Глава 17

Закат слепил. Рокот сощурился и отер лоб: кольчужный шлем грелся, шею разъедал пот. Солнце жарило не по-весеннему, за пять дней от снега не осталось и следа. Вдалеке чернел лес. До темноты, пожалуй, не успеть – ночевать придется в той березовой роще, у реки. Река. Наконец-то они до нее доковыляли, и больше не нужно мучительно искать воду. Обход Каменки, можно сказать, удался.

– Завтра будем на месте? – Натан бесшумно подъехал сзади.

К нему не стоит поворачиваться спиной. Рокот медленно кивнул и глянул на дольного: как ни в чем не бывало пялится на горизонт и пожевывает губу, будто это и не он обвинял недавно в убийстве.

– Я все еще твой дольный, – передернул плечами Натан в ответ на выразительный взгляд. – И скоро нам сражаться спиной к спине.

– Хорошо, если спиной к спине, – усмехнулся Рокот.

Натан и бровью не повел, только спокойно спросил:

– Как планируешь действовать?

– Вначале представимся добрыми соседями, выпустим сладкоголосого Улиса и Слассена с проповедью. – Дольный выжидающе задрал брови, и Рокот поспешил добавить: – Да-да, и с сынишкой Вирта я переговорю, вдруг что дельное посоветует. Может, прочтет им какую лекцию.

– И если все это не сработает…

Рокот хлопнул ладонью по ножнам и перехватил тяжелый взгляд дольного. Молчание кричало о прошлом, которое забыть страшно, а вспоминать не хочется. Чудился грохот давнего боя, шепот убитых, стенания плакальщиц. Кровяной запах стали и тошнотная вонь тел. Тогда Рокот думал, что Сариму не нужны верные такой ценой, что Ерих где-то ошибся. Но степи сдались, храмы загудели молитвами, по тракту пошли торговые обозы. Степняки и горожане вспомнили общую историю и корни. Живые остались жить. И Рокот понял, что так было надо, просто потому что так было.

Повторять не хотелось, но выбирать не приходится.

Они бы и дальше молчали, вспоминая прошлое, если бы не раздался пронзительный крик:

– К реке! Скорее!

Мимо рыцарей пробирался безусый подмастерье Вирта. Взмок так, будто бежал сам, а не гнал нещадно лошадь.

– Стел умирает! – выпалил он, хватая ртом воздух.

Нос ходуном ходит, глазищи блестят как бешеные. И что-то сквозит в нем неуловимо неправильное: в изгибе шеи, в острых скулах и маленькой нижней челюсти. Неправильное и в то же время знакомое. Проверить бы…

– Скорее! – повторил мальчишка и вытянул руку. – Он у воды, вон за теми кустами…

– Что за маги пошли, которых спасать надо… – процедил Рокот. – Натан, отведи отряд в березовую рощу, ночуем там. За мной никому не ехать!

Подмастерье что-то еще пискнул, но Фруст от удара шпор тут же рванул с места – умница, знает, когда действительно нужно поторопиться. Ветер забился в нос, мешая дышать. Конь так разогнался на пологом склоне, что пришлось натянуть поводья, чтобы перемахнуть через кусты и вовремя затормозить у реки. Во что угораздило Стела вляпаться, Рокот не знал, но не пожалел о своем решении разобраться без посторонних глаз, когда увидел раскинутое на земле тело.

Кожа бледна я, взгляд остановился, из раскрытых губ вязко стекает слюна.

Рокот поспешно спрыгнул – мягко спружинила трава, в воздух взметнулась желтая пыльца крокусов, и сразу слегка повело голову. Но не из-за цветочков же Стел откинулся? Из голенища сапога Рокот достал кинжал и поднес плашмя к губам мага – помутнело. Дышит, едва заметно, но дышит. Сжал его холодное запястье – пульс бьется, сердце не остановилось. Крови нет. Следов борьбы нет. Инея белой лихорадки тоже нет.

Но это магия.

Язык стягивал ее терпкий вкус, похожий на незрелую ягоду терна.

«Проклятье. Щенок, во что же ты влез?!» – Рокот разжал пальцы, и рука Стела рухнула на землю будто набитая песком тряпичная кукла.

Рокот был странным магом. Он не понимал, как колдует, – он просто колдовал.

Глотнув воды какого-то там Истока, перед которым так дрожал пленный степняк, Рокот вдруг увидел тепло: солнечными лучами, бликами, переливами; ощутил дыхание каждой наземной твари. Пожалуй, он никогда не забудет того блаженства. Счастья сопричастности. Когда стоял по колено в потоке жизни и был его законной частью. Любимой, желанной, необходимой, но всего лишь частью. Он не хотел менять мир. И мир отвечал ему взаимностью, принимая и не пытаясь сломать.

К утру того дня Рокот вновь ослеп. Но теперь стоило ему сосредоточиться, как откуда-то из глубины приходило знание: где и как протекает тепло. Усилием воли он легко изменял направление и силу потока. Или вовсе его останавливал. И тогда человек умирал.

Но больше никогда Рокот не чувствовал себя законной частью мира и не видел тепла.

Прикрыв глаза, он сосредоточился на Стеле – и вздрогнул. Ни живой, ни мертвый – Стел лежал будто сломанный: его внутренний круг разорвался и тепло, подобно слюне, свисающей из угла рта, вяло вытекало наружу. Сердце билось. Тело дышало. Но в нем больше не было души.

«Стел, – мысленно позвал Рокот. – Стел Вирт!»

Гулко отозвались снежные цветы крокусов. На зеленых былинках задрожали капли росы. Ивовый куст обронил скупую слезу. Едва слышно вздохнула земля, зашелестели песчинки. Плеснула волной река.

С того дня Рокот больше никогда не слышал мир. И теперь это не мир говорил с ним: это откликалось то, что недавно было Стелом Виртом, узнавало свое еще не забытое имя, тянулось назад, к телу, к жизни – тянулось и не находило дороги. Стел был разлит повсюду, и в то же время его больше не существовало.

Если бы Рокот был настоящим магом! Если бы он прочел все те умные книги, над которыми корпели такие, как Стел…

Все, что он мог, – это усилием воли сжать разорванный контур и вернуть тепло в верное русло. Сразу выровнялось дыхание, порозовела кожа. Если закрыть рот – покажется, будто спит.

Рывком Рокот поднял его под руки и отволок к реке, на пару мгновений опустил лицом в ледяную воду, откинул на спину и хлестко ударил по щеке:

– Дыши! – прорычал он и ударил снова. – Очнись!

Рокот пытался дотянуться до обрывков его сознания, но большую их часть сносило мощнейшим потоком, которым в видимом мире была река.

Какое-то время ничего не происходило, и Рокот продолжал исступленно лупить по красному от пощечин лицу.

Стел не был ему ни другом, ни сыном – просто человек из отряда, а люди порой умирают, и с этим ничего не поделать. С тех пор как Рокот перерос сентиментальное желание спасать каждого встречного-поперечного, он повидал немало бездарных смертей. Почему же так важно спасти этого безмозглого мальчишку?!

Потому что Грет сам бы умер, а сына Рокота спас. Если бы у Рокота был сын. Если бы Грет выжил.

– Стел Вирт, твое тело здесь! Вспоминай! – заорал Рокот и плеснул на него еще воды.

Стел вытаращил глаза и с хрипом схватился за горло, судорожно заглатывая воздух.

– Вернулся, щенок! – Рокот с силой оттолкнул его от себя и встал.

Стел ударился головой, но глаза не закрыл.

Хвала Сариму.

Рокот мысленно усмехнулся. Праведно ли вспоминать о боге, когда самое страшное уже позади, а в ответственный момент надеяться лишь на себя? Вряд ли праведно, зато действенно.

Мальчишка ошалело пялился в небо и улыбался. Поднял дрожащую руку, сжал пальцы в кулак, раскрыл ладонь, облизал пересохшие губы и прохрипел:

– Что это было?

– Это тебя надо спросить, маг-недоучка! – Рокот наконец-то вздохнул с облегчением.

– Я прикоснулся к потоку, который идет вдоль реки, а потом… меня потянуло к какой-то… дыре.

Рокот бесстрастно смотрел на его ошалелое лицо.

Дыра? Что за дыра?

Стел приподнялся на локтях, посмотрел ему в глаза и повторил по слогам:

– Бездонный колодец, в который стремилось тепло!

Позвоночник прошило холодом. Рокот сглотнул, только теперь заметив неподалеку фургон служителей. Быть может, ключи Сарима действуют на глупых магов, беспечно ныряющих в потоки тепла? Впрочем, в первую очередь виноват, конечно, Слассен, что устроил пробы на открытом месте и не позаботился, чтобы Стел случайно на них не напоролся. Предупреждал же!

По многолетней дворцовой привычке на лице мысли не отразились – в этом Рокот был уверен.

– От некоторых вещей нужно держаться подальше. Запомни это, – он выпрямился и отвел глаза.

– Я попытаюсь отыскать этот «колодец» еще раз! – зажмурился Стел.

Рокот сгреб его за шиворот, поставил на ноги и рявкнул:

– Даже не думай!

От резкого рывка веки Стела раскрылись, клацнули зубы. Несколько мгновений он с ненавистью смотрел на Рокота, а потом через силу спросил:

– Почему ты меня спас?

Какого же нахала воспитала Лесса! Рокот только криво усмехнулся:

– Пожалуй, ты жаждешь от меня признания в любви?

– Хотя бы уважения! Я же не просто так назначен в отряд, а ты вовсе со мной не считаешься! – Стел вскинул голову так гордо, будто не он только что истекал тут слюной. Даже не поблагодарил.

– Я начну уважать тебя не раньше, чем доверять. Пока я не верю, что ты исполнишь любой мой приказ.

– Не исполню, – упрямо мотнул головой Стел. – Если ты мне прикажешь убивать – я не стану.

– Но мы идем воевать, мальчик, – тихо произнес Рокот.

– Мы идем строить храмы, – еще тише прошептал Стел.

– А если они не захотят, чтобы мы строили им храм?

Стел нервно сглотнул, но глаз не отвел.

– Мы постараемся их убедить, – твердо ответил он. – Или пойдем к следующей деревне.

Рокот не смог сдержать горький смех. Когда-то он тоже не верил, что Сариму нужны верные такой ценой.

– Грет дорого поплатился за свое мягкое сердце. Запомни это.

– Ты действительно готов в случае чего вырезать целую деревню? – Стела аж передернуло.

– Если не будет другого выхода, – твердо ответил Рокот.

– Тогда я хочу предложить тебе другой выход, – голос мальчишки все-таки дрогнул.

Не нужна была никакая магия, чтобы видеть, как Стелу страшно оказаться частью той силы, что несет смерть. Жить повинным в сотне смертей. И больше никогда не чувствовать себя частью потока.

– Это другой разговор, – бесстрастно кивнул Рокот.

Глубоко вздохнув, Стел затянул лекторским тоном:

– Нам повезло, что завтра день встречи Нового лета. Согласно книгам, для жителей леса это главный праздник в году, когда они выспрашивают откровения леса. На этом можно сыграть: если связать наше появление со священным для них рассветом первого дня Нового лета, они могут поверить, что мы – чудо, посланное лесом.

– И потому ты хочешь, чтобы выступали мы завтра под вечер?

– Да, чтобы под прикрытием темноты добраться незамеченными до лесной реки, переправиться на другой берег. Пока они будут петь и плясать у костров, подняться наверх и спрятаться. А с рассветом неожиданно появиться.

– Договорились, – Рокот натянул на лицо улыбку.

– Но… – растерялся Стел.

– Почему я так быстро принял твой план? – усмехнулся Рокот. – Потому что он не мешает мне действовать по-своему, если что-то пойдет не так.

 

Глава 18

Под ногой хрустнула ветка.

Стел вздрогнул. Сердце ухнуло в живот, затихло на пару мгновений и болью забарабанило в горле, будто на исходе смертельной гонки. Взмокла спина. Но неловкий хруст бесследно растворился в отзвуках предрассветного леса. Стел тихонько выдохнул, боясь обнаружить себя.

Мимо, на расстоянии вытянутой руки, проплывали они – Хозяева Леса. И только ажурная завеса молодых листьев отделяла рыцарей от молчаливой процессии. Бледные лица проступали из тумана, неумолимо надвигались и исчезали в сумраке ветвей. Трепетали сомкнутые веки, подрагивали бескровные губы. Стопы шагали бесшумно, будто не касаясь земли. Руки скрепляли цепь, по которой от человека к человеку перетекало пульсирующее тепло.

Трижды обойдя поляну на вершине округлого холма, лесные люди двинулись в чащу рисовать босыми ногами узоры вокруг деревьев. И лес пробуждался от их шагов. Отвечал неясной дрожью, всплесками тепла, шорохами. Лесная вера и ворожба не враждовали между собой, а тонкими нитями прорастали в мир, питаясь глубинной силой.

Быть может, эта простая и грубая магия была даже мощнее самого изысканного городского заклятия.

От этой мысли стало жутко.

В Школе считалось, что лесные ведуньи не способны ни на что серьезнее стишков-заклятий, травяных сборов и оберегов. Пожалуй, только теперь Стел в полной мере осознал слова из путевых заметок Лираита: «Как человек в здравом уме не вредит собственному телу, так и лесные жители, слитые воедино с миром, берегут его как самих себя и даже в своем неведении не нарушают божественные пути».

А раз так заведено испокон веков, то нужны ли здесь храмы?

И есть ли смысл задавать себе этот вопрос, если все равно ничего не сможешь изменить?

Светало. Стел поежился. Туман тянулся белесой слизью из-под корявых корней, холодом просачивался сквозь отсырелую рубаху. Казалось, он зальет глотку, заполнит желудок и незваные гости одеревенеют, обернутся морщинистыми стволами, скрипучими ветвями и останутся нести вечный караул вокруг деревни Приют, что на высоком берегу, внутри крутого поворота Лесной реки.

– Ушли, – коротко обронил у самого уха Рокот.

Стел обернулся. В дымке чернели фигуры рыцарей и оруженосцев. Под покровом ночи, пока местные танцевали и горланили песни, отряд вскарабкался на обрыв, окружил деревню и затаился. Внизу, у воды, остались лошади, служители Сарима со своими сиротами и охрана во главе с Натаном.

Пока что Рокот на удивление точно действовал по плану Стела: махнул рукой Борту и Улису, и вместе с несколькими рыцарями они направились к пепелищу ритуального костра в середине поляны. Сейчас Стел благодаря поддержке Рокота перестал ощущать себя лишним в отряде. Но глупо было обманываться, будто мнение Стела значимо само по себе: просто пока его знания выгодны, а стоит только усомниться в необходимости храмов, как Рокот вновь сровняет его с грязью.

Набрав в грудь побольше воздуха, Стел зачем-то задержал дыхание и вышел из-под защиты деревьев на поляну. Ветер взъерошил волосы, противно засосало под ложечкой, словно он голым стоял против стаи голодных волков. Но небо не рухнуло, из темноты не выпрыгнули лохматые мужики с топорами, неведомая магия не сковала по рукам и ногам. Под сапогами захрустели ветки, как мышиные кости, Стел побежал и выдохнул, только когда он наступил на костровище и горячая зола взлетела пуховой волной.

– Я хочу создать настоящую иллюзию, – негромко проговорил Стел. – Слишком рискованно внушать и отводить им глаза, могут почуять. Придется переплести токи тепла по принципу зеркала, чтобы вместо нас они видели…

– Просто сделай это, – прервал его Рокот.

Стел от досады закусил губу, но продолжил:

– Мне потребуется помощь.

– Что? – Рокот вскинул черные гусеницы бровей.

– Я не хочу заимствовать внешнее тепло, боюсь, их ведунья заметит, – терпеливо пояснил Стел. – У меня есть только два заряженных слитка серебра и я сам.

– И? – Рокот продолжал делать вид, будто не понимает.

– Ты мог бы мне помочь… – Стел осекся, перехватив любопытный взгляд Улиса.

И тут спину прострелило.

Какой же он болван! Болван! Рокот скрывает, что он маг! Только все начало налаживаться… Вот же дурак…

– Вы все поможете мне, если соберетесь кучнее, – неловко исправился он. – Чем меньше площадь заклятия, тем проще мне будет.

Рокот бесстрастно кивнул – можно подумать, действительно не понял, о чем шла речь!

Раскинув руки, Стел повернулся спиной к костровищу и шагнул назад, заставляя рыцарей уплотниться.

Сарим, помоги. Во имя света твоего. Во имя покоя заблудших душ. Во имя жизней!

Жаром полыхнуло от затылка до пяток, сотня иголок впилась в ступни и ладони, бешено дернулось сердце, будто бы обожглось. Не так отвечает Сарим! Но разбираться было некогда: птицы уже наполнили лес разноголосым щебетом. Скоро, совсем скоро вернутся хозяева.

Плотно сжимая в кулаках прохладные слитки, ни душой, ни мыслью не касаясь мира, Стел осторожно сплел первый завиток заклятия, накинул сверху петлю, затянул. Будто кружево под проворными пальцами матушки, плясала нить из тумана и света. Солнечные лучи искривлялись, скользили по натянутой на костровище паутине, и надежно скрывали людей от случайных взглядов. Заклятие дрожало перетянутой струной, с каждым выдохом забирая у Стела жизнь. Мерзли ноги, немело лицо, и темнело в глазах.

Процессия неторопливо вернулась и, описав последний круг по поляне, остановилась. Сквозь пелену Стел видел Хозяев Леса, и теперь они казались ему простыми смертными: невысокие, скуластые, рыжие и светловолосые. Они держались за руки, улыбались и во все глаза таращились на свою ведунью, как желторотые ученики-первогодки на учителя.

А она мягко улыбалась старческими губами, медленно кивала, и ее лицо походило на сморщенную луну. Свободная коса до пояса пушилась сединой. Ведунья говорила, и ее голосу утробно вторила земля, будто расходились по воде круги от брошенного камня.

Слова казались знакомыми, но смысла Стел не понимал – то ли из-за гула в ушах, то ли от слабости. Он задыхался и с трудом удерживал сознание, а вокруг струилось тепло, дразнило, притягивало. Невыносимо хотелось сорваться, хлебнуть через край и задохнуться.

Верхушки сосен алели – вот-вот покажется солнце! Осталось дотерпеть совсем чуть-чуть.

Чуть-чуть.

Но сил больше не было. Из ладоней выскользнули опустошенные слитки. Сейчас Стел бросит заклятие, вдохнет внешнее тепло – и раскроется их обман в самый неподходящий момент. Местные не поверят, что рыцари – это чудо, ниспосланное Лесом в миг зарождения Нового лета. И чего доброго, начнется резня.

Задрожали колени, Стел выдохнул, а вдохнуть уже не смог, мышцы сдавило болью.

И тут горячая рука сжала его плечо.

– Я удержу, – едва слышно шепнул низкий мужской голос. – Отпускай…

Когда-то, пятилетним мальчишкой, Стел игрался с воздушным змеем. И ветер понес яркий лоскут все сильнее, выше, дальше. Веревка рвалась из рук, обжигая кожу. И отец сказал тогда:

– Я удержу. Отпускай.

Конечно, это был голос Рокота. Но на один-единственный миг Стелу показалось, что за спиной стоит отец.

Как много он мог бы за это отдать!

Осторожно, стежок за стежком, Стел отстранился от заклятия и обнял себя за плечи, удерживая внутри жалкие остатки тепла. Заклятие и вправду держалось. Стел не понимал, как ворожит Рокот. Как делает это так незаметно: ни пальцем не шелохнет, ни слова не прошепчет, но самое странное – не пропускает тепло через себя. Не рискует собой. Но и не живет в полную силу.

От пристального взгляда кожу стянуло дурным предчувствием.

Стел резко обернулся и встретился глазами с темноволосым пареньком, что стоял рядом с ведуньей.

Заклятье не сработало?! Стел судорожно проверил – нет, все в порядке, Рокот справляется. Но мальчишка их явно видит! Смотрит, смотрит, прожигает взглядом. Кажется, сейчас отпустит руку ведуньи, прервет ритуал и укажет на рыцарей.

Но он только ухмыльнулся уголком рта, взял мех с вином, глотнул и отдал ведунье. Она сделала последний глоток, вылила в траву вино и шагнула к старейшине. Такой же луноликий и сморщенный, он поднял над головой левую руку с посохом, и в темных глазах блеснули молодая сила и жизнь.

Замкнулся круг. Над деревьями серпом выгнулась ослепительная макушка солнца.

Вырвался яркий луч, расчертил бледно-голубое небо розоватыми перьями, полосой золота взрезал поредевший туман и разлился по мучнистым клубам. Жизнь гремела на все лады, неистовым вихрем приветствуя Новое лето. На вершине холма, на стыке Лесной и Степной рек, на стыке двух мощных потоков тепла, в коротком безвременье между летом ушедшим и летом грядущим бушевала настоящая буря.

– Пора! – шепнул Стел.

И заклятие осыпалось брызгами света. Он набрал полную грудь воздуха, сладкого пряной хвоей и сырой землей, и выкрикнул:

– Круг замкнулся! Да здравствует Новое лето!

Рыцари вскинули над головами мечи в ритуальном приветствии. Всеобщий шепот: «Круг замкнулся», – перешел в вопль: заголосили женщины, похватали на руки перепуганных детей. Мужики, потрясая лохматыми гривами, шагнули было вперед, но старейшина ударил посохом и басовито протянул:

– Тихо! – казалось, от звука его голоса смолкли даже птицы. И только ветер скрипел застарелыми суставами ветвей. – Кто вы и откуда явились? – обратился он к чужакам.

– Рыцари Сарима, – звонко ответил Стел. – Мы пришли с миром. И Лес благословил нас и позволил появиться на вашем празднике.

– Лес благословил? – прохрипела ведунья и шагнула вперед, тяжело опираясь на корявый посох.

Солнце лилось сквозь ветви, усыпанные крохотными листочками, и оттого узорные тени скользили по напряженным лицам сельчан. Пятна света выхватывали застывшие улыбки, хмурые брови, тревожный блеск глаз. Холодный воздух мешался со струями утреннего ветра и до боли лизал ощетинившуюся кожу. Стел внутренне хохотал, потому что верил – то свет Сарима озаряет их лица. И они верили, верили, что рыцари – чудо, ниспосланное Лесом.

– Свет Сарима разгонит сумрак вековых крон! – звонко выкрикнул Стел, и кроны шелестом окутали согласное эхо. – Так было предсказано – и так будет. И нам с вами суждено быть тому свидетелями!

Восторг и детская радость пронеслись среди местных, но тот самый мальчишка, который будто бы видел сквозь заклятие, заносчиво задрал подбородок и тряхнул темными волосами, туго стянутыми на затылке:

– Нам светит солнце и светят звезды! Нам не нужно другого света!

– От рождения до смерти солнце сопровождает каждое возлюбленное дитя Сарима, – согласно кивнул Стел, все больше увлекаемый потоком слов и гулким шумом крови. – Он согревает даже тех, кто не верует, – да, вы пройдете свой путь и без его участия, но после смерти не сможете слиться с его сияющей сутью, а останетесь в Вечных сумерках прозябать в плену несбывшихся желаний.

– После смерти мы рождаемся вновь, повторяя путь ночного солнца, – мягко ответила ведунья. – Так было и так будет всегда, пока замкнут круг и пока бьется сердце Теплого мира.

Стел знал, что они верят в перерождения, и был готов ответить.

– А если нет? – понизил он голос, чтобы каждый прислушался к собственным потаенным страхам. – А если с последним выдохом исчезнет свет и останется лишь серая мгла и тщетность неверно прожитой жизни?

Пару мгновений над поляной вздыхала лесная тишина, а потом темнохвостый паренек задорно расхохотался.

– Бывал я и в степях, и в ваших городах, и скажу я тебе: не забывайся, не со своими говоришь – в отличие от вас, мы еще не разучились слышать и жить в согласии с миром. Мы не боимся умирать!

И жители деревни Приют, все еще единой цепью держась друг за друга, дружно загудели.

Дружно, но все же с сомнением.

– Сарим любит даже тех, кто отказывается от него. – Стел попытался расшатать это сомнение. – Мы пришли сюда его волей, чтобы построить для вас храм, чтобы каждый из вас смог попробовать выдохнуть мирские тревоги и горести, вдохнуть свет и услышать внутри тихий голос истины. А дальше уже самому решать, что же услышал.

– Лес – наш храм, наш бог и наш отец, – твердо заявила ведунья и глянула на старейшину.

В этом коротком и бесконечном взгляде промелькнуло столько близости и прожитых бок о бок лет, что Стел будто прозрел и увидел их одинаковые круглые лица, землистые глаза и пуховую седину. Всю жизнь брат и сестра хранили Приют и теперь не дадут его в обиду.

– Мы не обязаны будем молиться в этом храме? – пробасил старейшина.

Пошел торг. Это уже хорошо.

– Когда вы побольше узнаете о нас и о Сариме, вы решите сами, – Стел с трудом удержался, чтобы не покоситься на Рокота.

– Да слышали мы о вашем Сариме… – махнул рукой парнишка.

– И вы уйдете, когда закончите? – продолжил наступление старейшина.

– Останутся настоятель храма и его помощники, – осторожно ответил Стел.

Старейшина усмехнулся в седую бороду:

– А если мы откажемся?

– Мы все равно построим храм, – громко и четко произнес Рокот за спиной Стела.

По ножнам зашелестели мечи, из сумрака деревьев выступили рыцари и окружили поляну еще одним кольцом.

Стел закрыл глаза. Все пропало.

Одно неверное слово, и начнется резня.

Но разве нужны Сариму верные такой ценой?!

– Если ваш бог требует нашей крови… – гордо вскинул голову старейшина.

Но тут чернявый паренек скользнул к нему и что-то быстро шепнул на ухо. Вместо ответа старик долго смотрел в его глаза, потом глянул на ведунью и на всех сельчан.

– Если ваш бог требует нашей крови, он ее не получит, – очевидно, он изменил свое решение. – Мы согласимся, если вы принесете клятву ни словом, ни делом, ни волшбой не причинять никому из нас вреда.

Рокот подтолкнул Стела в спину и объявил:

– Он поклянется за всех.

Стел с трудом сглотнул и вновь ощутил себя обнаженным перед стаей голодных волков. За нарушение клятвы лесные жители мстят кровью. Это он помнил четко. Для них жизнь священна – любая жизнь. И они убивают только на охоте, для самозащиты и клятвопреступников.

Стел шагнул вперед и кивнул. Ведунья проворно сжала его запястье, полоснула по ладоням ножом – сначала по своей, потом по его – и крепко взяла за руку, смешивая кровь и выжимая на землю несколько темных капель.

– Клянись! – с придыханием прошептала она.

– Клянусь, ни словом, ни делом, ни волшбой не причинять вам вреда.

– Лес принял твою клятву! – громко произнесла ведунья.

И Стел услышал подземный рокот тепла. Темноволосый паренек по-прежнему криво усмехался.

Позади стоял Рокот, просто стоял, не прикрывал спину, и Стел больше не путал его с отцом.

 

Глава 19

От лагеря тянуло смолистым дымом. Стел осторожно коснулся столетней сосны – кора зашелестела под пальцами, будто сухим языком лизнула. Напоенная янтарным сиропом заката, она согревала ладони, и хотелось обнять могучий ствол, вжаться в него щекой и дышать. Дышать.

Впереди зашуршало. Стел выглянул из-за дерева и замер. Рассеянный свет у дальнего края лужайки скрадывал тонконогую лань. Трепетали мягкие крылья носа, блестели орешины глаз. Тревога звенела в каждом изгибе поджарого тела.

– Смотри, сколько там хвороста! – воскликнула за спиной Рани.

Лань прыгнула за куст терновника и исчезла, будто привиделась. Только качаются низкие ветви, и в косых лучах мерещится человеческий силуэт.

– Ты спугнула лань, – с досадой вздохнул Стел и шепнул: – Посмотри…

– На что? – Рани шагнула к нему и оперлась о ствол точно рядом с его рукой – не коснулась, но пальцы почувствовали ее тепло.

– Видишь там человека? – выдохнул Стел ей на ухо.

Узкие плечи вздрогнули от его дыхания, и она коротко кивнула, еле слышно произнеся:

– Ласточка. Следит за нами от лагеря, – а потом громко заявила: – Нет тут никакой лани!

Стел отвернулся от лужайки, спиной ощущая щекотку слежки – противно, будто холодная слизь стекает по коже.

– Я за хворостом, – не дожидаясь ответа, Рани полезла в бурелом.

Постояв немного, Стел двинулся к открытому пространству вдалеке, чтобы избавиться от мерзкой слежки. Теперь он явственно чувствовал взгляд, краем глаза ловил движения преследователя. Кто приставил к нему сироту, Рокот или Слассен? Зачем? Рани заметила сразу, а он, нечего сказать, хорош!

Травянистый склон полого спускался и кончался обрывом, будто упирался в синее небо. Стел замер, не решаясь выйти из-под защиты деревьев, как вдруг…

… горло стянула веревка.

Стел вцепился в нее руками, дернулся – резануло глубже, ободрало кожу. Вдох. Вдох! Но только духота, будто воском залеплены ноздри. И сипение вместо крика.

– Если я задушу тебя, твои рыцари уберутся восвояси? – нежно промурлыкало над ухом.

Стел попытался высвободиться, мотнуть головой, но нападавший резко притянул его к себе.

– Отвечай! – петля на шее чуть ослабла, готовая в любой миг затянуться обратно.

– Не уберутся, – прохрипел Стел. – Даже не заметят.

– А на рассвете завирался, будто это твоими стараниями вы здесь!

Стела развернуло так резко, что в шее опасно хрустнуло и стрельнуло в голову. Он узнал моложавое лицо того паренька, что смотрел сквозь заклятие. Веревка, намотанная другим концом на загорелую руку, крепко держала на расстоянии горячего вдоха.

– Я говорил правду! – выдохнул Стел.

Парень рванул руку – и они чуть было не столкнулись лбами.

– Лес благословил нас… – передразнил он, высовывая плоский кончик языка. – Старый ярмарочный фокус. Не увидеть, если не знать секрета. Но я-то знаю! Сам такие показывал, причем без магии, с настоящими зеркалами. Да я еще на поляне мог всем раскрыть твой обман…

– Я не хотел… крови, – задыхаясь, выдавил Стел.

– И я не хотел, – парень чуть отпустил веревку, и Стел смог наконец-то вдохнуть. – Потому и уговорил Ковыля смириться хотя бы на словах.

Стел прижал к груди подбородок, разминая шею.

– На словах? И ты так запросто мне это говоришь?

Парень оскалился, сверкнув белыми зубами, в землистых глазах мелькнуло что-то звериное.

– Либо ты убедишь меня, что тебе можно верить, либо мы не дадим строить храм.

– И каким образом вы не дадите? – Стел постарался, чтобы в голосе не прозвучало насмешки.

– А вот это уже не твое дело, – болыпеватый рот растянулся в задорной улыбке.

– Разве Лес позволит вам убивать тех, кто не нападает? – сощурился Стел.

Парень дернул веревку, вновь стягивая горло Стела, и прошипел:

– Это подло – использовать нашу веру, чтобы навязать нам свою!

С диким гиканьем что-то грохнулось сверху, и они кубарем покатились по крутому склону. Смешались небо и земля. Прелые листья набились в рот, колени заскользили по острым камням, локти ободрало огнем. Удар головой о ствол, глухая боль в грудине, хруст – только бы не ребра! Кувырок, еще переворот – и громкий треск разрываемой ткани.

Веревка на шее натянулась – Стел едва успел сунуть под нее пальцы обеих рук – и все замерло.

Спасла рубаха, зацепившаяся за крючковатый корень, а веревка удержала паренька от падения с обрыва, до которого оставался десяток шагов – и все! Внизу река, камни… и поминай как звали.

В спину незадачливого удушителя дикой кошкой вцепилась всклокоченная Рани. Она упиралась в его бедра босыми ногами, пальцами давила горло. Парень перекатился, отбросив ненужную теперь веревку, и рывком уложил Рани на обе лопатки. Она бессильно зарычала и плюнула ему в лицо. Он поморщился, но вдруг расхохотался и убрал руки, локтем вытирая глаза.

– А с такой дамой сердца ты не пропадешь, проповедник! – Парень прыжком вскочил на ноги и подал ей руку.

Рани помощь не приняла, поднялась сама и огрызнулась, отплевываясь от земли:

– Какая я тебе дама?!

– Вот какая-то такая дама в мужицких штанах, – он невозмутимо отряхнул руки и добродушно улыбнулся, мелкие морщинки собрались вокруг глаз, и Стел вдруг понял, что этот «мальчишка» давно уже не мальчишка.

Только теперь в полную силу зашумела в ушах недавняя близость смерти и внезапное спасение.

Рани! Отчаянная… Кто кого должен спасать?

Он широко шагнул вперед, закрывая ее собой и оттесняя подальше за спину.

– Да не бойся, не буду я никого убивать! – фыркнул парнишка. – Ты прав, Лес не позволит, пусть и половина крови во мне степная. Мне нужно понять, зачем вы на самом деле пришли и кто вы такие. Эта девчонка заставила меня несколько переосмыслить ваш рыцарский орден…

– Я не рыцарь, а ученый. И это не девочка, а мой подмастерье Рас, – на всякий случай Стел озвучил их легенду.

– Нужно быть слепым, чтобы не увидеть в ней девчонку! – парень многозначительно подмигнул.

– Действительно. Нужно быть слепым, – раздался за спиной низкий голос Рокота.

Стел содрогнулся. Спина покрылась испариной, внутренности опалило огнем. Стел успел только обернуться, чтобы увидеть, как предводитель схватил Рани прямо за стесанный локоть и вздернул вверх. Щелкнул плечевой сустав, но Рокот стиснул ее другой рукой и оторвал от земли. Будто громадная пантера схватила тощего котенка.

– Ты не просто девчонка… – тихо прорычал он, встряхивая ее хрупкое тело и прожигая черным от гнева взглядом. – Ты та самая шваль, из-за которой погиб мой лучший, мой любимый оруженосец. Больше того, я пожалел тебя дважды. Дважды! Еще когда ты была подстилкой головореза Рута – еще тогда тебя нужно было убить вместе с другими его прихлебателями. Тогда и Ларт был бы жив!

Он с силой отбросил Рани на траву и отряхнул руки, будто испачкался.

– Да как ты смеешь! – Стел схватил его за плечо.

Рокот с разворота отбросил его к широкому дубу.

– Как ты смеешь приводить в мой отряд это?! – рявкнул он.

