– Вот птицы, встреча с которыми приносит несчастье! – сказал он.

Державшиеся несколько позади, Сент-Эгрев и Ла Кош тоже переговаривались шепотом.

– Будьте осторожны! – говорил Ла Кош. – Эти итальянцы действуют шпагой весьма ловко.

– И что из того? Я, что ли, никогда не держал ее в руках? Боишься за мою шкуру?

– Скажете тоже – боюсь! Да вы мой лучший ученик! И потом, если этот господин Орио станет вам в тягость, или вы почувствуете, что устаете, я ведь всегда могу прийти на помощь, не так ли?

Сент-Эгрев улыбнулся и дружески потрепал капитана за ухо.

– Старый прощелыга!.. Но солдат…

– А что – солдат?

– Что скажет он, если…

– Он скажет… Да какая разница, что он скажет! Еще только не хватало, чтобы вас ранили, и мы вынуждены были остаться здесь, вместо того чтобы развлекаться в Париже. Давайте договоримся, по какому сказанному вами слову я вступаю.

– Давай. В конце концов, я не больше тебя хочу… Бранное слово?

– Нет. Комплимент. Это польстит вашему сопернику и…

– Хорошо… «А вы, сударь, оказывается, искусный фехтовальщик!» – пойдет?

– Пойдет… Я пойму, что это значит.

Фехтовальщиком оруженосец Тофаны действительно оказался искусным. Более искусным, чем Сент-Эгрев и Ла Кош его себе представляли. С первой же защиты шевалье понял, что имеет дело с сильным противником. Противником тем более опасным, что тот играл в совсем иную игру, нежели он сам.

Сент-Эгрев дрался холодно, методично, по всем правилам французского фехтования.

Орио же – что вполне соответствовало его национальности – фехтовал в итальянском стиле, который и в наши дни является самым необычным из всех известных.

Он то набрасывался на соперника, словно тигр, то, словно жаба, припадал к земле. Левой рукой, вооруженной, как это было принято в то время, кинжалом, он вычеркивал в воздухе молниеносные круги, тогда как зажатая в руке правой шпага без устали порхала справа налево. Сопровождалось все это нескончаемыми криками – хриплыми, яростными, дикими.

Сент-Эгрев дрался отважно, но вскоре на лбу у него выступили капли пота – пота холодного. Нет, он был не испуган – скорее ошеломлен.

Также со шпагой в руке – потому что не было объявлено, что дуэль продолжается до чьей-либо смерти, – чтобы парировать удары, которые казались им либо дурного тона, либо слишком опасными, Ла Кош и Тартаро с трудом успевали следить взглядом за бесчисленными перипетиями битвы.

Сент-Эгрев почти весь поединок проводил в защите, так как всякий раз, как он пытался перейти в атаку, неожиданный выпад, необычный удар заставляли его забыть об атакующих действиях. Из чувства гордости он отказывался, однако, слишком скоро просить обещанной ему помощи. Ему совсем не хотелось, пусть даже и на глазах старого друга, так быстро признавать себя побежденным.

Тем не менее, после того как кончик шпаги итальянца дважды коснулся его лица, он начал осознавать, что ему вряд ли удастся одержать верх над столь ловким противником.

Когда вражеская шпага в третий раз оцарапала ему кожу, он ощутил страх. Попятившись назад, он прохрипел:

– А вы, сударь, оказывается, искусный фехтовальщик!

Не успел он закончить свою фразу, как оруженосец Тофаны, предпринявший новый выпад, вдруг замер на месте.

Грудь его пронзила шпага. И не шпага его противника, но – о, подлость! – шпага одного из свидетелей битвы – Ла Коша. Крик ужаса ответил на крик боли, изданный несчастным итальянцем. Такой низости Тартаро от капитана не ожидал! Ах, черт возьми, теперь для гасконца и речи не могло идти о благоразумии!

– Предатель! Подлец! – завопил он и, вскинув шпагу, набросился на убийцу.

– В чем дело, мой юный друг? – ухмыльнулся тот, успев встать в гарду. – Мы же тоже в этом участвуем!

– Да, мерзавец, теперь и я в этом участвую… чтобы ты никогда больше ни во что не смог вмешаться!

И шпага солдата, ставшая едва ли не живой под влиянием его негодования, с такой силой опустилась на шпагу Ла Коша, что выбила последнюю из руки капитана.

Но еще прежде, чем Сент-Эгрев поспел, в свою очередь, к товарищу на помощь, Орио, который едва держался на ногах, встал между Ла Кошем и Тартаро и все еще твердой рукой отвел шпагу гасконца в сторону.

– Нет, – промолвил он повелительным голосом, – я же сказал, друг: моя ссора – это только лишь моя ссора! Я не хочу, чтобы ты дрался, не хочу, чтобы тебя убили.

– Но это не меня сейчас убьют, – возразил Тартаро, пытаясь отстранить Орио. – Это я кое-кого убью!

– Вы в этом уверены, молодой человек? – вопросил уже подобравший шпагу Ла Кош.

– Молодой человек, вы в этом уверены? – повторил Сент-Эгрев насмешливым тоном.

И двое негодяев начали надвигаться на гасконца, который не отступил ни на шаг.

– Господа! Господа! – закричал обессилевший Орио, падая на колени. – Разве вам не достаточно одной смерти? Пощадите этого юношу!

Ла Кош и Сент-Эгрев обменялись взглядами.

С одной стороны – человек умирающий, и умирающий по их вине, который умоляет их, вместо того чтобы проклинать. С другой – горящий решимостью молодой человек, который готов поплатиться жизнью – при условии, конечно, что им удастся эту жизнь у него отнять.

Скорее некий безотчетный страх, нежели жалость, стал в этот момент советчиком убийцам.

– В сущности, шевалье, – промолвил Ла Кош, – а с какой стати нам убивать этого юношу?

– Действительно, капитан, с какой стати? – ответил Сент-Эгрев. – Похорони своего товарища, мой друг; мы не станем этому противиться. Прощай.

– Трусы! Трусы! Трусы! – глухо повторил Тартаро.

Сент-Эгрев улыбнулся; Ла Кош высморкался. И достойные друзья удалились, пожимая плечами, как люди, которым нет дела до ругательств ребенка.

Судорожно сжатая рука итальянца держала гасконца за край камзола, словно чтобы не позволить ему побежать за убийцами.

Когда они исчезли, оруженосец прошептал:

– Ты храбрый парень, Фрике.

Тартаро покачал головой.

– Спасибо, – проворчал он. – Но с вами и не нужно быть храбрым.

– Ты ошибаешься: нужно. Если не трудно, перенеси меня на траву…

– Может быть лучше мне сбегать поискать…

– Доктора? Не стоит. Мне уже ничто не поможет. Чувствую, что протяну еще минут двадцать, не больше. Сам виноват! Я должен был предвидеть то, что случилось… А вороньё?.. Я же тебе говорил! Ох, как больно!.. Уж лучше я умру на этом самом месте… Скажешь трактирщику… Но прежде, и скорее поройся в кармане моего камзола, Фрике… Фрике… Тебя ведь на самом деле зовут не так, верно? Ты ведь тот солдат, которого барон дез Адре пощадил в Ла Мюре?.. Но какое мне до этого дело… Кем бы ты ни был, ты храбрый парень и… Так вот: найди в кармане записную книжку, раскрой и положи рядом со мной, на траве, чтобы я мог черкнуть пару слов… Эта записная книжка… ты ведь отвезешь ее моей госпоже, графине Гвидичелли, правда?

– Графине Гвидичелли, которая живет?..

– В Париже… на улице Сент-Оноре… в доме Рене, парфюмера королевы-матери.

– Хорошо.

– Карандаш… Дай мне карандаш…

– Вот, держите.

– Ах, как же больно!.. Графиня Гвидичелли отомстит за меня, не беспокойся… Расскажешь ей подробно, что здесь случилось… всё!..

– Конечно-конечно…

– И она тебя вознаградит… о, щедро вознаградит за то, что ты сделаешь… для нее… и для меня… А теперь приподними меня, чтобы я мог писать.

Тартаро повиновался, и Орио смог черкнуть несколько слов на одном из листков. Изнуренный этим усилием, он откинулся назад и уже не двигался. Он умирал. Тем не менее он сумел еще прошептать:

– Записная книжка… графине Гвидичелли… обещаешь?.. В другом моем кармане… кошелек… сто золотых экю… Десять экю – трактирщику, за место на кладбище… Остальные – тебе… Возьми лошадей на почте, чтобы побыстрее добраться до Парижа… Спасибо…

Глаза итальянца, смотревшие прямо в глаза Тартаро, заволокло пеленой, грудь его конвульсивно затряслась, и он испустил последний вздох.

Тартаро взял записную книжку. Вот что он в ней прочитал:

«Signora,

Orio».

Il signor conte Pilippo de Gastines e veramente morto, e quelli che l'hanno ammazzatto mi hanno assassinato.

Adio.

Говоря, что Тартаро прочитал вышеупомянутые строки, мы несколько преувеличиваем; по правде сказать, он лишь догадался об их значении, и то не без труда, так как не знал итальянского.

«Госпожа, – писал Орио своей хозяйке, – граф Филипп де Гастин действительно мертв; я пал от рук тех самых людей, которые убили и его.

Прощайте».

– Что бы все это могло означать? – прошептал Тартаро после того, как ему удалось разгадать смысл этих двух строк. – И почему эта графиня Гвидичелли так жаждет знать, действительно ли мертв граф Филипп де Гастин?

Гасконец на какое-то время задумался.

– Ба! – промолвил он наконец. – То, чего не понимаю я, наверняка поймет господин Филипп!.. Поспешим же к нему… Почтовые лошади? А почему бы и нет? Как-никак средства мне теперь позволяют… О, но Фрике? Настоящий Фрике?.. Да у меня его купят в этом трактире! Опять же выгода!.. Где кошелек с сотней золотых экю? Вот он!.. Десять, двадцать, сорок, шестьдесят, сто. Все точно. В дорогу! Хе-хе!.. Будет что рассказать господину Филиппу де Гастину! Эта итальянская графиня, которая аж сюда послала оруженосца расспросить о нем… Эти двое разбойников из числа друзей барона дез Адре, которые направляются в Париж… Определенно, господин Филипп не сильно расстроится, что и тот и другой остались живы. Право убить их принадлежит ему, и лишь ему одному! Но действительно ли они уехали, господин капитан Ла Кош и господин шевалье Сент-Эгрев? Черт возьми! Нужно быть начеку!

Тартаро не следовало беспокоиться: Сент-Эгрев и Ла Кош покинули трактир сразу же после дуэли. Гасконец на скорую руку уладил дела с хозяином заведения, расплатившись как за завтрак в обществе оруженосца – о судьба! теперь ему, приглашенному, приходилось платить за трапезу! – так и за погребение вышеупомянутого оруженосца.

– Следует ли отслужить мессу во имя упокоения души этого несчастного господина? – спросил трактирщик.

– Да-да, – ответил Тартаро, – пусть отслужат. Он мне не говорил об этом, умирая, но думаю, что ему бы это понравилось… Вот вам за мессу. Только без шуток, друг! Смотрите не прикарманьте эти деньги!

– За кого господин меня принимает? Я честный человек.

Хозяин «Образа святого Иакова» действительно был очень честным человеком и, как мы видим, совсем не любопытным, не бестактным. Когда ему платили за то, чтобы похоронить кого-нибудь, он даже не интересовался, от чего этот человек умер.

И, как того и хотел Тартаро, он забрал себе и Фрике. Продавец потерял на этом лишь пять пистолей. Отличная сделка!

Уточнив, где находится почтовая станция, гасконец удалился, не слишком, впрочем, поспешая, – догонять Сент-Эгрева и Ла Коша теперь в его планы не входило.

– Эй! – прокричал ему вослед трактирщик. – А имя умершего, милый человек? Вы забыли назвать мне имя умершего. Это нужно для мессы.

– Орио! – был ответ Тартаро.

– Глорио! – послышалось хозяину «Образа святого Иакова». – Хорошо!

Так, под вымышленным именем, и был погребен на кладбище Визиля оруженосец Тофаны.

Возможно, так было и лучше для его бренных останков.

На протяжении всей своей жизни он творил лишь зло – пусть уж никто не узнает, где он упокоился после смерти.

 

Глава II. Которая доказывает, что и у слов бывают крылья. – Остатки дьявола. – Трактир «Добрая женщина». – Как Тартаро, выехав из Ла Мюра на лошади, приехал в Париж на осле…

Как мы уже сказали, Сент-Эгрев и Ла Кош покинули трактир «Образ святого Иакова» тотчас же после убийства оруженосца Тофаны. Мы должны также отметить, что, отдаляясь от места своего преступления, шевалье и капитан долгое время скакали, как угорелые, не произнося ни слова.

Каким бы ты ни был мерзавцем, привыкшим, по роду занятий или же по велению души, убивать людей, испытывая не больше угрызений совести, чем какая-нибудь муха, в глубине того, что служит тебе сердцем, после убийства всегда что-то переворачивается.

Это длится всего несколько мгновений, но в течение этих нескольких мгновений это что-то не дает тебе покоя, тебя раздражает, и, чтобы избавиться от этого ощущения, ты нуждаешься в движении. Когда под рукой есть хорошая лошадь, мчишься куда подальше. Тебе нравится смотреть, как мимо пролетают деревни и поселки – все время обновляющиеся, они успокаивают. В лицо дует ветер, который освежает.

Первым почувствовал себя в своей тарелке Ла Кош. Несколько мгновений размолвки с совестью длились двадцать минут – этого было достаточно. Теперь совесть должна была умолкнуть.

– И чего это, – сказал он, потянув за уздечку, дабы замедлить скорость аллюра лошади, – мы так несемся?

– Действительно, – ответил Сент-Эгрев, повторив движение товарища, – и чего это мы так несемся?

– Будто чего-то боимся, честное слово!

– Ты прав… будто нам есть чего опасаться!

– Не думаю, что у кого-то возникнет желание нас преследовать: ни у господина Орио… ни у господина Фрике! Хе-хе!.. Однако же он не спасовал, этот малыш Фрике! Вы видели, шевалье, как он на меня набросился?

– Да, и выбил твою шпагу.

– О, в бою подобные злоключения случаются с каждым!

– Да, с каждым, кто неловок.

– Каково! И это говорите мне вы, шевалье? Если я был и неловок с солдатом, то вас оруженосец совсем загонял и без моей помощи…

– Ладно, согласен: мы оба оказались не на высоте. Доволен?

– Вполне, и в частности тем, что мне удалось избавить вас от парня, который отнюдь не хотел вас пощадить… Хе-хе!.. Этот бедняга – итальянец! Какая необычная манера фехтования! Какие крики! Какие странные позы! Что до меня, то мне подобная манера знакома – раза три или четыре мне уже доводилось иметь дело с итальянцами, – и меня бы она не ошеломила. Но вы…

– Я… Уж не думаешь ли ты, что я испугался этого господина Орио?

– Боже упаси! Какой, однако, вы сегодня обидчивый, шевалье! Если вы на протяжении всего путешествия будете таким строптивым…

– Никакой я не обидчивый! Ты просто глупец!

– Благодарю.

– Вот только… если подумать… я нахожу постыдным для нас, что мы оказались столь… неловкими против двух парней.

– Эка невидаль! Я, в отличие от вас, не так самолюбив. И потом, один из этих парней уж точно не посмеется у себя в Риме над нашей неловкостью.

– Один – да, но вот другой…

– Другой? А какое нам, в общем-то, дело до того, что станет рассказывать этот господин Фрике? Мы что, вращаемся в обществе господина Фрике, а? Гм!.. Спорим, шевалье, я угадаю, что вас гложет? Держу пари, сейчас вы уже сожалеете, что мы не прикончили солдата, как оруженосца.

– Что ж, ты прав, и я готов это признать: мне неприятно, что этот пройдоха дал тягу. И потом, хотелось бы мне знать, чего ради спустя полтора месяца эта графиня Гвидичелли послала сюда своего оруженосца порасспрашивать о разграблении Ла Мюра.

– Мне и самому было бы любопытно это узнать, но, право же, шевалье, каким образом смерть господина Фрике – учитывая тот факт, что господин Орио уже мертв, – поспособствует удовлетворению нашего любопытства? Там, где один мертвец ничего расскажет, уж от двоих-то мы точно ничего не узнаем, поверьте мне на слово.

Сент-Эгрев пожал плечами.

– Пусть мертвые и молчат, но у них есть карманы, которые о многом могут рассказать, – промолвил он.

Ла Кош хлопнул себя по лбу.

– Верно! Нам следовало обыскать этих господ. Подобная операция была бы тем более полезна, что обычно, помимо документов, в карманах водятся деньги. Эта графиня Гвидичелли определенно не стала бы посылать оруженосца за сотню льё без полного золотых монет кошелька. А теперь солдат отвезет все в Париж – и кошелек, и бумаги! Что ж, шевалье, то, что отложено, еще не потеряно! Мы ведь тоже направляемся в Париж и окажемся там по меньшей мере на несколько часов раньше господина Фрике – этому малому ведь еще нужно было получить распоряжения от своего товарища… закрыть ему глаза… уплатить по счету… Вы видели, сколько всего съели и выпили там эти парни? Похоже, у оруженосца действительно была при себе немалая сумма. Что мешает нам дождаться где-нибудь господина Фрике и продолжить наш с ним разговор с того самого момента, где мы остановились? Это единственная дорога, что ведет в Париж, так что этому юноше не избежать встречи с нами. Что вы на это скажете, шевалье?

Слушая капитана, Сент-Эгрев предавался и собственным мыслям.

И, судя по всему, его посетило озарение, так как, улыбнувшись, он сказал:

– Я думаю, мой дорогой Ла Кош, что, как я того и желаю… как мы того желаем… господин Фрике уже в самом скором времени окажется в наших руках, и на сей раз нам не придется даже вступать с ним в эту… глупую битву.

Ла Кош смотрел на товарища широко раскрытыми глазами.

– Не понимаю… – только и смог он вымолвить.

– Вскоре поймешь, – ответил Сент-Эгрев. – Если я объясню все сейчас, то, что я для тебя приготовил, уже не будет сюрпризом. Но тем хуже! Слушай же: четыре дня назад, когда барон дез Адре, мой глубокопочитаемый батюшка, любезно разрешил нам, тебе и мне, спустить в столице все те экю, что мы заработали в Ла Мюре, я, если помнишь, тут же написал в Париж, дабы уведомить о нашем скором приезде…

– …одного дворянина из ваших друзей, господина Барбеко, проживающего на улице Трусс-Ноннен, – я видел адрес. Да, я помню, и что же?

– А вот что. Известно ли тебе, кто такой этот Барбеко, Ла Кош?

– Нет еще, но станет известно, когда вы мне это сообщите.

– Мой заместитель.

– Ваш заместитель? Но в чем?

– В очаровательной компании людей, которые не гнушаются зарабатывать себе на жизнь всем, чем придется. Мы зовемся Остатками дьявола.

– Остатками дьявола! Да уж, странное имя вы дали вашей… компании.

– Это не я так ее назвал, а все мы.

– Полноте! И по какой же причине?

– По той, что она состоит из бывших аргулетов, отличившихся в том или ином сражении, где, в большинстве своем, они потеряли кто глаз, кто руку, кто ногу…

– А, так вот в чем суть! Теперь я уловил смысл эпитета: остатки, но остатки храбрые! И вы командуете таким отрядом, шевалье? Поздравляю!

– Благодарю. Видишь ли, они бесцельно слонялись по Парижу в поисках приключений, я объединил их, организовал, упорядочил. Короче…

– Короче, тот сюрприз, который мне приготовили…

– Заключался в том, чтобы по прибытии в столицу тебе их представить.

– Что ж, я, конечно же, весьма польщен. Но сколько их, ваших Остатков?

– Сорок человек.

– Сорок человек! Да с таким отрядом, при надлежащем руководстве, можно совершить немало славных вылазок. Итак, вы предупредили вашего заместителя Барбеко…

– Что мы выедем 21-го, и в ночь с 27-го на 28-е он должен встретить нас, со всем отрядом, примерно в двух льё от Парижа, в Шарантоне.

– Превосходно! Там же, в Шарантоне, мы и проведем смотр вашего войска.

– Обязательно, но прежде…

– Но прежде, так как господину Фрике, чтобы попасть в Париж, придется миновать эту компанию, его остановят…

– И вздернут на каком-нибудь дереве.

– В тихом месте.

– А мы получим бумаги оруженосца.

– И его деньги… Прекрасно, шевалье! Великолепно задумано! Просто великолепно! Позвольте заранее вас поздравить: вы человек находчивый, достойный сын своего отца! Тот, кто, безусловно, заслуживает продолжить славу этого великого рода! Хе-хе, мне уже не терпится, честное слово, познакомиться с этими вашими Остатками дьявола. Бьюсь о пари: с этими отважными парнями вы наведем немало шороху в Париже!

И Ла Кош высморкался.

Один сведущий писатель, руководствуясь латинской аксиомой «verba volant» – «И у слов есть крылья», пытался доказать в одной мудреной книге, что слова, произнесенные в Пекине и подхваченные определенными потоками воздуха, могут быть услышаны даже в Париже.

Удалось ли ему это? На это мы не беремся ответить, но зачастую так случается, что, когда друг или враг вспоминает о вас – пусть даже и находясь на большом от вас расстоянии – вы иногда его слова слышите, или по крайней мере их угадываете.

Если есть электричество физическое, то почему бы и не быть электричеству моральному, столь же непонятно быстрому по воздействию, как и первое?

Одно достоверно (возвращаясь к нашему рассказу): когда шевалье Сент-Эгрев и капитан Ла Кош беседовали о нем так, как мы рассказали выше, ехавший по их следам Тартаро – сначала без всякого дурного предчувствия – рассуждал сам с собой так, словно был осведомлен об их собственных мыслях. «Но куда я так несусь? Словно и нет передо мной тех двух негодяев, которые, пусть и не убили меня, возможно, не теперь не очень этому рады! Разумно ли поступаю, рискуя догнать этих мерзавцев? Не только неразумно, но и весьма глупо!

Еще час назад, в порыве праведного гнева, увидев, как они убили господина Орио, я едва не попытался перерезать им горло… Хорошо, очень хорошо!.. Даже мадемуазель Бланш, рекомендовавшая мне быть осмотрительным, не осерчала бы на меня, присутствуй она при той сцене.

Но сейчас… сейчас, когда я должен сообщить господину Филиппу де Гастину такие важные новости, зачем мне встречаться лицом к лицу с господами Сент-Эгревом и Ла Кошем, которые, опять же, видимо, весьма сожалеют, что не отправили меня на тот свет вместе с оруженосцем графини Гвидичелли?

Бррр!.. Тартаро, дружище, сутками раньше или позже ты окажешься в Париже – не так уж и важно. Тартаро, дружище, пусть эти господа Сент-Эгрев и Ла Кош едут впереди тебя, далеко впереди, и ради большей безопасности на протяжении всего пути будь добр не забывать удостоверяться, что то значительное расстояние, которое тебя от них отделяет, ничуть не уменьшается!

Смотри в оба, Тартаро! Речь идет не только о служении славным господам, которых ты любишь, но и возвращении в целости и сохранности к малышке Луизон, которая ждет тебя в Ла Мюре и на которой ты собираешься жениться!

А вот и Гренобль, который эти мерзавцы, должно быть, проехали, дабы поскорее оказаться в Вореппе, где можно сменить лошадей. Ты же, Тартаро, проведешь денек в Гренобле, поужинаешь там, переночуешь, а утром вновь отправишься в путь… Брр!..»

Сказано – сделано. Тартаро остановился в Гренобле, где весь день прогуливался как простой обыватель, осматривая памятники: ратушу, собор, укрепленный замок… И где он купил кожаный пояс, который намеревался использовать в качестве секретного депозитора для своих экю. Под вечер он вернулся ужинать в трактир, где остановился; ужинать и спать. На рассвете, закрепив пояс с золотыми монетами на пояснице, под сорочкой, он вновь отправился в путь. В Вореппе, на пункте смены лошадей, он навел справки.

– Вы не видели вчера утром, между десятью и одиннадцатью часами, двух всадников такого-то роста и сложения?

И он набросал описание примет Сент-Эгрева и Ла Коша.

Описать последнего было особенно просто: невысокого роста, толстый, мясистый, с глазами-буравчиками и красным носом.

– Да-да, мы видели таких вчера утром.

– Что ж, благодарю.

И так повторялось от Гренобля до Лиона, от Лиона до Макона, от Макона до Шалона, от Шалона до Аваллона, от Аваллона до Осера, от Осера до Монтеро и от Монтеро до Льёрсена.

И, дабы удостовериться, что расстояние, которое он намеревался поддерживать между собой и господами Сент-Эгревом и Ла Кошем, остается значительным, Тартаро не ограничивался расспросами почтмейстеров, но расспрашивал также и содержателей постоялых дворов, на которых останавливался…

Как правило, тех самых постоялых дворов, где накануне отдыхали шевалье и капитан.

До Льёрсена все для нашего солдата складывалось хорошо. Никаких препятствий! Никаких засад!

Очевидно, думал Тартаро, видя, что он их не настигает, возможно, даже предполагая – а так оно, кстати, и было, что, задержавшись у умирающего оруженосца, он отстает от них примерно на дюжину льё, Сент-Эгрев и Ла Кош, если и имели какие-то дурные в отношении него намерения, то давно от них отказались.

Но в Льёрсене… Льёрсен, небольшой поселок, где много позднее произойдет знаменитое преступление – убийство лионского курьера, – являлся в то время предпоследним пунктом перепряжки лошадей из имевшихся на дороге, что ведет из Гренобля в Париж. Население Льёрсена едва достигало двух сотен душ, которые находились под властью сеньора де Вильпеска, замок которого часто служил охотничьим домиком для Карла IX.

Напротив почтовой станции стоял небольшой, довольно невзрачный с виду трактир, под не очень галантной вывеской «Добрая женщина» – женщина на ней была изображена без головы.

Как бы то ни было, вечером 27 июня – то есть в канун того дня, когда в Льёрсене должен был оказаться Тартаро, – когда Сент-Эгрев и Ла Кош въехали в этот поселок, первым, кто им встретился, был господин Барбеко, правая рука командира Остатков дьявола, который важно восседал на худой кляче, стоявшей прямо посреди мостовой.

В соответствии с полученным приказом отряд встал лагерем в Шарантоне, чтобы встретить командира и составить ему кортеж при въезде в столицу.

Но господину Барбеко, конечно же, так не терпелось увидеть любимого командира, что, передав командование отрядом, укрывшимся в небольшом лесочке, своему заместителю Санфуэну, он направил своего буцефала рысью из Шарантона в Льёрсен, навстречу путешественникам – знаменитым путешественникам.

Господин Барбеко был осведомлен об имени и звании спутника Сент-Эгрева, и вот уже с добрый час он стоял, как мы уже сказали, на карауле посреди деревни, напротив почтовой станции, ожидая долгожданного прибытия… Готовый, когда это прибытие наконец произошло, приветствовать его радостным «ура!». Сент-Эгрев, казалось, был не меньше тронут любезным вниманием своего заместителя, нежели его задорным криком.

– А вот и Барбеко! – весело воскликнул он, когда бывший аргулет подъехал к ним.

– А, так это Барбеко! – промолвил Ла Кош.

– Да, господа, Барбеко, который пожелал первым иметь честь приветствовать своего командира и отважного друга своего командира, прославленного капитана Ла Коша.

Произнося эти слова, Барбеко снял свою каску без забрала, беспардонно выставив напоказ голову. Ее вид вырвал из, казалось бы, всякое повидавшего на своем веку Ла Коша крик изумления.

Ах! Этот господин Барбеко был мерзким Остатком, просто отвратительным! Мало того что он потерял в боях два уха, так он еще где-то лишился и носа!

Можете себе представить лицо без ушей и носа? Это было одновременно и страшно, и комично! Глядя на Барбеко, любой испытывал желание плакать и в то же время смеяться.

Ла Кош не сделал ни первого, ни второго, но вслед за Сент-Эгревом, дружески пожал протянутую Барбеко руку.

– Тысяча чертей! – пробормотал он себе под нос. – Если все Остатки вылеплены по этому образцу, то мы имеем дело с отрядом, любой член которого запросто может заменить врача перед беременной женщиной! Она родит при первом же на него взгляде!

Сент-Эгрев тем временем вполголоса переговаривался с Барбеко.

– Где наши дьяволята?

– Там, где им и приказано быть, господин шевалье.

– Что нового в Париже?

– О, много чего! Есть чем заняться, если вы это имеете в виду. Именно поэтому, помимо удовольствия, которое я хотел испытать, увидев вас прежде других, я счел необходимым поспешить вам навстречу.

– Хорошо! У меня тоже там есть одно дельце.

– Вот как!

– О, сущий пустяк, однако же я нутром чувствую, что оно выгорит. Расскажу тебе о нем за ужином, Барбеко, так как мы поужинаем здесь.

– А, так мы поужинаем здесь?

– Да. Тебе это не по душе? Ты не голоден?

– О, господин шевалье, не голоден! Я голоден всегда, и вам это отлично известно.

– В добрый час! Наши дьяволята, надеюсь, там ни в чем не нуждаются?

Барбеко улыбнулся – и какой улыбкой!

– Если они в чем и нуждаются, то обязательно это найдут, вот и все! – сказал он.

– Верно. А ты, Ла Кош, ничего не имеешь против того, чтобы слегка перекусить в этом трактире?

– Что за вопрос, шевалье? Если он устраивает вас, то меня и подавно.

– Отведем же наших лошадей на станцию.

– А мою? – спросил Барбеко.

– И твою тоже. Пусть постоит где-нибудь в конюшне до нашего отъезда.

«Да, – подумал Ла Кош, посмотрев на лошадь Барбеко, – полагаю, бедное животное такой оказии только обрадуется – хоть раз в жизни наестся вволю».

Как только лошади оказались в конюшне, мужчины вошли в трактир «Добрая женщина», стоявший за прилавком хозяин которого вот уже несколько минут одним глазом наблюдал за ними, словно за перепавшей ему добычей.

И когда мы говорим, что содержатель «Доброй женщины» наблюдал за тремя путешественниками одним глазом, мы выражаемся буквально: имея всего один глаз, мэтр Дагоне и не мог следить за ними двумя.

Ла Кош, войдя в трактир под руку с Сент-Эгревом, даже отпустил по этому поводу небольшую шутку.

– Вот заведение, во всех отношениях достойное вашего заместителя, – сказал он. – Безголовая женщина на вывеске, одноглазый трактирщик…

Сент-Эгрев расхохотался.

– Да уж, – ответил он, – он отнюдь не красавец, не правда ли, этот бедный Барбеко?

– Отнюдь не красавец! Да большего уродства я никогда и не видел! Где, черт возьми, он потерял все то, что у него теперь отсутствует?

– Левое ухо – в Сен-Кантене, правое – в Теруанне, нос – в Гравлине.

– Не повезло! Особенно, должно быть, ему сейчас не хватает носа!

– Да уж… Но ты бы на его месте был еще более несчастным – как бы ты тогда сморкался?.. Эй, хозяин!

Мэтр Дагоне, с любопытством разглядывавший в сторонке заместителя командира Остатков дьявола, с его сетчатыми медными перчатками, кольчугой без рукавов, закрывавшей торс, каске без забрала и тяжелой шпаге – таково было одеяние аргулета, у господина Барбеко пребывавшее, в силу немалой выслуги лет, в весьма жалком состоянии, – так вот, мэтр Дагоне, вырванный из этого созерцания резким окриком Сент-Эгревом, бросился к шевалье, не забыв снять колпак.

– Что у вас есть покушать?

– Баранья ножка, монсеньор.

– Долго она готовится.

– Она уже готова, монсеньор.

– Это другое дело… А еще?

– Можно свернуть шею кролику. На сильном огне он прожарится за четверть часа.

– Зажарьте двух. И подайте с салатом и вашим лучшим вином. Где вы нам накроете?

– Если господа не чувствуют себя хорошо в главном зале…

– Нет, там мы хорошо себя не чувствуем.

– У меня есть небольшая комнатка на втором этаже, где вам будет удобно.

– В ней имеется окно, которое выходит на дорогу?

– Да, монсеньор.

– Тогда накройте нам в этой комнате, и поскорее.

– Через пять минут господа уже смогут приступить к ужину.

У него было странное лицо, у этого трактирщика из Льёрсена – ни дать, ни взять лисья мордочка, только без одного глаза.

Впрочем, он был так вежлив! И резв! Через пять минут, как им и было обещано, трое путешественников уже сидели за столом напротив бараньей ноги.

Затем последовали жареные кролики, сдобренные овощным салатом…

И тут Сент-Эгрев сказал обслуживавшему их слуге – единственному во всем заведении, по имени Ландри:

– А теперь, мой мальчик, закрой дверь этой комнаты и, если не хочешь, чтобы тебя пинком спустили с лестницы, не поднимайся сюда, пока мы тебя не позовем. Слышал, что я сказал?

– Черт возьми, – ответил Ландри, – я же неглухой!

И он улизнул.

Через три часа, покончив с ужином и разговором – из чего состоял первый, нам уже известно; подробности второго узнаем чуть позднее, – в течение которых их даже на секунду никто не побеспокоил, шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош и Барбеко, щедро расплатившись с хозяином, покинули трактир «Добрая женщина» и направились к стоявшей напротив почтовой станции, где взяли, двое первых – лошадей свежих, третий – свою клячу, которой случайно удалось весьма плотно подкрепиться.

Мэтр Дагоне молча и неподвижно стоял на пороге своего заведения до тех пор, пока трое путешественников не удалились, адресовав ему мимоходом сердечное «прощай». Они остались им довольны… Довольны его бараньей ножкой, его кроликами, его вином… Довольны скромностью прислуги. Они умчались прочь, но мэтр Дагоне не сходил с места; казалось, он все еще прислушивается к шуму поступи их лошадей, которых все более и более терялся в глубинах дороги.

В этот момент часы деревенской церквушки пробили полночь.

– Хозяин, – прокричал изнутри слуга, – мне прибраться в той комнате, где они ужинали, а то уже поздно? Фаншетта давно легла… – то была их кухарка… – и я бы хотел последовать ее примеру.

– Ну что ж, последуй, лентяй!

– Спасибо, хозяин. Мне запереть прежде входную дверь?

– Нет, я запру ее сам. Иди спать и оставь меня в покое.

Уже рассвело, но мэтр Дагоне так и не запер дверь по той причине, что провел ночь, прогуливаясь на улице. В десять утра мэтр Дагоне продолжал прогуливаться перед своим порогом. Прогуливался он и в полдень. И в два часа. И в четыре. И, пока он так прогуливался, его единственный глаз обозревал дорогу, обращая внимание на каждого направлявшегося в Париж путника.

Таковых, по случаю, за все то время, что трактирщик «Доброй женщины» провел за своим терпеливым наблюдением, набралось совсем немного – не более полудюжины.

Из этих шести двое были стариками. Третий имел физиономию и одежду торговца домашним скотом. Четвертый – с виду дворянин – путешествовал вместе со слугой.

Мэтр Дагоне всем пяти позволил пройти на почтовую станцию – а некоторым, тем что пожелали, освежиться, – и в свое заведение, – пройти и выйти, тут же о них позабыв.

При первом же его взгляде на шестого – молодого, с решительными повадками – все изменилось. Едва тот спешился у пункта перепряжки лошадей, как одноглазый подскочил к нему, обнажив голову, и самым любезным голосом промолвил:

– Простите, сударь, но если вы едете из Гренобля, то не снабдите ли меня новостями об одном солдате по имени Фрике, который должен был миновать этот город несколько дней назад?

Окликнутый путешественник и бровью не повел.

– Никакого солдата по имени Фрике я не знаю, – ответил он. – К тому же я еду не из Гренобля, а из Лиона.

– Еще раз простите, сударь.

И трактирщик удалился.

Возвратившись на свой наблюдательный пост, он процедил сквозь зубы:

– Гм! Гм! Это не он!.. Ох, но что, если он здесь так и не покажется? Где же он подевался?.. Уж не дальше ли он, чем те господа полагали?.. Они, должно быть, уже начинают терять терпение… Ничего не поделаешь: раз уж я начал наблюдать, продолжу.

Слуга Ландри, которому, как и кухарке Фаншетте, надоело вечное и таинственное пребывание хозяина на дороге, прокричал через окно:

– Хозяин, обед уж готов!

– Ну так ешь его! – ответил Дагоне.

– Но я уже и так в одиночку съел утром весь завтрак!

– Так что тебе мешает съесть в одиночку и обед?

– Он просто невозможен! – сказал Ландри Фаншетте. – Должно быть, ожидает прибытия какого-нибудь принца, о котором его предупредили. Только принца можно так высматривать.

– Принца… или женщину, – промолвила Фаншетта, вздыхая. (Вздох, вероятно, был небеспричинный.) – Наш хозяин – мужчина крепкий, пусть и разменял уже шестой десяток. Кто знает, вдруг он снова хочет жениться?

– Ба! Да все те три года, как умерла его жена, и он взял тебя заменить ее… на кухне, – Ландри специально выделил эти два слова: на кухне, – он всем говорит, что никогда еще не был так счастлив!

Фаншетта покраснела.

– Твои слова – да Богу в уши, Ландри! Неужто нам и обедать придется вдвоем? Бедный мэтр Дагоне! У него с вечера маковой росинки во рту не было! Может, отнесешь ему на улицу бульону?

– Как же! Утром, когда я спросил, не хочет ли он пить, он едва меня не прибил! Повторяю тебе: он ждет принца и скорее умрет с голоду, чем его пропустит!

В пять часов Тартаро въехал в Льёрсен.

Он весь сиял, наш гасконец! Еще бы: до заставы оставалось не более четырех льё, а ни единого признака засады он вокруг не замечал.

Бррр!.. Определенно, зря он опасался новой встречи с господами Сент-Эгревом и Ла Кошем – им до него было не больше дела, чем до своей первой пары шпор!

Ночь он провел в Монтеро, намереваясь на следующий день домчать до Парижа без остановок.

– Эй! Коня! – прокричал он, спешившись у почтовой станции.

Почти в ту же секунду, что и солдат, у здания почты возник трактирщик. Они посмотрели друг на друга; один – рассеянно, другой – внимательно.

«Это он! О, на сей раз это точно он!» – подумал мэтр Дагоне.

Тартаро ни о чем не думал, разве что о том, как бы побыстрее вновь забраться в седло. Но внезапно он вздрогнул от удивления.

– Добрый день, господин Фрике, – сказал ему трактирщик, протянув руку.

Это имя, которое он называл лишь в присутствии оруженосца Орио и господ Сент-Эгрева и Ла Коша, откуда оно оказалось известно четвертой персоне? И кем была эта четвертая персона?

Но прежде чем он завершил эти размышления, Дагоне, от которого не ускользнуло движение солдата, продолжил тихим голосом, пожимая машинально упавшую в его ладонь руку:

– Стало быть, я не ошибся, и вы действительно господин Фрике, солдат, состоящий на службе у графа Комминга и возвращающийся из Грезиводана, где с вами был господин Орио, оруженосец графини Гвидичелли! Пойдемте же! Мне нужно с вами переговорить о господах Сент-Эгреве и Ла Коше.

– Бррр!..

Тартаро не заставил его повторять. Бросив то, что он был должен, почтмейстеру, он подхватил кожаную суму, висевшую на крупе лошади, и широкими шагами направился вслед за мэтром Дагоне.

Трактирщик провел его в ту самую комнату, где накануне ужинали Сент-Эгрев, Ла Кош и Барбеко.

Проходя через зал на первом этаже, мэтр Дагоне приказал Ландри принести наверх две бутылки и две кружки. Бутылки и кружки тотчас же появились на столе. Мужчины остались одни. Начали они с того, что сделали по большому глотку, и, честно говоря, один из них особенно в нем нуждался!

Затем…

– Все имеет в свою цену в этом низменном мире, – прямо заявил трактирщик. – Вы со мной согласны, господин Фрике?

– Абсолютно… господин?..

– Дагоне.

– Абсолютно, господин Дагоне.

– Два пистоля – это не слишком много для вас за спасение жизни?

– Да я вам дам за это все двадцать!

– Браво! Вы весьма покладисты в делах. Мне это по душе. Объяснюсь: шевалье Сент-Эгрев, командир Остатков дьявола – обычной шайки воришек, если вы не в курсе, – ужинал здесь вчера, в этой самой комнате, в компании Барбеко, своего заместителя в вышеупомянутой шайке, и капитана Ла Коша.

– И что же?

– Эти господа разговаривали о вас… и об одном приключении, которое произошло в Визиле, неподалеку от Гренобля, и о котором нам даже не следует вспоминать, не так ли, потому что, будучи его участником, вы знаете, о чем речь, лучше, чем я?

– Вы правы: в этом нет нужды.

– Вас, безусловно, интересует не прошлое, но настоящее… и особенно будущее?

– Особенно будущее.

– Что ж, будущее таково, что вас ждут в двух с половиной льё отсюда, между Вильнев-Сен-Жорж и Шарантоном, шевалье Сент-Эгрев и его дьяволята, которые намереваются просто-напросто вздернуть вас на каком-нибудь дереве, скорее даже не ради того, чтобы отмстить вам за то, что в Визиле вы осмелились пойти против капитана Ла Коша, как чтобы завладеть золотом и бумагами, которые, как они полагают, передал вам, умирая, оруженосец Орио.

– Отлично!

– Так или иначе, есть только два способа, которые позволят вам избежать встречи с этими дьяволятами.

– Сколько их, этих дьяволят?

– Сорок.

– Многовато для меня одного.

– Безусловно. Первый способ, если вы не торопитесь, заключается в том, чтобы объехать засаду через Вильжюиф, Монруж и Вожирари и войти в Париж через ворота Святого Иакова, а не Святого Антония.

– Я спешу. Каков второй способ?

– Переоблачиться и проскользнуть прямо под нос у этих крокмутонов.

– Крокмутонов?

– Да. Остатки дьявола – это бывшие аргулеты. А аргулетов прозвали крокмутонами за то, что в период кампаний они чаще, чем это было необходимо, жили за счет землевладельцев, поставлявших им скот.

– Что ж, мэтр Дагоне, второй способ меня вполне устраивает. Как-то не по нраву мне трусливо убегать от этих разбойников.

– Выбирать вам. Правда, должен вас предупредить, что этот способ обойдется вам в несколько лишних пистолей.

– Я уже доказал вам, что не торгуюсь, когда речь идет о сыне моего отца.

– Здесь неподалеку живет один мельник из моих друзей – Венсан Пиллуа, у которого имеется осел на продажу.

– Я куплю осла у этого вашего Венсана Пиллуа.

– И купите также у одного из парней с мельницы его одежду.

– Как и пригоршню муки, дабы выбелить лицо.

– И с наступлением сумерек, вооружившись дубиной и кинжалом с широким клинком…

– Нет-нет! Никакого кинжала! Хватит одной дубины. Кинжал, если эти дьяволята меня остановят, может вызвать у них подозрения… Камзол, оружие и суму я оставлю у вас, мэтр Дагоне. Заеду за ними позже.

– Как вам будет угодно. Теперь нам остается лишь отправиться к Пиллуа…

– После того как мы осушим эти две бутылки, мэтр Дагоне, и после того как я вручу вам все то, что обещал, за ту неоценимую услугу, которую вы мне оказываете.

Тартаро вытащил кошелек из кармана; его кошелек на текущие расходы, содержавший сто пистолей. Двадцать из них он выложил на стол. Когда же из рук его выскользнул и упал на пол двадцать первый пистоль, который мэтр Дагоне поспешил поднять и протянуть ему, гасконец благородно заявил:

– Оставьте, оставьте себе! Пусть за него мне принесут что-нибудь поесть, и мы наскоро перекусим вместе, перед тем расстаться.

– Принято! – весело воскликнул мэтр Дагоне, сунув двадцать один пистоль в карман.

– А теперь, – продолжал солдат, – пара-тройка вопросов, если вы не против?

– С радостью на них отвечу.

– Прежде всего, откуда вам известны имена господ Сент-Эгрева, Ла Коша… и этого Барбеко? И потом, как вы прознали про их планы касательно меня? Все-таки, по вашим словам, они ужинали в этой комнате… вдали от всех, позаботившись о том, чтобы их не беспокоили… Как вы их подслушали?

Мэтр Дагоне улыбнулся.

– Мой дорогой господин Фрике, – ответил он, – надеюсь, вы готовы признать, что ремесло трактирщика в столь малой деревне, как эта, мало способствует обогащению того, кто им занимается?

– Действительно! В такой близости от Парижа путешественники и не должны стекаться под вашу крышу. Приедут, уедут, но останавливаться станут вряд ли.

– Именно. Из чего следует, что, не зарабатывая достаточно денег трудом трактирщика, я вынужден был искать другой доход, который позволил бы мне в должной мере удовлетворять страсть, которую я приобрел еще в младенческие годы, а именно – любопытство. Когда в моем трактире останавливаются какие-нибудь крестьяне или солдаты, желающие утолить жажду кружкой вина да поболтать о том, о сем, какое мне дело до их разговоров!.. Но когда путешественники, в которых я чую либо людей порядочных, либо законченных мерзавцев, требуют от меня отдельное помещение для обеда или ужина… о, тогда все обстоит совершенно иначе!.. я стараюсь не пропустить ни единого слова из того, что они скажут… За столом у всех развязываются языки… Извольте встать, если вам не трудно.

Тартаро поднялся на ноги. Мэтр Дагоне провел его в угол комнаты и, постучав пальцем по стене, которая отозвалась глухим звуком, продолжал:

– Вот вы не замечаете здесь ничего необычного, не так ли? Эта стена выглядит довольно толстой; таковой в действительности она и является. Выложена из бутового камня и кирпичей. Да, но вот за этой картиной – дотроньтесь пальцем: чувствуете под ним пустоту? – имеется дыра, в которую вставлена железная трубка, сообщающаяся с небольшим кабинетом… Теперь вы поняли? Мои гости разговаривают за едой или едят за разговором – на ваш выбор, – а я, спокойно сидя в сторонке и приставив ухо к трубе, их слушаю. И смеюсь… Или же содрогаюсь! – Люди, которые закрываются, чтобы поболтать, обычно ведут не самые правоверные разговоры. И потом, кроме того удовольствия, которое я испытываю, узнавая – когда об этом никто и не догадывается, – что здесь у меня говорится, иногда я извлекаю из знания и некоторую выгоду!.. Да-да, бывает и так! Благодаря моей системе наблюдения вы уже четвертая персона за последние два года, которую я спасаю от западни… и которая меня за это вознаграждает!

