В 1744 году жил в Риме князь, человек лет сорока, ужасно скучавший жизнью, хотя и обладавший всем, что может доставить удовольствие, то есть великолепным состоянием, приятной наружностью, умом, малой чувствительностью и отличным желудком.
Но все-таки князь Габриэли, богатый, красивый, не старый, не глупый, не злой и совершенно здоровый, — скучал. Тщетно его многочисленные друзья приезжали каждый день в его великолепный дворец на новой площади развлекать его, тщетно его прелестная любовница, актриса из театра делла Валле сеньора Фаустина, твердила ему с утра до вечера, что она его обожает, что она никогда не любила так, как любит его… князь с утра до вечера продолжал скучать.
Это был просто сплин. Ему начали досаждать и любовница, и друзья. Раз вечером, возвращаясь в коляске с прогулки на Корсо, князь Габриэли, входя в свой дворец, был удивлен, услыхав чей-то голос, выходивший из каморки рядом с кухнями и певший одну из ариеток Галуппи.
Голос был свеж и чист, хотя еще и не силен.
— Что это значит, Михэль? — спросил князь, обращаясь к сопровождающему его лакею. — Кто это поет?
Лакей сконфуженно поклонился, заподозрив в этом вопросе упрек.
— Это дочь Гарбарино, нашего кухмистера, ваше сиятельство, Катарина, — отвечал он. — Маленькая такая девочка!.. Я уже запрещал ей петь.
Но князь жестом заставил его замолчать.
— Она поет недурно! — заметил он после небольшого молчания. — Сколько ей лет?
— Лет четырнадцать, ваше сиятельство.
— Недурно! Право недурно! Кто ее учил петь?
— Полагаю, ваше сиятельство, что она сама выучилась.
— Сама?.. Да ведь нужно же было, чтоб она где-то услыхала эту арию! Ступай за этой девочкой, Михэль…
— Сию минуту, ваше сиятельство.
— И приведи ее ко мне в залу.
— Слушаю, ваше сиятельство.
Князь Габриэли страстно любил музыку. Да и кто из итальянцев не любит ее!.. Он сидел у себя в комнате, нетерпеливо ожидая ту маленькую Катарину, которая так сильно пленила его своим голосом.
Отворилась дверь и князь вскрикнул от изумления…
Вместо одной девочки вошли две, одних лет, одного роста и удивительно похожие одна на другую, с той только разницей, что одна была брюнетка, а другая блондинка.
Брюнетка, не дав князю заговорить, подошла к нему и сказала:
— Ваше сиятельство, я Катарина. Михэль мне сказал, что вы желаете поговорить со мной. Но так как сестру моя Анита ни на минуту не расстается со мной, я привела ее с собой. Вы на это не сердитесь?..
Князь улыбнулся.
— А за что же я рассержусь?
Катарина вздернула голову и весело погрозила пальцем лакею.
— А! — вскричала она. — Ты говорил, что монсеньору нужна только одна, а двух будет много!
— Сколько лет тебе, Катарина? — спросил князь.
— Четырнадцать, а сестре Аните тринадцать.
— Ты дочь Гарбарино, моего повара.
— Точно так. Нас зовут кухаренками.
— А у тебя, знаешь ли, славный голос!
— Вы очень милостивы. Я пою так себе, для развлечения. Михэль говорит, что я виновата, потому что других мое пенье не забавляет.
— Михэль — дурак! Кто тебя учил петь?
— Никто, монсеньор.
— Где же ты слышала то, что повторяешь?
— В театре «Аргентине и Алиберти», я хожу туда по крайней мере два раза в неделю вместе с Анитой и тетушкой, добрая она такая и о нас очень заботится, потому что тятеньке некогда: он все для вас…
— А сестра твоя тоже поет?
Брюнетка расхохоталась, тогда как блондинка опустила глаза, как будто чего-то стыдясь.
— Анита поет?.. Да она в жизни не умела взять ни одной нотки! Она так фальшивит, что и сказать невозможно! Конечно, это смешно, потому что я… все говорят, умею петь… Но она все-таки меня любит… Она не ревнива!.. И я тоже люблю ее от всего моего сердца. Не правда ли, Анита, что мы любим друг друга и никогда не расстанемся?..
Произнеся эти слова, Катарина нежно обняла свою младшую сестру.
— Скажи, чтобы Гарбарино пришел! — приказал князь своему лакею. Катарина и Анита сделали гримасу.
— О, ваше сиятельство! — сказала первая, — вы хотите бранить папеньку за то, что я слишком много пою!..
— Напротив.
— Как напротив?
— Ты погоди.
Гарбарино вошел.
— За твоими дочерьми смотрит твоя сестра? — опросил князь, обращаясь к повару.
— Точно так, ваше сиятельство.
— Хорошая женщина?
— Добрячка, ваше сиятельство.
— Она ни для чего, кроме этого, не нужна тебе здесь?
— Никак нет.
— Как ее зовут?
— Барбаца.
— Ну, так скажешь сеньоре Барбаце, чтобы она приготовилась завтра же отправиться в Неаполь с Катариной и Анитой.
— В Неаполь? Но…
— Дай мне сказать. У твоей старшей дочери Катарины большие музыкальные способности. Я понимаю кое-что в этом. Я хочу, чтобы она извлекла из них и славу, и состояние. В Неаполе она вступит в школу пения Порпоры, к которому я дам рекомендательное письмо. За все издержки учения буду платить я и на себя же беру дорогу и все содержание ее там. Тебе не хочется, чтобы я сделал из твоей дочери актрису?
— О, ваше сиятельство!..
Гарбарино бросился на колени перед князем.
Что касается Катарины, она скакала по залу и кричала:
— Какое счастье! Какое счастье! Я буду учиться петь! Я сделаюсь великой певицей, примадонной, какая есть в «Аргентине и Алиберти». Я буду получать много, много секинов и отдам их тебе, папа… и тетушке Барбаде… мне станут аплодировать… у меня будут прекрасные платья… наряды… и у тебя Анита тоже, слышишь?
Свидетель восторга будущей примадонны, князь хохотал от всего сердца.
Но Гарбарино схватил Катарину за руку и заставил ее остановиться.
— Негодная! — ворчал он. — Так-то ты благодаришь его сиятельство за его милость?..
Девочка сделалась серьезной и в свою очередь преклонила колена перед князем.
— О! — воскликнула она. — Я вам очень благодарна, ваше сиятельство, очень благодарна! И вы увидите, вы не будете жалеть… я стану трудиться… Но чего я никогда не забуду, так того, что вы не разлучаете меня с Анитой, хотя она вовсе не умеет петь.
— А! — воскликнул князь. — Ну, а если б я разлучил вас, если б я отправил тебя в Неаполь одну, без сестры?..
Катарина наклонила голову.
— Я не поехала бы, — решительным тоном ответила она.
— Это что же такое!.. — воскликнул Гарбарино.
Но князь поцеловал девочку в лоб.
— Ты права, — заметил он. — Талант, слава — еще не все в жизни: для артиста также полезно иметь около себя верного и искреннего друга. Береги же, сколько можешь, свою Аниту для себя. До свидания!
На другой день, как было сказано, Катарина и Анита вместе с теткой отправились в Неаполь.
Не все люди, случайно открыв в ребенке, покровительствуемом ими, будущую женщину, требуют впоследствии более или менее тяжелую плату за свои благодеяния.
Князь Габриэли единственно из любви к искусству, и потому еще, что ему понравилась веселость и грациозность Катарины, решил сделаться ее покровителем.
Единственная награда, о которой, быть может, он мечтал, заключалась в том, что он надеялся увидеть ее настоящей артисткой. А в ожидании того времени, когда он будет наслаждаться этой наградой, небо послало ему совершенно неожиданно другую.
Это приключение развлекло его.
Через недолю князь получил от Порпоры письмо, который в пылких выражениях благодарил его за то, что он прислал к нему Катарину. По словам великого музыканта, которого итальянцы прозвали патриархом мелодии, эта девочка должна была сделаться самой замечательной его ученицей. Природа удивительно одарила ее, наука должна будет развить этот дар. «Через три года, — писал в заключение Порпора, — вся Италия будет говорить о дочери вашего повара».
Приближалась назначенная Порпорой эпоха, когда Италия прославится новой певицей. В один из вторников июля месяца 1747 года князь Габриэли получил письмо, в котором Порпора уведомлял его, что в следующую субботу, вечером, он приедет в Рим вместе с Катариной.
По этому поводу князь давал ночной праздник на своей вилле близ ворот дель Пополо — праздник, достойный королевы, возвращающейся в свой дворец. Под наблюдением княжеского управляющего парк виллы Габриэли превратился в истинные сады Армиды, где искусство спорило с природой. На озере венецианские гондолы, на каждом дереве, на каждой ветке светоносные плоды… и цветы… цветы повсюду…
Нигде ноги прогуливающихся не касались песка, потому что по песку был раскинут душистый ковер из розовых листьев.