– Она мой подмастерье, – отчеканил Стел. – И я требую к ней уважения.

– С каких это пор гулящих девок обучают магии?

– С тех самых пор, как рыцари святой веры колдуют!

Рокот отступил:

– Я знал, что ты мягкосердечная тряпка, как твой отец. Но не думал, что ты опустился настолько. Я бы вас обоих выгнал из отряда, но дело еще не закончено. Так что просто предупреждаю: если из-за шлюхи я потеряю еще одного рыцаря или оруженосца – ей не жить.

– Суровые у вас нравы, – присвистнул лесной паренек, с горящими глазами наблюдавший стычку.

– Рыцари святой веры как волки: режут паршивых овец, чтобы выживали здоровые, – Рокот оправил плащ и оценивающе взглянул на незваного гостя. – Какие тайные дела у тебя с этим магом? – он указал на Стела.

Парень покачал головой:

– Никаких тайн. Беседовали о путях Сарима, – он прошелся вразвалку, словно актер на подмостках. – Обсуждали разумность идеи построить для нас храм.

– И что тебе кажется в ней неразумным?

– Теперь уже ничего, – он поднялся на цыпочки и хлопнул себя по бокам. – Если эта маленькая деталь сделает нас всех здоровыми овцами…

Рокот внимательно всмотрелся в него:

– Скажи, мальчик, уж не ты ли здесь все решаешь вместо старейшины? А то мы только что обсудили с ним детали, а вы тут что-то еще выясняете за нашими спинами, – он выразительно полоснул глазами по Стелу.

– О нет, я не вправе решать за моего отца! Ковыль истинный Сын Леса.

– Очень на это надеюсь, – весомо заметил Рокот. – Потому что из-за нарушения нашего с ним договора всем будет только хуже.

– Не сомневаюсь, – сладко улыбнулся парнишка.

Рокот хмуро бросил Стелу:

– Тебя это касается в первую очередь, – развернулся и широким шагом пошел наверх, к лагерю.

Алый плащ с желтым солнцем, пронзенным насквозь мечом, вился за широкими плечами. Воздух искрил от гнева, местный паренек поглядывал выразительно и явно что-то собирался сказать – не сейчас. Все это подождет. Стел бросился к Рани, которая сжалась в комок за высоким корнем дуба и мелко дрожала.

– Тише, тише. Я здесь, с тобой, – он присел на корточки и попытался погладить ее по плечу, но она вскинула руку, больно ударив его по подбородку.

– Не трогай меня! – всхлипнула Рани и отползла дальше.

– Да подожди ты! Я не верю ни одному его слову… – Стел замолчал, наткнувшись на ее колючий взгляд исподлобья.

– Зря, – прохрипела она и поднялась, глядя на него сверху вниз. В ее взгляде больше не было боли и слез – только холодное, колючее безумие. То самое безумие, с которым он встретился на мосту. – Ты так и не понял? Ларта убила я.

Надтреснутый голос клочьями повис на тяжелых ветвях и слышался в скрипе при каждом порыве ветра.

Ларта убила я.

Ларта убила я.

Горечь сочилась от этих слов такая, что на глазах выступили слезы, а рот наполнился тошнотворной слюной.

– Нет, – Стел качнул головой. – Рокот отрубил Ларту голову.

– Из-за меня.

Будто камень с обрезанной веревкой ухнул на дно.

– Из-за Кодекса, из-за собственного упрямства, из-за желания утвердить свою власть – из-за чего угодно, только не из-за тебя!

– Хватит меня защищать. Хватит. Поиграл, и хватит, – тонкая верхняя губа поднималась, будто в оскале, а ноздри раздувались от напряжения. – Он прав, а ты зря остановил меня на мосту. И сюда притащил – зря. И заново научил чувствовать – тоже зря!

Рани попыталась убежать, но Стел изо всех сил прижал ее к себе и держал, пока она не перестала биться в его объятиях. От нее пахло степью. Горькой полынью, холодным ветром, гарью костров. Пульс ее тела отдавался на подушечках пальцев, и казалось, будто ее сердце горит на его ладонях и медленно замедляет ритм. Стынет.

Рани не вырывалась, но и не обнимала в ответ.

– Ты путаешь жалость с любовью. Это унижает. Это могло быть больно, если бы я еще чувствовала боль.

Он отстранился, но она не позволила ему ответить – развернулась и побежала. Лес схлопнулся за ее спиной.

Стел попытался сглотнуть, но рот пересох до горечи. И оставалось только смотреть на покачивание ветвей, мерно сходящее на нет.

– Отпусти ее.

Лесной мальчишка стоял и смотрел на них?! Стел резко обернулся, но в темных глазах цвета мокрого пепла увидел столько сочувствия, что гневный крик замер.

– Ты можешь ее отогреть. Ты можешь ее рассмешить. Тебе покажется, что она оживает, – он ронял слова будто капли драгоценного вина, но они растворялись в бескрайнем мутном болоте. – Потом ты оттолкнешь ее. И это ее убьет. Это ее последняя попытка жить. Не трать попусту.

– Ты ничего не знаешь, – поморщился Стел.

– Боюсь, я вижу побольше тебя, – уголки его губ опустились, и от носа протянулись глубокие морщины.

– Кто ты? – Стел не хотел говорить с ним о Рани.

– Вьюрок, сын Ковыля, Отца деревни Приют. Мать степнячка, но я не помню ее и никогда не встречал, хоть и бывал в степях не раз. Я и ваших городах бывал. Потому и знаю побольше тебя. И вижу получше.

– И что же ты видишь? – устало спросил Стел.

– Хорошего парня, который боится думать своей головой.

Стел вздрогнул – эти слова постоянно твердила ему Агила.

– Зачем ты пришел с рыцарями? – Вьюрок не позволил ему ответить.

– Это моя работа, – пожал плечами Стел. – Мне приказали.

На душе было до того муторно, что не осталось сил говорить и что-то пояснять. Тянуло за грудиной, болела шея, саднили свежие синяки. Но Вьюрок оказался на редкость прилипчив.

– И только? – не унимался он.

Пришлось признаться с неохотой:

– Я всегда мечтал увидеть лес.

– Тогда открывай глаза пошире – и смотри, – Вьюрок подтолкнул его в спину, к полянке, заканчивающейся обрывом.

Сосны чертили длинные тени по сочной изумрудной траве. Крохотные мошки и пушинки плыли в золотистых лучах, медленно кружа над прозрачными от солнца былинками. Туда-сюда сновали мелкие пташки с огненными грудками и черными прострелами на боках: то выскакивали в погоне за мошкарой, то с головой ныряли в заросли.

– Дыши. Думай. Дойди до края. Загляни за край, – Вьюрок крепко сжимал его плечи, не позволяя обернуться. – Я не знал, что среди горожан водятся такие, как ты. Я верю, что ты не хочешь крови и клялся от чистого сердца. Я редко ошибаюсь в людях. Боюсь только, ты не сможешь сдержать всех своих обещаний, как бы сильно тебе этого ни хотелось.

Холодный ветер скользнул в прореху мокрой от пота рубахи. Стел оглянулся – за спиной никого не было. В голове звенела тишина. Сняв сапоги, он прошелся по влажной траве – птицы прыснули в стороны – и сел на краю обрыва. Ветер взъерошил волосы, тонкими иглами пощекотал голые пятки. Внизу, круто огибая холм, на солнце искрила река. Вдоль берега белели соцветия осоки, а за ними, до самого горизонта, сотней оттенков золота переливался ковыль, будто россыпь зернистого песка. Среди пологих волн извилистой лентой мелькала степная река.

Он не сможет сдержать обещаний.

Сарим, прости и помоги.

Но ответом была только тишина.

 

Глава 20

Пламя свечей сплеталось с лохмотьями темноты по ту сторону сомкнутых век, скручивалось клубками разъяренных змей. Жар поднимался изнутри, опускался от потного одеяла, опутывал сердце, язык, мысли, прожигал горло. Иссушал.

За окном светлело, и мозолистые пальцы тетушки Мухомор отбрасывали пряди со лба Белянки, смачивали душистым отваром лицо, подносили к губам теплое молоко на меду и терпком настое. Тонкий свежий запах мелиссы рассеивал ночные кошмары, прочной нитью тянул в мир солнца, дождей и тихого говора ведуньи:

– Девочка моя, доченька. Мышка моя. Мы с тобой справимся. Все у тебя будет, девочка моя, все будет. Только держись! Никогда не сдавайся, слышишь? Живи, покуда не пришло твое время, во что бы то ни стало – живи!

И Белянка послушно цеплялась, карабкалась вверх и не думала о том, что ждет по ту сторону сомкнутых век, по ту сторону плотно закрытой двери.

Каждое утро Горлица меняла букет голубых подснежников в широкой глиняной чашке на подоконнике и молчала. Но Белянка не держала на нее зла и знала, что цветы эти – от чистого сердца.

Жар отступил в день первой грозы. В день, когда подснежники сменились круглолицыми одуванчиками. Они смотрели упрямо и жизнерадостно, подбадривали горьковато-медовым запахом. И Белянка щурилась им в ответ, улыбаясь небывалой легкости в руках, ногах и груди – ломота, удушливый кашель и боль ушли, оставив лишь слабость.

Дверь распахнулась – брызги дождя упали на земляной пол, – и на пороге замерла тучная фигура тетушки Мухомор. Пару мгновений она вглядывалась в лицо Белянки, а потом перехватила улыбку – на румяных щеках появились ямочки, темные глаза блеснули:

– Громыхает – на радость!

Белянка медленно вдохнула свежесть далеких молний, тяжесть влажных листьев, травы и земли и приподнялась. Долгий раскат грома рассыпался над лесом.

– Не так быстро, девочка моя, – покачала головой ведунья. – Тебе еще пару дней лежать – сил набираться. А сейчас – горячий суп и молоко.

– Только не молоко! – сморщилась Белянка.

Тетушка Мухомор нахмурилась, но тут же расхохоталась:

– Она еще и недовольна, что ее от самого края оттащили! Молоко ей, видите ли, надоело! – Ведунья всплеснула руками и закружилась у очага. – Хорошо, будет тебе чай. Самый вкусный чай тебе будет!

Белянка откинулась на опостылевшие подушки и с наслаждением потянулась. Хотелось жить. Хотелось пробежать по мокрой траве, рассмеяться в лицо небесным огням, раскинуть руки и дышать. Просто дышать. И не помнить. Ничего не помнить.

С очередным раскатом грома в раскрытую дверь вошел Ловкий.

– Можно? – постучал он в дверной косяк.

– Явился – не запылился! – выдала тетушка Мухомор, наливая в миску горячий суп, над которым белела завеса пряного пара: тимьян, петрушка, морковь.

Рот тут же наполнился слюной, и Белянка окончательно убедилась, что хворь отступила.

– Ожила! – вымученно улыбнулся Ловкий и сразу плотно сжал губы.

Лицо осунулось, скулы заострились, а россыпь огненных искр погасла в когда-то смешливых глазах. Даже медовые вихры, прибитые дождем, казались усталыми.

– А ты – наоборот, – Белянка мотнула головой, отбрасывая волосы, и приподнялась на локтях.

Брат небрежно махнул рукой, пересек широкими шагами комнату и присел на край постели:

– Не бери в голову – время такое. Забот много – рук мало, – он осторожно коснулся ее лба, ткнул указательным пальцем в кончик носа и легонько сжал ладонь. – Как ты? Я заходил, но ты все время спала.

– Я… выспалась, – улыбнулась она, поглаживая большим пальцем его кисть, и кивнула за окно: – А что там?

Несмотря на старания, голос дрогнул.

Ловкий пожал плечами:

– Готовимся, тренируемся, прячем запасы в тайниках. Напугала нас твоя тетушка Мухомор – мало не покажется!

– А как Стрелок? – не сдержалась Белянка.

Ловкий на мгновение зажмурился и отвел глаза.

– Болеет. Ласка так всем объявила. Так что за старшего теперь я – даже смешно, – он невесело хохотнул.

– А она довольна? Счастлива? – продолжала рвать себе сердце Белянка.

Ловкий тяжело вздохнул и промолчал.

– Прости, – прошептала она.

– Нет, ничего, – он принялся изучать сухую траву на полу. – Я просто не знаю – я не вижу ее. Не хочу видеть. Она все больше по хозяйству кружится. Да и у меня дел по горло – не до того.

«Не смыть ледяной водой, не убежать по земле, не забыться бесчисленной работой», – вспомнились слова тетушки Мухомор.

Белянка погладила брата по плечу и осторожно начала:

– Ты бы поговорил с ней. Откровенно. Быть может…

– Не может! – зарычал он и резко повернулся: – Она выбрала, решила, наколдовала – что тут еще может быть? Она же наколдовала?

Белянка кивнула и откинулась на подушку.

– Хватит, – подошла тетушка Мухомор. – Белке есть нужно. И спать. А Ласка подождет – это сейчас не главное.

Ловкий встал и широкими шагами вышел из хижины. Белянка не смотрела ему вслед.

– Не бери в голову, – ведунья поставила миску на лавку. – Поешь.

– Да. Спасибо, – зажмурилась Белянка.

Слез не было – только болезненная легкость во всем теле.

За окном грохотал ливень, сек бревенчатую стену, прибивал прошлогодние иглы к земле. Вспышки бледного света выхватывали из темноты перемет, унизанный связками трав.

Через несколько дней придется взглянуть правде в глаза.

Но не сейчас. Не теперь.

Сколько ни натягивай одеяло на голову – от жизни не спрячешься. Уже к вечеру перед избушкой гомонила толпа.

– Что им надо? – сквозь сон Белянка услышала надтреснутый голос Горлицы.

В ответ закряхтели половицы и охнула у окна лавка от тяжести тетушки Мухомор.

– Меня требуют, – вскоре заключила она, видимо послушав болтовню, и со вздохом откинула крышку сундука.

Белянка приподняла одеяло, выглянула одним глазом.

– Здесь сиди! – шикнула на нее тетушка Мухомор и вдруг показала язык. – Не высовывайся.

Когда Белянка мелкой только перебралась жить в колдовскую избушку и шарахалась каждой тени, тетушка Мухомор так же смешно дразнилась, и они вместе хихикали. Но сейчас было тревожно и не до смеха.

Вытащив из сундука шерстяной платок, ведунья укуталась и вышла на порог, Горлица тенью скользнула за ней. Белянка немного полежала, но потом не выдержала, медленно села, опустила босые ноги на земляной пол. Холодом пробрало до костей, но Белянка решительно встала, прошлась до окна. Голову вело, и сумрак избушки плыл разводами.

– …раз она приворожила Стрелка, так пусть отворожит! – пищала Холщова, сухая как коряга старая дева. – А не хочет, так привяжите ее на пару деньков к дереву без еды и воды – мигом захочет!

Сердце Белянки заколотилось в ушах, запылали щеки. Быть может, деревня заставит Ласку снять приворот? И тогда…

Белянка забралась с ногами на теплую еще деревянную лавку – похоже, здесь сидела тетушка Мухомор, – и осторожно высунулась в окно.

– Белка не ворожила Стрелка! – гаркнул Ловкий и стукнул ясеневым посохом о землю – даже взметнулась лежалая хвоя.

Белка?..

Вздрогнув, она поспешно спряталась и прижалась спиной к бревенчатой стене. Сельчане кричали зло, яростно, но значение громких слов вязло в шуме хлынувшей в голову крови. Губы задрожали и невольно поджались от обиды. Они обвиняют ее? Белянка закусила язык, чтобы не разреветься.

– А тебе это только на руку, Ловкий, – басил Боровиков, отец Ласки и глава самого богатого семейства в деревне Луки. – Бегаешь теперь сам с ясеневым посохом, командуешь!

– Я названый брат Стрелка! И пока он не в силе – отвечаю за деревню я! – Белянка не видела сейчас брата, но представляла, как насуплены его мохнатые рыжие брови, как напряжена до глубоких морщин верхняя губа.

– Так отвечаешь, что нижетуровцам пообещал десяток наших охотников прислать?! – Боровикова поддержал согласный хор – пожалуй, это подали голоса семьи сыновей, отправленных в Нижнюю Туру.

– Стрелок решил бы так же! – огрызнулся Ловкий.

– Стрелок и последние запасы им к празднику отдал, и сам чуть не посватался за внучку старого Кряжа! – это уже верещала дородная хозяюшка Боровикова.

– А может, сестрица твоя его приворожила, чтобы тебе руки тут развязать?! – вновь прорезался писк Холщовой.

– Такого безусого юнца, как Стрелок, нельзя было ставить Отцом деревни! – заявил Боровиков. – У него одни бабы на уме!

Вот оно ради чего весь шум! Боровиков всегда норовил спихнуть Стрелка…

– Довольно! – низкий голос тетушки Мухомор далеким громом раскатился над лесом. В воздухе заструился привкус ночного ливня, и толпа послушно притихла.

«Сейчас выдаст!» – прострелило Белянку. От страха онемели ступни и кисти, в груди тошнотно защекотало, будто зашевелились лохмотья склизкой речной тины. Они предупреждали, что все поверят клевете Ласки! И никто не защитит безродную Белку.

Так противно жалеть себя. И так трудно от этого удержаться, когда больше никто тебя не пожалеет.

И даже не пощадит.

– Никто Стрелка не ворожил, – соврала тетушка Мухомор.

Да так соврала, что Белянка и сама поверила: никто не ворожил, это все почудилось в горячке.

– Стрелок болен, – скорбно продолжила тетушка Мухомор. – Болен он тяжело, но главное – заразно. Кто дорожит собой – не суйтесь в его землянку. – Горестный стон пронесся по толпе и стих под натиском колдовского голоса: – Но я вылечу его! Пока болен Отец деревни Луки, ответ перед Лесом и перед людьми держу я, ведунья деревни Луки.

– Ты, а не этот зеленый молодчик! – Боровиков распыхтелся в страхе растерять поддержку сельчан.

– В день проводов Серого на запад я нарекла Отцом деревни Стрелка, последнего из рода, – спокойно возразила ведунья. – И Лес принял его как своего истинного Сына. Когда Стрелок встретил четырнадцатое свое лето, он выбрал в побратимы Ловкого, и Лес запечатлел их родство. Так что Ловкий действует от имени Леса, от имени Стрелка и от моего имени.

– Раз от твоего имени, тетушка Мухомор, – раздался протяжный женский голос, – то скажи, почто моего сына отправили в Нижнюю Туру.

– С юга беда идет, – объявила тетушка Мухомор. – И первой на пути врагов стоит Нижняя Тура. В чужой деревне ваши сыновья защитят родную.

– С юга беда идет, а мы защитников соседям отдаем!

– Мы живы, пока едины. Едины с Лесом и едины между собой.

– Но Ласка… – начала было хозяюшка Боровикова, но затихла под нарочито громкий кашель супруга.

Сельчане потихоньку расходились, тетушка Мухомор вернулась в избушку, поворошила угли в очаге, подпалила лучину. Горлица, по обыкновению безмолвная, устроилась в углу починять рубаху, будто ничего особого и не произошло.

– Спасибо, – хриплым после болезни голосом выдавила Белянка.

Обе ведуньи встрепенулись, в сумраке удивленно мерцали глаза бликами огня.

– Вы не выдали меня, – смущенно пояснила Белянка.

– Мы живы, пока едины, – мягко рассмеялась тетушка Мухомор.

Белянка тепло улыбнулась ей:

– Только на твоем слове все и держится, тетушка. Но та лишь покачала головой:

– Нет, девочка моя, все держится, пока с нами Лес.

 

Глава 21

Храм строили месяц. Парнишки из ласточек-сирот оказались на удивление проворными и смышлеными, но Рокот все равно не мог допустить, чтобы отряд застрял здесь до осени: все, до чего пресветлые храмовники допускали рыцарей, исполнялось безукоризненно. Валить деревья под горестные завывания лесников, опиливать сучья, счищать кору – это было позволено «запятнанным кровью защитникам святой веры». Но провозились все равно месяц.

Лес успел обрасти листвой, трава на полянах вымахала по колено и зашуршала живностью, а рыцари и вместе с ними Рокот попривыкли к размеренным будням мирных строителей. И вот наконец-то счастливым солнечным утром Слассен Син отвел Рокота к раскидистому дубу в стороне от лагеря и торжественно сообщил, что храм достроен. Тяготы пути в фургоне с мягкими подушками и изнурительная стройка сбили с него спесь и поржавелый налет власти, заострив края впалых глазниц. Пятнистые тени листьев не добавляли жизнелюбия его лысому черепу.

– Ласточки сработали безупречно, – негромко сообщил храмовник промозглым голосом и воровато оглянулся по сторонам. – Этой ночью ключ к сердцу Сарима встроен в шпиль храма – комар носа не подточит. Никто из рыцарей не видел, как ты и просил.

– Никто из рыцарей? – нахмурился Рокот нарочито грозно, чтобы Слассен прочувствовал всю остроту момента. – Оруженосцы? Наш ненаглядный маг? О нем вы опять «подзабыли»?

Сквозь пепельную серость лица храмовника полыхнула пунцовая ярость. Или стыд?

– Ты же знаешь, за Стелом Виртом установлено пристальное наблюдение, – важно заметил Слассен.

Верно, стараниями его безымянных ласточек Рокот знал о каждом шаге Стела: о чем они трепались долгими вечерами с Вьюрком, сыном старейшины, о встречах с самим старейшиной и с колдуньей, о подозрительной молчаливости его «подмастерья». Конечно, ей есть о чем помолчать. Узкие от ненависти глаза этой «невинной овечки» еще долго будут мерещиться Рокоту за каждым стволом. Впрочем, сам виноват, что оставил ее в живых, допустил в отряд и теперь рискует получить удар в спину.

Ларт. Он как раз мог бы сейчас прикрыть. Но из-за этой…

Проглотив подступающий к горлу гнев, Рокот навис над Слассеном и выразительно прошептал:

– Ты считаешь, слежки достаточно, чтобы оградить ключи от назойливого любопытства нашего ученого? – Приятно ощущать собственную власть над тем, кто еще недавно пытался дергать тебя за ниточки.

Храмовник сжал зубы и процедил:

– Я считаю, он ничего не понял тогда и теперь ни о чем не подозревает.

– Вот и не стоит давать повода, – сощурился Рокот. – Неужели ты не почувствовал у реки, как его затянуло в воронку?

– Я не маг, – проворчал храмовник и с вызовом выпучил голубиные глаза.

Нагло. И смело. Вначале толсто намекает, что знает секрет Рокота, а затем обливает презрением.

– Случай у реки легко доказывает обратное, – с милой улыбкой парировал Рокот. – Неуправляемый поток магии практически убил Стела Вирта, старшего учителя Школы. И если он свяжет это с тобой – даже Мерг не поможет тебе уйти от скандала.

Бледные ресницы Слассена задрожали, будто паучьи лапки.

– Это не в твоих интересах, – с присвистом прошептал он и глянул в сторону лагеря – как бы не услышал кто.

Рокот медленно кивнул, наслаждаясь его смятением. Выдержал паузу. Слассен растерянно мял края обносившейся в походе хламиды. То-то же. Иногда полезно испугаться за собственную шкуру, чтобы усилить бдительность.

– Потому я и не могу позволить тебе оплошать во второй раз, – ласково произнес Рокот и тут же твердо спросил: – Ты уверен, что служба в новом храме пройдет… гладко?

– Д-да… – выдохнул Слассен и продолжил под пристальным взглядом Рокота: – Мы поняли, что ключ действует тем сильнее, чем искреннее молитва. Потому я не вижу никакой опасности, если кучка неверующих лесников послушает наше пение.

Так вот почему пострадала именно Лилу! Выходит, по-настоящему за ужином молилась только она? Амала слишком мала, чтобы понимать. Сам Рокот перестал слышать голос Сарима с тех пор, как спутался со степным колдовством, но Мирта? Быть может, с возрастом заношенные слова молитв становятся… просто словами?

– Зачем Мергу ключи, которые не сработают с лесниками? – вскинул брови Рокот.

Слассен долго молчал, с неестественным спокойствием глядя поверх плеча Рокота, жевал бескровные губы.

Каким бы он был, если бы не стал главным храмовником Ерихема? Чаще бы улыбался? Не шарахался бы собственной тени? Говорил бы то, что думает на самом деле?

– Зачем вообще Мергу ключи? – наконец прошептал Слассен одними губами.

Неужели даже он не посвящен в детали великого замысла?

Рокот не ответил и не изменился в лице – сработал многолетний опыт. Каким бы был он сам, если бы не стал предводителем рыцарей святой веры?

– Как мог, я ключи опробовал, – Слассен облизал губы и бесцветно взглянул на Рокота. – На все воля Сарима.

Настоящее лицо, мелькнувшее лишь на миг, скрылось под восковой маской. Вновь.

Рокот кивнул, развернулся и поспешил к лагерю. Зенитное солнце пробивало листву, и слезились глаза. До вечерней молитвы оставалось не так много времени, чтобы свернуть лагерь, подготовить лошадей, раздать особые указания – на всякий случай. Истинное лицо Слассена убедило Рокота тщательно подготовить пути отступления.

Поглазеть на храм стянулась половина Приюта. Нечесаные мужики и бабы в цветастых юбках толклись вокруг поляны, гомонили, но высунуться из-под защиты деревьев боялись. Рокот остановился за широким стволом и глянул в просвет между ветвями.

Храм удался. Конечно, стена «без единого угла» у ласточек не получилась: сосновый сруб щерился шестью скошенными кверху углами, похожими на стиснутые челюсти с выбеленными зубами-бревнами. Разведенный мел притащил сын старейшины и сказал загубленные деревья замазать – сельчане так лучше примут. Этот паренек вообще подозрительно расстарался, даже отыскал помощников из местных нарезать черепицу из обрубков стволов. В пару десятков рук, вместе со Стелом и его воровкой, они строгали вытянутые дощечки со скругленными краями и сколачивали их на брусьях. Надо сказать, вышло даже лучше настоящей черепицы: в вечернем свете, на фоне лохматых елей, древесная чешуя ершилась по круглому куполу и казалась порождением леса. Плоть от плоти его.

Храм светился солнцем на острие шпиля, белыми стенами и свечами в окнах.

Да уж. Свет Сарима разгонит сумрак вековых крон. Получи, Ерих, свое пророчество на блюдечке. Наслаждайся.

Любопытно, есть ли Сариму дело до нового храма? А до ключика, встроенного в шпиль?

Посреди поляны стоял босоногий Стел и любовался, запрокинув голову. Неподвижный, вытянутый струной. Должно быть, молится. Благодарит за свою мирную победу. Думает, как ловко обскакал кровожадного Рокота.

Стел обернулся – глаза и вправду блестят от праведных слез, – взмахом руки подозвал сына старейшины, за которым потянулись местные детишки в венках из желтых одуванчиков. Это что-то новенькое. Рокот подался было вперед, но вовремя одернул себя – полно, этот вечер принадлежит Стелу. Детский праздник – как раз то, что учителю по зубам.

На порог вышел Слассен. Он успел вылизаться, почистить перышки, напялил новенькую шелковую хламиду – надо же, какой запасливый! – и теперь точно соответствовал своему томному образу. Резко вскинув руки, он медленно свел ладони над головой. Рукава скользнули до плеч и обвисли, единым крылом сливаясь с необъятным капюшоном. Взгляд с поволокой поверх голов, неспешный голос, поникающий в каждую дырку, – все в лучших традициях.

– Отныне двери Лесного храма открыты тем, кто открыт Сариму. Отбросьте печали и радости – впустите покой…

Неторопливо Рокот пошел по краю поляны. Пахло свежеспиленной древесиной и дымом.

К детишкам постепенно присоединились взрослые. Кто-то слушал проповедь, кто-то сидел на траве и пялился в небо. Многие еще мялись под защитой деревьев, но, когда Слассен скрылся внутри, и за ним сунулись смельчаки – лед тронулся. Вскоре молодые служители и ласточки уже с трудом проталкивались между лесниками, заполонившими поляну, выплескивая из ладоней покой на непокрытые головы.

Вот и славненько.

– Почему ты не молишься? – раздался скрипучий старческий голос.

Рокот замер. Перед ним дымил костерок, по ту сторону которого стояла колдунья.

Ее здесь не было! Ни старухи, ни костра не было, пока она не раскрыла свой несмазанный рот. Рокот хотел пройти мимо, но остался стоять. Дым мельтешил перед внезапно молодыми глазами колдуньи, и сморщенное лицо будто покрывалось бугристой желтой корой, ноги, скрытые бурым подолом, врастали в землю, закручивая спиралью глубинные воды, руки сливались с посохом, переходящим в столб света, по которому поднимались души срубленных деревьев и оседали пеплом на облаках.

Пару мгновений Рокот вновь ощущал себя частью потока, мир потянулся к нему, раскрылся. Как тогда.

– Ты видишь суть, – колдунья моргнула несколько раз, будто рассматривая его.

– Второй раз в жизни, – честно признался Рокот.

Она удивленно поджала губы и оторвала от земли посох. Наваждение схлынуло: гул в ушах стих, посвежел воздух. Вернулась привычная пустота, когда варево мыслей застит глаза и вглядываться в мир – некогда.

– Ты как орех! – старуха расхохоталась.

– Орех? – нахмурился Рокот.

– С то-о-олстой скорлупой! – протянула она и вдруг выставила вперед посох, норовя ткнуть Рокота в грудь – он даже невольно отшатнулся. – Ты нарушил равновесие. Много раз. И жизнь выкинула тебя, понимаешь? Она обходит тебя стороной, как река обтекает камень.

Рокот смотрел в ее молодые серые глаза. «Это все из-за такого же колдуна, как ты…» – думал он, но молчал.

– Зачем ты привел рыцарей славить бога, в которого не веришь? – колдунья шагнула через костер.

По эту сторону дыма она оказалась не такой уж старой, с приятным, хоть и морщинистым лицом. Рокот узнал Полынь, ведунью Приюта.

– Я верю в Сарима, – сухо ответил Рокот.

«Верю, просто оглох. Просто есть более насущные проблемы. Просто это мое личное дело».

Рокот наконец развернулся и пошел прочь. Нечего тут препираться.

– Ты предал бога и остался верен человеку! Опомнись. Куда ты идешь? – бросила ему в спину Полынь.

«Я предал бога и остался верен себе. Я знаю, куда я иду».

– К храму, – поморщившись, пробубнил Рокот в ответ на внезапное рвение лесной колдуньи в защиту Сарима. Презабавное, надо сказать, рвение. Но разобраться в тонкостях и причинах Рокот не успел.

От шпиля, столь поэтично горевшего прежде закатом, по черепице, нарезанной чуткими руками лесников, ползли искры. Не отсветы. Не блики. Настоящий, вовсе не поэтический огонь спускался по деревянному куполу.

Пропадите вы пропадом, пресветлый Син вместе с гением Мерга.

Пропадите вы пропадом!

Порыв ветра, еще порыв – и вот уже занялись лохматые ели, почернел замазанный мелом сруб.

– Пожар! – вопили на поляне.

Выли дико. По-звериному. Бестолково метались, давили друг дуга насмерть в дверях храма. Визгливо орали дети. Рокот не чувствовал токов тепла, но знал, что ключ все-таки достучался до неверных сердец лесников, собрал единым жгутом тепло – и не справился. Ошибка в расчетах, должно быть. Сущий пустяк.

Представив мощную спираль, питающую огонь, Рокот попытался ее ужать, удержать. Кажется, нащупал край, ухватился и…

Обухом по голове. Звон. Гул. Слепота.

Наивный человечишка. Не видишь – не суйся. Это не людей ломать, здесь другого порядка силы. Пальцем не заткнуть прорванную половодьем плотину – даже дудочка Вереска не помощница.

Будто взрывной волной Рокота отшвырнуло на ведунью. Ветки над их головами уже полыхали.

– Так вот какой свет вы принесли! – прорычала Полынь, спихивая с себя Рокота.

Он вскочил и заорал во все горло:

– Улис! Воду! Наполнить ведра и меха, передавать от реки по цепочке. Борт! Рубите горящие елки в сторону поляны. Натан! Земля, забрасывайте землей.

Рыцари с оруженосцами забегали, а сам Рокот попробовал опять сунуться магией, на этот раз осторожней, медленней…

– И не пытайся, проклятый! – грубо толкнула его ведунья и ткнула в лицо горящей головешкой – едва успел увернуться. – Хватит с нас! Проваливайте. Лес больше не благословляет вас, – сощурившись, она резанула его взглядом.

Не верит. И никогда не верила в красивый обман Стела. Плюнула смачно – слюна попала Рокоту на плечо – и грозно двинулась прямо в огонь.

Смелые у лесников бабы. Мощные.

Рокот перехватил за рукав Натана, рубящего столетнюю сосну, и коротко бросил:

– Уходим! Уводи всех.

– Но?! – вскинулся дольный.

– Они справятся получше нас.

И будто в подтверждение его слов на поляне затихли, с благоговением глядя на свою Полынь, чуть ли не попадали ниц. Городским бы храмовникам такое почтение. И пока ведунья в образе праматери обращалась к глубинным силам огня, главный храмовник Ерихема без стыда улепетывал к фургонам, а свита из ласточек и учеников неслась следом, лихо перепрыгивая через пеньки.

Интересно, Слассен осознает, что фургон по лесу быстро не поедет? И до реки, по которой подготовлено отступление, им так и бежать на своих двоих?

Рыцари уже покинули поляну, послышалось конское ржание, Рокот собрался было окликнуть Фруста, как увидел посреди поляны босоногого мага-недоучку. Он стоял и лупился на сына старейшины будто на невесту, которой изменил в первую брачную ночь. Бестолочь.

Бестолочь! Ты же клялся не навредить им, так беги теперь со всех ног! Беги! Ты вперед всех улепетывать должен!

Но Стел не двигался.

 

Глава 22

Закат рвался в храм сквозь яркие окна, горящие под куполом ярмарочными леденцами. Стел шагнул в квадрат зеленого света на земляном полу, и ноздри тут же защипало свежестью. Золотистые пылинки плыли в изумрудном луче, словно крупицы сахара в залитых крутым кипятком листьях мяты.

Следом за мятной полосой тянулась земляничная сладость, оседала бликами на волосах лесных девочек. В глубоком васильковом свете стоял Натан бок о бок со старейшиной, и, казалось, их бороды поросли синими сосульками. Тепло, собранное и очищенное особыми стеклами, наполняло храм. Служители называли его «покоем Сарима», но любой маг подтвердил бы, что это и есть та самая основа магии, а цветные стекла широко используются в практике.