– Продолжайте свое наблюдение, мэтр Дагоне, продолжайте! Для вашего кошелька… и для ваших ближних!

– И кстати, возвращаясь к тому разговору, который вели здесь вчера господа Сент-Эгрев, Ла Кош и Барбеко – так как они говорили не только о вас… – если б у меня было время съездить в один из ближайших дней в Париж и разыскать там некого маркиза Альбрицци…

– Маркиза Альбрицци? А это еще кто такой?

– Это… В сущности, почему бы мне и не рассказать вам? Вы едете в Париж, сможете там увидеться с этим маркизом, предупредить его… И, если он будет великодушен, вы меня не забудете, пришлете мне несколько су из того, что он даст вам.

– Охотно. Но о чем следует его предупредить?

– О том, что этот сеньор – как я понял, он итальянский вельможа и, похоже, сказочно богат, – который не так давно объявился в Париже с одним из своих друзей, человеком, не менее состоятельным, чем он сам…

– А этого как зовут?

– К сожалению, Барбеко не называл его имени.

– И что же?

– А то, что Барбеко предложил шевалье Сент-Эгреву залезть в одну из ближайших ночей, с несколькими их людьми, в особняк графа д'Аджасета, у которого остановились эти миллионеры.

– Значит, маркиз Альбрицци и его друг живут в доме графа д'Аджасета?

– Да. То, что задумал Барбеко, мне показалось весьма рискованным, так как эти сеньоры, должно быть, окружены многочисленными слугами, но решительно настроенные мерзавцы ни в чем не знают сомнения и… Но о чем вы думаете, господин Фрике? Такое впечатление, что вы меня совсем не слушаете.

При упоминании о маркизе Альбрицци – итальянском сеньоре, не так давно объявившемся в Париже с другом – Тартаро действительно дал волю своему воображению.

Что, если этот маркиз и был тем, кто спас графа Филиппа де Гастина? Что, если его друг и есть вышеупомянутый граф?

Почему бы и нет?

– Черт побери! – говорил себе гасконец, глядя на трактирщика, но не видя его, слушая его, но не слыша. – Черт побери! До чего ж странно, что, не позволив мне угодить в петлю, этот трактирщик теперь еще и вывел меня на след господина Филиппа… Однако же все равно я не знаю, где искать господина графа… Но почему же не знаю? Возможно, благодаря этому славному человеку, мне это известно.

– О чем вы думаете, господин Фрике? – повторил мэтр Дагоне.

– Я думаю, – ответил солдат, – что буду признателен вам до самой гробовой доски, и если последние предоставленные вами сведения окажутся мне, как я на то надеюсь, полезными, через неделю я вернусь к вам еще с двадцатью пистолями за моей одеждой, оружием и сумой.

– Стало быть, вы навестите этого маркиза Альбрицци в доме графа д'Аджасета?

– Конечно, я его навещу. А теперь пойдемте к мельнику Пиллуа.

Сделку заключили быстро. За десять пистолей Тартаро получил осла, одежду, дубину… и пригоршню муки.

Все это – в наилучшем виде – было доставлено в трактир «Добрая женщина», где покупатель на скорую руку ужинал со своим другом Дагоне и где произошло его перевоплощение из солдата в мельника. Единственным, что его немного расстроило в этом процессе, была необходимость расстаться с усами. Но усатый подмастерье с мельницы – это было бы уж слишком невероятно!

Ах! Перед лицом этой жертвы Тартаро пожалел о первом способе, предложенном ему во избежание встречи с дьяволятами, – объездной дороге.

– Бррр!.. Они отрастут заново! – сказал он, запасшись мужеством… и бритвой. И усов не стало. Он оказался парнем весьма симпатичным, этот новоиспеченный мельник Тартаро! Таково было мнение мадемуазель Фаншетты, кухарки. Мнение, которое обошлось Тартаро в шесть ливров.

Смеркалось. Гасконец запрыгнул на своего осла.

Мы опустим последние слова благодарности и прощания, как и обещания вскоре увидеться вновь.

– В дорогу! Гоп, Коко!

Его звали Коко, этого осла. Он был не так красив, как тот, который, если читатель помнит, пал от руки его величества Карла IX, но и не урод – по крайней мере, не столь безобразный, в своем роде, как господин Барбеко, – да и бежал довольно быстро: до Вильнев-Сен-Жорж он довез Тартаро всего за полтора часа.

«А теперь будь внимателен, Тартаро, – подумал солдат. – Остатки дьявола, должно быть, уже где-то близко. Возможно, дружище, ты поступил и не очень разумно, отказавшись отклониться от прямой линии, когда знал, что она буквально кишит этими мерзавцами, и если бы мадемуазель Бланш об этом узнала, на сей раз она бы тебя непременно отчитала… Признайся: это ведь самолюбие посоветовало тебе выбрать данный способ, не так ли? Ты побоялся, что будешь выглядеть так, словно боишься!.. Бррр!.. Но кто не делает глупостей в своей жизни? Главное – делать их так, чтобы ни о чем не пришлось потом пожалеть… Гоп, Коко!»

Девять часов. Сент-Эгрев начинал уже сомневаться, что ему удастся сцапать господина Фрике – тот все никак не появлялся. Возможно, решил поостеречься и остался на несколько дней в Гренобле или Лионе.

Возможно, было и другое: он выбрал иную дорогу, чтобы попасть в Париж.

Весь день прошел в тщетном ожидании, и вечером, который грозил принести столь же печальный результат, было от чего на все махнуть рукой.

На опушке небольшого лесочка, стоявшего по обе стороны от дороги, между Шарантоном и Парижем, шевалье, лежа в траве между своим заместителем и Ла Кошем, окидывал, при свете, взглядом все более и более раздраженным от возрастающего разочарования каждого всадника, который возникал на дороге.

И он повторял каждый раз тоном, все более и более мрачным:

– Это не он! Это не он!

– Нет, не он, – подтверждал Ла Кош и добавлял со вздохом: – Определенно, он более хитер, чем мы, этот малыш Фрике! Нам его не поймать!

Четверть десятого. Появился Тартаро на осле.

– Вот те на! – произнес Барбеко. – Мельник…

– И что в этом странного? – сказал Сент-Эгрев. – Мельник как мельник.

– О, конечно, ничего, шевалье… Вот только… раз уж мы тут скучаем… то, может, хоть он нас немного развлечет? Будет чем убить время.

– Развлечет как?

– Позволите показать?

– Да-да, – сказал Ла Кош, – покажите, как нас может развлечь этот мельник.

Барбеко свистнул и, один из дьяволят, рассредоточившихся по лесу, подполз к нему – подполз весьма, следует сказать, ловко, с учетом того, что у него была лишь одна нога.

Его товарищ притаился неподалеку.

– Полагаю, ты устал, Гренгенод. – сказал Барбеко этому Остатку. – Не хочешь вернуться в Париж на осле?

– Вы еще спрашиваете!

– Что ж: вон там, на горизонте, едет один такой; не буду возражать, если ты заберешь его себе. Только тихо, понял? Никакого насилия!.. Мы ведь цивилизованные люди, так что обойдемся без крови.

– Не беспокойтесь: все будет шито-крыто. Я просто по-дружески попрошу этого парня о небольшой услуге.

«Как-то уж очень зловеще выглядят эти деревья, – пробормотал Тартаро, издали глядя на лес. – Не удивлюсь, если из-под них вдруг вырастут мухоморы… Ах, я бы предпочел иметь этот лес за спиной, а не перед собой. Бррр!.. Не люблю ядовитые грибы… Ой!»

Осел резко остановился при этом возгласе, сорвавшемся с уст хозяина при виде внезапно восставшего из оврага, что проходил вдоль дороги, громадного тела.

– Эй, сын мой, – промолвил великан – господин Гренгенод, – и куда это вы собрались?

– В Париж, мой добрый сеньор, – изменив голос, ответил Тартаро, который уже пришел в себя от первого потрясения и чувствовал, что главное сейчас – не спасовать.

– А, так вы едете в Париж? Мне тоже нужно в Париж… Не будете ли вы столь любезны, что чуточку потеснитесь и освободите для меня немного места впереди или позади вас на вашем осле?

– Хо-хо, мой добрый сеньор, двое на одном осле – это уж слишком.

– Почему это – слишком? – вопросил господин Гренгенод.

– Почему это – слишком? – повторил другой голос.

Затем третий, четвертый, и так далее вплоть до сорокового – все они исходили откуда-то из лесу.

«Говорил же я себе, что под этими проклятыми деревьями растут мухоморы!» – подумал Тартаро.

– Ну же, друг, потеснитесь, прошу вас, – продолжал Гренгенод.

– Вас же просят! – повторили, на сей раз хором, сорок голосов.

– Раз уж вы просите, пусть будет по-вашему… Садитесь, сударь, – сказал Тартаро.

Господин Гренгенод расположился спереди. Солдат уступил ему седло, а сам перебрался на круп.

Заполучив эту дополнительную ношу, бедный Коко с трудом сделал несколько шагов.

Ударив осла по боку своей деревянной ногой, господин Гренгенод придал животному резвости. В то же время он прокричал:

– Но! Пошел!

– Но! Пошел! Пошел! – завопили дьяволята.

Испугавшись, Коко стремглав рванул вперед.

Ла Кош и Барбеко покатились со смеху, лежа в траве, и даже Сент-Эгрев, позабыв на минуту о своем плохом настроении, загоготал во все горло.

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним! – думал Тартаро, до ушей которого ироничное эхо все еще доносило раскаты этого игривого веселья.

– Он едет, он едет, ваш осел, сын мой! – сказал Гренгенод. – Похоже, он даже не замечает, что нас двое – ведь я легкий, как перышко. Держите меня покрепче за талию, чтобы не упасть, и не беспокойтесь: я не боюсь щекотки… Вам далеко в Париже?

– К воротам Святого Антония.

– Прекрасно! А мне к воротам Святого Иакова; ссадите меня по дороге.

– Как это – по дороге?

– Не могу же я так злоупотреблять вашей любезностью, чтобы просить вас довезти меня до моего дома? Но вы держитесь, держитесь! Не стесняйтесь!

– О, не волнуйтесь, монсеньор, я ничуть не стесняюсь.

– Откуда едете?

– Из Вильнев-Сен-Жак.

– Чудесный край… и производящий великолепных ослов, если судить по этому!

– О, он производит не только ослов, монсеньор!

– А что еще, сын мой?

Тартаро оглянулся: лес остался далеко позади.

Впереди уже виднелись первые дома деревушки Шарантон.

– Как ваше имя, сударь? – спросил резко, своим обычным голосом, Тартаро у спутника.

– Гренгенод, а что? – ответил тот, удивившись и вопросу и тому, каким тоном он был произнесен.

– Так вот, господин Гренгенод, передайте, пожалуйста – когда вы с ними свидитесь, – шевалье Сент-Эгреву и капитану Ла Кошу, что им шлет привет солдат Фрике, который ждет не дождется того дня, когда сможет использовать их животы в качестве ножен для своей шпаги!.. Бррр!..

И, прежде чем Гренгенод успел потянуться за кинжалом, Тартаро взмахнул дубиной, нанеся ему такой удар по затылку, который свалил бы и быка.

Удар этот был несмертельным – гасконец и не имел намерения убивать, но аргулет безжизненной массой рухнул на землю, впечатавшись лицом в пыль дороги.

Солдат спрыгнул на землю: две меры предосторожности лучше, чем одна.

– Нужно не дать ему присоединиться к шайке слишком скоро, – сказал он себе.

И еще одним ударом он сломал ногу – ногу деревянную! – несчастного разбойника.

– Ну, а теперь, гоп, Коко! – вскричал Тартаро, вернувшись в седло. – К особняку д'Аджасета, Коко!

 

Глава III. История Тофаны. – Себастьяно Гритти. – Первое преступление

Предупрежденная Пациано, доверенным слугой Екатерины Медичи – коему, как мы знаем, последней доверять не следовало, – Тофана ждала у себя королеву-мать на следующее после прошедшего в Лувре бала утро.

Для королевы-матери утро начиналось часов с пяти-шести – спала она мало. Как известно, крепко спят лишь те, у кого чиста совесть. Злодеям, напротив, сон, нарушаемый мрачными видениями, приносит лишь утомление. Поэтому, хотя она и легла глубокой ночью, в половине шестого утра Екатерина уже вышла из кареты, остановившейся у дома Рене, и поднялась в покои сицилийки, которая, следуя привычке вставать с рассветом, тоже уже была на ногах.

Как и в первую их встречу, женщины какое-то время молча изучали друг на друга.

Тофана заметила, что королева более бледная, чем в ее первый визит, более уставшая, постаревшая.

Королева же, напротив, отметила, что Тофана выглядит лучше – лицо ее заметно посвежело, взгляд стал более ясным.

– Все эти три недели, – сказала Екатерина, – мне не терпелось вновь с вами встретиться. Вас это не удивляет?

– Вы всегда можете мной располагать, ваше величество, и я не могу позволить себе интересоваться причинами тех или иных ваших поступков.

Легкая ироничная улыбка коснулась губ матери Карла IX.

– А вы скромны! – сказала она.

– Быть таковой – моя обязанность, не так ли? – ответила Тофана.

– Наверное. И потом, возможно, были и другие мотивы, по которым все то время, что прошло с нашей встречи, пролетело для вас, как один миг. Вам хорошо живется в Париже?

– Я уже имела честь говорить вашему величеству: оставаться в Италии мне было небезопасно; в Париже мне ничто не угрожает, так почему бы мне и не быть здесь счастливой?

– Вы часто видитесь с графом Лоренцано?

– Раз в неделю.

– Он, кажется, чрезвычайно расположен к вам?

– Льщу себя этой надеждой.

– Он был вашим любовником?

– Нет, госпожа.

– На чем же основана ваша дружба с ним?

– На взаимных услугах.

– А!.. Однако, возможно, я чересчур любопытна? Даже бестактна, в отличие от вас…

– Вовсе нет! Любопытство вашего величества вполне естественно. Кто бы не удивился, если б узнал, что ненавидимая всеми Тофана, может еще на кого-то рассчитывать?

– Если у этого кого-то имеются обязательства по отношению к Тофане, то стоит ли удивляться его признательности? Но, раз уж мы заговорили о графе, он говорил вам, что я поместила его племянников к молодой королеве в качестве пажей?

– Говорил.

– Они очаровательны, эти близнецы! Вы их видели?

– Видела… несколько раз.

– Только видели?

– Разговаривать мне с ними не доводилось.

– Серьезно? Странно! Они так красивы и интересны, что, мне кажется, всякий должен желать подойти к ним, дабы осыпать их ласками.

– Вы правы, ваше величество, каждый вправе испытывать подобное желание… но только не я.

– Но почему же?

– Почему? Вы еще спрашиваете, госпожа! Да именно потому, что они красивы и интересны, эти дети заслуживают того, чтобы меня к ним и близко не подпускали… Потому что я – Тофана, которую все ненавидят и которая, как она сама осознает, достойна этой всеобщей ненависти… Тофана, против которой все сгодится, чтобы заставить ее заплатить за то зло, которое она творила… даже такое же зло!.. Тофана, у которой убили отца, брата, мать… будучи не силах убить ее саму.

– И у которой убили бы и сыновей, не так ли, если бы знали, что Марио и Паоло ее сыновья?

– Госпожа!

Великая Отравительница содрогнулась при этих словах, резко брошенных ей королевой.

– Госпожа, – пробормотала она, – вы заблуждаетесь… Марио и Паоло…

– Ваши дети, – сказала Екатерина Медичи, – и к чему это отрицать, моя дорогая? Я не заблуждаюсь: вы мать близнецов; я сразу об этом догадалась, и это было совсем не сложно, так как они – ваша копия. Но что вас так беспокоит? Вам неприятно, что я проникла в вашу тайну? Почему? Я не намереваюсь употребить это открытие во зло. И доказательством тому служит тот интерес, который я проявила… и не перестану проявлять к этим малышам. Разве вы не были довольны тем, что я их поместила рядом с молодой королевой, вместо того чтобы оставить в моем личном услужении? В моем услужении, которое могло иметь сложные, тягостные для них стороны. Так что, дорогая Елена, успокойтесь! Я просто хотела показать, что меня вам обмануть не удалось, хотя и сочла полезным сделать вид, что попалась на эту удочку.

– Однако, – произнесла сицилийка глухим голосом, – у вашего величества была причина…

– Призвать вас к доверию? Да, и я готова это признать: мне нравится знать, кого я использую. Однажды я уже просила вас рассказать мне вашу историю, и вы мне отказали. Теперь же, когда вы знаете, что мне известна часть – самая важная, самая ценная – ваших тайн, надеюсь, вы выложите мне ее без остатка. Присаживайтесь. У меня есть время вас выслушать, и я вас слушаю.

Хмурая, разбитая, удрученная, Тофана опустилась в кресло.

– Стало быть, – прошептала она, – все меры предосторожности, которые я принимала для того, чтобы моих ни в чем не повинных детей никак со мной не связывали, оказались тщетными. В тот день, когда захотят поразить меня, ударят по ним…

– Но кому это может понадобиться? – спросила королева, изобразив удивление.

– Вам, госпожа, вам, которая сказала мне: «Они твои дети» только для того, чтобы однажды иметь возможность сказать и такое: «Я накажу тебя через них!»

Королева-мать нахмурилась; ее бледное лицо на мгновение просветлело.

– То есть вы предполагаете, графиня, что однажды сможете вызвать мой гнев? – сказала она.

– Нет, – живо ответила Великая Отравительница. – Нет, я вся принадлежу вам, госпожа! Клянусь вам, я сделаю все, что только может сделать человек, лишь бы только вы были довольны!

– Тогда, повторюсь, вам не о чем беспокоиться. Стоило ли так пугаться только из-за того, что я вам сообщила, что знаю, что Марио и Паоло – ваши сыновья? Я ведь не людоедка какая-то, не вампир в женском обличье, который пожирает детей! Я тоже мать, и следовательно…

Екатерина вдруг остановилась, заметив, что губы Тофаны сложились в жестокую улыбку, улыбку, которая говорила: «Чего уж говорить об этом! Да, вы мать!.. Но какая мать!.. Которая уже убила одного своего сына и которая, возможно, в эту самую минуту думает о том, как убить другого!»

– В общем, – сухо закончила королева, – в ваших же интересах, Елена Тофана, рассказать мне всю вашу историю.

Словно что-то решив для себя, Великая Отравительница с гордым видом промолвила:

– Вы хотите знать мою жизнь, госпожа? Что ж, слушайте. Я родилась в Неаполе, в одной из жалких лачуг Кьятамоне. Отец мой, Андрео Тофана, был простым рыбаком, marinaro; мать, Люсия, по четвергам и воскресеньям продавала творог на рынке. Мой брат, Джакопо, помогал отцу удить рыбу.

Меня же, как только я научилась ходить, отослали в деревню, где я пасла коз, которые давали нам молоко для ricotellos [19]Творожки (ит.).
, что делала матушка. До девяти лет ничего необычного в моей жизни не происходило: я была ребенком и жила, как ребенок. Следует тем не менее признать, что от природы я была нелюдимой: игры и развлечения девочек-ровесниц были не в моем вкусе. По воскресеньям, когда все собирались потанцевать или побегать, я уходила на берег, где в одиночестве могла сидеть часами, любуясь небом и морем. Меня звали маленькой дикаркой. Я не обращала внимания на то, что говорят, награждая тумаками – рука у меня была легкая – тех, кто совсем уж грубо насмехался над моей дикостью.

В один из четвергов мать, приболев, вынуждена была остаться дома, и на рынок, с ricotellos, отправилась я. Придя на место, где она обычно торговала, я обнаружила, что это место занято продавщицей специй, Сабиной. Я заявила свои на него претензии, сперва вежливо, но Сабина сделала вид, что не слышит меня. Я подняла крик, но Сабина рассмеялась и обозвала меня девчонкой, bambina. Ей тогда было лет двадцать пять, этой женщине, мне же еще не исполнилось и десяти. Тем не менее, схватив ее за руку, я сказала:

«Значит, Сабина, ты не желаешь вернуть мне мое место?»

«Нет, – отвечала она, продолжая смеяться. – Нет, не желаю!»

«Спрашиваю во второй раз, и имей в виду, в третий…»

«В третий ты меня побьешь!.. Ха-ха-ха! Facitelo Parato! (Какая наглость!) Давай, попробуй только пальцем до меня дотронуться – я тебя как следует выпорю, bambina».

Не успела Сабина закончить свою фразу, как я ударила ее кулаком в лицо.

Взревев скорее не от боли, а от оскорбления, она набросилась на меня с явным намерением исполнить свою угрозу. Вокруг нас уже толпились торговки, служанки, которые кричали: «Выпороть ее! Выпороть! Поделом ей!»

Я уже чувствовала, как рука Сабины пробралась мне под платье. Чтобы меня отхлестали, да еще при всем честном народе!.. Кровь ударила мне в голову и, вдруг ощутив непреодолимую силу, я опрокинула соперницу на землю и, упершись коленом ей в грудь, одной рукой вцепилась ей в волосы, тогда как рукой другой стала наносить ей удары всюду, куда только могла попасть.

«Кого ты хотела выпороть, – вопила я, – меня? Schiatta! Schiatta! (Сдохни! Сдохни!)»

О, я бы ее убила, если бы меня от нее не оттащили!.. Но меня оттащили, и тогда уже перепало мне.

Толпа, где, как правило, доминируют женщины, обычно несправедлива и враждебно настроена. Возможно, я была не права, когда хотела убить Сабину, но им следовало хотя бы попытаться понять, из-за чего я так разгорячилась, и сделать скидку на мой юный возраст. Никто об этом даже и не подумал. Пять или шесть служанок и столько же торговок принялись меня колошматить, но тут вдруг чей-то повелительный голос произнес такие слова: «Довольно, мерзавки! Как вам не стыдно избивать ребенка? Мне что, спустить на вас пса, чтобы вы оставили девчушку в покое?»

Так выражался мужчина лет шестидесяти, с бородой и седыми волосами, одетый весьма просто, но внушительного вида. Он держал на поводке большую сторожевую собаку, которая, словно поняв, что сказал хозяин, рычала и демонстрировала клыки моим врагам.

Они испугались и тотчас же меня отпустили. Мой спаситель подошел ко мне.

«За что били тебя, малышка?» – спросил он.

Я рассказала ему, что произошло. Сабина, которая уже поднялась с земли, попыталась возразить, но человек жестом призвал ее к молчанию.

«Эта девчушка права, – сказал он, – а ты просто дура! Сейчас же верни ей ее место».

Но, воспользовавшись суматохой битвы, лаццарони умыкнули весь мой творог.

Мужчина с собакой увидел, как я изменилась в лице, заглянув в корзину.

«Ха-ха!.. Так тебя еще и обокрали?»

«Да».

«До чего ж честные люди, эти неаполитанцы! Даже детей обворовывают! На сколько у тебя было товару?»

«На десять карлино».

«Пойдем со мной: дома я дам тебе твои десять карлино; с собой я денег не захватил».

Сколь великодушным ни было предложение человека с собакой, я не торопилась его принимать. Как-то не решалась я последовать за ним… Не знаю, что это было – возможно, предчувствие, но мне почему-то казалось, что знакомство с ним окажется роковым для меня. Но без него, возможно… Да что уж там! То оказалась моя судьба. И, в конце-то концов, пусть даже именно он, Себастьяно Гритти, обучил меня искусству убивать, стоит ли мне упрекать его в этом – ведь как-никак убийства сделали меня богатой… но только после того, как стали орудием моей мести!

Тофана на секунду остановилась и, взглянув на королеву, сказала:

– Простите, госпожа, что до сих пор я так подробно останавливалась на деталях, которые, возможно, показались вам мелочными, но это было необходимо для того, чтобы вы поняли, как из той девочки, какую я вам описала, я затем превратилась…

Екатерина благосклонно улыбнулась.

– Продолжайте! – сказала она. – Вам нечего извиняться. Все, что вы рассказываете, мне крайне интересно.

Тофана продолжала:

– Кем был этот Себастьяно Гритти?.. Я так этого никогда и не узнала. Впоследствии я предполагала, что то имя, которое он носил на Сицилии, было вымышленным, и под этим вымышленным именем скрывался некий весьма известный человек. Одно я знаю наверняка: родом он был из Венеции – он сам мне об этом говорил позднее. Ссыльный, вероятно, приговоренный к смертной казни за какое-то ужасное преступление правительством его страны, он укрылся в Неаполе, где жил в верхних кварталах, на Монте Кальварио, в небольшом домике, со своим псом Стриедо и глухонемым слугой по имени Натал.

Не будучи роскошным, этот домик был обставлен с некой изысканностью, которая произвела на меня, дочь простого рыбака, непередаваемое впечатление.

«Тебе здесь нравится?» – спросил он.

«Да», – ответила я.

«Что ж, можешь сюда приходить. Умеешь читать и писать?»

«Нет».

«Хочешь научиться?»

«Да».

«Я тебя научу».

Пока мы так переговаривались, он внимательно осмотрел меня и пробежал пальцами по всем частям моей головы.

«Ну и ну!» – воскликнул он вдруг.

«В чем дело?» – спросила я.

«Я скажу тебе это… как-нибудь… когда ты подрастешь, – ответил он, улыбнувшись. – Но пообещай, что будешь приходить ко мне. Сможешь?»

«Почему нет, если я сама этого хочу?»

«Чем ты обычно занимаешься?»

«Пасу коз».

«Тогда ты сможешь легко совмещать работу с обучением. За моим садом простирается огромный луг, где твои козы найдут столько травы, сколько их душе будет угодно, а мой слуга проследит за тем, чтобы их у тебя не украли, как сегодня творог. Значит, договорились: я жду тебя завтра?»

«Хорошо. Завтра я приду».

И, как я и обещала, на следующий день я вернулась к Себастьяно Гритти, который тут же приступил к моему обучению.

Перед ним стояла трудная задача, но я была послушной, смышленой – говорю это без ложной скромности – и делала немалые успехи. За сравнительно короткое время я научилась читать и писать, правильно говорить на итальянском – чистом итальянском тосканцев, который имеет так мало общего с неаполитанским диалектом, – а также выучила французский и испанский языки. Каждый день я проводила по три-четыре часа за занятиями с моим учителем, за занятиями и беседами. Себастьяно Гритти не только давал мне знания, но и развивал мой мозг – развивал на собственный манер, вбивая мне в голову свои принципы.

Распространяться на эту тему я не буду, не то мой рассказ зайдет далеко в сторону; скажу лишь, что именно благодаря Себастьяно Гритти я отошла от тех религиозных и моральных устоев, которые до тех пор соблюдала, как соблюдали их все вокруг меня.

Моральное кредо моего учителя сводилось к следующей максиме: «Поступай так, как тебе хочется, если это тебе по силам»; религиозное же к такой: «Ничего – до нас, ничего – после нас; пока мы есть – все для нас».

Екатерина Медичи покачала головой.

– Что до морали Себастьяно Гритти, то с ней я согласна, – сказала она, – а вот его религия мне кажется порочной. Есть ведь и другая жизнь, к которой рано или поздно все мы должны подготовиться, дабы искупить ошибки, сделанные нами в жизни этой.

Тофана улыбнулась несколько насмешливо.

– Когда знаешь, что на твоей совести лежит столько грехов, что тебе никогда их не искупить, то просто перестаешь о них думать.

– Если я правильно вас поняла, этот Себастьяно Гритти был безбожником, что весьма досадно, но вы не должны сейчас его передо мной оправдывать; меня интересует лишь то, к чему привели ваши с ним отношения. Однако же, как вы сами объясняете то участие, которое он к вам проявлял? Он был в вас влюблен?

– Влюблен – не самое подходящее слово, госпожа; скорее для описания его чувств ко мне лучше подходит другое слово – любопытство. Будучи способным определить характер индивида всего лишь по строению черепа последнего, Себастьяно Гритти тотчас же понял, что я представляю собой, если можно так выразиться, благодатную для посева человеческую почву, и решил посмотреть, даст ли эта почва нужные ему всходы.

– Должно быть, он очень обрадовался, когда увидел, какие она дала всходы… Но продолжайте, продолжайте. Все это так интересно!

– Так я ходила к Себастьяну Гритти на протяжении четырех лет, не имея другой радости – да и не помышляя о таковой, – как набираться знаний на его уроках. Он и сам уже привык к моему обществу, и когда не видел меня несколько дней, признавался, что ему меня не хватало.

Одно тем не менее меня удивляло и даже печалило – тайна, которую он хранил касательно тех работ, которым предавался в самой дальней комнате своего дома. Много раз, когда я являлась к нему, он чем-то занимался там за закрытой дверью, но ни разу не позволил мне туда войти.

«Что вы там делаете?» – спрашивала у него я.

«Тебя это не касается, – отвечал он, смеясь, и добавлял обычно, заметив мое раздражение: – Полно, Нанелла! – так тогда меня все звали. – Не сердись! Если будешь умницей, то позднее мы дополним твое обучение одной великой и полезной наукой. Но для этого, не забывай, ты должна быть умницей».

Умницей? Но что подразумевал мой учитель под этим словом?.. Сейчас узнаете.

Тогда мне шел уже пятнадцатый год; я была красива. Однажды на берегу ко мне подошел сын одного рыбака, нашего соседа, тоже рыбак, и сказал, что любит меня.

Ему было двадцать, этому Маттео Руццини, и он был прекрасен, как Бог… Его слова мне не понравились, но в то же время слышать их мне было приятно: не понравились потому, что внутренне я чувствовала, что достойна чего-то лучшего, чем быть женой простого рыбака; приятно же слышать их мне было потому, что чувства мои уже начинали пробуждаться, и такое признание им льстило.

Он нежно дотронулся до моей руки.

«Я люблю тебя, Нанелла, – повторил он. – Скажи лишь слово – и я завтра же попрошу у твоего отца твоей руки».

На следующее утро я обо всем рассказала Себастьяно Гритти.

«Ну, и что ты об думаешь?» – спросил он.

«Я не хочу выходить замуж за рыбака».

«Ха-ха!.. Мы честолюбивы и имеем на то полное право. Не для marinaro готовил нас наш друг Гритти!.. Ха-ха!.. Так откажи ему, малышка, раз ждешь лучшего».

«Но…»

«Но что?..»

Я, вероятно, покраснела, и он понял, о чем я думаю.

«Понятно! – весело продолжал Себастьяно Гритти. – Этот Маттео Руццини нам нравится… в определенном плане… То есть он устраивает нас как любовник, но не как муж… Эх, дорогуша, я же говорил тебе: «Поступай так, как хочешь». Возьми его себе в любовники, но замуж за него не выходи – парень от этого ничего не потеряет».

«Я не хочу выходить замуж», – сказала я вечером Маттео.

Он печально повесил голову.

«Но я не запрещаю вам любить меня», – добавила я.

Он бросился мне в ноги. Да, он был прекрасен, этот парень, а как любил меня! Было ли это чувство взаимным? Не думаю. Он потворствовал всем моим дурным привычкам, только и всего. А какие ночи мы проводили вместе в его комнатушке, куда я приходила, когда все вокруг засыпало! В заливе, в его качающейся на волнах шлюпке, наши тела сплетались воедино, одни губы находили другие, и мы предавались всепоглощающей страсти! Став любовницей Маттео, я стала несколько пренебрегать своим учением, но когда я попыталась извиниться за это перед Себастьяно Гритти, он лишь снисходительно улыбнулся.

«Ничего, ничего, малышка, не переживай. Я отнюдь не эгоист. Сейчас ты развлекаешься – в твоем возрасте это естественно, но когда-нибудь и, думаю, даже очень скоро, ты вернешься, на этот счет я спокоен».

И он оказался прав. Три месяца спустя, утром, я прибежала в его домик на Монте Кальварио, вся бледная, дрожащая, страшно взволнованная.

«Что с тобой, дитя?» – спросил он.

«Маттео меня разлюбил».

«Уже!.. Быстро же он охладел, этот господин! А почему, знаешь?»

«Он хочет жениться».

«А! Так он все-таки не отказался от этой мысли…»

«Я ее видела, ту, на которой он намерен жениться. Ее зовут Флавия Клавоне. Я даже говорила с ней, прямо сказала, что Маттео принадлежит мне».

«И что?»

«Она назвала мена бесстыдной и позвала родителей, которые выставили меня за порог!»

«Хо-хо, как это, должно быть, обидно – оказаться выставленной за порог какими-то бедняками! Ну а потом?»

«Я провела ночь на берегу, дожидаясь Маттео, который был в море. Я умоляла его отказаться от женитьбы; но он ответил, что они поженятся через неделю».

«Через неделю!.. Черт возьми, малышка, раз уж этот господин Маттео так охладел к тебе, нужно с этим смириться… и забыть его».

«Я его забуду, но прежде хочу отомстить за себя! Отомстить ему… ей, этой Флавии, которая меня оскорбила, ее отцу и матери, которые выставили меня за дверь!»

«Отомстить!.. Легко сказать!.. Но как отомстить стольким людям?»

«Убив их! Убив их всех! Дайте мне какое-нибудь средство, которое их убьет!.. Che mi sian cavali gli occhi se (пусть у меня вырвут глаза), если я его не употреблю!»

Не успела я произнести мою клятву, как Себастьяно Гритти с жаром обнял меня и поцеловал.

«В добрый час! – воскликнул он. – Я знал, что твои инстинкты еще дадут о себе знать. Ты достойна знать, Нанелла, и ты узнаешь! Я не умру, не оставив на этой проклятой земле свое отражение. Идем! Сначала я дам тебе то, что ты желаешь».

Я последовала за учителем. Он привел меня в ту комнату, доступ в которую до сих пор был мне воспрещен. Она оказалась очень просторной, светлой и высокой; в глубине ее стояла громадная печь, а кругом стояли и лежали самые разнообразные инструменты, корзины с сушеными травами, различные минералы, чучела, бумаги, книги.

Себастьяно Гритти вынул из маленького шкафа бутылку, наполненную какой-то бесцветной жидкостью, и отлил из нее половину в небольшой флакон.

«Вот, держи», – сказал он, протянув флакон мне.

«Что в нем?»

«Смерть».

Он пристально посмотрел на меня, желая знать, какое впечатление произведет на меня это слово: «смерть».

Я улыбнулась, и он просиял.

«Сколько людей можно убить этой жидкостью?» – спросила я.

«О, сколько хочешь! Я для тебя не скуплюсь».

«Благодарю. Но как…»

«Употребить этот яд против тех, кого ты ненавидишь? Ну, это уж твое дело, а не мое. Могу только заверить тебя в том, что яд этот не оставляет следов и причиняет лишь минутное страдание».

«Хорошо. Прощайте!»

«Куда ты собралась?»

«Пойду подумаю над тем, как мне отравить Маттео Руццини, Флавию Клавоне и ее родителей».

«Ступай, но будь осторожна. И, если ты исполнишь свое намерение, малышка, я дам тебе больше, чем золото… я научу тебя, как получить его столько, сколько ты пожелаешь».

Свадьба, как и сказал Маттео, состоялась через неделю. Всю эту неделю я всем улыбалась и демонстрировала полное спокойствие.

Люди, конечно, знали, что Маттео за мной ухаживал, но о том, что мы были любовниками, никто даже не догадывался, поэтому все полагали, что я несильно расстроилась, когда этот неблагодарный меня оставил, и скорее сочувствовали мне, нежели надо мной насмехались.

Торжественный обед по случаю бракосочетания проходил в доме Клавоне. Как и Руццини, богачами они не были, поэтому стол был накрыт всего человек на пятнадцать, не больше.

Приготовление блюд было возложено на одну пожилую вдовушку, жившую по соседству, Марту Галлу, которая, по слухам, была весьма искусной кухаркой.

Из окна своей спальни, укрывшись за занавеской, я могла видеть, как жених и невеста в сопровождении родственников направились в церковь.

Как только оба семейства и музыканты исчезли за углом улочки, что вела к Аннунсиате – ближайшей церкви, я выскочила на улицу и засеменила к дому Клавоне.

У окна, на первом этаже, сидела, взбивая тесто для zeppole, сладкого пирога, который, как вы, конечно, знаете, госпожа, неаполитанцы просто обожают, старая Марта Галла.

Взбивая и перевзбивая тесто, и то и дело поглядывая на печь, в которой томились пять или шесть основных блюд.

Я подошла к окну.

«А, это ты, Нанелла!»

И, сочтя необходимым наградить меня утешительным комплиментом, добрая женщина продолжала сочувствующим тоном:

«Поистине, Маттео не очень хорошо поступил с тобой… как я считаю. Но ты девица видная, так что не переживай: у тебя таких, как он, еще штук десять будет!..»

«Я тоже так думаю», – весело отвечала я.

«Вот и правильно, что не печалишься. Как тебе мое тесто? Вроде ничего получилось, а?»

«Лучше и быть не может!»

«Вот-вот! Капельку водки, ложечку оливкового масла, чтобы стало полегче – и дело с концом. Пока не подойдет время делать zeppole, и трогать его не буду».

«А вы на вкус его не пробуете?»

«Уже пробовала разок – хватит!»

«Ах!»

«Что такое?»

«У вас ничего не горит, Марта? Смотрите, от той кастрюли, что слева, какой-то дым поднимается…»

«Да-да, там у меня кролики тушатся. Верно, слишком много угля подкинула!»

И, вмиг позабыв о тесте, кухарка бросилась к своим кроликам. Флакон был у меня в руке, и мне оставалось лишь перегнуться через подоконник, что я и сделала.

«До свидания, Марта».

«До свидания, милая».

Я вернулась домой и заперлась в своей комнате.

Молодые вернулись лишь через два часа. О, какими долгими они мне показались, эти два часа!

Наконец зазвучали скрипки, возвещая о возвращении моих врагов. Моих врагов! С теми, кого я ненавидела всеми фибрами моей души, были люди – и таковых было большинство, – к которым я не испытывала никакой враждебности.

Им тоже предстояло умереть! А, тем хуже! Зачем явились на эту ненавистную свадьбу? Короче, они вернулись. Немногочисленные блюда уже стояли на столе; не хватало только zeppole, которые подают на десерт. Все расселись все своим местам. Я слышала, как они кричат и смеются, слышала, как они чокаются кубками, в которых плещется молодое граньянское вино. Zeppole! Zeppole! Когда же наконец они начнут есть zeppole?

Ах! Что, если Себастьяно Гритти меня обманул, или, скорее, обманулся сам! Что, если его яд, добавленный в столь малом количестве в столь большое блюдо, не произведет должного эффекта!

Они по-прежнему смеялись и пили.

«За здоровье молодых! За здоровье Флавии! За здоровье Маттео!»

Да! За их здоровье! После zeppole!

Улицу огласили радостные крики: сердце едва не выскочило у меня из груди. Они так радовались потому, что им вынесли их любимое блюдо!

Тишина. Они делили пирог. Я вся затряслась, как в ознобе. О, Себастьяно Гритти! Они смеялись уже не так громко! Вообще перестали смеяться! Снова тишина, более продолжительная, чем первая, а затем – крик, изданный Мартой Галлой… Крик ужаса, на который сбежались все соседи.

Я тоже вышла на улицу и пробилась сквозь толпу. Через открытые окна зала я смогла их увидеть: они все были мертвы! Все до единого! Каждый умер на том самом месте, какое занимал за столом! Все были мертвы, словно пораженные молнией; один, зажав в руке кубок, другой, склонившись над тарелкой… Маттео держал Флавию за руку. Вызвали полицию и врача.

От zeppole не осталось и следа: их уничтожили в мгновение ока. Но оставались другие блюда.

Произведя осмотр, врач заявил, что они отравились ядовитыми грибами, которыми был нашпигован кролик.

На кухне рыдала, громко причитая, Марта Галла. Ее, как могли, успокаивали; говорили: не ее, мол, вина; во всем виноваты грибы.

На следующий день всех, кто гулял на свадьбе, похоронили. Я присутствовали при погребении вместе с отцом, матерью и братом.

Выйдя с кладбища, я побежала к Себастьяно Гритти.

«Ну что?»

«Они все мертвы».

Я рассказала ему, как все было.

«Совесть не мучает?»

Я пожала плечами.

В тот же день он начал посвящать меня в тайны своей науки. Великой науки, госпожа! Всему, что я знаю, меня научил Себастьяно Гритти.

Тем не менее я пожелала обучаться и у других сведущих в этом деле людей; так, во Флоренции, я – как, впрочем, и ваш парфюмер, Рене – целый год работала в лаборатории Параффизи, одного из самых знаменитых в Италии производителей быстродействующих ядов, и, скажу откровенно, Параффизи и в подметки не годился Себастьяно Гритти. Стоит ли удивляться, что, будучи учеником столь посредственного учителя, ваш Рене так и не достиг вершин этого мастерства? Хотя, кто знает: может, у меня имелась природная расположенность к этой науке? Да, Себастьяно Гритти научил меня всему, но я все это довела до совершенства.

– Но с какой целью Себастьяно Гритти, живший в уединении вдали от родины, занимался токсикологией?

– Полагаю, из интереса, из любви к этой ужасной науке, которая стала для него страстью… после того как перестала быть средством. Сам он объяснял мне это так: «Видишь ли, малышка, чем дольше ты живешь, тем больше убеждаешься – через ненависть, жажду мести или соблазн наживы, – что половина мира только того и хочет, что уничтожить другую половину… Так вот: тот, кто сможет снабдить всех тех, кто о них мечтает, надежными средствами, которые позволят им, никак себя не компрометируя, избавиться от ненавистного соперника, надоевшей жены или же заносчивого начальника – список можно продолжить – быстро станет баснословно богатым человеком… Я уже стар, и потребности мои не так велики, как в былые годы; ты же, напротив, молода, красива, энергична как телом, так и душой, и заслуживаешь самого блестящего будущего. Работай, Нанелла, работай, и однажды мы вместе отправимся в какую-нибудь новую страну, где сможем опробовать твои, полученные от меня, знания, чтобы затем насладиться твоими триумфами!»

Реализовать этот проект Себастьяно Гритти помешала смерть.

Однажды, когда мы, беседуя о том о сем, гуляли по саду, он вдруг побледнел, закрыл глаза и упал навзничь. Я сбегала за Наталом. Вместе мы перенесли больного домой, уложили в постель, дали ему укрепляющее лекарство, и он пришел в сознание… Но часы его были сочтены, и он сам понимал это.

«Ничего не поделаешь, – сказал он, – небытие уж распахнуло передо мной двери. Жаль! Мне так хотелось пожить еще годика два-три рядом с тобой, Нанелла, и для тебя!»

Я плакала. Он это заметил.

«А вот и слезы, – произнес он с насмешкой. – Значит, ты меня все-таки хоть чуть-чуть любила?»

«Очень!»

«Наверное, так оно и было: ведь у нас одинаковые чувства, одинаковый взгляд на многие вещи. Но скорее же вытри глаза: тому, кто силен духом, не пристало печалиться. Что будешь делать, когда меня не станет?»

«То, что вы мне прикажете».

«Что ж: приказываю тебе оставить Неаполь и, уехав в Рим, начать все с нуля. Не хочу, чтобы ты здесь зачахла. Рим – прекрасный город, где ты тотчас же найдешь применение своим талантам. К тому же ты приедешь туда отнюдь небедной. Открой этот шкаф. Видишь небольшой ларец?»

«Да».

«В нем десять тысяч дукатов: девять тысяч возьми себе, а остальное отдай Наталу – это для него и собаки. Этих денег им должно хватить года на два».

«Надеюсь, я еще смогу выслать вашему старому слуге какую-то сумму, когда, по моим подсчетам, у него ничего не останется».

«Да, не забывай их. Особенно пса – он всегда был мне надежным товарищем. А что до Натала, то у него одно лишь достоинство: то, что он ничего не слышит и всегда молчит. Так что поезжай в Рим… сразу, как меня похоронишь… где угодно… в первом попавшемся углу… и без священника, без молитв, поняла? А по приезде в Вечный город сразу же начинай вести роскошную жизнь, пуская пыль в глаза, – это лучший способ привлечь к себе дураков. А дураки почти всегда порочны – они завалят тебя работой. А теперь прощай и удачи! Завесь занавеску у кровати. Паралич подбирается к мозгу; мысли путаются. Не стоит тебе сидеть здесь и слушать, как я силюсь сложить слова в предложения».

«Не хотите попрощаться с Наталом?»

«С Наталом… с какой стати? Вот с собакой – охотно».

Я позвала Стриедо. Положив лапы на кровать, тот посмотрел печально на хозяина и жалобно взвыл.

Старик улыбнулся.

«Черт меня побери, – прошептал он, – и этот плачет! Не оставляй его, Нанелла. Прощай!»

Через несколько минут Себастьяно Гритти скончался.

Спустя неделю, ничего не сказав ни отцу, ни матери, ни брату, но, оставив им в утешение от моего исчезновения, пятьсот дукатов, я покинула Неаполь и отправилась в Рим.

 

Глава IV. Продолжение истории Тофаны. – Два преступления во имя денег

В этот момент своего рассказа Тофана прервалась во второй раз и, обращаясь к Екатерине, промолвила:

– Как страстно ваше величество ни желали бы прочесть книгу моей жизни, надеюсь, вы не станете настаивать на том, чтобы я листала ее перед вашими глазами год за годом, месяц за месяцем, день за днем? Полагаю, вам важно знать лишь самые занимательные ее страницы, и только эти страницы?

– Разумеется! – ответила королева-мать добродушным тоном. – Я не намерена вас мучить, моя дорогая Елена. Вы показали мне ваше детство. Детство, право же, многообещающее! Ах! Отравление всей этой свадьбы через блюдо zeppole – факт весьма причудливый! Расскажите мне теперь одно или парочку событий из вашей молодости, особенно как, убив ради удовлетворения вашей ненависти, вы убили, дабы наполнить ваш кошелек. А затем мы вернемся к истории этих двух близнецов, которые вам так дороги и которых вы воспитали, проявив поистине поразительное самоотречение. Должно быть, вы очень сильно его любили, отца этих детей?.. Как правило, больше всего мы дорожим плодами самой нежной связи.

– Это был единственный мужчина, которого я когда-либо любила, – сказала Тофана мрачным голосом.

– Кто это был? Какой-нибудь венецианский дворянин? Флорентийский?

– Нет, ваше величество; он был дворянином французским.

– Ах, французским! Он еще здравствует?

– Нет, госпожа, он умер.

– На войне?

– Нет, я его убила.

– Ах! И его тоже!