Горничные ожидали Катарину во дворце на площади Навоне, где, не будучи предупреждены, она, Порпора, Анита и тетушка Барбаца вышли из экипажа. Меньше чем через полчаса обе молодые девушки переменили свой скромный дорожный костюм на изящное бальное платье.
Вслед затем зеркальная карета перенесла их и маэстро к воротам дель Пополо. Только тетушка Барбаца осталась в городе.
Катарине и Аните казалось, что они грезят, когда катились в великолепной карете вместе с Порпорой. Он улыбался, предвидев, что князь сделает для своей протеже какой-нибудь любезный сюрприз.
Меж тем они подъехали к крыльцу виллы, на котором князь и его друзья ожидали прибытия путешественников.
Скажем в похвалу Катарине, что первым ее словом — после общих приветствий — был вопрос об отце. И Гарбарино, видно, очень ждал этого. Отец прятался не в тени, ибо в эту волшебную ночь на вилле князя тени не было, а, стоя за какой-то статуей, он, дрожа от гордости и счастья, присутствовал при встрече его дочерей; хотя он стоял поодаль и не мог услышать вопроса: «А где же наш папенька?», он вдруг почувствовал, что они сказали именно это, и бросился к ним, восклицая:
— Здесь я, здесь, мои малютки!
Поскольку князь находил вполне естественной радость отца, встретившего своих детей после трех лет разлуки, то он не видел ничего смешного в том, что толстый повар в затрапезном фартуке поочередно обнимал двух молодых девушек в шелках и кружевах. Да и никто вокруг не смеялся.
Напротив, каждый находил умилительной эту картину.
Нас даже уверяли, что сеньора Фаустина, любовница князя, а вместе с ней несколько дам, вытерли слезу. Но это была, между нами, просто комедия, которую играла комедиантка Фаустина. Хотя она давно уже царствовала над князем и по любви, и по привычке, но мужчины ведь так капризны!..
А малютка была прелестна, даже очень. Она была высока ростом, грациозна и изящна У нее был только один маленький недостаток, заметный особенно тогда, когда она смотрела на вас прямо: Катарина была несколько косоглаза, правда, очень немного, но все-таки косоглаза, этого невозможно было отрицать.
— Какая жалость! — прошептала Фаустина на ухо своему любовнику в то время, когда Порпора подавал руку своей ученице, чтобы ввести ее в виллу.
— О чем вы?
— Разве вы не заметили? Бедняжка Катарина! Без этого она была бы совершенством. Она же косоглазит.
— Вы полагаете?
— Уверена. Ясно, что это никак не повредит ей, если у нее есть талант, но все равно, досадно!.. Ах, это очень досадно!..
Фаустина просто схитрила, найдя изъян в красоте Катарины, чтобы унизить ее в глазах князя, хотя князь не имел ни малейшего желания вкусить незрелого плода, и та заботливость, которой в этот раз он окружил Катарину, была чисто отцовская.
Вполне понятно, что, как только Катарина немножко отдохнула, ее попросили спеть. Она не заставила повторять просьбу. Она пела под аккомпанемент своего наставника. Голос ее был действительно великолепен, в нем была такая сила и энергия, что каждая интонация разливалась подобно чистому и полному удару колокола; к тому же, обладая контральтовым тембром, она легко брала самые высокие сопранные поты.
Это был восторженный успех. Все женщины желали обнять певицу. Все мужчины ничего больше не желали, как подражать женщинам.
Порпора сиял.
— С вашего позволения, князь, — сказал он покровителю своей ученицы. — Катарина через месяц будет дебютировать в Луккском театре.
— Правда? Я рад.
— Директор — мой приятель, он ждет ее с живейшим нетерпением. Он ей прислал уже и ангажемент.
— Очень хорошо! — сказал князь. — Я буду на ее дебюте.
— Мы все будем! — хором повторили присутствующие.
— Но, — заметила Фаустина, которая, узнав, что молодая девушка ангажирована в Луккский театр, стала находить, что она косит гораздо меньше, — этой прелестной малютке нужно было бы имя. Она не может благопристойно появиться на театральных подмостках под именем Катарины Гарбарино! Фи! Это имя не годится для певицы! Какой дурной эффект на афише: сеньора Катарина Гарбарино!.. Поищем для нее имя…
— Да, да! — закричали сто голосов. — Поищем для нее имя!
— По к чему искать? — весело заметил один из близких друзей князя, маркиз Спазиано. — Имя, мне кажется, найдено, и я держу пари, что Габриэли будет со мной согласен. Он открыл эту птичку, которую до сих пор называли кухарочкой Габриэли. Так пусть же птичка носит имя своего ловца! После того, что я здесь услышал, я спокоен: это будет слава и для него, и для нее!..
Громкое «браво» заглушило дальнейшую речь маркиза.
Князь подошел к Катарине и поклонился ей.
— Спазиано прав, мое дитя! — сказал он. — Вы так достойно носите мою фамилию, что я был бы неправ, если б лишил ее вас. Сохраните же ее. И желаю вам доброго успеха, милая Габриэли.
Окончив свою речь, князь любезно поцеловал руку молодой девушки.
Вот каким образом Катарина Гарбарино стала Габриэли…
А теперь мы вступаем в тот период жизни Габриэли — период, продолжавшийся тридцать три года, — который дал нам право поместить ее среди героинь этого сочинения.
И если какая-нибудь женщина заслужила название куртизанки за то, что имела много любовников, то, конечно, это она!
Однажды летней ночью, разговаривая у окна с Джинтон, соперницей Габриэли по сцене, кто-то спросил у нее, сколько было любовников у последней?
— Сочтете ли вы звезды?.. — немедленно ответила Джинта.
Габриэли была странного сорта куртизанка. Нет, когда мы говорим «странного», мы ошибаемся. Были, есть и будут всегда подобные женщины. Потому что они хоть и составили себе ремесло из подобного занятия, нельзя быть уверенным, что это ремесло им приятно.
Выражаясь по возможности ясно о Габриэли, так как предмет несколько скабрезен, скажем, что она никогда не любила, но не потому, что у нее не было души, а потому, что ей недоставало чувства.
Она была создана из мрамора и оставалась мраморной всю жизнь. Тщетно множество Пигмалионов молили богов оживить ее… боги были глухи! Они не посылали огня этой совершенной Галатее…
Первым ее любовником был Гаэтано Гваданьи, первый тенор луккского театра. Гваданьи был красив, молод, умен и любезен, все женщины спорили об обладаний им. Габриэли лестно было бы видеть его у своих ног. И самолюбие, и любопытство советовали ей. Она сдалась…
Но едва она стала ему принадлежать, как почувствовала сожаление. Разве в этом заключалось счастье, которое так восхвалял ей Гваданьи, обещая, что она будет вкушать сладости. Гваданьи солгал ей! Увлекая ее, он советовался только со своим эгоизмом!..
Глухое отвращение заменило у Габриэли симпатию, которую вначале внушал ей Гваданьи. Между тем он обожал ее и окружал нежным вниманием. Напрасный труд! Чем больше он оказывал ей нежности и привязанности, тем грубее она обращалась с ним.
Из-за одного слова, одного жеста она поворачивалась к нему спиной и запиралась на замок в своей комнате, крича ему: «Подите вон! Я вас ненавижу!»
В такие минуты на помощь Гваданьи приходила Анита. Естественно, что Габриэли привезла в Лукку свою младшую сестру. Одна только. Анита одевала ее в театре. Анита выбирала материи для ее костюмов, покупала духи для ее туалетов, Анита же занималась хозяйством и так далее.
И та же Анита мирила Гваданьи и Катарину, когда они ссорились.
Может показаться странным, что Анита исполняла подобную обязанность, но перенеситесь в ту эпоху, уясните себе театральные нравы Италии и вы увидите, что все это было очень обыкновенно. Габриэли сделала свою младшую сестру своей доверенной, наперсницей, и ей казалось совершенно естественно посвящать ее в тайны алькова.
Ей первой сказала она в тот день, когда решилась уступить желаниям Гваданьи:
— Гаэтано любит меня… Думаю, что и я люблю его. Сегодня вечером он будет ужинать с нами…
С нами? Да, Анита присутствовала на этом ужине, на котором прекрасный жених ради возможного успеха должен был употребить все средства обольщения.
И после того, как она была свидетельницей любовного сговора, она же была облечена миссией помешать или, по крайней, мере, замедлить похороны любви.
Она отдалась этой миссии с необыкновенным рвением. Когда Гваданьи, весь бледный, прибегал к ней и говорил: «Нита! Катарина бранит меня! Она меня гонит! Нита! У меня только одна надежда на тебя!» — она, печально глядя на бедного любовника, вздыхая, нежно отвечала ему: «Хорошо. Не отчаивайтесь. Я поговорю с Катариной. Приходите позже.»