В стороне, у границы цветного света, стояла Рани. Она бесстрастно изучала деревянный купол, запрокинув голову. Ее фигура терялась в сумраке, только сверкали белки глаз. Она скользнула взглядом по Стелу и так стремительно уставилась вновь в купол, что Стел засомневался: не померещилось ли.

Он осторожно подошел и шепнул:

– Идем на свет.

Она не шевельнулась, лишь коротко качнула головой.

Весь месяц, пока строили храм, Рани избегала Стела. Исправно носила воду, ходила за лошадьми, помогала на стройке – выполняла беспрекословно даже больше, чем требовалось по роли, но говорила со Стелом лишь изредка и только по бытовым мелочам. Вечерами неизменно приходила к костру и слушала их долгие разговоры с Вьюрком. Когда менестрель метко шутил или пел, на ее лице мелькала улыбка – и только, других эмоций от нее Стел не видел и не чувствовал, как ни старался. Она истончилась, похудела и будто бы стала прозрачной.

– Не молчи, – попросил Стел. – Скажи хоть что-нибудь.

– Красиво, – она кивнула на окна, но так и не посмотрела ему в глаза.

– Ты из-за Рокота стала меня избегать? Или из-за чего? Помоги мне, – взмолился он. – Я не понимаю тебя.

– Служба началась, – кивнула она вместо ответа.

На середину зала вышел Слассен, и Стел вынужден был замолчать и посмотреть на него. Служитель медленно поворачивался вокруг своей оси, из-под опущенных ресниц оглядывая прихожан, затем остановился и вскинул ладони над головой. Рукава соскользнули, обнажив тонкие запястья, цветные блики заструились по необъятной хламиде. Обычно одеяния служителей шьются из неокрашенной шерсти тончайшей выделки – однажды у матушки был большой заказ, и она весь дом завалила рулонами такой шерсти, – но сейчас это была другая ткань. По благородному блеску Стел определил саримский шелк. Все-таки тогда, у степной реки, ему не показалось.

С чего бы Ериху так тратиться?

На солнечных склонах далекой Южной гряды прядут свои коконы шелкопряды. Долгие дни бредут караваны сквозь пески, поглотившие некогда великую Саримскую цивилизацию, от приморского ее осколка, сохранившего за собой имя Сарима, до зажатых между горными отрогами городов Ерихема. И только тогда драгоценные отрезы шелка, меры специй и чая попадают к самым богатым горожанам… и магам, для которых шелк, не пропускающий тепла, дороже серебра.

Так чего же боится Ерих, раз нарядил служителей в шелка?

Слассен запел. Утробными звуками задрожал воздух. Тонкие голоса мальчиков-сирот подхватили молитву, птичьим щебетом заполнили купол храма и беспощадно разметали сомнения Стела. Он глубоко вдохнул жженый запах воска и закрыл глаза. Низкие вибрации перемежались высокими переливами, захватывали дух и уносили ввысь, туда, где нет ничего – лишь бесконечный простор и счастье. Полет и солнце. То самое солнце, которое клянется защищать каждый рыцарь Сарима. То самое солнце, которое одно на всех. И у каждого – свое.

Сарим отвечал. Тихий голос зашептывал раны, струился нежным напевом маминой колыбельной, баюкал измученное сердце. Пожалуй, никогда еще Стел не переживал единение с Саримом столь ярко. Солнечный свет все лился и лился с необъятного синего неба, расправляя заломы и темные складки души. И Стел дышал, дышал этим светом. И радовался, что не сломался, выдержал, дошел. Не пролив ни единой капли крови, донес этот свет.

Небо полыхнуло алым. Ожил недавний шафрановый кошмар: черные силуэты метались в кольце огня. Страх сочился из тел, пропитывая воздух. Боль сжимала внутренности плотным комком. Вековая память леса вопила на все голоса:

– Пожар!

Стел вырвался из видения и открыл глаза.

Деревянный купол горел, поперечная балка кренилась, норовя придавить прихожан. Толпа ринулась к выходу, люди валились под ноги, царапались, орали. Стел метнулся в поисках Рани, но его сдавило со всех сторон, поволокло к выходу и выплюнуло наружу.

Из острого шпиля храма огненными росчерками летели искры и поджигали макушки могучих сосен. Пламя яростно пожирало сухие иглы, ветки, спускалось по стволам, перекидывалось на другие деревья. Люди мельтешили, выкрикивали проклятия, пытались закидать огонь землей.

А Стел оцепенело смотрел и не мог пошевелиться. Голова пульсировала болью, и каждый выкрик эхом громыхал в пустоте, заполненной лишь отголосками молитвенного пения. Словно что-то выпило его досуха, и он наконец-то ощутил благословенный покой. На задворках сознания бился разум, орал об опасности, и Стел послушно потянулся к огню внутренним взором. Громада тягучего плавкого тепла раскручивалась спиралью вокруг храма. Человек – лишь жалкая крупица жизни перед лицом стихии: проглотит и не заметит.

– Не лезь! – удар по затылку отозвался гулкой болью.

Стел резко открыл глаза и увидел ведунью Приюта. Такой же глубокий, как у Вьюрка, взгляд цвета влажной золы блестел гневом. Она еще раз замахнулась посохом, увешанным перьями и мешочками, и на Стела до того остро дохнуло полынью, что рот наполнился горькой слюной, зато в голове прояснилось, слетела ватная глухота и от ужаса перед огнем заколотилось сердце.

Ведунья оттолкнула Стела с дороги и шагнула прямиком к горящему храму. Пыльная юбка подметала кудрявую мураву, а следом тянулась долгим шлейфом тишина. Сельчане замолкали, останавливались, некоторые падали на землю.

И даже огонь… даже огонь стихал от ее шагов.

Стел вновь потянулся к видению огненной спирали, но тут раздалось презрительное шипение:

– Предатель.

Будто змея прошуршала сухим песком.

Вьюрок. Он стоял рядом с затухающим кустом боярышника и смотрел. Его лицо заострилось, морщины очертили поджатые губы, и без того громадные глаза ввалились сизыми тенями. От этого взгляда хотелось провалиться. Или даже сгореть.

Пока строили храм, Стел обрел друга. Того самого друга, о котором мечтал с детства, зачитывая до дыр заметки Лираита, умершего безнадежно давно. И вот будто бы вымышленный друг ожил во плоти. Вечерами, у костра, Вьюрок напевал лесные баллады, пересказывал забытые горожанами легенды и слушал, с детским любопытством ловил каждое слово Стела.

Пока храм горел, Стел этого друга потерял.

– Свет! – дико хохотнул Вьюрок, по-птичьи вскинув над головой худые руки, и кивнул на пожар: – Свет.

– Я не знаю, что произошло, – промямлил Стел.

– Ты нарушил клятву. Вот что произошло! – Вьюрок сощурился.

В его тонких пальцах, столько раз перебиравших у костра струны лютни, блеснул нож.

– Я не знаю, отчего загорелся храм, – упрямо повторил Стел.

Не хотелось оправдываться. Не хотелось бежать. Пусть это глупо, но он же никого не предавал!

Замахнуться Вьюрок не успел – Рокот обухом меча ударил его по спине, отшвырнул в сторону и с рычанием схватил Стела за шиворот:

– Идем, бестолочь!

– Нет! – попытался вырваться Стел, но Рокот держал крепко. – Мы должны потушить пожар. Объяснить, что мы не виноваты, что…

– Шевелись! – Рокот волоком протащил его по поляне и толкнул к лошадям, спрятанным в зарослях.

Стел с трудом устоял на ногах и тут же набросился на Рокота.

– Да что ты себе позволяешь!

– Уходим, это приказ, – отрезал Рокот, запрыгивая в седло и забирая поводья из рук своего курносого оруженосца.

Стел огляделся. Один за другим рыцари уходили звериной тропой к реке. Лагерь собран, отступление подготовлено.

– Так все же мы виноваты в пожаре?! – выкрикнул Стел, но широкая спина Рокота уже скрылась за деревьями, «в сумраке вековых крон».

– Идем… – холодные пальцы Рани коснулись кисти.

– Я не могу их бросить, – Стел кивнул в сторону поляны.

– Они справятся без тебя, – Рани запрыгнула в седло и поехала вслед за Рокотом.

Она не дожидалась его. Не хотела говорить. Уходила от взгляда.

Словно ее больше не было рядом.

Пожар стихал. Неведомой силой, чудом ведунья поборола мощь стихии. Стел многое бы отдал, чтобы понять, как она это сделала. Чтобы спокойно поговорить с Вьюрком, еще раз посидеть у костра, объяснить.

Но отдать за это Рани он не мог.

Воздух стал вязким, скользким, будто гнилым. Стел поспешил за отрядом.

Вдоль реки, стрелой уходящей на север, скакали рыцари, а за ними громыхали по мелководью фургоны. Солнце расплескалось по морщинистой воде искрами, брызгами от лошадиных копыт. Трещали заросли осоки, лягушки торжественно приветствовали захватчиков.

Мерин Мирный грыз удила и приглушенно ржал, но Стел упрямо гнал вперед, обгоняя рыцарей по глубине.

– Ты с самого начала все знал? – выкрикнул он в спину Рокоту, но тот даже не обернулся.

С юга ползли грозовые тучи. Подгорелыми громадами в линялых разводах они клубились над зубастыми соснами. Несли запах степей, весенних ливней и молний. Запах тепла. Западный край неба, расчерченный веером солнечных лучей, горел жидким золотом. И оттого мир вокруг становился чернее и ослепительнее. Слишком яркий, слишком страшный, слишком красивый мир. Слишком теплый мир, чтобы люди были достойны в нем жить.

– Почему ты приказал привести коней? – Стел наконец-то догнал Рокота.

– У тебя было всего лишь одно достоинство – невозмутимое спокойствие. Прискорбно узнать, что ты растерял и его, – ответил Рокот, не поворачивая головы.

За спиной раскатился первый удар грома. Капли дождя взорвали поверхность реки крошечными фонтанами. Ветер толкал в спину, будто желая быстрее выгнать непрошеных гостей. Или загнать их поглубже в чащу, чтобы уже никогда не выбрались.

– Вот теперь пожар точно потухнет, – заметил Рокот, подгоняя своего белоснежного жеребца. – Как думаешь, это лесная ведьма призвала ливень?

– Ведунья, а не ведьма, – Стел не отставал ни на шаг.

Когда они прилично оторвались от отряда, Рокот процедил сквозь зубы:

– Никогда не устраивай мне допросов, щенок. Особенно на глазах у подчиненных.

– Если этот пожар – твоих рук дело, я больше никогда не задам тебе ни одного вопроса!

Вместо ответа Рокот лишь болезненно поморщился.

– Почему служителей вырядили в шелка? Эти храмы как-то связаны с магией? – Стел поклялся себе, что не смирится, пока не узнает правды.

– Я уже говорил, что есть вещи, в которые тебе лучше не лезть, – бесстрастно заметил Рокот, глядя вдаль.

– Тот «бездонный колодец»? – тут же ухватился Стел. – Да? Это связано?

– Хороший вопрос всегда заключает в себе ответ, не так ли, ученый? – белозубо усмехнулся Рокот.

– На что ты намекаешь? Зачем? Зачем мы строим эти храмы?!

Рокот только пожал плечами и холодно обронил:

– Я ни на что не намекаю. Я исполняю приказ.

– Твой приказ неверный, – беззвучно прошептал Стел.

– Но это приказ.

Лишь на миг Рокот открыто глянул Стелу в глаза, но этого мига хватило, чтобы навсегда отбить охоту лезть к нему в душу. Этот человек убил любимого оруженосца во славу Кодекса. Этот человек не остановится ни перед чем.

Он… все еще человек?

К рассвету следующего дня рыцари добрались до Нижней Туры. Рокот нещадно гнал вперед, но все же их уже ждали. Огромная поляна полнилась людьми с яростными взглядами и нечесаными копнами рыжих волос. Из-под нахохленных безрукавок торчали ножи, скрипела натянутая тетива.

Ночной ливень замесил под ногами слякоть и развесил сгустки облаков по ветвям. Запах сырой земли будоражил сердце, шелестели дождинки по прелым иглам лесной подстилки.

С утробным рыком охотники ринулись на рыцарей. Без предупреждения, без боевого клича, без знамени над головой.

– Во имя Сарима – вперед! – рявкнул Рокот и первым бросился в бой.

Всадники врезались в толпу охотников. Зазвенела сталь. Из густых крон посыпались стрелы.

Окликнув Рани, Стел ухватил повод ее лошади, и они отъехали в сторону, спешились. Он прижал девушку спиной к широкому стволу и обнажил меч. Она молчала и тяжело дышала в ухо. Глухие удары, крики и стоны подступали со всех сторон. Дождливый мир наполнился стальным запахом крови.

Нелепо. Бессмысленно.

– Трусишь, любитель легенд? – Вьюрок вынырнул прямо перед носом.

Стел с ужасом узнал острые скулы, перепачканные грязно-бурыми разводами, кривую усмешку, раздутые тонкие ноздри. Темные щели глаз полыхали ненавистью. Кудри, стянутые на затылке, блестели каплями дождя. Не к месту красиво.

Как он здесь оказался? Какой чудовищной магией, неведомыми тропами леса?!

– Я не предавал вас! Я не знал! – выкрикнул Стел.

– П-ф-ф! – фыркнул Вьюрок, отпрыгнул с пути какого-то оруженосца – тот бежал с обнаженным мечом наперевес, с застывшей гримасой восторга и страха – и резко ухватил Стела левой рукой за горло, приблизив лицо так, что дыхание опалило щеку. – Ты чуть не сжег мою деревню и подставил меня – я и сам из-за тебя стал предателем!

Сердце ударило, а потом будто замерло. Ледяное спокойствие разлилось под кожей, сковало грудь.

– Ты нарушил клятву. Нижняя Тура мстит именем Приюта, – в правой руке Вьюрок сжимал нож.

Вот и все. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

На мгновение Стелу даже захотелось ощутить холодное лезвие на своем горле, чтобы огнем защипало тонкий разрез, а потом резко глубже – и все. Хлынет кровь. Испачкает мех на безрукавке Вьюрка. И больше не будет никаких клятв, предательств, ожиданий. На все воля Сарима.

За спиной тихонько всхлипнула Рани и вцепилась в рубаху, зажав пальцами кожу. От этой едва ощутимой боли разум прояснился. Нет. Умереть – слишком просто. Слишком несправедливо.

– Жизнь и смерть разберутся без нас, – прохрипел Стел и не узнал собственный голос.

Вьюрок до белых костяшек сжимал рукоятку ножа и, кажется, не дышал. Кривились губы, подрагивали ресницы. Тяжелый взгляд цвета перегорелого пепла вжимал Стела в землю, будто выдавливал душу.

Хотел ли Вьюрок убивать?

За рекой разревелся ребенок. Протяжно, звонко. Крик отразился от воды, пронзил беспорядочный шум боя.

– Я по-прежнему верю всему, что говорил тебе, Вьюрок, – Стел выделил его имя. – Я не хочу крови. Бой не остановить – здесь на все воля Сарима. Но там, за рекой, плачут женщины и дети. Я помогу тебе увести их прочь, я прикрою вас, я отговорю Рокота их искать. Нижнюю Туру не спасти. Но спасти жизни мы еще можем.

– Я не верю тебе! – Вьюрок сильнее сжал рукоятку ножа, но так и не ударил.

Стел смотрел не мигая и ждал исхода его внутренней борьбы.

Ждать было страшно.

– Я должна ему одну жизнь! – выкрикнула Рани и выбралась вперед. – Убей меня, а его не трогай – он и вправду хочет спасти ваших проклятых детей.

Вьюрок со стоном и зубовным скрежетом опустил нож.

– Убить тебя вместо него? Хуже не выдумать! Видит Лес, я и вовсе не хочу никого убивать. Я не хотел этой резни. Но у наших народов нет общего будущего.

– Все зависит от нас, – качнул головой Стел. – Идем.

Они спасли несколько сотен жизней. Стел укрыл зеркальным заклятием путь, а Вьюрок отвел женщин и детей в тайное место, о котором Стел не знал и не хотел знать. Рокот… пожалуй, Рокот все это видел, но спрашивать не стал. И все же от Нижней Туры осталась только вонь горелой крови да ряды безымянных могил, наспех присыпанных землей и политых факельным маслом. У десятка холмов в изголовьях темнели мечи. Там нашли свой священный покой защитники Сарима.

 

Глава 23

«С-с-с-ш-ш-ш», – свистящий шепот просочился меж ставен, лизнул бугорок за ушами, вплелся в тканое кружево сна. Растревожили сердце неясные шаги за окном, шелест низких облаков, похрустывание лесной подстилки.

Белянка резко села и открыла глаза – к горлу подступила дурнота, в голову ударила боль от внезапного пробуждения. Тишина висела непролазная. Только редкими щелчками стыли угли в очаге.

Приснилось? Послышалось? Или вправду шептал кто?

Ворох мурашек осыпал руки и спину. Дурное это дело – проснуться в предрассветный час, время неприкаянных душ, обреченных прозябать в вечном ожидании рассвета, в плену несбыточной надежды. Самый страшный, самый холодный час – перед рассветом.

Гулко ухнул филин.

«Ничто не случайно», – мелькнула короткая мысль. И не ушла: вцепилась накрепко и подтолкнула взглянуть внезапному страху в глаза. Схватив шерстяную шаль, Белянка шмыгнула в сапожки и бесшумно пересекла хижину. На мгновение замерла перед дверью, обернулась – за занавесками мирно спали ведуньи – и выскользнула наружу.

Таяла ночь. Сосновые лапы гроздьями игл пронзали меловой туман, покачиваясь в такт беззвучному дыханию призраков. Вокруг темных стволов струилась дымка, овивая низкие ветви, просачивалась под корни. В десятке шагов от порога тропинка исчезала, и только память дорисовывала контуры склона, Большой поляны, реки.

Хрустнула ветка. Пронзительно, неправильно.

Вздрогнув, Белянка обернулась на звук – ничего, леденящая тишина. Лишь колышутся ветви позади хижины, да едва различимая тень ускользает прочь.

Горло сжалось до боли: ни вдохнуть, ни выдохнуть. Пальцы похолодели, ступни будто вросли в порог. Не к добру окунаться в призрачный туман. Не к добру. Но сердце билось упрямо, настойчиво, гулко отдаваясь в висках.

И Белянка решилась. Шагнула на землю, вдохнула сырой воздух, закусила губу – и побежала за неведомой тенью. Лес укрывал смелую дочь: послушно уворачивались кусты, прятались корни, расступались ветви, молчала подстилка под невесомыми шагами. Туман ластился к голым ногам, пробирался под шаль, лизал усеянную мурашками кожу. С каждым шагом тень впереди густела, приобретала очертания человека, пока не замерла в странной позе с поднятыми к небу руками.

Белянка остановилась, едва не споткнувшись. Ноги отяжелели, словно набились мокрым песком. Даже не песком – глиной. Липкой речной глиной. Сердце застучало еще громче, на пределе сил, надрывно, отчаянно. И, повинуясь внутреннему предчувствию, необъяснимой вере, Белянка шагнула вперед, навстречу призраку.

На затылке зашевелились волосы, язык прилип к пересохшему небу, а в глазах потемнело, будто они отказывались видеть собственную смерть.

Тень приблизилась. Туман всколыхнулся и выпустил человека.

Человека.

Живого. Белянка чувствовала его дыхание, пульсацию крови, запах пота.

Она хотела заговорить, но дыхания не хватило – страх сковал грудь.

– Я пришел с миром, – он невыносимо медленно отстегнул от пояса ножны и осторожно отбросил в сторону.

Глухо стукнуло о корень и стихло – лишь прерывистое дыхание в тишине. Незнакомец замер, позволяя себя разглядеть. Чуть прищуренные глаза смотрят пристально, испытующе, будто видят насквозь. Широкие брови нахмурены то ли от напряжения, то ли от усталости. Губы сливаются с кожей, обветренной, загорелой. Темные волосы острижены странно коротко, как у маленького мальчика.

Слишком темные. Слишком коротко острижены.

Чужак.

– Я из Городов Ерихема, – подтвердил он, странно коверкая знакомые слова. – Мое имя Стел. А твое?

Он протянул руку открытой ладонью вверх, но Белянка резко отшатнулась и хрипло выдавила:

– Зачем пришел?

– Предупредить вас, – он еще сильнее прищурился, насторожился.

Невесомый холодок коснулся перепуганных мыслей Белянки.

– Не лезь ко мне… – изумленно выдохнула она. – Не лезь ко мне в голову…

В ответ он странно улыбнулся, радостно, с любопытством, у внешних уголков глаз собрались морщинки.

– Ты ведунья?

Белянка кивнула, но тут же взяла себя в руки, нахмурилась и сурово спросила:

– О чем ты хочешь нас предупредить?

Взгляд чужака стал жестче, холоднее – только тут Белянка поняла, что до этого карие глаза будто лучились солнцем.

– Скоро здесь будут рыцари Сарима. Большой отряд. И лучше вам принять их как долгожданных гостей, а не как врагов, – медленно, с расстановкой проговорил он.

– Мы не ждем гостей, – покачала головой Белянка, четко выговаривая слова. – Но и на безвинных руку не поднимем. Таков закон жизни.

– Я боюсь за вас, а не за рыцарей, – его голос звучал подчеркнуто спокойно.

– Что вы от нас хотите? – Белянке не понравился его снисходительный тон.

– Мы расскажем вам об истинной вере, поделимся мудростью и знаниями городов, построим для вас храм с высоким красивым шпилем. Если вы примете храм и веру, мы уйдем, оставив лишь пару служителей Сарима.

– У нас свои знания, магия и вера! – Белянка сжала зубы и кулаки.

В ответ он широко улыбнулся, в глаза вернулись теплые отблески солнца.

– Как тебя зовут?

– Белянка, – она невольно вспыхнула и отвела взгляд.

– Светлое имя, – он кивнул, словно примеряя новое слово. – Беги, юная дочь Леса. И скажи, что я войду в вашу деревню, когда солнце доберется до зенита. Я буду говорить.

– Луки. Наша деревня называется Луки. Я передам, но не знаю, будут ли слушать тебя.

– Им лучше послушать. Просто поверь мне. Так будет лучше для всех, Белянка, – вкрадчиво и невыносимо грустно прошептал он.

Ее имя от него прозвучало так странно, непривычно.

– Я пока не могу поверить тебе, – покачала она головой и, подумав, добавила: – Стел.

– Может, оно и к лучшему, – бросил он, шагнул к дереву за мечом и быстро скрылся в тумане.

Она поежилась от холода. Обрывки мыслей путались, как волосы на ветру.

Чужак. Рыцари. Храм. Истинная вера. И эта неизбывная печаль в его взгляде.

Как бы хотелось, чтобы странная встреча оказалась лишь пустым предрассветным сном. Пусть бы лучше неприкаянный призрак встретился ей в тумане. Но явь бывает порой куда опаснее снов.

За спиной поднималось солнце, окутанное дымкой. Торопливо истончался туман, просачиваясь в землю, поднимаясь в небо. Восточный склон холма пушился белесо-голубоватыми зарослями полыни. Бархатистые листочки уворачивались от ветра, ластились к голым щиколоткам и пронзительно горько пахли. На вершине, над хижиной, струился замысловатой спиралью дымок – ведуньи уже проснулись.

Белянка добежала до порога и замерла, чтобы отдышаться, собраться с мыслями. Разговоры деревьев, мутные слухи – одно, но предупреждение от чужака из плоти и крови – совершенно другое. Уже ничего не будет как прежде. Что-то изменилось, закрутилась стремнина событий. Больше нельзя отсиживаться в стороне – придется лицом к лицу столкнуться с миром, а для начала – с общим сбором в полдень. Там будет вся деревня. И Ласка.

Но сейчас это неважно.

Нужно передать послание, а дальше – будь что будет. Не стоит сейчас об этом думать.

Просто передать послание.

Решительно толкнув дверь, она перешагнула порог.

– Где ты была? – хмуро взглянула на нее тетушка Мухомор.

Белянка выпалила на одном дыхании:

– У границы деревни. Я говорила с чужаком. Он будет в деревне в полдень.

– Как ты его встретила? – подозрительно прищурилась Горлица. – Почему вышла в запретное время? Он заворожил тебя?

Белянка пожала плечами:

– Дурной сон, предчувствие, я услышала за окном шаги, и…

– Оставь, Горлица просто спросила, – прервала ее тетушка Мухомор, поднялась из-за стола и вразвалку подошла к сундуку. – И зачем он придет в полдень? – она исподлобья взглянула на Белянку.

– Будет говорить об истинной вере и готовить нас к приходу отряда рыцарей.

– Лес – наша вера, наша правда и наша жизнь! – вскинулась Горлица.

Тихая, спокойная обычно Горлица!

Тетушка Мухомор подняла мягкую ладонь, призывая ее к молчанию.

– Лес – это мы, – негромко, но уверенно сказала она. – И мы должны сохранить Лес и жизнь. Если они будут говорить, а не убивать – это хорошо. Мы будем слушать и думать.

Горлица мотнула длинной косой.

– Но мы не можем предать Лес!

– Не можем. И не предадим. Но не каждый путь напролом – верный, – она захлопнула сундук, прекращая спор, и положила на стол сложные плетения из травы и крупных кристаллов песка. – Вот четыре амулета. Я еще не сталкивалась с городской магией – плела по наитию. Но это лучше, чем ничего. Наденьте, прежде чем идти на сбор.

Сбор.

Белянка тут же почувствовала слабость и легкую тошноту: то ли отступившая болезнь напоминала о себе, то ли душил страх оказаться на Большой поляне, перед всей деревней, посмотреть в глаза Ласке и Ловкому. Не увидеть там Стрелка.

Она с трудом проглотила комок в горле и, откашлявшись, спросила:

– Можно я прогуляюсь до Ивы?

Тетушка Мухомор одарила ее долгим взглядом цвета темной лежалой вишни, полным глубокой силы и понимания, а потом кивнула:

– Иди. Только возьми лодку. И возвращайся на поляну в срок, – и плотно сжала в отчаянной решимости губы.

Горлица лишь презрительно хмыкнула.

– Вернусь, – заверила Белянка и бросилась к двери.

Лодка скользила над густыми косицами водорослей. Остатки тумана курились по воде. Прелый запах реки мешался со скрипом уключин, баюкал. Белянка гребла против течения, к повороту, чтобы из деревни ее не могли увидеть любопытные глаза.

Слабость не проходила, холодным потом струилась по спине, но упрямство и желание спрятаться были сильнее. Нужно просто не спешить, не думать об оставшемся пути и не бросать весла.

Наконец днище прошелестело по песку, и мягким толчком лодка остановилась. Белянка выбралась на берег, замочив до коленей подол, накинула привязь на колышек и медленно подошла к Иве. Раскидистое дерево шатром нависало над водой. Мелкие листочки полоскались на ветру, изредка роняя слезы. Толстые корни причудливо переплетались, будто только для того, чтобы случайному путнику удобно было присесть. Белянка свернулась клубочком на этой лежанке и прошептала одними губами:

– Поговори со мной.

Ива молчала. Прозрачная вода торопилась на запад. Мутное за облаками солнце медленно карабкалось по небосклону. Тишина давила.

– Не хочешь, – понимающе кивнула Белянка и погладила влажную кору. – И правильно. Не о чем со мной говорить. Бегу, прячусь. Не могу разобраться в собственной жизни. Боюсь и своих и чужих.

Белянка заставила себя умолкнуть. Действительно, ни к чему. Нужно взять себя в руки? Нужно. А зачем? Какая разница? Что страшного уйти по реке на запад? Ничего. Все равно рано или поздно все уйдут.

Стыдно смотреть в глаза одурманенному Стрелку не в силах помочь? Страшно натолкнуться на боль пополам с сочувствием во взгляде Ловкого? Руки сжимаются в кулаки при виде холеной Ласки? Сердце стынет от незнакомой речи человека из тумана? Пусть тетушка Мухомор и Горлица разбираются с ним.

– Отдохни… – едва слышным прикосновением прошелестели мысли Ивы. – И тогда ты поймешь, что если спрашиваешь себя, почему должна что-то делать, то ты уже можешь сделать это, не перекладывай на других. Если тебя беспокоит чье-то мнение – исправь и изменись. Ты можешь все, что сочтешь нужным. Не прячься за страхами и отговорками.

Белянка закрыла глаза. Не хотелось спорить. Даже плакать не хотелось. Она подтянула колени к груди и положила под щеку ладонь. Широкие круги мыслей стягивались в одну-единственную точку. И этой точкой была Белянка.

Вода журчала глухо, будто сквозь влажную ткань. Белесое небо, хмурый лес поблекли, исчезли, отступили. Вокруг дрожала размытая дымка…

Пылало солнце и растворялось в реке. Деревья пили воду и говорили человеческими голосами. Люди превращались в резкие порывы ветра. А вокруг бушевал цветастый бешеный вихрь. Одинокие яркие осколки закручивались в спирали, рассыпались и сцеплялись в единое целое. Огромная спираль мироздания уходила далеко ввысь, глубоко вниз, расширялась, разрывая горизонты.

Вдруг кружение прервалось.

Бескрайняя пустошь растянулась от неба до неба. Сухие ветры плыли по волнам выжженных золотистых трав. Прямо перед Белянкой на земле сидел уродливый карлик. Даже не человек – звереныш. Морда менялась на глазах, показывая все более и более отвратительные маски. Острые зубы, оскал, готовое к прыжку тело. Тварь источала опасность, липкую и леденящую.

Белянка попыталась вдохнуть, дернуться, убежать, облизать пересохшие губы – тщетно. Сердце забилось в отчаянной попытке спастись.

И отчего-то замерло.

Грудную клетку заполнил разрастающийся сгусток тепла. Белянка робко протянула руку и прикоснулась к скользкой морде. Черты дрогнули, расплавились, поплыли. И чудовище превратилось в Стела, утреннего знакомого. Он смотрел на нее огромными грустными глазами, на дне которых светилось солнце. Степные ветры замерли, потемнели и стали могучими деревьями. И чужак оказался всего лишь – навсего человеком. Таким же живым, теплым и настоящим, как и она сама.

 

Глава 24

Девчонка смотрела в спину. Стел спешил скрыться в тумане и больше не чувствовать ее взгляда. Что на самом деле может он обещать? Если ее сородичи смирятся и позволят построить храм, если Рокот и Слассен учтут свои ошибки, а Стел будет следить за каждым их шагом, то все еще обойдется?

Свалка наивных «если», а не план. Но другого пути нет. Повторения резни в Нижней Туре Стел не допустит даже ценой собственной жизни. Девчонка будет жить во что бы то ни стало.

Под сапогами мерно шелестела листва, пахло сыростью. Раствориться бы в меловой воде, разлитой в оврагах, прорасти молодым побегом и забыть обо всем. Чтобы никто не верил его обману, не умирал по его вине. Не умирал. Вонь горящего на свежих могилах факельного масла впиталась в кожу и останется там навсегда.

Сказка о Лесе и светлых храмах не сбылась.

«Сарим, прости.

За то, что я сказал, и за то, о чем промолчал.

За то, что я сделал, и за то, что мог бы сделать, но не стал».

Ветер взвился к небу и обрушился на деревья, зазвенел березовыми сережками, будто рассыпал пригоршню сухих горошин. Сквозь туман пробивалось солнце, золотило клейкие по весне листочки, и они трепетали, норовя сорваться с веток и улететь. Стел тоже хотел бы все бросить и улететь – и тоже не мог. Прохладный воздух будоражил кровь, пах горькой травой, свежестью и… гарью. И что-то неслышное бормотали кроны, скрипели ветви, кряхтели подземные корни. Неслышное, ритмичное, нарастающее.

Рыжая белка спрыгнула Стелу на шею – он дернулся, замахал руками, но зверек удержался, перебежал по предплечью на локоть и уставился черными угольками глаз. Шелковистая после линьки шерстка горела на солнце, кисточки на ушах подергивались в такт коротким движениям точеного носика.

– Везет мне сегодня на белок, – пробормотал Стел и нашарил в сумке сушеных яблочных долек.

Рыжая обнюхала угощение, даже протянула лапки, так похожие на крохотные человеческие руки, но потом резко заверещала и запрыгнула на березу. Продолжая визжать все в том же воинственном ритме, в котором дрожала этим утром каждая былинка, белка прыгала с ветки на ветку рыжим огоньком. Следом за ней щетинились листья, ревели ручьи, вскрикивали птицы. Стелу и самому захотелось оскалиться, броситься в атаку, вязкая слюна наполнила рот.

«Гнев Леса», – звенело в воздухе.

Не Сарим отвечает здесь на мольбы – Лес подпустил к своей сокровенной песне чужака. И песня эта пылала огнем и пахла гарью. Очертя голову Стел бросился к лагерю, он бежал, пригибаясь под ветками, перепрыгивая корни…

… пока его не остановила стена огня.

Громадные ветви падали с вековых дубов, взвивались охапки искр. Летели куски горящей коры, в лицо бил раскаленный воздух, горло жгло, давило удушливым кашлем.

В шаге от пламени застыла девушка.

Черные волосы отливали золотом пожара. Платье, подхваченное под грудью широким поясом, подернулось сизым пеплом. Бледные руки, как для молитвы вскинутые над головой, будто свело судорогой, плечи… окаменели.

Не дышит?

Стел обошел ее, спиной принимая жар, и заглянул в лицо. Сомкнуты алые губы, в напряжении застыли тонкие крылья носа, ресницы чертят по коже длинные тени. Она колдовала. Едва слышно дрожала душа, прошитая потоками огня. Кто у кого в плену? Кто ведет, а кто подчиняется? Она разжигает пожар или тушит?

С утробным скрежетом, будто разошлись глубинные сваи земли, накренился столетний дуб, выворотив корни высотой в человеческий рост. Громадная ветвь нависла над их головами. Стел пригнулся, прыжком сшиб ведунью и откатился с ней прочь – за миг до того, как дуб окончательно рухнул. Девушка раскинулась безвольной куклой, страшно выставив локти. Рывком Стел подхватил ее на руки и побежал, все дальше унося от огня.

Задыхаясь, он неудачно перепрыгнул сырой валежник – пропорол корягой колено. Стиснув зубы, уложил незнакомку на землю, лег рядом и вместе с ней укрылся плащом. Рана саднила, штанина напиталась кровью, огонь подступал, а девчонка казалась мертвой: обмякло тело, расправились мышцы лица и только изредка пульсировала жилка на бледной шее. Стел откинул тонкую прядь с ее лба, медленно провел по горячей щеке и поднес палец к носу – не дышит.