Екатерина улыбнулась, произнося эти слова.

Тофана встала, налила себе стакан воды, медленно его выпила, а затем, снова сев напротив королевы, продолжала:

– Мое первое преступление ради денег датируется 1549 годом. Мне тогда было восемнадцать. Я жила в Риме уже полтора года, устроившись в одном из дворцов на площади Навоне и, как и советовал мне Себастьяно Гритти, ни в чем себе не отказывая. Народу у себя я принимала мало, притворяясь блюстительницей строгих нравов.

Это, если вы помните, госпожа, было время понтификата Павла IV, а Павел IV не любил куртизанок. Ни евреев, ни куртизанок – и тех и других он без особых раздумий отправлял на костер.

Я выдавала себя за вдову; я была не только красива, но и благоразумна. Я раздавала огромные подаяния. Инквизиция даже не помышляла о том, чтобы отправить меня на костер. Однако же, продолжай я и дальше так швырять деньгами, долго бы не протянула. Необходимо было срочно решать, как возместить издержки.

Среди молодых людей, которых я допустила в свое общество, и которые усердно, хотя и весьма почтительно, дабы не навлечь на себя суровые меры со стороны его святейшества, за мной ухаживали, был некто Маттурино Польятти, юноша довольно приятной наружности, но крайне застенчивый, хотя то состояние, которое ему предназначалось, позволяло ему ходить с высоко поднятой головой.

Правда, это состояние вполне могло отойти ему еще весьма нескоро.

Маттурино был внуком и единственным наследником старого торговца чётками с улицы Коронаро, Джилло Польятти, отошедшего от занятий коммерцией с почти ста тысячами цехинов, как поговаривали.

Это ж сколько ему пришлось продать чёток, этому торговцу! Определенно, он наводнил ими весь католический мир!

Но, хотя Джилло Польятти и был уже глубоким старцем, на плохое самочувствие он никогда не жаловался. К тому же то был скупец, каких мало, так что и на приличное содержание Маттурино, понятное дело, рассчитывать не приходилось.

Тем не менее именно молодой Польятти, по моим расчетам, должен был помочь мне с пополнением моих запасов золота.

Ожидавшие его сто тысяч цехинов выглядели слишком соблазнительной приманкой. Да и Вечный город с его добродетельными жителями мне уже порядком надоел, и я хотела его оставить. Но оставить с полными карманами. Вскоре ловушка уже была расставлена.

До этого момента я отвечала на ухаживания Маттурино так, чтобы дать ему не больше надежды, чем другим, хотя и не позволяла ему совсем уж отчаиваться. Однажды на прогулке я была с ним более любезна, чем обычно. На следующий день я благосклонно выслушала его все более и более пылкие объяснения в любви, а еще через день разрешила ему поцеловать меня… разок-другой.

Короче, через неделю он уже был страстно, безумно в меня влюблен. Я позволяла ему все, что только можно позволить… не позволяя всего. Я колебалась, не решалась отдаться ему всецело… Наконец, уступив его мольбам, к которым я сама его подвела, я согласилась принять его у себя ночью.

Как сейчас, вижу, как он украдкой пробирается в мою спальню по тайной лестнице вслед за моей доверенной камеристкой.

О, скажу я вам, в ту ночь его застенчивость как рукой сняло, и не напусти я на себя самый безразличный вид, возможно, и не устояла бы перед его пылкостью!

Но, оттолкнув его от себя, я промолвила:

«Нет, Маттурино, не стоит больше говорить о счастье. Счастье – это не для нас».

«Что вы хотите этим сказать, Елена?», – воскликнул он, побледнев.

Я отвернулась в сторону.

«Не требуйте от меня объяснений, деликатность не позволяет мне их вам дать. Я согласилась на эту встречу, но потом не нашла в себе сил написать вам, чтобы вы не приходили».

«Боже мой! Вы меня больше не любите! Вы любите другого».

«О!»

Я разрыдалась.

«Он думает, что я люблю другого!»

Он бросился к моим ногам.

«Ты любишь! Любишь только меня! Чего же тогда бояться? Говори, говори, Елена, умоляю! Что тебя удручает?»

«Вы хотите знать все? Что ж: я боюсь нищеты! Да, Маттурино, нищеты! Я разорена, совершенно разорена: мне сообщили об этом в письме, пришедшем на днях из Флоренции. Банкир, которому я доверила все мое состояние, ударился в бега».

«О!»

«Господь – свидетель, мой друг, что, останься у меня хоть что-то, то, живя с вами, всегда рядом с вами, я бы и не стала жаловаться. Но у меня ничего не осталось, ничего, слышите? Ничего! И вы тоже бедны! Так что прощайте и забудьте меня!»

Я вытащила из кармана небольшой флакон, на который посмотрела мрачным взором.

«Что это?» – в испуге воскликнул Маттурино.

«Это смерть», – ответила я.

«Смерть! – пробормотал он, вырывая флакон у меня из рук. – Так вы хотите умереть?»

«Да, я предпочитаю умереть, нежели стать объектом всеобщей жалости!»

Теперь вы понимаете, зачем были нужны эти мои мучительные объяснения? Маттурино уже начал забывать о своей привязанности к деду, этому старику, который, имея возможность осыпать расцветить его жизнь золотом, с упорством, достойным лучшего применения, продолжал жертвовать им ради своей любви к экю и цехинам.

Мы часто с ним разговаривали на эту тему.

«Знаете, Елена, – говорил он. – Мой предок, который обладает несметными богатствами и который совсем ими не пользуется, выходит из себя каждый раз, когда я осмелюсь заикнуться о бедности, в которой по его воле прозябаю. «Чем меньше я тебе дам сейчас, тем больше тебе достанется, когда я покину этот мир!» Хороша щедрость! Сделает меня богатым, когда умрет… потому что не может поступить иначе! По правде сказать, я уже настолько зол на него, что в голове моей начинают возникать кощунственные мысли!»

Без меня Маттурино, человек мягкий и рачительный, возможно, так и ждал бы, с большим или меньшим терпением, того момента, когда его дед, не имея возможности забрать их с собой в гроб, оставит ему наконец все свои богатства.

Но я была разорена, я, которую он так любил! И, в моем отчаянии, я уже готова была наложить на себя руки! Та, которая почти уже принадлежала ему, от него ускользала! И ради чего? Ужас! Ради того, чтобы сойти в могилу!

Я не сводила с него глаз, пока он мерил широкими шагами комнату, размышляя над тем, как ему совершить свое преступление.

Однако же он все еще пребывал в нерешительности. Ему было всего двадцать два года, и он был воспитан в религиозном духе. Он верил в Бога… и в другую жизнь. Еще бы он не испытывал угрызений совести!

Между тем, подавленная горем, в пылу объяснений, я совсем не обращала внимания на беспорядок моего туалета. Пока Маттурино размышлял, время от времени бросая на меня рассеянные взгляды, корсаж моего вечернего платья случайно расстегнулся, обнажив часть груди.

Я этого не заметила, так как была погружена в мои грустные мысли, но это заметил он. Глаза его загорелись, и он вновь бросился к моим ногам, обнимая меня дрожащими руками: «Елена! Моя Елена! Я люблю тебя!»

Теперь, когда он полностью был в моей власти, мы на всю ночь могли забыть о том, что я разорена, что я хотела умереть.

Вот еще! Какой бы восхитительной она, эта ночь, ему ни казалась, возможно, наутро он счел бы убийство… и сто тысяч цехинов чрезмерной за нее ценой!

«Вы что, сошли с ума! – сказала я ему, резко оттолкнув его от себя. – О, вы, напротив, ни капельки меня не любите! Я плачу… помышляю о смерти… тогда как вы думаете только о наслаждениях!.. Верните мне яд и уходите! Прощайте».

Он встал и решительно заявил:

«Нет, не «прощайте». Вы будете жить, Елена, жить для меня, и жизнью еще более роскошной, чем когда-либо!»

«Что вы собираетесь сделать? О, я вся дрожу!.. Маттурино, ответьте мне, заклинаю!.. Каков ваш план?»

«Вскоре узнаете. Одно лишь скажите – этот яд надежен?»

«Более надежен, чем удар кинжалом в сердце».

«Как быстро он действует?»

«Уже через пару минут».

«Он… причиняет боль?»

«Разве что совсем незначительную».

«Хорошо!.. Спасибо, и до свидания!»

Ха-ха!.. Мне ли было не знать, что он вернется?

Старый Джилло Польятти жил в миле от ворот Капенне, рядом с базиликой Святого Себастьяна, в доме – скорее крепости – построенном и оборудованном по его собственным планам. Обитые железом двери, запирающиеся на тройной засов, окна, снабженные тяжелыми решетками, – в общем, человеку постороннему вход в него был заказан.

Штат прислуги был сведен к минимуму: старый торговец чётками имел лишь одну служанку – Гвидуллу, капуйскую крестьянку. То была кормилица Маттурино, которую Джилло оставил у себя на службе, потому что ее содержание обходилось ему в сущие гроши; она питалась одним лишь маисом и пила только воду.

Эта Гвидулла была достойная женщина; она души не чаяла в своем ragazzino, маленьком мальчике, как она продолжала фамильярно называть Маттурино. И он тоже очень ее любил, свою старую balia, кормилицу, гораздо сильнее, чем деда! Она была такой доброй! Сколько раз, видя, как, опечаленный тем, что предок вновь отказался развязать для него тесьму на своем кошельке, он, понурив голову, идет к выходу, сколько раз Гвидулла говорила своему ragazzino, вкладывая ему в руку сэкономленные ею пять или шесть экю:

«Держи! Бери, бери – не отказывайся! Купишь себе перчатки… мыло… иль мазь какую!..»

О, да, он очень ее любил, свою кормилицу, этот Маттурино! Так любил, что, разбогатев, осыпал бы ее золотыми монетами вместо ее серебряных экю!

На следующий день после нашей встречи, в девять утра, он явился к деду. Так как день был неприемный, balia весьма тому удивилась.

«Уж не заболел ли ты, мой мальчик?» – живо спросила она.

«Да, немного», – ответил он.

«О, так и есть! Ты такой бледный! Что с тобой?»

«Кашель».

«Нужно лечить. Дедушка твой тоже неважно себя чувствует».

«Вот как!»

В глазах Маттурино зажегся слабый огонек надежды: вдруг дед умрет своей смертью, и ему не придется убивать старика?

«Кто здесь?» – прокричал последний из своей спальни, услышав голоса.

«Это я, дедушка».

«А, это ты, внучок. И что тебе от нас нужно сегодня?»

Маттурино прикусил губу. Вот и все, что старик имеет ему сказать – обеспокоенным тоном, так как он явился не в положенный день: «И что тебе от нас нужно?» Какие уж после такого угрызения совести, если они вообще еще оставались?

Но Гвидулла вошла в комнату вслед за своим ragazzino.

«А вот что… Он хочет… он хочет нас видеть, – сказала она. – Он болен, по лицу видно. Возможно, нуждается в чем-то»

«Нуждается!.. Нуждается!.. – проворчал скупец. – Когда ты болен, то нуждаешься только в одном – в покое!»

«И в целебном настое из трав, – добавила balia. – Вы-то его уж два дня принимаете, ваш отвар!»

«Я его принимаю потому, что ты мне его даешь, я его не просил!»

Гвидулла пожала плечами. Сидя в углу, Маттурино мрачно взирал на деда.

«Ничего, нет, ничего от него не дождешься… живого!»

«Давай, Гвидулла, – продолжал старик, – чеши языком, чеши. Что привело тебя, внучок? Если ты действительно болен, разрешаю тебе проконсультироваться с врачом. Но прежде, где болит-то?»

«В груди».

«Понятно! Ты простудился. Делай, как я, пей огуречник: стоит не дорого и эффективен. Подсласти его медом, самую малость. Хочешь, Гвидулла отсыплет тебе немного огуречника и даст с собой баночку меда?»

«Спасибо, дедушка».

«Отказываешься? А вот и зря: врач ничего лучшего не пропишет. Гвидулла, принеси-ка нам этот огуречник, пусть внучок испробует, что это такое. Сам я пить пока не буду; еще не время. Утром, как встал, выпил, так что следующий мой прием – в полдень. Не стоит злоупотреблять лучшими средствами!»

Маттурино встал со стула и теперь делал вид, что листает лежащую на комоде книгу, чтобы скрыть возрастающую бледность.

«Так вы еще не завтракали, дедушка?» – спросил он.

«Что? Нет, не завтракал. Когда я пью отвар, то не завтракаю. А ты хотел позавтракать со мной?.. Но раз уж ты болен, то не должен быть голоден!»

«О, я вовсе не голоден. Просто хотел поговорить».

«Поговорить! С каких это пор нужно есть, чтобы поговорить. И потом, о чем поговорить? Слушай, Маттурино, расставим все точки над «i», пока здесь нет Гвидуллы. Надеюсь, мой мальчик, ты не полагаешь, что тебе удалось меня провести? Ты болен болезнью лисицы, которой хотелось бы загрызть курочку! Так вот, внучок, если ты рассчитывал добыть эту курочку с моей помощью, то ты сильно просчитался. Деньги я тебе даю в начале каждого месяца; сегодня 17-е, так что если ты поиздержался, затяни пояс потуже! От меня ты не получишь ни байока! Когда меня не станет, делай что хочешь. Можешь хоть за год потратить все то, что я с таким трудом копил всю свою жизнь. А пока заруби себе на носу: ты не получишь ни байоком больше того, чем я назначил тебе на содержание! Ни байоком!»

Старый Джилло Польятти в ярости топнул ногой. Вернулась Гвидулла, неся на подносе чашку отвара.

«Что случилось?» – спросила она.

«Ничего», – ответил старик сухим тоном.

«Ничего», – повторил Маттурино глухим голосом.

И, дрожащей рукой, он взял чашку настоя, который предложила ему кормилица.

В этот момент во входную дверь громко постучали.

«Кого еще принесла неладная?» – сказал Джилло Польятти.

«Это, наверное, булочник», – ответила Гвидулла.

Молоточек стучал не переставая.

«Булочник! – воскликнул старик. – Он что, пьяный, что так молотит! Молоток сломает! Ну, дождется он у меня!»

И в то время как Гвидулла спускалась открыть булочнику – так как это действительно был он, – Джилло Польятти через окно поливал его отборной бранью.

«Скотина! Так ли стучатся в приличные дома? С ума ты сошел, что ли?»

Инцидент длился всего пару минут, но и этой пары минут хватило Маттурино для того, чтобы перелить содержимое флакона в чашку с настоем огуречника.

Вернулась Гвидулла. Не переставая браниться, старик опустился в свое кресло.

«Разбойник! Негодяй! Ах! Какое несчастье, что приходится иметь дело с подобными мерзавцами!»

«Ну, – спросила balia, заметив, что ее ragazzino так и стоит с полной чашкой в руке, – чего не пьешь, малыш?»

Маттурино покачал головой.

«Я попробовал, – ответил он, – но мне как-то не понравилось».

«Ишь, какой разборчивый! – проворчал старик. – Пей давай! Это пойдет тебе на пользу».

«Спасибо, но меня от него мутит».

«Его, видите ли, мутит! Ну что ж, оставь: я сам его выпью… в полдень».

Маттурино вздрогнул, но только и смог вымолвить:

«Прощайте, дедушка».

«Прощай, мой мальчик. И дома сразу же ложись в постель; покой – это все еще лучшее лекарство, когда болен».

Внизу кормилица отвела молодого человека в сторонку.

«Ты хотел немного денег, так ведь?»

«Да».

«И он тебе отказал?»

«Угу».

«Возвращайся вечером, в шесть. Я дам тебе четыре или пять экю, которые смогу достать. И тебе нет необходимости подниматься к нему; я буду ждать тебя на пороге. Ты слушаешь?»

«Да. Спасибо, кормилица. До свидания».

«До свидания, мой мальчик. Как? Ты меня даже не обнимешь? О, да ты весь горишь! В шесть часов, не забудешь?»

«Не забуду!»

Маттурино весь день бродил по улицам, то и дело сверяясь с часами; ожидая и одновременно опасаясь часа, когда можно будет узнать, подействовал ли яд.

Наконец этот час пробил. Внук вернулся к дому деда. И сперва удивился, не обнаружив у дверей кормилицы.

«Сейчас подойдет», – подумал он.

Он прождал пятнадцать, двадцать минут, прохаживаясь взад и вперед. Никого! И ни шума шагов, ни какого-либо движения внутри. К удивлению, в нем добавилась смутная тревога. Почему Гвидулла, которая всегда держит данное слово, на сей раз его нарушила?

В семь часов он решился постучать. Никто не явился. Лишь звонкое эхо в ответ на стук молотка. Может, Гвидулла вышла? Да, она могла пойти за помощью… для умирающего хозяина.

Но если бы она вышла по этой причине, соседи бы знали об этом. А соседи, которые видели, как Маттурино стоит целый час у дома, и у некоторых их которых он даже осведомлялся, не видели кормилицу с утра.

Что до старого Джилло Польятти, то он никогда не покидал свою крепость.

«Наверное, со стариком и служанкой случилось несчастье, – даже не подозревая, как он прав, сказал юноше один торговец. – На вашем месте, синьор Маттурино, я бы вызвал офицера полиции, чтобы тот проник в дом».

Это предложение заставило Маттурино вздрогнуть. Вызвать полицию! И кому – ему!

Тем не менее так и следовало поступить: нужно же было как-то выходить из ситуации!

Разыскали barigello, который приказал некому слесарю открыть дверь. Тот промучился с замками с полчаса, но в конце концов дверь поддалась и barigello, двое сбиров и Маттурино направились в покои старого Джилло.

Поднимаясь по лестнице, отцеубийца держался руками за стену.

«Мужайтесь! – повторяли ему полицейские, принимая его страх за дурное предчувствие. – Мужайтесь, синьор! Возможно, несчастье не столь велико, как вы его себе представляете».

Несчастье оказалось еще более велико, чем его представлял себе Маттурино. И вырвавшийся вскоре у него крик отчаяния – настоящего отчаяния – доказал это.

Старый Джилло Польятти был мертв, безусловно, мертв. Но вместе с ним, рядом с ним умерла и Гвидулла. Как это случилось? По какому фатальному стечению обстоятельств служанка приняла яд, предназначавшийся ее хозяину? Вероятно, настой показался тому не достаточно подслащенным, или скорее больной нашел его переслащенным и, дабы убедить служанку в ее оплошности, заставил бедную женщину сделать пару глотков.

Как бы то ни было, Маттурино принялся рвать на себе волосы при виде безжизненного тела кормилицы. О! За все сокровища мира, за всю любовь – даже мою, он сам мне в этом признался – он бы и на день не сократил жизнь этой доброй и достойной женщины!

И – какое наказание для того, кто верил в божественное вмешательство! – убил ее он! Убил, убивая другого!

Маттурино плакал горючими слезами, но большая их часть была отнесена на счет горя, вызванного внезапной потерей деда.

Столь благополучно предупрежденная общественным мнением, полиция, не подозревая злого умысла, даже не стала проводить расследование.

Двое внезапно умерших стариков. То, в общем-то, был факт обычный, если не ординарный.

После того как были соблюдены все установленные законом формальности, Маттурино Польятти вступил во владение имуществом деда. Имуществом ликвидным: все свое состояние старый Джилло держал наличными, у себя в погребе. Сто тысяч цехинов. Его репутация толстосума не была преувеличенной.

Уже на следующий день после двойных похорон Маттурино явился ко мне – рассказать о случившемся. Я изобразила страх и ужас! Но долго ли можно таить злобу против человека, который заканчивает признание в убийстве такими словами: «Я пошел на это ради тебя!»

Я простила. Я простила с тем большей легкостью, что, отказываясь даже дотрагиваться до этого золота, которое, по его словам, пахло кровью его славной кормилицы – на кровь деда ему было наплевать! – Маттурино изъявил желание передать эти деньги в мое полное распоряжение.

В добрый час! О, в тот день, когда мне были переданы сто тысяч цехинов, я была столь нежна с моим любовником, что, утонув в опьяняющем сладострастии, его угрызения совести уменьшились на три четверти.

По взаимному согласию, мы покинули Рим. Ему там было не по себе; я же там скучала. Мы отправились в Милан и сняли чудесную виллу в пригороде, у подножия горы Брианца.

Три месяца пролетели в довольно приятном ничегонеделании. Однако ближе к концу этого срока Маттурино вновь сделался печальным и мрачным. Его совесть вышла из спячки, и моя нежность, которая уже начинала утомляться, ничего не могла с этим поделать.

Приближалась зима. Я намеревалась провести это время года в Милане, выйти в свет; Маттурино был против.

«Что ж, – сказала я ему после нескольких споров на эту тему, – оставайтесь в Брианце; а я поселюсь в городе, где вы будете меня навещать, когда сами того пожелаете».

«Нет, – ответил он, – я не желаю, чтобы вы меня покидали, и вы никогда меня не покинете! Это ради вас я совершил это гнусное преступление, так что будет справедливо, если теперь вы пойдете на небольшую жертву ради меня!»

Ха! Пока у меня не было ста тысяч цехинов, я еще могла смириться с тем, что Маттурино возлагает на меня ответственность, пусть и относительную, за свои поступки, но теперь, обладая этой суммой, я мыслила иначе. Он меня раздражал, этот человек, с его вечными упреками!

Глупец, если подумать!.. Дурачок, не только убежденный в том, что существует Бог отмщения, который рано или поздно наказывает виновных, но и изводимый видениями, фантазмами.

Зачастую ночью он начинал метаться по кровати, издавая крики ужаса. Днем, забывая, что слуги видят и слышат его, он предавался тысячам сумасбродств, внезапно бледнея и трясясь всеми членами, потому что ему являлся призрак-мститель его кормилицы или деда.

Впрочем, вскоре его беспрестанные и компрометирующие страхи закончились: в одну из ночей его камердинер нашел его мертвым в постели.

– А от этого вы как избавились? – спросила Екатерина.

– Честно говоря, точно уже и не помню, – ответила Тофана. – Кажется, это был какой-то фрукт… да, персик, который Маттурино Польятти съел за ужином.

Это «кажется», произнесенное Великой Отравительницей беззаботным тоном, вызвало у королевы-матери улыбку.

– Ну, а после? – спросила она.

Елена Тофана продолжала:

– Богатая, независимая, я вела веселую и широкую жизнь в Милане. Мой дворец – восхитительный дворец, который я сняла на Пьяцца дель Дуомо – был местом встреч самых красивых женщин и самых богатых синьоров всего герцогства. Блеском моих балов, великолепием моих приемов восторгался весь местный бомонд!

Я пропущу несколько галантных, но не имевших последствий приключений того времени, и вовсе не потому, что не встречала мужчин, расположенных глубоко мной увлечься – некоторые доходили до того, что готовы были взять меня в жены, а потому, что никто из них меня не прельстил… по крайней мере, в качестве серьезного любовника. Я была капризна и не признавала долгих связей. Мой час любить тогда еще не пробил.

Некто маркиз Жерарди, которому, как и прочим, я дала отставку после полутора десятка интимных свиданий, не пожелал с ней смириться. Он заявлял, что безумно любит меня; я принадлежу ему, и он никогда со мной не расстанется.

Я лишь посмеялась над этими самоуверенными притязаниями, которые были высказаны мне тет-а-тет. Но когда после одного из пышных обедов, где я совершенно не обращала на него внимания, Жерарди, в присутствии кучи гостей вновь обрушил на меня град уже набивших оскомину упреков, я, выйдя из себя, выкрикнула:

«Да избавьте же меня наконец от этого надоеды и глупца, кто-нибудь!»

«Если позволите, синьора, это сделаю я», – произнес чей-то голос.

То был голос шевалье Асканио Гаргальо, лишь недавно прибывшего в Милан в поисках приключений и всего несколько дней назад вошедшего в круг моих обожателей.

«Охотно, шевалье, – ответила я. – Убейте синьора Жерарди, и я буду вашей».

Гаргальо заколол Жерарди на дуэли. В тот же вечер, верная своему обещанию, я отплатила моему освободителю десятками поцелуев.

Он был весьма уродлив, этот шевалье Гаргальо, но уродливостью довольно своеобразной. К тому же он был умен и имел дурные наклонности. Он меня забавлял: я держала его рядом собой около месяца. Но в одно прекрасное утро я дала ему понять, что он волен искать новую любовь; я же, со своей стороны, желаю обрести полную свободу.

Он выслушал меня, не выразив не малейшего неудовольствия. Лишь когда я закончила, он подошел к кровати, на которой я отдыхала.

«Так это решено, моя дорогая Елена, и я вам надоел?»

«Всему есть свой предел, мой дорогой Асканио».

«Увы!»

Он вздохнул.

«Жаль! Мне с вами было так хорошо! Вы так прекрасны! Но раз уж вы настаиваете… Тому, кто наказал маркиза Жерарди за нелепое упрямство, не пристало выставлять себя на посмешище. Прощайте, моя дорогая».

Он поцеловал мою руку с печальным видом и вышел. Чтобы вскоре вернуться, но уже не грустным, а серьезным, степенным, почти церемонным.

«В чем дело? – спросила я удивленно. – Вы что-то забыли, шевалье?»

«Вовсе нет».

И, отвесив мне глубокий поклон, Асканио продолжал:

«Illustrissima signora [23]Многоуважаемая синьора (ит.).
, вы прогнали любовника – любовник ушел и больше не вернется! Сейчас перед вами мужчина, который просит вас уделить ему пару минут для одной крайне выгодной сделки, которую он намерен вам предложить».

«Сделки? Это еще что означает? Я не занимаюсь никакими сделками!»

«Если прежде и не занимались, то вскоре займетесь, синьора. Всему есть не только предел, но и начало. И сделками, как я уже сказал, крайне выгодными, раз уж я собираюсь стать вашим подручным».

«Моим подручным? Но в чем?»

«Именно об этом я и буду честь вам сейчас поведать».

«Поведать быстро, я надеюсь? Мне уже нужно уходить. Вы ведь не собираетесь, под видом шутки, по меньшей мере, сомнительного свойства, удерживать меня здесь насильно?»

«Насильно!.. О, синьора! Какое выражение! Насильно! Но если он вам так сильно сейчас докучает, только прикажите – и мужчина удалится так же, как и любовник, сию же минуту! Разве что он еще возвратится, так как он должен с вами переговорить. Это жизненно необходимо. И он с вами обязательно переговорит».

Невольно я почувствовала, что склонна подчиниться Асканио Гаргальо. Под напускной степенностью его тона я узрела нечто действительно серьезное, возможно, даже угрожающее.

«Я вас слушаю, – произнесла я. – Говорите».

«Благодарю. Я беден, но хочу стать богатым. С этой целью я разработал грандиозный план. В двух словах он таков: в Милане имеется порядка сотни юношей из богатых семей – по всей же Италии таких наберется около тысячи, и это еще по самым скромным прикидкам, которые только и ждут, когда их отец, мать, дядя, тетя или еще какой-нибудь родственник усопнет и они получат наследство, и которые ради приближения этого долгожданного момента без раздумий уступят более или менее значительную часть этих денег, особенно если будут знать, что сами они ничем не рискуют. Так вот: я решил, при поддержке нескольких друзей – и, главным образом, вашей, синьора, поддержке – стать тем, кто будет помогать этим достойным людям вступать во владение имуществом, которое им так не терпится заполучить».

«При моей поддержке? С какой стати мне вас поддерживать? – вопросила я, взволнованная схожестью слов Гаргальо с теми, что я так часто слышала – по этому же поводу – от Себастьяно Гритти. – Почему вы думаете, что я стану помогать вам в этих преступлениях, так как, очевидно, именно преступным путем вы намереваетесь «приближать» вступление этих юношей в права наследства?»

Отвечая на мой вопрос вопросом своим, Асканио Гаргальо холодно промолвил, вытащив из кармана записную книжку:

«Вы позволите мне, синьора, зачитать вам некоторые наблюдения, которые были сделаны вашим покорным слугой в отношении самых примечательных ваших слов и жестов за последние лет десять?»

«Прошу вас», – ответила я, с трудом сохранив невозмутимый вид.

Шевалье начал быстро читать заметки, изложенные примерно в таком виде:

«В 1541 году Елена Тофана, дочь бедного неаполитанского рыбака, которой на тот момент не исполнилось и десяти лет, повстречала некого Себастьяно Гритти, венецианца, по слухам, объявленного вне закона и нашедшего прибежище в Неаполе, который проникся к этой девочке глубокой симпатией и взялся дать ей образование. Он принимал ее в своем доме на Монте Кальварио, где на протяжении с поистине отеческой заботой обучал различным наукам.

Год 1545-й. Девочка выросла в привлекательную девушку. У нее появляется любовник, рыбак, некто Маттео Руццини, вследствие чего Елена забрасывает учебу. Но Маттео Руццини решает расстаться с Еленой Тофаной, намереваясь жениться на другой девушке – Флавии Клавоне.

Елена Тофана возвращается к Себастьяно Гритти.

Маттео Руццини и Флавия Клавоне играют свадьбу.

В день бракосочетания они умирают; умирают вместе со всеми своими родственниками в результате отравления, как показал врач, вызванный констатировать смерть, ядовитыми грибами.

Проходит три с половиной года после этой трагедии… Все эти три с половиной года Елена Тофана усердно грызет камень науки под началом Себастьяно Гритти.

Но Гритти умирает от внезапного апоплексического удара. Через несколько дней Елена Тофана украдкой покидает Неаполь для того, чтобы объявиться уже в Риме. Пять месяцев она живет там, ни с кем не заводя близких отношений, на то золото, которое оставил ей Себастьяно Гритти, прежде чем отошел в мир иной.

Но это золото подходит к концу. В числе прочих воздыхателей за Еленой Тофаной ухаживает некто Маттурино Польятти, единственный наследник своего деда, старого торговца чётками, человека необычайно богатого и не менее скупого, чье состояние оценивается в сто тысяч цехинов наличными.

Однажды ночью Елена Тофана принимает Маттурино Польятти у себя. На следующий день дед последнего внезапно умирает вместе со своей служанкой.

Маттурино наследует сто тысяч цехинов.

Проходит три месяца. Маттурино Польятти мрачен; его мучают угрызения совести. Елена Тофана желает на зиму переехать в Милан; Маттурино, которому не по душе светская жизнь, желает остаться в деревне.

Маттурино Польятти скоропостижно умирает. Заполучив деньги усопшего, Елена Тофана перебирается в Милан».

– Ваше величество понимает, сколь ужасный эффект произвело на меня чтение этих заметок? Тем не менее я позволила шевалье дочитать их до конца, ни разу его не перебив, но когда он закончил, воскликнула:

«Но кто вы такой, Асканио Гаргальо?»

Он поклонился.

«Я же уже сказал вам это, синьора, – ответил он. – Бедняк, который желает стать богачом и который рассчитывает, что благодаря вам и вашим знаниям его мечты сбудутся».

Я ужасно побледнела.

«Ну же, мой дорогой друг, – продолжал шевалье сердечным тоном, – возьмите себя в руки. Что вас так пугает?»

«Как вы узнали… все, что знаете?»

«Желая это узнать, только и всего».

«Вы были знакомы с Себастьяно Гритти?»

«Ни с одной из персон, перечисленных в этом историческом резюме, я знаком не был».

«Но тогда кто вам сказал?»

«Я задавал вопросы; наводил справки в Неаполе, Риме, Брианце, здесь. О, не волнуйтесь! Никто и нигде вас не подозревает!»

«За исключением вас?»

«Обо мне можете не беспокоиться. Именно потому, что у меня есть даже не подозрение, а уверенность в том, что вы способны на все, моя красавица, я заранее готов выразить вам свою признательность».

«Признательность!..»

«Разумеется. Так как, благодаря нашему союзу вскоре я буду купаться в золоте».

«Так этот союз – отнюдь не выдумка?»

«Вот те на!.. Выдумка!.. Вам нужно немедленное доказательство его реальности? Так слушайте.

Промотав за пять лет все доставшиеся ему от отца деньги, лишившись родового имения, граф Винченцо Пинтакунда теперь положил глаз на состояние своего дядюшки. К сожалению, у этого дядюшки есть жена и дети. Если только не вмешается Провидение, Винченцо и думать не стоит о том, чтобы прибрать наследство к рукам.

Почему бы нам, моя дорогая Елена, не сыграть роль этого Провидения, которого он так ждет? Даю слово, что лично вы получите десять тысяч цехинов из состояния маркиза Амброзио Пинтакунды».

«Но вам ведь понадобятся сообщники для достижения вашей цели…»

«Разве я не говорил вам, что у меня есть друзья, готовые действовать по первому моему слову?»

«И эти друзья узнают…»

«Будьте спокойны: эти друзья узнают лишь то, что я соизволю им сообщить. Я нашел вас… как находят сокровище; я догадался, что Себастьяно Гритти, этот ссыльный венецианец, достиг великих высот в искусстве убивать, и что вы стали его достойной ученицей и соперницей. Я не настолько глуп, чтобы скомпрометировать эту тайну, доверив ее даже друзьям. Благодаря вашим талантам – а их я ценю очень высоко, – вы станете душой этого союза, душой загадочной; я буду его головой, головой, в которой зреют планы; все прочие – его руками, которые выполняют то, что им приказано. Вам будет отходить треть всего дохода; такую же долю буду забирать себе я; оставшиеся деньги станут делить между собой наши помощники, и, поверьте мне, им не на что будет жаловаться. Ну, что думаете? Не приступить ли нам сейчас же к обсуждению наших действий? Граф Винченцо готов; мне осталось лишь договориться с ним о конкретной цифре нашей прибыли. А за ним последуют другие, десятки других… Повторяю вам, моя дорогая: мы напали на золотое дно, и едва мы начнем его беспардонно разрабатывать, как нам станут доступны любые удовольствия!»

Я протянула Асканио Гаргальо руку.

«Я согласна. Но почему вы только сейчас решили обсудить это со мной?»

Он улыбнулся.

«Будучи вашим любовником, я не хотел вас пугать», – сказал он.

«А сейчас?»

«А сейчас, когда мы лишь друзья, как человек деловой, я предпочитаю уже не церемониться».

Граф Винченцо дал свое согласие на начало операции. Морально – в подобного рода сделках Асканио Гаргальо на подписании контрактов не настаивал. Он был убежден, что подобные требования в девяти случаях из десяти вынудят заинтересованных лиц прервать переговоры.

Оставалось лишь поразмыслить над тем, как все провернуть. Выяснив у Гаргальо привычки маркиза Пинтакунды и его семьи, я приняла соответствующие меры.

Самолюбие всегда подталкивало меня к использованию различных методов уничтожения.

Маркиз Пинтакунда, его жена и дети, которых было четверо – двое сыновей и две дочери, – были людьми в высшей степени набожными. По воскресеньям все вместе они ходили в собор слушать мессу. Кроме того, первого числа каждого месяца, в полночь, они в обязательном порядке присутствовали в личной часовне, выстроенной в их дворце и обслуживаемой дьяконом храма Святого Александра, на поминальной службе в честь одного из их предков, свято почившего во времена Крестовых походов в Палестине.

Скорее по расчету, нежели из чувства долга, обычно бывал на этой церемонии и граф Винченцо; но 1 сентября 1550 года, по совету Гаргальо, он от нее уклонился.

Месса длилась два часа, ни больше, ни меньше, и на протяжении всего этого времени, как если бы во дворце маркиза находился сам великий герцог, слуги получали приказ ни в коем случае не отвлекать хозяина и его семью от их молитв.

Итак, было 1 сентября 1550 года. За несколько минут до полуночи Амброзио Пинтакунда, его жена Радегонда, сыновья Систо и Тациано, дочери Олива и Текла вошли в часовню, ярко освещенную пятьюдесятью свечами, и заняли места на своих креслах – маркиз с супругой – в первом ряду; позади них – дочери, семнадцати и шестнадцати лет от роду, и наконец за сестрами, Систо, которому шел двадцатый год, и Тациано, совсем еще ребенок.

Полночь. В сопровождении мальчика из церковного хора появился дьякон. Служба началась. По прошествии четверти часа Текла шепнула Оливе:

«Сестра, у меня что-то кружится голова…»

«И у меня тоже, – ответила Олива. – И дышать тяжело».

Заметив, что девушки о чем-то переговариваются, Систо наклонился к ним и спросил:

«Что-то не так?»

«Мы плохо себя чувствуем».

«И я тоже. Едва могу дышать. Сообщить о вашем состоянии отцу и матери?»

«О, нет, брат мой! Вы же знаете, что они запрещают нам их беспокоить во время молитвы».

«Ладно».

Систо откинулся на спинку кресла рядом с младшим братом, который, казалось, задремал. Тем временем маркиза прошептала супругу:

«Вы не находите, мой друг, что сегодня здесь очень душно, и ладаном пахнет сильнее, чем обычно?»

«Замолчите, сударыня, – ответил маркиз. – Время ли думать о нас, когда священник молит Господа об успокоении души нашего высокочтимого предка, знаменитого Массимино-Джулио-Фабиано-Бениньо Пинтакунды!»

Маркиза умолкла. Вслед за недомоганием наступило оцепенение, в котором не было ничего мучительного: ей показалось, что она погружается в сон, сладкий сон. Мутным взором она окинула сыновей и дочерей: все были неподвижны; закрыв глаза, они поникли головами в свои молитвословы.

Даже священник, преклонивший колени на ступени алтаря, рядом с мальчиком, из хора не шевелился.

Маркиза закрыла глаза. Глаза ее супруга закрылись еще пару минут назад.

В три часа утра, когда, удивленные столь продолжительной службой, слуги замка Пинтакунды осмелились войти в часовню, в ней не оказалось ни единого живого существа.

Маркиз, его жена, их сыновья и дочери, дьякон и мальчик из церковного хора – все они были мертвы, все!

Их убили аромат ладана и испарения, шедшие от свечей, которые прошли через мои руки и которые я отравила!

 

Глава V. Конец истории Тофаны. – Преступление во имя любви

Екатерина одобрительно кивнула – не без некоторой иронии.

– Умерли, слушая мессу! – сказала она. – Этим людям, графиня, поистине грех на вас жаловаться, так как для меня нет сомнения, что, уйдя из жизни с молитвой, они определенно попали прямиком в рай! А граф Винченцо, полагаю, унаследовал все их состояние?

– Да, унаследовал.

– А вам достались десять тысяч цехинов?

– Да, госпожа. Граф обещал Гаргальо тридцать тысяч – столько тот от него и получил.

– И ваш союз с Гаргальо продолжился?

– Он длился пять лет.

– И за все эти годы ни один из наследников – получивший свое наследство благодаря вам, разумеется, – не отказался платить?

– Ни один.

– А еще говорят, что итальянцам недостает лояльности!

– О, возможно, была и другая причина, по которой наши должники предпочитали свой долг не оспаривать.

– И какая же?

– Гаргальо предупреждал их, что, в случае, если они нас обманут, мы отравим уже их самих.

– Справедливо! И более чем кто-либо другой убежденные в вашем могуществе, они предпочитали соблюдать соглашение, чем рисковать присоединиться в могиле к тем, кого, по их просьбе, вы туда уже отправили. Что стало с Гаргальо? Он еще жив?

– Нет, госпожа. Хотите знать, как он умер? В последние годы он не знал меры ни в чем и постепенно начал спиваться. А когда он был пьян, у него развязывался язык. Он много раз клялся мне, что избавится от этой пагубной привычки, но все его обещания оказывались пустыми… Из-за его пьяных разглагольствований мне пришлось последовательно покинуть Геную, Турин, Ливорно, где меня уже начали называть Отравительницей, пока однажды, во время обеда с моим оруженосцем, Орио, у него не случился инсульт.

– Ха-ха!.. Для человека неглупого этот парень поступил весьма неосмотрительно, сев трапезничать с вашим оруженосцем… Но перейдем к вашей последней истории, графиня. Истории вашей любви, истории вашего материнства… Если позволите, прежде я выпью воды, чистой воды – ваши яды возбуждают во мне жажду!

Екатерина, конечно же, шутила, но Тофана к этой шутке осталась совершенно безучастной. Она подала королеве-матери то, что та требовала – воду из графина, которую пила сама.

Королева осушила стакан за пару глотков, а затем сказала:

– Вот теперь можете начинать. И, повторюсь, все, что вы рассказываете, мне очень интересно, потому что это так занимательно!.. Вы, оказывается, женщина весьма решительная, Елена Тофана!

– Прежде всего, я – слуга вашего величества! – ответила смиренным тоном Великая Отравительница.

С минуту она помолчала, а затем, собравшись с мыслями, продолжила:

– С шевалье Конрадом де Верлем я познакомилась в Венеции, в 1558 году.

– Конрад де Верль! – произнесла Екатерина Медичи. – Это имя кажется мне знакомым. Уж не входил ли этот Конрад де Верль в группу французских дворян, посланных королем Генрихом II, моим супругом, с частной миссией к дожу Лорану Приули?

– Да, госпожа. Конрад де Верль был кузеном барона де Ла Мюра, главы королевского посольства.

– Ну разумеется! Этого несчастного барона де Ла Мюра, которого этот мерзавец барон дез Адре недавно убил вместе со всей его семьей и гостями в отместку за старую обиду. Но продолжайте…

– Обо мне тогда уже по всей Италии ходила дурная слава. Ради спокойной жизни в Венеции, где, кстати, мне покровительствовал один из членов Совета Десяти, которому я некогда оказала весьма значительную услугу…

– А! Так вы оказывали услуги даже членам Совета Десяти?

– Я оказывала услуги как самым могущественным, так и самым безвестным людям по всей Италии, госпожа.

– И вас там так ненавидят! Неблагодарные!.. Но мы отвлеклись.

– Ради спокойной жизни в Венеции я сменила имя: меня звали маркиза Сперино. Под этим именем я и сблизилась с Конрадом де Верлем. Сначала эта связь имела для меня те же приятности, что и предыдущие, но Конрад был так мил, обходителен, остроумен, что то, что я считала прихотью, стало страстью, жгучей, непреодолимой страстью…

Конрад меня обожал. По крайней мере, он так говорил, и у меня не было причин ему не верить. Увы! Почему так должно было случиться, что посреди нашего счастья возник злой гений в виде соперницы, и оно вдруг разрушилось?

Напротив дворца, который я снимала у большого канала, жила одна куртизанка по имени Пезара. Из своего окна в любое время дня и ночи эта Пезара могла наблюдать, как Конрад де Верль входит ко мне.

Он был молод и привлекателен; она узнала, что он богат, и решила у меня его похитить. Однажды вечером на площади Сан-Марко к Конраду подошла некая дуэнья и попросила его проследовать к гондоле, где, как она выразилась, его ждет очаровательное приключение.

Он был француз, охочий до всего нового, романтичного; он последовал за дуэньей, которая привела его к Пезаре. О, она сразу перешла к делу!

«Я люблю тебя, – сказала она. – Люби же и ты меня!»

Пезара была очень красива; возможно, Конрад не решился категорично высказаться против такого предложения. Так или иначе, боязнь оскорбить мои чувства возобладала над тягой к наслаждению.

«Простите, моя дорогая, – ответил он, – но вы несколько опоздали. Я больше не принадлежу себе».

«Я знаю, – сказала Пезара. – Вы – любовник маркизы Сперино, и ваша связь длится около двух месяцев. Не чересчур ли долго?»

«Возможно, для вас и чересчур, но не для меня».

«Подарите мне ночь, всего одну!»

«Ни единого часа!»

«Это ваше последнее слово, мой дорогой?»

И за счет ловкого движения, всего лишь распустив тесьму на платье – позднее дуэнья мне все рассказала в деталях, – Пезара предстала перед молодым атташе посольства практически обнаженной.

А тело, следует заметить, у нее было просто восхитительное!

Но Конрад по натуре своей был человеком тонким и деликатным. Бесстыдный поступок куртизанки не распылил, а охладил его желание.

«Последнее! – промолвил он брезгливо. – Извольте приказать, синьора, чтоб меня отвезли обратно, на площадь Сан-Марко».

Пезара прикусила губу.

Через несколько минут Конрад ступил на traguetto [25]Пристань, от которой отчаливают гондолы (ит.).
и удалился, сухо бросив: «Прощайте, синьора!»

Вне себя от гнева, синьора вернулась в свой дворец. Она пылала яростью как к тому мужчине, который ею пренебрег, так и к той женщине, ради любви к которой этот мужчина ею пожертвовал. Как отомстить им обоим? Как раз над этим она и ломала голову, когда объявили о приходе одного из ее поклонников, Мингоцци.

Невероятно богатый, но не менее безобразный, горбатый и злобный, Мингоцци вот уже полтора месяца тщетно ухаживал за Пезарой; она никак не могла решиться, даже за все его золото, на то, чтобы отдаться этому уроду.

Но этот урод был могуществен, и не только по своему богатству, но и по своим связям. Он знал в Венеции всех; не было ни одного секрета – касалось ли то людей благородных или же самых недостойных, которым бы он не обладал.

«Мингоцци, – сказала ему Пезара без лишних слов, – я ненавижу маркизу Сперино, мою соседку. Дайте мне средство, надежное средство ей навредить, и завтра же я буду вашей».

У горбуна загорелись глаза.

«Договорились! – ответил он. – Только, чур, играем в открытую. Почему вы ненавидите маркизу Сперино?»

«Потому, что люблю ее любовника».

«Ага! Ее любовника, шевалье Конрада де Верля, атташе посольства Франции при нашем светлейшем доже. Что ж, мы дадим вам верное средство, которое отдалит шевалье Конрада де Верля от его любовницы; это несложно! Случай тому благоприятствует. Тем не менее я должен предупредить вас, моя красавица, что, затевая подобную игру, вы, возможно, подвергаете себя серьезной опасности. Маркиза без ума от шевалье!»

«Лишний повод их разлучить!»

«Будь по-вашему! Но если она узнает, что это вы их разлучили, она вас накажет».

Пезара пожала плечами.

«Я ее не боюсь».

«Гм!.. Так вы решились?»

«На все!»

«Хорошо! Тогда вы сейчас напишете Конраду де Верлю то, что я продиктую».

Пезара села за стол, и Мингоцци начал диктовать:

«Шевалье,

Речь идет о вашей чести.

Завтра вечером, в восемь часов, приходите к Паглийскому мосту. Там вас будет ожидать гондола с красным фонарем, и в этой гондоле – человек, у которого есть для вас важнейшая информация.

Речь идет о вашей чести».

Куртизанка закончила писать.

Несмотря на уверенный вид Мингоцци, ее раздирали сомнения.

«Но что это за важнейшая информация?» – спросила она.