И когда Гваданьи возвращался, он находил свою любовницу если не более любящей, то более ласковой. Какие аргументы находила Анита, чтобы совершать это превращение, чтобы убедить Габриэли, что с ее стороны жестоко гнать искренне любящего человека, мы не знаем, но, судя по характеру певицы, полагаем, что, как будто повинуясь любви, она уступала дружбе, и Гваданьи нечего было особо радоваться этим скоропроходящим триумфам.
Но все проходит, даже власть любимого существа, даже терпение верного любовника.
По возвращении с репетиции между Габриэли и Гаэтано произошел спор по самому ничтожному поводу — по поводу отмены зеленого платья, которое Габриэли предполагала надеть на следующее представление и которое, по словам Гваданьи, вовсе не шло ей.
Ничтожный по своему источнику, этот спор превратился в ссору. Против своего обыкновения, Гаэтано не уступал, основываясь на том, что он защищал свое убеждение в интересах любовницы.
— В моем ли интересе или нет — мне все равно! — резко вскричала Габриэли. — Я надену это платье, потому что оно мне нравится.
— Вы не наденете его!
— Кто помешает мне в этом?
— Я.
— Вы? Каким образом?
— Разорвав его.
— Разорвав?.. Ха! Ха! Вы собираетесь разрывать мое платье?.. Вы?..
— Да. Скорее уж разорву, чем позволю вам быть дурной!..
— Дурной?.. Э! Если вы находите меня, милостивый государь, дурной, то к чему вид, будто вы меня обожаете, меня, которая вас не любит, которая никогда не любила вас, которой скучно с вами, которой вы надоедаете вашими несносными нежностями!
— Катарина!
— Молчите! Это продолжается уже пятнадцать месяцев. Пятнадцать месяцев вы делаете меня несчастной…
— Ах!..
— Да, несчастной!.. Объявляю вам, если вы не перестанете меня мучить, если вы не прекратите ваших посещений… В Италии есть законы, я обращусь к ним, чтобы освободиться от вас.
Гваданьи побледнел. Ему угрожали полицией, как вору. Его гордость, гордость артиста, возмутилась.
— Вы не будете иметь нужды в сбирах, чтобы избавиться от меня, — сказал он. — Прощайте! Даю вам слово, что сегодня в последний раз я переступил порог вашего дома.
— Тем лучше. Прощайте!..
Гваданьи удалился. И хоть он страдал, но свято сохранил свое обещание: он не возвращался к Габриэли.
А опечалил ли ее этот разрыв?
Нет. Она развеселилась.
Но ее младшая сестра Анита горько плакала. О чем плакала она? Кто это знает!
Вторым любовником Габриэли был Метастазий, создатель современного итальянского романса. Сын простого солдата, этот поэт, истинное имя которого было Трапасси, начал еще ребенком, вскормленным чтением Тассо, сочинять стихи и импровизировать. Знаменитый юрисконсульт Гравита, услыхав о нем, занялся его образованием и по смерти отказал ему все свое состояние.
Богатство и талант!.. Метастазий мог совершенно расправить свои крылья!.. И эти крылья перенесли его в 1729 году ко двору Карла VI, императора Австрийского, который сделал его придворным поэтом с жалованьем в четыре тысячи флоринов.
С этого времени Метастазий только изредка покидал Вену, чтобы подышать родным воздухом. В одно из редких посещений отечества в 1750 году Метастазий познакомился с Габриэли в Неаполе, где она пела в опере, для которой он написал слова. Метастазий был немолод, ему было пятьдесят два года, но у него были такие великолепные манеры, он обладал истинным изяществом.
К тому же у поэтов вообще особенная манера любить, существенно отличная от любви простых смертных. Это понятно, когда витают в облаках, можно ли опуститься до грубых желаний нашей несчастной земли? Поэты любят прежде всего головой, с этой методой они живут до ста лет.
И Габриэли охотно согласилась с этой методой.
Метастазий предложил ей поехать с ним в Вену, где он гарантировал великолепный ангажемент в придворном театре, она согласилась. В 1751 году она переехала с Анитой в столицу Австрии и через несколько недель, по обещанию поэта, она дебютировала и была приглашена в императорский театр, где ее успех равнялся успехам в Риме, Лукке и Неаполе, и она двенадцать лет оставалась примадонной в Вене.
Вполне понятно, что в этот долгий промежуток времени целая толпа конкурентов поочередно оспаривала у нее роль Метастазия. Ибо, как ни был любезен поэт, она оставила его. Она покинула его как любовника, но сохранила как друга. И Метастазий не очень страдал от повой роли.
Не станем перечислять здесь всех обожателей, которых Габриэли отметила во время своего пребывания в Вене, Этому надо было бы посвятить несколько страниц. Достаточно сказать, что за двенадцать лет она разорила двадцать знатных вельмож, без различия лет и национальностей.
Никого нет опаснее женщин, для которых не существует любви. У этих женщин любовь становится профессией, в которой они упражняются с тем большей легкостью, что ни на минуту не забываются…
Габриэли мало заботилась о том, что внушала нежные желания. Самый страстный гонор сердца был для нее пустой тарабарщиной, но она любила роскошь, и тот, кто был богат и великодушен, имел право на ее благосклонность. И часто она не дожидалась, пока один истратит для нее все состояние — единственное доказательство страсти, к которому она была чувствительна, чтобы опустошить кассу другого.
Это часто ставило ее в неприятное положение.
Так, в 1760 году, когда за ней ухаживали одновременно поверенный при французском посольстве в Вене, граф Мондрагонэ, и маркиз д'Алмейда, португальский дипломатический агент, певица… нет, куртизанка нашла остроумным, — вероятно, из боязни подвергнуть слишком долгому испытанию терпение одного за счет благосклонности к другому, — сделать их обоих счастливыми…
Но граф Мондрагонэ, заплативший за преимущество стать любовником Габриэли, по крайней мере, получил фору в несколько месяцев, пока у него не стали оспаривать это преимущество. Одно словечко, сказанное в его присутствии кем-то из друзей, заронило подозрение в верности Катарины, и чтобы все выяснить, он применил средство, старое как мир, но всегда имеющее успех.
Однажды вечером, на Пратере, увидев шатающегося около коляски Габриэли человека, на которого ему указали как на соперника, Мондрагонэ почувствовал внезапную мигрень и просил позволения удалиться. Позволение это немедленно было дано ему. Но вместо того, чтобы возвратиться в свой отель, граф отправился к Габриэли, где, благодаря своему знанию местности, он прошел никем не замеченный до самой спальни своей любовницы.
Едва он спрятался в шкаф с платьем, как вошла Габриэли в сопровождении маркиза д’Алмейды.
Что видел и слышал бедный влюбленный из своего тайника? Ничего для себя приятного, конечно. Но он был дворянин и француз… две причины, чтобы не показаться смешным… А что могло быть смешнее, чем он в подобных обстоятельствах? Граф мужественно ожидал, пока португалец кончит свой разговор с итальянкой и уйдет, чтобы появиться самому на сцене.
Первой реакцией Габриэли на появление графа был ужас.
Он был бледнее смерти.
Но внезапно страх певицы перешел в веселость.
Спеша выйти из шкафа после ухода соперника, граф не заметил, что вытащил за собой на пуговице женскую юбку, под которой он скрывался не один час.
Вид этой-то юбки, составлявшей самую смешную принадлежность молодого сеньора, и заставил смеяться Габриэли, смеяться до слез! Она опрокинулась от смеха на диван.
Граф оторвал юбку вместо с пуговицей и, послушный только гневу, раздраженный изменой и этим хохотом, воскликнул:
— А! Вы насмехаетесь надо мной?!
И со шпагой в руке он бросился на изменницу.
Счастье для нее, что в этот вечер на ней было надето платье с высоким лифом из плотной материи! Иначе она была бы убита.
Удар, нанесенный ей графом, пробил корсаж и счастливо прошел подмышкой.
Габриэли перестала смеяться.
— На помощь! Спасите! — закричала она срывающимся голосом.
Но граф уже был на коленях перед своей любовницей и с глазами, полными слез, умолял ее простить его.
Конечно, и она сама заслуживала каких-то упреков, поэтому Габриэли простила графа, но с условием, чтобы на память об этой драматической сцене он отдал ей свою шпагу.
И она сохранила ее, приказав сделать на клинке следующую надпись:
«Шпага графа де Мондрагонэ, осмелившегося ударить ею Габриэли, 18 сентября 1760 года.»
Из Вены, которую она оставила около конца 1762 года, но не потому, что она имела меньший успех как актриса, а, быть может, потому, что у нее стало меньше поклонников, Габриэли отправилась в Палермо, столицу обеих Сицилий, где с первого же раза стала любовницей вице-короля.
У нее был свой отель на улице Кассаро, прекраснейшей из улиц города, шесть карет, двадцать лакеев, две тысячи унций золота (около 25000 франков) в месяц — и за все это платил вице-король, герцог Аркоский.