Потеряла дорогу к телу. Растворилась в пожаре.

С содроганием Стел вспомнил, как и сам лежал сломанной куклой у реки.

– Не умирай… – прошептал он, с силой потер ее бледные виски, скользнул пальцами к макушке. Волосы черным шелком щекотно окутали кисти. И стало не важно, разжигала он пожар или гасила – она умирала. И это было нестерпимо неправильно.

Стел не мог позволить ей умереть у себя на руках.

Он потянулся магическим чутьем – и замер, ошпаренный. Тепло на границе пожара слепило. Громыхало тысячей огненных бурь, кружилось вихрями, падало стенами – бушевало. В безумстве стихии человеческая душа – крупица. Искра, отлетевшая от родного костра, чтобы слиться с безликой силой и сгинуть.

Открыв глаза, Стел несколько раз моргнул, прогоняя желтые слепые круги. Под плащом стало жарче, острее запахло гарью. Скоро огонь доберется сюда, и сырой валежник не спасет. Можно бежать дальше, но от девчонки тогда останется лишь бездушный труп. И то, если они обгонят пожар. Оставить ее здесь и спастись самому?.. Нет.

Матушка. Агила. Рани. Простите.

Отбросив сомнения, Стел сосредоточился, стараясь не думать, что в случае провала его ждет смерть. Так на ответственных проверках в Школе он с головой уходил в задачу.

Самый короткий путь к душе… Где он? Должен быть простой ответ, должен…

Стел внимательно вгляделся в заострившиеся черты лица. По-своему незнакомка была прекрасна: высокий лоб, темные дуги бровей, нос прямой, точеный, губы на вид бархатистые и мягкие.

И на нижней блестит круглая капелька крови.

Взгляд зацепился за эту каплю. Игристая, как молодое вино, волна прошла по телу. Мир сузился до губ, исчерченных мелкими трещинками, до крохотной ранки и алой бусинки. В ушах шумел страх на грани безумия.

Самый короткий путь, чтобы коснуться души…

Стел склонился над девушкой. Теплое дыхание тронуло ее щеку, вернулось, согрело лицо. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Взгляд в последний раз зацепился за капельку крови, и Стел поцеловал незнакомку, утонув в вязком запахе дикого шиповника.

Вместе с поцелуем выплеснулся поток тепла, душа ринулась вперед – и Стел оказался в кольце огня, вылетел из тела за грань. В сердцевине смерча стыла тишина, грохот бури доносился словно сквозь мокрое покрывало и пахло шиповником. Бледный образ ведуньи, пропитанный тоской, недвижно висел в безветрии. Стел потянулся к ней – и отскочил, ошпаренный гневом.

– Убирайся! – от хриплого голоса содрогнулась тишина.

Вместе с гневом Стел ощутил присутствие кого-то еще. Тоска, которой сочилась душа, исходила не от ведуньи: там, внутри, томилась плененная душа, и вместе их – не вытащить.

Буря с шипением стягивалась вокруг них, будто бесконечная змея душила кольцами, по глотку высасывая жизненное тепло. Времени в обрез.

– Отпусти его, и я помогу тебе выбраться, – снова потянулся Стел.

Ведунья молчала, истончаясь с каждым оборотом смерча, а потом наконец прошептала:

– Я не отдам его никому.

Так вот что это было! Стел только теперь разглядел заклятие грубого, но мощного приворота. Сколько силы в него влито! Глупая, глупая девчонка…

– Вы умрете оба.

– Пусть так, – она лишь плотнее окутала свою «добычу», закрылась.

– Ты можешь спасти любимого, а можешь убить, но ты никогда не сделаешь его своим против воли, – начал Стел тихо, все больше распаляясь и набираясь уверенности от собственных слов. – Ты достойна большего. Ты достойна не унижаться, не выпрашивать любви как подаяния, а быть любимой.

– Я люблю его! – зарычала она – и ураган с жадностью поглотил ее боль, подступив ближе.

Теперь пламя прошивало их души насквозь, выжигало без остатка.

Пора бежать. Если Стел еще надеется выжить – пора бежать.

И оставить этих двоих умирать. Это не его война.

– Зачем тебе это? – вопреки разуму бросился на них Стел. – Ты видела себя? Ты прекрасна! Половина мира влюблена в тебя, слышишь? Ты заслуживаешь жизни! Счастливой, полной, долгой жизни. Ты столько еще не увидела, не попробовала, не ощутила и не познала. Ты даже не знаешь, что такое – быть любимой. Тебе еще не пора умирать. Не пора! Отблагодари этот мир. Проживи свою жизнь. Свою жизнь. Проживи!

Но она молчала. И даже не шевелилась.

Неужели все закончится так… глупо? Схлопнется бездна, поглотит то, что когда-то болело, боролось, смеялось, плакало и отчаянно хотело жить.

Да. Ураган смахнул их – будто бы невзначай, словно хлебные крошки со стола.

И не осталось ничего.

В тот же миг Стел задохнулся от гари и приторно-сладкого привкуса шиповника. Мягкие губы раскрывались ему навстречу, отвечая на поцелуй. Неумело, неловко, страстно. Кожу на щеке опалило прерывистое дыхание. Нежные руки обняли шею.

Плотная ткань плаща окутывала полумраком, отрезала от целого мира.

Стел прервал поцелуй с огромным трудом и приподнялся.

Распахнутыми ее ресницы были еще прекраснее. А от глубокого взгляда темно-каштановых глаз бросало в жар. Или это огонь снаружи?

– Мы живы! Живы! – воскликнул Стел. – Значит, ты отпустила его? И вытащила нас!

Хотелось хохотать навзрыд.

Она зажмурилась и тяжело вздохнула:

– Вытащила нас тетушка Мухомор. Я предала ее, а она нас спасла.

– Но ты же разрушила приворот? – вскинул брови Стел. – Иначе никто бы не спас нас…

– Разрушила, – она коротко кивнула и открыла глаза – переполненные дикой смесью сожаления, боли, насмешки и чего-то неуловимо-огненного. Желания жить?

– Кто ты? – нахмурилась она.

Закономерный невинный вопрос. Но он вернул мир с головы на ноги.

– Посланник из Городов, – коротко ответил Стел. – И нам пора бежать от огня.

– Нет, – мотнула она головой. – Теперь я не сбегу. Когда она спасла меня – я не сбегу. Я должна остановить пожар. Сгореть, но остановить.

Стел откинул плащ и рывком поднялся на ноги.

Останавливать было нечего. Пламя погасло. Плотный дым клубился над пепелищем и недогоревшими остовами деревьев.

– Не судьба тебе сегодня погибнуть, – радостно заявил Стел: ее растерянность отчего-то здорово его веселила.

Она кивнула, посмотрела на его губы – к ее округлым щекам хлынула кровь – и небрежно поправила волосы:

– Я и вправду прекрасна?

Стел кивнул, выдерживая ее обжигающий взгляд. Как объяснить, что поцелуй был лишь кратчайшим путем к ее душе?

Она поднялась на носочки, обхватила себя руками за плечи, перекатилась на пятки. В глазах мелькнула тоска, но вдруг девушка расхохоталась низким бархатистым смехом.

– Да не бойся! Тебя не приворожу! – печаль исчезла, будто по приказу. Темные дуги бровей резко взлетели вверх, а губы изогнулись в улыбке бывалой соблазнительницы – Стел никогда бы не поверил, что это она целовалась так нежно и так трогательно неумело!

Резко развернувшись, она хлестнула его по лицу волосами, пропахшими дымом, но потом оглянулась и твердо произнесла:

– Спасибо.

– Не за что, – пожал он плечами.

– Но никогда никому не говори, что ты сделал, – темные глаза яростно блеснули. – Никогда и никому. Слышишь?

– Обещаю, – улыбнулся он.

В ответ она лишь подмигнула и убежала прочь, так и не назвав своего имени.

На губах стыл запах шиповника, но сладкое томление во всем теле навязчиво возвращало привкус меда и абрикосов. И немного вишневой косточки.

 

Глава 25

Сон взорвался истошным криком. По рукам и ногам острыми языками пламени поднимался ужас. Страдания сотен и сотен жизней распирали голову.

– Бегом! В деревню! – ярко вспыхнули мысли Ивы пополам с голосом тетушки Мухомор.

Белянка вскочила на ноги. Виски пульсировали жгучей болью, во рту пересохло. Запах страха бушевал повсюду, резал сердце и плавил мысли.

– Скорее!

Не разбирая дороги она бросилась в лодку, рванула привязь и толкнулась веслом, правя к стремнине. Мысли путались, метались перепуганными мошками.

– Вон она! – крик Ласки сорвался в девчоночий визг. – В лодке!

Паника через край плескалась по Большой поляне: плакали дети, взрослые бестолково бегали, блеяли козы, кудахтали куры, зерно сыпалось из рваных мешков, из разбитых бочек текло вино.

– Хватайте детей и скот, укрывайтесь у воды! – кричал Ловкий. – Бросайте добро и землянки!

Но его никто не слушал – со всех сторон неслось:

– Пожар! Пожар!

Лесной Пожар.

Древнейший и безжалостный враг.

– Скорее! – тетушка Мухомор ухватила учениц за руки и потащила прочь. – Огонь рядом! Чужаки пустили вестника вперед!

– Не может быть… – выдохнула Белянка.

Недавние слова прошелестели подступающим дымом:

– Я пока не могу поверить тебе…

– Может, оно и к лучшему…

Мелкая дрожь поднималась от могучих корней леса через пальцы ног, по костям и в самое сердце. Жар из глубин родовой памяти опалял каждую нить души. Немел язык, слезились глаза, воздух застревал в горле.

Она никогда не видела Лесной Пожар.

Но она знала.

И боялась.

– Помните: огонь – всего лишь чистое и простейшее тепло! – прокричала тетушка Мухомор. – И помните – кто вы! Помни – кто ты!

Лба быстро коснулись сухие губы, дохнуло извечной душицей и мелиссой, мягкая ладонь с силой толкнула в спину:

– Да пребудет с вами Лес, доченьки! Бегите!

И Белянка побежала, не разбирая дороги, навстречу пламени.

А на лбу благословением стыл теплый поцелуй.

С каждым шагом воздух все яростнее опалял кожу, обжигал глотку. Где-то далеко слева затерялась Ласка, где-то справа за пригорком скрылись Горлица и тетушка Мухомор. Белянка осталась одна, заблудилась в густом дыму. Острые камни и травы резали босые ноги – сапожки остались в лодке.

Разве можно сейчас думать о сапожках?

Позади содрогается Лес плачем детей и истошными воплями взрослых, и чем дальше от деревни – тем громче, будто каждый листок, каждая веточка усиливает крик. Будто стонет сам Лес.

Впереди по-змеиному шипит огонь, взвивается неприступной стеной, норовит поглотить. С грохотом падают столетние исполины. Сухими лучинами вспыхивает тощий орешник. В небо взлетают стайки галок, взрезая пронзительными криками кромешный ужас.

Полыхнула береза. Рядом – только руку протянуть. Ветер обжег лицо, запахло палеными волосами.

Белянка остановилась, пошатнулась, застыла – дальше пути нет. Ноги невольно шагнули назад. Потом еще. И еще.

Вся сила воли ушла на то, чтобы замереть, – первобытный ужас гнал прочь, прочь от безумной стихии, пожирающей все и вся на своем пути. Бежать! Бежать что есть сил. Спастись, спрятаться, укрыться…

Но где укрыться от Лесного Пожара?

Можно сбежать. Струсить, выжить любой ценой. Но тогда сгорит деревня. Сгорит дом. Сгорит Лес.

Белянка закрыла глаза, глубоко вдохнула, до боли в груди, зарылась пальцами ног в лесную подстилку, коснулась земли. Бесконечной, живой, влажной и плодородной.

– Помоги мне, Лес. Поделись силой.

Ноги словно пустили глубокие корни, и Белянка потянулась за ними, выдыхая до отказа, до последнего глотка живительного воздуха, стекая вниз, сливаясь с Землей.

И та откликнулась, всколыхнулась, вздрогнула, и тоненькой струйкой сквозь кожу просочилось тепло, смешалось с кровью, хлынуло к сердцу, вытесняя сомнения и страх. С каждым вдохом и выдохом поток становился мощнее, сильнее кружилась голова и расправлялись плечи.

Сила пьянила, бурлила, жила. Тяжелая, спокойная сила матушки-Земли. Горбит горы, зазубривает скалы и разверзает бездны, прорастает хрупкими былинками по весне и день за днем возрождается из праха. Сила жизни. Сила Леса.

Белянка распахнула глаза.

Вот теперь можно поспорить с огнем на равных.

– Убирайся прочь! – во всю глотку закричала она и вскинула раскрытые ладони. Упругой волной пронеслось сжатое тепло, опустошив до капли тело.

Огонь не дрогнул. Лишь разгорелся яростнее, поглотив подарок в мгновение ока.

Не может быть! Как бороться с тем, что пожирает тепло?

Страх с новой силой сжал горло. Под ногами горела сухая трава. Белянка отступила на несколько шагов, не отворачиваясь от врага, и вновь зарыла ноги в землю. Медленно, неохотно потекла сила. Сомнения путали мысли.

– Огонь – всего лишь чистое и простейшее тепло! – прошелестело в высоких кронах.

Огонь. Первоисток тепла и света. Суть солнца, жизни и смерти. Любую преграду превращает в силу, не останавливается ни перед чем и всегда добивается цели. Если не убивает, то согревает и дарует жизнь. Огонь. Ему можно противопоставить хоть всю силу мира – лишь запылает ярче.

Огонь – всего лишь простейшее тепло.

Как просто!

Тепло – это то, с чем лучше всего умеют обращаться ведуньи!

Белянка улыбнулась внезапному озарению, раскинула руки, распахнула душу, приглашая в объятия Огонь.

– Иди ко мне… – с силой прошептали губы.

Огонь рванулся яростным потоком, обжег ладони, потек по венам, забурлил в сердце – и колючими мурашками по рукам, по спине, по ногам схлынул в Землю.

Но новый глоток пьяной свободы и безумия уже обнимал хрупкое человеческое тело. Кружил в невидимом, неистовом танце. Грохотал грозовыми раскатами по струнам души. Разрывал в клочья и без того загнанное сердце. Жег язык, горло. Норовил оторвать от земли, подбросить в небо. Подарить крылья. Подарить вечность. Ярость. Цель, смысл и суть.

Смешались время, небо и гарь. Закончился воздух. Померкла память. Только свобода. Только сила. Только Огонь. Никаких границ и преград. Никаких причин и вопросов. Вспыхнуть и исчезнуть. Стремительно и ярко. Без следа. Без сожалений. Ни завтра, ни вчера. Лишь здесь и сейчас.

Мгновенная смерть всем, кто не умеет быть истинно свободным!

Она была Огнем. И Огонь был Миром. Она слилась с Теплым миром в смертельных объятиях, чувствуя каждую крупицу жизни, каждую каплю тепла – высшего счастья и смысла просто не существовало.

Не существовало ничего.

Кроме тонкого запаха мелиссы и душицы.

Шевельнулась неясная мысль на краю гаснущего сознания, и властный голос прокричал:

– Всегда помни, кто ты, Белянка!

Резким толчком тетушка Мухомор вырвала ее из забвения, собрала воедино и вернула в забытое тело.

– Помни! – прошелестело и смолкло.

Белянка ухватилась за эту мысль, за этот запах, за свое имя – и выпустила столь желанное тепло в землю.

Но пожар захлестнул вновь. И все закрутилось с прежней силой.

Страсть выжигала душу, сплеталась с безумием, влекла яростным томлением к краю и безжалостно толкала за край. И каждый раз Белянка раскрывалась навстречу Огню, позволяла вести себя в смертельно опасном танце, но за миг до последнего вдоха она выталкивала в землю шипящий вихрь тепла, шаг за шагом лишая врага силы.

Исчезло время. Исчезли боль, жар и дым.

Остался лишь упоительный танец на грани. Танец Огня и Земли. Танец воли и страсти. Танец жизни и смерти. Танец тепла.

Леденящая пустота обожгла распахнутые объятия.

Белянка с трудом открыла слипшиеся глаза. Еще никогда ей не было так тесно в собственном теле – неуклюжем, маленьком, холодном. Еще никогда ей не было так одиноко.

Огонь погас.

Обгорелые остовы деревьев скалились небу. Едкий дым растерянно клубился, пересыпая золу. За спиной шелестела нетронутая листва.

Получилось.

Победа нестерпимо горчила. Пара холодных слезинок скользнула по щекам, испачкала подол смытым пеплом. Колени дрогнули – и Белянка рухнула на землю. Проваливаясь в небытие, она точно знала только одно.

Она была Огнем. Она не сможет этого забыть. Никогда.

Клубы зеленоватого света сгущались из черноты, струились прозрачной кисеей, искрились закатом и каплями крови. Запах дыма пронзал безвременье на грани яви и сна, на грани жизни и смерти. Где-то за пределами зрения шумел ручей, заливались птицы, скрипели ветви.

Белянка парила в потоках странного света не в силах собрать себя воедино. Близко и нестерпимо далеко шел бой. Она слышала едва различимые запахи: дикий шиповник и мелиссу – Ласка и тетушка Мухомор. Нужно пробраться к ним, помочь, спасти, поддержать, но не осталось ни капли воли, ни капли тепла – только туманный морок и безграничная усталость.

Вспыхнул ослепительно-белый огонь. И погас. Похолодало.

Мир изменился вмиг.

Белянка рванулась, уцепилась за тонкие нити знакомой души и не услышала, а скорее впитала тихие слова:

– Никогда не плачьте об ушедших. Не губите этот мир слезами, потому что вы – это и есть мир.

– Тетушка Мухомор?.. – прошептала Белянка и ощутила, что названые сестры рядом.

И тетушка Мухомор прощается с ними. Навсегда.

– Вам теперь идти разными дорогами, девочки мои. Сегодня мы победили, но это всего лишь первая битва. Не закрывайте глаза, ищите ответы. Спрашивайте Лес и самих себя.

– Нет! – всхлипнула Ласка.

– Остановись! – из последних сил Белянка бросилась следом, но Горлица, окутав холодом и смирением, выдохнула:

– Отпусти…

– Вот только не надо за мной! Назад! – тетушка Мухомор вытолкнула учениц, истратив последний глоток жизни, последний глоток тепла, человеческого тепла, такого приятного после опустошающего пожара. – Отпустите меня, милые. Отпустите и не плачьте. Я устала. Пришло мое время.

– Но как же деревня? – Белянка не могла поверить жуткому кошмару.

– Теперь это ваша забота. Дальше идите сами. И держитесь друг за друга, дочери мои…

Ком в горле взорвался надрывной болью. В гортани застрял вдох гуще старой крови. Слезами горше полыни и горячее солнца обожглись веки.

– Прощай!..

Свежий невесомый запах мелиссы летел над удушливой гарью. Летел. Улетал. Исчезал, растворялся по капле, оставляя лишь воспоминание. А на лбу нежным касанием сухих губ стыл последний поцелуй. Сомкнулся дым, и не осталось ничего.

 

Глава 26

Высоченная сосна грохнулась на фургон, ствол треснул посередине, горящие ветви смяли три палатки внешнего круга. Из завала с воплем вылетел рыцарь и факелом понесся по лагерю. Его повалили на землю, накрыли плащом. Группа оруженосцев кинулась с ведрами к ручью, за их спинами сомкнулось кольцо огня.

– Все к главному шатру! – что есть мочи проорал Рокот, перекрывая гвалт, треск и удары отгоревших ветвей. – Тащите воду!

Пожар полыхнул внезапно, будто в кошмаре. Еще недавно рыцари сонными мухами бродили между палаток, восстанавливаясь после боя, но уже в следующий миг место отдыха обернулось смертельной ловушкой.

– Ты хочешь залить огонь?! – задыхаясь, прокричал Улис. Кашевары из его доли тащили котелки с водой.

Когда Улис пугается, его острый ум внезапно тупеет, только изворотливость и скорость до сих пор хранят его жизнь. Не обращая внимания на дрожащие черные усики дольного, Рокот отрывисто скомандовал:

– Шатер. Намочите ткань.

– Стеной идет! – сообщил подоспевший Натан и неопределенно махнул за спину. – Укроемся у ручья!

– Поздно, путь перекрыт, – отрезал Рокот. – Все внутрь.

– Но мы не поместимся! – просипел Слассен, тяжело дыша и упираясь ладонями в колени.

Он боялся. Трясся вшивым хвостом вороватого пса в предвкушении расплаты. Главный храмовник, еще утром столь патетично вещавший о благе смерти во имя Сарима, до обморока боялся встречи с ним. Даже бледные лица ласточек-сирот казались спокойнее: вот уж кому еще не за что умирать.

– Тащите палатки, убирайте опоры, укрывайтесь как можете. Главное – дышите только через влажную ткань, – Рокот отвернулся от Слассена и встретился взглядом с Натаном.

В отличие от Улиса старый дольный понимал, что такой огонь не залить водой, и не боялся смерти, смотрел открыто. Недоверие, зародившееся между ними в степи, стихло. Натан по-прежнему прятал хитрую ухмылку в рыжих усах и щурился как Осиновый старец, но в этот раз он будто пришел к хорошему мальчику и безмолвно спрашивал: «Если твоя магия и вправду того стоила, ты сможешь спасти нас?» Перед лицом смерти высокие вопросы чести и веры его не слишком-то волновали. Как это… по-человечески.

– Из-под полога не высовываться, это приказ, – сам Рокот повернулся лицом к пожару.

Раскаленный воздух обжег кожу. Большую часть палаток успели сорвать с опор и стащить на холм главного шатра. Остовы вывороченными ребрами торчали из земли, и пересушенные брусья вспыхивали на раз. Сжималось кольцо огня.

Валил черный дым. Пламя поднималось по стволам и веером раскрывалось на ветвях, будто в агонии деревья пытались коснуться неба. Молили о пощаде. За спиной тоже молились, взывали к Сариму. Без толку. Надеяться не на кого.

Рокот потянулся до костного хруста и раскинул руки. Как хотел бы он знать ответ на безмолвный вопрос Натана: сможет ли? Сосредоточился, уставился на отброшенный котелок, черной точкой застывший на травяном склоне, прислушался. Мир сошел с ума, если верить смутным ощущениям – а больше верить нечему: он не видел тепла, только чувствовал, как оно металось взбешенным осиным роем, и каждая «оса» по мощи в несколько раз превосходила человека. Будто ураган засосал многопудовые глыбы и безо всякого закона швыряет их в стороны. Не сравнить с изящной спиралью, что закручивалась у горящего храма.

Без шансов.

Рокот может лишь мысленно очертить круг, уплотнить и разогнать по контуру воздух и подарить еще немного жизни обезумевшим от страха людям, дрожащим под сбрызнутыми водой палатками. Перед смертью не надышишься.

Сев на землю, Рокот откашлялся, достал из поясной сумки дудочку Вереска и заиграл. Слабое тепло ветра потекло следом за протяжной мелодией: высокий, надрывный звук, затем резко вниз, потоптаться вокруг одной ноты, как баран на привязи, и с усилием ввысь, вновь сипло и громко. Рокот знал лишь этот заунывный пастуший напев. Ветер слушался плохо, рвался из-под пальцев – должно быть, дудочке проще со степным теплом, – но все же пожар смазался, вихрем закрутился мелкий сор, понесся по кругу воздух, отгораживая людей от огня, который сочился в прорехи щита, шипел и плевался.

Эти, за спиной, должно быть, шепчутся, что предводитель рехнулся. Пусть так. Все уже неважно.

Дым заполнял легкие, щипал горло, и разум постепенно мутнел. Кожа горела – к счастью, пока не буквально, но скоро пожар исправит этот нюанс. Страха не было. Рокот не боялся умирать. Людей пугает неизвестность: пустит их к себе Сарим – не пустит; а Рокот точно знал, что его, предводителя рыцарей Меча и Света, главного защитника святой веры, ждут Вечные сумерки, и ничего больше. Как там было?

«Иначе вечность в плену желаний вы не дождетесь восхода солнца…»

Желаний нет уже давно, а в сумерках можно будет хотя бы выспаться, к чему после смерти солнце? Готов ли ты, Рокот Рэй, перед богом ответить за приказы монарха? Хех, вопрос в том, будет ли Сарим вообще спрашивать.

Жаль Мирту и девочек, но они сильные, справятся. Рокот мог не вернуться еще из степного похода. Быть может, с тех пор он и задолжал смерти?

За маревом вихря дым рисовал зловещие тени: клыкастые пасти, вырванные с мясом хребты. И могилы, покрывшие Нижнюю Туру. Над каждым холмом высился безликий призрак с вытянутыми словно ветви руками. Посмертное воинство дрожало в кровавых сполохах, но не двигалось, бессильное в своей мести.

Одна тень всколыхнулась и приблизилась. Широкие плечи, квадратные скулы – будто Борт поднялся из своей могилы и смотрит исподлобья, молчит, как и всегда. Вот только теперь он вряд ли прикроет спину.

«Ты был хорошим воином, Борт, ты был надежным и смелым. Ты погиб с именем Сарима на губах, он примет тебя».

Закашлявшись, Рокот глотнул горького дыма – мелодия на миг оборвалась, пожар подступил ближе, – и вновь потянулся печальный пастуший напев.

– Да посмотри же на меня! – беззвучный голос прорвался сквозь густую мелодию в мысли Рокота.

Неужто Борт и вправду говорит с ним оттуда? Рокот поморщился и заиграл тише.

В кольце огня и в кольце ветра наметился разрыв, и по ту сторону стоял… Стел. Вот уж внезапно.

– Я могу недолго удерживать проход, чтобы вы по одному вышли к ручью! – все так же мысленно сообщил он.

Сынишка Вирта осунулся, постарел: его детский азарт резко притух после бойни. Прискорбно. С каким героическим видом они с Вьюрком выводили женщин и детей из Нижней Туры! С какой ненавистью смотрел Стел, когда их засекли, – будто ждал, что Рокот вопьется в горло спасенной девочки и высосет из нее кровь. Конечно, затем они и притащились в лес: поубивать тут всех и нарыть могил.

И все-таки Стел решился спасти рыцарей.

Грязный, в прожженном плаще, с безумным блеском в глазах – казалось, он прошел напрямик сквозь огонь. И сейчас в багряных отблесках его похудевшее лицо в точности повторяло птичьи черты Грета.

– Они сказали, что примут посла, Рок, – шептал Грет, склоняясь над погасшим двадцать лет назад костром. – Мы сможем договориться, я знаю! Штурмовать Каменку – это тысячи бессмысленных смертей!

– Это ловушка, Грет. Кого ты отправишь туда, кого?!

– Я пойду сам.

Так же героически поджаты бескровные губы, то же презрение и превосходство во взгляде. Гордыня. У сына усиленная стократ: он спасает тех, кого сам предпочел бы убить. Какое извращенное и возвышенное чувство долга! Впрочем, сейчас оно на пользу. Хорошо, что дудочка не позволяет говорить, иначе бы Рокот точно не удержался от едкого замечания, а впечатлительный маг мог бы и передумать геройствовать.

– Сделай потоньше щит! – уже без магии с надрывом проорал Стел, будто у него кончались силы.

Рокот кивнул и заиграл тише, плавно сбавляя темп, вихрь послушно замедлился. Сразу ощутимо погорячело: кажется, стали плавиться пряжки на сапогах.

Рядом со Стел ом мелькнула тень, щупленькая, невысокая. Ах, эта шалава! Значит, успела прорваться к воде! Безо всякой магии Рокот понял трусливые мысли Стела: раз ненаглядная снаружи, значит, можно не потеть, рыцарей не спасать – к тому же лесные деревни целее останутся! Рокот хотел бы презрительно сплюнуть и растереть, но продолжал остервенело играть на дудочке, задыхаясь проклятой гарью.

Стел колебался. Это сквозило в потерянном взгляде, нерешительной, вполоборота позе, в затянувшейся паузе. Проход, открытый магией, постепенно заполняло огнем. Предатель и трус!

– Все удачно сложилось, щенок?! – выкрикнул Рокот, отбрасывая дудочку.

Лишь шипение огня, схлопнувшегося стеной, было ему ответом.

Рокот закрыл глаза. Должно быть, это чудовищно больно: сгореть заживо. Мыслей не осталось.

Горячая струя полоснула лицо…

… дохнуло свежестью.

– По одному! Быстрее! – сквозь стиснуты зубы проскрежетал Стел.

Рокот дернул высохший полог шатра.

– Слышали?! Бегом!

Какого все же благородного щенка воспитала Лесса.

К тому моменту, когда последний оруженосец вырвался из кольца огня, Стел Вирт едва держался на ногах. Бескровные уши белели на фоне темных волос. Отчего-то подумалось, что с такими ушами не живут. Мальчишка полностью ушел в заклятие: выгоревшая земля не могла поделиться теплом, и проход, похоже, держался за счет личных сил Стела. Рокот не был силен в этих магических делах, «подарок» Вереска действовал вопреки законам мирового равновесия.

– Все… все! – Рокот хлопнул Стела по спине, заставив открыть глаза.

Пожар угас столь же внезапно, как и вспыхнул. Будто только из-за сопротивления Рокота он и продолжал пылать все это время.

– Надо… носить с собой… амулеты, – прохрипел Стел, сплевывая кровью, и опустился в воду.

– Неважно выглядишь, – ухмыльнулся Рокот.

Вместо ответа Стел попытался вдохнуть поглубже и закашлялся.

– Возьми себя в руки, тряпка! – Рокот протянул ему ладонь.

Стел сплюнул еще раз и остался стоять на коленях, помощи не принял.

– Спас и жалеешь? – Рокот вдруг понял, что действительно хочет это знать.

Стел долго смотрел снизу вверх, прозрачные струи, присыпанные черным пеплом, доходили ему до пояса.

– Нет, – наконец выдавил Стел. – Но пожалею, если увижу могилы вместо деревни Луки.

– Не думай, будто я люблю это зрелище, – Рокот опустил руки в поток и сбрызнул подпаленное лицо. Кожу саднило, но, скорее всего, пройдет бесследно. – Спасибо, – негромко добавил он.

– Квиты, – отмахнулся Стел.

Рокот с сожалением качнул головой:

– Нет, я снова задолжал Виртам одну жизнь.

Бледный, будто отравленный белой лихорадкой, Стел таращился на Рокота. Так смотрел Грет в последний миг своей жизни, а потом прыгнул, схватил ледяными как смерть руками, и они покатились по траве.

– Что ты хочешь сказать? – дернулся Стел.

– Однажды Грет меня спас.

 

Глава 27

Снов не было – только навязчивый черный дым: на губах, на ресницах, под кожей, в носу и в гортани. Жжет, щиплет, сушит. Не отпускает. И нестерпимая пустота разрастается в груди.

Но рано или поздно кончается все. Даже кошмары.

Проснулась Белянка резко – будто о ребра разбилось сердце, будто захлестнула прозрачная ледяная волна. Из окон под бревенчатым потолком землянки лился свет, скользил по неошелушенной рыжей коре, тонул в темных щелях, золотил широкими лучами рассыпанную по полу солому.

Комната была чужой. Незнакомой.

Белянка сомкнула на миг набухшие песком веки и приподнялась на локтях.

По углам желтели травяные занавески, а в середине, окруженный широкими скамьями, стоял стол. Громадный овальный стол для большой семьи и добрых соседей. Лишь у одной хозяйки был такой стол – у тетушки Пшеницы. Сколько раз Белянка помогала здесь с пирогами для праздников! Вот и теперь в кадушке поспевало ароматное желтое тесто…

Такой кадушки хватит на всю деревню.

Холодная тревога лизнула сердце.

– Есть здесь кто живой? – прошептала Белянка.

Комната молчала.

Вчерашний день неторопливо проступал сквозь мутный дым: чужак в тумане, сон у Ивы, Лесной Пожар и… тетушка Мухомор! Белянка бросилась к выходу, взлетела по короткой лестнице, вырвалась из землянки и жадно вдохнула свежий воздух. Сердце перепуганно билось в ушах.

– Куда спешишь, милая? – У бочки с водой переминалась с ноги на ногу сердобольная тетушка Пшеница. – Как ты? Бледная-то какая!

– Мы остановили огонь? – выпалила Белянка.

– Да тут все сгорело бы иначе! – неискренне рассмеялась хозяюшка, а в глазах плескался страх. И жалость.

Сердце замерло, язык прилип к небу, но Белянка прошептала:

– Скажи мне…

Старая сплетница закрутилась, закудахтала, а потом так и выдохнула:

– Ты бы сама пошла в избушку к Горлице да все увидала…

В избушку к Горлице.

Не прозвучало страшных слов, но и надежды не осталось.

Белянка повела плечами, шмыгнула носом и побежала по утоптанной тропинке вверх, к избушке под старой сосной. Мелкие камни резали ступни, и шлепки босых ног отдавались в сердце. Во рту горчило непролитыми слезами, давило горло до боли и хотелось кричать. Громко, пронзительно, неутолимо. Чтобы весь мир услышал. Весь этот проклятый мир услышал!

Но было поздно. Слишком поздно.

На вершине холма она замерла. Взгляд уткнулся в знакомую с детства дверь. Тонкие трещины, забитые старой побелкой, рассекали древесные кольца. На притолоке чернели засечки роста по годам – Ласка всегда была чуточку выше, и только в прошлое лето они сравнялись.

Белянка с ожесточением прикусила нижнюю губу, до резкой боли.

Если сейчас открыть эту дверь – исчезнет целый мир. Огромный прекрасный мир детства, который вращался вокруг тетушки Мухомор. Все, что Белянка знала, – она получила от ведуньи. А от настоящей матери остался лишь можжевеловый гребень да воспоминания о ласковом голосе, который называл ее нежным именем – «Беляночка».

Но не открыть дверь – нельзя. Нельзя сбежать во вчерашний день, спрятаться в воспоминаниях.

Из окна сочился резкий запах жженого чабреца, пчелиного воска и соснового дыма. Прежде чем скрипнули петли, до того как проступила из сумрака широкая скамья под светлым саваном, Белянка уже знала, что будет там, по ту сторону порога.

По краям скамьи чадили кадильницы. У изголовья с тлеющей сосновой лапой в руках стояла Горлица, шепча бескровными губами песню Освобождения. И без того худое лицо осунулось до предела. На острых скулах отцвел румянец. При виде Белянки ведунья смолкла. Блеснули красные от бессонницы глаза, злые, будто волчьи. На мгновение Горлица моргнула и коротко кивнула, позволяя войти.