«Поцелуйте меня, – ответил горбун, – и одним словом, одним именем – настоящим именем маркизы Сперино – я дам вам понять ее ценность».

«А! Так маркиза Сперино – вовсе не маркиза Сперино? Ну и дела! Да одно это уже… Вот ваш поцелуй!»

И розовые губки куртизанки ткнулись в фиолетовые уста горбуна.

«Ну а дальше?» – спросила она.

Горбун прошептал слово, всего одно, но и его оказалось достаточно, чтобы физиономия его слушательницы вытянулась от изумления.

Мингоцци это заметил и немного насмешливо спросил:

«Ну как, еще не отказались от своего замысла, моя дорогая?»

«И не подумаю!» – ответила Пезара.

– На следующий день, как, впрочем, и в предыдущие несколько суток, я нехорошо себя чувствовала и не могла найти этому объяснения. Я испытывала желание одновременно и плакать, и смеяться. Постоянно хотелось есть. Приступы беспричинного беспокойства сменялись взрывами безудержной радости, столь же беспричинной. Я с нетерпением ждала Конрада, зная, что, когда он окажется рядом, все мои страдания пройдут, но он в тот вечер сильно задерживался. Девять часов… Половина десятого… Я начала беспокоиться.

Ах, его шаги! Шум его шагов, наконец-то!.. Я встала, чтобы побежать ему навстречу…

Сердце так кольнуло, что я вынуждена была вновь опуститься в кресло.

То было предупреждение. Моя пытка начиналась.

Он вошел, и я тотчас же заметила, что он смертельно бледен.

«Что с вами, мой друг? – воскликнула я. – Что случилось? Вас что-то расстроило?»

Безмолвный, он стоял напротив и пристально смотрел мне в глаза.

«Да ответьте же, Конрад! Почему вы так бледны? И сядьте же наконец рядом со мной, обнимите меня!»

Моя рука искала его руку, но он отстранился и ледяным голосом произнес резко:

«Вы знакомы с Тофаной, маркиза?»

Я вздрогнула. О, с этого мгновения у меня не осталось и тени сомнения! Конрад знал. Ему сообщили, кто я. Машинально, тем не менее, я еще боролась против этого убеждения.

«Нет», – ответила я.

Он продолжал тем же тоном:

«А, так вы с ней не знакомы? Однако же вы говорили, что много путешествовали? Это так, но… По крайней мере, вы слышали об этой ужасной женщине?»

«Да, слышала».

«Вы разделяете той всеобщий ужас, что она внушает?»

«Да».

«Тогда вам будет приятно узнать одну новость, касающуюся ее, которая ходит со вчерашнего вечера по Венеции. Будучи до сих пор не в силах поймать эту гнусную Отравительницу, которой покровительствуют люди, не менее мерзкие, чем она сама, и наказать ее по заслугам, возмущенные неаполитанцы нанесли удар по тем, кого она любит… если она вообще способна любить кого бы то ни было».

«Что вы хотите этим сказать?» – пробормотала я.

«Вы не понимаете? Елена Тофана – уроженка Неаполя, где ее семья… Ха-ха!.. У этого есть даже семья… Похоже, она даже заботилась о близких, посылая им обагренное кровью невинно убиенных ею золото… Так вот: теперь в подобных посылках нет нужды. Жители Неаполя, которым было стыдно, что среди них живут родственники этого чудовища, убили ее отца и брата, и лишь ее матери, которую подобрали монахи, удалось уцелеть. Разве это не счастливая новость, а? Вот уж поплачет та, которая принесла столько горя людям!.. Но что это? Похоже, и вы плачете, маркиза? С чего бы?»

«Вы ошибаетесь, мой друг: я не плачу! Я смеюсь… Ха-ха-ха!.. Неаполитанцы убили отца и брата Тофаны!.. Ха-ха-ха!.. Славные неаполитанцы!.. Ха-ха-ха!..»

Должно быть, мой смех был ужасен! Возмутителен!

Смеяться, узнав, что какие-то негодяи убили твоих отца и брата!

Но говорю же: я любила Конрада!.. Чтобы попытаться обмануть его относительно моей отвратительной личности, полагаю, я бы смеялась даже тогда, если бы и меня саму убивали, разрывали на части, сжигали заживо!

Тщетные усилия! Мне не удалось обмануть любовника. Напротив, моя веселость, мотив которой он, конечно, не понял, привела его в ужас.

«Довольно! – промолвил он с властным жестом. – Покончим с этой недостойной комедией! Я знаю, кто вы: вы и есть Тофана!»

«И что? – ответила я, почувствовав облегчение оттого, что нет больше необходимости лгать. – Да, я Тофана. И что?.. В чем упрекаешь меня ты, Конрад, ты, которому я не причинила никакого вреда? Разве я тебя не люблю? Тебе нужна моя кровь, вся моя кровь? Можешь ее забрать. Тебе нужно мое золото? Оно твое».

«Твое золото! – в его голосе прозвучали интонации невыразимого ужаса. – Она еще смеет говорить о золоте!.. Золоте, которое накопила».

«Я совершила ошибку! Прости меня!.. Да, я безумна! От моего золота тебя воротит… Но моя кровь… Пролей ее до последней капли, если собираешься меня оставить! Я скорее умру, чем буду знать, что ты принадлежишь другой!»

«Тем не менее именно так оно и будет, клянусь вам, и в самое ближайшее время!.. Я намерен немедленно стереть следы ваших ласк, которые теперь представляются мне грязными пятнами, в объятиях первой же встречной!.. Я был любовником Тофаны!.. О, любовником Тофаны!.. Демона!..»

«Но разве для тебя, для тебя одного, этот демон не был и всегда будет лишь женщиной? Женщиной, которая любит тебя, которая тебя боготворит! Хочешь, я буду тебе не просто любовницей? Хочешь, я стану твой служанкой… рабыней… собакой… всем! Я стану для тебя всем, чем ты прикажешь мне быть! Ты сможешь ходить по мне, и я не буду жаловаться! Сможешь бить меня – и я буду улыбаться! Но умоляю тебя, Конрад, умоляю: не оставляй меня!»

Я ползала у него в ногах.

«Прощайте!» – сказал он.

«Конрад!.. Ради всего, что тебе дорого…»

«Прощайте!»

«Если тебе тяжело видеться со мной ежедневно… что ж, мы можем видеться всего два раза в неделю… Один раз!..»

«Прощайте!»

«О, всего один раз! Я поселюсь в какой-нибудь глуши, где никто тебя не увидит!»

«Прощайте!»

«Нет! Нет! Нет! Не говори мне – «прощайте!» Скажи, что ты вернешься. Если ты меня больше не любишь, позволь хоть мне любить тебя!»

«Прощайте!.. О, презренная, которой только что сообщили, что из ненависти к ней убили ее отца и брата, и которая способна оплакивать лишь потерянную любовь!.. Довольно, Елена Тофана! Позвольте же мне уйти. Разве вы не видите, что мне противны уже одни ваши прикосновения?»

«Конрад!.. Смилуйся!..»

«Единственная милость, которую я могу вам оказать, это забыть о том, что я имел несчастье вас знать. И я забуду».

«Конрад!..»

Он резко меня оттолкнул; он уходил… Я бросилась к нему, вцепилась в одежду и, глядя прямо в его глаза, прошептала:

«Хотя бы уезжай отсюда, из Венеции! Чтобы я больше тебя не видела! Чтобы не знала, что ты принадлежишь другой! Ты оставляешь мне отчаяние, избавь же меня от ревности!»

Он пожал плечами.

«Я ужинаю у Пезары, вашей соседки».

И он удалился.

«У Пезары!.. Так это Пезара донесла ему, кто я такая!..»

И он собирается провести ночь с этой женщиной!.. О!..

Если я была низкой, то каким же был он? Через окно я видела, как он вошел во дворец этой куртизанки. Он пробыл там всю ночь. Всю ночь я простояла на балконе, прислушиваясь – прислушиваясь душой! – к их поцелуям.

Утром я была уже совершенно спокойна. Отчаяние ушло, а вместе с ним и весь гнев. В голове вертелась лишь одна мысль:

Конрад де Верль сам того пожелал. Он умрет. Прежде я убивала лишь из ненависти или же из алчности. Теперь я собиралась убить из любви.

Я не шучу: то была для меня последняя любовная радость – думать, что вскоре этот человек, столь часто трепетавший от наслаждения на моей груди, содрогнется от боли в крепких объятиях Смерти. Смерти… моего послушного вассала.

Что до Пезары, то ей тоже предстояло умереть, но особенным образом. Яда для этой мерзавки было бы мало – от яда не страдают!

Я распорядилась насчет отъезда на Кьоджу – один из островков, принадлежащий, как вашему величеству известно, Венеции, – где у меня был загородный домик, резонно решив, что там у меня будет больше свободы для действия.

Именно на Кьоджу ко мне приезжала подкупленная Орио, моим оруженосцем, дуэнья Пезары, которая рассказала, как ее хозяйка, при помощи горбуна Мингоцци, задумала отвадить от меня Конрада де Верля, открыв ему, что маркиза Сперино есть не кто иная, как Елена Тофана, Великая Отравительница.

Мингоцци. Еще одно имя в моем списке приговоренных.

Начала я с Пезары. Конрад де Верль был ее любовником всего одну ночь. Будучи куртизанкой по роду занятий, она могла иметь капризы, но только не любовь.

Уже через день после той ночи она принимала у себя вечером молодого и прекрасного кавалера, прибывшего, по его словам, из Генуи с полными золота карманами.

Но как только двери закрылись, слуги удалились, а она начала раздеваться, чтобы отправиться вместе с этим кавалером в постель, он вдруг сказал ей:

«Можете помолиться, Пезара… если умеете… так как сейчас вы умрете».

Она решила, что он шутит.

«Умереть от удовольствия я всегда согласна!» – ответила она, рассмеявшись.

«Нет, – сказал нанятый мною браво [26]Браво (bravo) – наемный убийца (ит.).
, – нет, вы действительно умрете – от трех ударов вот этого кинжала».

Три – столько я их приказала ему нанести, но так, чтобы дух она испустила лишь с третьим.

«Кто вас нанял?» – спросила Пезара, задрожав всем телом.

«А вы не догадываетесь? – промолвил браво. – Этой ночью – ваша очередь; в следующую умрут шевалье Конрад де Верль и сеньор Мингоцци».

«Ах! – воскликнула куртизанка, застучав зубами. – Так ты принадлежишь Тофане?»

«Вот видите – все-таки догадались. Вы готовы?»

«Пощади меня и можешь забрать себе все, что здесь есть».

Браво вытащил кинжал.

«Я – человек чести, синьора. Мне заплатили за ваше убийство – и я вас убью».

И он вонзил кинжал ей в грудь. Она хотела закричать, но он закрыл ей рот одной рукой, тогда как другая его рука нанесла ей вторую рану. Обливаясь кровью, она повалилась на паркет и закатила глаза, изображая умершую, дабы избежать третьего удара. Но Гамма – так звали браво – был в курсе всех хитростей подобного рода.

«Синьора, – сказал он, склонившись над Пезарой, – у вас было время пожалеть, согласно желанию моей клиентки, о том, что вы увели у нее любовника. Теперь же – умрите».

И он пронзил ей сердце.

Сутки спустя Конрада де Верль настигла, в его комнате, такая же смерть, какой некогда умерла семья маркиза Пинтакунды; Мингоцци убил яд, подсыпанный в дорогое его сердцу кипрское вино его доверенным слугой.

Когда слух об этих смертях распространился по Венеции, я уже покинула Кьоджу и, сопровождаемая Орио и группой надежных людей – мы все переоделись цыганами, – была уже на полпути в Неаполь.

В Неаполь, где я намеревалась разыскать мать.

С тысячами трудностей, но мне все же удалось ее разыскать – в монастыре ордена францисканцев, которые и спасли ее от людского гнева.

Я никогда не была нежным созданием, но когда я увидела эту бедную женщину, которая дала мне жизнь, на глаза мои выступили слезы.

От того ужаса, который вызвало у нее убийство мужа и сына, волосы ее стали совершенно седыми, к тому же она меня едва узнала. Покинуть монастырь она отказывалась, и нам пришлось увезти ее силой.

Через несколько дней мы уже находились в предместье Бергамо, в небольшом домике, где я намеревалась провести всю зиму 1558 года: после пережитых эмоций я чувствовала бесконечную потребность в покое и отдыхе.

Матушка, которой я постаралась обеспечить наилучший уход, постепенно приходила в себя: она уже называла меня по имени и, похоже, была рада тому, что мы воссоединились. Правда, в результате всех этих потрясений она полностью потеряла память. Прошлое для нее больше не существовало; она жила лишь настоящим и будущим.

Мне же, напротив, с каждым днем становилось все хуже и хуже. Но что со мной происходило?

Однажды утром, когда я прогуливалась с мамой по саду, какой-то внутренний толчок заставил меня остановиться. Увидев, как я сложилась вдвое, матушка подхватила меня под руку и подвела к скамье.

«Ну, и чему ты удивляешься, Елена? – промолвила она простодушно. – Твое недомогание вполне естественно, моя дорогая. Ты беременна».

«Беременна!» – воскликнула я.

«Несомненно. Это твой ребеночек шевелится в тебе. И кстати, почему ты не представишь мне своего мужа? Где он? Куда-то уехал?»

«Да-да… Уехал».

И я повторила, обрадовавшись и в то же время ужаснувшись откровению матери:

«Я беременна!.. О!.. И я убила отца моего ребенка!»

По крайней мере, пусть я и принесла Конрада де Верля в жертву своей мести… о которой теперь сожалела… плод нашей любви станет для меня предметом безграничного обожания!

Ребенок! У меня будет ребенок!

О, я не знаю, как выразить, госпожа, что я испытала при этой новости! Я смеялась и в то же время плакала.

Однако чем больше я размышляла, тем скорее проходила эта восторженность.

«Но имеет ли такая презренная мерзавка, как я, право быть матерью? Не предупреждает ли народная ненависть, уничтожив моих родных, меня о судьбе, которую она уготовила любому вышедшему из моего чрева созданию? Моих отца и брата убили – убьют и моего сына или дочь, когда узнают, что у меня есть сын или дочь… Что ж: об этом никто не узнает, так как, ради того, чтобы мой ребенок жил, я порву с ним бесповоротно». Такое решение созрело во мне всего через пять минут после того, как я ощутила первое движение этого ребенка в моей утробе.

До ноября 1558 года – именно в это время мне предстояло рожать – я жила затворницей в своем новом прибежище.

Я разродилась двумя близнецами. Ах! Природа была жестока ко мне в своей щедрости! Она подарила мне двух сыновей, мне, которой нельзя было признать и одного!

Орио уже давно, по моему распоряжению, разыскал в Палаццуоло, небольшой деревушке в окрестностях Бергамо, кормилицу, готовую исполнять свои обязанности, не задавая лишних вопросов.

С Терезой Бокки и ее мужем, бедными пахарями – золота для них я не пожалела, – мы условились, что Марио и Паоло будут жить под их крышей так долго, как это будет возможно.

И она продержали их у себя девять лет; на протяжении девяти лет я позволяла сыновьям жить в полной свободе на свежем воздухе, посреди залитых солнцем полей, как детям простых крестьян. За все эти годы лишь трижды – с закрытым маской лицом, дабы не быть узнанной, – оказываясь в Палаццуоло якобы проездом, я входила в дом Бокки и взглядом и сердцем приветствовала моих сыновей. Моих сыновей, которые подрастали и хорошели. Однако приближался час, когда следовало позаботиться об их образовании, их будущем.

Так случилось, что граф Лоренцано, растратив большую часть состояния жены, Бьянки Альбрицци, подвергался горьким и постоянным нападкам со стороны последней. Она угрожала обо всем рассказать брату, Луиджи Альбрицци, уехавшему в Америку попытать счастья, которого она собиралась вызвать, дабы урезонить мужа.

Граф Лоренцано попросил меня избавить его от этого дамоклова меча, зависшего над его головой. В ответ я выдвинула лишь одно условие: после смерти Бьянки Альбрицци Лоренцано возьмет на себя заботу о моих сыновьях, которых представит в свете в качестве своих племянников, сыновей Андрео Вендрамини, его недавно почившего в Испании брата.

Лоренцано принял это условие тем более охотно, что я обещала ему не только покрывать все расходы, связанные с обучением Марио и Паоло, но и до достижения ими двадцатилетия регулярно пополнять имевший обыкновение часто пустеть кошелек их мнимого дядюшки.

Бьянка Альбрицци умерла, и Марио и Паоло переехали во Флоренцию к графу Лоренцано.

Наделенные редкой сообразительностью и доверенные лучшим учителям, они менее чем за три года приобрели все желаемые знания. Однако я все же немного беспокоилась за их будущее в Италии. Меня часто бросало в дрожь при мысли, что кто-нибудь раскроет тайну их рождения. Мне казалось, во Франции они будут в большей безопасности.

Остальное вашему величеству известно.

– Да, – сказала Екатерина Медичи, – граф Лоренцано приехал в Париж и рассказал мне сначала о вас и ваших выдающихся талантах… которые могли бы мне быть полезными, затем о своих племянниках, для которых он просил моей поддержки. Я приказала Рене вызвать вас в его дом и позволила графу Лоренцано перевезти во Францию его племянников. И вот сегодня все ваши пожелания сбылись, сударыня: Марио и Паоло при французском дворе, где им ничто не угрожает; сами вы можете жить спокойно и счастливо рядом с вашими сыновьями… и вдали от ваших врагов. Вам остается лишь показать себя – служа мне – достойной всего того, чем вы мне обязаны, ради вас же самой и всех тех, кто вам дорог.

– И я готова все сделать, чтобы выразить мою признательность вашему величеству! – воскликнула Тофана. – Ваше величество в этом сомневается?

– Нет. Как я вам уже говорила, я люблю знать, кого я использую; вас я теперь знаю, знаю хорошо и убеждена, что могу доверять вам. Есть в вашей истории одна черта, которая мне особенно нравится, потому что она совпадает с моим собственным взглядом на некоторые вещи. Я прекрасно понимаю, почему вы убили Конрада де Верля, Конрада де Верля, оставившего вас ради другой. Ах! Как вы, должно быть, страдали в ту ночь, которую он провел напротив вашего дворца, с этой Пезарой, – ведь этот человек когда-то любил вас! Но любить… тот, кто вас не любит… тот, кто вас никогда не полюбит… и любит другую… Подобная пытка должна быть отомщена, не так ли, графиня?

Тофана, удивленная, но благоразумно этой своей эмоции никак не проявившая, поклонилась в знак согласия.

Вот оно что! В свои пятьдесят лет королева-мать вновь полюбила! И, конечно же, тот, кто вызвал у нее эту вторую молодость и имел неосторожность пренебречь ею, должен заплатить за свою дерзость дорогую цену!

Екатерина продолжала:

– Как выглядели те свечи, что горели на последней мессе семейства Пинтакунда?

– Они ничем не отличались от обычных свечей, если вы об этом.

– Где был яд?

– В фитиле.

– А, так это посредством сгорания. Значит, вы можете с любыми свечами…

– Достичь того же результата. Разумеется.

– Но что, если, к примеру, в спальне, ложась спать, зажигают всего две свечи?

– Может хватить и двух. Возможно, даже одной. О, после того случая с маркизом Пинтакундой я усовершенствовала мои яды.

– Прекрасно! Сколько вам нужно времени на изготовление двух свечей?

– Чтобы быть абсолютно уверенной в их эффективности, два дня.

– Хорошо. Послезавтра, в это же время, Пациано зайдет за ними. До свидания, графиня.

– Низко кланяюсь вашему величеству и еще раз благодарю вас за проявленную ко мне доброту.

Садясь в карету, королева-мать бормотала себе под нос:

– И все равно, эта Елена Тофана – мерзкое создание! Боже мой, столько убийств!.. Столько ужасов!..

Тофана же, оставшись одна, говорила себе:

– Это ж надо!.. Любить в пятьдесят лет!.. Любить так сильно, чтобы быть готовой пойти на убийство!.. Определенно, королева Екатерина Медичи, эта злобная старуха, сошла с ума!

 

Глава VI. Как Зигомала вынудил маркиза Альбрицци и шевалье Базаччо присутствовать при одном любопытном опыте

В этот же день, ближе к полудню, граф Лоренцано явился на улицу Старых Августинцев, в особняк д'Аджасета.

Читатель, конечно же, не забыл, что накануне Луиджи Альбрицци обещал зятю свести его с неким доктором, который, будучи более сведущим в медицине, нежели мэтр Амбруаз Паре, личный врач Карла IX, излечил бы графа от поразившей его странной болезни.

Дом д’Аджасета являл собой восхитительное жилище, особенно с тех пор, как в нем поселились маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо. Мебель, драпировка, ковры – все в нем было ослепительно роскошным.

В коридорах толпилась целая армия слуг и пажей, готовых явиться на первый же зов хозяев. Во дворе, под навесом, держалась группа вооруженных людей, коими командовал оруженосец Скарпаньино. В общем, всяк входящий в этот дом, чувствовал себя скорее гостем какого-нибудь принца, нежели обычных вельмож.

Альбрицци находился в обществе Карло Базаччо – мы пока продолжим называть последнего тем именем, которое дал ему маркиз, пусть уже и знаем, кем он являлся на самом деле, – когда объявили о приходе графа Лоренцано.

Он нахмурился, как человек, неожиданно услышавший неприятную новость.

– Не понимаю, чем вы руководствовались, Луиджи, – спросил Базаччо, от которого не ускользнула эта гримаса, – когда приглашали сюда этого человека для консультации с врачом – полагаю, это Зигомала, – способным, по вашим словам, помочь ему в его горе? Не думаю, что вы жаждете его исцеления.

– Конечно же нет, – живо ответил маркиз, – и даже напротив: я бы только рад, если бы она обострилась. Это сам Зигомала вчера утром пожелал встретиться с графом. С какой целью?.. Это мне не известно. Возможно, как раз для того, чтобы удостовериться, что болезнь прогрессирует, как он того и хотел. Впрочем, через пару минут мы это узнаем.

Пока хозяева переговаривались так полушепотом, слуга держался в сторонке.

– Проведите сюда графа Лоренцано, – приказал маркиз, – а затем сообщите о прибытии в особняк моего зятя доктору Зигомале.

Спустя несколько секунд на пороге гостиной возник граф Лоренцано и тотчас же с видом человека, явившегося за обещанной радостью, бросился к двум друзьям.

– Как видите, я точен, как часы, дорогой Луиджи! – воскликнул он.

– Премного вам за это признателен, господин граф, – промолвил маркиз.

– Но этот доктор, который должен меня вылечить… Где он?

В этот момент, словно отвечая на нетерпеливый вопрос графа, в комнату вновь вошел слуга и объявил:

– Доктор Зигомала ожидает вас, господа, в своем кабинете.

– Ба! – поразился Лоренцано. – Так этот доктор Зигомала – до чего ж необычное имя! – состоит у вас на службе, господа, раз уж он проживает в этом доме?

– Вы не ошиблись, – ответил маркиз. – Притом в двойном качестве: как врач, следящий за нашим здоровьем, и как друг, дающий нам мудрые советы.

– Неужели?.. Хе-хе!.. Вы мне об этом еще не рассказывали, Луиджи.

– О, вы еще много чего от меня не слышали, мой дорогой Лоренцано!

– Но из каких он краев, этот…

– Зигомала.

– Этот Зигомала. Так как фамилия ни на итальянскую, ни на французскую не похожа.

– Она армянская.

– Армянская!.. Вот уж не знал, что в Армении есть такие ученые люди!

– Но почему бы им там не быть, мой дорогой Лоренцано?

– Но это же очевидно. Разве что…

– Простите, но вот уже и дверь его кабинета.

– Да-да… Что-то я совсем заболтался. Так ли уж важно, откуда он родом, этот мэтр Зигомала – лишь бы вылечил; до остального мне и дела-то нету.

Впрочем, стоило графу Лоренцано переступить порог кабинета, как говорливости его тут же настал конец.

И отнюдь не потому, что в физиономии врача граф усмотрел нечто устрашающее – напротив, занятый чтением некой греческой книги, Зигомала поспешил захлопнуть сей том и вскочить на ноги при появлении трех вельмож, коих он приветствовал самым любезным образом.

Но, каким бы любезным он ни был, любой врач сперва производит на больного более или менее тягостное впечатление. Доктора являются исповедниками тела, точно так же, как священники являются исповедниками души, и когда душа или тело пребывают не в самом лучшем состоянии, с легким сердцем предъявить им свои раны может не каждый.

К тому же пусть лицо армянский доктор имел самое приветливое, кабинет его, заполненный причудливых форм хирургическими инструментами, чучелами животных, по большей части не встречающихся в Европе, запыленными старинными фолиантами и загадочными пузырьками и колбами, таковым отнюдь не являлся.

Тем временем Зигомала предложил нашим господам присесть, и когда Лоренцано направился к первому попавшемуся стулу, промолвил, указав на большое кресло эбенового дерева, стоявшее на неком подобии помоста:

– Нет-нет, господин граф, сюда, пожалуйста.

– Вот как! – сказал граф, приходя в еще большее волнение. – Но почему именно в это кресло, позвольте спросить?

– Потому что именно оно оставлено для больных, приходящих ко мне за консультацией.

– Понимаю, – пробормотал Лоренцано и плюхнулся в кресло.

Зигомала продолжал все тем же любезным тоном:

– Или вас ничего не беспокоит, господин граф, и вы явились не за консультацией?

– Еще как беспокоит, доктор. Мой шурин, маркиз Альбрицци, должно быть, говорил вам…

– Да, он рассказывал мне о симптомах вашей болезни, но я и сам вижу, что ваше здоровье не в порядке. Впрочем, я слышал, вас осматривал мэтр Амбруаз Паре. Каково его мнение относительно вашего недуга?

– Мнение?.. Хе-хе! Он затруднился поставить какой-то определенный диагноз.

– Полноте!

– Именно так: простодушно заявил, что ничего не понимает в моей болезни.

– Возможно ли это?

– Очень даже возможно, потому что так оно и было. А вам, доктор, эта болезнь знакома?

– К счастью, да. В Европе она распространена мало, но вот в Азии встречается весьма часто.

– Часто?

– Очень часто. У вас выпадают волосы и зубы, верно? На руках и ногах появились черные и фиолетовые пятна, и есть места, куда, как вам кажется, совсем не поступает кровь, не так ли?

– Точно!

– Но боли тем не менее вы не испытываете?

– Ни малейшей.

– Что ж, вы больны тем, что в Армении мы называем сухой гангреной, иначе говоря, гангреной того типа, когда вследствие закупорки кровеносных сосудов возникает постепенное омертвление тканей, приводящее к полному разрушению организма.

– Что?

– У вас она только началась, но должен заметить, что болезнь эта прогрессирует весьма быстро.

– Боже мой!

– Вскоре у вас начнут отваливаться пальцы рук и ног, как уже выпали волосы и зубы. Вы потеряете зрение, обоняние, осязание, двигательные функции и…

– Довольно, доктор! Довольно!

Прерывисто дыша, Лоренцано обвел присутствующих в кабинете растерянным взглядом и пробормотал:

– Но вы ведь предрекаете мне смерть, разве нет?

– Именно – смерть, – повторил Зигомала, не переставая улыбаться. – Да, господин граф, вам грозит не что иное, как смерть, и никаких иллюзий на этот счет вам питать не стоит. Впрочем, если хотите, мы можем несколько отсрочить ее приближение.

– Ах! Вы еще спрашиваете, хочу ли я этого?.. Да ради исцеления я готов отдать все, что у меня есть в этом мире! Умоляю, доктор, спасите меня! Умереть! Когда я богат, счастлив! Луиджи, друг мой, брат мой, скажите вашему врачу, что он должен во что бы то ни стало спасти меня, спасти любой ценой! Умереть! Мне! Нет! Нет! Я не хочу умирать! Я не хочу умирать!

Пока Лоренцано восклицал так, повернувшись к Альбрицци, Зигомала извлек из некого сундучка герметически закрытый хрустальный флакон и осторожно его откупорил. Внезапно, протянув флакон больному, он сказал:

– Если вы хотите излечиться, господин граф, начинать нужно с этого. Вдыхайте!

– Что это? – спросил Лоренцано с подозрением, несмотря на весь страх.

– Благовония, специально приготовленные из одного арабского цветка для противодействия вашей болезни. Вдыхайте, или я за вас не отвечаю!

Граф еще колебался, возможно, опасаясь западни, но в конце концов наклонился к флакону, почти коснувшись ноздрями его горловины, и, словно пораженный молнией, обвалился без чувств в кресло.

– Что вы сделали, Зигомала? – вскричал Альбрицци. – Вы его убили?

– Убил! – ответил доктор. – Но зачем мне его убивать? Разве вы меня об этом просили, господин маркиз? Нет-нет, он не умер. Он спит. И сейчас, господа, вы услышите от него то, чего бы он никогда вам не рассказал, будь он в сознании.

С этими словами доктор насыпал в курильницу какого-то порошка и начал обвевать графа образовавшимся белесоватым паром. Через несколько секунд Лоренцано задышал ровнее, на щеках его заиграл румянец. Он как-то радостно улыбнулся и устроился в кресле поудобнее.

– Вот! – сказал доктор. – Теперь он спит так же спокойно, как если бы находился в своей постели. Даже более спокойно, так как ему ничего не снится.

Невольные свидетели этой странной сцены, Альбрицци и Базаччо старались не пропустить ни единой ее детали.

– И что, погруженный в этот искусственный сон, он будет говорить? – поинтересовался маркиз.

– Разумеется, и, что немаловажно, одну лишь правду, так как отвечать нам будет его душа – душа, не осознающая всех опасностей правды, а не тело.

– Черт возьми, доктор, – воскликнул Базаччо, – да это уже колдовство какое-то!

Зигомала покачал головой.

– Никакого колдовства здесь нет, шевалье, – ответил он. – Это всего лишь наука, и ничего более. Дабы внезапно усыпить графа Лоренцано, я прибег к помощи ароматов кое-каких усыпляющих растений и кислоты, экстрагированной из сока манцениллы, которая весьма мощно воздействует на наш мозг. Что же, господа, до возможности расспросить этого человека, которую вы получаете в данную минуту, то ей мы тоже обязаны одной науке, из которой извлекали большую выгоду наши предки и которую, возможно, когда-нибудь научатся применять наши современники – гипнозу. Сивиллы, пифии в храмах Аполлона и Юпитера были обычными людьми, усыпленными тем же способом, каким я только что усыпил графа Лоренцано. Но я расскажу вам позднее, господа, если вам это будет интересно, как однажды в Эрзеруме, где через мои руки прошло множество трудов древнегреческих авторов, мне пришла в голову мысль воскресить искусство, которое восходит к истокам человеческой цивилизации. Сейчас же, господа, мы выслушаем этого негодяя Лоренцано, который, сам того не желая, признается нам в своих преступлениях. Преступления эти нам, конечно же, известны, но известны со слов других, тех, кто нам о них поведал… Разве вы, господин маркиз, не желаете узнать из уст самого убийцы, как умерла ваша дорогая сестра?

Луиджи Альбрицци побледнел.

– Да, – сказал он, – я расспрошу об этом Лоренцано, но прежде мне хотелось бы…

– Чтобы его порасспрашивал я? Признайтесь: вы все еще сомневаетесь? Так слушайте же, слушайте хорошенько, так как, уверяю вас, то, что вы услышите, немало вас удивит. Это удивило бы и самого графа, будь он в состоянии слышать свои слова.

Поднявшись на помост и опустившись на колени рядом с Лоренцано, Зигомала заключил левую руку графа в свою правую и, сконцентрировав все свое внимание на лице усыпленного, начал с такого вопроса:

– С кем находитесь вы в эту минуту, Лоренцо Лоренцано?

Граф ответил тотчас же:

– С маркизом Луиджи Альбрицци, доктором Зигомалой и…

– И… Заканчивайте!.. Как зовут третьего господина, находящегося сейчас в кабинете?

– Граф Филипп де Гастин.

Карло Базаччо – или, вернее, Филипп де Гастин; теперь мы уже можем назвать его настоящим именем – и маркиз Альбрицци не смогли сдержать возгласа изумления.

– Так он знает, кто я? – спросил Филипп.

– Его душа знает это, – ответил доктор, – так как она теперь сообщается – по моей воле – с моей душой, которая ничего от нее не скрывает.

– А когда он проснется…

– То ничего не будет помнить. Но подождите, это еще не все.

– Лоренцо Лоренцано, – вновь обратился Зигомала к спящему, – верите ли вы в то, что я хочу вылечить вас?

– Нет.

– Где гнездится ваш недуг?

– В моей крови.

– Что произвело его?

– Яд.

– Какой яд?

– Тот, что заключен в перстне, подаренном мне маркизом Альбрицци; тот самый, который вы поместили в черную жемчужину.

– Откуда я привез этот яд?

– Из Индии.

– Стало быть, вы умираете?

– Да, я умираю.

– Сколько вам осталось жить… приблизительно?

– Около месяца.

Что особенно поражало в этой сцене Луиджи Альбрицци и Филиппа де Гастина, так это невозмутимость Лоренцано.

Он осознавал, что смертельно болен, но был совершенно спокоен!

То говорила статуя – так можно представить себе пребывавшего в гипнотическом сне графа.

– Зигомала! Зигомала! – воскликнул маркиз. – Вы великий ученый!

Доктор покачал головой.

– Да, – ответил он, – великий ученый, которого завтра же сожгли бы на костре как колдуна, если бы при этом опыте присутствовали не вы, господа, а кто-либо другой. Наши современники не очень подготовлены для определенного рода наук, и тот, кто пожелает быстро просветить невежд, сильно рискует. Однако не угодно ли вам самому, господин маркиз, порасспрашивать вашего зятя?

– Теперь, полагаю, – ответил Альбрицци, – я уже могу это сделать.

Он поднялся на помост и взял Лоренцано за руки. При этом прикосновении граф внезапно выказал ужасное беспокойство: побледнел, задрожал, заметался и как-то жалобно застонал, между тем как до той минуты находился в состоянии полного спокойствия.

– Что это с ним? – спросил Луиджи у Зигомалы.

– То, что я для него личность посторонняя и не внушаю ему никакого страха; но вас он боится как брата своей жертвы, брата и мстителя.

– Так он не будет отвечать на мои вопросы?

– Будет! Но против воли, невыразимо страдая.

– О, тем лучше! – сурово произнес маркиз и, склонившись над спящим, спросил:

– Знаешь ли ты, Лоренцано, кто я?

– Да, – ответил граф глухим голосом. – Вы Луиджи Альбрицци.

– А ты знаешь, что мне известно, что ты убил мою сестру?

– И это мне известно.

– Как я узнал о твоем гнусном поступке?

– От горничной Бланки – Джулианы Гарнери. Ах!..

– Почему ты вздыхаешь?

– Из сожаления, что я не догадался о том, что она открыла мою тайну.

– А если бы догадался, то и ее бы убил?

– Разумеется.

– Да, но Джулиана Гарнери, даже полагая тебя виновным в смерти Бланки, тем не менее не пожелала тебя выдать, опасаясь твоей мести. Она решила дождаться моего возвращения и в ожидании его благоразумно покинула Флоренцию. Скажи мне, как ты убил мою сестру, Лоренцано, дабы я мог убедиться, что Джулиана Гарнери верно меня на этот счет информировала?

Лоренцано молчал. Крупные капли пота выступили на его лице.

– Он бы предпочел не отвечать, – сказал Зигомала. – Тело его сейчас сражается с его душой.

– Надеюсь, душа в этом сражении победит! – воскликнул Луиджи. – Говори, Лоренцано! Я тебе приказываю!

Лоренцано застонал и усиленно заметался, словно желая избавиться от какой-то покоряющей его силы.

– Я тебе приказываю! – повторил Альбрицци.

– Хорошо, – проговорил мерзавец прерывистым тоном, – я скажу… В то время во Флоренции находилась Елена Тофана, я разыскал ее и попросил у нее яду. Она согласилась дать мне его лишь с тем условием, что я возьму к себе ее сыновей. Я принял это условие и на другой день получил желаемое. Бланка была нездорова. Вечером, когда она крепко спала, я тихонько вошел в ее комнату и всыпал яд в стоявший на столике стакан с водой. Через полчаса Бланка, мучимая жаждой, проснулась, выпила воду и… минуту спустя испустила дух.

– О, негодяй, негодяй! И ты осмелился убить молодую и красивую женщину, которой всем был обязан и которая к тому же любила тебя, несмотря на твой мерзкий характер, твое возмутительное поведение, твои частые измены?!

– Она угрожала, что напишет вам в Америку.

– И за это ты отправил ее к праотцам? Но ты, конечно, не знал, что оставил доказательство своего преступления? Теперь-то ты видишь, что это за доказательство?

– Да… Я не обратил внимания на то, что на дне стакана остался яд, который Джулиана Гарнери собрала во флакон и представила вам, догадываясь о причине смерти своей госпожи… О, эта Джулиана Гарнери!

– Она тебя не боится, Лоренцано! Теперь она, ни в чем не нуждаясь, живет в Неаполе; я сделал ее богатой и счастливой в обмен на услугу, которую она мне оказала, открыв твое злодеяние. А ты и твоя мерзкая сообщница, Тофана, будете наказаны, наказаны самым ужасным образом. Впрочем, ты уже наказан, так как в жилах твоих течет яд, который разъедает твою плоть, ломает твои кости… А она!.. Ха-ха-ха!.. Она!.. Скажи нам сам, Лоренцано, потому что ты знаешь это не хуже нас, какое наказание мы уготовили Тофане?

Граф на секунду задумался, а затем вскрикнул от ужаса.

– Несчастная! Ее сыновья! Ее сыновья, в которых она души не чает! Вы убьете их, убьете ее же руками!

– Довольно! – сказал Альбрицци.

И, сойдя с помоста, продолжил, обратившись к доктору:

– Мой дорогой Зигомала, – проговорил он, – вы еще раз доказали нам, что, когда того требуют интересы нашего дела, для вас нет ничего невозможного. Благодарю вас. Теперь разбудите этого негодяя, как сами того пожелаете, а мы с Филиппом пойдем; мы и так уж слишком долго дышали одним с ним воздухом. К тому же в Монмартрском аббатстве нас, должно быть, уже ждет д'Аджасет. Есть там у нас кое-какие дела. До свидания, мой друг!

– До свидания, доктор, – сердечно повторил Филипп де Гастин.

И двое вельмож удалились.

Зигомала еще какое-то время стоял перед подопытным, бормоча себе под нос:

– Да уж, решительно, – гипноз – прекрасная и великая наука, наука, поразительными феноменами которой когда-нибудь будет восторгаться весь мир. Читать в душе спящего человека; более того – принуждать его читать в душе вашей. Какое чудо! Подумать только, какую пользу оно может принести человечеству! Но сегодня, проведи я подобный опыт публично, меня бы объявили в сношениях с дьяволом! Ха-ха! Они все – такие невежды! Даже этот Амбруаз Паре, личный хирург короля, который не понял, что человека просто-напросто отравили. Определенно, королеве Екатерине следовало бы избавиться от всех этих псевдоученых, которые ее лишь компрометируют.

Размышляя так вполголоса, Зигомала проделывал своей стальной палочкой различные пассы над головой и телом Лоренцано.

Граф проснулся и – удивительная штука! – проснулся совершенно счастливым. Он ничего, абсолютно ничего не помнил. Он даже и не догадывался, что на несколько минут засыпал.

Действие благовоний, которые он вдохнул, и которые отныне ему следовало вдыхать ежедневно, по словам Зигомалы, должно было привести к его полному исцелению.

Граф ушел, поблагодарив армянского доктора и от всего сердца ему пообещав завтра же вернуться для продолжения курса лечения, но, возвращаясь домой, вдруг резко остановился и вскрикнул от отчаяния.

О! Зигомала насмеялся над ним со своим спасительным лекарством: несчастный почувствовал, как четвертый зуб – моляр – начал ходить взад-вперед в своей лунке, между языком и нёбом как доказательство несбыточности самых успокаивающих обещаний.

 

Глава VII. Монмартрское аббатство. – Екатерина де Бомон

Аббатство монахинь ордена Святого Бенедикта, основанное в 1133 году на вершине Монмартра королем Людовиком Толстым и его супругой, королевой Аделаидой, в веке шестнадцатом отнюдь не пользовалось доброй славой.

Если верить скандальным слухам и особенно Брантому, одному из главных в то время рассказчиков сплетен, вышеназванное аббатство являлось скорее рассадником весьма доступных красавиц, всегда готовых исполнить любые желания придворных вельмож, нежели, нежели святым домом, где порядочные женщины, прославляют Бога.

Одно несомненно: проводя время в своем парижском дворце, Генрих IV не стеснялся ухаживать в этом аббатстве за некой сестрой Марией де Бовилье, которая ему очень нравилась, а высшие должностные лица королевства, входившие в его свиту, встречали в этом приюте невинности не больше целомудренных женщин, чем он.

На правах беспристрастного историка, не желающего ни подвергать чрезмерным нападкам, ни защищать то, что в нашей защите и не нуждается, мы же в свою очередь, позволим себе заметить, что и при Карле IX и Генрихе III Монмартрское аббатство напоминало религиозное сообщество в гораздо меньшей степени, чем своего рода пансионат, обитательницы которого, в том числе и его услужливая директриса, пользовались всеми возможными свободами.

Стоит ли удивляться, что влюбленным мужчинам вход туда никогда не был заказан?

Местная аббатиса, Антуанетта д’Андуэн, дама весьма приятная, не признавала строгих и наводящих тоску правил; всегда делая то, что ей хочется, она и монашкам своим позволяла поступать так же.

Так, к примеру, в ее аббатстве посетителей принимали не в приемном покое, где им приходилось бы переговариваться с сестрами через решетку, что крайне неудобно, особенно когда беседа становится более оживленной, а в саду, под огромной, обвитой виноградными кустами беседкой в летние месяцы или же в роскошной гостиной в зимнюю пору.

Если же посетителям необходимо было несколько продлить свой визит, то, с разрешения игуменьи – а она в таковых просьбах никогда не отказывала, – им позволяли остаться на обед.

За общим столом, разумеется – монашкам не следует превращать кельи в частные кабинеты, но и за общим столом веселья хватало, так как обед всегда оказывался крайне изысканным. О, монашки ордена Святого Бенедикта питались очень хорошо! После же обеда гостям дозволялось прогуляться с приглянувшимися им сестрами по саду так долго, как они сами того желали.

В общем, Монмартрское аббатство представляло собой заведение во всех отношениях образцовое, за исключением разве что религиозной его составляющей, и если читатель изволит последовать туда за нами во втором часу дня 16 июня – опять же на следующий день после прошедшего в Лувре бала, то он увидит, сколь странным образом там понимали отречение от всего мирского.

Итак, шел второй час дня. Все или почти все монашки – общим числом около сорока – находились в саду, укрываясь от палящего солнца в уже упомянутой нами беседке: одни вышивали или вязали, болтая, другие читали, но большинство прогуливались группками по двое рука об руку.

Были и такие, которые о чем-то грезили, сидя в одиночестве в сторонке.

К числу последних относилась и мадемуазель Екатерина де Бомон, старшая дочь барона дез Адре, одна из самых красивых обитательниц аббатства. И самая благоразумная. Тщетно десятки молодых вельмож, привлеченных ее красотой, пытались тронуть это, казалось, высеченное из мрамора сердце – оно оставалось равнодушных ко всем их галантным атакам Его час любить еще не пробил, только и всего.

Стало быть, Екатерина мечтала о чем-то своем в сторонке, когда чья-то изящная рука сжала ее руку, в то время как небольшая головка легла ей на плечо Эта небольшая головка, миловидная и шаловливая, принадлежала мадемуазель Женевьеве д'Аджасет, ее ближайшей подруге.

– Ах! – воскликнула Екатерина, вздрогнув. – Как ты меня напугала, негодница!

– Негодница! – повторила Женевьева, надув губы. – Вот и спеши тут принести добрые вести, чтобы тебя так встретили.

– Добрые вести?

– Да. Вот, послушай, что было в записке, которую только что принес слуга моего двоюродного брата д'Аджасета, графа де Шатовилена.

Женевьева вытащила спрятанный на груди листок и вслух прочла следующее:

«Дорогая кузина!

Ваш преданный кузен,

В мое последнее посещение, неделю назад, я говорил вам, если помните, о двух итальянских вельможах, недавно прибывших в Париж, которых я обещал представить вам и вашей прекрасной подруге, мадемуазель Екатерине де Бомон. Сегодня я имею возможность исполнить мое обещание и потому предупреждаю вас, что приеду в два часа вместе с маркизом Луиджи Альбрицци и шевалье Карло Базаччо. Имейте в виду, милая кузина, что эти господа не только баснословно богаты, но и чрезвычайно умны и любезны. Что до мадемуазель Екатерины де Бомон, то ей предохранять себя от опасностей этой встречи даже не стоит, так как ее сердце разбить невозможно – факт доказанный, и не раз. Полагаю, все же, Карло Базаччо мог бы восторжествовать над этой холодностью, так как более благовоспитанного кавалера мне встречать не доводилось. Короче, мы рассчитываем приятно провести в аббатстве время и задержимся до вечера, так что до скорого. Мадемуазель де Бомон ничего не говорите – пусть наш приезд станет для нее сюрпризом.

граф д'Аджасет де Шатовилен».

– Ну, что ты на это скажешь? – спросила Женевьева, заглянув подруге в глаза.

– А то, – ответила последняя, улыбнувшись, – что я не могу похвалить тебя за послушание. Ведь твой кузен просил тебя ни о чем мне не рассказывать.

– А я всё рассказала! В подобных, знаешь ли, случаях трудно быть скрытной… О, моя дорогая, похоже, эти итальянцы – еще более красивы и великолепны, чем о них говорит д'Аджасет! В последние две недели весь монастырь только о них и судачит. Все наши сестры горят желанием с ними познакомиться! А они едут сюда ради нас! Какая радость! Только представь, как нам будут завидовать!

– Сумасшедшая!

– Что ж, пусть я и сумасшедшая, но уж лучше такое сумасшествие, чем твоя рассудительность… которая делает тебя такой бесчувственной.

Екатерина де Бомон спокойно пожала плечами.

– Я не более бесчувственная, чем любая другая, разве что…

– Ты еще не встретила того счастливца, которому бы тебе хотелось отдать свое сердце. Кто знает, вдруг им окажется шевалье Базаччо? Однако эти господа будут здесь в два часа, так что самое время нам заняться нашим туалетом.