Но его светлость ошибался, думая иметь ее за свои экю.
Однажды, когда он давал большой обед, на который пригласил свою любовницу, она не явилась; вице-король послал своего первого камердинера потребовать объяснения этого отсутствия.
Габриэли читала лежа.
— Вы скажете нашему господину, — ответила она лакею, — что я не иду к нему сегодня обедать по двум причинам: во-первых, я не голодна, потому что поздно завтракала, во-вторых, как бы ни был остроумен его разговор и разговор его друзей, он не может сравниться с той книгой, которую я читаю сию минуту.
Эта книга была «Хромой бос», переведенная на итальянский язык.
Его светлость, уязвленный ответом Габриэли, снова послал лакея со следующим письмом:
«Так как вам не угодно, то мы обойдемся и без вашего общества, но мы рассчитываем, что вам будет угодно побеспокоиться сегодня вечером как певице.»
Это послание, возможно, заставило Габриэли поморщиться: что верно, то верно, она должна была вечером петь в придворном театре. Отказаться было нельзя.
И она повиновалась. Но с особенностями. Ей прикапывали превзойти самое себя. Она же пела небрежно, слабо, невыразительно, бесстрастно, одним словом, хуже обыкновенного.
Все больше и больше раздражаясь, герцог в один из антрактов вошел в ложу певицы.
— Вы, кажется, смеетесь надо мной! — сказал он.
Она отвечала улыбкой, которая говорила: «Вам только кажется? Но, мой милый, ведь ясно, что я над вами издеваюсь!»
— Берегитесь! — воскликнул герцог. — Я господин в Палермо. Я заставлю вас хорошо петь, хотите вы или нет!
На этот раз Габриэли разразилась искренним смехом.
— А, вот как? — отвечала она. — Видите ли, просто мне правилось петь дурно, а теперь мне угодно не петь вовсе!
Вице-король вспыхнул от гнева.
— Вы отказываетесь петь?
— Да.
— Я вас отправлю в тюрьму.
— Отправляйте! Быть может, там мне будет веселее, чем с вами!..
Отступать было некуда. Вице-король, хотя и влюбленный, не может позволить, чтобы его так безнаказанно презирали. Герцог отдал приказание. Через час Габриэли находилась в государственной тюрьме.
С ней там обращались, однако, со всем уважением, которого достойна любовница, всеми любимая, хотя и делающая все, чтобы ее не любили. Вместо холодной и мрачной каморки ей дали целое отделение начальника тюрьмы. Аните дозволено было видаться с ней. Наконец, ее друзьям и подругам позволили делать такие долгие и частые визиты, как они того пожелают. Это была уже не тюрьма, а увеселительный дом.
У несчастной пленницы за столом каждый день бывало до двадцати персон: вечером танцевали и пели с ней вместе. Она никогда не пела так хорошо, как в то время, когда сидела под замком.
И что за упрямство! Каждое утро в течение целой недели от имени герцога являлся нарочный и почтительно предлагал ей один и тот же вопрос:
— Согласны ли вы сегодня вечером, сеньора, петь при дворе?
— Нет! — отвечала она. — Нет, нет и нет!
Вице-король уступил. Лучше он ничего не мог сделать. Габриэли была способна провести в тюрьме всю жизнь.
Когда ей объявили, что она свободна, «Хорошо!» — ответила она без всякой благодарности. А начальнику тюрьмы, который предложил ей свою руку, чтобы проводить до канцелярии, она сказала:
— Прошу прощения, но прежде чем покинуть вас, я должна извиниться за те неудобства, которые вам доставила, лишив вас вашего служебного помещения. — Она подала ему кошелек с тысячью унций. — Пока я здесь веселилась, тут были люди, которые страдали, не правда ли? И которым, без сомнения, еще долго придется страдать. Итак, в память о моем пребывании здесь, рядом с ними, разделите это золото среди них. И скажите им, что я принимаю искреннее участие в их несчастиях и желаю им скорого освобождения!..
Коляска, ожидавшая Габриэли у дверей тюрьмы, принадлежала герцогу Аркоскому, ко дворцу которого кучер направил лошадей.
— Неблагодарная женщина! Упрямица! — ворчал герцог, когда она волгла.
— А! — воскликнула она, без сомнения пародируя ответ сиракузцев тирану Дионисию, которому они не хотели покориться, — пусть отведут меня в тюрьму.
Вице-король воздержался от этого, и разговора на эту тему больше не было.
Но Габриэли ничего не забыла. Однажды утром, через неделю, под предлогом путешествия в носилках ко гробу св. Розалии в Монте-Реллеграпо, она уехала из Палермо вместе с Анитой, увозя с собой только золото и драгоценности, и направилась в Парму.
Но к цели своего путешествия она приехала чуть было не с пустыми руками: на них напали разбойники, и беглянка уже приготовилась отдать все, что у нее было. Но один из бандитов узнал ее.
— Вы не Габриэли? — спросил он.
— Да.
— Та самая, которую вице-король посадил в тюрьму и которая вышла и оставила большую сумму для раздачи арестантам?
— Да.
Жантильом больших дорог обернулся к своим товарищам.
— Это Габриэли, — сказал он им. — Великая певица! Добрая девушка! Отпустим ее, бедняжку?
— Отпустим! Отпустим! — отвечали разбойники. — Счастье и долгая жизнь доброй Габриэли!..
— Смотри! — улыбаясь, сказала куртизанка своей сестре, когда их носилки отправились дальше. — Там у меня появилась шальная мысль раздать арестантам тысячу унций, а здесь это спасло мне пятьдесят тысяч…
По мирному договору с Австрией герцогство Парма принадлежало Филиппу, инфанту испанскому.
Филипп был мужчина лет пятидесяти, маленький, дурной, горбатенький, но это, однако, не мешало ему быть самым горячим поклонником хорошеньких женщин;
Инфант после вице-короля?.. Понижение? Ничуть. И Габриэли приняла домогания Филиппа.
В ту пору она была во всем блеске красоты, в расцвета таланта. Инфант осыпал ее золотом в благодарность за то, что она согласилась принадлежать ему. Но и этот Крез, обладавший неисчислимым богатством и обожавший Габриэли, через некоторое время был обманут ею. При недостатке настоящих любовных стремлений, она любила их частую смену.
Кто знает, может быть, чередуя каприз за капризом, фантазию за фантазией, она надеялась найти какого-нибудь достойного смертного, чтобы он чудом посвятил ее в те радости, которые оставались для нее тайной?
Филипп не замедлил обнаружить, что она изменяет ему часто и много. Филипп был ревнив. Дурной, горбатый и — ревнивый! Живая антитеза. Филипп выругался.
Габриэли лишь смеялась.
Однажды в припадке гнева он ее оскорбил. Безусловно, она того заслуживала по сути, но он оскорбил ее как женщину, а этого делать не стоило.
— Вы надоели мне с вашими глупостями! — закричала она. — Взгляните на себя! На кого вы похожи?.. С такой фигурой, как ваша, нельзя требовать того, что можно Антиною!
Инфант побледнел.
— Издеваетесь надо мной?
— А что? Вам можно, мне нет?
— Да вы… вы просто распутница! Слышите?
— А вы проклятый горбун!
— Опять?.. Я вас запру в цитадель…
— В тюрьму? Вы хотите посадить меня в тюрьму, как и вице-король в Палермо? Попробуйте! В тот день, когда я выйду из цитадели, — а рано или поздно я из нее выйду! — я изжарю вас живого в вашем дворце.
В 1764 году Габриэли провела восемь дней в тюрьме в Парме, ровно столько же, как и в Палермо.
Инфант Филипп, подобно герцогу Аркоскому, был не в силах лишить свободы перелетную птичку на более долгов время.
Это случилось через два дня после ее переезда в свой особняк, построенный вне города, напротив дворца Джиардино, — восхитительного летнего жилища инфанта. Габриэли была одна со своей дорогой Анитой, когда ей доложили о лорде Эстоне и сеньоре Даниэло Четтини.
Лорд Эстон был очень близкий друг кантатрисы — певицы, — слишком даже близкий, по убеждению Филиппа, но имя сеньора Даниэло Четтини Габриэли услышала только в первый раз.
— Какой-нибудь мальчуган, которого лорд Эстон хочет мне представить! — сказала она Аните.
Та встала.
— Я оставлю тебя.
— Нет, — возразила старшая сестра, — я просила лорда Эстона помочь мне уехать из Пармы так, чтобы инфант я не подозревал об этом, потому что он мне тут сказал: «Я вам не герцог Аркоский, которого оставляют в любое время.» Не уходи, быть может, представление этого сеньора один только предлог.
Лакей получил приказание пригласить лорда Эстона и сеньора Даниэло Четтини.
Габриэли бросила быстрый взгляд в зеркало. Анита машинально повторила это движение. Она не была кокеткой, но зачем же все-таки казаться дурной, когда красива?