Дымная духота укрыла с головой. Белянка затворила дверь и подошла к скамье. Грудь сжалась болью. В горле застряли и плач, и крик, и вопрос. Сухие руки Горлицы безжалостно откинули саван. Белянка невольно вздрогнула, зажимая ладонями рот. Но под пристальным взглядом жестких глаз она заставила себя подойти вплотную, всмотреться в восковые черты.

Больше нет мелиссы и душицы – ничего нет. Пустота. Тетушка Мухомор уже далеко, осталась лишь оболочка.

Липкий комок слез пополз по горлу, Белянка спрятала лицо за ладонями.

– Не смей! – каркнула Горлица. – Не смей плакать!

– Еще можно, – прошептала Белянка. – Ее ладья еще не уплыла на запад.

Но разве станет легче, когда уплывет?

Нужно радоваться за ушедших, а не плакать о себе – древняя заповедь жизни и смерти. Так правильно оно звучало на словах и так невыполнимо оказалось на деле. Белянка послушно кивнула, опустилась на земляной пол и выдавила:

– Как это случилось?

– Она удерживала нас, – резкие черты Горлицы смягчились, в уголках глаз даже блеснули слезы. – Мы бы растворились в пламени. Все три.

– Все три? – глупо переспросила Белянка.

– Ты, я и Ласка, – кивнула она. – Огонь слишком силен и безумен, чтобы человек мог выстоять в нем и сохранить самого себя. Она вытолкнула нас, вернула в мир, а сама не удержалась.

Горлица зажмурилась, а когда вновь посмотрела на Белянку – слезы высохли, губы перестали дрожать. Вот это сила воли!

– Держи, – Горлица кинула оберег. – Ты забыла вчера.

Белянка поймала сложное плетение из молодой ивовой лозы и трав. Узор повторял рисунки весеннего шествия – призыв силы Леса, – кристаллы кварца сгущали тепло и замыкали круг.

– Он должен отражать магию степняков и горожан, – пояснила Горлица. – Сила Леса скапливается с одной стороны щита из кристаллов. Когда чужая воля попытается захватить твой разум, образуется второй узел силы. Тогда щит полыхнет, и ты останешься свободна.

– Это сработает? – с сомнением спросила Белянка и осторожно сжала оберег – последнее, чего касались руки тетушки Мухомор.

– Я пыталась передать мысленный образ, когда она была под его защитой, – меня не пропустило, – пожала плечами Горлица. – Но мы не знаем, на что действительно способны чужаки.

Она досыпала в кадильницу щепотку чабреца, брызнула воды и зажмурилась, чтобы заглянуть за грань.

– Ты поешь освобождающую песню, – пристально посмотрела на нее Белянка. – Но тетушки Мухомор уже здесь нет. Я не чувствую ее.

– Ей не нужно за грань, к последнему рубежу, потому что она уже там, – Горлица раздосадовано открыла глаза – она терпеть не могла, когда ее прерывали, – и пожала плечами. – Но ритуал есть ритуал.

– Я подготовлю все в деревне. И… берестяные лодочки… тоже… – голос предательски дрогнул.

– Отпусти. Все так, как должно быть, – Горлица уже погружалась в заклятие, губы медленно шевелились, глаза смотрели за грань.

Белянка тихонько выскользнула из осиротевшей хижины и медленно пошла вниз, запрокинув голову. Слезы щекотали скулы и прятались в рассыпанных по шее волосах. В зените бесстыдно сверкало счастливое солнце.

– Эй! – на тропинке вырос Ловкий. – Чего под ноги не смотришь?

Белянка опустила голову, глянула исподлобья и бросилась брату на шею. Нос уткнулся в теплую мягкую рубашку. Знакомый с детства запах пота, осенних листьев и дубовой коры укутал сердце. Вжавшись в широкую грудь изо всех сил, Белянка беззастенчиво разрыдалась.

– Тише-тише, глупая мышка, тише… – он взъерошил ее волосы, похлопал ладонью по спине и поцеловал в висок.

– Не называй меня так! – Белянка шумно втянула воздух сквозь стиснутые зубы. – Она меня так называла.

– Просто ты как будто маленькая и слабенькая – потому и мышка, – прошептал Ловкий на самое ухо, с силой сжал руками ее плечи и усадил на траву у воды. – Но на самом деле ты очень сильная, сестренка.

– А я не хочу быть сильной! – захлебнулась она новой волной рыданий. – Я хочу, чтобы тетушка Мухомор была здесь, рядом! Чтобы она вела нас, как раньше. Как всегда вела! Хочу быть маленькой. Хочу забиться в угол и укрыться с головой одеялом.

Ловкий не выпускал ее из объятий и плавно покачивался из стороны в сторону, будто баюкал.

– Помнишь, когда мама уплыла на запад? Нет, ты мелкая была. Не помнишь. А я помню. Я тогда нарушил запрет и долго плакал, всю ночь. А на рассвете увидел маму словно из тумана слепленную. Она молчала и грустно так на меня смотрела. Вот как ты сейчас смотришь. У тебя ее глаза – большие и серые, уголочками вниз, будто обидел кто. А потом она попросила: «Отпусти. Меня твои слезы здесь держат». И тогда я попросил прощения. Сказал, что люблю ее и отпускаю. А она улыбнулась, засветилась вся солнышком и исчезла. И теперь я точно знаю, что об ушедших плакать нельзя.

Белянка кивнула. Она знала, что плакать нельзя. Всегда знала. Но разве от этого легче? Легче дышать?

– Как теперь жить? – прошептала она. – Как мы без нее?

– У нее было три ученицы, Бель, – его мохнатые брови сошлись на переносице. – Три.

– Горлица справится, – покорно кивнула Белянка. – Но такого ни разу не было, чтобы ни Отца у деревни не было, ни Ведуньи. Да еще и чужаки тут.

– Так и быть, я не расскажу Стрелку, что ты о нем на самом деле думаешь! – Ловкий наигранно поджал губы, поднял плоский камешек и пустил по воде.

Она бессильно вздохнула:

– Ты издеваешься?

С трудом сдерживая улыбку, он деловито считал отскоки камешка:

– … три, четыре, пять, шесть, семь! – Ловкий хлопнул в ладоши. – Ты видела? Видела это?

Белянка отвернулась. Как можно быть таким чурбаном?

Брат молчал. Она чувствовала на затылке его пристальный взгляд и жмурилась, сдерживая слезы.

– Она его отпустила, – Ловкий коснулся ее плеча теплой ладонью.

Она? Отпустила? Ласка… отпустила Стрелка? Сняла приворот?!

Ледяная волна окатила сердце, наполнила грудь и схлынула в землю. Белянка распахнула глаза, резко обернулась и уставилась на брата.

– Правда-правда, – кивнул он и широко улыбнулся. До того тепло улыбнулся, что веки второй раз за день защипало от нестерпимо горячих слез.

– А как же Ласка? – рискнула спросить Белянка.

Рыжий взгляд мгновенно похолодел.

– Ночевала у Боровиковых.

Не простит? Он же любит ее! Так нелепо и глупо вышло.

– Быть может, ты… – Белянка невольно нахмурилась.

– Видно будет, – отрезал Ловкий.

– Не помешаю? – за спиной прозвучал голос, знакомый до боли, живой, с озорными нотками.

Голос Стрелка.

Сердце отчаянно застучало, гулко отдаваясь в горле, в затылке, в ушах. Слезы потекли по щекам. То ли слезы радости, то ли слезы боли. И было так страшно проснуться, очнуться, обернуться. Вдруг только кажется? Вдруг это не он?

– На тебе лица нет, Бель, – толкнул ее плечом Ловкий. – Пожалуй, пойду я. А вы тут уж как-нибудь сами, без меня.

Белянка не шевелилась и даже забыла как дышать. Ловкий поднялся, многозначительно посмотрел куда-то за ее спину и ушел.

– Утро доброе, – словно невзначай обронил Стрелок.

В мыслях тут же вспыхнул недавний разговор у ясеня. Как же страшно обернуться и увидеть все тот же мутный, бессмысленный взгляд!

– День в разгаре, – резко передернула она плечами – именно так отвечал он тогда.

Стрелок подошел близко – она спиной чувствовала его тепло.

– Как дурной сон, – прошептал он.

Белянка зажмурилась, вскочила на ноги и резко развернулась.

Стрелок смотрел прямо на нее. Губы срастались тонкой линией, но все-таки он улыбался. Только он мог так улыбаться: одними глазами, с легкой насмешкой, но не обидно, а бесконечно ласково. Осунулись скулы, даже нос будто заострился, но из-под густых светлых бровей смотрели ясные и чистые глаза. Его глаза.

Сердце замерло в самой высокой точке, и с великим облегчением Белянка выдохнула:

– Цвета высокого летнего неба…

Веки налились слезами, отяжелели. В груди загорелось маленькое солнце, защекотало пушистыми лучами. Если вдохнуть глубоко-глубоко, подняться на цыпочки и прищуриться, то можно нырнуть, раствориться в его глазах, прикоснуться к душе. Узнать. Понять. Слиться. И остаться с ним навсегда.

Стрелок порывисто обнял ее, зарылся лицом в волосы, скользнув по щеке мягкой щетиной. В дыхании струилась нежность, трепетная и упрямая. От горячих ладоней по плечам разливалось тепло.

– Как долго я тебя не видел, – прошептал он едва слышно.

Она уткнулась в горячую шею, до гортани обжигаясь запахом его кожи, запахом солнца.

– Я почти перестала в тебя верить…

– Не говори этого. Никогда, – он прижал ее так крепко, будто хотел удержать навсегда.

А она все еще не могла осознать, что это он. Что он рядом. Живой, настоящий, теплый, близкий, родной. Она скомкала рубашку у него на спине, вцепившись изо всех сил, и разрыдалась. Боль, смирение и напряжение последних дней криком взорвались в горле. Кусая губы, она терлась щекой о мокрый ворот и шептала бессвязные слова, пьянея от запаха его волос. Стрелок невесомо гладил ее локоны и без устали повторял:

– Я здесь, рядом. С тобой.

Она кивала, но все никак не могла оторваться. Ни на миг не хотелось его отпускать, выдыхать живительное тепло, возвращаться в пустоту неизбывного одиночества, вспоминать о разрушенном мире, о предательстве названой сестры, об ушедшей навсегда тетушке Мухомор, о нависшей опасности. Здесь, в кольце сильных рук, можно было отбросить любые мысли, опустить преграды и стены и просто дышать. Глубоко, мерно, свободно. Можно было позволить себе быть слабой и маленькой, живой.

– Тише, тише… – он поцеловал сухими губами висок, погладил плечи, взял за руки и отстранился, вглядываясь в ее зареванное лицо. – Тебе лучше?

– Да, – послушно кивнула она.

Его глаза смотрели только на нее. Серо-голубые, с черными точками по краю ободка. Большие пальцы невесомо ласкали ладони, и в каждом движении ощущалось столько нерастраченного тепла, что щипало веки.

– Прости, – прошептал он после бесконечного молчания.

– За что? – слабо улыбнулась она и неловко пожала плечами.

– За то, что оставил одну.

Он зажмурился и прижался лбом к ее губам.

Вдохнув до рези в груди, она зарылась носом в соломенные волосы.

– Виноват не ты, – медленно произнесла она.

Стрелок отстранился и покачал головой.

– Только не держи обиды на сестру – нет ничего хуже обиды.

– Она не сестра мне! – Белянка сложила руки на груди, но он осторожно сжал ее запястья, возвращая утраченное единство.

– Она ошиблась и сама себя наказала. Однажды она поймет, а ты простишь. Так ведь? – проговорил он, выделяя каждое слово.

– Не знаю.

Обида жгла щеки. Обида и ревность.

Он прочертил указательным пальцем по ее шее и подбородку прямую линию, заставляя вновь заглянуть ему в глаза:

– Не сейчас, но однажды.

И что-то такое было в его взгляде, что ревновать стало глупо. И даже смешно.

Белянка улыбнулась и неожиданно для себя кивнула. И тут же поняла, что это правда – однажды она простит.

– Только не оставляй меня одну, – попросила она.

Стрелок просиял, невесомо погладил ее висок, коснулся уха и запустил пальцы в волосы, сильно и нежно сжав кожу. Мелкая дрожь пронеслась от затылка к животу. Во рту пересохло.

– Обещаю! Больше никогда!

По груди будто разлился кипяток. На бесконечный миг не осталось ничего, кроме ослепительного света, пронзительных глаз и этой необъятной волны, которой тесно было внутрималенького тела – она вырывалась, норовя захлестнуть весь мир, и больше не нужно было бороться с ней, втаптывать в землю, заглушать и прятать от самой себя.

Эта волна смывала даже боль невосполнимой утраты.

Смерть неизбежно кончается жизнью, пока бьется сердце Теплого мира.

 

Глава 28

На закате вся деревня собралась на Большой поляне. Облака перетекали над соснами густыми разводами скисшего молока и расступались с запада, тонкой полосой впуская ослепительные лучи. Свет растекался по воде золотом, красил понурые головы сельчан. От жженого хвойника струился дым, сплетаясь с гортанной песней Освобождения.

В середине поляны стояла ладья под светлым саваном.

Горлица смолкла, трижды стукнула сосновым посохом, и семеро юношей взвалили ладью на плечи, медленно двинулись к реке. Сельчане потянулись следом, и Белянку захлестнуло общим потоком. Вода вскипела от сотни шагов, коснулась босых ступней, щиколоток, коленей. С ног до головы тело охватила дрожь, разрывая стылое оцепенение. Схлынули горечь и духота. Небо закрыли поднятые в прощальном жесте ладони.

Ладья заскользила по реке, на запад, куда уходит солнце, куда уходят все.

– Ведунья свободна! – провозгласила Горлица. – Душа ушла на запад сквозь сотни земель и небес, растворилась, слилась с вечностью, чтобы вернуться однажды с восходом солнца. Она останется в каждом из нас, в шелесте листьев, в водах реки, в сиянии звезд. Отправьте грусть вместе с сосновым дымом по ветру, смойте слезы водами реки, что течет на запад. Сегодня нет места скорби, сегодня – ее праздник!

Белянка омыла лицо, приняла из рук Горлицы лодочку с горящей лучиной вместо паруса и с трепетом опустила бересту на воду – течение закружило огонек, увлекая вслед за ладьей.

Настоящий, искренний свет виден даже за гранью.

– Я люблю тебя, – прошептала Белянка. – Я отпускаю тебя.

Ладья в окружении роя светлячков уплывала все дальше и дальше. Пахло жженым чабрецом, хвоей и речной тиной. В сумерках замерли лица и листья, и только редкие всплески разрывали тишину. Над рябью, над желтоватой ряской заводей стелилась вечерняя дымка.

Белянка вглядывалась в даль, пока не защипало глаза. Холодные струи щекотали ноги. Слез больше не было. Тетушки Мухомор тоже не было. Мир замер, время остановилось.

– Светлой дороги и новой жизни! – смело и громко начал Стрелок. – Сегодня, как и вчера, мы продолжаем жить! Горлица, станешь ли ты новой Ведуньей деревни Луки?

– Да. Я принимаю ответственность, Отец деревни Луки. – Горлица склонилась к самой земле, выпрямилась и окинула деревню гордым взглядом. – Клянусь, отныне все помыслы мои будут направлены на благополучие и процветание Леса и деревни Луки.

– Да будет так! – заключил Стрелок.

– Тетушка Мухомор знала об этом дне. Она нагадала, что мне выпадет вести за собой людей. Но кто мог подумать, что это произойдет так? – на миг во взгляде блеснула бессильная боль, которая тут же сменилась решимостью. – Ее смерть не напрасна! Мы остановили огненного вестника чужаков – мы остановим и его трусливых создателей! Сохраним Лес и традиции предков!

– Сохраним! – поддержал разноголосый хор, смешался с шелестом листьев, унесся ввысь.

Гулко застучали барабаны. Сельчане по одному покидали реку и широким кругом обходили поляну, с пятки на носок перекатываясь на каждый удар. Белянка завороженно смотрела на ритуальный танец и не хотела выходить из воды: пока быстрое течение омывает ноги и связывает ее с тетушкой Мухомор, кажется, будто еще ничего не закончилось.

Быть может, потому, что замешкалась и не успела присоединиться к танцу, она и заметила первой, как из-за холма с землянкой Стрелка появился белоснежный конь. Белянка никогда не видела этих степных животных из сказок и баллад: длинная шея, высокие ноги, почти человечий взгляд – сколько гордости, сколько… воздуха в этой поджарой фигуре! Но еще сильнее воображение поражал всадник в алом, в тон закату, плаще. Его черные волосы едва касались ушей и причудливо срастались с лоснящейся щетиной, которая внезапно обрывалась голым подбородком – без бороды! Словно мальчишка… но он вовсе не был мальчишкой: лицо жесткое, с огрубелыми морщинами вокруг рта, скулы широкие, нос крупный, но главное – глаза: круглые, темные, какие-то маслянистые. Взгляд прожигал насквозь. Белянка смотрела на него завороженно и не могла отвернуться. Он был красив, но красота эта отталкивала своей чужеродностью и холодом. В нем будто совсем не было тепла.

Следом за ним на поляну выехали и другие чужаки, среди них был Стел, знакомый из утреннего тумана. Он сидел на упитанном пятнисто-сером коне с мохнатыми ушами и держался в стороне. Белянка сжала от злости кулаки: обещал учить, а вместо этого разведал, где деревня, и пустил вперед себя пожар, в котором… К горлу подступила горячая волна, и Белянка зажмурилась.

Ритуальный танец оборвался, оцепенение сковало сельчан – все молчали. Когда тишина сгустилась до предела, черный всадник на белом коне зычно воскликнул:

– Рыцари Меча и Света приветствуют жителей леса! – знакомые слова причудливо искажались.

Стрелок шагнул к всаднику и гордо вскинул голову:

– Приветствуем! С чем пожаловали?

– С добрыми вестями! – широко улыбнулся рыцарь и вскинул руки, будто бы показывая, насколько хороши их вести. – Мы пришли к вам построить храм и рассказать все, что знаем о мире.

– Лес – наш храм! – Горлица ударила только что обретенным посохом Ведуньи. – Уходите!

Стрелок кольнул ее взглядом, а чужак смотрел долго, с насмешкой, потом обернулся к Стрелку и отчетливо произнес:

– Я Рокот Рэй, предводитель рыцарей Меча и Света, я буду говорить только в вашим старейшиной.

– Мое имя Стрелок, я Отец деревни Луки, – он сжал ясеневый посох, будто в доказательство своей правоты, тонкие губы побледнели.

Рокот хохотнул и несколько раз задумчиво кивнул, но казалось, он нарочно осмеивает Стрелка.

– В таком случае, Отец деревни Луки, принимай гостей! Мы пришли с миром – и как раз к празднику, – он кивнул в сторону накрытых столов.

Стрелок понял руку, предупреждая ответ Горлицы:

– Это проводы нашей Ведуньи, мы не можем пригласить вас к столу!

– Танцы на костях не спасут ваших мертвых, – Рокот окинул взглядом замерших в круге сельчан, маслянистыми глазами он впивался в каждого, будто читал мысли и что-то внушал, но Белянка не чувствовала магии – только растущее напряжение. – После смерти Сарим примет лишь верных, остальным суждено в плену несбывшихся желаний ждать рассвет, который никогда не наступит.

Белянка внимательно следила за лицами родичей и будто бы слышала эти предательские мысли, порожденные страхом: нет, они не верили его лживым словам, но тень сомнения и страха скользила по бледным лицам – а вдруг? Никто же не помнил прошлых жизней, не мог рассказать, чем кончается смерть. И кончается ли…

– Каждый ушедший на запад однажды вернется с рассветом! – провозгласила Горлица, и сельчане посветлели, словно серый пепел сомнений осыпался при звуках ее голоса.

Но ведь на самом деле никто не помнил, откуда вернулся и вернулся ли.

– И только слезы держат души в предрассветном часе! – вдохновенно продолжила она. – Именно потому танцы и пиршество на проводах спасают наших мертвых!

– Так кто же у вас старейшина, а? – Рокот сощурился, со смешком поглядывая на Стрелка, и Белянка перехватила взгляд Боровикова и его дружков, которые всегда возмущались, что Стрелок слишком молод.

Этот Рокот ведет хитрую игру! Раскачивает лодку и смотрит, с какого борта течь…

– Горлица – наша Ведунья! – Стрелок грозно шагнул на Рокота, потрясая посохом.

– Женщины всегда цепляются за старое, – шутливо отмахнулся Рокот. – Предрассудки не пускают знания, которыми мы готовы делиться. Подумайте, какие возможности открываются перед вами!

– В обмен на предательство нашего Леса?! – взбеленилась Горлица, ее губы мелко дрожали от негодования.

Рокот делал вид, будто не слышит, и смотрел исключительно на Стрелка, пока тот осторожно не спросил.

– И какова цена?

– Разрешение построить у вас храм для тех, кто захочет услышать голос Сарима, – Рокот пропустил воздух сквозь сжатые губы, словно его терпение было на пределе.

– И после вы уйдете? – басовито выкрикнул Боровиков.

Рокот медленно кивнул, переводя на него тяжелый взгляд.

– Они оскорбляют память тетушки Мухомор! – взвизгнула Холщова, обиженная скорее за весь женский род.

Поляна взорвалась гомоном и криками.

– Мы не можем прогнать гостей, пришедших с миром!

– Вы хотите предать Лес?

– Да хоть послушаем, чему они собрались нас учить!

Рокот наблюдал за своей работой с удивительно мягкой улыбкой, которая казалась нарисованной на его суровом лице.

– Тихо! – Стрелок с размаху ударил посохом о землю и нахмурился в сторону Рокота: – Откуда нам знать, что вы пришли с миром? Зачем вы пустили вперед Лесной Пожар?! – перекинув посох в левую руку, он потянулся к поясу за топориком.

Нет! В груди у Белянки похолодело.

Уязвленный Стрелок на расправу скор. Если он кинется на Рокота, то нарушит закон Леса, свои же взбунтуются! И чужаки не зевают – как один вскинули свое оружие, но хватило едва заметного жеста Рокота, чтобы они замерли.

– Или это вы, зная о нашем приближении, встретили нас огнем? – Рокот шептал, и его голос стелился по притоптанной мураве, подрагивали песчинки, воздух густел и окутывал Стрелка яростью.

Сельчане напряженно следили за каждым его жестом. Белянка потянулась, чтобы забрать на себя злобу, прояснить его мысли.

Слишком поздно.

Сердце Белянки подскочило и замерло, болью распирая горло. Мир сузился до кисти Стрелка, сжимающей топорик. Побелели костяшки пальцев. Щелчок – и раскрылся кожух, сверкнуло лезвие. Рокот в ответ мгновенно выхватил меч.

Белянка резко, до головокружения, вдохнула. Взметнулись клинки.

Губы зашептали защитное заклятие, туго закручивая вокруг Стрелка слова:

Свет…

Пудовый взгляд вишневых глаз пригвоздил Белянку к земле. Ничтожной доли мгновения хватило, чтобы оберег тетушки Мухомор вспыхнул колдовским пламенем – скорчились сухие травинки, сгорели ивовые лозы, осыпались кристаллы кварца. И тело перестало слушаться Белянку. Страх, гнев, любовь – широкий поток тепла, брошенный на защиту Стрелка, безвозвратно утекал, впитывался в землю. С каждым ударом сердца тускнел мир, капля за каплей уходили силы и жизнь. И Белянка не могла закрыть насильно раскрытую Рокотом брешь. Сотни острых иголок кололи онемевшую кожу затылка, лица, шеи. Ноги подкосились, колени уперлись в илистое дно. Холодные струи воды забрались под сарафан.

– Полегче! Давай не будем доводить до кровной мести… – Рокот улыбнулся Стрелку, убирая меч.

– Что ты сделал с Белянкой?! – заорал Стрелок.

– Я? С кем? – Рокот продолжал улыбаться. – Я ничего не делал.

Чьи-то теплые руки поддержали Белянку, не дали утонуть. Перед глазами темнело, мир расплывался, истончался. И она ничего не могла поделать! Ничего! Она даже дышать не могла! Тепло вытекало наружу, оставляя выжженную, высушенную пустоту.

Над Стрелком навис тяжелый силуэт. Звонкий шепот эхом прогремел в ускользающем сознании Белянки:

– На вас никто не нападает. Мы пришли как гости. Мы пришли строить храм и говорить о боге. И вы будете слушать. И ничего не сможете сделать.

Ничего не сможете сделать.

Белянка рванулась, истратив последнюю каплю себя.

И свет погас. Темнота и безвременье захлестнули ее с головой.

 

Глава 29

Колышек мягко входил в землю под ударами плоского камня. Стел вытер локтем переносицу, взглянул на палатку и ухмыльнулся – на совесть, хоть чему-то хорошему он здесь научился. Впрочем, не только он – три неровных кольца шатров уже протянулись по сосновой роще. Улицы, разделяющие лагерь на хоругви, чуть петляли среди медовых стволов, а тени полосами чертили заросли шиповника и терна, насыпи прошлогодней хвои вокруг палаток, высокий муравейник, неразожженные кострища и пару фургонов.

Будто бы как и на любой стоянке в степи, да не совсем. Теперь все иначе: они не дома – они в лесу. В сердце древнего Леса. Здесь зародились магия и жизнь. Со времен последней лесной войны и переселения в степи никто из горожан не забирался так глубоко в лес. Никто не обнажал здесь мечей, не выжигал деревень. Тысячу лет под густыми кронами бурлила своя неведомая жизнь.

А теперь все изменилось. И Стел оказался частью той силы, что нарушила вековой порядок.

Движение у правого фургона оборвало тяжелые мысли – мелькнул серый силуэт и тут же скрылся за главным шатром. Кто-то тайно проник в обиталище служителей Сарима, пока те уединились для вечерней молитвы.

Стел облизал пересохшие губы, коснулся прохладной рукояти меча и поспешил во внутренний круг палаток. Безлюдно и тихо. Скоро лагерь наполнится привычным гомоном, бряцаньем, дымом, забурлит в котелках похлебка, а пока лишь несколько оруженосцев и строителей увлеченно заканчивают работу и не обращают никакого внимания на праздного ученого.

Огибая главный шатер с противоположной стороны, Стел готовился к худшему и вспоминал простые и стремительные заклятия. Но очертания сутулой хрупкой фигурки вмиг вывернули все наизнанку.

Рани!

Прости и помоги, Сарим! Сумерки ее забери, что она делает?!

Рани выждала еще немного, а потом выдохнула, одернула рубаху, заправила за уши растрепанные кудряшки и пошла своим обычным – широким и прыгающим – шагом прочь от лагеря.

Вытаращив глаза, Стел с трудом промолчал и двинулся следом на безопасном расстоянии, чтобы никто не заподозрил слежку. Желание проснуться навязчиво колотилось в горле, но это не снилось: лес, полный скрипов и шорохов, запахов хвои, реки, прелой подстилки – лес был неумолимо настоящим.

Шагах в пятидесяти от внешнего круга палаток, у широкого дуба, Рани свернула с тропинки в заросли терновника. Стел прислонился к дереву и выждал пару ударов сердца, чтобы привести в порядок дыхание.

Внизу зеленел холм с одинокой сосной и хижиной, а справа между деревьями виднелись река и край поляны, пестрый от жителей деревни Луки – там заканчивались проводы. Проводы той самой тетушки Мухомор, которой Стел оказался обязан жизнью, если верить словам темноволосой ведуньи.

Как можно бесшумнее Стел обогнул дуб, медленно раздвинул кусты и заглянул внутрь. На крохотной полянке, со всех сторон закрытой густыми зарослями, Рани была не одна – в зеленоватых сумерках ее ждали три оруженосца.

– Явилась, красавица! – ухмыльнулся один, тощий и прыщавый.

Второй, пониже и покурносей, кивнул:

– Мы уж заждались, – кажется, это был Кори, оруженосец Рокота.

– Так это, поди, не мед у повара таскать! – глухо огрызнулась Рани.

Стел сжал кулаки, но заставил себя не шевелиться.

– Будешь рычать – раскрашу второй глаз, поняла? – весомым басом заявил третий, с жидким пушком на широком подбородке.

Вот же сопляки-недоростки! И почему она не рассказала? Как можно быть такой упрямой? Как?

– Ну, ты же у нас бывалая воровка, – расплылся в сладкой улыбке курносый Кори. – Даже сердечко бедного Ларта украла!

– Заткнись! – выплюнула Рани и сжалась, будто в ожидании удара.

– Ты, кажется, забыла свое место, шлюха? – вскинул брови прыщавый. – Не будешь ласковой и послушной – мы скажем Рокоту, что ты приставала к нам.

– И в этот раз одним черным багульником ты не отделаешься, – подтвердил «жидкая бородка».

– Принесла? – оборвал издевательства Кори.

Рани молча достала что-то из рукава и презрительно бросила в траву, под ноги оруженосцам.

– И как ты докажешь, что и вправду стащила это из фургона служителей? – парень с тяжелым подбородком смачно сплюнул и пнул носком сапога странную серебристую палочку.

Прыщавый нагнулся, поднял вещицу и повертел перед носом, чуть ли не цепляя изящным раструбом прыщи.

– Похоже на то, – пожевал он губу.

Тонкая вязь рун светилась в сумерках бледно-голубой спиралью.

Прежде чем мысли успели оформиться в слова, заклятие потянулось к соплякам упругой волной панического ужаса. Черпнув громадную охапку тепла из дуба, Стел буквально затопил потайную полянку страхом: настоящим и выдуманным в глубоком детстве, страхом пережитым и несбывшимся – всем страхом, который он только отыскал в своей душе и в душах этих недомерков.

Затряслись разинутые рты, округлились и без того выпученные глаза – и с потоками ругани и проклятий оруженосцы выкинули вещицу, будто она жгла ладони, и бросились прочь, напролом, сквозь колючие заросли терновника.

Рани удивленно оглянулась, встретилась глазами со Стелом, презрительно сощурилась и промолчала.

Да что ты будешь с ней делать!

– Почему ты мне не сказала? – Стел продрался через кусты и подошел к застывшей скорбной фигурке, даже не взглянув на магическую игрушку служителей – подождет.

Рани смотрела мимо – ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице.

– Почему ты молчала и молчишь?! – заорал Стел.

Звук собственного крика отрезвил: прежде Стел никогда не кричал.

– Поговори со мной, пожалуйста, – Стел попытался взять ее за руку.

Но Рани сомкнула кисти в замок и прошептала под нос:

– О чем мне с тобой поговорить?

– Как давно это началось?

– Кори узнал меня еще в Пограничном, – она обхватила себя руками и отвернулась. – Мы виделись, когда Ларт еще… Он нас и сдал, теперь я уверена. Чтобы самому занять место Ларта.

– И потому ты хотела тогда уйти? – Стел зажмурился, проклиная свою слепоту.

Рани коротко кивнула, так и не глядя на него.

– Но они не лезли, пока Рокот не разорался на весь лагерь.

И уже больше месяца они помыкают ей как хотят, угрожая Рокотом! А она молчит!

Стел осторожно сжал ее плечи и развернул к себе лицом.

– Я взял тебя в этот проклятый поход. Я не уберег твой секрет. И я должен тебя защищать!

Она подняла на него безжизненные глаза и вдруг со злостью выпалила:

– Ты не будешь меня защищать. Хватит соплей. Если ты не помнишь – я сама пошла в поход. Волоком меня никто не тащил. Я сама посмела мечтать, посмела хотеть жить. Снова жить. Снова хотеть. Хватит цепляться за меня – у тебя своих бед по горло. Вот и разберись с ними. Одна эта ерунда в траве чего стоит!

– Действительно, хватит, – с ледяной ясностью внезапно осознал Стел. – Давай уйдем из отряда. Сейчас. Ни тебе, ни мне больше нечего здесь делать. И мне не важно, тащил я тебя волоком или нет, но сейчас тебе нельзя оставаться среди рыцарей.

«Чистые плащи, чистые руки, чистые помыслы», – девиз рыцарей Сарима тошнотворно горчил.

– Оставь меня, – прошептала Рани. – Просто оставь. Это все, что ты можешь сделать.

Она пошла прочь.

– Ты куда? – он ухватил ее запястье.

Рани обернулась, глянула на его руку, потом в глаза и ухмыльнулась:

– Да не бойся, не топиться. В палатку пойду.

С силой вывернув руку, она скрылась за зарослями терновника.

Стел долго смотрел ей вслед, пока ветви не перестали раскачиваться. Собственные слова звенели в ушах, и он не мог поверить, что сказал это.

«Давай уйдем из отряда. Сейчас».

Он отыскал в траве игрушку служителей. Тонкий слой серебристого инея мгновенно покрыл ладони, холодом стянуло кожу, в груди тревожно заныло.

Чистые плащи, чистые руки, чистые помыслы.

Зажав раструб в кулак, Стел двинулся вниз, к реке. Рани права – пришло время разобраться в себе. И прежде всего понять, на чьей же он стороне.

Искрились снежинки в лапках изумрудного мха, яркого до рези в глазах. Стебельки кустились лохматой подушкой по камню, и на каждой ворсинке подрагивало кружево льдинок. Замысловатые кристаллы таяли от вечернего солнца, обнажая уродливую сеть проплешин – сеть омертвелых листьев. Будто кислотой выжгли белесые пятна на гениальном холсте. Только вот холст не нарисованный – живой. Да и попортила его не кислота, а безобидная на вид трубочка с воронкой внизу и спиралью голубоватых рун вдоль бока.

Стел коснулся указательным пальцем иглы – сквозь кожу прыснуло тепло, ошпарило вены, закололо гортань, губы, веки. Голубыми звездами засияли на серебре заклятия. Рассыпалась пригоршня снежинок по мху, а на острие вспыхнуло белое пламя.

Рука невольно отдернулась – и все прекратилось: неторопливо погасла руническая вязь, выцвел узор проплешин. Стел задумчиво растер по ладоням иней.

Хорошо, что пока лишь иней – не кровь.

Но что на самом деле означает эта игрушка? Как она работает? Какой в ней смысл?

Любой маг вытягивает из мира тепло – то же самое делает раструб, только в сотню раз сильнее. Без прикосновения мага он не работает. Вмещает тепла не больше, чем простой амулет из серебра. Но его скрыли от каменских магов, из-за него чуть не погиб Стел у степной реки и чуть не сгорел Приют. Теперь головоломка сложилась, все щелкнуло и встало на свои места: выходит, поход собрали ради этой штуковины, которая высасывает тепло.

Струйки холодного пота протянулись по спине.