– Нашим туалетом!

– Разумеется. О, я знаю, что с этими ужасными монашескими одеждами особо не развернешься. Но все равно, добавив к ним немного кокетства, мы сможем не растерять совершенно те преимущества, которыми нас наградила природа! Пойдем. Ты сегодня очень плохо причесана… волос почти не видно… А этот апостольник слишком туго затянут… Пойдем ко мне; я все исправлю. Если ты не кокетка, я побуду ею для тебя.

С этими словами Женевьева потащила Екатерину в свою келью, роскошью обстановки напоминавшую будуар великосветской женщины. Возложив на себя функцию камеристки, она помогла Екатерине раздеться и распустила ее волосы, чтобы одеть ее и расчесать уже по-своему. И, с беспримерным рвением принявшись за дело, бойкая кузена д'Аджасета принялась восторгаться красотой подруги.

– Восхитительные волосы! Бьюсь об заклад, таких нет даже у молодой королевы, а кожа твоя превосходит своей белизной самую белую лилию! А эти тонкие, изящные брови, эти длинные шелковистые ресницы, этот крошечный ротик с пурпуровыми губками! Улыбнитесь-ка, мадемуазель, чтобы я могла увидеть ваши зубки… Настоящие жемчужины!.. А эти ножки!.. Нет, Екатерина, определенно, такую красоту просто грешно скрывать в монастырских стенах! Это просто преступление – жить в тени, когда ты так прекрасна! Ты, моя дорогая, создана для того, чтобы блистать в свете, где бы тебя любили, обожали, носили на руках!

– Сумасшедшая, сумасшедшая! – твердила покрасневшая под потоком этих комплиментов Екатерина.

Но может ли девушка, пусть даже она скромна и напрочь лишена тщеславия, не испытать тайного удовольствия, услышав, как ее называют самой красивой? Лесть – опьяняющий яд, и Женевьева д'Аджасет знала что делала, когда восхваляла так Екатерину де Бомон.

В келью, запыхавшись, ворвалась одна из сестер.

– Вас требуют в сад. К вам пришли: ваш кузен граф де Шатовилен, Женевьева, и двое его друзей.

Женевьева увлекла подругу за собой.

Осведомленная об именах и достоинствах посетителей, аббатиса, Антуанетта д'Андуэн, несмотря на ее сорок лет, тоже еще весьма интересная женщина, сочла за честь встретить гостей лично.

Когда явились Женевьева и Екатерина, аббатиса сидела с этими господами в беседке, у входа в которую – не из скромности, но потому, что им так было приказано – толпились все до единой послушницы, с любопытством разглядывая иностранцев издалека.

Подруги пробились сквозь толпу и подошли ближе, одна – с широкой улыбкой на лице, другая – не смея поднять глаз.

Той, что смеялась, нетрудно догадаться, была Женевьева.

Д'Аджасет, Альбрицци и Базаччо встали, дабы их приветствовать, после чего первый сказал:

– Моя дорогая кузина, госпожа игуменья, как всегда, любезная, позволила мне и этим господам провести с вами здесь, в аббатстве, весь день.

Женевьева захлопала в ладоши.

– Однако же, – промолвил Базаччо, – нам не хотелось бы доставлять своим присутствием неудобство вашим подругам, мадемуазель. Полагаю, эта беседка служит вам здесь летней гостиной, поэтому я, от своего имени и имени моих друзей, осмелюсь просить госпожу игуменью не исключать из нее тех, кто имеет право в ней находиться.

По знаку аббатисы послушницы поспешили вернуться в беседку.

– Надеюсь, вы изволите, господа, – произнесла игуменья, обращаясь к гостям, – отобедать с нами? Правда, наша повседневная трапеза весьма скромна…

– О, – весело ответил Альбрицци, – на этот счет извольте не беспокоиться, сударыня. Господин д'Аджасет сообщил нам по секрету, что ваши «скромные» трапезы ничуть не хуже королевских обедов.

– Господин д'Аджасет преувеличивает.

– К тому же, – продолжал Альбрицци, – на правах иностранцев, путешественников, возвращающихся из далеких стран, мы имели смелость привезти сюда несколько ящиков итальянских и испанских вин и ликеров, которые, надеемся, госпожа игуменья, вы не выставите за дверь монастыря.

Аббатиса улыбнулась, что означало: «От ваших вин и ликеров мы не откажемся!»

– Кроме того, – взял слово Карло Базаччо, – опять же на правах иностранцев, то есть людей, облеченных некоторыми привилегиями, мы подумали, сударыня, что вы не обидитесь, если мы предложим вам и вашим сестрам – в знак признательности за ваше любезное гостеприимство – кое-какие вещицы, главное достоинство которых состоит в том, что они привезены нами из Рима и освящены самим папой.

Произнеся эти слова, шевалье подал знак внезапно возникшему у входа в беседка пажу, в руках у которого был небольшой ларец.

Нечто подобное, вы, дорогой читатель, уже видели накануне, в Лувре – Альбрицци и Базаччо никуда не являлись с пустыми руками.

Но на сей раз вместо цветов из чистого золота, подарков восхитительных, но мирских, таких, какие принято дарить лишь придворным дамам, аббатисе и ее послушницам были преподнесены чётки. Чётки, которые стоили многих украшений, и самых дорогих. Зерна тех, что достались игуменье, были коралловыми и все как одно – величиной с лесной орех. Прочие были изготовлены из янтаря, вещества весьма редкого в то время, и зеленой слоновой кости. Можно себе представить, какой эффект произвела подобная щедрость!

Один философ – судя по всему, знавший в этом толк – говорил: «Хотите нравиться женщинам – опустошайте ваши карманы в их юбки».

В адрес Альбрицци и Базаччо со всех сторон неслись приветственные возгласы, их благодарили горячо, порывисто, страстно. В обмен на их дорогие подарки маркиза и шевалье награждали многообещающими улыбками, самыми пленительными взглядами.

Пожелай того итальянские гости – и они бы сорвали столько поцелуев с губ послушниц, сколько было зерен в подаренных ими чётках. Признательность монашек Монмартрского аббатства была воистину безграничной!

Менее щедрая на проявления удовольствия, Екатерина де Бомон, получив из рук Карло Базаччо предназначавшиеся ей чётки, поблагодарила шевалье лишь легким поклоном и тут же покинула беседку. Она дошла почти до конца густой липовой аллеи, когда раздавшиеся позади торопливые шаги заставили ее оглянуться. То был Карло Базаччо, пытавшийся ее догнать.

Она вся задрожала, но не стала искать возможности избежать разговора, которого ждала, который предвидела… сама не зная по каким признакам.

– Простите, мадемуазель, – сказал Базаччо, подходя к ней, – но я должен сказать вам несколько слов.

– Говорите, сударь.

– Позвольте мне на секунду взять чётки, которые вы изволили от меня принять.

– Прошу вас.

О неожиданность! В руках Карло эти чётки – из слоновой кости, как и порядка двадцати других, розданных монашкам, – в мгновение ока превратились в чудесное жемчужное ожерелье.

Протянув его девушке, Базаччо сказал:

– Вот, мадемуазель, возьмите! Оно вас, несомненно, достойно.

Подарок был галантный. Но что он означал? Если Екатерина это и поняла, то не подала виду.

– Я не имею права, сударь…

– Ошибаетесь, мадемуазель! Именно вы и имеете право на эту вещь, как самая красивая и самая добродетельная из всех сестер!.. Примите же, умоляю вас!

– Это очень дорогой подарок, сударь, а вы меня совсем не знаете…

– О, я очень хорошо вас знаю, мадемуазель, и давно… через все то хорошее, что я о вас слышал.

– Но этого не достаточно…

– Для того чтобы я мог позволить подарить вам его в залог моего почтения? Что ж, мадемуазель, раз вы его не хотите, пусть оно достанется тому, кто его найдет.

Карло Базаччо размахнулся, желая забросить ожерелье подальше в кусты, но Екатерина его остановила. Столько боли было в голосе молодого человека, и потом… и потом, он был так красив! О, мы же говорили, что малышка Женевьева д'Аджасет знала, как подействовать на подругу!

Вот почему Екатерина так поспешно покинула беседку, чтобы уйти в сад, где, инстинктивно, она знала, что недолго останется одна.

Дело в том, что с первой же секунды, как она увидела Карло Базаччо, с первого же взгляда, коим они обменялись, Екатерина де Бомон, сама того не осознавая, отреклась от своей природной холодности. Екатерина де Бомон познала любовь. Она взяла ожерелье и надела на себя.

– Благодарю, тысячу раз благодарю! – пробормотал он, прижимая ее руку к губам, а затем взяв ее в свою.

Екатерина не сопротивлялась, а покорно пошла за ним среди цветущих лип.

– Вы поверите мне, мадемуазель, – начал он снова после непродолжительной паузы, – если я скажу, что знал вас даже раньше, чем услышал о вас, раньше даже моего прибытия во Францию?

Она улыбнулась.

– В это будет трудно поверить, – ответила она.

– Почему?

– Потому, что я никогда не выезжала из Франции.

– А между тем я впервые увидел вас вовсе не во Франции!

Она посмотрела на него с удивлением.

– Объяснитесь.

– О, это престранная история! Вы, быть может, слышали, мадемуазель, что я приехал из Нового Света, где жил несколько лет, вместе с моим другом маркизом Альбрицци?

– Да, мне известно, что вы вернулись из Америки.

– Так вот, мадемуазель… Нет, вы не поверите в мой рассказ, сочтете его за бред сумасшедшего…

– Если этот бред не содержит ничего оскорбительного для меня, то отчего ж мне не выслушать его?

– О, вы воплощенная доброта! Так вот… Вам, конечно, известно, что во Флориде, особенно в восточных ее районах, каждое индейское племя имеет своего колдуна, к которому питает безграничную веру. Проживая в кругу этих людей, я и маркиз Альбрицци не могли противостоять искушению прибегнуть к ним с просьбой рассказать нам будущее… Могу я продолжать, мадемуазель? Смею вас заверить, все, что я намереваюсь вам поведать, есть самая что ни на есть правда.

– Продолжайте, сударь.

– Однажды один из этих краснокожих колдунов – самый известный на берегах Тампы – спросил меня, желаю ли я видеть ту женщину, которую полюблю и на которой женюсь. Разумеется, я ответил утвердительно. Он запер хижину, в которой мы находились, наполнил водой деревянную вазу с широким дном и начал говорить над ней заклинания. К моему величайшему удивлению, вода вдруг забурлила и заблистала, как расплавленное золото. «Теперь смотри!» – прокричал мне колдун, указывая на вазу. Я последовал его совету – и что же? На поверхности воды отчетливо обрисовалась очаровательная головка молодой девушки с ангельскими чертами лица.

Карло Базаччо вдруг остановился и нежно взглянул на Екатерину.

– То был ваш образ, мадемуазель, – сказал он тихо. – Это ваш образ я увидел год назад за несколько тысяч льё от Парижа, в хижине индейского колдуна.

Лицо Екатерины сделалось багровым.

– Действительно, сударь, ваш рассказ похож на бред, – постаралась она проговорить шутливым тоном.

– Если это бред, – живо воскликнул Карло Базаччо, – то почему тогда, увидев вас в беседке, я тут же сказал Луиджи Альбрицци: «Мое флоридское видение»?! Почему мое сердце забилось так быстро, как никогда? Почему сейчас, в эту самую минуту, я говорю вам: «Вас в этом аббатстве держит данный обет, Екатерина де Бомон, но обет, который тяготит нас, всегда можно разорвать». Я имею связи при дворе. Позвольте мне надеяться, что вы не откажетесь принять мою руку в тот день, когда я заявлю вам, что все препятствия к нашему союзу устранены?

Екатерина молчала, но ее мокрые от слез глаза ответили вместо ее уст. Карло Базаччо притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Она не помнила себя от внезапно нахлынувшего на нее счастья.

– Вы позволите мне любить вас, Екатерина? – прошептал шевалье, когда губы его были уже в нескольких сантиметрах от губ девушки.

– Да, – пролепетала она.

Уже готовый сорвать самый сладострастный поцелуй с этого приоткрытого ротика, он вдруг резко отпрянул, сделавшись бледным как смерть.

– Сюда идут! – сказал он. – Придите в себя, Екатерина!

То была Женевьева д'Аджасет, которая в сопровождении маркиза явилась сообщить гулявшим, что обед уже подан.

Женевьева подхватила подругу под руку, и они пошли вперед по тенистой аллее, что вела к главному строению аббатства.

– Ну что? – едва слышно спросил маркиз у шевалье.

– А то, – ответил тот с холодной улыбкой, – что монашка ничем не отличается от своей сестры-фрейлины.

– Да, – весело заметил Луиджи, – и об одной, и о другой вы теперь можете сказать, как Цезарь, одержавший победу над Фарнаком: veni, vidi, vici… Пришел, увидел, победил… Впрочем, иного я и не ожидал, друг мой – такой красавец, как вы, может торжествовать триумф заранее!

Филипп де Гастин печально покачал головой.

– Триумф, который меня отнюдь не украшает, – ответил он.

– Что вы хотите этим сказать?

– Этим я хочу сказать, мой друг, что комедия, которую я играю перед этими девушками, мне глубоко отвратительна, и, чтобы от нее не отказаться, мне приходится ежеминутно напоминать себе о том, для чего она была начата. Это подло – лгать женщинам, пусть и не самого достойного рода. Минуту назад я едва не поцеловал Екатерину… Так вот: в этот момент я презирал себя, мне казалось, что я слышу голос Бланш: «Ты можешь убить ее, но не должен бесчестить!»

Альбрицци пожал плечами.

– Можешь убить, но не должен бесчестить! – повторил он. – Но саму-то Бланш, не убей она себя, уж непременно бы обесчестили!

– Тут ты прав, – сказал Филипп, – и именно это ужасное воспоминание заставляет меня продолжать эту игру, и я сыграю ее до конца! И все равно, Луиджи, я жду не дождусь, когда от женщин мы перейдем к мужчинам.

– Скоро очередь дойдет и до них. Но прежде они должны испытать тот позор, который их отец причинил вам. К тому же время пока еще терпит, мой друг; если задуманные нами планы вас больше не устраивают, мы можем поискать другие… менее жестокие. Дез Адре убил ваших тестя и тещу, их детей, друзей, слуг, вынудил вашу жену заколоть себя во избежание ужасных страданий. Если вам нелегко заставить барона отплатить слезами за слезы, яростью за ярость – что ж, воля ваша.

Кровь бросилась Филиппу де Гастину в лицо при последних словах маркиза.

– Нет, – ответил он, – нет, я никогда не откажусь от моего возмездия, даже если ради него мне придется стать самым последним подлецом.

– Странные вы, французы, люди – никак не желаете понять, что с негодяями нужно бороться их же методами.

После обеда Филипп де Гастин вновь гулял в саду с Екатериной де Бомон. На сей раз угрызений совести он уже не испытывал: не один, а сотню поцелуев сорвал он с этого рта, только того и желавшего, чтобы их вернуть.

Однако же по возвращении в особняк д'Аджасета супруг Бланш де Ла Мюр, пройдя в свою спальню и перебирая в памяти события минувшего дня, не сдержал тягостного вздоха и пробормотал: «Это подло – лгать женщинам, пусть и не самого достойного рода».

Луиджи Альбрицци был прав. В любом французском сердце живет инстинкт великодушия, которому отвратителен – пусть и в целях законного возмездия – всякий низкий поступок.

Но жребий уже был брошен: в первом порыве ненависти Филипп де Гастин согласился с придуманным маркизом Альбрицци планом, в соответствии с которым прежде барона дез Адре за его злодеяния предстояло ответить всем его детям.

Возврат назад был уже невозможен: этот план следовало претворить в жизнь, каким бы ужасным он ни казался, но, как мы увидим вскоре, претворение его в жизнь приведет к такой неожиданной развязке, что он станет еще более ужасным.

 

Глава VIII. Развлечения Марио и Паоло. – Отравленные свечи

В назначенный день, спустя сутки после своего визита, Екатерина Медичи уже утром послала Пациано за свечами, изготовленными для нее по формуле тех восковых свечей, что освещали последнюю мессу семьи Пинтакунда.

Орудия смерти были готовы, и ничто, разумеется – ни форма, ни цвет – не выдавало их роковых свойств.

Эти две свечи из белого воска, тонкие и немного просвечивающие, были абсолютно идентичны тем, какими пользовались в те годы в королевских замках, особняках знатных вельмож или домах богатых буржуа.

Осторожно вынув свечи из запечатанной коробки, в которой принес их Пациано, королева-мать осмотрела их со всей тщательностью. Кто бы мог подумать, что то была сама смерть? Екатерина была в полном восторге от изобретательности Великой Отравительницы.

Оставалось лишь использовать эту изобретательность. Как разместить эти свечи в спальне сестры Рудольфа де Солерна? Екатерина улыбнулась. Она нашла выход. То, что начала Тофана, завершат ее сыновья. Это будет чисто семейное дело.

Пробило одиннадцать.

– Ели не ошибаюсь, Пациано, в это время пажи отдыхают? – спросила Екатерина.

– Да, госпожа.

– Прекрасно! Разыщи Марио и Паоло и скажи им, что они мне нужны. И постарайся, чтобы тебя не видели говорящим ни с одним, ни с другим.

– Не беспокойтесь, госпожа.

Действительно, с десяти часов утра до полудня пажи в Лувре были вольны делать что угодно: одни из них играли в отведенном им большом зале, другие – в саду.

Не обнаружив близнецов в большом зале, Пациано украдкой подал знак, означавший: «Будь готов!», Урбану д'Аджасету, пажу, который, как мы помним, помогал ему предавать королеву, и спустился в сад.

Тот, кто полагает, что сад Лувра в 1571 году походил на тот, что окружает сейчас Тюильри, глубоко заблуждается.

Хотя Франсуа I, будучи любителем всего, что ласкает взор, всячески покровительствовал искусству оформления садов, завезенному им из Италии, при французском дворе оно не получило должного развития. Франсуа I создал парки в Булони, Сен-Жермене и Фонтенбло, но так как сад Лувра – хотя и весьма обширный – показался королю не заслуживающим его усилий, он оставил его в том состоянии, в каком сад пребывал при его предках.

Генрих II и Карл IX занимались этим садом не многим более; лишь в правление Генриха IV знаменитый Клод Молле начал придавать ему вид, достойный гуляющих там августейших персон.

В 1571 году, стало быть, сад Лувра напоминал скорее лес, в котором топор наугад прорубил аллеи, чем королевский сад. За исключением нескольких прилегающих к постройкам клумб там совсем не культивировали цветы; необычных деревьев, вроде гранатового или апельсинового, там тоже не было, разве что несколько сиреней, прибывших из Австрии вслед за молодой королевой, под которые иногда вечерами Елизавета приходила помечтать о своей родине.

Пациано двинулся по широкой, обсаженной деревьями, дороге, что вела к лужайке, на которой, как он знал, пажам нравилось играть в мяч. Не прошел он по этой дороге и ста шагов, как внимание его привлек громкий хохот, сквозь который изредка пробивались чьи-то плач и жалобные мольбы. Смеялись Марио и Паоло – Пациано узнал их голоса. Но кто плакал?

А вот кто?

Как мы уже говорили, если вы помните, несмотря на очаровательную внешность близнецы были сыновьями, достойными своей матери – легкость, с которой они согласились стать шпионами королевы-матери, лишь подтверждает наши слова, – и не только не по летам хитры, но и крайне жестоки: чужие страдания доставляли им удовольствие.

Слишком юные и еще слишком слабые – и умные – для того, чтобы нападать на тех, кто смог бы дать им отпор и сорвать с них маску искренней кротости, которую они носили, они не забывали поддерживать самые равные и самые любезные отношения со всеми своими товарищами.

Ни один из пажей, состоявший на той или иной службе в Лувре – ни один, за исключением, разве что Урбана д'Аджасета – не подозревал, что близнецы являются доносчиками.

Однако же с тех пор как они появились в Лувре, там стали происходить странные вещи. То собаку, принадлежащую королю или одному из принцев, найдут мертвой или агонизирующей в укромном уголке сада, причем агонизирующей или мертвой при необычных обстоятельствах: со сломанными лапами, к примеру, или выдавленными глазами, то вдруг обнаружится лошадь с отрезанным ухом или языком.

У королевы Елизаветы имелся птичник, состоявший, главным образом, из иноземных и редких птиц, так вот, однажды сторож этого птичника прибежал в отчаянии доложить молодой королеве, что ночью кто-то передушил самых красивых птиц и сломал клюв остальным.

Милые детки, не правда ли? Что вы хотите! Придя в этот мир с дурными инстинктами, они подчинялись своей природе. Они льстили, ожидая развлечений. Не имея возможности причинять вред людям, они измывались над скотиной.

Вот и в тот день, о котором идет речь, Марио и Паоло спустились в сад, чтобы найти увеселение себе по душе, то есть чтобы помучить или убить какое-нибудь безобидное животное, случайно попавшееся им под ноги, когда неподалеку от вышеуказанной лужайки заметили маленького мальчика, остановившегося у высоких качелей.

Этот малыш был сыном дворцового садовника. Звали его Серве, и было ему то ли четыре, то ли пять лет. Серве всегда был любезен и приветлив, за что все в замке его любили.

– Гляди-ка! Серве! – промолвил Паоло. – Что ты тут делаешь, Серве?

Мальчуган указал пальцем на качели.

– А, тебе хочется покачаться, – сказал Марио, – но в силу своего маленького роста ты не можешь забраться на доску? Понятно… Хочешь, я тебя подсажу?

– Да, – ответил Серве. – Хочу.

– Но ты сможешь там удержаться?

– Да! Да! Смогу, смогу!

– Вы только посмотрите! Каков смельчак!

Марио усадил ребенка на доску и придал той легкое колебательное движение.

Серве был в восторге. Он издавал крики радости.

– По-моему, – сказал Паоло, которому эта радость немедленно внушила дурную мысль, – на этих качелях можно взлетать до самого неба, малыш, и вполне безопасно. Хочешь я тебя раскачаю как следует?

– До самого неба! – повторил Серве. – Хочу!

– Ну что ж, подожди. Мы привяжем тебя к этой дощечке, чтобы ты не упал, у затем раскачаем как следует, вот увидишь! Дай-ка мне твой платок, Марио.

Марио уже понял, что задумал брат – что приходило в голову одному из близнецов, тотчас же приходило в голову и другому. В один миг малыш оказался крепко-накрепко привязанным к доске.

– Вот так! – сказал Паоло. – Главное – не отпускай руки!

– Нет-нет! – воскликнул Серве. – Не отпущу!

Близнецы стали друг напротив друга по обе стороны от качелей и начали их раскачивать, с каждой секундой – все сильнее и сильнее.

Поначалу эта игра мальчугану нравилась; он громко смеялся каждый раз, как взлетал в воздух. Но когда, раскаченные до предела, качели достигли верхушки самых высоких веток, смех его сделался нервным, конвульсивным.

– Хватит! Хватит! – прокричал он.

Хватит! Ну уж нет! Марио и Паоло наплевать было на крики Серве – они качали малыша не для его, а для своего удовольствия. А их удовольствие заключалось в том, чтобы превратить его веселье в страх. Что и случилось.

– Хватит! Хватит! – повторил Серве.

Но качели не замедляли, а лишь ускоряли свой ход и, растерявшись, мальчуган вдруг выпустил веревку из рук, и тело его откинулось назад. К счастью, он был привязан к доске и не упал, но, болтаясь головой вниз, определенно рисковал получить кровоизлияние в мозг. Уже и стоны его почти прекратились.

Тем временем Марио и Паоло, увлекшись своей жестокой игрой, смеялись как безумные и продолжали раскачивать качели. В этот-то момент и появился Пациано. Марио и Паоло его увидели, но не остановились – старика они не боялись.

Но тут из кустов на другой стороне лужайки вышла другая персона – которую они не видели – и едва ли не бегом направилась к ним. Женщина в крестьянских одеждах – Дениза Понтуа, жена садовника, мать Севре.

Внезапно, почти одновременно, Марио и Паоло почувствовали, как в руки впились пять пальцев.

Опять же почти одновременно, отброшенные по сторонам с нечеловеческой силой, они попадали на газон, да так, что их физиономии едва не впечатались в землю.

Прежде чем они поднялись, Дениза Понтуа остановила качели, разорвала носовые платки, которыми был привязан к дощечке ее сын, и поспешно взяла Севре на руки. И, прижимая мальчугана к груди, покрывая поцелуями его вздувшееся багровое лицо, она проворчала:

– Как вам не стыдно, господа пажи! Да вы едва не убили моего сына! Только попробуйте его еще хоть пальцем тронуть!..

Паоло и Марио наконец встали на ноги и, бледные от злости, бросали на крестьянку гневные взгляды. Но если они в этот момент напоминали тигра и змею, то Дениза Понтуа была сама львица… А не бывает такого, чтобы львица испугалась змею или тигра. Да и они не были столь глупыми, чтобы позволить кому-то захватить их врасплох, да еще на месте их злодеяния. С этой точки зрения, самым благоразумным для них выходом было извиниться.

– Да вы что, женщина, с ума сошли? – воскликнул Паоло. – С чего вы взяли, что мы хотели причинить вред этому мальчугану?

– Мы с ним просто играли, вот и все! – добавил Марио.

– Играли!.. Еще минута – и он был бы уже не жилец!

– Разве это наша вина, что он отпустил веревку?

– Мы думали, что, закинув руки назад, он просто забавляется.

– Да уж, забавляется… ревя во весь голос! Я была в другом конце сада – и то его услышала! Бедный малыш!

Мальчуган постепенно приходил в себя; он улыбнулся матери. Пациано счел, что настал момент ему вмешаться.

– Эти господа поступили необдуманно, – промолвил он, – но это очевидно, что он не имели дурных намерений. И в любом случае, Дениза, вам не стоило быть с ними такой резкой. Если бы главный оруженосец госпожи Елизаветы увидел, как вы толкаете ее пажей, вас уже сегодня выгнали бы из Лувра… вас и вашего мужа.

Дениза Понтуа повесила голову. Теперь, когда гнев ее прошел, она готова была прислушаться к голосу разума – все-таки место садовника в Лувре считалось весьма прибыльным.

– Ну да ладно, – сказал Пациано. – Попросите прощения у этих господ, которые, как я вижу, и сами расстроены тем, что доставили вам огорчения, и покончим на том.

Жена садовника поклонилась близнецам.

– Простите меня, господа, – сказала она. – Серве, дорогой, поцелуй этих господ.

– Не нужно! – ответил Паоло, остановив пренебрежительным жестом мальчугана, который, не тая злобы, уже готов был расцеловать тех, кто едва его не убили. – Марио, дай что-нибудь этому малышу, и пойдем.

Марио бросил к ногам Денизы золотое экю и присоединился к брату, который отвел Пациано в сторонку.

– Вы хотели нас видеть, Пациано? – спросил Паоло.

– Да, мои юные хозяева. Госпожа Екатерина просила кое-что передавать вам, но прежде, если позволите, один совет от меня лично.

– Совет? Какой же? – спросил Марио.

– Если желаете сохранить добрую репутацию, больше не играйте с малышами.

– А что вас просила передать нам королева? – сказал Паоло.

– Королеве нужно, чтобы один из вас немедленно зашел к ней.

– За передачу – спасибо, – сухо промолвил Марио. – Что же до совета, то приберегите его для себя, мой дорогой Пациано.

И близнецы удалились, тогда как старый слуга пробормотал сквозь зубы:

– Змеиное отродье!

– Кто пойдет к госпоже Екатерине? – спросил Паоло через несколько шагов. – Ты или я?

– Я, – ответил Марио.

– Ступай… Где мне тебя ждать?

– В часовне. Там все и обсудим, сделав вид, что молимся.

– Хорошо.

Близнецы никогда не спорили – так же, как и их мысли, их желания всегда совпадали. Жаль только, что ничему хорошему в этих мыслях и желаниях места не было, в противном случае, возможно, эти два паренька со временем превратились бы в достойных мужчин.

 

Глава IX. Где свечи Екатерины Медичи не производят того эффекта, на который она рассчитывала

Дабы Пациано успел вернуться на его пост у потайного входа в рабочий кабинет королевы-матери, Марио и Паоло нарочно направились во дворец наидлиннейшим путем.

Когда Марио явился к Екатерине, дверь ему действительно открыл уже старый слуга и провел внутрь.

Королева сидела у окна и дремала, полузакрыв глаза.

Услышав о приходе юного шпиона, она улыбнулась.

– Как вы все-таки с братом похожи – и не различишь! Чем занимались, когда вас встретил Пациано?

– Играли в саду, ваше величество.

– Одни?

– Нет. Мы забавлялись тем, что раскачивали на качелях одного малыша.

– Какого малыша?

– Сына садовника, по-моему.

– Вы любите детей?

– Очень, ваше величество.

– Да… как кот любит мышей… чтобы их съесть! – пробормотал подслушивавший у двери Пациано.

Очевидно, все эти вопросы королева задавала Марио лишь для проформы. Какое ей было дело до того, кого или что любят сыновья Тофаны!

Внезапно она переменила тему:

– Ты ведь знаешь, Марио, где в Лувре проживает мадемуазель Шарлотта де Солерн, не так ли?

– Да, ваше величество, знаю.

– Ты понял, о ком я спрашиваю? Мадемуазель Шарлотта де Солерн…

– Одна из любимых фрейлин госпожи Елизаветы.

– Верно. Мадемуазель де Солерн к тебе хорошо относится?

– Очень.

– А тебе она нравится?

Марио посмотрел Екатерине прямо в глаза, словно в них был написан ответ на этот вопрос.

– Не больше, но и не меньше, чем любая другая фрейлина, – сказал он наконец. – Единственная персона в этом дворце, для которой я готов на все, это вы, ваше величество.

Екатерина погладила пажа кончиками пальцев по розовой щечке.

– Тогда ты поможешь мне немного разыграть мадемуазель де Солерн?

– Разыграть?

– Да-да, разыграть… Вот, открой эту коробочку. Что ты в ней видишь?

– Две свечи.

– Ты должен незаметно пробраться в спальню мадемуазель де Солерн и заменить этими свечами те две, которые стоят в подсвечнике на ее ночном столике.

– Это будет не сложно.

– Ты уверен, что сможешь сделать то, что я жду от тебя, так, чтобы тебя никто не заметил?

– Абсолютно уверен. Спальня мадемуазель де Солерн находится рядом с комнатами других фрейлин госпожи Елизаветы на третьем этаже нового павильона. Я знаю камеристку мадемуазель де Солерн – немку по имени Гретхен, – которая никогда не прочь поболтать со мной или с братом. Вечером, после королевского ужина, пока мадемуазель де Солерн будет у госпожи Елизаветы в ее гостиных, я поднимусь к Гретхен – та в это время готовит постель для своей госпожи, и когда она отвернется…

– Хорошо. Но до вечера еще далеко…

– Я сейчас же отнесу эти свечи к себе в комнату и спрячу.

– Только так, чтобы их никто не украл!

– О, не беспокойтесь. Я помещу их в сундук и запру на ключ. А что случится с мадемуазель де Солерн, когда она их зажжет?

Королева-мать надула губы в знак неудовольствия.

– Это вопрос, Марио, или мне показалось? – промолвила она.

Паж покраснел.

– Простите, ваше величество, я не хотел быть бестактным…

Лицо Екатерины смягчилось.

– Завтра ты сам увидишь, – сказала она, – во что выльется для мадемуазель де Солерн наша шутка. Но, во что бы она ни вылилась, – ни единого слова, ни единого жеста, если ты, конечно, не хочешь навсегда утратить мое доверие.

Марио поклонился. Екатерина продолжала:

– Я тоже вечером буду в гостиных, на игре короля. Как выполнишь поручение, и выполнишь успешно, дашь мне об этом знать знаком, когда я буду проходить через зал пажей, возвращаясь в свои покои.

– Как вашему величеству будет угодно.

– Подожди.

Королева-мать открыла один из ящиков шкафа, который был полон украшений – для нее сущих безделушек, так как драгоценности она никогда не носила, – взяла из него две так называемые венецианские золотые цепи, совершенно идентичные, и протянула Марио.

– Это тебе и твоему брату, – сказала она. – Наденете их вечером, если все пройдет удачно. Товарищам скажете, что получили их в подарок…

– От моего дяди.

– Именно.

Вновь дружески проведя пухлыми пальцами по лицу пажа, Екатерина заключила:

– Как я рада, что у меня есть ты, малыш, который все понимает с первого же слова! Ступай. Увидимся вечером.

Марио опустил коробочку со свечами в один карман камзола, цепочки – в другой, поклонился и вышел.

Вечером в Лувре, на игре короля в фараона, присутствовал весь двор. Вокруг стола, за которым рассеянно просматривал карты Карл IX, стояли герцоги Анжуйский и Алансонский, король Наваррский, герцог де Гиз, адмирал де Колиньи, маршал де Таванн, маршал де Ретц и десятка два прочих знатных вельмож.

К фараону король был весьма равнодушен и, как правило, предавался этой игре лишь для того, чтобы убить время.

Справа от салона, сидя в кругу своих фрейлин, чинно беседовали королева Елизавета, Маргарита Валуа и герцогиня Лотарингская, слева о чем-то шепталась с Жаком Пинаром, одним из государственных секретарей, королева-мать. Дела личные отнюдь не мешали Екатерине участвовать в делах политических, более того, не будет преувеличением сказать, что властолюбие для нее всегда стояло выше удовольствий.

Всякий раз, когда, объявляемый привратником, входил какой-нибудь припоздавший вельможа, он прежде всего приветствовал поклоном короля, затем – молодую королеву, потом – королеву-мать.

Маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо прибыли в девять часов с графом д'Аджасетом. Услышав имя Карло Базаччо, Жанна де Бомон покраснела; Шарлотта де Солерн покраснела, в свою очередь, при объявлении имени Луиджи Альбрицци.

Прервав свою беседу, королева-мать ответила на поклон последнего легким кивком и сказала:

– Что нового слышно о вашем зяте, графе Лоренцано, господин маркиз? Кажется, он болен?

– И очень серьезно, ваше величество, – ответил Альбрицци.

– Но что с ним?

– Никто не знает.

Екатерина повернулась к человеку, облаченному во все черное, который держался позади нее. Этим человеком был Жан Шаплен, знаменитый доктор, деливший с Амбруазом Паре честь отвечать за здоровье короля.

– А с вами граф Лоренцано консультировался по поводу своего состояния, мэтр Шаплен? – спросила она.

– Да, ваше величество, – ответил доктор.

– И что же?

– По моему мнению – мэтр Паре, к слову, полностью со мной согласен, – болезнь графа Лоренцано – из числа тех, причины которых не поддаются научному объяснению.

– И все же, если жизни графа Лоренцано угрожает опасность, нельзя оставлять его наедине с его болезнью под тем лишь предлогом, что никто о ней ничего не знает. Завтра же навестите графа Лоренцано, мэтр Шаплен, – это моя настоятельная просьба.

Доктор поклонился.

– Позвольте поблагодарить ваше величество за то участие, которое вы проявляете по отношению к моему зятю, – промолвил Альбрицци, кланяясь в свою очередь. – Я не сомневаюсь, что эта приятная новость, которую я поспешу до него донести, поспособствует его выздоровлению… если таковое возможно.

– Верно, господин Альбрицци, вы пришли, – послышался голос короля, которому этот разговор про больного и болезнь показался весьма неприятным, – чтобы дать нам немного того золота, которое вы привезли из Америки?

– Сколько вашему величеству будет угодно! – откликнулся маркиз и поспешил подойти к игорному столу, не забыв мимоходом бросить на мадемуазель де Солерн взгляд, который говорил: «Это не моя вина! Будь моя воля, я предпочел бы оказаться рядом с вами!» Сердцу не прикажешь. Как бы ни был Луиджи Альбрицци занят своей миссией неумолимого мстителя, видеть Шарлотту де Солерн и не любить ее он не мог. К исключительно великодушному стремлению спасти эту ни в чем не повинную девушку и ее брата от ненависти Екатерины Медичи, призвавшей себе на помощь адские познания Тофаны, вскоре добавились самые нежные чувства.

Вот почему несколькими секундами позже, в то время как Филипп де Гастин – или Карло Базаччо, – продолжая играть в Лувре, рядом со старшей сестрой, ту роль обольстителя, которую, как мы видели, он уже начал играть в Монмартрском аббатстве рядом с сестрой младшей, применял свои галантные маневры в отношении Жанны де Бомон, Луиджи Альбрицци, присоединившись наконец к Шарлотте де Солерн, выражал ей, скорее взглядами, нежели словами – он был не так скор, как Филипп де Гастин: правда всегда менее дерзновенна, чем ложь! – страстную и преданную любовь, которую она ему внушала и которая, как он, к радости своей, чувствовал, была взаимной.

Но в одиннадцать часов король игру оставил. То был сигнал к всеобщему уходу. Все встали. Пользуясь моментом, Луиджи подошел к Рудольфу де Солерну, с которым он, в присутствии королевы-матери, обменивался лишь ничего не значащими вежливыми фразами, и быстро прошептал:

– Передайте мадемуазель де Солерн, что сегодня вечером она ни в коем случае не должна забыть о предписаниях доктора Зигомалы. Это очень важно!

– Обязательно передам. Спасибо! – ответил Рудольф тем же тоном и украдкой пожал своему тайному другу руку.

Тем временем Екатерина Медичи, приветствовав сына любезным: «Доброй ночи, сударь!», направилась в сопровождении фрейлин в свои покои.

Путь ее пролегал через зал пажей, где находились и Марио с Паоло, ожидавшие молодую королеву. Екатерина едва заметно улыбнулась: шею и одного, и другого пажа украшала венецианская цепь.

– Вот бы уже сейчас было завтра, – прошептал Марио на ухо Паоло, – и мы могли узнать, какой эффект должны произвести эти свечи на мадемуазель де Солерн! Как думаешь, что бы это могло быть?

– Даже не представляю.

– Как жаль, что мы не невидимки и не можем проникать туда, куда хотим!

Губы Паоло растянулись в улыбке.

– Да уж, тогда бы мы вдоволь повеселились!

Очаровательные дети! Они и так уже, как мы знаем, даже не обладая даром невидимости, проказничали вовсю. Но что бы они увидели, проскользнув в спальню мадемуазель де Солерн этой ночью, исполни какая-нибудь фея их желание? Это мы вам сейчас расскажем в нескольких словах.

Как только королева Елизавета отпустила ее, Шарлотта де Солерн поднялась в свою спальню. Гретхен, ее камеристка – славная девушка, которую она привезла с собой из Вены – ждала на пороге. Завидев госпожу, Гретхен тут же зажгла свечи, а затем спросила:

– Мне помочь мадемуазель раздеться?

– Спасибо, – ответила Шарлотта, – я разденусь сама. Спокойной ночи, Гретхен.

Камеристка удалилась.

Окно спальни было открыто. Шарлотта его закрыла. Она выглядела озабоченной.

И она действительно была таковой, так как несколькими минутами ранее, следуя рекомендации Луиджи Альбрицци, Рудольф посоветовал ей ни в коем разе не пренебрегать теми мерами предосторожности, которые она вот уже три дня – и, к слову, регулярно – использовала против грозящей опасности. Какой опасности? Этого девушка не знала.

Брат сказал ей: «Это необходимо!», и она это делала. Даже не сознавая, что обязана этим странным способом, предписанным ей для противодействия проискам таинственных врагов, любимому человеку.

Приготовленные свечи горели. Но, как она и делала в последние вечера, и даже несколько быстрее обычного, потому что об этом попросил Рудольф, Шарлотта выпила ложечку эликсира, составленного доктором Зигомалой, после чего в той же ложечке, из которой пила, сожгла двадцать капель вышеуказанного настоя.

То было не сложно, так как, как и говорил армянин-доктор, напиток этот был изготовлен на спиртовой основе, – горел он не хуже лавы.

Тем временем свечи Тофаны распространяли по комнате неощутимый для обоняния, но вполне реальный аромат; он тотчас же вступил в контакт с тем, что был вызван сгоранием alexipharmaque, или противоядия, и рассеялся, тогда как – удивительный феномен! – восковые свечи зашипели, подобно тому, как шипит раскаленное докрасна и затем опущенное в холодную воду стальное лезвие.

Изумленная, Шарлотта обернулась. Шипение закончилось. Враг был повержен. Зло уничтожено. Она медленно разделась. Мысли путались: к смутным опасениям примешивались приятные надежды. Последние взяли верх.

Она легла в кровать, задула свечи и, с улыбкой на устах, уснула.

На следующее утро, не в силах дождаться новостей от какого-нибудь слуги или пажа, Екатерина Медичи спустилась в сад прежде обычного. Она не пробыла там и пяти минут, как заметила вдали двух женщин, которые – еще более ранние пташки! – прогуливались, оживленно болтая, по тенистой аллее.

Что это были за женщины? Екатерина подошла ближе и, непроизвольно, вскрикнула от удивления, узнав мадемуазелей Жанну де Бомон и Шарлотту де Солерн.

 

Глава X. Тартаро желает любой ценой предстать перед маркизом Альбрицци

Мы оставили Тартаро вечером 28 июня, направлявшимся на осле в Париж, после того как он мастерским ударом дубины избавился от компании, что была ему навязана одним из достойных представителей шайки Остатков дьявола.

Льёрсен от Парижа отделяют семь льё. Приличный перегон для лошади, не говоря уж об осле.

Вот почему, въехав в Париж через ворота Святого Антония, господин Коко, осел Тартаро, не скрывал своей крайней усталости. Поняв намек и будучи того мнения, что не следует требовать от животного большего, чем оно может вам дать, наш гасконец оставил господина Коко на одном из постоялых дворов предместья – отдыхать, после чего, осведомившись с горем пополам о месте, где находился особняк д'Аджасета, быстрым шагом двинулся в указанном направлении.

Парижа Тартаро не знал, но был решительно настроен к вечеру достичь своей цели. Ему сказали, что, по всей видимости, дом д'Аджасета располагается где-то в районе Монмартра и улицы Сент-Оноре. Это было так неопределенно!

Но по пути он еще несколько раз справлялся о местоположении вышеуказанного дома, и в конце концов ему повезло. Четвертая остановленная гасконцем персона клятвенно заверила его, что он обнаружит данный особняк на улице Старых Августинцев, которая, в свою очередь, находится между Монмартром и улицей Плетри.

Эта самая персона – некий рабочий, бондарь по профессии – жила в тех же краях: на Кошачьей площади.

– Отведите меня на улицу Старых Августинцев, – сказал Тартаро, – я дам вам за это один экю.

– Идет! – ответил бондарь.

Минут через двадцать Тартаро стоял уже перед домом д'Аджасета. Перед домом… Это было уже кое-что. Оставалось как-то проникнуть внутрь. Шел двенадцатый час ночи, и дверь была заперта. Под каким предлогом постучаться в нее в столь поздний час?

Тартаро почти не сомневался, что маркиз Альбрицци, о котором ему рассказывал мэтр Дагоне и который проживал в этом доме – куда в одну из ближайших ночей намеревались нанести визит Остатки дьявола, – и был тем вельможей, что спас Филиппа де Гастина. Шансы на то, что он ошибался, были невелики, но они все же оставались. Но даже если допустить, что он прав, то, опять же, под каким предлогом в столь позднее время и, главное, в той крестьянской одежде, в которую он вырядился, потребовать аудиенции маркиза Альбрицци?

Так, размышляя над тем, как проникнуть внутрь, гасконец – уже пожалевший о том, что сделался мельником, – прохаживался взад-вперед по улице, напротив дома д'Аджасет, когда на помощь ему вновь пришел случай.

По приезде в Париж Скарпаньино, оруженосец маркиза, взял за привычку обходить перед сном окрестности дома д'Аджасета в сопровождении двух вооруженных людей, причем внутренним двором его дозор никогда не ограничивался – Скарпа с удовольствием выглядывал и наружу. То была отнюдь не лишняя мера предосторожности – Париж в те годы буквально кишел воришками и грабителями всех мастей.

Можно представить себе, как обрадовался Тартаро, когда дверь, с которой он не сводил глаз уже с добрую четверть часа, вдруг открылась… Руководствуясь лишь этой радостью, он бросился к оруженосцу, чей темный силуэт возник в освещенном луной дверном проеме.

– В чем дело? – воскликнул тот. – Что нужно от нас этому крестьянину?

– Сейчас узнаете! – ответил Тартаро. – Но прежде позвольте один вопрос. Я ведь не ошибся, и это действительно тот дом, в котором проживает итальянский сеньор, которого величают маркизом Альбрицци?

– Тебе какое до того дело, бездельник?

– Гм!.. А вы не очень-то вежливы, друг! Во-первых, никакой я не бездельник. А во-вторых, если бы мне не требовалось знать, здесь ли живет господин маркиз Альбрицци, я бы у вас этого не спрашивал.

– Ну что ж! Да, – ответил Скарпаньино, удивленный твердым тоном мнимого мельника, – маркиз Альбрицци действительно проживает в этом доме. И что из того?

– Вы находитесь у него в услужении?

– Так точно.

– Давно?

– Давно.

– Вы, наверное, его оруженосец?

– Да, я его оруженосец.

– Что ж, господин оруженосец, тогда вы меня поймете, или я полный кретин, каковым я, между нами говоря, себя не считаю. Бррр!.. Мне нужно поговорить с вашим хозяином относительно…

– Относительно?

– Одной вещицы, которую он потерял полтора месяца назад в Ла Мюре, что неподалеку от Гренобля, и которую я ему привез. Понимаете?

Скарпаньино тотчас же посторонился, пропуская Тартаро внутрь, и сказал:

– Как я понимаю, вы – такой же крестьянин, как я – епископ.

– Пусть так! – промолвил гасконец. – Но, готов поспорить, когда-нибудь вы еще пожалеете, что обозвали меня бездельником.

– Я ведь уже попросил у вас за то прощения, товарищ.

– О, и я вас простил! Я – человек незлопамятный. То есть бываю и таким, но только с определенными людьми.

Заперев дверь и жестом спровадив своих людей, Скарпаньино наклонился к Тартаро:

– Так мне что, действительно следует разбудить хозяина? Так как он уже лег и, должно быть, спит.

– Да, вам действительно следует разбудить хозяина, – ответил гасконец. – Это того стоит. Разбудите господина маркиза, а заодно и его друга.

Оруженосец едва не подпрыгнул от изумления.

– Его друга? Какого друга?

– Вы и сами знаете, какого, так как он проживает в этом же доме.

– А! Но как зовут этого друга?