А Анита была действительно прекрасна. Она была прелестна. Ее красота была совершенно иная, чем красота сестры, хотя в их чертах было много общего. По крайней мере, внешне. Катарина была вся огонь, вся пламень, что и обольщало в ней, Апита же с виду была холодна и спокойна.
Только один наблюдатель не ошибся. С первого же взгляда он разгадал, в жилах какой из этих женщин течет лава. И если доселе никто не обращал внимания на Аниту, то лишь потому, что каждый обращал слишком много внимания на ее сестру. Искусственный свет мешал видеть звездочку.
— Позвольте, мадам, представить вам сеньора Даниэло Четтини, сына одного из лучших моих друзей, — проговорил лорд Эстон.
Катарина и Анита стояли еще у зеркала, поправляя прически.
Повернувшись одновременно, обе вскрикнули от изумления.
Этот Даниэло Четтини, отражавшийся в зеркале, был живой копией Гаэтано Гваданьи — молодого и прекрасного, каким он был пятнадцать лет тому назад. Та же фигура, тот же рост, та же осанка!
— Что с вами? — с удивлением спросил лорд Эстон.
Анита не отвечала; пораженная, она держалась за спинку кресла. А Катарина была довольно спокойна: ее мало поразило появление двойника Гаэтано Гваданьи.
— Извините нас, господа, — сказала она, кланяясь Эстону и его товарищу, — но сходство необыкновенно.
— Сходство?
— Да! — И Габриэли движением головы показала на Четтини. — Сеньор напомнил мне и моей сестре одного человека, которого некогда мы очень хорошо знали.
— Если тот господин имел счастье быть вашим другом, я поздравляю себя с этим сходством, — ответил, поклонившись, Даниэло Четтини.
— И тот же голос! Тот же голос! — воскликнула певица. — Не правда ли, Нита?
Но Анита, жертва смущения, с которым она тщетно пыталась справиться, продолжала сохранять молчание.
— Что с тобой? — воскликнула Катарина, подбегая к своей сестре.
— На самом деле, — заметил лорд Эстон. — Она совсем бледна.
— Да, — пробормотала Анита. — Я… позвольте мне удалиться.
— Что с тобой? — вполголоса повторила Габриэли. — Неужели это сходство?..
— Нет… внезапная дурнота. Это пройдет… не беспокойся… Я вернусь, — Анита исчезла.
— Милая сестра! — сказала Катарина, садясь рядом со своими гостями. — Она так привязана ко мне, что все, что меня интересует хоть немного, ее очень живо трогает.
— Но, — возразил Даниэло Четтини, устремляя беспокойный взгляд на молодую женщину, — вы не удостоили меня ответить на вопрос. Воспоминание, которое я пробудил в вас, приятно или тягостно? Скажите, заклинаю вас! Потому что в последнем случае мне останется только одно: не беспокоить вас моим присутствием!..
— Вовсе нет! Вовсе нет! — смеясь, ответила Габриэли. — Ваше присутствие, сеньор, ни в коем случае не тягостно для меня… Боже мой! Если угодно, я могу рассказать вам, кто тот господин, на которого вы походите до такой степени, что, увидев вас, я и моя сестра не смогли сдержать своего полного изумления.
— Я весь внимание, — произнес лорд Эстон.
Даниэло Четтини пристально смотрел на Габриэли.
— Итак, — продолжала Катарина, — этот господин был моим первым любовником. Это неаполитанский тенор, Гаэтано Гваданьи.
— Который и теперь еще поет в Риме или во Флоренции, — сказал лорд Эстон. — Кто же не знает Гаэтано Гваданьи! Великолепный голос, теперь уже постаревший. Честное слово, вы удивительным образом походите на Гаэтано Гваданьи!..
— С той только разницей, что у меня нет его прекрасного голоса, — возразил Четтини.
— Да, но зато вы моложе его лет на пятнадцать. И если наша Катарипа испытывает хотя бы самое малое желание развеяться и совершить небольшую прогулку в прошлое, то мне не остается ничего лучшего, как оставить вас вдвоем, мой друг!
— Как? Что вы хотите этим сказать, милорд? — притворно изумилась Габриэли. — Что общего между сеньором и моим прошлым?
— Все очень просто! — возразил лорд Эстон. — Сеньор похож на Гваданьи, которого вы любили пятнадцать лет назад. Вот и полюбите его теперь, сеньора, как будто вы любите того самого Гваданьи. И все будут довольны. Даже сам Гваданьи, если узнает об этом и поймет, что вам очень дороги воспоминания о нем…
— Вы сумасшедший, милорд? Только сумасшедший мог серьезно рассказать такую детскую сказку. Что подумает обо мне сеньор, слушая вас?
— Он подумает, что в память об одном счастливце от вас зависит сделать счастливым другого! — сказал Четтини.
— А! И вы тоже? Да это сговор!
С полчаса разговор продолжался в том же духе, Габриэли в шутку принимала намерение сеньора полностью заменить ей Гваданьи. Но, в сущности, Даниэло Четтини даже нравился куртизанке: мысль вернуться хоть на два-три дня к своей юности ее пленяла.
Отведя в сторону лорда Эстона, когда он намеревался уйти с сеньором, Габриэли поинтересовалась, кто он таков.
Даниэло Четтини был сын нотариуса из Пармы. Он учился во Флоренции, состояние его было посредственно, но…
— Меня нисколько не волнует, есть или нет у него состояние! — прервала Катарина лорда Эстона.
— Я согласен, — ответил английский джентльмен. — Когда пробуждается сердце — интерес спит.
Даниэло Четтини было дозволено вернуться к Габриэли так скоро, как он того пожелает. И как задаток будущего, сказав ему: «До вечера!» — куртизанка дозволила покрыть ее руки поцелуями.
Оставшись в зале одна, она погрузилась в мечты. Легкий шум вывел ее из задумчивости. То был шум шагов Аниты.
— А, дорогая Анита! — вскричала Габриэли, направляясь к своей сестре. — Ты еще ничего не знаешь… Мне кажется, что я влюбилась в первый раз в моей жизни.
— В кого же?
— В Даниэло Четтини. Да! Я не могу объяснить, что я чувствую к нему, ведь я никогда не любила, но теперь, что довольно странно — из-за сходства с Гаэтано, я полюбила этого юношу. Во всяком случае, я люблю его и уверена, что буду любить долго.
— И ты уверена, что долго будешь любить его?..
Анита произнесла эти слова с таким выражением, которое сокрушило Катарину, — в них слышалась полная безнадежность.
Старшая сестра смотрела на младшую. Не только сам голос Аниты, по и лицо ее, орошенное слезами, выражало глубокое страдание.
— Боже мой! — воскликнула Габриэли. — Ты все еще страдаешь, Анита? Где таится твоя боль?
— Здесь! — показала Анита на сердце.
— Нужно послать за доктором.
— Он не поможет мне.
— Кто же поможет?
— Не встречайся больше, прошу тебя, не встречайся с Даниэло Четтини!
— Почему?
— Потому… я должна признаться… потому, что этот Гаэтано Гваданьи, которого ты никогда не любила — ты сейчас сама сказала мне это — был любим мной… Да! Я любила его всей душой… И я была бы очень несчастна — о да! — очень несчастна, ты же понимаешь, если бы, зная, как ты играла с тем, за кого я готова отдать всю свою кровь, — я увидела, что ты играешь с его живой копией! Пойми, если бы ты хоть немного любила Даниэло Четтини, у меня не хватило бы духу смотреть теперь на ваши ласки, но я…
— Молчи!.. Довольно!.. Молчи!
Габриэли прижала к груди Аниту, которая упала перед ней на колени и поцелуями стирала слезы с ее лица.
Наступило молчание.
Потом тихо, как бы говоря сама с собой, Катарина начала:
— Бедняжка! Бедняжка!.. Она любила Гаэтано!.. И поскольку она любила меня, она делала все, чтобы я… — И вдруг обратилась прямо к сестре. — Но почему же ты не сказала мне тогда? Ведь я не любила его, я бы…
Она замолкла не только потому, что воспротивилась Анита, но и потому, что сама устыдилась того, о чем хотела сказать.
— Правда, — прошептала она. — Ты не захотела бы моих объедков… Но сегодня ты имела право сказать… О, нет! Я не возьму Даниэло Четтини в любовники!.. И вот о чем я думаю! Почему мне показалось, что я люблю этого молодого человека? Разве я знаю, что такое любовь?.. Нет, хватит с меня, Даниэло Четтини не будет моим любовником. По так как он нравится тебе, напоминая другого, надо, чтобы он стал не твоим любовником… ты не должна иметь любовников, Анита… а чтобы он стал твоим мужем.
Анита тихо склонила голову.
— Почему нет? — продолжала Катарина.
— Во-первых, потому что я старше его.