Выходит, это изобрел Мерг, одобрил Слассен, верховный служитель Сарима, и даже… Ерих.

Истинная вера разгонит сумрак вековых крон.

Не может быть, что откровения Сарима – выдумка. Нет.

Стел проглотил сухой комок и прошептал одними губами:

– Мы пришли строить храмы. Мы пришли строить храмы! – Он повторял это снова и снова, чтобы поверить самому.

Какими бы ни были настоящие цели похода – захват земель, подчинение народа, источник древесины, пушнины или тепла, – они пришли строить храмы.

Они пришли нести свет и спасение.

Нет! Служители Сарима не могли допустить в храмы магию. Как бы Стел ни защищал магов, как бы истово ни верил сам, но храмы должны быть чисты от магии, служители не должны вмешиваться в законы мироздания. Их путь – это путь покоя, самоотречения и внутренней свободы. Свободы от страстей и привязанностей. Путь смирения, покорности, принятия уготованной судьбы. Принятия жизни и смерти. Единственной и окончательной смерти, после которой лишь чистые души растворятся в Вечных сумерках, обретут долгожданное единство, безусловное счастье, покой. Все прочие в плену желаний и страхов, стремлений и обид будут ждать рассвет, который не наступит до скончания времен.

Мысли гулко стучали громовыми раскатами в ватной тишине небес, пока Стел уговаривал самого себя. Но с каждым ударом сердца, с каждым оглушительным отзвуком все труднее и труднее становилось не слышать рвущегося изнутри ответа.

Служители Сарима не могли допустить в храмы магию!

Самоубеждение в клочья рвалось о колючки сомнений. Сомнения – это тот грех, от которого Стел никогда не мог избавиться. Если уж честно, это тот грех, от которого он никогда и не хотел избавляться.

«Думай своей головой», – съязвило воспоминание с полупрозрачным лицом Агилы.

Стел зажмурился.

И начал молиться.

Он никогда так не молился – неистово, отчаянно, рьяно. Так не молятся Сариму – так не отыскать ни равновесия, ни покоя. Но горячая волна внутри разжигала вину и страх, подступала к горлу. Стел не молил – требовал. Требовал ответов и понимания. Требовал помощи и благословения. Слова сами слетали с пересохших губ, рвались на поверхность сознания, обжигали слезами веки и щеки.

– Сарим, прости, что я не уберег тех, кто доверился мне, не нашел бескровного пути, не разгадал истинных целей. Сарим, помоги мне не ошибиться вновь! Мы пришли сюда твоей волей! Твое откровение привело нас! Ты бы не допустил магии в своих храмах. Ты не мог этого допустить!

Воздух вокруг отзывался, густел, потрескивал, пах пережженным воском и талым снегом.

Стел закусил до крови губу, обрывая поток обвинений. Так нельзя. Так не молятся Сариму.

Но и Сарим никогда не отвечает так яростно.

Стел ни за что бы на свете не признался даже самому себе: он молился не для того, чтобы избавиться от сомнений, – он молился, чтобы эти сомнения подтвердить.

И потому он открыл глаза.

Раструб светился мерным голубым светом и едва слышно жужжал. Холодный на вид, он даже не дымился. Конечно, можно было бы поискать потоки тепла и бездонный колодец, как у степной реки во время молитвы служителей, но в этот раз никто не позовет Рокота на помощь.

Да и звать его нужно не на помощь, а к ответу.

Стел обхватил ладонями плечи и медленно выдохнул. Молись – не молись, но пора признать очевидное. Удивительное творение Мерга может высасывать из мира любое тепло, даже слабенькую жизненную силу зеленого мха, но нет ни накопителя, ни оттока – и потому, за неимением другого выхода, тепло переходит в простейшую форму: пламя. А вот человеческое тепло, вырванное молитвой из сердца, пропущенное через разум и сознание, безопасное и изученное городскими магами, – оно подчиняется сложным заклятиям и куда-то передается, раз колодец кажется бездонным. Оно же не может исчезать? Закон сохранения тепла никто не отменял.

А потому отряд рыцарей Сарима действительно пришел в лес, чтобы строить храмы.

Храмы-кормушки для городских магов.

Люди посмели посягнуть на жизни других людей под прикрытием веры.

Наглости не хватило сосать силы из своих, а лесных не жалко – вроде они и не люди?!

– Ты не мог этого допустить! – вслух выкрикнул Стел и ударил кулаком по замшелому камню.

Раструб опрокинулся набок и затих.

– Но ты допустил, – выдохнул Стел.

Кипящая смола в груди густела и застывала неподъемным отчаянием – с таким впору топиться в пруду городского парка. Топиться, потому что больше не за кем идти, больше некому верить. Мозаичным крошевом сыпалась прошлая жизнь. Целый мир в прах разлетался цветными стекляшками восточной башни Школы магии: абрикосовыми, малиновыми, мятными. Васильковыми.

И оставалась гулкая пустота.

Если даже Сариму верить нельзя, то как жить? Ради чего оставаться частью той силы, что крушит вековые порядки Леса? Ради приказа Мерга? Ради васильковой мантии мастера? Ради права быть сыном своего отца? Ради унижения Рани? Ради чего?!

Резко выдохнув, Стел открыл глаза. В кронах и ветвистых кустах густели сумерки. Мутным саваном тянулась по воде дымка, по ногам поднималась сырость. Несколько глубоких вдохов – и расправились хмурые брови и сжатые губы. Высохли слезы под перезвон сосновых иголок и выкрики редких птиц.

Как давно он не плакал! Так же давно, как и не кричал.

Буря прошла, оставив на сердце камень. И имя тому камню было «предательство». Без криков и гнева Стел вновь спросил себя, ради чего он в отряде рыцарей Сарима?

Приказ Мерга. Мечты о лесе. Вера в Сарима.

Теперь все это лишено смысла, полито кровью безвинных и ведет в пропасть, где городские маги выкачивают тепло из жителей леса.

Вьюрок, Полынь и девочки-ведуньи – они стояли перед глазами словно живые.

А напротив появилась матушка, давным-давно умерший отец, учителя Школы, Рокот и целая жизнь. Стел был одним из них. Что, если он ошибся? Если Ерих и вправду услышал то откровение? Если Мерг лучше знает, что делает? Города действительно задыхаются. Задыхаются! Здесь и не вспомнить неизбывную нехватку тепла, когда боишься лишний раз прикоснуться к магии, когда ворожишь ценой собственной жизни. Сколько осталось крови Теплого мира в пыльной брусчатке и стрельчатых башнях дворцов, в крохотных парках и грязных трущобах окраин?

Когда исчезнет последний городской маг?

Скоро, если создавать живые иллюзии в зале собраний и на столичных праздниках, если транжирить направо и налево и говорить, что беречь тепло – удел желторотых учеников.

Прямо перед глазами вспыхнул златоглазый образ Агилы:

– Эх ты, Зануда! Ты не веришь – а мы сможем! Мы с тобой все сможем! Давай сюда руку!

Может, затем она и отправила его сюда?

Агила никогда бы не стала обманывать саму себя, цепляться за логичные выводы и привычное место в жизни. Она поддержала бы его! Разделила бы тяжесть выбора. Посмеялась бы над послушным маменькиным сынком, который решил взбунтоваться. Отыскала бы выход и прошла любой дорогой, в которую верила.

А в путь рыцарей он больше не верил. Кем бы ни был его отец.

Накинув шелковый платок на раструб, Стел зажал его в кулак и отправился искать Рокота.

Да, это предательство. Но служители, допустившие магию в храмы, тоже предатели.

 

Глава 30

Под рукой плеснула вода. Рокот прополоскал щетку и огладил лошадиный бок. Ночь выдалась теплая, звездная, над зубчатыми соснами таращилась луна: в самый раз для купания. Фруст фыркнул и ткнулся в ладонь влажными губами.

– Ну, ну… – Рокот похлопал его по морде, покрытой белым пушком. – Знаю, дружок. Ты хочешь домой.

Но еще не время.

Над рекой летел смех и гул барабанов: к ночи, когда лесники окончательно захмелели, танцы на костях достигли своего апогея. Рыцари тоже получили бочонок кислого вина и пару котлов с подозрительным варевом, которое, на удивление, оказалось съедобным. Впрочем, притащи местные хоть помои, Рокот ни за что бы не отказался: главное, соблюдены все законы гостеприимства. Рыцари под шумок, конечно, приложились к вину – пусть его, он не пойдет в этот раз на принцип. Не отравлено – и ладно.

Сполоснув Фрусту спину, Рокот вывел его на песок и принялся растирать.

– Мир и покой, – раздалось за спиной.

Слишком язвительный голос для праведных слов, которые уже давно ничего не значат. Именно покоя хочется перед сном, и нет ничего проще, чем разрушить его затасканным приветствием. Притворившись глухонемым, Рокот неторопливо закончил с Фрустом и укрыл его тонким шерстяным одеялом.

– Разреши обратиться! – Вирт с вызовом повысил голос.

Плохи дела. Что-то опять не по вкусу пришлось романтичному магу.

– Нигде не найти покоя старому человеку, – вздохнул Рокот, поднял из-за камня масляную лампу и наконец повернулся. – Что у тебя там?

Вместо ответа Стел что-то отбросил от себя с выражением глубочайшего презрения. Прогрохотав по камням, серебряный раструб замер у кромки воды, следом за ним чешуей протянулся иней.

Ключ к сердцу Сарима.

Откуда?! Как Слассен допустил это? Зачем щенок полез?!

С придыханием Рокот прошипел сквозь зубы:

– Тебя матушка не учила не брать чужие игрушки?

– Меня матушка учила не играть чужими жизнями, – Стел сжал кулаки, будто перед дракой.

– С чего ты взял, что я играю чужими жизнями? – проговорил Рокот на пределе спокойствия.

– Не ты, – Стел покачал головой и с наслаждением, словно выплюнул ему в лицо яд, произнес: – Не ты – Мерг. Ерих и Мерг затеяли эту игру. А ты лишь покладистый исполнитель. Пастух человеческого стада, из которого эта штука, – он пнул ключ носком сапога, – будет качать тепло во время службы в свежесрубленном храме!

Покладистый исполнитель.

«Ты предал бога и остался верен человеку! Опомнись. Куда ты идешь?» – заскрежетал в памяти голос Полыни.

Мир сложнее, много сложнее, чем кажется поначалу. Должно быть, когда-то Рокот и сам был настолько же слеп.

– Глупый мальчик, – произнес он вслух. – Я же говорил, что есть вещи, от которых тебе стоит держаться подальше?

Стел поджал губы и вылупился, будто ему прищемили хвост. Разве что подбородок не затрясся – в гневе у Грета всегда подрагивал подбородок.

– А что же ты, умный и уже не мальчик, не держишься от них подальше? – с каждым словом Стел все больше повышал голос.

Какой же наглец. Баба вздорная, а не мужик! Может, и к лучшему, что Грет до этого не дожил.

– Суди себя, а не других – и тогда у тебя появится шанс стать человеком, – Рокот плюнул в землю, хотя, конечно, хотелось плюнуть в лицо.

– Так ты считаешь себя – че-ло-ве-ком?! – Стел уже откровенно орал.

– Да, – едва слышно ответил Рокот. – Я считаю себя человеком, который знает слово «долг».

– Разрушать, лгать, убивать – долг?!

– Сколько веры и страсти в голосе! – Рокот шагнул вперед и поднял лампу – Стел тут же принялся плести вокруг себя щит. Трус. Этот сопляк ревел, что ли? Нос красный, глаза блестят… – Сколько веры и страсти! Но где твоя вера, когда ты идешь против родины и против Сарима? Где твоя вера? Ты пришел сюда, чтобы учить и просвещать. Кого и чему ты научил? Ты только и делаешь, что сомневаешься, ноешь, носишься со своей кралей и ставишь мне условия. Жалеешь чужое племя, а что ты сделал для своего? Тебе не нравятся города? Не нравится школа Мерга? Не нравится правление Ериха? А что ты сделал для своей родины и для своего бога? Что сделал ты?

С каждым словом Стел все старательней прятал взгляд и бледнел – боялся! Боялся смотреть правде в глаза.

– Сарим не может желать, чтобы люди питались другими людьми! – выкрикнул он в отчаянии.

Бедный мальчик. Нашел кого обвинять и у кого искать правды. У бога.

«И это все, что тебя смущает?» – хотел бы спросить у него Рокот, веди они задушевную беседу, но не за ответами к нему пришел Стел. Да и не принял бы он ответов: слишком много еще идеалов не порушено в его голове.

– Так ты и не за этим сюда пришел, – Рокот улыбнулся так, что Стел вздрогнул. – Ты пришел строить храмы. Храмы! Ты пришел нести свет. А что несешь ты?

Стел зажмурился. Не хочет слышать. Боится ошибиться. Но бояться-то уже поздно, выбор сделан.

Вдруг щенок метнулся к воде – Рокот кинулся следом, но не успел: с размаху Стел забросил ключ на середину реки.

Короткий всплеск.

Тишина.

Тварь!

– Ты что творишь?! – заорал Рокот.

Он лично отвечает перед Мергом за эти ключи. И не просто лично – он отвечает за них семьей. Никому потом не докажешь, что ключи были доверены Слассену для опытов, без которых поход был обречен. Впрочем, как оказалось, поход был в любом случае обречен: Ерих и Мерг слишком поторопились, то ли побоялись провести испытания дома, то ли были другие причины – теперь уже неважно. Рокот не смог уберечь Приют от пожара и Нижнюю Туру от бойни. Если уж искать виноватых… Но это последнее дело – искать виноватых.

– Эти храмы вовсе не для спасения душ! – Стел бросился на него, но Рокот отступил в сторону и прошептал:

– Ты считаешь себя умнее сильных мира сего?

– Я всего лишь думаю своей головой! – Стел развернулся, разъяренно раздувая ноздри.

Рокот повыше поднял лампу и шагнул на мальчишку:

– А если твоя голова недостаточно умна? Не подумал об этом? Что тогда?

– Не нужно быть великим ученым, чтобы понимать, что такое «хорошо» и что такое «плохо», – прорычал щенок.

– Раз ты разбираешься в «хорошо» и «плохо», так скажи мне, как называется то, что сейчас делаешь ты? Ну же! Произнеси это вслух! Давай! – теперь Рокот в открытую кричал.

– Предательство, – тихо и ясно проговорил Стел.

– Громче!

– Предательство! – изо всех сил заорал он.

– Ты – сын достойного человека, если не сказать великого, – вновь сплюнул под ноги Рокот. – Но что ты такое? Что ты такое?!

– Я сын своего отца, каким бы ни был он и каким бы ни был я, – спокойно ответил Стел. Взгляд потух, опустел, будто что-то вырвалось из груди с криком. Теперь уж точно выбор сделан. – Я не отказываюсь от своего рода и своего мира. Но я не пойду против себя.

«Гордыня. Это ваше семейное проклятие. Вот и пей эту чашу до дна, не морщись».

– Ты готов пойти против всего и всех – только не против себя, – в тон ему спокойно ответил Рокот. – Кем ты себя возомнил?

– А кем возомнил себя ты, что решаешь судьбы целых народов? Кто дал тебе право перекраивать мир по своей мерке? – Стел улыбнулся прозрачно, горько – должно быть, так улыбаются в посмертии.

Рокот мог бы многое рассказать о раскройке мира, но это была уже не его война.

– Я выполняю приказ. На все воля Мерга, Ериха и Сарима.

Фруст мягко фыркнул за спиной и ткнулся в плечо.

«Ну, ну, дружок. Ты чего?» – подумал Рокот, но отвлекаться на коня не стал.

Стел глянул на Фруста, побледнел, выпучил глаза – хотя, казалось бы, куда уж сильнее? – будто увидел самого Сарима.

– Когда умирал мой отец, на то тоже была воля Сарима? – убийственно четко спросил Стел. – Или даже приказ?

Что?! И этот туда же…

– Тебе Натан нажужжал в уши? – взбеленился Рокот.

– Все твои кони были белоснежными, – Стел не спрашивал – утверждал.

– Да. – Рокот растерянно кивнул и глянул на Фруста.

– Красным пламенем пылала бескрайняя степь, – затянул Стел заунывным голосом. – Комья земли летели из-под копыт вороного коня. Отец крепко сжимал поводья, несясь вперед, и не замечал за спиной Смерть верхом на ослепительно белом скакуне. Она дышала в затылок, стелилась следом. И догнала.

– Что за поэтический бред?

– Пророческий сон, – припечатал Стел. – Так белой смертью степей был ты?

Рокот дышал глубоко, до легкого головокружения.

Грет никогда не был ему другом. С первого боя на оружейном дворе они стали лютыми соперниками. Каждый раз Грет опережал Рокота, пусть на крохотный шаг, но опережал. Его отец был уважаемым дольным, и сыну все подносили на блюдечке: он первым принял посвящение в рыцарство, получил звание дольного, личное одобрение командования. Даже за Миртой ухлестывал!

Стел и Натан угадали: Рокоту было за что ненавидеть Грета Вирта, но вопреки всему они скорее были соперниками, чем врагами. Быть может, время изменило бы это, но смерть все расставила по местам.

Когда погоня настигла отряд, спасавший Грета из Каменки, стало ясно, что это конец. Рокот приготовился биться насмерть, но Грет решил иначе. Безумно сверкнув глазами, он бросился на Рокота, сжал белыми от лихорадки руками его горло и повалил на спину. Рокот захрипел, но Грет шикнул: «Хочешь жить – подыграй, Рок!» После непродолжительной возни, они так и замерли в овраге, в обнимку. Степняки вырезали отряд под корень, но приблизиться к больному белой лихорадкой не осмелились.

Когда Грет перестал дышать, Рокот понял, что у него был настоящий друг. Как показала жизнь – единственный.

– Предавать тяжело, мальчик, – устало вздохнул он. Злость схлынула, оставив опустошение. – Чтобы остаться чистым и светлым, приходится изворачиваться.

– Это чистосердечное признание? – сощурился Стел.

– Мне не о чем с тобой говорить, – Рокот качнул головой.

Стел с облегчением улыбнулся:

– Вот и прекрасно, потому что мне незачем больше задерживаться в отряде.

– Вот только работу ты свою доделаешь. Мне плевать, что за гниль поразила твое сердце, но ты прочитаешь завтра вечером сельчанам свою блистательную лекцию о братских народах. И будешь выполнять все мои приказы.

– Я больше не часть отряда!

– Иначе к утру вместо деревни Луки ты увидишь только могилы и пепелище, – Рокот придал лицу одно из тех выражений, от которых оруженосцы обычно тряслись как шелудивые псы. – И в этот раз я не позволю тебе увести женщин и детей.

Стел нервно облизал губы и не посмел ответить. Хорошо. Рокот опустился на камень и с сожалением глянул на Стела:

– Жалеешь теперь, что спас нас? Я еще тогда понял, как сильно ты хотел, чтобы мы сгорели. – Мальчишка молчал. Да и какой он теперь ему мальчишка? С предателями разговор короткий, но Рокот знал, что убить сына Грета не сможет. – Удивляюсь, как Мерг в тебе этого не разглядел. Или он потому тебя с нами и отправил, чтобы просто избавиться и сохранить чистыми руки, да?

Стел болезненно поморщился и отчеканил:

– Я готов сделать все, чтобы избежать кровопролития здесь. Но встроить эту штуку в храм я тебе не позволю!

– Она называется «ключ к сердцу Сарима», – Рокот устало моргнул. – Убирайся из лагеря. И помни – завтра вечером на поляне все соберутся на лекцию. И если к ним не придешь ты – приду я.

 

Глава 31

Вдохнуть бы – да вокруг будто загустелая вода. Бесцветная. Безмолвная. Вязкая. Непролазная. И ни выдохнуть, ни пошевелиться. Где небо? Где дно? Мутью колышется дурнота. Судорожные спазмы сжимают горло. Нет ни сил, ни боли, ни страха – ничего. И только где-то в глубине тлеет слабый огарок желания жить. Умирать – так нелепо и так бессмысленно. Неужели еще недавно Белянка сама чуть не утопилась в быстрых водах реки, что течет на запад?

На границе слышимости зарокотала гортанная песня. Тепло струйкой свежего воздуха коснулось ресниц, просочилось в ноздри, согрело горло и полыхнуло в груди. Во рту горечью и кислинкой разлилась хвойная настойка.

Белянка закашлялась, проглотила вязкую жидкость и открыла глаза.

Вытянутое лицо Горлицы плавно покачивалось из стороны в сторону, тонкие губы бормотали незнакомое заклятие, сильные пальцы до боли сжимали виски.

– С-с-спасибо, – заикаясь, пробормотала Белянка.

Горлица допела – она никогда не прерывала работу на середине – и открыла глаза.

– Дышишь? Видишь? – бегло проверила пульс и только потом позволила себе короткую улыбку: – Хвала Лесу!

– Спасибо тебе, – уже увереннее повторила Белянка.

Ведунья строго нахмурилась:

– О чем ты думала, Белка!

– О чем я думала?! – опешила она. – Я спасала Стрелка!

– Больше так не делай, – покачала головой Горлица. – Не лезь на рожон. Ты же видела, что оберег не выдержал? – Она склонилась к самому уху и прошептала сквозь стиснутые зубы: – Никогда не показывай людям свою слабость. Никогда. Мы последняя надежда деревни. Поняла?

Белянка кивнула и облизала горькие от настойки губы. Одышка еще не отступила, и кожу покалывало иголками. Ощущение смерти медленно угасало, возвращая миру запахи, краски и звуки.

Позади Горлицы шумели деревенские.

– Кормить их?! Вот еще! – распинался Боровиков-старший. – Наши хозяюшки и без того целый день горбатились, столы накрывали, так теперь им еще полночи не спать?

Тощая Холщова сухо фыркнула:

– Помолчал бы, твоя матрона уж какой праздник палец о палец не ударит!

– А в чьих горшках готовили кашу? Из чьих мисок есть будут? – Боровиков упер руки в бока и расставил ноги пошире. – Уж сколько лет мы ничего не берем за нашу посуду, что бьют на большой поляне!

– Это вы-то ничего не берете?! – взвилась Холщова.

Белянка взволнованно дышала, собираясь с силами, и смотрела во все глаза. Только что скрылась за горизонтом ладья тетушки Мухомор, только что в деревню ворвались чужаки, чуть не убили Отца деревни, да и сама Белянка чудом осталась жива. А сельчане, добрые соседи, милые знакомые, родные – они грызлись из-за горшков, и мисок, и еды!

Стрелок трижды хлопнул в ладоши и оборвал гомон:

– Тихо.

Свара умолкла – только поблескивали в сумерках недовольные глаза.

– Вы не о том спорите, – все так же спокойно продолжил Стрелок. – Вопрос не в том, можем ли мы накормить рыцарей или нет – можем, наших припасов хватит, чтобы кормить их до конца весны. Вопрос в другом: нужно ли нам кормить их? И пока мы ничего не знаем, злить сотню вооруженных рыцарей – глупо.

– Пресмыкаться перед ними будем? – начал было Боровиков-старший. – Пусть Лес топчут грязными сапожищами? Оскорбляют нашу память? Наших предков? Нас?

Холщова шикнула:

– Не перечь Отцу!

– Мы не будем пресмыкаться, – принял на себя вызов Стрелок. – И оскорблений не стерпим. Но чему учит нас Лес? Чему учат наши предки? Жизнь продолжается. Жизнь продолжается всегда. И нет ничего выше жизни. И пока их мечи не просят нашей крови – мы подождем, посмотрим и оценим.

Боровиков пожевал нижнюю губу, попыхтел, теребя длинную рубаху и раздувая ноздри, но смолчал, отвел взгляд.

– Тетушка Пшеница, – повернулся к дородной хозяюшке Стрелок. – Ты отвечаешь за ужин для незваных гостей. Никаких излишеств, но и упрекнуть чтобы нас было не в чем. Помощниц бери сколько хочешь, но чтобы рыцари были сыты.

– Сделаем, Отец! – с готовностью кивнула она и по обыкновению засуетилась, затопотала, забормотала что-то себе под нос.

Боровиков все-таки сплюнул в сторону:

– А дальше что?

– А дальше покажет завтрашний день, – отрезал Стрелок. – В обиду деревню мы не дадим. Можете не сомневаться.

– Лес не оставит нас! – Горлица сжала ладонь Отца деревни и подняла их сцепленные руки к небу. – Да будет так!

– Да будет так! – отозвались сельчане.

За спорами незаметно стемнело. Разгорелись костры, широкие лавки заполнились людьми, загремели кружки, полные хмельным квасом и яблочным вином, – начались проводы тетушки Мухомор.

Белянка долго сидела в стороне, глядя на знакомую суету, а в голове звенела пустота. Мир казался крикливым, нелепым и надуманным. Слезы, страхи, ссоры, обычаи и привычки заполонили каждый миг, каждый шаг.

О чем она помнила там, за гранью, в безликом, бесцветном нигде?

Как хочется дышать.

Как хочется жить.

Просто жить. Другое за гранью неважно – долг, честь, горе и даже любовь. Мертвый никого не спасет, никому не поможет, никого не полюбит.

Если бы Горлица не вытащила ее, не влила бы в сердце щедрую порцию тепла, что изменилось бы в мире? Да ничего. Смастерили бы еще одну ладью, пропели бы песню, взгрустнули. И все.

А утром снова бы взошло солнце.

Белянка опустила глаза. Песок и сухие травинки налипли на темный от воды подол. В детстве тетушка Мухомор заругала бы за такую небрежность, но теперь никто не заругает – некому. Все-таки отпускать близких и оставаться при этом живой очень трудно. Куда труднее, чем просто перестать дышать. Но кто обещал, что будет легко?

Хлопнув ладонями по коленям, она решительно поднялась и отряхнула подол. Глубоко вдохнула запах речной тины, тушеного мяса и кваса, огляделась. По обычаю ритуальное угощение должны были разделить все, кто желает ушедшему легкой дороги, – так укрепляется грань у края живого. Белянка неторопливо подошла к столам, отыскала пустую кружку, плеснула вина, отломила краешек круглого хлеба, поднесла ко рту и прикусила – хрустнула подгорелая корочка.

Есть не хотелось.

– Как ты? – тепло и тревога сплелись в звуке родного голоса.

От неожиданности Белянка чуть не расплескала вино, осторожно поставила кружку и обернулась. Стрелок на мгновение замер, пристально глядя на нее – широкие в полумраке зрачки будто сдерживали внутренний огонь, но не обжигали, а согревали нежностью, – и вдруг подушечкой большого пальца он стряхнул с ее нижней губы крошку.

Щеки Белянки тут же вспыхнули, но глаз она не отвела – что-то неведомое дарило силы и смелость. Уголки рта вздрогнули в легкой улыбке, и Белянка выдохнула то слово, что пульсировало в груди с момента пробуждения:

– Жива.

– Жива, – неожиданно широко улыбнулся он, притянул к себе и невесомо поцеловал в правый висок.

Горячая игристая волна схлынула от макушки к пяткам, поднимая каждый волосок на теле, и самообладания едва хватило, чтобы не повиснуть у него на шее. Она отклонилась в кольце его рук, чтобы увидеть лицо.

– Если бы я знала, что он так силен, я бы не полезла, но… мне показалось, что ты… что он тебя…

Стрелок приложил палец к ее губам и заставил замолкнуть. Пару ударов сердца он буравил ее посерьезневшим взглядом, а потом произнес по слогам:

– Это я должен тебя защищать. Тебя и всю деревню.

– А мне стоять и смотреть, как ты умираешь?! – взорвалась Белянка и отстранилась.

Он нахмурился:

– А тебе не лезть на рожон!

Сговорились они, что ли, с Горлицей?

С огромным трудом Белянка прикусила язык. Стрелок невыносимо долго смотрел прямо в глаза, и постепенно его лицо светлело, уходила жесткость, расправлялись сведенные брови и острые морщинки. Наконец он зажмурился, опустил голову, потер пальцами переносицу и прошептал:

– Если мне требуется защита девчонки, то как я могу сохранить деревню?

«Так вот оно что!» – просияла Белянка и гордо вскинула голову:

– Не девочки, а ведуньи!

– Тем более… – отмахнулся он.

– Нет, ты не понимаешь! – Она ухватила его запястья и отвела руки от лица. – Это… очень сильная магия. Они всю деревню могут убить, не обнажая мечей! Но это не значит… – она понизила голос до шепота. – Но это не значит, что ты не справишься. Справишься – только не один, вместе с нами, ведуньями, вместе со всеми сельчанами, вместе с силой Леса.

– Моя наивная маленькая девочка, – криво усмехнулся он и потрепал ее по макушке.

Каждое слово отозвалось в груди горячей вспышкой, поднялось влажным комком, укутало нежностью и силой. Возразить бы, что не такая уж она маленькая, но рядом с ним можно же побыть слабой? Во рту стало солоно от подступивших слез. Как же хочется его обнять! Вжаться лицом в теплое плечо, вдохнуть до боли в грудине, до мятной свежести в горле, вновь почувствовать запах его волос, кожи – запах летнего солнца.

Как же хочется его обнять и никогда не отпускать!

– В чащу рыцарей! – прищелкнул он вдруг языком – точно как Ловкий – и подмигнул: – А пойдем купаться?

– Купаться? Сейчас? – опешила она. – Но как же проводы, рыцари?

– С дозорными брат твой ушел, что случится – нас кликнут. Да если бы рыцари и вправду хотели нас перебить, они бы уже сделали это. Идем! – Он ухватил ее за руку и потащил к реке.

Ночной воздух устремился в лицо сырыми струями, овевая шею, врываясь в грудь. Сладость прелой подстилки, молодой хвои и смятой ступнями травы будоражила сердце. Лозы ивняка хлестали лодыжки, сыпали росой. Белянка едва поспевала за Стрелком, но ни за что на свете она не разжала бы сейчас пальцы, не выпустила бы его ладонь.

У реки Стрелок резко остановился – Белянка неловко врезалась ему в спину, но он будто и не заметил. Торопливо скинул в камыши безрукавку, рубаху, штаны и сиганул в воду, взорвав шквал брызг, – только луна блеснула на обнаженной коже.

Белянка замерла в нерешительности.

Он плыл по широкой лунной дорожке. Жидкое серебро крохотными искрами разлеталось от сильных гребков, сливалось в сплошные узоры на темных волнах, мерцало бликами. Громадная луна висела над молчаливыми соснами, вспарывая черноту ночи. Плеску реки вторил перестук камыша.

Мир затаил дыхание. Мир отступил на шаг и любовался крохотным человеческим счастьем. Быстротечным. Внезапным. Бесконечным.

Настоящим.

– Не робей! – крикнул Стрелок и перевернулся на спину.

Белянка шагнула в воду – волна лизнула босые ступни, тонкий песок с нежностью окутал кончики пальцев. Мурашки разбежались по коже от внезапного порыва ветра, от затылка холодок прошелся по шее, нырнул за пазуху, кольнул ребра.

Повинуясь горячей волне в груди, Белянка решительно стащила через голову сарафан, нижнюю рубаху и с шумом вбежала в воду. Брызги взлетели широкими крыльями. Плеснула о берег волна. Прохладные струи обвили колени, скользнули по животу. Ступни оттолкнулись от дна, руки разрезали искристую гладь. Поток подхватил легкое тело, повлек на глубину.

Стрелок плыл навстречу – не разглядеть лица, только краешки лохматых прядей светятся луной. Но его невозможно было не угадать – по силуэту, по стремительным движениям, по неуловимым штрихам – это был он, ее Стрелок.

Белянка последний раз с силой толкнулась ногами, и кончики пальцев дотронулись до его ладоней, теплых даже в воде. Он с готовностью сжал ее руку и притянул к себе. Соприкосновение тел обожгло огнем, и Белянка резко отпрянула, откинулась на спину и вдруг расхохоталась. Он плыл рядом и не выпускал ее ладонь.

Течение уносило их все дальше и дальше по россыпи отраженных звезд – будто по опрокинутому куполу неба. Звонкий смех летел над водой, увеличиваясь эхом стократ.

И больше в мире не было ничего.

Никого и ничего.

Первым опомнился Стрелок:

– Давай к берегу! – и подтолкнул ее в спину.

Белянка послушно принялась грести наперерез течению, но это оказалось далеко не так просто – расплачиваться за безрассудство пришлось упорной борьбой. Каждое движение отдавалось приятной болью. Но для измученной души это были разрядка, освобождение, полет – стоило только поймать ритм, как дыхание уже не сбивалось, руки-ноги работали слаженно, спокойно, а луна тихонечко, но упорно плыла над черными зубцами сосен.

Близился заветный берег.

Невыносимо медленно, но все-таки близился.

Когда ноги нащупали дно, сил оставалось только на то, чтобы выползти на траву и закутаться в сброшенную в спешке шаль. Нацепив штаны прямо на мокрое тело, Стрелок растянулся рядом. Чтобы отдышаться, Белянка перекатилась на спину и долго смотрела на расплывающиеся звезды.

– Как хорошо! – проговорила наконец она. – Удивительно, но я счастлива. Здесь и сейчас. Как никогда.

– Счастлива… – задумчиво повторил он, не шевелясь.

Она не видела его лица, но слышала в голосе улыбку.

Внезапно он навис над ней темным силуэтом, загородив полнеба, и прошептал:

– Я бы многое отдал, чтобы так было всегда.

– Просто будь рядом, – она коснулась кончиками пальцев его виска и заправила влажную прядь за ухо.

Глаза так близко. В тон ночного неба. Блестят радостью и луной. Волосы тонкие, они вновь щекочут шею. Как во время танца. Почему она тогда не поцеловала его?

«Прошлое не имеет значения, у нас есть только здесь и сейчас».

Он услышал ее мысль? Она услышала беззвучный ответ? Так не бывает, невозможно – так говорят лишь с ведуньями, деревьями и… любимыми.

Стрелок наклонился еще ниже и осторожно коснулся ее губ. Она затаила дыхание, кожей ощущая, как по телу разливается яркой вспышкой тепло. Стрелок крепко обнял ее и зарылся лицом в мокрые локоны.

– Беля, Белочка, Беляночка…

– Меня так мама называла, только я ее плохо помню, – невпопад прошептала она, а ресницы склеились от внезапных слез.

Он смахнул соленые капельки и поцеловал ее в левый, а потом в правый глаз.

– Я люблю тебя! – будто против воли выпалила Белянка. – Я никогда этого не говорила, не понимала. А теперь обязательно должна сказать!

Он замер, внимательно и очень серьезно разглядывая ее. Склонил голову набок, улыбка тронула уголки губ, и он до странного просто ответил:

– А я люблю тебя.