– Забыл, но, возможно, вспомню, когда его увижу.

Скарпаньино дружески ударил гасконца по плечу.

– Черт возьми! Да вы, я вижу, далеко не дурак! – воскликнул он. – И, хотя я не знаю, чего вы хотите, но, полагаю, это отнюдь не навредит моему хозяину и его другу, и они будут рады вас принять.

– Вы абсолютно правы, друг мой.

– Идемте же.

Скарпаньино взял Тартаро под руку и повел к лестнице.

– Так и есть! – думал гасконец, поднимаясь по ступенькам. – Я как чуял, что именно маркиз Альбрицци был тем, кто спас графа Филиппа де Гастина. Господин Филипп и есть этот друг маркиза. Но будут ли рады они меня видеть и узнать, что мне известно то, что они скрывают? Бррр!.. Сейчас увидим. В любом случае, Тартаро, дружище, будь начеку! Держись осмотрительно! Вот она, возможность доказать, что ты совсем не глупец!

 

Глава XI. Где Тартаро приходится немало постараться, чтобы сдержать данное слово

Луиджи Альбрицци и Филипп де Гастин только еще собирались лечь, когда Скарпаньино доложил им, что их немедленно желает видеть какой-то странный незнакомец.

– Кто бы это мог быть? – говорил про себя Филипп, сердце которого забилось сильнее, когда Скарпаньино добавил, что просящий аудиенции из Ла Мюра. Он было приказал впустить посетителя, но Альбрицци остановил его.

– Будьте осторожны, мой друг! – сказал он. – Того требует ваша ситуация! Вполне возможно, что это некая ловушка Тофаны, желающей заставить вас открыть ваше настоящее имя. Помните: нам важно, чтобы еще хотя какое-то время вы для всех в Париже оставались Карло Базаччо.

Тартаро провел в размышлениях минут десять, когда в небольшой гостиной, где он ожидал, появились наконец маркиз и граф. Граф Филипп де Гастин! Пусть последний, благодаря стараниям Зигомалы, и изменил несколько свою внешность, из блондина превратившись в брюнета, гасконец знал, что он не ошибается. Перед ним – он ни секунды в этом не сомневался – стоял супруг мадемуазель Бланш.

Тем не менее Тартаро настолько владел собой, что ничто в его физиономии не выдало его радостной убежденности. Филипп же не узнал гасконца – прежде всего потому, что и подумать не мог, что кому-то из солдат удалось выжить в Ла Мюрской бойне… К тому же, ввиду отсутствия усов и наличия пятен муки, лицо гасконца совершенно изменилось.

– Что вам нужно, мой друг? – промолвил маркиз, когда они с Филиппом сели. – А главное, кто вы такой?

– Поспешу вам ответить на эти вопросы, господа, когда удалится вот этот сударь, – сказал Тартаро с низким поклоном, указав на Скарпаньино, застывшего, в ожидании приказов, в нескольких шагах от маркиза. – Не то, чтобы я не доверял ему, но, полагаю, слугам нет необходимости знать то, что должны знать господа.

Скарпаньино недовольно поморщился – он был бы не прочь присутствовать при разговоре. Но, подчиняясь благоразумному пожеланию посетителя, Луиджи жестом приказал оруженосцу удалиться.

– Что ж, – проговорил Тартаро, едва дверь закрылась, – теперь я буду говорить, и могу поспорить, что господин, который смотрит на меня, меня не узнавая, и слушает меня, говоря себе тем временем: «Где же я слышал этот голос?», могу поспорить, что этот господин – пусть он богатый вельможа, а я в данную минуту простой мельник – сердечно протянет мне руку, когда услышит мое имя.

Эти слова Тартаро произнес, устремив свой взор на графа де Гастина.

– Да-да, скажи, скажи скорее свое имя, друг мой, – воскликнул Филипп, – так как ты прав: твой голос кажется мне знакомым! Он звучит в моих ушах как приятное эхо прошлого. Так тебя зовут?

– Тартаро.

– Тартаро! – повторил Филипп, слыша, но еще не понимая…

– Да, – продолжал солдат, – Тартаро. О, вы меня не помните? Охотно верю! Быть может, вы меня даже никогда и не видели. Готовый умереть вместе с вашим дорогим тестем и его сыновьями, со всеми вашими друзьями, подавленный ужасной смертью вашей прекрасной супруги и ее любезной матушки, вы, вероятно, и не обращали внимания на то, что происходило в тот страшный вечер 17 мая прямо перед вами, на платформе донжона замка Ла Мюр! А случилось там то, что одному из солдат удалось рассмешить палача, и палач отпустил его. Этим солдатом был я!

– Ты! – воскликнул Филипп. – Ну конечно! Теперь я вспомнил! Я видел… Ах! Позволь мне не просто пожать тебе руку, друг, но обнять тебя! Подойди, подойди же ко мне, Тартаро! Как я рад, что хоть один из тех, кого я знал когда-то, остался в живых, и теперь мне есть с кем вспомнить былое! Давно я не испытывал такого счастья!

Филипп крепко прижал гасконца к груди и поцеловал его, как потерянного и вновь обретенного брата.

– Но кто сказал тебе… – произнес он после этого первого момента излияния чувств.

– Что Господь не позволил вам умереть?

– Отец Фаго, черт возьми! – промолвил Луиджи. – Добродушный старик, который не сдержал своей клятвы.

– Неужели вы сердитесь на него за это? – ответил Тартаро. – Я был в деревне, где меня укрыл один крестьянин; этот милый человек увидел, что я горюю, страдаю, и сжалился надо мной. «Твой молодой хозяин жив, – сказал он. – Иди и разыщи его». Он все мне рассказал, и я направился в Париж, и правильно, скажу вам, сделал! О! Я привез добрые вести. Первая, и самая лучшая из них, та, что шевалье Сент-Эгрев и капитан Ла Кош будут в Париже завтра, если уже не сегодня.

Филипп испустил крик невыразимой радости.

– Сент-Эгрев и Ла Кош в Париже! Пособники дез Адре, убийцы из Ла Мюра! О, вы слышите, маркиз? Ла Кош и Сент-Эгрев в Париже! Я смогу убить их, предать самой ужасной смерти. Буду убивать их медленно, очень медленно. Так ты их видел, Тартаро? Где? Когда?

– С неделю назад, в Монтеньяре.

– И ты уверен, что они едут в Париж? Что будут здесь в самое ближайшее время?

– Абсолютно уверен, потому что сегодня вечером, в Шарантоне, они пытались расправиться со мной за то, что я обвел их вокруг пальца в Монтеньяре, где они убили господина Орио, оруженосца графини Гвидичелли.

Теперь уже Луиджи не удержался от восклицания:

– Что? Ты говоришь, они убили Орио? Но как?

– О! – произнес Тартаро. – Полагаю, господа, эта история тоже будет вам интересна, так как, похоже, этот Орио наводил справки о вас, господин де Гастин. Свидетельством тому служит письмо, которое он написал перед тем, как испустить дух, и которое он просил меня доставить графине Гвидичелли.

Тартаро вытащил из кармана записку, переданную ему Орио, и протянул графу. Филипп и Луиджи быстро пробежали ее глазами, и первый уже хотел забросать гасконца новыми вопросами, когда второй остановил его жестом.

– Позвольте, Филипп, – сказал он. – Этот храбрец сам нам сказал, что у него имеется для нас интересная история, так не будем же ему мешать. Пусть он нам ее расскажет со всеми подробностями, с самого отъезда своего из Ла Мюра. Вы не против?

– Конечно нет, друг мой! – живо отозвался Филипп.

Но, помимо своей воли, пока гасконец собирался с мыслями, не зная, с чего начать повествование, он повторил крайне довольным тоном:

– Они в Париже! Скоро я смогу их убить, убить их обоих!

Рассказ Тартаро длился не менее часа. На всем его протяжении Филипп и Луиджи, как и было условлено, не произнесли ни слова, даже не шевельнулись. Когда гасконец наконец умолк, они оба, в едином порыве, встали и пожали солдату руку.

– Тартаро, – сказал Филипп, – с этой минуты ты имеешь во мне не господина, а друга.

– И не одного, а двоих, – добавил Луиджи. – Двоих друзей, которые позаботятся о твоей судьбе. Ты же тем временем продолжишь служить нам с уже проявленными тобою умом и отвагой. Шевалье Сент-Эгрев и капитан Ла Кош в Париже. Отлично! Отсюда они уже не уедут, пусть даже в их распоряжении будет вдесятеро больше разбойников, чем сейчас. Но шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош и Остатки дьявола – не единственные враги, которыми нам с господином де Гастином предстоит заняться. Есть еще графиня Гвидичелли, эта итальянка, которая так страстно желала выяснить, действительно ли Филипп де Гастин умер, что послала в Грезиводан справиться на этот счет своего оруженосца. Завтра ты узнаешь, что это за адское чудовище, Тартаро, так как мы не можем ничего от тебя скрывать, и завтра же мы научим тебя, что делать. А теперь, вероятно, ты устал и проголодался? Сейчас тебя накормят, а потом ты сможешь отдохнуть. Более обстоятельно мы поговорим завтра, или скорее сегодня утром, так как уже час ночи… Что скажете, Филипп? Пока все складывается неплохо, а?

– Весьма. Однако…

– Однако?

– Должен признать, мне не хочется так скоро оставлять этого отважного парня! Вы только подумайте, Луиджи: он приехал из Ла Мюра! Не знаю, но мне почему-то кажется, что он мог бы многое еще рассказать мне о родных краях! Мне кажется, что вместе с ним ко мне явилось нечто такое, что сможет оживить мою душу… Еще только слово, Тартаро, всего лишь одно, и я призову себя к терпению… Замок… Они ведь сожгли его? Сожгли и разрушили, мерзавцы!.. Но, что бы от него ни осталось, не думаешь ли ты, что когда я отомщу всем этим негодяям, то смогу найти там какие-нибудь приятные воспоминания?

Тартаро почувствовал, как к глазам подступают слезы. Тронутый умоляющим тоном графа, тоном, в котором ощущалось некое предчувствие правды, он едва не ответил: «Надейтесь!»

Но это одно слово требовало объяснений. Объяснений, дать которые он не мог, иначе не сдержал бы данного мадемуазель Бланш слова хранить тайну об ее чудесном воскрешении.

Отведя глаза в сторону, он сказал изменившимся голосом:

– Увы, господин граф, я много раз бродил по руинам замка…

– И?

– И могу вас уверить, что вы не найдете там ничего, кроме золы и пыли.

Филипп де Гастин резко распрямился; в глазах у него стоял ужас.

– Вы слышали, что сказал этот парень, Луиджи. Теперь мне не остается ничего другого, как безжалостно уничтожить всю семью дез Адре. Вы знаете, еще пару дней назад я сомневался, стоит ли убивать их всех, боялся, что наряду с виновным пострадают и невинные. Что ж, теперь у меня не осталось ни сомнений, ни страха. Барон дез Адре не оставил мне даже костей моей ненаглядной Бланш, костей, которые я бы мог захоронить… Я не оставлю ему ни единого сына, ни единой дочери!.. Горе за горе! Отчаяние за отчаяние! Вовремя же ты явился, Тартаро… Убийства и разбой ты уже видел – вскоре ты станешь свидетелем моего возмездия!

 

Глава XII. Где Луиджи Альбрицци сводит счет с графом Лоренцано. – Живой труп. – Ах, любовь! Как схватишь ты нас…

Уже неделю граф Лоренцано не покидал своей комнаты. Следуя указанию королевы-матери, за ним ухаживал мэтр Шаплен. Трудное лечение! Более чем трудное – невозможное! Врач весьма квалифицированный, мэтр Шаплен по-прежнему ничего не мог понять в болезни флорентийского дворянина, который, стало быть, вот уже который день дышал на ладан, как говорят в народе. У Лоренцано ничего не болело, и тем не менее состояние ухудшалось с каждым часом.

Если что-то и могло утешить графа в его несчастье, то это были знаки симпатии, которые выказывали ему многочисленные друзья-вельможи и особенно его шурин. Каждый день Луиджи Альбрицци являлся навестить его и разлиться в яростных упреках в адрес всех докторов в общем и доктора Зигомалы, в частности. Зигомалы, которому была известна его болезнь и который не мог ее вылечить, как и врачи французские.

Одна лишь Тофана пренебрегала Лоренцано, даже в пятницу не нанеся ему обычного визита. Он писал ей, но она не ответила. В следующую пятницу, утром, она однако же появилась в особняке на улице Святого Фомы. Гостью сразу же провели к графу, при виде которого она не смогла сдержать возгласа жалобного удивления.

И удивиться было чему. За две недели болезнь Лоренцано развилась настолько, что его впору было оплакивать: несчастный совершенно облысел, потерял все зубы, и лицо его приобрело землистый оттенок. Вытянувшись в кресле, у окна, он выглядел – позволим себе использовать еще одно просторечное выражение из наиболее выразительных – как восставший из могилы мертвец.

– Да, – произнес он глухим голосом, отвечая на восклицание Тофаны, – вот во что я превратился, моя дорогая.

И он добавил горьким тоном:

– Впрочем, вам-то не все ли равно, раз уж вы меня оставили…

Тофана присела рядом и, не отвечая на этот упрек, смерила графа внимательным взглядом.

– Странная болезнь! – сказала она. – Что говорят врачи?

– Врачи говорят, что ничего в ней не понимают.

– А я вам говорю, – резко заявила Тофана, – вас отравили.

– Отравили! – повторил граф и, уже будучи бледным, умудрился побледнеть еще больше. – Отравили! Но кто? Почему?

– Почем мне знать? – сказала Елена. – Очевидно одно, Лоренцано: на вас обрушился злой рок… как и на меня пару недель назад.

– На вас тоже!

– Разумеется, иначе я б давно уже вас навестила. Пока мы с вами не виделись, королева-мать прибегла к моей помощи для того, чтобы от кое-кого избавиться – от какой-то женщины, как мне кажется, которую она ненавидит.

– И что?

– А то, что я дважды потерпела неудачу. Дважды мои яды оказались бессильными.

– О! Но объясните мне…

– Как я должна объяснить вам то, чему сама не могу найти объяснения? Дважды за двенадцать дней я давала королеве-матери отравленные свечи, которые она помещала – и они сгорали, в этом она уверена! – в спальню той персоны, которой желала смерти, и дважды эта персона выходила целой и невредимой из этого испытания, дважды на нее не подействовали убийственные испарения!

– Значит, госпожа Екатерина…

– Весьма на меня сердита, как несложно понять. В иных обстоятельствах мне бы не было никакого дела до ее гнева; я бы вернулась в Италию, и дело с концом, но она догадалась, что Паоло и Марио – мои сыновья.

– Так она догадалась…

– Да. Ох, Лоренцано, и дернул же меня черт попросить вас определить моих сыновей ко французскому двору. Теперь я с ними в еще большей разлуке, чем когда-либо, и больше, чем когда-либо беспокоюсь за их будущее.

– Но по какому поводу это беспокойство?

– Королева-мать недовольна моей работой, моими знаниями – что сегодня она может и отрицать, – но, кто знает, если мне вдруг и в третий раз не удастся ей угодить, не примется ли она за моих сыновей, чтобы наказать меня?

– Вы напрасно тревожитесь. Во-первых, Марио и Паоло принадлежат королеве Елизавете, а не королеве-матери. А во-вторых, какой вред может причинить госпожа Екатерина этим деткам?

– Не знаю. Одно несомненно: вот уже двенадцать дней, как я не живу больше; двенадцать дней я сижу в своей комнате, с утра до вечера погруженная в мрачные мысли, которые не разогнало даже зрелище вашего ужасного вида. Лоренцано! Лоренцано! Ко многому из того, что с нами случилось, возможно, даже ко всему, причастны те люди в масках, что остановили меня полтора месяца назад при выезде из Ла Мюра. Лоренцано, Лоренцано, наши враги следят за нами, обступают нас. Вот почему сегодня загадочная болезнь настигла вас, завтра, вероятно, придет мой черед! Ах, знаете, я предчувствую столько несчастий, что, если бы это было возможно, сию же минуту вам сказала: «Разыщите моих сыновей, и уедем все четверо куда глаза глядят, все равно куда!»

Лоренцано печально покачал головой.

– Но это невозможно! – прошептал он. – Вам все видится в чересчур уж черном цвете, дорогая Елена; вряд ли мы находимся в такой большой опасности, как вы описали. Что касается меня, то мэтр Шаплен, личный врач короля, вчера меня заверил, что он еще надеется меня исцелить… со временем. По этому случаю он обратился ко всем самым знаменитым коллегам из Германии и Англии. К тому же Зигомала, армянский врач, состоящий на службе у Луиджи Альбрицци, с которым я уже консультировался один раз, правда, тщетно, вскоре должен подвезти мне новое лекарство собственного изготовления, от которого он ждет чудес.

Тофана едва заметно повела плечами.

В этот момент в дверь спальни постучали.

– В чем дело? – спросил Лоренцано.

Вслед за слугой графа в комнату вошел Жакоб, слуга Рене.

– Госпожа графиня, – сказал он Тофане, – к вам только что явился какой-то крестьянин, мельник – я оставил его ждать в прихожей, – который утверждает, что у него есть для вас очень важные новости.

– Крестьянин! Мельник! – с сомнением повторила Великая Отравительница. – Но кто его прислал? Он сказал?

– Да, госпожа. Его прислал ваш оруженосец Орио.

– Орио!.. До скорого, Лоренцано! Я больше не заставлю вас ждать меня так долго, обещаю. До скорого!

И Тофана поспешно удалилась.

Проходя по двору к своим носилкам, она столкнулась с тремя мужчинами, которые важно ей поклонились. Этими тремя мужчинами были маркиз Альбрицци, Карло Базаччо и Зигомала. Когда она прошла, они обменялись между собой улыбками.

Она же, потрясенная, бросившись на носилки, прошептала:

– Его прислал Орио!.. Но что же случилось с самим Орио, если он посылает ко мне курьера? О, что бы это ни было, теперь, надеюсь, я наконец узнаю, как мне относиться к этому Карло Базаччо, который так сильно похож на Филиппа де Гастина, что мое сердце, даже охваченное самыми мрачными предчувствиями, по-прежнему замирает при его виде!

Нам следует сказать, что мельником, который ожидал Тофану, был не кто иной, как наш друг Тартаро. Наш друг Тартаро, которого мнимая графиня Гвидичелли по приходе домой принялась изучать так внимательно, что он бы непременно смутился, будь он из пугливых.

Но гасконец от природы был отважен; к тому же он назубок выучил ту роль, которую ему от начала и до конца наметили Луиджи Альбрицци и Карло Базаччо, и намеревался сыграть ее с блеском.

Вот почему, даже отдавая себе полный отчет в том, что стоящая перед ним женщина способна на любое преступление, Тартаро и бровью не повел.

– Так вас прислал Орио, мой оруженосец? – приступила к допросу Тофана.

– Да, госпожа графиня.

– Где вы его видели?

– В Монтеньяре, в четырех льё от Ла Мюра.

– Вот как! И где он теперь?

– Все там же – в Монтеньяре, в четырех льё от Ла Мюра, госпожа графиня.

– Но почему он там? Он болен или же ранен?

– Я просил бы госпожу графиню, если она была привязана к своему оруженосцу – что вполне вероятно, так как господин Орио выглядел человеком достойным – запастись решимостью, дабы выслушать дурную весть, которую я ее принес.

Тофана вздрогнула.

– Орио мертв? – воскликнула она.

– Да, господин Орио мертв, – отвечал Тартаро с глубоким поклоном.

– И кто же его убил?

– Два заместителя барона дез Адре: господа Сент-Эгрев и Ла Кош.

– Но как они его убили? Почему?

– Я буду иметь честь рассказать об этом госпоже графине после того, как она ознакомится с запиской, которую господин Орио передал мне перед самой своей смертью.

Тартаро протянул Тофане листок, на котором дрожащей рукой господина Орио были выведены, такие, как мы помним, слова:

«Signora,

Il signor conte Pilippo de Gastines e veramente morto, e quelli che l'hanno ammazzatto mi hanno assassinato.

Adio. Orio».

Тофана быстро пробежала глазами эти две строчки, на секунду задумалась – мысль ее мы можем выразить примерно так: «Раз Филипп де Гастин действительно мертв, я могу любить Карло Базаччо и заставить его полюбить меня!» – а затем произнесла отрывисто:

– Расскажите мне все, что видели, все, что знаете!

Гасконец вновь поклонился.

– Охотно, – ответил он. – Единственное, если госпожа графиня будет так добра… я бы что-нибудь выпил.

Тофана позвонила. Появился Жакоб.

– Бутылку вина и бокал, – приказала она.

И, ожидая, пока принесут бокал и вино, поинтересовалась:

– Как ваше имя?

– Жан-Непомюсен Тартаро.

– Вовсе нет. Я – солдат, или скорее был таковым.

– И у кого же состояли на службе?

– У барона де Ла Мюра.

– Барона де Ла Мюра!.. Но разве барон дез Адре не убил всех солдат барона де Ла Мюра?

– Всех… за исключением одного, госпожа графиня. К вашим услугам.

Рассказ Тартаро, соответствующий, за несколькими недомолвками и необходимыми изменениями, тому, который услышали от него накануне маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо, сводился к следующему.

После того как его удачная шутка рассмешила барона дез Адре, вследствие чего тот оставил его в живых, Тартаро укрылся у одного их жителей деревушки Ла Мюр, в хижине которого он безвылазно просидел целый месяц.

Но вечно прятаться у этого крестьянина солдат не мог, да и сидение в четырех стенах наводило на него такую скуку, что в одно прекрасное утро, взобравшись на клячу, которую дал ему гостеприимный хозяин, с тремя пистолями в кармане, он двинулся в направлении Парижа, намереваясь там устроиться на службу к какому-нибудь знатному вельможе.

Встретившись в Монтеньяре с господином Орио, которому он рассказал о разграблении замка, он стал невольным свидетелем разговора оруженосца с господами Сент-Эгревом и Ла Кошем… и сражения, последовавшего за этим разговором. Сражения, увенчавшегося предательством персон, покарать которых ему, Тартаро, оказалось не под силу. Исполняя последнюю волю Орио, он вынужден был проявить недюжинную изобретательность, чтобы доехать до столицы в целости и сохранности.

Сент-Эгрев и его шайка ожидали его неподалеку от парижской заставы, но благодаря одеянию, в котором он предстал сейчас перед госпожой графиней, Тартаро удалось провести разбойников и их командира.

Свое повествование гасконец завершил тем, что вытащил из кармана кошелек и, положив его на стол перед Тофаной, сказал:

– Вот, госпожа. Перед смертью господин Орио передал мне сто экю, которые были при нем. Десять я потратил на его погребение, еще десять разошлось по дороге. Если вы считаете, что я не заработал оставшиеся восемьдесят… вот они, берите. Я беден, но честен.

– Честны, отважны и изобретательны! Оставьте их себе, мой друг, – промолвила Тофана, – они ваши по праву. Не считая того, что я просила бы вас принять от меня лично, в награду за оказанную мне услугу.

С этими словами Тофана вложила в руку гасконца второй кошелек, столь же плотно набитый золотом.

– Ого! – произнес он, изобразив живейшую радость. – Вы слишком добры, госпожа графиня. Ого! Да благодаря вам я стал богаче короля и теперь спокойно смогу подождать, пока мои усы вновь отрастут и я вновь смогу устроиться к кому-нибудь на службу.

Тофана посмотрела на Тартаро.

– А почему бы вам не остаться со мной? Мне нужен оруженосец, раз уж эти мерзавцы убили Орио. Что вы на это скажете?

– Скажу, что согласен, – ответил гасконец. – Но с одним условием…

– С каким же?

– С таким, что я ежедневно буду иметь пару часов свободного времени для поисков тех негодяев, которые хотели отправить меня ad patres [29]На тот свет; к праотцам (лат.).
вместе с господином Орио, – господ Сент-Эгрева и Ла Коша.

– Я тем более охотно предоставлю вам желаемое, что у меня нет ни малейшего намерения оставлять убийство моего оруженосца безнаказанным.

– В добрый час! – сказал Тартаро.

– Орио был для меня более чем слугой… это был друг. Его смерть обязательно будет отмщена! Единственное, Тартаро, мне бы хотелось, чтобы вы лишь разыскали господ Сент-Эгрева и Ла Коша, узнали, где они живут в Париже, – убью же я их сама; так будет надежнее!

Эти последние слова Великая Отравительница произнесла с такой интонацией, что гасконец вздрогнул и больше уже не прикасался к стоявшему перед ним вину.

– Пусть будет по-вашему! – тем не менее промолвил он весело. – Так ли уж важно, как эти мерзавцы умрут, если они умрут?

– И они умрут, клянусь вам! – сказала Тофана.

С этими словами она подошла к окну и рассеянно окинула улицу мрачным взглядом.

Внезапно этот взгляд прояснился.

– Тартаро! – воскликнула она. – Подойдите, подойдите!

Гасконец подскочил к ней.

– Посмотрите на двух вельмож, что переходят дорогу, направляясь к этому дому, – продолжала Тофана. – Вид одного из них не кажется вам знакомым?

Тартаро повиновался и внимательно посмотрел – или, по крайней мере, сделал вид, что смотрит – на двух вельмож, коими были не кто иные, как Луиджи Альбрицци и Филипп де Гастин; следом за ними, на некотором расстоянии семенил доктор Зигомала.

Двое друзей, с улыбками на устах, приближались к магазину Рене: никому бы и в голову не пришло, что они только что совершили очередной и ужасный акт возмездия.

Утром, проинструктировав Тартаро, Луиджи Альбрицци предстал перед Зигомалой и сказал тому:

– Начиная с этого момента я и граф Филипп де Гастин будем заняты капитаном Ла Кошем и шевалье Сент-Эгревом, неожиданно прибывшими в Париж. Я больше не могу каждое утро ездить к графу Лоренцано, чтобы наслаждаться зрелищем его физического разложения, так что придумайте что-нибудь, доктор, дабы компенсировать эту утрату. И потом, мне не нравится, что этот презренный негодяй все еще лелеет надежду, не нравится, что он все еще не знает причины, своей скорой смерти. Сколько ему еще осталось жить?

– Недели две, не больше.

– Тогда вы не могли бы, Зигомала, сделать так, чтобы к ужасу предстоящей кончины добавились в его голове и мысли о мстителе, принесшем ему эту смерть. Вы меня понимаете? Я хочу, чтобы в эти две недели жизнь Лоренцано представляла сбой долгую пытку. Мне не достаточно будет тех нескольких секунд, когда я смогу сказать ему перед тем, как глаза его закроются навсегда: «Это я, мерзавец, отправляю тебя в преисподнюю!» Он должен сегодня же, сей же час, узнать, чья рука нанесла ему этот смертельный удар, от которого, при всем желании, ему уже не оправиться.

Зигомала церемонно поклонился.

– Я понял, – сказал он. – Вы хотите, чтобы то, что я проделал с Лоренцо Лоренцано спящим, я проделал и с бодрствующим Лоренцо Лоренцано. Это не сложно. Разве вы не говорили ему, что я занят изготовлением нового медицинского препарата, который должен ему помочь?

– Говорил.

– Так вот: этот препарат готов. Мы можем хоть сейчас доставить его графу.

– И?

– И вы сами сможете убедиться в его эффективности, господин граф.

Спустя полчаса Луиджи Альбрицци, Филипп де Гастин и Зигомала явились в особняк графа Лоренцано, во дворе которого, как мы уже сказали, столкнулись с графиней Гвидичелли.

– Ей сообщили о прибытии посланника Орио, – промолвил Луиджи, когда Великая Отравительница скрылась на улице, – и совсем скоро она узнает, что Карло Базаччо и Филипп де Гастин – два разных человека, и если Карло Базаччо способен вызвать у нее столь же нежные чувства, какие внушал ей Филипп де Гастин…

Последний нахмурился.

– Мы же договорились, Филипп, – продолжал Луиджи, – вести сражение по всем фронтам, поклявшись друг другу в том, что не будем пренебрегать никакой атакой, которая заставит наших врагов страдать!

– И я сдержу свое обещание! – ответил Филипп. – Не сомневайтесь, Луиджи, сдержу. Вот только – не буду это скрывать – сама мысль о сближении с этой ужасной женщиной вызывает у меня омерзение.

– Полноте! – сказал Зигомала, улыбнувшись. – В Африке я не раз наблюдал, как туземцы играют с прирученными черными змеями. Возможно, и вам, господин граф, будет занятно поиграть с Тофаной.

Переговариваясь так вполголоса, двое вельмож и доктор достигли спальни Лоренцано. Объявленные слугой, они прошли к больному, который приподнялся в кресле, чтобы приветствовать их и протянуть им руку. Особенно, казалось, он был рад видеть Зигомалу.

– Надеюсь, вы принесли мне хорошие новости, доктор? – спросил он.

– Да, господин граф, – ответил Зигомала.

– Так вы что-то для меня изготовили?

– Разумеется. Вот оно, это средство.

И Зигомала извлек из кармана пузырек, в котором заманчиво переливалась некая жидкость янтарного цвета, как самый выдержанный коньяк.

Лоренцано лихорадочно схватил пузырек.

– И вы верите в целительное действие этого лекарства, доктор?

– Абсолютно, – ответил Зигомала.

– Гм! Гм! – произнес Лоренцано, качая головой. – Вы и те благовония, что были экстрагированы из некого арабского цветка, тоже расхваливали, говорили, что, вдыхая их, я смогу исцелиться, но болезнь так и не ушла.

– В нашем деле случаются и ошибки, – сказал доктор. – Но вы же видите, господин граф, что, по просьбе господина маркиза и вашей, я продолжал искать лекарство, способное вас вылечить. Если вы в нем сомневаетесь, можете не использовать, воля ваша.

Зигомала потянулся за пузырьком, но Лоренцано и не подумал его отдавать.

– Что вы, что вы, доктор, – воскликнул он. – Я ничуть не сомневаюсь ни в вашей доброй воле, ни в ваших талантах. В той печальной ситуации, в которой я оказался, я не должен отталкивать того, кто вызвался мне помочь. Кстати, Луиджи, полагаю, входя сюда, вы встретили одну даму?

– Да, – ответил Луиджи, – графиню Гвидичелли. Если помните, мы уже имели возможность видеть ее у парфюмера королевы, но не знали, что она ваша добрая знакомая. Но к чему вы ведете?

– Знаете, что думает графиня о моем состоянии? Она полагает, что меня отравили.

Ни маркиз, ни Филипп с Зигомалой и бровью не повели.

– Неужели? – промолвил Альбрицци. – И на чем же она основывалась, выдвигая подобное предположение? Беспричинных преступлений не бывает. Или графине мерещатся враги вокруг вас? Что до меня, то я здесь никого, кроме друзей, не вижу!

– Именно это я и сказал графине.

– И потом, – встрял в разговор Филипп де Гастин, – мы же не в Италии, где яды, благодаря этой мерзавке Тофане, в порядке вещей, а во Франции…

– А во Франции, – заключил Зигомала, – насколько я знаю, есть только одна персона – королева-мать, которая использует этот коварный способ, дабы отправлять врагов в могилу.

– Так и есть, – пробормотал Лоренцано, растерянно глядя то на маркиза с шевалье, то на доктора.

– Тому, кому нечего поставить себе в упрек, нечего и бояться, – продолжал Луиджи. – Ваша жизнь чиста, мой дорогой Лоренцано. Зачем кому-то на нее покушаться? Графиня заблуждается. Вы не отравлены; вы больны. Но вы выздоровеете…

– И, убежден, очень скоро, – добавил Зигомала. – Вы разделите это убеждение, господин граф, как только примете с десяток капель этого снадобья, последнего слова в моей науке.

С этими словами врач, которому наконец удалось вырвать пузырек из рук Лоренцано, перелил часть жидкости в стакан. Широкие улыбки на лицах маркиза и шевалье рассеяли последние сомнения графа.

– Выпьем же! – произнес он. – Выпьем!

И он выпил. И сперва действительно почувствовал себя лучше; кровь побежала по его венам с большим жаром и пылом.

Он резко выпрямился.

– Вы правы, доктор, – воскликнул он, – вы вернули мне жизнь! Да-да, я вновь живу! Вновь полон сил! Ах, славный доктор… дорогой Луиджи!..

Он повернулся к Филиппу де Гастину, который, по знаку маркиза, запер дверь комнаты на засов.

– Но что вы делаете, шевалье Базаччо?

– Обо мне не волнуйтесь, господин граф, – ответил Филипп. – Я всего лишь хочу, чтобы нас не побеспокоил какой-нибудь слуга.

– Не побеспокоил в чем? Зачем?

– Сейчас вы это узнаете, граф Лоренцано, – промолвил Луиджи.

Больной с минуту стоял неподвижно, пристально глядя на шурина, чья физиономия вдруг стала ужасной.

Внезапно он покачнулся. Вернувшиеся к нему силы начали его оставлять, уступая место полному онемению.

– Ах! – воскликнул он. – Я умираю!.. Я… я… ко мне… на по…

Больше ничего граф сказать не успел: безжизненной массой, с все еще открытым ртом, но не в состоянии издать даже звука, он повалился в кресло; парализованный, скорее даже окаменевший во всех своих членах, всех своих мускулах. Перестав моргать, он уставился взглядом в одну точку.

Но он еще дышал, а следовательно, был жив.

– Убийца моей сестры, – сказал Луиджи, склонившись над негодяем, – Тофана, твоя сообщница, не ошиблась. Тебя отравили. И отравил тебя я, слышишь, я, с помощью того перстня, который надел тебе на палец, и в котором заключался безжалостный яд, попавший в твою кровь, разъевший твою плоть и внутренности! Ты умираешь, и с этим ничего нельзя поделать. Ты и сейчас уже не более чем тень человека, а вскоре и вовсе превратишься в труп! Самый ужасный труп! Живую и страдающую тухлятину! Ха-ха! Ну и что ты думаешь про мою месть, Лоренцо Лоренцано? Так как ты еще способен думать, я знаю. Ты думаешь, видишь, слышишь. Но не можешь говорить! Не можешь заткнуть себе уши, чтобы избегнуть раскатов моего голоса, не можешь закрыть глаза, чтобы спастись от пламени моего взгляда! Ха-ха! Даже Тофана, Великая Отравительница, твоя подруга, не смогла бы изобрести более страшной пытки! И эта пытка для тебя будет длиться пятнадцать дней. Пятнадцать дней! Триста шестьдесят часов! Триста шестьдесят часов, и ни секунды передышки, так как ты больше уже не уснешь. А затем, но ни секундой ранее, как бы ты о ней ни молил, придет смерть. Тебе придется жить пятнадцать дней, чтобы пятнадцать дней умирать! Ха-ха! До свидания, Лоренцо Лоренцано. О, мы еще не раз увидимся, прежде чем ты испустишь последний вздох. Я еще не раз приду сюда насладиться зрелищем твоих предсмертных мучений. А пока я собираюсь подумать о наказании для Тофаны, и будь спокоен, пусть оно и настигнет ее чуть позже, но будет не менее ужасным!.. Пойдемте, господа.

Луиджи Альбрицци и Филипп де Гастин открыли дверь, чтобы удалиться.

– Простите, господин маркиз, – сказал Зигомала, показывая Луиджи некую бумагу, на которой он черкнул несколько строк, – но прежде чем уйти, я должен передать слугам этого человека инструкции касательно ухода за их несчастным хозяином, которого внезапно разбил полный паралич. Пусть он и живой труп, господин маркиз, но для поддержания в нем жизни необходимо, чтобы за ним как следует ухаживали.

– Займитесь этим, доктор, – ответил Луиджи Альбрицци. – Мы же, как и было решено, направимся к Рене и пойдем медленно, дабы вы могли догнать нас.

Мы уже говорили, что, по приказу своей новой хозяйки, графини Гвидичелли, Тартаро подошел к окну, чтобы внимательно рассмотреть двух вельмож, направлявшихся к магазину парфюмера. Осмотр был коротким: умело разыграв удивление, гасконец громко вскрикнул.

– Ну и дела! – пробормотал он. – Это что-то невероятное! О, теперь я понимаю, зачем госпожа попросила меня взглянуть на этих господ… Госпожа была знакома с графом Филиппом де Гастином, и ей кажется, что один из этих господ на него похож. Он действительно на него похож… очень похож, это правда, разве что этот – брюнет, тогда как господин Филипп был блондином. Кроме того, господин Филипп был не так высок. И потом, госпожа, раз уж мой молодой хозяин, вместе с его дорогой женушкой, ее братьями и друзьями, остались лежать под руинами Ла Мюра, этот никак не может быть он, ведь мертвые не воскресают, не так ли?

Тофана не ответила на это глубокомысленное замечание Тартаро, сопровождавшееся тяжелым вздохом, – она грезила, уже видя себя в объятьях этого Карло Базаччо, столь похожего на того единственного, за последние годы, мужчину, сердцем которого ей так хотелось бы обладать.

В дверь комнаты постучали.

– Открой! – бросила Тофана солдату.

Вошел Жакоб, слуга Рене.

– Господин шевалье Базаччо, – сказал он, – прислал меня спросить у госпожи графини Гвидичелли, окажет ли она ему честь принять его.

Тофана побледнела и покраснела одновременно. Он пришел к ней, пришел сам, но с какой целью?

О, да какая разница!

– Я готова сию же минуту принять господина шевалье Карло Базаччо, – сказала она слуге, который тут же удалился передать этот ответ кому следовало.

– В конце коридора по этой стороне, – продолжала Тофана, подведя Тартаро к другой двери, – находится комната, которую занимал Орио. Ты, должно быть, устал, мой друг: передохни там часок-другой, пока я тебя не позову.

Тартаро без лишних слов удалился.

Она осталась одна. Как юная девушка перед первым свиданием, Тофана посмотрелась в зеркало. И улыбнулась. Она все еще была красива, очень красива! Только бы он мог полюбить ее!

Вновь появился Жакоб, доложив о шевалье Карло Базаччо.

– Госпожа графиня, – сказал Филипп де Гастин, почтительно поклонившись, – мой друг, маркиз Альбрицци, срочно вызванный в наш особняк по какому-то важному делу, поручил мне одну тягостную миссию… Вы ведь дружны с графом Лоренцано, если не ошибаюсь? Он сам нам сказал об этом с четверть часа назад…

– Я этого и не отрицаю, сударь, – ответила Тофана. – Я давно знакома с графом Лоренцано и имею все основания принимать в нем живейшее участие. С ним что-то случилось? Он плохо выглядел. Он умер?

– Не умер, сударыня, хотя, возможно, так было бы для него и лучше. Господина Лоренцано на глазах его безутешного шурина разбил полный паралич. Врач, которого мы, по его же собственной просьбе, привели к нему, дабы облегчить его страдания, уже ничем не мог помочь графу.

В сущности, Тофане не было никакого дела до ухудшения состояния Лоренцано – никакой пользы ей он принести уже не мог.

Тем не менее она изобразила печаль.

– Бедный граф! – прошептала она.

– Да, бедный граф! – повторил Филипп. – О, маркиз Альбрицци так удручен…

– Еще бы! Благодарю вас, господин шевалье, и прошу вас поблагодарить от моего имени господина маркиза за то, что вы взяли на себя труд сообщить мне эту новость, какой бы ужасной она ни была.

Филипп вновь поклонился, сделав вид, что воспринял эти слова графини как знак к окончанию разговора.

Но, остановив его жестом, Тофана поспешно промолвила:

– Вам так не терпится меня покинуть, сударь? Знаете, когда теряешь одних друзей, так надеешься обрести других, особенно, когда живешь, как я, в одиночестве, в чужой стране. Вы ведь, неаполитанец, шевалье, я полагаю?

– Да, сударыня.

– Так, может быть, на правах соотечественника вы уделите мне несколько минут разговора?

– С превеликим удовольствием, сударыня.

И Филипп, до сих пор стоявший, уселся напротив Тофаны.

Та продолжала:

– Граф Лоренцано рассказывал мне о ваших приключениях в Америке, шевалье, где вы были вместе с его шурином, маркизом Альбрицци. Это целая история… прекрасная история, принесшая вам славу и богатство. Но как так случилось – надеюсь, вы не сочтете мой вопрос бестактным, – что, вернувшись в Европу с таким богатством и такой славой, какие дают вам право на любые почести у вас на родине, вы предпочли задержаться во Франции? Очевидно, что у маркиза Альбрицци была серьезная причина не возвращаться на Сицилию – потеря сестры, единственной его родственницы, которую он обожал… Но вы?.. Если не ошибаюсь, ваша семья проживает в Неаполе; род Базаччо там очень известен.

– Вы правы, сударыня. Вся моя семья живет в Неаполе, и тем не менее я больше никогда туда не вернусь.

– Но почему?

– Мой бог!.. Но раз уж вы соизволили проявить ко мне интерес, сударыня, я расскажу вам все в двух словах. Луиджи Альбрицци навсегда оставить Сицилию вынудила боль… Такова же и моя история, с тем лишь исключением, что она датируется гораздо более ранним временем. Я любил, любил всем сердцем, но та, с кем я хотел соединить мою жизнь, одна моя кузина, находившаяся под опекой моего отца, была выдана им замуж за другого. Я покинул родные края – это было пять лет тому назад, – отправившись искать забвения или смерти в Новый Свет, но смерть меня пощадила, а забвение осталось глухим к моим мольбам. Я вернулся в Европу, по-прежнему любя ту, которая не могла мне принадлежать… Луиджи Альбрицци решил поселиться во Франции, где у него имелись друзья. Я последовал за ним в Париж, где, вероятно, и останусь, пока не зарубцуется та рана, от которой страдает мое сердце, то есть навсегда.

– Но ведь здесь все совсем не так, как в лесах Америки, – заметила Тофана с улыбкой. – Здесь ведь хватает – особенно при дворе – женщин, чьи очарование и ум могли бы, возможно, смягчить горечь вашей печали.

Филипп отрицательно покачал головой.

– В любом случае, шевалье, – продолжала Тофана самым мягким своим голосом, – пока вы найдете такую женщину… достаточно счастливую, чтобы вернуть вашей душе полный покой, я готова предложить вам, если вам это будет приятно, утешения дружбы, самой преданной дружбы. Так как я уже старуха, а вы человек совсем еще молодой, я могу себе позволить поступить так, не опасаясь, что меня заподозрят в каких-то к вам чувствах.

– Старуха! – настал черед Филиппа улыбнуться. – Скажете тоже, сударыня!

– Ну почему же? Я стара, очень стара, – продолжала Тофана. – Очень стара по возрасту, если и не душой… Но вы ведь примете такую дружбу, шевалье?

– С самой глубочайшей признательностью, сударыня.

– Прекрасно! Тогда мы будем видеться часто, очень часто… чтобы поговорить… о вас… о вас одном!.. Будем видеться где угодно, но только не здесь. В этом доме, принадлежащем парфюмеру королевы-матери, никто не защищен от слишком назойливых взглядов, языков. Завтра или послезавтра, если вас это устроит, я дам вам знать, где буду ждать вас, шевалье.

– Хорошо, сударыня.

– Приехав в Париж по одному важному делу, я вынуждена вести себя весьма осторожно. Именно поэтому я просила графа Лоренцано не заговаривать со мной на людях, даже делать вид, что он вовсе со мной не знаком. Если помните, в нашу первую встречу, две недели назад…

– Действительно, тогда, в магазине Рене, граф Лоренцано общался с вами, в нашем присутствии, так, как будто впервые вас видел… И лишь сегодня утром, узнав, что мы столкнулись с вами у дверей его дома, он сообщил нам, как вы дружны. Бедный граф Лоренцано!

– Гм! – философски изрекла Тофана. – Другого я от него и не ожидала! Видимо, мне следует навестить его… в самое ближайшее время.

– Не сомневаюсь, графиня, что ваш визит доставить ему удовольствие.

– Составите мне компанию?

– Почему бы и нет? Жду ваших приказаний.

– О! Моих приказаний!.. Друг не может приказывать.

– Тогда – вашего приглашения. С удовольствием туда с вами съезжу.

– С удовольствием?.. Вы в этом уверены?

– Разве я похож на лгуна?

Филипп сжал в своих ладонях руки наклонившейся к нему Тофаны. Чего это ему стоило! Но было очевидно, что друг требует залога дружбы, и он дал графине этот залог. Легкий поцелуй в уголок губ, от которого она затрепетала всем телом. Филипп спускался по лестнице.

Опять же, как юная девушка, желающая насладиться последним моментом вида возлюбленного, Тофана бросилась к окну.

Выйдя на улицу, перед магазином Рене, Филипп заглянул в этот магазин и прокричал ожидавшему его там Зигомале:

– Вы идете, доктор?

– Сию минуту, шевалье.

Он произнес лишь эти три слова, Зигомала, но, услышав их, Тофана вздрогнула.

Ее черты, только что оживленные самым томным выражением, мгновенно исказились от страха.

– Этот голос! – прошептала она. – О! Этот голос… Это его я слышала там вечером 17 мая.

Зигомала тем временем переходил улицу рядом с Филиппом, и когда тот повернулся, чтобы последний раз поклониться Тофане, доктор, из вежливости, поступил так же, явив Великой Отравительнице лицо, конечно же, суровое, но в котором тем не менее не было ничего угрожающего.

– Я сошла с ума! – пробормотала она, автоматически ответив на этот двойной поклон.

В сущности, так оно и было. Она была без ума от любви, и именно поэтому, инстинктивно ощущая напротив себя врага, даже не помышляла о защите.

Как выразился Лафонтен:

Прощай, рассудок! Прощай, благоразумие!

 

Глава XIII. Какие забавы шевалье Сент-Эгрев предложил своему другу Ла Кошу. – Где доказывается, что «тот, кто много целует, плохо обнимает»

Когда Тартаро, переодетый мельником, проехал под самым носом у Сент-Эгрева, Ла Коша и Остатков дьявола, которые, притаившись в чаще небольшого леса в окрестностях Шарантона, подстерегали его с самого утра, внебрачный сын барона дез Адре уже начинал – как мы тогда и говорили – подозревать, что его ожидание окажется тщетным, и что, согласно меткому выражению Ла Коша, «этот малыш Фрике, определенно, более хитер, чем они, и им его не поймать».

Спустя полчаса после описанного выше эпизода Сент-Эгрев был уже абсолютно уверен в том, что малыш Фрике не проедет по этой дороге, так как благоразумно выбрал другую, следовательно, и ждать его не имеет никакого смысла.

Быть вынужденным признаться самому себе, что тебя провели, крайне неприятно. Быть вынужденным признаться в этом перед всеми – унизительно. Особенно, когда эти все – твои подчиненные.