— Старше его? Который год этому мальчику? Двадцать шесть?
— А мне тридцать два.
— Что за беда, если на вид тебе двадцать пять. К тому же он желал меня, а я старше тебя…
— Предположим, что я ему понравлюсь, но его семейство тут же воспротивится…
— А на каком основании семейство воспротивится его женитьбе на такой прелестной и честной девушке, как ты? Был бы это потомок князя или какого-нибудь знатного вельможи, а то ведь сын нотариуса. Какое бы он имел право презирать сестру Габриэли?
— Но если его семейство не из благородных, оно, может быть, богато.
— Выходя замуж, ты также будешь богата… Будь спокойна, у меня достаточно денег, чтобы дать тебе большое приданое. — И она тотчас же прибавила. — А если у меня нет, инфант подарит.
Анита продолжала сомневаться.
— Наконец, — возразила она, — человеку нельзя внушить любовь подобно тому, как внушают ненависть!.. Даниэло Четтини влюблен в тебя.
— Полно, ты шутишь! Он влюблен в мою репутацию, влюблен из гордости, из моды. Ему хочется иметь право говорить повсюду: «Я был любовником Габриэли». Ты меня не убедишь, будто за полчаса я так пленила сеньора Четтини, что теперь он видит одну только женщину в мире — меня. Сверх того, будь спокойна, если я действительно нравлюсь Даниэло Четтини, то берусь его от этого вылечить.
— А что ты сделаешь?
— Это уж мое дело. Он должен прийти сегодня вечером, и я буду или очень несговорчива, или все устрою по твоему желанию.
— А он должен прийти сегодня вечером? И ты примешь его наедине?
— Конечно. Тебя это беспокоит? Или ты мне не доверяешь?
— О!
Апита поцеловала Катарину.
— Слушай, — сказала старшая сестра, — чтобы совсем успокоиться, хочешь стать невидимым свидетелем этого свидания?
— Нет, нет!
— А я говорю: да! Я хочу играть с тобой начистоту, так как ты боишься обмана. — И не позволив сестре ответить, она в свою очередь нежно обняла ее.
— И притом, — закончила Габриэли, — чем раньше ты увидишь его, тем скорее будешь счастлива. Ты и так уж довольно долго ждешь счастья, чтоб тебе продавать его.
Вечером, получив любезное приглашение, сеньор Четтини, сгорая от нетерпения, явился к Габриэли. Лакей просил его подождать.
— Госпожа еще не принимает.
Минута длилась час. Сидя в передней, Даниэло Четтини мог на свободе придумывать фразы, если имел в том надобность.
Наконец, лакей возвратился, сеньор был впущен в будуар богини.
Но что сделалось с этой богиней, о боже?.. Лежа на диване с ногами, обутыми в теплые туфли, с головой, покрытой ночным чепчиком, она едва повернулась, когда лакеи доложил о сеньоре Даниэло Четтини.
Даниэло Четтини был изумлен, он ждал совсем не этого.
— Вы больны? — скромно сказал он.
— Да, — прошептала Габриэли.
— Но недавно были совершенно здоровы!
— Так только казалось… чисто внешне… К тому же мне не хотелось бы перед лордом Эстоном… Согласитесь, есть люди, с которыми надо быть сдержанным… Лорд Эстон страшно богат и великодушен.
Даниэло Четтини сразу прикусил язык.
— И если б, — продолжала кантатриса, — я не обещала принять вас сегодня вечером…
— Я тем более обязан вам за вашу доброту. Но что с вами? Быть может, внезапная мигрень?
— Нет, я страдаю желудком… Желчь беспокоит также… Скажите, какой у вас стул?
— Какой… Что у меня?!
— Я вас спрашиваю об этом потому, что при случае охотно предложу вам превосходное лекарство, которое я получила от знаменитого французского доктора. Посмотрите рецепт, он на камине. Это смесь из ипекакуаны, треть грана, гран Меркурия, два грана алоэ, четыре ревеню и пять цитварного семени. Это принимается в печеном яблоке. Очень успокаивает.
— А!.. Это!.. И вы принимали сегодня?
— Печеное яблоко? Да. Через несколько минут после вашего ухода. Но я говорю с вами о вещах, которые, может быть, вас совсем не занимают?
— Помилуйте! Но…
— Но вы же знаете, что забота о здоровье прежде всего…
— Конечно.
— Нам, певицам, здоровьем шутить никак нельзя.
— Но и другим тоже…
— Вы из Флоренции?
— Я имел честь говорить вам давеча.
— Ваш родитель богат?..
— Не совсем, но он имеет некоторое состояние…
— Ах, да! Состояние! Я понимаю… Несколько тыщенок секинов дохода, чтобы только свести концы с концами… Интересно, по какому такому случаю лорд Эстон, обладатель громадного состояния, так дружен с вашим отцом?
— Потому что есть люди, особенно в Англии, которые свое уважение основывают не на большем или меньшем богатстве…
— Да, — отвечала Габриэли, скрывая под чепчиком нестерпимое желание расхохотаться, — я знаю, что англичане вообще любят пооригинальничать. Много ли детей у вашего папаши?
— Трое. Два сына и дочь.
— Трое? Но ваше воспитание должно разорить его!
— Однако, прошу вас поверить, никто еще не пострадал от этого разорения.
— Тем лучше, тем лучше!.. Ах, извините меня! Разговор с вами, без сомнения, приятен, но…
— Я удаляюсь.
— Нет! Не уходите совсем! Перейдите в маленькую золу, я приду через несколько минут. Сюда… сюда… дверь в конце коридора.
Даниэло Четтини медленно шел по коридору. Зачем Габриэли удерживала его? Чтоб поговорить?.. Гм!.. Он достаточно поговорил с ней! Даже слишком… Брр!.. Женщина, которая принимает слабительное, а потом вдет на судно и уведомляет вас об этом, любезно объясняя состав лекарства, употребляемого ею для этого. Не очень-то поэтично!.. И это не считая грубостей, которые она наговорила ему об его семействе, да еще печеное яблоко, с алоэ, ипекакуаной. Нет, печеного яблока Даниэло Четтини никак не мог переварить.
Но вежливость требовала, чтобы он повиновался. Он отворил указанную ему дверь и вошел в маленькую залу.
Анита находилась уже там, сидя за работой. Любовь ли, надежда ли украшала ее, но в этот вечер она была прекраснее, чем обычно.
При виде ее Даниэло Четтини ощутил почти то же впечатление, которое испытывают, выйдя из мрака на свет: он был — ослеплен.
— Извините, — приблизясь к ней, сказал он, — вы не…
— Сестра Катарины?.. Да, сеньор.
— Сеньора Анита?
— Да, сеньор.
Сестра Катарины была восхитительна! Во сто раз лучше старшей.
Он сел рядом с нею.
— Вы позволите?
— С удовольствием.
— Ваша сестра почувствовала себя немного нездоровой, кажется, с недавнего времени, сеньора?
Анита покраснела, она не умела лгать.
— Кажется, сеньор.
— Она предложила мне подождать ее здесь несколько минут… и если это вас не обеспокоит…
— О, нисколько!..
Она говорила, продолжая шить и не подымая глаз.
— Вы вышиваете, как фея!..
— Нужно же работать, сеньор.
— Вы живете с вашей сестрой?
— Я всегда жила с нею.
— Но… у вас нет, как у нее, страсти к театру?..
— Нет.
— Вы не поете?
— О, нет!.. Но я тоже немного музыкантша…
— А!.. Вы играете на фортепиано?..
— Немного.
— О, я с ума схожу от музыки!.. Поэтому-то…
Даниэло Четтини хотел было сказать: «Я желал сделаться любовником Габриэли», но вовремя остановился и добавил:
— Поэтому-то я считал за честь быть представленным одной из наших величайших певиц. — И продолжал, указывая на фортепиано: — Сеньора, если вы удостоите, в ожидании вашей сестры…
Не заставляя просить себя, Анита села за инструмент.
Странное дело, эта девочка, которая не могла спеть самой простой арии, обладала, как музыкантша, истинным талантом. Она выучилась музыке сама, одна и тайком выучилась она играть на фортепиано, она не была ученой пианисткой, но у нее был слух, ее исполнение не изумляло, а восхищало.
Она сыграла сонату Себастьяна Баха, потом неаполитанскую тарантеллу, которую заучила, слышав ее раза два или три, и положила ноты.
Даниэло Четтини пел довольно приятно, он знал два или три романса и спел их под аккомланимент Аниты.
Пробило полночь, а они все еще сидели за инструментом.
Нужно было расставаться.
Но где ж Катарина?
— Она, верно, уснула в своем будуаре, — весело сказал Четтини.
— Ведь она же хотела с вами поговорить, сеньор…
Угодно вам?
— Нет, нет! Ради Бога, не беспокойте ее! Я приду завтра, вот и все.
— Хорошо, приходите завтра.