Сердце стукнулось о ребра и будто оцарапалось, покрылось ознобом, застучало неровно и перепуганно, торопясь обогнать время. Как же хочется удержать этот вечер и это счастье, но не судьба – в горле колотится сердце, и невозможно поверить, что они будут счастливы. Мгновение безвозвратно утекает, проскальзывает сквозь сомкнутые пальцы, оставляя за собой пустоту.

– Что с тобой?

Она пожала плечами и попыталась улыбнуться. Горло сдавило болью.

– Мы всегда будем вместе, – не унимался он.

Белянка спиной чувствовала зыбкую почву – как в ночь встречи Нового лета. Мир изменялся, преломлялся каждый миг. Ничего нельзя было загадывать. Ничего не будет как прежде.

Но Стрелок ждал ответа, и Белянка поклялась:

– Мое сердце навсегда останется с тобой!

Скрипнула над головой тяжелая ветвь, всколыхнулась река, ухнул филин.

– Ты сегодня не вернешься в избушку к Горлице! – вдруг заявил он и поцеловал ее по-настоящему, с силой прижимая к земле, лаская ладонями плечи.

– Я вообще к ней не вернусь! – рвано выдохнула Белянка и неожиданно смело ответила на поцелуй, стараясь глубокими вдохами разогнать мутную духоту в груди.

 

Глава 32

Рванув опору, Стел откинул полог палатки и бросил на ходу:

– Собирайся!

Непроглядная темнота не ответила ни вздохом, ни шорохом. Он нащупал лампу на боку вещевого мешка, отвязал, случайно плеснув масла. Огниво с третьей попытки высекло искру – полыхнул фитиль, блеснули открытые глаза Рани. Она не спала – лежала на спине и не моргая смотрела вверх.

Стел поднял светильник над головой.

– Мы уходим! – голос сорвался.

– Спалишь все, блажной, – ровно пробормотала Рани.

Руки не слушались, тряслись. Стел подвесил лампу на поперечину и принялся заталкивать вещи в мешок.

– Брось. Никуда мы не пойдем, – не выдержала Рани и повернулась набок, наблюдая за ним с оттенком слабого любопытства. – Я устала повторять одно и то же.

– Я ухожу, я больше не в отряде – Рокот объявил меня предателем, – Стел завязал тесемки и поймал выпавшую миску. – Ты со мной или остаешься?

– Да подожди ты! – Рани подобрала под себя ноги и наклонилась вперед. – Сядь и расскажи по порядку.

– Не могу. Я еще хочу перебраться на другой берег, подальше отсюда, – нужно спешить, и… – Стел сел.

– Ты понимаешь, что это значит? – не унималась Рани, давно он не видел ее такой оживленной.

– Что тебе больше не нужно терпеть рыцарей? Что мы не участвуем в высасывании жизней из лесного народа? Что мне нет дороги назад? Что матушка неизвестно когда увидит меня? Что мне никогда не стать Мастером Школы магии? Что я должен понимать?

– Стел, – Она потянулась вперед и сжала его ладонь. – Почему?

После короткого молчания он прошептал:

– Я больше не верю в то, чему меня научили.

– А я сейчас впервые поверила тебе, – сощуренные глаза Рани смотрели прямо на него, тонкие губы растянулись в подобии улыбки. – Ты сейчас настоящий.

– Так ты со мной? – Стел невольно улыбнулся в ответ на ее тепло – первое человеческое тепло, которое он почувствовал от нее.

Она только фыркнула и сгребла одеяла в охапку.

Собрались быстро, как никогда еще не собирались: молча утолкали палатку и котелок, навьючили лошадей и ушли прежде, чем вернулся Рокот. В голове все смешалось в одно сумбурное бегство в незнакомую ночь, пропало ощущение времени, и осталась только цель – убраться подальше от лагеря.

Круг желтого света прыгал и полз впереди, выхватывая из темноты замшелые стволы, бугры узловатых корней, овраги и хлесткие ветви. Над ухом фыркал Мирный, мотал головой, дергал повод и норовил сбросить мешок – чуял, что с хозяином неладное. Внутри кипело смолой, бурлило, билось о ребра, неистово и безудержно – и ноги срывались на бег. И было неважно – куда, лишь бы не останавливаться, не думать, не поворачивать назад. Лишь бы прорваться сквозь кромешный кошмар и очнуться уже на той стороне. Краешком сознания Стел понимал, что еще никогда в жизни не уставал так сильно и скоро безумие схлынет, оставив омертвелую пустоту, а потому он спешил.

Показалась река.

– Заночуем на этой стороне? – негромко спросила Рани.

Стел обернулся, осветив подслеповато сощуренные глаза, встрепанные кудряшки, мешковатый дорожный костюм и тощую кобылку рядом.

– Нет, – он и сам понимал, что не сколотит сейчас нормальный плот, но он знал, что не уснет на одном берегу с Рокотом. – Ты умеешь плавать?

Она подняла худенькие плечи и сжалась.

– Когда-то в детстве умела, но потом…

– Поплывешь верхом. А для вещей сделаем небольшой плот и привяжем его к седлу Мирного. Я доплыву сам.

– Безумие, – нахмурилась она, но покорно кивнула.

– Течение не такое быстрое, вода теплая – доверься мне, – Стел попытался ободряюще улыбнуться, но, судя по ее глазам, вышло подобие оскала.

Вместо ответа она привязала свою мышастую лошадку, взяла топор и принялась рубить для плота ветки. Стел достал веревки – и закипела работа.

Переправа забрала последние силы. Темная река отражала чужое небо, стонал старыми костями лес, подвывал ветер. Шум деревенского праздника и лагеря давно стих – и в целом мире не осталось никого, кроме двух безумцев, бегущих от самих себя.

Тревожные лошади нехотя шли в воду, ил засасывал босые ступни, водоросли овивали лодыжки. По влажному песку с шелестом протащили плот – он почти утонул, подмочив вещи, но удержался. Рани молча забралась в седло, наклонилась к шее кобылы и что-то шепнула ей на ухо. Стел хотел попросить благословения Сарима, но только глубоко вдохнул и потянул Мирного в глубину.

Начинать – самое страшное. Когда поворачивать поздно, руки-ноги делают свое дело, голова работает на пределе, и бояться уже бессмысленно, остается сжать зубы, держаться на плаву и бороться с течением. Это даже неплохо, когда выбора уже нет и едкие сомнения не разъедают душу.

Стел вскарабкался на высокий берег, отвязал от пояса веревки, ведущие к поводьям лошадей. Первым появился Мирный, выбрался на мелководье, обтекая темными струями и тяжело дыша, взрыл копытами землю и поднялся к хозяину. Стел втащил наверх обвязанные подмокшие мешки и потянул за вторую веревку.

– Эй! – негромко крикнул он в темноту.

– Здесь мы, – прохрипело совсем рядом.

Спрыгнув в воду, Стел взял на руки продрогшую Рани. Возмущенная кобыла сама поспешила выбраться из воды и присоединиться к мерину.

– Вот и все, – прошептал Стел, бережно прижимая свою ношу.

Она сопела ему в шею и тихонько плакала.

– Ты чего?

Рани только мотнула головой и попросила:

– Поставь меня на землю.

Стел взобрался вместе с Рани наверх, опустил ее на ноги и огляделся, обнимая девушку за мокрые плечи. Они очутились на полянке, укрытой от реки ветвями громадной ивы с высокими корнями и могучим стволом. В темноте было толком не разглядеть, но Стелу сразу понравилось это место – тихо и спокойно, будто он вдруг очутился дома, в своей комнате, – схлынула тревога, остыла кипящая смола в груди, и впервые за эту бесконечную ночь он смог просто вдохнуть. Пахло тиной, осокой и высушенной солнцем травой.

– Мне тоже здесь нравится, – кивнула Рани.

И прежде чем Стел успел удивиться ее небывалой чуткости, она уже тащила холстину палатки из общей вязанки вещей. Когда забили последнюю опору и развели костер, восточный край неба уже светлел. Рани, босая и в одной нижней рубахе, зябко поежилась:

– Утро скоро.

– Еще нескоро, – Стел покачал головой и подбросил ветку в костер.

Ему повезло – запасные штаны чудом остались сухими, а на плечи он накинул одеяло.

Рани привязала мешок к веревке с мокрой одеждой, подошла к костру и присела на корточки, подставив ладони к огню.

– Иди сюда, – Стел приподнял одеяло. – Не мерзни.

Она взглянула на него поверх языков пламени, и на дне ее болотных глаз всколыхнулась знакомая муть. Стел осознал, как странно звучит его приглашение, и смутился:

– Не бойся. Я на самом деле не хочу, чтобы ты заболела. Сейчас согреемся и пойдем спать.

Рани усмехнулась, прикрыв глаза, – горько так усмехнулась, Стел даже облизал губы, чтобы убедиться, что на них нет вкуса полыни от ее улыбки.

– Я не этого боюсь, – покачала она головой и послушно скользнула к нему под бок.

Укутав ее одеялом, Стел провел рукой по холодному плечу и худым ребрам. Она свернулась клубком и вжалась в него изо всех сил. Потрескивали поленья в костре, отплевываясь снопами искр. Шелестели длинные листья на бесчисленных ветвях старой ивы. И мерещились вздохи, шепоты и голоса.

– А чего ты боишься? – негромко спросил Стел, стараясь не шевелиться.

С Рани творилось нечто странное – нечто, чего он добивался так долго. Но именно сейчас, когда она вдруг перестала щетиниться и кусаться, когда она добровольно приникла к его плечу и замолкла, – именно сейчас у него не было сил даже думать, опустошение накрыло с головой, не оставив ничего.

– Что наступит утро, – едва слышно пробормотала она.

– Утро? – Он попытался заглянуть ей в глаза, но она смотрела в огонь, опустив голову.

– Утро, – подтвердила она и прижалась еще сильнее, хотя это казалось невозможным.

– Я не исчезну утром, – осторожно шепнул Стел, не понимая, что она на самом деле хочет сказать. – И я не брошу тебя – я помогу тебе вернуться в город или куда захочешь. Не бойся.

Она тихонько усмехнулась, и челюсть Стела вновь свело невыносимой горечью.

– Глупый, – хмыкнула Рани ему в подмышку.

Стел закрыл глаза и прижался губами к ее виску.

Он устал. Он невыносимо устал. В голове выл ветер и не задерживалась ни одна мысль. Пересыпанные песком глаза слезились от яркого пламени, но отчего-то он не шевелился. Рани завозилась под боком, обняла холодными руками за шею. Его губы скользнули по влажной, солоноватой щеке и коснулись ее губ – сухих, искусанных и обветренных. Она целовалась неумело и жадно, так ласкается истосковавшийся по теплу котенок. Будто много дней она умирала и мечтала лишь о глотке воды и вдруг отыскала переполненный колодец. Стел провел ладонью по ее спине и ощутил мелкую дрожь – Рани плакала. Она плакала, уткнувшись в его шею.

– Что с тобой? – прошептал Стел почти касаясь губами маленького уха.

Она качала головой, щекотала слезами голое плечо и цеплялась пальцами за его волосы. Тепло, рвущееся из ее груди, затопило пустоту внутри Стела, он подался вперед, растворяясь в горячей волне, прижимая Рани к земле и вслепую пытаясь отыскать ее обветренные губы.

Перед закрытыми глазами сиял огненно-золотой взгляд Агилы. Запах меда и абрикосов забил рот и нос, и стало трудно дышать. На языке горчило вишневой косточкой.

– Стой, – Рани прижала ладонь к его губам.

Стел открыл глаза. Отблески пламени преломлялись на влажных ресницах, рваными потеками рассыпалось лицо Агилы, обнажая широко распахнутые глаза, исчерченные красными сосудиками.

В голове по-прежнему выл ветер.

– Скажи что угодно, – прохрипела Рани и закашлялась, отворачиваясь в землю. – Первое, что взбредет в голову.

– Пахнет абрикосами, – невпопад выдал Стел.

Она улыбнулась. Широко и болезненно. Закрыла зареванные глаза и кивнула.

Стел осторожно поднял ее с земли, заново укутал одеялом и бережно обнял.

– Прости, – тихо попросил он.

Она глухо пробормотала:

– Это ты меня прости.

Костер умирал. Небо светлело.

– Ты не сможешь теперь к ней вернуться? – спросила Рани после долгого молчания.

Голова гудела, и Стел не понял вопроса.

– К кому?

– К той, которую любишь.

– Что? – Стел вывернул шею, чтобы видеть ее глаза.

– Ты же влюблен, – коротко бросила Рани.

– Я не уверен, что Агила сама бы хотела моего возвращения, – с деланным спокойствием ответил Стел и передернул плечами. – Я вообще не уверен, стоит ли мне возвращаться теперь в Города Ерихема. Время покажет.

Она молча кивнула.

– Прости меня, – Стел еще крепче прижал ее к себе. – Я сейчас слишком устал, слишком потерян и совершенно ничего не соображаю. Ты застала меня врасплох. Я повел себя как осел, я… сделал тебе еще больнее. Прости меня.

– Глупый, – только усмехнулась она.

– Я ничего не понимаю, – прошептал Стел. – Помоги мне понять тебя.

– Что тут понимать?

– Почему? Почему ты не пускала меня к себе? Почему подпустила теперь, когда я не могу помочь? Почему опять спряталась?

– Потому что сейчас у тебя нет сил играть. Нет сил врать. Нет сил думать и прятать правду. С тебя бы сталось играть из жалости в любовь. А теперь я все выяснила и… – она замолчала.

Стел подождал продолжения и, пересилив страх, спросил:

– Но я думал, что ты не можешь раскрыться, что ты прячешься, потому что боишься боли.

– Потому что я приношу несчастья тем, кто мне дорог. Вот и тебя теперь выгнали. Чего еще бояться?

– Я так хотел вернуть тебе твой огонь, жажду жизни, смысл. Я очень хотел спасти тебя – на самом деле спасти.

– У тебя получилось, Стел, – едва слышно пробормотала она, – у тебя получилось. – И добавила после долгого молчания: – Вот только дальше ты не будешь платить эту цену. Оставайся собой, настоящим. И прости меня.

Рани встала, отряхнула рубаху и скрылась в палатке, не сказав больше ни слова, – будто боялась вновь наговорить лишнего. В предутреннем воздухе повисло много раз повторенное «прости» – за что она извинялась? Казалось, за само свое существование.

Стел не шевелился. Сидел над стынущими углями и не шевелился. Рот стягивало жаждой, глаза щипала бессонница, сердце глухо стучало.

В голове выл ветер.

Теперь Стел тоже боялся наступления утра. Утра, в котором больше не было будущего – того будущего, к которому он шел всю жизнь.

 

Глава 33

Свет согревал лицо. Сон истончался разводами радуги на алых от солнца веках. Тихая радость и счастье наполняли до отказа, разливаясь по телу истомой. То ли приснилось что несбыточно прекрасное, то ли сбылось. Белянка зажмурилась, потянулась и глубоко вдохнула запах нового утра.

Утро пахло сиренью.

Не сушеными травами и чесноком, соломой и варевом тетушки Мухомор – сиренью!

Белянка вспомнила – эту сирень вчера наломал Стрелок для нее! – и резко распахнула глаза.

Ослепительный свет струился из восточного окна под потолком землянки, окутывал тонкое кружево молочной занавески и заливал постель, рассыпанные по подушке пшеничные волосы. Стрелок улыбался во сне, едва заметно, безмятежно. Глаза под закрытыми веками с выгоревшими ресницами двигались в такт неизвестным снам. Поборов искушение прикоснуться к нему, Белянка осторожно выскользнула из-под покрывала, откинула занавеску и замерла.

Еще никогда не видела она такой красоты.

Округлые стены, потолок и пол, замазанные глиной, мелом и охрой, наполняли землянку уютом и чистотой. На полу не было ни травы, ни соломы – лишь тонкая сеточка трещин по высохшей беленой глине. Над головой, в самой высокой точке купола, сияло нарисованное желтое солнце. Широкие лучи плавно изгибались и рассыпались крохотными брызгами. Ажурная занавеска скрывала лежанку, но пропускала достаточно света. Деревянная лестница вела наверх, в полый ствол ясеня. Под окном – небольшой стол, две скамьи, кадушка с водой, три короткие полочки с посудой, круглый очаг. Ничего лишнего. Опрятно, уютно и очень чисто.

Из тонких щепок быстро разгорелся огонь, раскалился плоский камень. Отыскалась мука, головка сыра, горшочек с шиповниковым вареньем. Вскоре закипела вода, запахло лепешками. За заботами Белянка и не заметила, как проснулся Стрелок, – только спиной ощутила его взгляд и обернулась.

– Завтрак готов, – смущенно улыбнулась она.

Он поднялся, плеснул в лицо водой из кадушки, взъерошил волосы и сел за стол. Белянка залила кипятком чабрец и мяту – к запаху солнца и сирени примешались тонкие нотки свежести. Наверное, так пахнет счастье.

– Это странно – просыпаться не одному. Только открыл глаза, а тебе приготовили завтрак, – он с видимым удовольствием намазал на лепешку варенье и откусил.

– Здесь очень приятно готовить. Я… даже не знала, что здесь так… красиво! Вчера было темно, а раньше я здесь не была, и… – Белянка не могла подобрать слов.

Стрелок проследил за ее взглядом.

– A-а, это? Это мама расписала стены и сплела занавеску. Чашки тоже она лепила. Видишь, какой узор? Много безделушек я убрал – не люблю ненужные вещи. Но что-то осталось.

– Ты ее помнишь? – осторожно спросила Белянка.

– Нет, – Стрелок задумчиво покачал головой. – Но она была очень хорошей. Это видно по ее рисункам, правда?

Белянка кивнула.

– Я бы хотела прожить здесь целую жизнь и создать что-то столь же прекрасное, – она вдруг осеклась и виновато взглянула на Стрелка.

Но он улыбался, глаза радостно блестели.

– Вот увидишь, именно так все и будет!

В дверь постучали, и Белянке не пришлось подбирать для ответа слов: она очень хотела верить Стрелку. Хотела, но не могла.

– Я открою, – он взбежал по лестнице и скрылся в стволе ясеня. Раньше Белянка и предположить не могла, что темное и страшное дупло ведет в такую просторную землянку.

Вскоре раздался его веселый смех:

– Вы что же, всей семьей ко мне жить перебираетесь?

Белянка с любопытством подняла глаза и увидела брата.

– Ловкий?

Медовые вихры искрились на солнце, вторя конопушкам на щеках и задорным огонькам в глазах. Вопреки обыкновению, брат ничего не сказал, не отпустил едкой шутки, не потрепал за волосы – но по взгляду, по затаенной улыбке она поняла, что он счастлив ее счастьем.

– Боюсь, испорчу ваше сладкое утро, – закашлялся он.

– Ты все сделал? – коротко бросил Стрелок, натягивая рубаху, – веселье, нежность и тепло мгновенно исчезли из его голоса и взгляда.

– Господин воевода, – Ловкий наигранно поклонился в пояс, – твои воины готовы!

Ни шутовская манера, ни веселье не обманули Белянку.

– Воины? – подскочила она к брату, а потом растерянно глянула на Стрелка. – Ты хочешь дать им бой?!

– Нет. Пока нет, – без тени улыбки ответил он. – Я же сказал, что мы будем наблюдать. А пока – оценим наши силы, потренируем ребят, подготовимся и разведаем обстановку. Все это втайне от них, разумеется, – пусть думают, что мы наивные лесные олухи и поверили их красивым словам. Еще я отправил гонцов за помощью в Нижнюю Туру.

– Горлица трудится над новыми оберегами, – сообщил Ловкий. – Тетушка Пшеница с хозяюшками еще вчера приготовили им угощения, мы с ребятами отнесли. Все как ты приказал, Отец.

Белянка слушала их будто сквозь толщу воды – сердце стучало в ушах и мешало думать. Каким-то краешком разума она понимала, что Стрелок поступает верно, но внутри все бунтовало от одной только мысли о возможности боя.

Она знала, что при таком раскладе они обречены.

– Молчи, – Стрелок остановил слова, готовые сорваться с ее губ. – Лучше помоги Горлице с оберегами.

Белянка не сводила с него глаз.

– Я обещаю, что мы внимательно их выслушаем и первыми в драку не полезем… – Стрелок закатил глаза, словно прочел ее мысли. – Только не смотри на меня так!

Она зажмурилась и горячо пожелала:

– Удачи! – но они уже убежали.

Без Стрелка комната потускнела. Белянка еще раз огляделась: желтое солнце на потолке, беленые стены, ветки сирени. Здесь действительно хотелось прожить целую жизнь, вставать с первыми лучами солнца, смотреть на улыбку Стрелка, готовить ему завтрак и слушать его тревоги, делиться мечтами, смастерить пару плетеных стульев, сшить небесно-голубой сарафан – под цвет его глаз, а может быть, родить ему дочь. Или даже сына.

Глаза защипало горячими слезами, защекотало горло дурным предчувствием. Нет, нельзя об этом думать – нужно делать, двигаться, бороться и пытаться. Предчувствия – это пустое, это глупости. Помочь с оберегами? Значит, помочь с оберегами. И еще обязательно поговорить с Ивой. Но сначала к Горлице. Белянка решительно накинула шаль и поспешила наверх, отгоняя нежелание возвращаться туда, где больше не было ее детства.

На холм она поднималась бегом, будто боясь остановиться и передумать. Шлепки башмаков по сухой тропинке отдавались ударами сердца. Ступни знали каждую кочку, каждый кустик и каждую рытвину. Все было так же, как пять лет назад. И все было иначе. Останавливаться у двери Белянка не стала – сразу влетела в хижину и попала в привычный полумрак, который встретил ее холодным приветствием:

– Вот уж не думала, что ты вернешься.

Горлица сидела за столом, заваленным корзинками с бусинами, клубками, иголками, мешочками и травами – работа над оберегами кипела вовсю.

– Как же мне не вернуться, когда… – начала было Белянка и осеклась.

Рядом с Горлицей сидела Ласка и старательно делала вид, что не видит ничего, кроме нитки с нанизанным кварцем.

– Когда ты нарушила первый обет ведуньи и связалась с мужчиной? Да еще и с Отцом деревни! – выдала Горлица.

Ласка закусила губу, но даже не подняла глаз.

Горячая волна обиды подступила к горлу, и Белянка уже хотела сказать, что Ведунья деревни Луки теперь Горлица и что они с Лаской могут отказаться от ведовства и прожить обычную жизнь, не связанную никакими обетами, а Горлице нужно искать своих учениц.

Но она заставила себя промолчать.

Потому что это было глупо, малодушно, недостойно и просто нечестно.

Она тихо ответила:

– Однако я все еще могу колдовать. И я пришла помочь. Потому что мне небезразлична судьба нашей деревни.

– Очень в этом сомневаюсь, – процедила Горлица и ногой пододвинула ей стул.

Белянка села и молча взялась за работу.

Воздух между бывшими ученицами тетушки Мухомор можно было резать ножом. На первый взгляд все оставалось по-прежнему. Деревянный стол пестрел затейливым узором царапин, на перемете покачивались пучки зверобоя и чеснока. Пахло травами, медом и дымом. Но еще и странной пустотой, отчужденностью. Из углов исчезли лежанки и занавески, сундуки – остался лишь закуток Горлицы. Ощущалась какая-то заброшенность. Словно тетушка Мухомор была душой и сердцем этого дома.

– Здесь все так… непривычно, – Белянке невыносимо захотелось выразить вслух ту горечь, что скапливалась на губах.

Ласка прикусила нитку, затягивая на обереге узелок, и огляделась.

– Ты права. Все перевернулось, переменилось… – голос звучал неуверенно, бледно, и на миг Белянке стало ее жаль.

Но посмотреть бывшей сестре в глаза она боялась.

– Времена меняются! – отрезала Горлица.

Белянка съежилась под ее взглядом. Больше всего на свете ей хотелось сейчас оказаться далеко-далеко отсюда. Как можно дальше. Но нужно помочь с этой работой – пусть даже чужакам обереги на один зубок.

Выбрав подходящую деревянную бусину, Белянка продолжила собирать замысловатый орнамент, как учила тетушка Мухомор.

Горлица резко встала, ножки стула оглушительно скрипнули.

– Я отойду. Чтобы закончили к полудню, – небрежно кинула через плечо и ушла.

За окном бился ветер, скрипели тяжелые ветви. Время от времени бусины падали на стол с глухим перестуком, потрескивал остывающий очаг.

Первой тишину нарушила Ласка, осторожно прошептав:

– Горлица… изменилась.

Белянка оторвалась от работы и наконец-то посмотрела ей в лицо. И не узнала.

Огромные глаза светились затаенной болью. Щеки осунулись, волосы потускнели. Но главное – изменился взгляд. Стал скромнее? Старше? Нет. Мудрее. Глубже. Что он скрывал? Любила ли она на самом деле Стрелка? Раскаивалась? Скучала по тетушке Мухомор и разрушенному миру их детства? Общего детства.

Не бывает бывших сестер. Даже названых сестер бывших не бывает.

Белянка отложила работу, накрыла ладонью сложенные на столе руки Ласки и осторожно ответила:

– Мы все изменились.

Ласка отвела глаза, но руки не убрала.

Сердце стучало в ушах, за окном до хрипоты заливались птицы, а слова не шли из пересохшего горла.

– Изменились же? – не выдержала, переспросила Белянка.

– Изменились! – резко проговорила Ласка и взглянула в глаза – чернота огромных зрачков плескалась болью. – Ты стала счастливая и любимая. А я – брошенная и всеми презираемая!

И впервые Белянка не отдернула руки, не убежала, не заплакала от гнева и яда Ласки – на этот раз она точно знала, что сестра хочет сказать совсем другие слова, что болит у нее на самом деле не это, что Ласка так же отчаянно нуждается в понимании и любви, как и сама Белянка.

В искаженном лице сестры она вдруг увидела саму себя. Без прикрас.

– Тебя никто не бросал, – робко улыбнулась своему отражению Белянка и погладила ее напряженные пальцы.

– Потому что у меня никого и не было! – прищурилась Ласка и стиснула зубы – готовые пролиться слезы замерли.

Какая сила воли!

– У тебя есть мама, папа и родные сестры, – Белянка уже не могла замолчать, она и сама не знала, почему так сильно хочет ей помочь. – У тебя есть тетушка Мухомор – она останется с нами навсегда.

Ласка неотрывно смотрела ей в глаза, будто ожидая смертельного удара, и Белянка закончила глухим шепотом:

– И у тебя есть я.

– Ты? – округлились темные глаза Ласки.

– Да, – Белянка испугалась, что сейчас передумает и затараторила: – Я никогда не пойму, зачем ты приворожила Стрелка, зачем предала меня и бросила всех нас в опасности, но ты вернулась. Ты рисковала вместе с нами там, у края огня. И ты моя сестра. Ты сделала меня – мной. Я люблю тебя.

Закусив губу, будто и вправду могла расплакаться, Ласка пробубнила:

– Любая бы на моем месте приворожила, если б умела. Я тоже умею чувствовать. Не хуже тебя. И тоже имею право быть счастливой!

– Даже против его воли? – глухо спросила Белянка – услышать эти слова оказалось слишком больно.

Ласка зажмурилась. По щекам покатились крупные слезы.

– Потому и отпустила, – выдохнула она.

– Так… ты его отпустила сама? Я думала, ты растеряла в пожаре силы и… – Белянка не находила слов от удивления.

– В том пожаре, когда ушла тетушка Мухомор… я столько глупостей и гадостей говорила о ней, не слушалась, а теперь? Теперь уже ничего не исправить. И не вернуть… – короткие рыдания сотрясали хрупкие плечи. – Я обманывала саму себя. Я просто хотела быть любимой. Не хуже тебя!

– Да ты лучше! Лучше меня! Ты всегда была лучше меня! – Белянка вскочила из-за стола и крепко обняла Ласку.

Шелковистые темные волосы пахли сладкими-сладкими ландышами и шиповником.

– Что было, то травой поросло, Ласка. Настоящее – единственное время, которое у нас есть. И каждый хочет быть любимым. И ты, и я, и Стрелок, и Ловкий. Не хуже тебя.

– Ловкий? – всхлипнула Ласка.

– Он же влюблен в тебя и мучается жутко! – улыбнулась Белянка и вытерла слезинки со щек Ласки.

– Глупости, он же рыжий, и вообще… и никто не нужен, кроме… – но заплаканные глаза вопреки словам лукаво и почти по-прежнему загорелись – знала она, конечно знала, что Ловкий по ней сохнет. – И чего это ты такая добрая стала?

– Потому что ты плачешь, а не кусаешься. И потому что я люблю того, кто любит меня, а не пытаюсь перешить целый мир по своей выкройке.

– Не всем так везет, – Ласка утерлась рукавом.

– Но тебе повезет обязательно, – немного грустно вздохнула Белянка. – Вот увидишь.

На душе стало тихо и светло. Куда-то ушли обида и боль, и осталась только тишина. И пусть дурные предчувствия разъедают под ногами землю, пусть стоят под дверью рыцари и злится Горлица. Будь что будет – нужно набраться смелости и принять неизбежное.

 

Глава 34

Солнце вливалось сквозь откинутый полог палатки, и слезились спросонья глаза. Болело все: руки, спина, плечи, ноги и даже пресс. Будто вчера Стел дрался с кем-то насмерть – и проиграл.

Щебет птиц, потрескивание костра, постукивание поварешки о котелок разгоняли остатки сна. Волнами дурноты накатывали воспоминания, и хотелось снова заснуть – крепче прежнего, – заснуть и не просыпаться уже никогда.

Потому что вчера Стел и вправду дрался насмерть. С самим собой. И проиграл.

В битвах с самим собой победителей не бывает.

– Каша, – раздался негромкий, с хрипотцой, голос Рани. – Остынет – не жалуйся.

Загремели миски в подтверждение ее слов. И новая порция воспоминаний заставила Стела поморщиться. Ночью Рани плакала у него на плече – буквально призналась в любви, а он в ответ говорил с ней об Агиле.

Об остальном лучше и вовсе не вспоминать.

Какое жуткое пробуждение. Будто с похмелья. Уж лучше бы на самом деле напился вчера!

Выдохнув, Стел выбрался из палатки, взглянул на Рани – она знакомо, по-кроличьи подергивая носом, уминала кашу. Так обыденно и привычно! Будто и не было смертельного вечера, неловких слов и слез.

Стел спустился к реке, поплескал водой в лицо и вернулся к костру. С ежика волос срывались капли, кругами темнели на штанах. Рани носком сапога подвинула миску с кашей, достала коробочку с табаком и принялась за самокрутку.

Заварив чай, Стел взял слипшуюся кашу и наконец-то оторвал от земли взгляд.

Рани смотрела открыто и прямо, одно за другим пуская колечки мохнатого дыма, – она будто забыла прошлую ночь.

– Утро наступило, – подтвердила она невысказанные мысли.

Над чашкой в ее руке поднимался пар, смешивался с табачным дымом и лучами солнца, просеянными листвой. Белесые клубы сочились золотистыми сполохами, перетекали, окутывая крохотную фигурку Рани, вплетаясь в нелепые кудряшки, путаясь в коротковатых ресницах. И за этой завесой она пряталась так же надежно, как и за выверенным молчанием. Губы не кривились в горькой улыбке, глаза не блестели слезами. Ни единая капля тепла не вырывалась наружу – только спокойствие и покорность.

Как она это делает?

Он всегда считал ее сломанной, лишенной радости и чувств, замкнутой на себя и свою боль. Но что, если ему стоит поучиться у нее самообладанию? Что, если…

– Жуй-жуй, глотай? – усмехнулась она сквозь сжатые зубы, хлебнула чай и глубоко затянулась.

– Я же просил тебя не курить… – выдал внезапно Стел и прикусил язык: это надо же быть таким идиотом? Ничего лучше не придумал?

– Твое дело – мою жизнь спасать, – она наклонилась вперед и выпустила ему точно в лицо пару колечек дыма. – А мое – губить.

– Рани, я…

– Вот только не надо. Хватит! – едко отрезала она и прикоснулась кончиками пальцев к тыльной стороне его ладони.

– Я… – он посмотрел ей в глаза и осекся.

– Не надо, – прошептала она обветренными тонкими губами и покачала головой.

– Хотел сказать «спасибо» за завтрак, – соврал Стел.

Она только фыркнула и бросила окурок в огонь.

– Что теперь делать собираешься?

Действительно, что? Вечером придется читать лекцию сельчанам. И нужно что-то придумать с Рокотом…

Зашуршали кусты.

Рани навострила уши, переглянулась со Стелом.

Из-за коричневых свечек камышей и созвездий осоки торчала белобрысая макушка. Стел осторожно взял меч и подошел – в засаде сидела знакомая девочка-ведунья, тоненькая, по-детски нелепая, в застиранном сарафане. Она коротко взглянула на меч, потом посмотрела на голый торс Стела и потупилась в землю – щеки запылали.

– Вот уж кого не ждал! – хмыкнул он, чтобы потянуть время, а в голове цеплялись друг за друга мысли, закручивались вихрем. Зачем она пришла? Как ее переманить? Она ли подожгла тогда рыцарей?

– Вот уж тоже не ждала! – Белянка вскинула подбородок и посмотрела ему в глаза. – Почему ты здесь? Остальные чужаки на другом берегу.

– Так, может, тогда мы и не чужаки вовсе? – Стел широко улыбнулся. – Чаю?

Белянка заглянула через его плечо и вновь насупилась.

– Ты мне не друг, чтобы чай с тобой пить.

– Так зачем пришла?

– А я не к тебе пришла, – она мотнула головой, покосилась на иву и переступила с ноги на ногу.

Стел обернулся к Рани с наигранным удивлением:

– Она к тебе? – Та хмыкнула, резко встала и скрылась в палатке, щелкнув пологом. – Видимо, нет, – Стел пожал плечами. – Так к кому ты пришла?

– Не твое дело, – сощурилась Белянка. – Это вы пришли в наш дом без приглашения, а не мы в ваш. Так что и спрашивать нам.

Стел натянуто улыбнулся:

– Так спрашивай.

– Что вам нужно? – сразу кинулась в атаку она. – Что нам сделать, чтобы вы ушли?

– Храм в вашей деревне, – тоже без лишних отступлений ответил Стел. – Храм и вы на службах Сариму – и тогда рыцари уйдут. – Раньше было «мы» вместо «рыцари» и голос не дрожал при слове «храм», но Белянке это вовсе не обязательно замечать.

Она сощурилась сильнее:

– А если мы будем против?