Под страхом потери престижа командир – пусть даже и воров – никогда не должен совершать оплошностей.

Вот почему Сент-Эгрев пребывал в крайне дурном расположении духа, и так как люди, пребывающие в подобном расположении духа зачастую теряют способность рассуждать здраво, то и он, вместо того чтобы скрыть свое впечатление, дал ему проявиться.

– Пойдем! – сказал он, резко вскочив на ноги.

– Что – пойдем? – спросил Ла Кош, который, напротив, вместо того, чтобы злиться, едва ли не дремал в траве.

– Отчаливаем, черт возьми! Или ты, случаем, решил заночевать здесь, скотина?

– Хо-хо, шевалье, а вы не слишком любезны – «скотина»!.. Скажу даже больше – весьма грубы! Разве я виноват, что этот маленький прохвост…

– Довольно!.. Барбеко!

– Господин шевалье?

– Наших лошадей!

– Сию минуту, господин шевалье.

Барбеко подал знак, и один из аргулетов, нырнув в чащу, почти тотчас же вывел оттуда лошадей. Сент-Эгрев и Ла Кош запрыгнули в седло.

– Каковы будут ваши дальнейшие указания, господин шевалье? – спросил Барбеко, взяв на караул.

– Указания… Пусть отряд возвращается в Париж, разделившись на небольшие группки, дабы не иметь неприятностей с ночными патрулями. Ты же, Барбеко, завтра утром заезжай ко мне к Марго.

– Будет исполнено, господин шевалье. Это все?

– Нет, не все; вот пятьдесят пистолей, чтобы отметить мое возвращение в Париж. Десять оставь себе, остальные раздели между нашими молодцами.

Радостное «ура», вырвавшееся из четырех десятков глоток, встретило этот великодушный поступок.

– В добрый час! – промолвил Ла Кош, как только они с шевалье пустили лошадей рысью. – Вот это уже более разумно, чем ваш недавний приступ гнева, мой друг. Не желаете, чтобы о вас дурно отзывались, – позолотите им языки!

Сент-Эгрев протянул капитану руку.

– Я был груб с тобой, – сказал он. – Прости, дружище.

– Подумаешь! – весело ответил Ла Кош. – Я на такую ерунду не обижаюсь; знали бы вы, что мне в свое время говорил ваш отец! Вы вспыльчивы, как порох; это у вас в крови.

– Просто мне стало обидно, что мы упустили этого солдата!

– Да, это весьма досадно – из-за экю, что имелись у него в кармане… экю оруженосца.

– Я сожалею не только и не столько об экю, сколько об объяснении столь далекого путешествия господина Орио, объяснении, которого мы не получили. Эта графиня Гвидичелли меня очень заинтересовала. Неплохо было бы выяснить, кто она такая и что делает в Париже.

– Раз уж мы едем в Париж, возможно, там с ней и встретимся, с этой вашей графиней.

– Возможно, но… Взгляни-ка, что там такое, в овраге, по нашу правую руку? Видишь.

– Мертвец… или пьяница. Ничего интересного.

Двое всадников как раз въезжали в Шарантон, в том самом месте, где Тартаро избавился от господина Гренгенода.

Именно господина Гренгенода они и заметили лежащим у края дороги, куда он, придя в себя, с грехом пополам отполз, дабы не быть раздавленным какой-нибудь телегой. Бедному Остатку, оглушенному дубиной гасконца, все еще казалось, что на плечах у него – не голова, а свинцовая чушка, но, услышав голоса проезжающих мимо всадников, он кое-как приподнялся и жалобно простонал:

– Кто бы вы ни были, сжальтесь над бравым солдатом, которому разбил голову и сломал ногу разбойник!

– Да это же голос Гренгенода, – сказал Сент-Эгрев, – того из наших людей, который уехал на осле с мельником. Эй, Гренгенод!

– Кто зовет меня?

– Я. Твой командир.

– А, господин шевалье!.. Это вы!.. Простите, но у меня так шумит в ушах… Ох, как он меня ударил, как ударил: до сих пор искры из глаз сыплются!

Бросив Ла Кошу поводья, Сент-Эгрев спрыгнул на землю. Склонившись над аргулетом, он поднес к его губам полную водки флягу, которую носил подвешенной на поясе.

Одним махом влив в себя добрую половину фляги, Гренгенод довольно поцокал языком.

– Что с тобой случилось? – спросил Сент-Эгрев. – Неужто это тот мельник тебя так отделал?

– Да, господин, он самый, мерзавец. Стукнул меня чем-то башке, да вдобавок еще и ногу сломал. Какое несчастье! Прекрасную дубовую ногу, стоившую мне шесть ливров!

– Но почему он тебя ударил? Вы поссорились? Может, ты хотел его обобрать?

– Вовсе не… Дайте-ка вспомнить… Ах, да-да, припоминаю… Еще глоток – и вспомню все без остатка.

– Ты и так достаточно выпил. Ну?

– Так вот… Ох, негодяй!.. Этот мельник – никакой не мельник; это был он!

– Кто – он?

– Тот солдат, которого мы подстерегали в лесу.

– Это не возможно!

– Так возможно, что прежде чем меня вырубить, он сказал что-то вроде такого: «Господин Гренгенод, передайте, пожалуйста – когда вы с ними свидитесь, – шевалье Сент-Эгреву и капитану Ла Кошу, что им шлет привет солдат Фрике, который ждет не дождется того дня, когда сможет использовать их животы в качестве ножен для своей шпаги».

Сент-Эгрев, а вслед за ним и Ла Кош испустили вопль ярости.

– Что же ты, придурок, услышав такое, – проревел первый, схватив аргулета за шиворот и как следует встряхнув, – не воткнул тотчас же кинжал ему в грудь?

– Ай! Ой! Господин шевалье, – простонал Гренгенод, – не трясите меня так, ради бога, а то, мне кажется, что голова сейчас отвалится… Я просто не успел сделать то, о чем вы говорите, понимаете, – так я был ошеломлен его словами…

– Ну и ну! Решительно, – промолвил Ла Кош, – этот Фрике – хитрый малый!

– Хитрый малый, которого я обязательно разыщу, клянусь вам, – сказал Сент-Эгрев, – даже если мне для этого придется прошерстить весь Париж… Вот, возьми, подлечи голову, хотя ты этого и не заслуживаешь!

И, вложив в руку аргулета пистоль, Сент-Эгрев, вернулся в седло.

– О, господин шевалье, – жалостно протянул Гренгенод, – вы же не оставите меня здесь… с одной ногой?

– Вскоре здесь будут проезжать твои товарищи; они-то тебя и подберут. Прощай!

И, пришпорив лошадей, шевалье с капитаном помчались в направлении Парижа. В половине двенадцатого они оставили лошадей на почтовой станции, находившейся у Святого Антуана, а часом позже уже стучались в дверь дома, стоявшего на углу улиц Шартрон и Вьей-дю-Тампль.

По пути – от Шарантона до Парижа – шевалье и капитан несколько отошли от гнева.

– В конце концов, – сказал первый, ведя за собой второго по парижским улицам, – у нас еще будет время заняться господином Фрике, не так ли, Ла Кош?

– Несомненно, шевалье.

– Выпить не хочешь?

– Еще как хочу!

– Плотный ужин и мягкая постель тебя устроят?

– Вы еще спрашиваете!

– А если в этой мягкой постели тебя будет ждать какая-нибудь красотка… на твой выбор… тебе ведь не понадобится помощь?

– Конечно нет, шевалье! Пусть мне уже и под шестьдесят, кое с чем я еще могу справиться сам!

– Что ж, мой старый друг, и плотный ужин, и мягкая постель, и красотка – все это сейчас у тебя будет.

– Полноте! И где же?

– Увидишь. А пока, прибавь шагу. Это полезно – размять немного ноги после столь долгой верховой прогулки.

– Но куда все-таки вы меня ведете?

– Какая разница, если там есть все то, что я тебе обещал?

– Действительно: какая разница? Я не знаю Парижа – вы его знаете, к тому же оказываете мне честь. Больше никаких вопросов!

Дом, перед которым остановились друзья, казался – впрочем, как и все соседние строения – совершенно вымершим. Густой мрак царил на улице Шартрон, одной из самых узких и безобразных улиц города.

Однако сквозь одно из окон второго этажа, через полуприкрытые ставни, пробивался луч света.

При первом же ударе молоточка о железную пластину двери эти ставни распахнулись настежь, и в оконном проеме возникла женщина.

– Это ты? – прокричала она.

– Я, – ответил Сент-Эгрев.

– Хорошо! Я спускаюсь, уже спускаюсь, мой милый!

– Мой милый! – весело повторил Ла Кош. – Хе-хе!.. Похоже, вы в неплохих отношениях с этой дамой, шевалье.

– Еще бы, черт возьми! Ведь это моя любовница!

– Ха-ха!

– Да ты и сам увидишь, Ла Кош, какая она приятная особа, эта Марго, – настоящая красавица, да и повеселиться не дура.

Дверь отворилась, и Марго, которую ничуть не смутило присутствие незнакомого человека, словно безумная, бросилась на шею своему любовнику, покрыв того поцелуями десятками поцелуев еще прежде, чем он успел ступить за порог.

При свете поставленной на дощечку свечи Ла Кош с одобрением взирал на это эротическое зрелище.

Сент-Эгрев нисколько не преувеличивал: его любовница была весьма красивой женщиной, а небрежность ее туалета не оставляла никаких сомнений в том, что касалось некоторых ее телесных прелестей. Она была невысокого роста, но хорошо сложенная, хотя и довольно упитанная; лицу ее, возможно, недоставало благовоспитанности, и, вероятно, на нем лежала слишком явная печать усталости, вызванной, определенно, не работой, но в целом она выглядела весьма привлекательно, эта дамочка, и, толстяк-капитан внутренне позавидовал ласкам, которыми она осыпала шевалье.

Тем временем последний решил положить конец этому потоку нежностей.

– Ну, ну, будет, – промолвил он, – довольно!

И так как Марго не приняла его приказание во внимание, Сент-Эгрев вынужден был добавить, наотмашь ударив тыльной стороной ладони по обнаженной спине любовницы:

– Я же сказал, довольно. Ты что, не слышала?

Молодая женщина отстранилась, не выказав ни малейшей боли, хотя, вероятно, все же испытала таковую, так как то место, куда пришелся удар, заметно покраснело.

– Ты приготовила нам ужин? – продолжал шевалье.

– Да, мой милый. Стол уже накрыт – наверху.

– На сколько персон?

– Как мне и приказал господин Барбеко, на три персоны.

– Я передумал; нас будет четверо.

– О!

– А что тебя удивляет? Разве не понятно, что капитану Ла Кошу, бравому капитану Ла Кошу, которого я тебе представляю, будет скучно одному за столом, рядом с нами?

– Ты прав, мой милый; но так как ты не сказал…

– Не сказал – так говорю сейчас. Кто у тебя здесь самые хорошенькие?

– Манон, Франсуаза… Ах, да! И новенькая – Роза.

– Так вот: пока мы поднимаемся в столовую, разбуди этих Манон, Франсуазу и Розу; капитан взглянет на них и выберет.

– Уже иду, мой милый.

Со свечой в руке Сент-Эгрев, на правах завсегдатая заведения, провел Ла Коша в комнату, где их ждал ужин, в то время как Марго наспех поднялась на третий этаж.

– Да уж, шевалье! – сказал капитан, обведя довольным взглядом блюда, из которых состоял ужин – огромный кусок баранины и восхитительный пирог. – И что бы только я без вас делал?.. Но, помилуйте, уж не в борделе ли мы находимся?

Сент-Эгрев улыбнулся.

– А если и так? Или тебя это смущает, дружище?

– Скажете тоже – смущает!..

– Мой дорогой Ла Кош, – продолжал шевалье, начав избавляться от всего, что могло бы помешать ему за столом: шпаги, шляпы, плаща и поясного ремня, – ты же и сам понимаешь, что, командуя таким отрядом как Остатки дьявола, я не могу крутить шашни с какой-нибудь знатной дамой. Возможно, мне и хотелось бы поворковать с одной из них… даже с принцессой – о, будь у меня имя, титул, я бы давно уже вышел в люди! – но, между нами, я ведь никто, пустышка, разве не так?.. Так что, в ожидании того момента, когда я стану кем-то, то есть когда какое-нибудь неожиданное событие позволит мне примкнуть ко двору, при котором состоят господа мои братья Людовик Ла Фретт и Рэймон де Бомон, я стараюсь жить в столице, ни в чем себе не отказывая и не особо задумываясь о том, где мне приходится развлекаться. Марго, как и другие девушки без предрассудков, живет за счет мужчин, но какое мне до того дело, если в те часы, когда я к ней являюсь, я всегда уверен в том, что она будет одна? Какое мне дело до того, что она делает вид, что любит других, если она любит одного лишь меня? Видел, как она меня встретила?.. О, она на все ради меня готова, эта Марго! Конечно, будь ты человеком строгих правил, я бы тебя сюда не привел. У меня есть здесь и другое жилище, куда я тоже тебя отведу, так сказать, жилище политическое, – на улице Кокатрис, что в Сите, недалеко от улицы Клуатр-Нотр-Дам. Там я живу, когда не в настроении любить. Но после месячного отсутствия мне хотелось немного поразвлечься, да и тебе, полагаю, перед тем как мы займемся серьезными делами, несколько часов увеселений не помешают… Или я не прав?

– Мой дорогой шевалье, – ответил Ла Кош, протягивая, с комичной серьезностью, руку Сент-Эгреву, – мой ответ на вашу речь будет таким: «Вы настоящий мудрец, каковым является тот, кто применяется к обстоятельствам, берет золото там, где его видит…

– И никогда не отказывается от удовольствий», – закончил за него Сент-Эгрев. – Так не отказывайся же от них и ты, дружище, ибо они перед тобой. Тебе осталось лишь выбрать из этих девчушек.

Ла Кош встал, так как в столовую вошли Марго, Манон, Франсуаза и Роза.

Хотя, по словам Дюлора, указ 1560 года предписывал парижским проституткам покинуть улицы и дома, где они с давних пор занимались своей постыдной профессией, указ этот, при попустительстве мелких государственных служащих, так и остался неисполненным. Париж просто-таки кишел проститутками и при Карле IX, и при Генрихе III.

Вырванные Марго из первого сна, трое вновь прибывших имели вид несколько оторопевший, но стоило им увидеть двух мужчин и особенно ужин, как растерянность на их лицах сменилась радостными улыбками. Манон оказалась толстушкой-брюнеткой с высокой грудью, Франсуаза – миловидной блондинкой, а Роза – шатенкой с белоснежной кожей. В остальном же, это были три весьма привлекательные девицы – каждая в своем роде – для ни в коей мере не претендовавшего на тонкость вкуса мужчины.

– Ну что, Ла Кош, которую выбираешь? – спросил Сент-Эгрев, у которого сладострастно озадаченное лицо капитана вызвало приступ смеха.

– Которую? – переспросил Ла Кош. – О, это трудно решить… предо мною Венера, Юнона и Минерва – я всех их считаю достойными любви…

– Хо-хо!.. Но яблоко все же нужно отдать одной, старый сатир.

– Но что меня торопит?.. Послушайте, шевалье, и вы, мадемуазель Марго, разве это не жестоко будет с нашей стороны отослать двух из этих очаровательных дам обратно спать, после того как мы уже приоткрыли им наслаждения этого роскошного ужина? Чего достаточно четверым, того хватит и шестерым. Отужинаем же все вместе, а за десертом я вынесу мое суждение. Так, по крайней мере, те, от чьих нежностей я буду вынужден – к моему глубочайшему сожалению! – отказаться, найдут утешение хотя бы в выпивке и еде. Предложение Ла Коша было принято единогласно.

В мгновение ока к трем уже стоявшим на столе тарелкам добавились еще три. Стало несколько тесновато, но вопреки известной поговорке господа и дамы нашли в этой тесноте и свои прелести. Ла Кош сидел между Манон и Розой и, в то время как Сент-Эгрев надрезал пирог, а Марго откупоривала бутылки, говорил, роясь в кармане камзола:

– Если позволите, сударыни, я начну с того, что вызову – бьюсь об заклад – на ваших розовых устах улыбки. У меня здесь с собой несколько безделушек, которым я никак не мог найти лучшего применения… Держите, Манон, Роза, Франсуаза; поделите это между собой.

С этими словами капитан выложил на одну из тарелок золотые браслет, цепь и перстень с шатоном в виде великолепного рубина. Три женщины испустили крик радости, набросившись на украшения.

– А как же я? – жалобно вопросила Марго. – Для меня у вас ничего нет?

– Для тебя, – сказал Сент-Эгрев, – будет столько же, сколько для них всех вместе взятых. Держи.

И по примеру Ла Коша вытащив из кармана кольцо с бриллиантом, золотые браслет и цепь, шевалье протянул их своей просиявшей любовнице.

– Разве это не стоит поцелуя? – проговорил Ла Кош, когда каждая из дам украсилась доставшейся ей драгоценностью.

– Стоит всех десяти! – воскликнули они.

– Пусть будет десять, – сказал Сент-Эгрев, жестом остановив этот порыв благодарности, – но только не сейчас. Сперва отужинаем, а уж потом будем целоваться.

– Гм! – проворчал Ла Кош. – Уж один-то можно было получить и авансом! Вы эгоист, шевалье: сами-то вы с мадемуазель Марго уже столько поцелуев получили…

– О, для господина Сент-Эгрева мне поцелуев никогда не жалко! – сказала Марго. И, придвинувшись к шевалье, продолжала:

– Похоже, мой милый, вы унаследовали состояние какой-нибудь герцогини, вы и ваш друг?

– И не одной, голубушка, – ответил Ла Кош, – а целой дюжины герцогинь… Нам с шевалье довелось участвовать в походе на вражеский замок, куда мы заявились в самый разгар свадебного пира. Представляете? На дамах там были лучшие их гарнитуры, все их украшения, и после того как мы убили их братьев, отцов и мужей…

– Вы их обобрали!.. И правильно сделали! Нечего жить на широкую ногу, когда вокруг столько бедных!

В знак согласия с этим замечанием Манон Роза и Франсуаза громко расхохотались. Марго не засмеялась; напротив, посмотрела на свою часть украшений, которые уже нацепила на шею, запястье и палец, с грустью.

– Но раз вы их обобрали, этих дам, – промолвила она, – значит, они тоже уже были мертвы… как и их братья с мужьями?

– Еще бы! – лаконично ответил Сент-Эгрев.

– Бедные дамы! – прошептала Марго.

Никакого отклика это сострадание не нашло. Господа Ла Кош и Сент-Эгрев и сударыни Роза, Франсуаза и Манон в этот момент уже набросились на пирог; ни одним, ни другим было не до умилений. В течение следующих нескольких минут в комнате стоял лишь шум ножей и вилок.

Возобновила разговор Манон:

– Так вы остались довольны вашим походом, господин шевалье? – спросила она, обращаясь к Сент-Эгреву.

– Очень! – ответил тот.

– Понятное дело! Раз уж оно принесло вам такое богатство! – сказала Франсуаза.

– Ну, не то чтобы богатство, но несколько пистолей в тех краях, куда мы ходили, я собрал.

– И куда же вы ходили? Как назывался тот замок, где вы собрали все эти прекрасные украшения?

Сент-Эгрев нахмурился, посмотрев на ту, что задала ему эти два вопроса, – Розу.

– Вы слишком любопытны, моя дорогая, – ответил он. – А я, если помните, ни любопытных, ни болтливых женщин не люблю.

– О! – промолвила Роза, чьи щечки вмиг залились багрянцем, в тон ее огненно-рыжим волосам. – Я спросила это всего лишь…

– Для поддержания разговора, это же очевидно, – сказал Ла Кош. – Так что вы прощены, мой ягненочек. Черт возьми, красавица – только не подумайте, что я хочу вас обидеть; я люблю все красное, – но ваша мать, должно быть, каждый день ела морковку, когда была вами беременна… Какая шевелюра! Да в ней петарды взрывать можно!

Роза улыбнулась при столь любезном комплименте. Тот факт, что капитан недвусмысленно заявил о своей любви к красному цвету, являлся для нее хорошим предзнаменованием; он позволял ей надеяться на то, что именно она станет любимой султаншей старого вояки. В свою очередь, мадемуазели Манон и Франсуаза также вовсю старались угодить последнему… Едва его кубок или тарелка пустели хотя бы наполовину, как чья-нибудь рука спешила вновь их наполнить. И все это – вперемешку с убийственными взглядами, провокационными прикосновениями колен.

Ла Кош никак не мог определиться с выбором. По мере того как росла его любовная нерешительность, усиливалось и его желание, и, пытаясь обуздать последнее, он вливал в себя кубок за кубком.

– Что нового в Париже, Марго? – поинтересовался Сент-Эгрев.

– Гм! – произнесла та отсутствующим тоном. – Я так по тебе скучала, мой милый, что мне было наплевать на то, что происходит в городе. По слухам, пару дней назад в Лувре был бал.

– Ха-ха!..

– И бал просто-таки блестящий, – добавила Манон. – На нем королю представили двух итальянских сеньоров, вернувшихся из Америки с тоннами золота.

– Ба! Ты-то про это откуда знаешь?

– Один знающий человек сказал. Солдат, лишь недавно зачисленный в их охрану.

– А не живут ли, случайно, эти сеньоры в особняке д'Аджасета, что на улице Старых Августинцев.

– Именно там и живут.

– А расскажи-ка нам, что еще говорил тебе этот солдат, моя милая.

– Он сказал, что их дом – настоящая земля обетованная; что платят ему – дай бог каждому, да и кормят до отвалу. Впрочем, о службе он особо не распространялся; сказал лишь, что командует их отрядом оруженосец одного из этих итальянских господ, – так этот, по его словам, такое впечатление, что и вовсе никогда не ложится…

– А большой он, их отряд-то?

– Тридцать человек.

– Тридцать!.. Однако! Они что, принцы – эти сеньоры?

– Уж и не знаю, принцы или нет, но Луи Борни – так зовут этого солдата; славный парень и щедрый – сразу видно, что у него добрые хозяева! – так вот, Луи Борни уверял меня, что их комнаты роскошнее, чем покои самого короля!

– Неужели?

– Все полы там устланы коврами, повсюду зеркала, а мебель – эбенового дерева.

– Да ну?.. И он сам видел все эти чудеса, этот твой Луи Борни?

– Естественно.

– И ты говоришь, он славный малый?

– Лучший из людей!

– Ты не ждешь его в ближайшие дни?

– Да, обещал зайти на этой неделе.

– Знаешь, Манон, мне бы очень хотелось переговорить с этим Луи Борни, поэтому, когда он придет, предупреди Марго, пусть пошлет за мной кого-нибудь… Ты слышишь, Марго?

– Да, мой милый.

– А сейчас… Какой это час пробило в церкви Святой Екатерины?

– Должно быть, ровно три, мой милый.

– Три… Как я утомился! Мы идем спать, Марго!

– С удовольствием, мой милый.

– Мы ведь тебе не нужны, Ла Кош? Сам разберешься?

– Конечно-конечно… Обо мне не беспокойтесь… Ступайте, голубки… А я осушу с дамами эти последние бутылки и…

– Осушай все, что пожелаешь. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Сент-Эгрев и Марго удалились.

Сцены, последовавшей в столовой за уходом шевалье и его любовницы, мы, пожалуй, коснемся лишь вскользь.

Оставшись наедине с предметом своего корыстного внимания, уже крайне возбужденные вином и вкуснейшим ужином, Манон, Франсуаза и Роза немедленно перешли в атаку… Какой поединок – притом поединок куртуазный – развернулся между ними за сердце капитана!

В конце концов, победа в этой весьма своеобразной битве должна была остаться за самой обворожительной из дам… Парой часов ранее Ла Кош вспоминал о затруднении Париса, не знавшего, кому из богинь отдать яблоко, – теперь и сам капитан оказался в схожем положении: ведь туалеты сидевших напротив него сударынь Манон, Франсуазы и Розы простотой были столь же просты, как и одеяния Венеры, Юноны и Минервы, похвалявшихся красотой своей перед троянским пастухом.

Но три гетеры с улицы Шартрон совсем забыли про Бахуса, прирожденного врага Любви. Ла Кош выпил слишком много, и опьянение вином заметно притупило в нем упоение чувственное.

– Тебя, тебя я люблю! – томным голосом шептал он поочередно каждой из трех сидевших у него на коленях девушек. – Ты красивая… самая красивая!

Слова эти он сопровождал поцелуями, в которых уже не отдавал себе отчета. Мало-помалу веки его тяжелели; раз десять пытался он встать, обнимая руками стан более или менее гибкий, но тут же тяжело падал на стул. В одиннадцатый раз тело его обрушилось уже на паркет, посреди осколков стаканов, тарелок и бутылок.

Дамы попытались его поднять и были в этом весьма настойчивы, но капитан уже храпел не хуже органной трубы.

– Старый грубиян! – воскликнула Роза. – Чтоб тебе пусто было!.. Да он пьян вдрызг!

– Ничего, за ночь протрезвеет, – рассмеялась Манон.

– Да и потом, украшения-то наши остались при нас! – философски заметила Франсуаза.

Их украшения!.. Профанация!.. Низость!.. Золото этих украшений, украденных у порядочных женщин, казалось, почернело от стыда на шеях, запястьях и пальцах этих презренных созданий!

– Пойдемте спать, – предложила Роза.

– Да, пойдемте спать, – повторили Манон и Франсуаза.

И они удалились, унося свечу, тогда как капитан все еще бормотал сквозь храп:

– Тебя, тебя я люблю! Ты красивая… самая красивая!

 

Глава XIV. Как Сент-Эгрев, разыскивая богатство, нашел любовь

Проснувшись в районе полудня, Сент-Эгрев громко расхохотался, когда вставшая двумя часами ранее Марго сообщила ему, как закончилась ночь для Ла Коша… На паркете столовой, где тот и теперь еще лежал, похрапывая.

– Бедный старый капитан! – промолвил шевалье. – Вот ведь действительно: кто слишком много целует, плохо обнимает! Это ж надо – взять троих, но не получить ни одной!

И, выскочив из постели, дабы одеться, шевалье продолжал:

– Барбеко, случаем, с утра не заходил?

– Заходил, мой милый. С час назад. Он внизу, господин Барбеко. Ты так крепко спал, что я не решилась тебя разбудить.

– Отлично! Теперь, когда я уже проснулся, скажи ему, пусть поднимается.

Марго поспешила повиноваться, и через пару минут бывший аргулет уже кланялся своему командиру.

– Барбеко, – сухо произнес последний, продолжая предаваться самым интимным хлопотам о своем туалете, – что ты там говорил мне позавчера касательно того итальянского сеньора, маркиза Альбрицци, который проживает вместе с другом на улице Старых Августинцев в доме д'Аджасета?

– Я говорил вам, господин шевалье, – ответил Барбеко, почувствовав по тону, коим был задан вопрос, что за ним последует внушение, – что этот сеньор и его друг слывут здесь невероятными богачами.

– Прекрасно! А потом?

– А потом… что если вас это устроит, то в одну из ближайших ночей мы с нашими людьми могли бы пробраться в их дом.

– Хорошо! Но сколько людей, по-твоему, нам понадобится?

– Да человек семь-восемь, господин шевалье, таких, что покрепче.

– Замечательно! Значит, ты полагаешь, что с семью-восемью крепкими парнями мы без проблем проберемся в дом д'Аджасета?

– Вовсе нет, господин шевалье. Я не утверждал, что у нас не возникнет проблем, но…

– Но, господин Барбеко, если все ваши затеи столь же верные, комплиментов от меня можете не ждать, так как никакого богатства нам они не принесут!

– Господин шевалье…

– Вы глупец, господин Барбеко. Всего за пять минут этой ночью я узнал об этом верном деле больше, чем вы, возможно, за целый месяц. Можете вы мне сказать, сколь многочисленна охрана маркиза Альбрицци?

– Нет, господин шевалье.

– Так вот: я сам вам это скажу. Она состоит из тридцати хорошо вооруженных людей, тридцати, слышите, которыми командует некий оруженосец, то есть всего их тридцать один человек. И на столь охраняемый особняк вы намеревались напасть с семью-восемью крепкими, как вы говорите, парнями… у каждого из которых чего-нибудь не хватает?

– Господин шевалье, вероятно, действительно осведомлены лучше, чем я. Я и не знал…

– И это незнание, сударь, ваша вина! Ваша огромная вина! Что-то планируя, вы должны досконально выяснить все, что относится к этому плану! Да уж, хороши бы мы были, если бы положились в этом деле на вас и ваши сведения!

– Господин шевалье…

– Довольно!.. Ступайте выпейте что-нибудь внизу, пока я одеваюсь. А потом мы прогуляемся до особняка д'Аджасета, произведем, так сказать, разведку… И впредь, Барбеко, будьте более рассудительны!

– Господин шевалье может быть уверен, что этот урок пойдет мне впрок. Я принимаю его со всей возможной смиренностью – в чем господин шевалье и сам может убедиться, – поздравляя себя с тем, что мне повезло выполнять приказы командира, чей блестящий ум способен исправить все мои глупости.

– Хорошо-хорошо. Ступай уже… Если голоден, попроси, чтобы к вину тебе дали кусок пирога; там должно было еще остаться.

Так, грубо польстив командиру, господин Барбеко получил кусок пирога.

Опять же, прав был Лафонтен: «всякий льстец кормится от тех, кто его слушает».

Сент-Эгрев приказал, чтобы Ла Кошу позволили как следует выспаться – тот еще так и не протрезвел.

Шевалье знал своего капитана: если уж тот пил, то упивался вусмерть!

Был уже час дня, когда Сент-Эгрев вышел с Барбеко, сказав Марго:

– Вернусь часам к четырем. Скажи Ла Кошу, чтобы меня дождался.

Командир Остатков дьявола и его заместитель не прошли по улице и двадцати метров, как первый, обращаясь ко второму, резко бросил:

– А как же мой приказ, Барбеко?

– Приказ? – переспросил тот, вытаращив глаза.

– Да. Ваш носовой платок.

– Мой носовой платок?..

– Ну да, черт побери! Или вы, мой дорогой, окончательно потеряли память за тот месяц, что мы не виделись?

– Ах! Простите, простите, господин шевалье, совсем из головы вылетело!..

Этот приказ, о котором столь живо напомнил Сент-Эгрев аргулету, заключался для последнего в том, что, выходя в город днем, он должен был постоянно придерживать платок у носа… или скорее у того места, где никогда был его нос.

Мера столь же благоразумная для самого Барбеко, столь гуманная для жителей Парижа, чьи взгляды, в противном случае, неизбежно привлекало бы отталкивающее уродство Барбеко.

Вы нам скажете, что, в виду отсутствия у него носа, было довольно странно, что господин Барбеко имел при себе носовые платки… Мы же вам ответим, что именно для того, чтобы использовать их указанным выше способом, бывший аргулет их при себе и имел.

Короче говоря, приказ был исполнен: господин Барбеко извлек из кармана полоску некогда белой ткани и закрепил ее на лице.

– Возможно, все-таки есть один способ пробраться в особняк этого маркиза Альбрицци, – сказал Сент-Эгрев.

– Вот как! – промолвил аргулет.

– Один солдат из охраны этого сеньора навещает у Марго мадемуазель Манон. Он к ней вернется. Будем надеяться, что за хорошие деньги он согласится провести нас в дом в отсутствие там его хозяев.

– А что, это мысль!

– Но стоит ли игра свеч? Вот о чем я себя спрашиваю! Идти туда толпой – невозможно; вдвоем или втроем – опасно. Если нас схватят, то разорвут на части… Нужно будет обмозговать все с Ла Кошем; он плохого совета не даст.

Переговариваясь таким образом, Сент-Эгрев и Барбеко дошли до улицы Святых Августинцев.

Особняк д'Аджасета возвышался в самой середине этой улицы.

Прекрасный особняк между двором и садом, как и большинство богатых жилищ того времени.

Двор, очень просторный, выходил на улицу массивной дверью, обитой железом, которая вдавалась в высокую стену, слева и справа примыкая к двум павильонам без внешних окон.

– Гм! Гм! – пробормотал шевалье, остановившись на противоположной стороне улицы, дабы взглянуть на дом. – Самим нам туда никогда не пробраться!.. Ни тебе какой-нибудь покосившейся калитки, ни тебе самого маленького оконца!

– А что, если через сад? – предложил Барбеко.

– Через сад… Но куда выходит сад?

– На улицу Платрери.

– А стены, что его окружают, высокие?

– Не очень. И потом, с лестницей…

– Пойдем-ка взглянем на них.

– Ай!.. Что за тупица наступил мне на ногу?

Это оказался обычный человек из народа, рабочий-кузнец, с лицом и руками черными, как очаг печи, которого Барбеко окликнул так в тот самый момент, когда вышеупомянутый кузнец столкнулся с ним, переходя улицу в направлении дома д'Аджасета.

– Простите, милый человек! – отвечал рабочий охрипшим голосом.

– Простите! – проворчал Барбеко. – Самое время просить прощения, негодяй, теперь, когда ты мне ногу отдавил!..

– Ты ведь не собираешься, – вполголоса сказал Сент-Эгрев, увлекая аргулета в сторону, – искать с этим человеком ссоры только потому, что он нечаянно задел твою ногу?

– Задел!.. Вы слишком снисходительны, господин шевалье! Да я ступить на нее не могу!

– Я и не знал, что ты такой неженка, Барбеко!

– Но что он делал позади нас, у дорожного знака, этот придурок?

– Вот сам у него это и спроси.

– Глядите-ка… Он входит в дом!

– Почему бы ему туда и не войти, если в нем там нуждаются?.. Ты идешь?

– Иду, иду, господин шевалье. Разве я виноват, черт возьми, что этот мерзавец меня поранил? Держу пари, что у меня на пятке кожа содрана.

Едва за ним затворилась обитая железом дверь, кузнец стрелой метнулся к одному из боковых павильонов, у входа в который стояли двое мужчин – Скарпаньино и доверенный слуга маркиза Альбрицци, Пьетро.

– Тревога, господа, тревога!

– Вы его видели? – спросил Скарпаньино.

– Да; он со своим заместителем Барбеко, худым дылдой, у которого лицо прикрыто платком.

– В какую сторону они направились?

– Направо, к улице Платрери.

– Хорошо! Вы с нами?

– Сию минуту! Обо мне не беспокойтесь! Раз уж я его нашел, уже не потеряю!

Тут следует сказать, что рабочим-кузнецом был не кто иной, как наш друг Тартаро.

Пока он поспешно переоблачался, вымыв руки и лицо, в одежды рыбака, или, точнее сказать, производителя рыболовных вершей – такой костюм казался ему сейчас более уместным, – Скарпаньино и Пьетро, также одетые проще некуда, побежали, в соответствии с указаниями гасконца, по следам Сент-Эгрева и Барбеко.

С этого момента побочному сыну барона дез Адре, выражаясь полицейским жаргоном, сели на хвост. В этом отношении Тартаро можно было поверить на слово: раз уж он его нашел, то уже не потеряет!

Но оставалось еще заманить в расставленные сети и капитана Ла Коша – Филипп де Гастин желал заполучить обоих одним махом.

Последуем же за Сент-Эгревом, продолжающим, под руку с Барбеко, изучать обстановку у дома д'Аджасета, и вскоре мы увидим, что же задумали Луиджи Альбрицци и Филипп де Гастин, дабы затянуть в ловушку двоих своих заклятых врагов.

Стены, окружающие сад, ничем не отличались от любых других, что возводились в то время – они были не больше, но и не меньше.

– Действительно, – сказал Сент-Эгрев, внимательно изучив их от края до края, – вооружившись лестницей, мы без труда сможем проникнуть в сад ночью.

– Я же говорил, господин шевалье! – воскликнул Барбеко.

– Но дальше? Пусть мы и окажемся там; как нам быть с тремя десятками вооруженных людей?

Барбеко вздохнул.

– Да, три десятка – это уж слишком.

– Нужно будет, – продолжал Сент-Эгрев, – удостовериться не только в том, что хозяев нет дома, но и в том, что у солдат нет никакой возможности защитить имущество их господ. Ах, если бы только этот Луи Борни пожелал…

– Луи Борни? А кто это?

– Тот охранник, который, как я тебе говорил, крутит шашни с Манон.

– Понятно… Да-да, если бы только этот Луи Борни пожелал… Но, господин шевалье, даже если нам удастся договориться с Луи Борни, что нам это даст?

Сент-Эгрев пожал плечами.

– Ты меня просто поражаешь, Барбеко! Неужели так трудно догадаться, что можно сделать, чтобы вывести тридцать охранников из строя?.. Что ж, тем хуже для тебя, так как я тебе этого не скажу. Пораскинь мозгами.

– Уже, господин шевалье, уже пораскинул. При содействии Луи Борни можно усыпить… на какое-то время, если не навсегда… этих тридцать человек.

– Ну разумеется! Так же, как мы это проделали, с бароном дез Адре, чтобы пробраться в Ла Мюр; тогда все вышло – лучше некуда! При помощи снотворного, подсыпанного в вино, мы усыпили всех солдат гарнизона… Но в Ла Мюре на нашей стороне был тамошний мажордом, тогда как здесь… Возможно, Луи Борни нам подкупить и не удастся, а если и удастся, то где гарантия, что он сделает все как надо?.. Гм!.. Боюсь, Барбеко, что нам придется отказаться от этого верного дела, – слишком уж оно трудное! Я все же переговорю на этот счет с Ла Кошем и…

– Ах, господин шевалье, простите, что перебиваю, но видите вон там…

– Что еще?

– Под деревьями… в саду… эта женщина…

– Да-да… И даже весьма красивая… Итальянка, судя по одежде. Какая-нибудь родственница маркиза Альбрицци или его друга, которая прогуливается…

– И то и дело посматривает на вас, господин шевалье! О, да она просто пожирает вас глазами!

– Ты полагаешь? Странно будет, если сейчас, когда мы уже отчаялись, решение наших проблем само упадет нам в руке прямо с неба… Постой-ка здесь, Барбеко.

– Хорошо, господин шевалье.

То действительно была женщина, и женщина крайне привлекательная – итальянка и по красоте, и по одеждам; в этом шевалье не ошибся, – которая вдруг возникла на возвышающейся над улицей террасе и теперь – Барбеко тоже был прав – действительно буквально не отводила глаз от Сент-Эгрева.

Как только, отделившись от спутника, шевалье, галантно сняв шляпу, двинулся в направлении того места, где стояла иностранка, та приложила палец к губам, словно призывая его проявлять осмотрительность.

В то же время другой рукой, лежавшей на ветке дерева, что выступало за стену, она отбросила от себя свернутый в комок листок бумаги, который упал к ногам шевалье. К слову, она весьма удачно выбрала момент для совершения сего действа. Улица Платрери, обычно малолюдная, в ту минуту была почти пустынной. За исключением двух полупьяных поденщиков, что, пошатываясь, шли в обнимку шагах в сорока выше по улице, и оставшегося стоять там, где ему было приказано, Барбеко, Сент-Эгрев, оглянувшись, никого больше на ней не заметил.

Едва послание оказалось в руках у молодого человека, женщина исчезла, словно тень.

– Эй! – окликнул шевалье Барбеко.

Тот подбежал к командиру.

– Она бросила вам записку?

– И что из того, болван? Неужели ты думаешь, что я стану читать ее здесь? И потом, ты опять забыл про мой приказ!

– Простите!.. Я был так ошеломлен произошедшим!.. Ах, господин шевалье, как нам повезло, что вы такой красивый парень! Вот увидите, что благодаря любви, которой она к вам прониклась, вы теперь войдете в этот особняк, как к себе домой!

– Да уж, на тебя бы она, наверное, даже и не взглянула бы… Но посмотрим, что она мне написала.

Шевалье и его заместитель были уже на Монмартре. Первый развернул записку:

«Вечером, в девять, в Пре-о-Клер».

Вот и все, что в ней содержалось. Это было и мало, и много.

– Вечером, в девять, в Пре-о-Клер, – повторил Сент-Эгрев радостным тоном. – Браво! Я там буду!

– Один, господин шевалье?

– Ну конечно, один; сперва надо узнать, чего от меня хотят. Но успокойся: если любовь откроет для меня двери дома д'Аджасета, я выйду оттуда богатым… На этом до встречи! Я возвращаюсь на улицу Шартрон, к капитану.

– Будут какие-нибудь указания, господин шевалье?

– Указания… В девять у меня свидание в Пре-о-Клер; в десять будь с четырьмя людьми у Сен-Жерменского аббатства.

– Хорошо! Имею честь откланяться, господин шевалье.

– До вечера, Барбеко.

И Барбеко, по-прежнему с платком на лице, повернул направо, тогда как Сент-Эгрев двинулся налево.

На некотором расстоянии за ним следовали, каждый сам по себе, Тартаро, Скарпаньино и Пьетро.

Когда шевалье вернулся в дом на улице Шартрон, Ла Кош был уже на ногах. Он резвился в большом зале посреди целого стада, в котором Марго была пастушкой, а Манон, Франсуаза и Роза самыми пригожими овечками.

По приказу капитана тамошняя служанка принесла корзину бургундского вина, с появлением которого в доме начались пьянка и танцы. Приход шевалье положил конец – по крайней мере, в том, что касалось капитана – радостям этой новой небольшой пирушки.

– В дорогу, Ла Кош! – прокричал Сент-Эгрев.

– О, дорогой друг, еще несколько минут!..

– Ни единой! Возможно, мы вернемся сюда вечером; сейчас нам нужно переговорить.

Ла Кош недовольно поморщился.

– Возможно!.. Возможно!.. – проворчал он.

– Уж не полагаешь ли, случаем, мой дорогой, – сказал шевалье, как только они вышли на улицу, – что я притащил тебя в Париж исключительно для того, чтобы кадрить девушек?

– Разумеется, нет! Однако же, шевалье, вы мне обещали, что мы как следует развлечемся в столице.

– Разве я уже не начал сдерживать свое обещание? Или этой ночью ты не развлекся?

– Гм! Я плотно перекусил, это правда… и отменно повеселился… Но…

– Но разве это я виноват в том, что ты так напился, что уже ни на что потом не был годен, кроме как храпеть?

– Но сейчас-то я уже не храпел и…

– И ты еще увидишься с Розой или Манон, черт возьми!.. Никуда они не испарятся! Сейчас же речь идет о вещах гораздо более важных.

– Полноте! Так вы нашли способ проникнуть в хранилище тех итальянских миллионеров, на которых нам указал Барбеко?

– Возможно.

– Возможно! Опять это «возможно»!

– Я вас не неволю, капитан. В конце концов, если не желаете быть моим помощником в той или иной прибыльной операции, – дело ваше. Возвращайтесь на улицу Шартрон, оставайтесь там хоть до конца дней своих, и – на здоровье!.. Обойдусь и без вас!.. Вам достаточно тех нескольких золотых монет, что вы получили от барона дез Адре после нашего похода на Ла Мюр?.. Ради бога!.. Что до меня, то я полагаю, что мой благородный отец мог быть ко мне и пощедрее, и что двести или триста тысяч золотых экю, которые я могу заработать, гораздо лучше тех двух или трех сотен милостыни, что он соизволил мне подкинуть. Именно с этой целью я и решился ковать железо, пока оно горячо.

– Так давайте же ковать, шевалье! Давайте! Черт возьми, я только «за»!.. Но объясните мне…

– Обязательно, но только, когда придем ко мне домой.

– Ха-ха!.. В ваше политическое жилище.

– Именно. Там, где шевалье Сент-Эгрев может как следует принять своего друга капитана Ла Коша. Вскоре ты его увидишь.

В сокровенных уголках любой души, пусть даже и самой опустившейся, таится чувство доброго и хорошего.

Это второе жилище Сент-Эгрева, где никогда не бывала Марго, и куда даже Барбеко, командовавшему Остатками дьявола в отсутствие шевалье, было запрещено проходить дальше прихожей, представляло собой очаровательную обитель, которой не побрезговал бы даже гораздо более знатный вельможа, обладающий отменным вкусом.

В своих покоях на улице Кокатрис Сент-Эгрев собрал самую роскошную мебель, самые изысканные диковины и предметы убранства.

Стены каждой из четырех комнат его квартиры были увешаны полотнами величайших мастеров; столики с выгнутыми ножками и серванты украшали фигурки из слоновой кости и дорогие золотые и серебряные изделия; в спальне, напротив величественной кровати с резными стойками, было расставлено оружие самых различных видов и происхождения.

– Тысяча чертей! – воскликнул Ла Кош, заметно впечатленный всем этим великолепием. – Да у вас здесь не хуже, чем у какого-нибудь принца! Ах, шевалье, такое жилище грешно скрывать!..

– Так уж я устроен, мой дорогой Ла Кош, что люблю жизнь скитальческую… но и от роскошной не отказываюсь. Если нужно, я без проблем переночую на улице, меж двух межевых столбов, но предпочитаю все же ночевать в мягкой постели. Меблировкой и декорированием этой квартиры, как ты можешь заметить, я занимаюсь вот уже пять лет.

– Должно быть, это обходится вам в приличные суммы?

Сент-Эгрев улыбнулся.

– Мне – нет, другим – да.

Пожилой слуга респектабельного вида, следящий в доме за порядком в отсутствие хозяина, принес, по знаку последнего, на серебряном подносе бутылку анжуйского вина и два стакана. Разлив вино, шевалье промолвил:

– Ну а теперь, слушай.

В двух словах он поведал о том, что с ним приключилось, когда он и Барбеко ходили взглянуть на особняк д'Аджасета. Капитан выслушал рассказ молча, но едва Сент-Эгрев закончил, спросил:

– И что вы думаете об этом приключении, шевалье?

– Ты сам-то что о нем думаешь?

– Как мне представляется, вас ждет любовное свидание.

– Ну да, любовное свидание, но с кем?

– С некой родственницей маркиза Альбрицци.

– Прекрасно! А потом?

– Потом? Потом, полагаю, вы намереваетесь воспользоваться тем добрым расположением, которое может иметь к вам эта дама, для того чтобы наложить руки на богатство маркиза.

Сент-Эгрев дружески хлопнул капитана по плечу.

– Верно мыслишь, мой старый друг, – сказал он. – Вскоре мы узнаем, что понадобилось от меня этой итальянке, – услуга любовника или же помощь французского шевалье оказавшейся в беде даме. Так или иначе, завтра, а возможно, уже и этой ночью я буду в состоянии заполучить часть того золота, которое маркиз Альбрицци и его друг привезли из Америки… Пока же дай мне несколько минут на смену туалета.