Даниэло вернулся на другой день, на третий и так продолжалось целую неделю кряду; Габриэли при этом никогда не показывалась.
Но каждый вечер он видел Аниту.
Что же делали они в эти вечера? Занимались музыкой?.. Как бы не так! Если б мы и сказали это, никто бы не поверил. Анита любила Даниэло до того, как узнала его, из-за его сходства с Гваданьи; она полюбила его сильнее, когда познакомилась с ним. Со своей стороны Даниэло полюбил Аниту за ее чисто женственную прелесть, скромность, нежность и целомудрие. Он полюбил ее безумно и готов был решиться на все, чтоб обладать ею.
Зная от сестры об ее успехах, однажды вечером Габриэли, посчитав минуту благоприятной, вдруг явилась перед любовниками.
Даниэло стоял на коленях перед Анитой. Он быстро встал.
— К чему беспокоиться, сеньор? — сказала, улыбаясь, Габриэли. — Присутствие сестры не должно прерывать нежности мужа и жены.
— Мужа? — повторил Даниэло.
— Конечно же! — ответила Габриэли. — Вы любите Аниту, мою дорогую, добрую сестру. Я отдаю ее за вас с пятнадцатью тысячами унций золотом. Вы отказываетесь?
— Нет!.. О, нет! Я принимаю с радостью!
Пятнадцать тысяч золотом! Это около двухсот тысяч франков! Подобного рода приданое не часто приходилось получать в 1764 году сыновьям нотариусов. Теперь же все изменялось…
Свадьбу справили в особняке Габриэли, но молодые супруги сняли себе небольшой домик в городе, в котором они должны были жить, пока певица будет оставаться в Парме. Затем они уехали во Флоренцию.
После бала Габриэли хотела сама проводить свою сестру в нанятый дом.
Они остались в брачной комнате.
— Довольна ли ты мной, Анита? — спросила Катарина.
— Ты все, что есть доброго на земле!
Катарина улыбнулась.
— Правда, — ответила она, — надо мной могут посмеяться, но мое поведение было просто героизмом… Подурнеть, чтобы разонравиться человеку — это бы еще ничего, но добровольно внушить ему отвращение — это жестоко! Наконец-то Даниэло твой!..
И наклонясь к Аните, потому что вошел Даниэло, она прошептала:
— Завтра утром ты скажешь мне, действительно ли приятно выйти замуж за человека, которого любишь…
На другое утро Габриэли не имела надобности расспрашивать сестру: нежная томность, разлитая по ее лицу, страстная благодарность, с какой она смотрела на мужа, говорили больше, чем могли бы сказать все громкие фразы. Габриэли вздохнула.
— Действительно, — подумала она, — существует рай и в этом мире, но я никогда не узнаю его. Ну, если я не могу быть ангелом, буду продолжать жизнь демона… Рай не для меня… да здравствует ад!..
В благодарность за великодушие Филиппа, потому что это он дал приданое Аните, Габриэли еще пятнадцать месяцев оставалась в Парме.
Потом она отправилась в Рим обнять отца, спокойно жившего небольшим домом, подаренным ему Катариной, и пожать руку старому Габриэли.
Она давала представления во многих городах Италии и Германии.
Наконец, в 1768 году она отправилась в Петербург, куда уже давно приглашала ее Екатерина II.
Это путешествие через всю Европу показалось ей очень долгим и скучным. Думая о своей дорогой Аните, сколько раз в течение этого путешествия Габриэли сожалела о разлуке с сестрой.
— Я была тогда глупа! — говорила она сама себе. — Анита была моей единственной привязанностью; я не должна была жертвовать ею ради удовольствия сеньора Даниэло.
Но Анита любила его… И утирая слезу, Габриэли продолжала:
— Нет, я не сделала ошибки, выдав ее замуж, потому что она счастлива. Я не имею права жаловаться…
На другой день по приезде в Петербург Габриэли была представлена царице.
— Сколько вы желаете получать? — спросила Екатерина у Габриэли.
— Десять тысяч рублей.
— Десять тысяч! Но я не плачу таких денег моим фельдмаршалам.
— Прикажите же, ваше величество, и им петь.
Екатерина нахмурила брови, но тотчас улыбнулась и сказала:
— Хорошо. Я вам дам десять тысяч рублей.
В 1768 году в Петербурге было уже три театра, но так как Екатерина вызвала Габриэли для себя, то певица дебютировала в придворном театре в Эрмитаже, который был соединен арками с Зимним дворцом.
В Петербурге, как и в Вене, в течение почти двенадцати лет, Габриэли, певица и куртизанка, не имела недостатка ни в овациях, ни в любовниках; между тем она была уже немолода. Но годы, начинавшие омрачать ее красоту, щадили ее голос. Кроме того, она была хорошо принята при дворе. Царица сразу выразила к ней свою благосклонность, которая никогда не изменялась. Не было праздника в Эрмитаже и в Царском Селе без Габриэли и, когда случайно — случай еще часто представлялся — певица была не в духе, чтобы присутствовать на каком-либо из этих торжеств, когда ей случалось отвечать отказом на любезное приглашение императрицы, эта последняя вместо того, чтобы сердиться, подобно герцогу Аркоскому, весело покачивая головой, говорила:
— А! Понимаю! Габриэли сегодня не в духе. Оставим ее.
И тем все кончалось.
Один только случай из жизни Габриэли за те двенадцать лет, которые она провела в России, стоит рассказать, потому что он рисует нравы двора Екатерины II.
Князь Репнин, возвратясь после долгого пребывания в Варшаве, появился при петербургском дворе. То был человек лет сорока, сохранивший в своем характере черты своего татарского, по матери, происхождения. Он не был неисправимо зол, не был глуп, но выказывал полнейшее презрение ко всему, что носило на себе печать честности, благопристойности, нравственности. Так, например, он хвастался, что во Франции, где он пробыл несколько времени, он жил в Париже на счет актрис, которых он проедал, как он сам выражался.
Однажды в Царском Селе, среди залы, в присутствии Екатерины И, перед несколькими женщинами, в числе которых была и Габриэли, князь Репнин развертывал картину своих успехов, которыми он пользовался у парижских актрис, танцовщиц и певиц.
— Ну, — сказала Габриэли, — если парижские актрисы, танцовщицы и певицы содержат своих любовников, то они очень глупы, и я утверждаю, в похвалу моим соотечественницам, что, по крайней мере, в этом случае они не похожи на парижанок.
Репнин пожал плечами.
— Полноте! — возразил он. — Женщины повсюду одинаковы, когда они любят.
— Когда любят, пожалуй! — ответила Габриэли. — Но что касается меня, я ручаюсь вам, что не полюблю человека, который будет больше лелеять мой кошелек, чем мое сердце.
— Э! Ловкий мужчина берет сначала, что бы там ни было, сердце, а уж потом добирается и до кошелька!
— Право? Мне было бы очень любопытно узнать такого ловкого человека, который сыграл бы подобную игру со мной…
— Вы отрицаете его существование?
— Да, отрицаю…
— Ваше величество и вы, мадам, будьте свидетельницами, что между нашей великой артисткой и мною объявлена война.
— Неужели вы сами, князь, — смеялась Екатерина, — рассчитываете вести ее.
— О, нет! — возразил Репнин тем же топом. — Я открыл мои батареи. Между мной и ею война была бы теперь не на равных. Но у генерала есть офицеры, и я надеюсь найти достойного меня.
— Вам это будет не трудно! — презрительно ответила Габриэли.
Князь не возразил: как вежливый противник он оставил последнее слово за Габриэли.
Тем не менее, не мешкая, Репнин занялся приготовлениями к битве. На самом деле ему стоило только сделать выбор. Все русские и иностранные вельможи, составлявшие двор, были ему друзьями.
Князь жил так весело и таким оригинальным образом, что с ним невозможно было соскучиться.
Но независимо от ума и дерзости, которые должны были быть употреблены в данном случае, было необходимо, чтобы избранник обладал красивой наружностью.
Ясно, что дурной и старый не получил бы и улыбки в виде милостыни от врага.
Репнин полагал, что нашел нужного ему человека в лице виконта де Верака, гасконского дворянина, недель уже шесть находившегося при русском дворе.
Верак был молод, довольно красив, он во что бы то ни стало добивался состояния, стало быть, он не будет слишком разборчив в средствах, если ему представится случай.
— Милый мой! — сказал ему князь, — дело идет о том, чтоб заставить говорить о себе.
— Дурно или хорошо?
— Хорошо, если вы смышлены.
— Я буду.
— В добрый час! Сумейте это, и тогда… Знаете, даже императрице приятно видеть у ног своих человека, о котором все говорят…
— Но что же это, наконец?
— Я объясню вам.
Через два дня, посреди ночи, Габриэли была разбужена шумом, который произвел человек, влезший в окно ее спальни.
Это было летом, очень жарким летом. Габриэли имела оплошность оставить на ночь открытым свое окно.