– Вы собираетесь поменять туалет?

– Разумеется. Не могу же я отправиться на свидание в дорожном костюме.

– Какой вы кокетливый!

– Дорогой мой, в определенных обстоятельствах ничем нельзя пренебрегать… Я тебя оставляю. Смотри только не выпей всю бутылку! Если мне сегодня понадобится твоя помощь, ты должен быть в здравом уме.

– Не беспокойтесь. Когда наклевывается выгодное дельце, я никогда не напиваюсь вдрызг.

По истечении получаса Сент-Эгрев, одетый, причесанный, надушенный, как самый элегантный дворянин, вернулся к своему другу, который адресовал ему новые комплименты, на сей раз – по поводу привлекательной внешности.

– Если мы теперь выйдем вместе, – сказал толстяк-капитан, – я буду так же неуместен на вашем фоне, как улитка рядом с бабочкой.

– Ба! – ответил шевалье. – Ты вполне сойдешь за моего оруженосца. В этом нет ничего смешного. Пойдем.

– И куда же?

– В Пре-о-Клер.

– Уже!.. Но ведь еще нет и шести.

– О, мы еще успеем там отобедать.

– А там можно отобедать?

– Самым распрекрасным образом.

Пре-о-Клер во времена Карла IX и Генриха III являлся модным променадом; лишь в эпоху Генриха IV начали возводить дома на его широких просторах, растянувшихся от западных и северных предместий и Сен-Жерменского аббатства до Сены и равнины Гренель. Разделенные дорожками, окаймленные грабовыми аллеями, эти луга состояли из кварталов, в одни из которых ходили на любовные свидания, в другие – подраться на дуэли. Специально для участников столь разных встреч у границ Пре-о-Клер, на берегу реки, конкурентами Ле Мора и Инносана были открыты пара-тройка трактиров.

Сент-Эгрев и Ла Кош отобедали в одном из них – со вкусом, но без излишеств, главным образом, в том, что касалось потребления алкогольных напитков. Без пяти минут девять шевалье и капитан вышли из-за стола и направились к тому месту, где прогуливались – небольшими группками, парами и даже поодиночке, сопровождаемые камердинером или горничной – благородные дамы и господа. Большинство женщин были в масках, для того, чтобы в спускающихся сумерках самим – если только на их одеждах не имелось какого-либо условленного опознавательного знака – подойти к запоздавшим кавалерам.

Сент-Эгрев, эскортируемый Ла Кошем, не прошел в этой галантной толпе и пятидесяти шагов, как чья-то пухленькая рука коснулась его руки, в то время как чей-то голос с итальянским акцентом произнес ласковым тоном:

– А вы точны, это хорошо!

Шевалье поклонился.

– Лишь одна вещь на свете, сударыня, могла не позволить мне явиться на это свидание – смерть, – ответил он.

– Отойдем немного в сторонку, – продолжала дама.

И, бросив через плечо взгляд на капитана, спросила:

– Кто этот человек, что следует за нами? Не тот ли, который был с вами утром?

– Нет, синьора. Тот был одним из моих слуг; этот же – мой оруженосец.

– Преданный?

– О, готовый жизнь отдать за меня.

– Хорошо!

Сент-Эгрев и итальянка – Ла Кош по-прежнему шел следом – выбрали расположенную чуть в стороне тропинку, в конце которой стояли носилки, охраняемые их носильщиками: четырьмя неграми атлетического сложения, облаченными в причудливые одежды их родины – Африки.

Рядом с ними стояла женщина – так же темнокожая и в африканских одеждах, – которая при приближении дамы поспешила открыть дверцу.

– Не лучше ли нам будет поговорить внутри, сударь? – спросила итальянка у Сент-Эгрева, жестом указав на носилки.

– Конечно, сударыня! – ответил тот. – Тем более, надеюсь, внутри вы не откажетесь снять маску, что скрывает от меня черты, о которых я сохранил самые приятные воспоминания, хотя и видел их всего несколько мгновений.

Пока шевалье усаживался рядом с ней на подушки, иностранка, не заставляя просить себя дважды, сняла маску… То была та же дама, что бросила ему записку. И вблизи она показалась Сент-Эгреву еще более прекрасной, чем издали.

– Вы очень красивы, сударыня! – воскликнул он, схватив изящную ручку, которую не попытались отвести.

Дама вздохнула.

– И еще более несчастна, сударь! – проговорила она.

– Несчастна!.. Возможно ли это? Только скажите…

– Позвольте прежде спросить вас кое о чем, сударь. Вы дворянин?

– Разумеется, сударыня.

– Я – графиня Эрнеста Кавелья, из Флоренции. А вы?..

– Шевалье Рауль де Сент-Эгрев, из Гренобля.

– Благодарю. О! Я была уверена, что не ошиблась, разглядев в вас человека, которому могла открыть всю мою душу… И тем не менее я сознаю, что мой поступок, возможно, был опрометчив, рискован. Что вы обо мне думаете, господин де Сент-Эгрев? Будьте искренны.

– Я думаю, сударыня, что вы очаровательны… что я уже в вас влюблен. И что я совершенно готов, раз уж вы уверяете, что вам есть на что жаловаться, прийти вам на помощь.

– Берегитесь, сударь! Возможно, вы не знаете, во что ввязываетесь. Те, кто причинил мне боль, богаты и могущественны. Тому, кто встанет на мою защиту, они могут и отомстить, отомстить жестоко.

– Сударыня, я, вероятно, не столь богат, как те, о ком вы говорите, но, не считая моего оруженосца, имею еще несколько человек в Париже, на чью шпагу могу при необходимости рассчитывать.

– Ах! Тогда, если нам придется покинуть Париж, и за нами организуют погоню…

– На этот счет не волнуйтесь, сударыня. У меня найдется двадцать, сорок друзей, готовых оказать мне любую услугу.

– Хорошо, я расскажу вам все, господин шевалье. Я любовница маркиза Луиджи Альбрицци, того неаполитанского сеньора, который, прибыв с месяц назад в Париж со своим другом, шевалье Карло Базаччо, ослепил французский двор несравненной роскошью и непомерными расходами. Как, спросите вы, принадлежа мужчине невероятно состоятельному, молодому, помимо того, красивому, умному, приятному по всех отношениях, я могу желать лишь одного – сбросить с себя цепи, которые меня с ним объединяют? Этого я вам здесь объяснить не могу. На это у меня ушли бы часы, а у меня сейчас на счету каждая минута. Скажу лишь, шевалье, что я ненавижу маркиза столь же сильно, как он меня любит, и для подобной ненависти у меня есть серьезные причины; что вот уже месяц, сидя взаперти в той части дома, куда он меня заточил, я мечтаю о том благословенном моменте, когда у меня появится возможность бежать! Но я не хочу бежать, не оставив своему ненавистному любовнику – а он все сделал для того, чтобы стать таковым, клянусь вам! – не оставив этому любовнику свидетельства моей ненависти. Маркиз Альбрицци располагает – как в бриллиантах, так и в драгоценных камнях всех видов – несметным богатством. Эти камни я решила увезти с собой, и того, кто мне поможет в этой затее, я сделаю более богатым, чем многие принцы. Я все сказала, шевалье. Вы мне поможете?

Сент-Эгрев вздрогнул.

– С превеликим удовольствием.

Вы можете себе представить? Ему, который вот уже несколько часов задавался вопросом: «Как мне ограбить этого богача, имя которому маркиз Луиджи Альбрицци?», какая-то женщина – любовница этого денежного мешка, то есть особа, лучше которой никто и представить себе не может, сколь богат этот маркиз – говорит вдруг, как по заказу: «Не можете ли вы помочь мне его обобрать?»

Очевидно, будь Сент-Эгрев настоящим дворянином, предложение мнимой графини Кавельи его бы немало удивило. Удивило, но и только – в те времена французские вельможи были не слишком восприимчивы к тому, что касалось некоторых деликатных проблем. Иначе ли обстоит дело сегодня? Хочется верить, что да.

Возвращаясь к Сент-Эгреву, заметим, что у него не возникло и тени подозрения относительно искренности этой женщины, обратившейся к человеку, которого она совсем не знала, с предложением поучаствовать вместе с ней в преступлении.

Человек беспокоится лишь о том, о чем он приучен беспокоиться. Шевалье не увидел в поведении графини ничего необычного: устав от любовника, она хотела его оставить и, оставляя его, намеревалась его обокрасть. И была тысячу раз права! И потом, графиня Кавелья была молода и красива. О, лучшего выбора для живой западни и представить себе было невозможно! Будь она старой и уродливой, Сент-Эгрев, возможно, и отклонил бы ее предложение… чисто инстинктивно.

– Ну так как, шевалье, – повторила она, – каков будет ваш ответ?

Сент-Эгрев уже открыл рот, дабы ответить, когда в нескольких шагах от носилок раздался пронзительный крик.

– Что это? – произнесла графиня, выглянув за дверцу. – Похоже, это кричала Бегари, моя горничная… Бегари!..

Бегари – а именно так звали негритянку – подбежала к дверце.

– Что случилось? Почему ты кричала?

Африканка потупила взор.

– Давай же, говори, я тебе приказываю! – продолжала итальянка.

– Госпожа… тот сеньор… моя играть… и моя ущипнуть!..

Тем сеньором оказался Ла Кош.

Чтобы убить время, пока шевалье беседовал с дамой внутри носилок, капитан не нашел ничего лучшего, как позабавиться со служанкой снаружи. Простим его. Он никогда не щупал негритянок, наш капитан. Ему представился случай, и он схватил ее… чуть выше щиколотки. К тому же, насколько он мог видеть при свете луны, негритянка была высока, стройна в талии, и пусть ее блестящая кожа была цвета эбенового дерева, зато лицо показалось капитану весьма миловидным. У нее не было ни того приплюснутого носа, ни тех пухлых губ, коими отличаются представительницы ее расы. Даже волосы – пусть и курчавые – казались тщательно причесанными.

И потом, ее одежда была такой необычной, состоящей из тканей ярких оттенков, а украшения такими дорогими, для рабыни – огромное коралловое колье на шее, золотые браслеты на запястьях, гигантские серьги в ушах… Короче, лишь взглянув на Бегари, Ла Кош тут же забыл про Манон и Розу.

Четверо негров находились в нескольких шагах от носилок, прислонившись к перекладине которых, в небрежной позе стояла негритянка.

Подойдя к ней, Ла Кош спросил самым вежливым тоном:

– Вы принадлежите даме, которая беседует сейчас с моим хозяином, дитя мое?

– Да, – ответила негритянка, улыбнувшись во все свои тридцать два белоснежных зуба. – Хоросий госпоса, графинь Кавелья… осень хоросий!.. Ради она моя бросаться в огонь!..

– А, так вашу госпожу зовут графиня Кавелья? И как долго вы уже находитесь у нее на службе?

– Она покупать моя в Венеция… другой год… с Онимом, Хамсеем, Агафом и Руру… вон тот хоросий негры… Убивать ради она, как и моя, четыре другой хоросий негры.

– Убивать ради она, как и твоя!.. Стало быть, вы все ее очень любите, вашу госпожу?

– Да-да… Такой красивый, госпоса!.. И совсем не злой!.. Никогда не бить Бегари!..

– Бегари?

– Моя, Бегари.

– А, так вас зовут Бегари?.. Красивое имя!.. А из какой вы страны, Бегари?

– О, осень, осень далекий, мой страна… Африка… Замбези… плыть по вода, много-много вода, чтобы попасть там… Моя грустный начало, но моя не бить, и моя довольный! Хоросо кусать, хоросо пить!.. О, осень, осень хоросо!

– Хе-хе, понимаю; с вами в Европе обращаются гуманно, и вы не тоскуете по родным местам… Однако же… у вас там, наверное, остался возлюбленный?

– О! Вослюбленный… О! О!

– Ну разумеется! Сколько вам лет?

– Моя не знать. Папа моя не сказать.

– Святое невежество!.. Я спрашиваю вас об этом, Бегари, потому что нахожу вас милой, очень милой!

– О, больсой белый селовек моя смеяться!

– Вовсе нет! Больсой белый селовек твоя не смеяться!.. Хе-хе!..

– Ай!.. Ой!..

Злоупотребив своей свободой, Ла Кош, в знак восхищения, позволил себе схватить негритянку за щиколотку.

Негритянка закричала – не очень гневно, но все же. Мы уже знаем, что последовало за этим криком.

Графиня потребовала объяснений от своей темнокожей горничной, и пока та, целомудренно потупив взор, эти объяснения давала, Сент-Эгрев, выскочив из носилок, бросился к Ла Кошу.

– Ты что, с ума сошел, старый негодник? Зачем тебе понадобилось лапать эту негритянку?

– Ее такой милый! Моя так с ее смеяться! – ответил Ла Кош, столь глубоко вошедший в роль, что теперь говорил по-негритянски так, словно всю жизнь только этим и занимался.

Эрнеста Кавелья знаком отослала Бегари к соплеменникам, дабы уберечь ее от вольностей оруженосца, тогда как Сент-Эгрев в нескольких словах – чтобы не расхохотаться – призвал старого друга обуздать свои слишком горячие страсти.

Разговор шевалье и графини, прерванный на несколько минут этим инцидентом, возобновился, чтобы вскоре закончиться, к удовлетворению обеих сторон. Как нетрудно догадаться, первый сказал «да» на предложение второй. Да! Да! Да! Сто, тысячу раз да, он все сделает для того, что помочь графине убежать от столь ненавистного ей любовника… Унеся с собой все принадлежащее этому любовнику богатство. Оставалось лишь решить, как лучше воплотить этот план в жизнь. Шевалье предложил попытать счастья этой же ночью.

– Нет, – ответила графиня, – только не этой. Маркиза Альбрицци и его друга, шевалье Базаччо, действительно не будет весь вечер – они ужинают уж и не знаю у какого придворного вельможи, и именно поэтому, прознав про это обстоятельство еще вчера, я и смогла украдкой ускользнуть из дома, – но они вернутся уже через пару часов. Завтра же, напротив, они будут отсутствовать всю ночь, так как приглашены на бал к маршалу де Таванну, поэтому завтра, с одиннадцати до полуночи, мы все и провернем.

– Будь по-вашему! – ответил Сент-Эгрев.

– С одиннадцати до полуночи, – продолжала графиня, – оруженосец маркиза, которому поручено наблюдение за домом, заканчивает свой обход. Вся охрана, за исключением караульного, спит в палатке, во дворе. Возьмите с собой парочку крепких парней, да пусть запасутся инструментами, так как драгоценности хранятся в железном сундуке, вскрыть который будет не так-то и просто.

– Возьму, и даже не двоих, а троих, – ответил Сент-Эгрев, – крепких, и с не менее прочными инструментами, так что сундук мы вскроем, сударыня, можете не сомневаться. Но как мы попадем в дом?

– Через сад, с той стороны, где вы видели меня сегодня. Я буду ждать вас там с Бегари.

– Хорошо.

– Но будет ли в это время – с одиннадцати до полуночи – безлюдна та улица?

– О, об этом не беспокойтесь, сударыня. Я улажу все таким образом, что нас никто там не потревожит.

– Как только мы выйдем из дома с бриллиантами, вы, шевалье, должны позаботиться о нашем бегстве.

– Опять же, я обо всем позабочусь, графиня. И нас будут и быстрые лошади, и отважный эскорт.

– Я верю вам, господин де Сент-Эгрев, верю абсолютно. С этой минуты моя судьба всецело зависит от вас.

– Клянусь вам, сударыня, вам ни о чем не придется сожалеть!

– Теперь же, мы должны расстаться.

– Уже!..

– Сейчас десять; если маркиз по приходе не обнаружит меня дома, он придет в ярость. До завтра, господин шевалье.

– До завтра, госпожа графиня.

– Да, на тот случай, если произойдет нечто непредвиденное, как мне вас предупредить?

– Послав кого-нибудь ко мне домой.

– А вы живете?..

– На улице Кокатрис, недалеко от улицы Клуатр-Нотр-Дам.

– Этого достаточно. Если завтра, до восьми вечера, вы не увидите Бегари, моей негритянки, значит, наш план остается в силе. Прощайте.

Графиня протянула шевалье изящную ручку, на которой тот запечатлел сдержанный поцелуй.

Богатство – прежде всего. Любовью он займется, когда получит бриллианты.

Бегари уселась рядом с госпожой в носилки, которые подхватили четверо носильщиков и быстро зашагали прочь.

– Ну что? – спросил Ла Кош у Сент-Эгрева.

– А то, дорогой друг, – ответил шевалье с едва сдерживаемой радостью, – что завтра мы будем богаты! Ты слышишь? Богаты! Богаты! Богаты!

– Полноте! Так эта дама…

– Это не дама, а настоящая волшебница, которая преподнесет нам все богатства маркиза Альбрицци!

– Хо-хо! Расскажите же мне…

– Даже и не подумаю! И у слов, как ты знаешь, есть крылья, и я не хочу, чтобы сказанное мною влетело в чьи бы то ни было уши!

– По крайней мере, скажите… Эта дама уедет с нами?

– Разумеется.

– И негритяночка?

– Старый распутник! Однако быстро же, капитан Ла Кош, на вас подействовала парижская атмосфера! В вашем возрасте – и думать только о женщинах! И каких женщинах – африканках!

– Это безумие, согласен, но эта негритяночка мне так приглянулась, что вы хотите!..

– Что ж, возьмем и ее с собой, вашу негритяночку! Не волнуйтесь, будет у вас негритяночка!.. И полные бриллиантов карманы!..

– Бриллиантов!..

– Тсс!

Пройдя Пре-о-Клер, Сент-Эгрев и Ла Кош в этот момент шли вдоль строений Сен-Жерменского аббатства, со стороны церкви.

Вокруг них, в тени, отбрасываемой зданием, казалось, было совершенно безлюдно, однако шевалье, вытащив из кармана свисток из слоновой кости, дважды пронзительно свистнул.

Выскочив непонятно откуда, на второй призыв появились Барбеко и четыре аргулета.

– Завтра, в полдень, у меня, Барбеко, – сказал командир Остатков дьявола своему заместителю.

– Хорошо, господин шевалье. Не сочтите за бестактность, но неужто что-то наклевывается?

– Да, мой друг; наклевывается, и клевать будет уже завтра. Доброй ночи.

– Сообразительный парень, этот Барбеко! – сказал Ла Кош Сент-Эгреву, как только аргулеты остались позади. – Как выражается, вместо того, чтобы просто сказать то, что хочет сказать! Наклевывается!.. Это ж надо так придумать!.. Но, раз уж клевать у нас будет только завтра, то сегодня мы…

– Идем спать, капитан.

– Ха-ха!.. На улицу Шартрон?

– Нет уж, ко мне, на улицу Кокатрис. Вы слишком охочи до прекрасного пола, мой дорогой; вас нужно оградить от его соблазнов. Особенно накануне серьезного дела. Сегодня ты хорошенько выспишься, Ла Кош, а завтра, на свежую голову, мы вместе разработаем наш план битвы…

– Битвы? – Ла Кош высморкался. – Так будет битва?

– Кто знает… – ответил Сент-Эгрев. – Но готовым нужно быть ко всякому.

– И все равно, – вздохнул капитан, – так как негритяночка мне сегодня не досталась, я бы с удовольствием позабавился и с белой!.. Ну да ладно!.. Раз уж на кону столько бриллиантов, то можно и подождать!

 

Глава XV. Как Филипп де Гастин свел, в свою очередь, счеты с Сент-Эгревом и Ла Кошем, и как, оставаясь живыми, шевалье и капитан испытали мучения ада

Честный буржуа с улицы Монмартр или с Кошачьей площади, задержавшийся где-нибудь вдали от дома, доведись ему возвращаться в родные пенаты поздним вечером 1 июля 1571 года, а точнее, между одиннадцатью часами и полуночью, через улицу Платрери, определенно пожалел бы о том, что ему пришла в голову подобная мысль… Так как в этот самый час, на этой самой улице происходили странные вещи.

Едва пробило одиннадцать, с дюжину человек, внезапно высыпавших один за другим на вышеуказанную улицу с обоих ее концов, рассеялись по всей ее длине, крадучись вдоль стен строений.

Вслед за ними появилась троица всадников, которые вели за собой двух взнузданных скакунов, седланных для дам. Всадники эти остановились у стены дома д'Аджасета, в условленном месте – там, где над стеной возвышалась терраса.

Ночь была темной, небо облачным, но, словно указывая всадникам дорогу, сквозь листву садовых деревьев пробился свет – к слову, весьма тусклый, – исходивший от потайного фонаря. То была Бегари, которая держала этот фонарь. Стоя на террасе, негритянка нависла над стеной, у подножия которой остановились Сент-Эгрев, Ла Кош и Барбеко – именно они были этим тремя всадниками.

– Госпоса оставаться в спальня, где здать сеньоры, – сказала она. – Ничто не бояться!.. Маркиз Альбрисси и севалье Базаччо приходить утро. Охрана спать.

– Отлично! – промолвил Сент-Эгрев. – Зови Эркюля, Барбеко.

Барбеко свистнул, и гигантского роста аргулет, которого за его неимоверную силу – хотя он и был одноруким – все в шайке звали Эркюлем, отделился от стены и проворно подбежал к командирам. Вместо шпаги у него на поясе висел огромный железный брус, один конец которого имел форму крюка, а другой был со скошенным краем.

– Лезь первым, Эркюль, – приказал Барбеко.

Воткнув крюк между камнями стены, Остаток дьявола в один миг оказался возле Бегари. По новому свистку трое товарищей Эркюля подбежали подержать лошадей.

– Теперь – наша очередь, – сказал Сент-Эгрев.

Для него, молодого и ловкого, запрыгнуть с крупа лошади на террасу оказалось детской забавой. У Барбеко на это ушло гораздо больше времени, а особенно – у Ла Коша, толстого и неуклюжего. К счастью, Эркюль протянул этим господам руку и втащил их на террасу.

– Ну вот! – промолвила африканка, просияв, когда четверо мужчин оказались с ней рядом. – А теперь вы идти позади моя… молча… на цыпочках, чтобы не будить солдаты.

– Молча и на цыпочках; договорились, моя черная Венера! – ответил Ла Кош, приобняв негритянку за талию.

Сей неуместный акт галантности стоил его автору сильного тычка в спину, который нанес ему шевалье. И мысленно капитан, вероятно, был согласен со справедливостью этого телесного наказания, так как даже не ойкнул.

Четверо искателей приключений минуты три шли в тени деревьев за тусклым фонарем африканки. Наконец они достигли главного здания.

– Сюда, – сказала Бегари, первой входя в вестибюль, в глубине которого виднелась узкая лестница.

Поднявшись наверх, они оказались в просторной комнате, весьма похожей на помещение охраны.

– Теперь, – сказала Бегари, поставив фонарь на стол, – моя иметь приказ вести к госпоза сеньор Сент-Эгрев и их орузеносец, тогда как другой сеньоры оставаться здеся.

Барбеко и Эркюль, по знаку шевалье, молча присели на банкетку. Шевалье и капитан последовали за негритянкой.

Едва они покинули зал охраны, как свеча, оставленная негритянкой, внезапно погасла, и прежде чем Барбеко и его спутник поняли причину этого затмения, десятки могучих рук схватили их в темноте и в мгновение ока обезоружили, связали и заткнули им рты кляпами, после чего бросили, словно тюки, на паркет.

То было повторение, с небольшими отличиями, той сцены, что разыгрывалась в ту же минуту на улице Платрери, где стоявших на карауле аргулетов без какого-либо сопротивления взял в плен отряд солдат, так ловко расставленных на этой улице, что каждый из них обезвредил своего Остатка дьявола еще прежде, чем тот подумал о защите.

Сент-Эгрев и Ла Кош следовали теперь за негритянкой по коридору, освещенному то тут, то там помещенными в канделябры восковыми свечами.

– Гм! Гм! – пробормотал Ла Кош сквозь зубы. – Честное слово, можно подумать, что мы идем на какой-то праздник.

– А разве нас ждет не праздник? – ответил Сент-Эгрев с улыбкой. – Праздник богатства!

– Вы не находите странным, что мы прогуливаемся здесь, как у себя дома?

– Ну, полагаю, графиня знает что делает. Вероятно, здесь мы в ее покоях, так что бояться ни нам, ни ей нечего.

Не успел Сент-Эгрев произнести эти слова, как Бегари открыла дверь, объявив громким голосом:

– Шевалье де Сент-Эгрев и капитан Ла Кош!

– Ты только подумай, она знает, как меня зовут, эта африканочка! Но откуда, черт возьми? – пробормотал Ла Кош.

Но стоило толстяку-капитану переступить порог, как от удивления у него едва глаза на лоб не вылезли. Шевалье, судя по его изумленному виду, разделял чувства товарища. И действительно, можно было подумать, что их в особняке д'Аджасета ждут скорее для увеселений, нежели для немедленного и поспешного отъезда. Графиня Кавелья, в восхитительном вечернем туалете, сидела на диване посреди чудесной гостиной, освещенной двадцатью жирандолями, и широко улыбалась.

Первой мыслью Сент-Эгрева при этом зрелище было, что он стал жертвой какой-то мистификации.

– Что это значит, сударыня? – спросил он, нахмурившись.

– Да, – повторил Ла Кош, забывая про свою роль оруженосца, – что это значит?

– Неужели вы сердитесь на меня, шевалье, что я вздумала принять вас достойным образом, когда у нас в запасе как минимум несколько часов? – ответила итальянка, ничуть не смутившись. – Ха-ха!.. Я понимаю, что вас удивляет и беспокоит, и не стану вас больше терзать. Не стоит так раздражаться, господин де Сент-Эгрев! Если я уступила небольшой женской прихоти… немного безумной, признаю… приняв вас в этом неуместном туалете, то я готова извиниться… Бегари, подай мне шкатулку!

Негритянка взяла стоявшую на серванте шкатулку из розового дерева и подала госпоже.

– Взгляните, шевалье, – продолжала последняя. – Взгляните и вы, господин оруженосец.

Итальянка подняла крышку ларца.

Сент-Эгрев и Ла Кош одновременно вскрикнули от восхищения и вожделения: их ослепленным взорам предстало настоящее солнце! Солнце, в тысячу раз более желанное, чем то, что освещает мир. Солнце, состоящее из бриллиантов, изумрудов, рубинов. Количество, как и стоимость драгоценных камней, содержащихся в шкатулке, были неисчислимыми, – такому богатству позавидовали бы и два короля.

– Ну, теперь вы поняли, господа, почему я так спокойна? – все с той же улыбкой продолжала графиня. – Дело наполовину сделано; вы теперь нужны мне лишь для второй его половины. И, опять же, у нас куча времени, так как маркиз Альбрицци и шевалье Базаччо будут отсутствовать всю ночь. Мне представилась благоприятная возможность, которой я поспешила воспользоваться. Вечером, уходя, маркиз забыл в спальне ключ от ларца… и я залезла в него без малейших угрызений совести. Бриллианты перед вами. Бегари, дорогая, подай нам испанского вина!.. Я хочу выпить с этими господами за здоровье маркиза Альбрицци, который по возвращении не обнаружит ни любовницы, ни сокровищ… Ха-ха-ха!

Что ответить на подобные аргументы? Можно ли порицать прихоть, за которой стоит столько рассудительности? Сент-Эгрев и Ла Кош и думать забыли о своем недавнем недовольстве. Вид переливающихся всеми цветами радуги драгоценных камней быстро вернул им задор и бодрость.

Они светились… не меньше, чем эти самые камни.

Бегари внесла небольшой столик, на котором стояли две бутылки хереса, после чего удалилась, не обратив внимания на скрытые знаки, что подавал ей Ла Кош, прося остаться, – ей ведь еще нужно было приготовить дорожные костюмы для графини и ее самой!

Испанское вино золотым потоком хлынуло в бокалы. Они пили, и пили весело, как того и хотела итальянка.

«За здоровье маркиза Альбрицци! Бедного маркиза Альбрицци, которого одним махом сделали вдовцом и на три четверти разоренным!.. Ха-ха-ха!..»

Шевалье и капитан при этом тосте едва не надорвали животы.

Эрнеста Кавелья казалась Сент-Эгреву еще более прекрасной, чем накануне; в два, три, четыре раза более прекрасной на фоне полного бриллиантов ларца.

– Кстати, а где он, ларец-то? – воскликнул вдруг капитан.

– Бегари унесла его, чтобы положить в мой чемодан вместе с моими собственными украшениями, – ответила графиня.

Ее собственными украшениями! У нее, помимо драгоценных камней маркиза, были еще и собственные украшения!

– Какая женщина, мой дорогой! – шепнул Ла Кош на ушко Сент-Эгреву. – Какая женщина! Настоящая находка!

Пробило полночь.

– Довольно, – проговорила графиня, вставая, – повеселились – и хватит; еще не хватало нам всем уснуть здесь. Лошади готовы, шевалье?

– Да, сударыня.

– А ваш эскорт?

– И он тоже, сударыня. Но я привел с собой, как мы и договаривались…

– Двух человек; я знаю. Я приказала Бегари подать им прохладительные напитки. Мы захватим их с собой по пути. Десять минут, не больше, господа, – я в вашем распоряжении, не беспокойтесь.

– Находка, настоящая находка! – повторил капитан, провожая умиленным взглядом уходящую итальянку.

– Да, – согласился Сент-Эгрев, – это тебе не Марго, а, Ла Кош?

– Разумеется, хотя и Марго… хе-хе!.. тоже весьма приятная женщина… о которой вы, вероятно, сожалеете, как и я кое о ком… Впрочем, надеюсь, по выезде из Парижа эта маленькая африканочка станет покладистее… и больше не будет кричать, когда я возьму ее… за талию. И все равно я расстроен, что не увижу больше этих дамочек с улицы Шартрон. Как подумаю, что у них обо мне останутся не самые приятные воспоминания… Все-таки самолюбие мне тоже не чуждо, что вы хотите!

– Ха-ха!.. Самолюбие у него, видите ли, взыграло!.. Ха-ха!.. А он, похоже, неплохо меблирован, дом это го маркиза Альбрицци, если, конечно, все комнаты похожи на эту, а, Ла Кош?

– Да уж!..

– Хотел бы я, чтобы моя квартира на улице Кокатрис выглядела так же!

– Честолюбец! Мало вам бриллиантов – вам еще и дом подавай!

В гостиной было четыре двери: та, через которую ввела шевалье и капитана Бегари, та, через которую негритянка, а вслед за ней и ее госпожа, удалились, и две другие, располагавшиеся напротив окна, затянутого двойной – бархатной и шелковой, с золотой бахромой – занавеской.

Восторгаясь меблировкой комнаты, в которой он находился, Сент-Эгрев встал и подошел к одной из этих последних дверей.

– Интересно, куда она ведет? – проговорил он, положив руку на щеколду (в те времена даже в самых богатых домах, использовались только такие виды запоров). – Почему бы нам и не взглянуть одним глазком – так, чтобы развлечься?

– Давайте взглянем, – ответил Ла Кош, присоединяясь к спутнику.

Друзьями двигало не только любопытство, но и алчность: а вдруг и там было чем поживиться?

Шевалье открыл дверь… И тотчас же отступил назад, как и капитан. Руки их потянулись к шпагам. Перед ними, во внезапно открывшемся дверном проеме, с аркебузой в руках, стояли четверо солдат. Четверо солдат, которых можно было бы принять за статуи – столь необычна была их неподвижность, – если бы не огонь в их глазах и в фитилях их пищалей, свидетельствовавший о том, что они были очень даже живыми существами.

К чести Сент-Эгрева и Ла Коша скажем, что если они и попятились на несколько шагов назад при неожиданном виде этой угрожающей группы, то скорее от удивления, нежели от страха.

Они были храбры, как мы знаем, – и один, и другой. Они не произнесли ни единого слова, не издали ни единого возгласа – лишь обменялись взглядом. Но взглядом красноречивым, который говорил: «Нас одурачили… попробуем же выбраться из этой передряги!» Выбраться! Первой мыслью, которая, естественно, пришла им на ум, было поискать другой выход. Что они и сделали. Они открыли вторую дверь… И вновь попятились.

Третью…

Четвертую…

И в том, и в другом случае им вновь пришлось отступать, и по одному и тому же поводу: у каждой из дверей стояло четверо аркебузиров.

Оставалась лишь одна надежда – весьма, впрочем, слабая: с этой стороны им тоже могли отрезать выход – бежать через окно. К нему они и рванули, быстро приподняв занавески: окно оказалось зарешеченным.

Осознание неизбежной гибели приводит в уныние трусов и придает мужества смельчакам.

– Да уж, знатная западня у них вышла! – промолвил Сент-Эгрев, убирая в ножны шпагу, которую он, как и Ла Кош, машинально вытащил. – Похоже, мы попались.

– Похоже, – согласился капитан. – Ах! Носом же чуял подвох во всем этом праздничном убранстве! Что ж, придется расплачиваться за собственную глупость. Но перед кем?

– Через пару минут вы это узнаете, господа, – произнес голос – на сей раз естественный, – который заставил двух авантюристов вздрогнуть.

В ту же секунду, сопровождаемый Скарпаньино и двумя людьми с веревками, в комнату вошел Тартаро.

– Фрике! – одновременно воскликнули Сент-Эгрев и Ла Кош, и в голосах их прозвучала ярость.

– Глядите-ка! Теперь вы меня признали, господа! – рассмеялся гасконец и тягучим голосом продолжал: – Госпоза оставаться в спальня, где здать сеньоры. Ничто не бояться!.. Маркиз Альбрисси и севалье Базаччо приходить утро. Охрана спать.

– Клянусь потрохами Вельзевула! – воскликнул Сент-Эгрев. – Это он, мерзавец, был негритянкой!

– Да, – сказал Тартаро. – Это я был негритянкой, и не только ею: помните, господин шевалье, рабочего-кузнеца, который наступил вчера утром на ногу вашему заместителю Барбеко? Это тоже моя работа. Ха-ха!.. У меня, похоже, дар к переодеванию, вам так не кажется, господа? А что до вас, капитан Ла Кош, то, знаете ли, это было не совсем честно с вашей стороны так хватать бедняжку Бегари, под предлогом чувственных желаний. У меня и сейчас вся нога в синяках!

– Но эта женщина, эта презренная мерзавка, которая затянула нас в ловушку, – проскрежетал Сент-Эгрев, – кто она?

– Это вас не касается, господа, – холодно ответил Скарпаньино и по его кивку люди с веревками шагнули вперед. – Все, что вам остается сейчас, это лишь вытянуть руки… Ну же.

Сент-Эгрев и Ла Кош вновь потянулись за шпагами, но, по знаку оруженосца, с каждой стороны, от каждой двери опустились две аркебузы; четыре дула теперь смотрели на шевалье, четыре – на капитана.

Сопротивляться было бы безумием. В конце концов, что мог им сделать маркиз Альбрицци? Передать их, как воров, в руки правосудия? Случается, что и правосудие оказывается бессильным.

Они протянули руки – и в две секунды были обезоружены и крепко связаны.

– Точь-в-точь как в Ла Мюре! – ухмыльнулся Тартаро, пока осуществлялась эта операция. – Точь-в-точь как в Ла Мюре! Помните, господа?

– В Ла Мюре? – повторил Ла Кош, пристально посмотрев на гасконца. – Так ты, негодяй, был в Ла Мюре?

– Ну да, я был там… «Черт возьми, монсеньор, если вы такой смелый, могу дать вам хоть четыре попытки!»… Меня зовут не Фрике, а Тартаро. Я никогда не служил графу Коммингу, губернатору Лангедока, чего не могу сказать о бароне де Ла Мюре. Я – тот самый гасконец, который заставил смеяться того, кто никогда не смеется – сеньора де Бомона, тот самый, которому сеньор де Бомон даровал свободу… К вашему великому сожалению, капитан Ла Кош: вы ведь сами говорили в Монтеньяре, что не любите, когда отпускают одного там, где убивают пятьдесят. И, вынужден признать, то было отнюдь не беспочвенное сожаление, в том, что касается ваших личных интересов, – не пощади меня тогда барон дез Адре, вы бы здесь сейчас не стояли. Вы и этот дорогой господин Сент-Эгрев. Ха-ха!.. Что, господа, не ожидали встретить здесь кого-то из Ла Мюра? Подождите, на этом наши сюрпризы не заканчиваются. Вам еще предстоит узнать, кто подготовил для вас эту западню, в которую вы бросились сломя голову, как два барана! Вскоре вы увидите вашего судью, вашего безжалостного судью!

Сент-Эгрев пожал плечами.

– Да пусть он выходит, этот маркиз Альбрицци! И, каким бы богатым и влиятельным он ни был, этот итальянец, не думаю, что он посягнет на жизнь двух французских дворян, принадлежащих барону дез Адре… Пусть выходит!.. Я его не боюсь!..

– Как и я, – промолвил Ла Кош. – Конечно, нас могут арестовать, даже бросить в тюрьму, но разве мы совершили какое-то преступление? Разве что-то доказывает, что мы явились сюда с преступными намерениями? Вы и сами признали, малыш Тартаро, черт вас побери, что нас заманили в ловушку. Да, мы оказались настолько глупы, что угодили в нее, но дальше-то что?.. Осуждают ведь не за намерения, а за дело! И, как и мой достойный друг и ученик, шевалье Сент-Эгрев, я могу поспорить, что этот итальянец, господин маркиз Альбрицци, меня, капитана Ла Коша, верного слугу барона дез Адре, и пальцем не тронет.

– Может, вы, шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош, и меня не боитесь? Может, полагаете, что и я вас пальцем не трону?

Стоит ли нам говорить, кто произнес эти слова, тоном резким и жестким?.. Он говорил, не спеша показываться, специально держась позади группы аркебузиров.

И уже по интонациям его голоса Сент-Эгрев и Ла Кош ощутили вдруг, как покидает их гордая уверенность, и в ту же секунду ледяная дрожь пробила все их члены.

Но когда он возник перед их глазами, то они даже не вскричали, а буквально взвыли от ужаса, произнеся это имя:

– Филипп де Гастин!

Он медленно приближался к ним, в одежде, совершенно идентичной той, какая была на нем вечером 17 мая. По случаю, заботами Зигомалы, и волосы его вновь приобрели естественный цвет и оттенок. Не поддержи Скарпаньино Сент-Эгрева, а Тартаро Ла Коша, эти презренные негодяи упали бы в обморок.

Наконец Филипп остановился и, горько улыбнувшись, промолвил:

– Да, это я! Вы помните, негодяи, что я обещал барону дез Адре, что он еще увидит меня? И он меня увидит, даже не сомневайтесь! Увидит, чтобы узнать, как я отомстил ему! Сент-Эгрев, бастард сеньора де Бомона… Ла Кош, капитан стражи сеньора де Бомона… Прежде чем подвергнуть ваши тела самому жестокой пытке, которую я смог придумать в наказание за ваши злодеяние, я заставлю ваши души испытать стыд и позор. Стыд и позор, которых вы не жалели для нас – меня, моего отца, братьев, друзей, – стоявших, со связанными руками там, на платформе донжона в Ла Мюре. Вы, шевалье Сент-Эгрев, капитан Ла Кош, издевались над нашими женами, матерьми, сестрами и дочерьми, а затем убили их всех. Теперь – ваш черед умирать, подлые убийцы, и я убью вас без колебаний, но прежде, трусы, я плюну вам в лицо!

С этими словами Филипп де Гастин действительно плюнул в лицо капитану и шевалье.

Новый рык, на сей раз – ярости, вырвался из их груди… И тем не менее они были так подавлены страхом, что даже не нашли в себе сил поднять голову после такой обиды… самой оскорбительной, какую только можно вообразить.

Филипп бросил свирепый взгляд на их искаженные беспомощной злобой лица, а затем продолжал:

– Да, я чудом избежал смерти, чтобы наказать вас. Я один остался в живых, но и этого достаточно, чтобы все вы умерли. Все! Вы будете первыми. А не хотите ли вы узнать, что я приготовил для сыновей и дочерей твоего отца, шевалье Сент-Эгрев, твоего господина, капитан Ла Кош? Это случится не далее как через две недели. Мадемуазели Жанна и Екатерина де Бомон будут обесчещены, а так как господа Рэймон де Бомон и Людовик Ла Фретт пожелают отомстить за бесчестие сестер, я убью их вот этой же рукой и этой же шпагой. Да, я убью их! Но они умрут как солдаты, единственной виной которых было то, что в их жилах текла проклятая мною кровь, тогда как ты, бастард, и ты, слуга барона дез Адре, тогда как вы, его орудия и приспешники, умрете как разбойники! Вы заставили меня прыгнуть, сплясать, как выразился тигр Грезиводана, – теперь настал ваш черед плясать… В пляску!.. В пляску!..

Восемь человек – по четверо на каждого – взвалили на свои плечи, словно баранов, которых несут на бойню, капитана и шевалье, столь неспособных сопротивляться, будто их уже лишили жизни. По широкой лестнице эти восемь человек спустились к саду, где в указанном месте их уже ожидали товарищи.

Оказавшись на свежем воздухе, Сент-Эгрев и Ла Кош, однако, несколько оживились. Какая судьба была им уготовлена? Филипп де Гастин обещал им жестокое наказание, самое жестокое, какое только можно себе вообразить. Что это за наказание? Как с ними поступят – повесят, расстреляют, забросают камнями или же четвертуют?

Они находились на просторной лужайке, посреди которой, насколько могли различать в темноте их испуганные взгляды, размещался бассейн шагов в сорок периметром. Капитана и шевалье уложили на траву у края водоема, и они смогли встать на ноги.

В ту же секунду, словно по волшебству, всю лужайку залило красноватым светом. О, ужас! Свет этот исходил от резервуара, резервуара, сделанного специально – с железными боковыми поверхностями, наполненными до краев, но не водой, а неким черным веществом, которое горело, распространяя сильный и резкий запах.

Кругом, куда ни глянь, стояли солдаты – числом не менее тридцати человек, – к которым вскоре присоединились маркиз Альбрицци, граф де Гастин, Зигомала, Тартаро и Скарпаньино. Доктор приблизился к бассейну и, опустив кончик железного прута в бурлящую жидкость, промолвил, обращаясь к графу и маркизу:

– Ну, что я вам говорил, господа? Все получилось, видите? Всего одна искра – и эта искусственная лава воспылает не хуже настоящей… Господ Сент-Эгрева и Ла Коша ждет та же смерть, какой умер славный Эмпедокл в пламени Этны!

– Прекрасно! – сказал Филипп де Гастин.

– Прекрасно! Прекрасно! – сдавленным голосом повторил Ла Кош. – Полноте! Этого не может быть! Вы ведь не бросите нас в эту огненную пучину!

– Почему нет? – спросил Филипп.

– Потому, – быстро возразил Сент-Эгрев, – что вы христианин, господин граф, как я полагаю. И, будучи христианином, какой бы ненавистью вы к нам ни пылали, вы не станете мстить нам так, как это не сделали бы даже варвары!

Филипп насмешливо покачал головой.

– Для меня уже наслаждение, господа, – промолвил он, – тот страх, который внушает вам придуманная для вас смерть. Впрочем, вы не ошиблись. Я действительно слишком праведный христианин для того, чтобы бросать вас в эту бездну. Мне хватит и того, что вы шагнете в нее сами. А вы шагнете, как вам станет сейчас понятно. Тартаро, развяжи их, друг мой и дай каждому по шпаге.

Гасконец повиновался. Лезвием кинжала он разрезал веревки, которыми были связаны Сент-Эгрев и Ла Кош, и бросил к их ногам шпаги.

Свободны! Они были свободны – по меньшей мере, защищаться. Вздох радости и надежды вырвался из их груди, едва они схватили предоставленное им оружие.

Если он и не высморкался, Ла Кош, то лишь из-за отсутствия времени, а не желания.

– Ну, и что теперь? – вопросил Сент-Эгрев. – Кто возьмется заставить нас шагнуть в это пекло?

– Я, господа, если вы не против, – сказал Скарпаньино, выдвинувшись вперед, со шпагой в правой руке и кинжалом с широким клинком в руке левой. – Я, оруженосец маркиза Альбрицци и его учитель фехтования. И, скажу я вам, шансов у вас мало… Один против двоих – это моя любимая манера боя.

Произнеся эти слова, Скарпаньино атаковал сразу обоих противников. Они нанесли ответные удары… но уже в этом первом стыке капитан был ранен в плечо, а шевалье в лицо. И уже с этого первого стыка оба, во избежание более опасных ранений, вынуждены были отступить назад. Положение же их, окруженных образовавшими полукруг солдатами, было таково, что каждый выпад Скарпы означал для них еще один шаг к бурлящей пучине.

«Ах! – подумали, вероятно, шевалье и капитан. – Умереть от шпаги – в тысячу раз лучше, чем от огня!»

И они с ожесточением бросились на Скарпаньино, но тот, в силу мастерства и хладнокровия, даже бровью не повел. На их выпад он ответил двумя новыми ранами. Первую, в грудь, получил Сент-Эгрев; вторую, в горло, – Ла Кош. И, против воли, под напором и болью двое презренных негодяев вновь отступили.

Они были уже в нескольких шагах от бездны. Они обливались кровью. Жар, исходивший от кипящих нефти и серы, уже передавался их одеждам. Им казалось, что их поднявшиеся торчком волосы пылают.

– Пощадите! – воскликнули они, обезумев от страха.

– Вперед! – приказал Филипп де Гастин.

Со шпагами наперевес Скарпаньино и солдаты шагнули вперед.

То же инстинктивное движение имело место и со стороны двух приговоренных к смерти.

Они вновь попятились… и земля ушла у них из-под ног. Два крика, два нечеловеческих крика – и все было кончено.

Будучи ребенком, дорогой читатель, вы, возможно, забавлялись – кто в этом возрасте не забавляется! – расплавляя свинцовых солдатиков на раскаленной докрасна лопате. Вы ставили солдатика на поверхность лопаты – и он исчезал у вас на глазах. Примерно так же исчезли в глубинах бурлящей жидкости и Сент-Эгрев с Ла Кошем. Ряды солдат невольно содрогнулись от ужаса. Сколь бы преданными своим господам они ни были, все же они не смогли скрыть того впечатления, которое оказало на них это беспрецедентное зрелище.

Но Филипп громко, так, чтобы все его слышали, промолвил:

– Эти люди убили мою жену, отца, мать, братьев, всех моих друзей и слуг. Они разграбили и сожгли мой замок. Если кто-то находит мою месть слишком жестокой, пусть прямо заявит об этом – я готов ему ответить!

Никто не издал ни звука.