Быстро пробудившись от сна, Габриэли выскочила из постели, чтобы схватить сонетку, стоявшую на ночном столике, около лампы, и позвонить.
Но остановив ее движением руки, молодой человек холодно сказал:
— О, к чему звать! Клянусь вам, я скорее убью двадцать лакеев, чем уйду отсюда. Разве уходят от вас в подобный час?..
Габриэли не раз встречалась с виконтом, но никогда не говорила с ним. Придя в себя от первого испуга, она его, однако, узнала и все поняла.
— А, хорошо! — сказала она. — Вы…
— Виконт де Верак, ваш почтительнейший обожатель.
— Мой обожатель по приказанию князя Репнина?..
— Вы ошибаетесь… я…
— Стыдитесь лгать, виконт! Вас послал сюда князь Репнин, Что вам от меня нужно?..
— Я вас люблю!
— Вы меня любите? То есть, князь сказал вам: «Габриэли посмеялась надо мной, отмсти за меня». Честное слово, странное поведение! Если Репнин называет это победой над сердцем женщины…
— Уверяю вас!
— Допустим, злоупотребив моим одиночеством, вы силой возьмете то, чего желаете, — что вам это даст? И что даст князю?.. Да, вы разделяете его принципы в любви, я это вижу, вы сами доказываете это своим поведением, но не настолько же вы обольщаетесь, чтобы думать, что, если я против своей воли буду принадлежать вам, то сочту себя такой осчастливленной, что завтра же отдам вам и свое богатство?
— О, боже мой! Повторяю вам, что князь Репнин ничего не знает об этом моем поступке, признаюсь, несколько смелом, но который извиняется моей страстью. Прекрасная и обожаемая, мог ли бедный дворянин надеяться на вашу благосклонность?
— И не имея возможности надеяться, вы решили ее похитить? Я оскорблена, но не вас я хотела бы наказать, не вы заслуживаете моего гнева. Вы только правая рука князя Репнина, а он голова, но… О, что такое? Вы незаметно приближаетесь к моей постели? Готовитесь на меня броситься?.. Стойте же! Если вы сделаете еще шаг, я клянусь — и это так же верно, как то, что есть Бог и что князь Репнин подлец, — я раскрою вам череп!
Габриэли всего ждала со стороны такого противника, как князь Репнин, и потому уже две ночи подряд клала на свою постель пару пистолетов, которые схватила во время разговора с ночным посетителем и в эту минуту навела на него.
Де Верак поморщился, не сумев скрыть испуга при неожиданном появлении пистолетов. Но честь его была задета: ведь он обещал достичь успеха.
— О! О! — насмешливо сказал он, — мне говорили, что итальянки употребляют иногда стилеты, но не пистолеты. Берегитесь, этот инструмент производит шум… и ночью, в императорском дворце, будить всех из-за шутки — какой смешной скандал…
— Смешное касается вас и князя, а не меня… Наконец, только от вас зависит избежать этого: уйдите — вот и все.
— Не раньше, как получив от вас поцелуй!
И презирая опасность, виконт приблизился, но тотчас же был вынужден остановиться. Габриэли сдержала слово. Только она раздробила ему не голову, а руку.
Он вскрикнул, но, усилием воли сдержав боль, весело сказал:
— Мы побеждены! Будьте так добры, проводите меня до двери, потому что вы лишили меня возможности отправиться по той дороге, по которой я пришел.
Как и предвидел Верак, шум выстрела разбудил во дворце всех. Со всех сторон бежали к певице лакеи от имени императрицы.
— Скажите ее величеству, что это пустяки, — сказала Габриэли. — Это ночная птица, которую князь Репнин, чтобы позабавиться, впустил в мои покои, и от которой я избавилась.
На другой день, кланяясь Габриэли, князь Репнин повторил ей фразу несчастного виконта: «Мы побеждены!»
Императрица вслух поздравила Габриэли с победой, но тихо сказала ей:
— Вы очень жестоки, моя милая! Раздробить руку хорошенькому мальчику для того только, чтобы не позволить ему взять у вас поцелуй!
— Извините меня, ваше величество, — сухо ответила Габриэли, — но я не позволяю брать у меня поцелуи.
— Это правда, — повернулась спиной к певице Екатерина, — если позволять брать, то ничего не осталось бы для продажи.
В любом случае продажа прошла успешно, так как, уезжая из Петербурга в 1777 году, Габриэли увозила с собой из России около шестисот тысяч франков. И она оставила русскую столицу так же внезапно, как и Вену, вдруг, не предупредив никого о своем отъезде.
Но шестьсот тысяч франков! Обладая подобным состоянием, Габриэли могла и почивать на лаврах.
То же ей советовали Анита и Даниэло, с которыми она переписывалась во время своего пребывания в России и которых она первых обняла по возвращении на свою родину.
Но для артиста покой — та же смерть.
Катарина не согласилась с доводами своей сестры и зятя. Она снова хотела петь в театре. И публика рассчитывала на это. В свои сорок восемь лет Катарина обладала достаточно сильным голосом, чтобы не бояться соперниц.
Но если слава осталась ей верна, то любовь — изменила.
Певица имела поклонников; у женщины не было больше любовников. Раздраженная этим, она стала тратиться на безумную роскошь и за два года растранжирила все золото, которое привезла из России.
Чтобы существовать, она должна была петь и с этой целью заключила контракт с импрессарио, который возил ее по главным городам Италии.
Она была в Болоньи, когда однажды вечером ей передали карточку, на которой было написано:
«Габриэли, ученице Порпора; Фаринелли — ученик Порпора.»
Через пять минут Катарина оделась, и, справившись, где он живет, отправилась к нему.
Фаринелли родился в 1705 году и с детства выказал удивительные музыкальные способности, он удивлял не только Италию, но и Англию, Германию, Испанию, в которой он был королевским певцом при Филиппе V и Фердинанде VI, в течение двадцати пяти лет пользуясь благосклонностью этих монархов.
Катарина видела Фаринелли двадцать лет назад в Парме, и тогда царь певцов, как его называли, еще обладал остатками голоса и той женственной красотой (он был кастрат), из-за которой он часто играл женские роли. Но какая ужасная перемена свершилась с ним в эти двадцать лет! Габриэли, увидев его, почувствовала дрожь.
Его голос походил на тот шум, какой производит камень, падающий в колодец, однако этот же голос за-звучал вполне приятно, когда певец заговорил с Габриэли.
— Вы очень любезны, моя дорогая, что пришли повидаться со мной. Теперь дайте вашу руку, я покажу вам моих детей.
Фаринелли называл детьми пианино и клавесины, которыми был полон его дворец. Самое любимое пианино называлось Рафаэль Урбино, за ним следовал Корреджо и как представитель Испании — Тициан.
Показав Габриэли все свои сокровища, он снова провел ее в ту комнату, в которой находился Рафаэль Урбино, помеченный 1730 годом.
— А теперь, моя дорогая, — сказал Фаринелли, — я надеюсь, вы споете мне что-нибудь? Каватину Жомели. Это не ново, но и я не молод.
Габриэли повиновалась желанию хозяина, она спела. Она спела голосом гибким, свежим, молодым… как будто ей было двадцать лет.
Фаринелли ей аккомпанировал, сам помолодевший от удовольствия.
Когда она кончила петь, старик подошел к ней и, подавая ей великолепный перстень, который он снял с пальца, сказал:
— Моя дорогая, вы меня одарили последней радостью, примите этот перстень на память обо мне.
Этот артистический успех был последним успехом Катарины. Через несколько месяцев, признавшись себе, что голос ее с каждым днем теряет силу, она расторгла контракт со своим импрессарио.
Обосновавшись в Альбано, близ Рима, она жила на скромные деньги, получаемые от продажи ее драгоценностей.
В свое время Катарина гордо отказалась поселиться во Флоренции вместе с Анитой и Даниэло: тогда она была богата. Теперь же, став бедной, она не могла заставить себя обратиться к их дружбе.
Ее единственное развлечение состояло в том, что каждую неделю она ходила молиться на могилу своего отца.
Больше она никуда не выходила, проводя целые дни в беседке, находившейся в маленьком садике, принадлежавшем хозяину того дома, в котором она снимала квартиру.
Однажды утром она заплакала: у нее для продажи осталась последняя драгоценность — перстень, подаренный ей Фаринелли. Вдруг в нескольких шагах от себя она услышала смех. И почти тотчас же хорошенькая маленькая девочка залезла к ней на колени, крича:
— Здравствуйте, тетенька!
А вслед за этой девочкой показались Анита и Даниэло.
Они узнали о печальном положении их сестры и явились сказать ей:
— Тебе мы обязаны нашим счастьем, — раздели ого с нами.
Габриэли обняла Даниэло, Аниту и племянницу.
И последовала за ними во Флоренцию.
Она умерла, любимая и счастливая, 15 апреля 1796 года.