Такая маленькая, а бьется за справедливость для своего народа. Сжимает кулачки, храбрится. Наверное, так же и Стел вчера стоял перед Рокотом? Так же смешно храбрился и сжимал кулаки.

– Будет резня, Белянка, – прошептал он. – Будет много смертей.

– Так хочет ваш бог? – она подалась вперед, будто знала, что режет по живому.

Сарим не хочет смертей. Сарим не хочет ключей в шпилях храмов. Не хочет. Не хочет!

Стел закрыл глаза, чтобы она не увидела выжженной пустоты внутри, – еще рано, он не готов отвечать на такие вопросы. Он ответит позже – самому себе.

– Так будет, – выдавил сквозь зубы Стел.

– И ничего нельзя сделать? – в тон ему прошептала Белянка.

– Ничего. Только покориться, позволить построить храм.

Она смотрела в упор и будто не видела его. Лицо сразу повзрослело на несколько лет, осунулось. Игольные от утреннего света зрачки бегали в такт быстрым мыслям. Что сейчас видели ее серые ослепшие глаза? Стел так же вчера смотрел в пустоту, когда перед ним проносились обломки разрушенной жизни.

– Ты пойдешь домой, – подсказал ей Стел. – Пойдешь и скажешь, что на закате я буду у вас – буду рассказывать, а вам лучше меня слушать и соглашаться.

– Я передам, – одними губами ответила она и вдруг вскинулась, подобралась и бросила с жаром: – Но в прошлый раз ты обещал то же самое, а привел древнейшего врага!

– Древнейшего врага?

– Лесной Пожар!

– Я привел?! – закричал Стел. – А может, это ты попыталась всех перехитрить?

Ее будто ударили по лицу.

– Чтобы я… выпустила… Лесной Пожар?

– Откуда мне знать… – начал Стел, но Белянка его не слушала.

– Чтобы я… сгубила тетушку Мухомор?

– Но этот пожар вспыхнул слишком вовремя, чтобы прогнать нас.

– Или чтобы ослабить нас.

Молчание тянулось мерным плеском воды, потрескиванием угасающего костра.

– Все, что я прошу… – Стел даже приподнял палец, словно говорил с нерадивым учеником. – Все, что я прошу: передай своим, чтобы слушали меня очень внимательно и постарались быть… гибкими.

– Быть гибкими? – Белянка подняла брови и сморщила лоб. – Так ты называешь трусость и предательство?

Стел глубоко вздохнул и покачал головой.

– Пре-да-тель-ство, – по слогам растянул он, покатал горькое слово на языке и – проглотил.

И так теперь будет всегда.

Она смотрела чистыми светлыми глазами и чуть ли не била себя кулаком в грудь – праведница. Стелу так захотелось сделать ей больно!

– А то, что ты сейчас говоришь со мной, – как называется? Как это называется?

– Я никого не предавала, – неуверенно пробормотала она. – Я хотела найти выход.

Кипяток всколыхнулся в выжженной груди, рванулось на свободу детское и наивное: «Я тоже! Я тоже никого не хотел предавать! Я тоже всего лишь искал выход!»

– Я не хочу, чтобы люди умирали не в срок, – еще тише прошептала она.

Не в срок. Не в срок. Позвольте построить храм – и все вы умрете не в срок. Умрете, но даже не догадаетесь, что это был не ваш срок.

Но вслух он сказал совершенно другое:

– Я мог бы тебя убить, ты это понимаешь?

– Ты бы не стал, – криво улыбнулась она.

– Ты так хорошо меня знаешь?

– Нет, – Белянка покачала головой, вглядываясь в его лицо. – Не знаю. И не верю тебе. Но…

Она замолчала.

– Но? – с любопытством подхватил Стел.

– Но если бы ты хотел – ты бы уже убил меня. Я не верю тебе, но я хочу тебе верить.

Стел только покачал головой. Ему нечего было ответить: он хотел ее веры и боялся ее получить.

В ее серых глазах стояли слезы.

– Иногда все пути плохие, – Белянка передернула плечами, легко развернулась – и убежала.

Только качалась осока вслед, только трещал камыш. Мелькал застиранный сарафан.

– Новая несчастная для спасения? – выглянула из палатки Рани.

Стел вздрогнул и обернулся.

– Нет, – ответил он после долгой паузы. – Тут вся деревня таких.

– А-а… – опустила она уголочки губ. – А то я уж подумала – симпатичная, бедствующая, тебя с открытым ртом слушает – точно в цель!

– Рани, прошу! – взмолился Стел, понимая, что вечернее признание не приснилось и что сейчас – всего лишь волна ревности.

– Молчу, – примирительно улыбнулась она. – Я пошутила.

– Пошутила, – кивнул Стел.

– Прости, – робко повисло в воздухе.

– Не извиняйся! Прекрати извиняться! – взвился Стел.

Она зажмурилась.

– Рани, – он шагнул к ней.

– Не трогай меня, – предупредила она.

Стел послушно замер.

– Мне важно то, что ты чувствуешь, Рани.

Она приложила палец к губам, все еще жмурясь:

– Ш-ш-ш.

Он прикусил язык и замолчал.

Наконец она широко открыла глаза и заявила:

– Я возвращаюсь в отряд.

– Что?

– Я скажу, что хочу работать строителем и потом вернуться с ними домой, – ни один мускул не дрогнул на ее лице.

– Я не пущу тебя, Рани! – вопреки ее приказам он схватил ее за запястья.

– Я хочу выкрасть все эти раструбы… – она выдержала его взгляд. – Для тебя.

– Не делай этого! Это слишком опасно. Тебя могут поймать, Рокот может шантажировать меня тобой. Он может…

Стел побоялся произносить вслух, что может Рокот.

– Не дури, Стел. Что со мной станется? И ты рядом.

– Ты потом вернешься?

Он терял ее. Стремительно терял и понимал, что уходит она от него, чтобы было проще.

Чтобы он не испытывал чувства вины за то, что не любит ее.

– Вернусь, – соврала она и тут же добавила: – Как выкраду – сразу вернусь.

– Зачем тебе это? Ты же ненавидишь этот мир, – он погладил ее запястья, но она осторожно вывернула руки и спрятала их за спину.

– Ненавижу, – подтвердил такой знакомый голос, с хрипотцой. – Но я смотрю на тебя, как ты действительно веришь в то, что делаешь, – и мне очень хочется помочь. Тебе помочь. На мир мне и вправду плевать.

Она смачно сплюнула – будто в подтверждение, – подняла котелок с грязными мисками и пошла к реке.

 

Глава 35

Лодка легко скользила по течению. Морщинилась у носа вода, плескали весла. Скрип уключин сливался назойливым гулом. Все происходило будто само собой: движения тела, лопаток, рук, упор ног. Проплывали развесистые кроны по правую руку, трещал по левую камыш. Из-за поворота показалась Большая поляна, старый ясень, следы кострищ, среди деревьев мелькали травяные крыши землянок. Там каждая кочка знакома с детства, там с каждой веткой связана память, и главное – там люди. Что-то шумят, машут руками и не знают. Не знают, что будет завтра.

Оцепенение не отпускало Белянку. Как наяву она видела загорелые губы, вновь и вновь повторявшие по слогам: «Пре-да-тель-ство». И тусклый взгляд – выжженный. Стел все время отводил глаза.

– Будет резня, Белянка. Будет много смертей.

– Так хочет ваш бог?

– Так будет.

Мурашки ерошили волоски по рукам и ногам, дурнота подкатывала к горлу. Что же это за вера такая благословляет на убийства? Разве можно ее принять? Но назойливые уключины гудели в ушах: разве можно погибнуть всей деревней – лишь бы не принять веру?

Над водой разлетелся знакомый голос. Его голос.

– Ну, тетушка Пшеница, что ты так переживаешь?

Сердце застучало в горле. Огнем прострелило живот, зарумянились щеки – перед глазами поплыли звезды прошлой ночи, в волосах запутался речной ветер. С трудом сдерживая улыбку, Белянка направила лодку к берегу.

Стрелок на голову возвышался над тетушкой Пшеницей, но она, подбоченясь и сверкая из-под платка глазами, чудом умудрялась смотреть свысока. Верхняя юбка, празднично-алая, белела мукой – даром что заткнута за пояс. Двойная шаль оборками мела траву, а лицо пылало! – никогда у тетушки Пшеницы так не пылало лицо!

– Куда ты его, окаянный! Он же дитя совсем! Ребенок!

– Тетушка Пшеница, – миролюбиво улыбнулся Стрелок. Перехватив пухлую ладонь, бережно стряхнул муку успокаивая. – Русак уже давно не ребенок. Ты сама просила взять его на охоту, помнишь? Ему уж на будущее лето танцевать под балладу и хозяюшку себе выбирать, а ты все: «Дитя, дитя…» – он тихонько, по-доброму рассмеялся, не сводя с нее пристального взгляда.

– Так на охоту ты его не взял! – сощурилась тетушка Пшеница. – А в Нижнюю Туру, когда вокруг полным-полно пришлых, – это на здоровье!

– Да самый быстрый он, понимаешь? – Стрелок поправил ей шаль и вновь усмехнулся. – Мигом обернется – и пары дней не пройдет, вот увидишь!

– А если не вернется, что ж я делать буду?! – разрыдалась она.

Стрелок обнял ее и похлопал по спине приговаривая:

– Тише, тише. Уж кто-кто, а Русак твой вернется. Что ж ты так не веришь в сына?

– Вот будут у тебя дети – поймешь! – шмыгнула она носом и вытерла слезы шалью. – Молодо-зелено. Младшенький он у меня…

Днище зашелестело о песок. Белянка осторожно подняла весла, но уключины все-таки оглушительно скрипнули. Тетушка Пшеница живо обернулась:

– О, Белка! Сидит в лодке – притихла! Откуда это ты?

– Да я на тот берег плавала, – глупо протянула Белянка и вдруг поняла, что рассказывать про Иву простым сельчанам нельзя: беседы с деревьями – это ведовские дела, людям знать не положено. Но что тогда сказать?

– Я думал искать тебя у Горлицы, – изменившимся голосом произнес Стрелок.

Белянка встретила колкий взгляд – и замерла не в силах сглотнуть комок в горле. Небо в глазах Стрелка похолодело до зимнего, высокого и пронзительного, губы будто и вовсе исчезли с лица – мороз по коже.

– Я… – начала она было и осеклась.

Нужно же передать слова Стела. Обязательно нужно. Это важно для всей деревни. Но притихшее сердце шептало: «Молчи!» Белянка закрыла глаза, глубоко вдохнула, выдохнула. В конце концов, она не сделала ничего плохого. Она может ходить куда хочет и когда хочет. Стрелок не указ ей, если уж на то пошло. Сказал к Горлице – значит, ей весь день там сидеть?

Она открыла глаза и прямо посмотрела на него, не дрогнула, когда взметнулись прямые брови.

– Так где ты была?

– Я была на том берегу, по своим ведовским делам. За советом ходила, – ровно ответила она.

– Ты кому-нибудь сказала, куда пошла? – невозмутимо продолжил допрос Стрелок.

Белянка не выдержала и попыталась смягчить слова улыбкой:

– Нет, мне казалось, это мое дело.

– Твоя жизнь и твоя безопасность – не только твое дело, – взгляд Стрелка потеплел искренней тревогой. – Вокруг полно чужаков с мечами, а ты ходишь одна и даже никому не говоришь, куда идешь.

– А Русака моего… – влезла тетушка Пшеница.

– Он парень, почти мужчина, – не оборачиваясь, отрезал Стрелок. – А ты, Белянка, девочка. Хрупкая и слабая девочка. Ты понимаешь, что с тобой могло случиться?

– Я ведунья, – вскинула она голову. – И уже не ребенок.

Стрелок зажмурился и тяжело вздохнул, потом молча вытащил лодку вместе с Белянкой на берег, привязал к колышку. Она смотрела исподлобья, не зная, что говорить и что делать. Тогда он сам взял ее за руку, поднял на ноги и крепко-накрепко прижал к себе.

Запах кожи, согретой солнцем, защекотал ноздри, упругой волной спустился по телу, растопил оцепенение и страх. Острый подбородок Стрелка уткнулся в ее макушку, его пальцы разогнали по спине мурашки. Судорожно вдохнув, Белянка вжалась в его плечо, потерлась щекой о холстину рубахи, кончиком носа коснулась шеи. И замерла.

– Я бы жить не смог, если бы тебя потерял, – прошептал он ей на ухо.

Да почему сразу «потерял»? Что теперь, хвостиком за его спиной прятаться? Что это за жизнь?

Она даже набрала в грудь воздуха – аж изнутри жгло, как хотелось возразить! – но что-то теплое и нежное всколыхнулось в душе, сплелось с солнечным запахом его кожи и сомкнуло в последний момент непослушные губы. Она лишь украдкой вздохнула и сильнее уткнулась макушкой в его подбородок.

– Так, значит, правду ветер по дворам носит… – с самодовольством бывалой сплетницы затянула тетушка Пшеница.

– Что носит, тетушка? – оглянулась Белянка, с сожалением отходя от Стрелка.

– О вас, птенчики, – усмехнулась она. – Вот так новости.

– Новости, да… – спохватилась Белянка и с опаской взглянула на Стрелка. – У Ивы… в смысле на том берегу, я опять встретила чужака из тумана.

Стрелок вновь посуровел:

– Стел, я запомнил его имя.

– Да, Стел, – она кивнула и отвела глаза. – На закате он будет здесь, на Большой поляне. Собирается что-то нам рассказывать. Просил, чтобы мы слушали внимательно и были… гибкими, – последнее слово она произнесла шепотом.

– Просил что? – повысил голос Стрелок.

Белянка затараторила:

– Он говорит, что если мы не позволим построить храм его богу и не будем ходить на службы – будет плохо.

– Плохо? – светлые брови взлетели так высоко, что сморщинили лоб. – Что значит «плохо»?

– Он сказал – будет резня, – выдавила она севшим голосом.

– Гонцов не убивают – полагаю, это единственная причина, по которой ты еще жива, – Стрелок сжал кулаки и огляделся, будто хотел что-нибудь разбить, но, так ничего и не отыскав, каменным взглядом уставился на Белянку. – Я запрещаю тебе ходить одной.

Внутренне сжавшись до маленького комочка, она только кивнула в ответ – сейчас лучше не спорить. А дальше – дальше будет видно.

Стрелок поджал губы и задумчиво протянул:

– Значит, на закате твой Стел будет говорить…

«Твой Стел»? Что значит «твой Стел»?

– А… – начала она, но мягкая ладонь тетушки Пшеницы больно сжала запястье.

Белянка обернулась – хозяюшка выразительно качнула головой и тут же приветливо улыбнулась Стрелку:

– Так, может, пока до заката есть время, пообедаете у меня? Мы же пришлым наготовили – они и половины не забрали, не по вкусу, что ли, наша стряпня? Там полдеревни собирается. И Рыбак там, кстати, будет. И Ловкий с Лаской, и…

– Ловкий с Лаской? – нахмурилась Белянка будто ослышалась.

Но глаза бывалой сплетницы блестели красноречивее любых слов.

– Пообедаем, – кивнул Стрелок и взял Белянку за руку.

Она не взглянула на него – только сжала пальцы, ощущая шершавые линии его ладони.

Солнце скатилось к мохнатым соснам, тенями исполосовав поляну. Белянка ступала по мураве, склеенной медовым светом, и не могла вдохнуть загустелый воздух. Взгляды липли будто назойливая мошкара: девушки в пестрых юбках смотрели завистливо и зло; матроны с малышами на руках – с осуждением; а старая дева Холщова, в одиночестве рассевшаяся на плетенке, сразу и завидовала, и осуждала. И только Ласка, смело прильнувшая к Ловкому, хитро подмигнула Белянке и улыбнулась. Она расправила вокруг себя багряную юбку – настоящую взрослую юбку! – и тонкими пальцами сжала его ладонь.

Белянка наконец-то преодолела последние шаги, опустилась на скамью рядом со Стрелком, который ничего не замечал и пристально смотрел на Ловкого, пока тот не приподнял руку и не кивнул.

– О чем вы договорились? – прошептала Белянка.

– Да так… – Стрелок глянул на нее и потрепал за плечо. – Не бери в голову, Бель.

– Как же…

– Приветствую почтенных жителей деревни Луки! – на поляне появился Стел.

Стрелок шагнул ему навстречу и ответил в тон:

– Деревня Луки приветствует гостей!

Они стояли нос к носу и сверлили друг друга взглядами. Высокий для лесного народа Стрелок и невысокий для пришлых Стел – они оказались одного роста.

– Я бы предпочел начать, – первым нарушил молчание Стел.

Стрелок кивнул и молча вернулся на скамью, сжал руку Белянки горячей ладонью. Стел огляделся, щурясь в закатных лучах. Пуговицы на его чудной одежде и замысловатая рукоятка меча бликовали солнечными зайчиками, сапоги белели соляными разводами.

– Я хочу рассказать, что привело нас, жителей Городов Ерихема, в лес, – начал Стел, выдержал долгую паузу и весомо добавил: – Домой.

– Домой? – потянуло сквозняком.

– Домой, – подтвердил Стел и улыбнулся. – И мы, и вы – дети леса.

– Что-то непохожи!

Но Стел не слушал случайных выкриков, а вдохновенно говорил – и здорово было то, что он и вправду верил своим словам.

– Когда юный Лес был втрое больше нынешнего, омываемый с запада туманным морем, скованный с севера и востока седыми горами, наши общие предки тихо и неприметно соседствовали с деревьями. Они не знали магии и крови, горя и огня, движения и речи. Лишь вековечный покой, мудрость глубинных вод и шепот ветра. Но мятежные души просили страсти, любви и пламени, хотели боли и смеха, свершений, открытий, поражений и ошибок. И тогда в Теплом мире появился Сарим. На нашем с вами общем языке его имя означает «Любовь». Тепло пришло в движение, люди осознали себя и обрели жизнь.

– Под ветвями стелился туман…

Струны лютни зашелестели глухим напевом – это Дождь заиграл Песнь Первых людей. На белесом камне, в выцветшей накидке, с серебристыми струями волос, он казался пятном света. Знакомые звуки обволакивали душу, баюкали: давным-давно эту песню пела мама, качая маленькую Белянку. Солнце лилось лучом из окошка под сводом землянки, и мамины руки сладко пахли ландышами.

Белянка беззвучно вторила, едва шевеля губами, и смотрела, как с каждым куплетом теплеют осенние глаза Стела, будто солнце рвется изнутри, как уходит горечь и усталость. Можно подумать, он только и мечтал что услышать Песнь Первых людей от жителей леса.

– Я рад, что вы помните наши общие легенды, – сказал он, когда Дождь допел. – Я продолжу. Шло время. Люди жили в согласии с деревьями, но как только мы стали людьми, мы не могли стоять на месте. Неприступные вершины гор и неизведанные глубины бытия манили настойчивей солнца. Так первые выходцы из Леса поселились в Горах, отыскали Исток – сердце Теплого мира – и обрели магию.

Белянка мельком огляделась: сельчане слушали внимательно, кто – склонив набок голову, кто – подперев кулаком подбородок. Только Боровиков-старший откровенно скучал и почесывал пузо, да Горлица недобро щурилась в тени.

А Стел продолжал:

– Люди все меньше слушали деревья и все больше занимались собой, заботами сегодняшнего дня. Когда личное стало важнее общего, начались первые войны. С юга подступали степи, и враждующим стало тесно в Лесу. Вторая волна переселенцев покинула колыбель и ринулась покорять бескрайние просторы. Не одно поколение сменилось в тяжелых схватках за жизнь с неистовыми кочевниками. Степные ветры и дикие камни не хотели делиться теплом с чужаками, но упрямство и желание жить оказались сильнее. И вновь на помощь пришел Сарим: он коснулся сердца юной кочевницы и степного воеводы, что позволило нашим предкам завоевать Каменку и укрепиться в сердце степей.

– И звали их Полынь и Ковыль, – перебил его Дождь. – И нашли они свой приют на опушке Леса, основали деревню Приют и даже на запад ушли вместе, обернувшись рассветной звездой. Эту балладу я пою только в день встречи Нового лета.

– Верно, – с готовностью кивнул Стел. – С тех пор прошли века. Кочевники навсегда покинули степи, скрылись по ту сторону южных пустынь. Некоторые степняки пошли дальше и в долине между Срединным и Восточным отрогами слились с осколком саримской цивилизации и основали Города Ерихема. Сотни лет мы копили знания и познавали законы мира, и теперь пришла пора отдавать долги. Десять лет назад степи и Города объединились именем Сарима. Пришла очередь Леса. Вот почему мы здесь. Мы хотим поклониться истоку жизни и поделиться знанием.

– То-то мечами размахиваете!

– А Лесной Пожар что? Смеха ради послали?

– Нам и без вас тут неплохо!

Горлица наклонилась вперед, обеими руками держась за посох, и едко спросила:

– Сотня рыцарей, с мечами, лошадьми и фургонами, пришла, чтобы строить для нас храм? – сколько презрения вместилось в это короткое и страшное слово «храм»!

Стел на мгновение закрыл глаза и ответил громко, с бесстрастным лицом, в упор глядя на Горлицу:

– Сотня рыцарей пришла строить храм. И они будут его строить. И вам лучше послушать то, что я могу рассказать о Сариме, чтобы увидеть свет истинной веры.

– Да с чего вы взяли, что ваша лживая вера – истинная? – ее звонкий выкрик слился с нарастающим гомоном.

– Тихо! – Стрелок поднял руку ладонью вперед. – Не торопись, Горлица. – Когда сельчане смолкли, он вновь обратился к Стелу: – Спрашивать, зачем вам это, – смысла нет, вижу, что правды ты не выдашь. Так скажи мне, чужак, что, если мы не позволим вам строить храм?

Тишина зазвенела сосновыми иглами, скрипнула веткой, крикнула цаплей. Стел долго смотрел ему в глаза, и бледное лицо не выражало ничего: все те же бессонные глаза, сомкнутые губы – только жилка пульсирует на левом виске. А потом он мотнул головой и выдавил:

– Вы не сможете, – прошептал Стел.

– Какие самоуверенные у нас, оказывается, новоявленные братья! – сплюнула Горлица.

– Сможем, – глухо обронил Стрелок.

Сельчане молчали, с ненавистью глядя на чужака. Белянка будто слышала, как рвутся хрупкие нити понимания, одна за другой. И к этому звуку примешивались настоящий хруст ломающихся ветвей и тяжелая поступь рыцарей. Из-за холма с ясенем на поляну вышел десяток рыцарей во главе с Рокотом.

– Ты провалился, Стел, – громко заявил он.

– Я сделал все, что мог, – Стел передернул плечами и развернулся.

– Стоять! – даже не прикрикнул, а просто повысил голос Рокот. – Еще шаг – и я буду считать, что ты свою сторону договора не выполнил.

Стел замедлил шаг.

– Да, кстати, твой помощничек у меня в лагере почему-то, – он особенно выделил слово «помощничек».

Стел замер, но не обернулся.

Рокот обратился к сельчанам:

– Рыцари выражают свою благодарность за теплый прием и рады быть вашими гостями! Мы хотим подружиться с вами: обменяться знаниями, а может, и чем-то более вещественным. Почему же вы сопротивляетесь?

– Но мы не хотим храма, а потому не хотим ваших знаний! – Горлица сощурилась так, будто хотела испепелить Рокота, но Стрелок продолжил за нее:

– Мы приняли вас как гостей. Пока вы держите мечи в ножнах и рассказываете нам сказки, мы будем слушать. Но как только мы поймем, что вы лжете, – мы будем драться.

Рокот глянул на него серьезно, с прищуром, а потом спросил, четко выговаривая каждое слово:

– А ребятки, рассаженные по деревцам вокруг полянки с луками и топориками, – это особое лесное гостеприимство?

Стрелок не шелохнулся, только сильнее побледнел. У Белянки сердце так и ухнуло в пятки. Так вот чего Ловкий и Стрелок перемигивались и куда ходили днем! И как можно быть такой дурой, чтобы не заметить, что ребят-то молодых на поляне и нет почти – одни девчачьи юбки пестреют! Ох, дурак!

– Гости не колдуют во вред, не размахивают мечами, не пускают вперед себя пожары.

– Мне казалось, или Лес не похвалит своих детей за такую подстраховку? Эти убийства, которые могли бы свершиться по твоему приказу, они для пропитания или самозащиты?

– Для самозащиты, – скривился Стрелок, и Белянка почуяла кипящую в нем ярость – побелелые костяшки пальцев сжаты до предела, еще немного, и он кинется на Рокота с кулаками вопреки любым разумным доводам!

– Так мы не нападаем же! – развел руками Рокот, широко улыбнулся и глянул на Горлицу. – А ты, дорогая моя Ведунья, что скажешь? Что скажет твоими прекрасными устами Лес?

«Прекрасные уста» – тонкие и бледные – будто судорогой свело, но она все же выплюнула с презрением:

– Вы угрожаете нашей вере и памяти наших предков.

– И Лес благословляет вас на убийства? – Рокота поддержал неясный гомон голосов.

Горлица сглотнула, будто у нее пересохло горло, еще выше вскинула голову и произнесла с гордостью:

– Пока мы не будем уверены, что вы убили хотя бы одного жителя Леса, мы не получим такого благословения.

– Да хранит Лес ваши чудесные традиции, – Рокот вновь развел руками, будто призывая сельчан в свидетели. – Завтра мы начнем строить храм.

 

Глава 36

Никогда не было в деревне так шумно. Так страшно. Дети ревели навзрыд, топали ногами. Девицы верещали и всхлипывали. Боровиков басил:

– Нечего и говорить с пришлыми – деды жили без ихних знаний, и мы проживем! Взашей гнать!

– Да как же гнать их?! – завывала Пшеница. – Мечи острые, глаза завидущие – сгубят наших ребят!

– Лес своих в обиду не даст, коли не нарушать заветов! – визжала Холщова. – Не нужно никаких лучников по деревьям прятать.

Горлица отвечала сурово и страшно:

– Лучников не прятать? А кто прикроет нам спины? Мы хранители Леса, мы должны его защищать, только нашими руками он может спасти нас. А для чужаков ничего святого нет. Разрушать они пришли. И убивать.

– Но они же не нападают! – усомнился Дождь. – Они столько могут нам рассказать! И все, что нужно, – не нарушать своих же традиций, не лезть на рожон.

– Поманили красивыми словами – и ты готов продаться. Хорош певец! – плевался Боровиков. – А дети наши где расти будут, ты подумал? Во что они верить будут? Кому молиться?

– А будут ли вообще наши дети расти, верить и молиться, если сейчас мы не покоримся? – выкрикнула Белянка.

Гвалт стих. Спорщики глянули на нее как на взбесившуюся волчицу. Кровь шумела в ушах – теперь не до стеснений и страхов. Белянка видела ледяное лицо Стрелка, но даже это было уже неважно: в повисшей тишине она звонко и четко произнесла:

– Будет ли у нас завтра, если сегодня мы гордость и традиции поставим выше собственных жизней?

Горлица вытаращила сизые глаза, на белках краснела кровяная сеточка – от едкого дыма, бессонной ночи проводов тетушки Мухомор. Будто только вчера… так вчера и было! Целую жизнь назад. Когда безобидными казались споры, самые страшные беды учиняла Ласка, а взгляд Горлицы не резал по сердцу, не скручивал желудок комком. Теперь лишь боль и презрение сквозили в изгибе ее губ, прищуре век.

Страшную игру в гляделки прервал Стрелок.

– Что ты предлагаешь, Белка? – хлестнул колючий голос.

И это имя, которым он никогда не называл прежде…

Белянка зажмурилась. Что тут предложишь?

– Прислушаться к Стелу, – выпалила она, не думая, чем это обернется для нее самой. – Раз он сказал, что будет резня, – значит, будет. И потому пусть хоть десяток храмов построят, пусть хоть каждый день рассказывают нам истории и поучают – мы потерпим. А потом, когда они уйдут, мы уже решим, что со всем этим делать, – зато мы будем живы и сможем сделать хотя бы что-то!

Большая поляна взорвалась с новой силой. Каждый орал, будто криками можно заглушить сказанное. Как глупо. Разве от криков что-то изменится в мире? Разве зависит что-то от слов?

Только Дождь смотрел ей прямо в глаза. И молчал. Взгляд цвета пережженного пепла, глубокий и пронзительный, согревал, мурашками струился по коже. Усталость и понимание были в этом взгляде, и немое сочувствие – сейчас ничем помочь он не мог.

И еще молчал Стрелок.

Но от его молчания хотелось провалиться сквозь землю.

По щекам хлынули горячие струйки. Волной поднялась из груди обида, застряла плотным комком в горле. Да это же слезы! Вот только разрыдаться перед всеми не хватало! С трудом проглотив всхлип, Белянка развернулась и побежала прочь.

И долго еще эхом отдавались в голове крики Большой поляны.

Остановилась она у воды – дальше идти было некуда, да и незачем. Не поможет ведь: не убежать от себя по земле, права была тетушка Мухомор. Что бы сказала она сейчас? Какой бы дала совет? Белянка даже зажмурилась и вдохнула до боли, но в воздухе больше не пахло ни мелиссой, ни душицей. Ни капельки не пахло. Люди уходят и уносят с собой звуки и запахи, отрывают кусочки души и забирают. Мамины руки пахли сладкими ландышами, детство – можжевеловым гребнем, нагретым солнцем, а тетушка Мухомор пахла мелиссой и душицей.

Больше их нет.

В уголках глаз собрались слезы, потекли по щекам, шее, ключицам. Забился нос.

Глупая, что же ты плачешь? Разве плакать теперь нужно? Тетушка Мухомор не велела плакать.

«Не закрывайте глаза, ищите ответы. Спрашивайте Лес, спрашивайте мир, спрашивайте самих себя».

Может, права Горлица? Нужно бороться за родную землю, защищать каждую ветку до последней капли крови, не пускать ничего чужого, непонятного, неизвестного – насмерть держаться за прошлое, повторяя назначенный круг, из года в год, из жизни в жизнь. Принимать судьбу от рождения и не искать новых смыслов и знаний.

Но если не уготована судьба, что тогда? Если нет больше пути по известной дороге – разомкнулся круг! Обрыв же впереди, обрыв! Как они не видят? Почему Лес не подскажет?

А Лес шелестел камышом и осокой, скрипел ветками, вздыхал невидимым в ночи зверьем и молчал. Синели сумерки, кисеей кутали стволы, сгущались в низинах. Звенели сосновые иглы над головой. То серебряной изнанкой, то черной стороной выворачивались листья, крыльями хлопали на ветру, будто силились сорваться с ветвей и улететь прочь.

Белянка не знала, куда идти, – хотелось просто сбежать. Подобно листу сорваться с ветки и улететь.

Но нельзя. В одном Горлица точно была права: только людскими руками Лес сможет спасти их.

Или сгубить.

– Любуешься звездами? – раздалось за спиной, ломко, холодно, больно.

Белянка покачала головой и не ответила – голос задрожит, ни к чему.

– Ты сегодня не пошла к Горлице, – начал издалека Стрелок.

– Пошла, – все-таки выдавила Белянка – прозвучало глухо, но без слез.

– А потом поплыла к Стелу.

Она невольно выпрямила спину и заставила себя промолчать.

– Ты улыбалась и глаз с него не сводила, – Стрелок говорил ровно, но ярость рвалась сквозь обманчиво гладкую поверхность слов.

Белянка закусила губу и не обернулась – нужно дослушать, не перебивать.

– А потом ты заявила, что мы должны предать Лес и сделать так, как попросит этот проклятый чужак! – он не выдержал, закричал.

Крик пролетел над водой, рассыпался по мелкой ряби и звоном унесся к звездам. Эхом ответила ночная птица на том берегу. И стихло – даже листья перестали шуршать. Мир будто замер, привстал на цыпочки и навострил уши.

– На том берегу я искала Иву – она помогла мне в день перед пожаром, – шепотом начала Белянка. – Улыбалась я потому, что вспоминала, как мама пела песню Первых людей. А попросила сделать вид, будто мы покорились… – она резко развернулась и прямо посмотрела ему в глаза. – …потому что не хочу, чтобы люди умирали.

– Есть много других способов выжить и сохранить то, что делает нас – нами, лесным народом, хранителями Леса. – Он щурился, как от боли, и вытягивал шею вперед, будто так Белянка могла лучше его понять. Громкий шепот царапал сердце. – Не предавать. Не продаваться.

– Ты видел, что сделал со мной их вожак? – Она проглотила соленый комок и до боли впилась ногтями в свои предплечья, скрестив на груди руки. – Если бы он захотел, чтобы я перестала дышать, я бы не смогла дышать, понимаешь? И так он может сделать с каждым. Ты видел, сколько у них мечей?

– Видел, – перебил Стрелок подчеркнуто спокойно. – Видел, и потому мы подготовили с твоим братом стрелков. И на ножах наши ребята умеют, и топорики метать смогут – у нас нет выбора, Белянка.

– У нас нет выбора, – подтвердила она. – Как только мы поднимем на них оружие, они скажут, что мы не чтим свои же традиции, и напустят на вас с Горлицей наших же сельчан. Боровиков сейчас тебя подначивает, а потом переметнется к Холщовой, вот увидишь.

– Да они первые поднимут оружие – я уверен!

– Так почему до сих пор не подняли? Почему мы живы? Почему я жива?

– Уж не знаю, почему Стел не убил тебя, – вновь поджал губы Стрелок.

– Да потому, что им нужно что-то другое! Живыми мы нужны им!

– И послушными, – сощурился Стрелок. – Именно то, что ты предлагаешь.

– Я не вижу другого выхода, – она опустила плечи, будто на них вдруг свалилась неподъемная ноша. – Ты можешь не верить мне. Ты можешь думать все, что хочешь.

Она отвернулась к воде. На языке горчило до тошноты. И жутко хотелось исчезнуть – навсегда.

– Я хочу верить тебе, – голос Стрелка дрогнул.

Белянка не шевелилась. Его горячие ладони скользнули по плечам, отцепили впившиеся в кожу пальцы. Руки крепко обняли, по шее разлилось теплое дыхание.

– Мне страшно, – с жаром прошептал Стрелок. – Если бы я рисковал только собой! Я бы первым бросился в бой, понимаешь? – он касался губами ее уха и почти кричал. – Я бы ни мгновения не колебался! И будь что будет – если бы моя смерть могла спасти деревню, мне бы не жалко было умереть. Но нельзя так решить за всех, тут нужно другое. И все, что могу я сделать сейчас, – ошибочно, но не могу же я не делать ничего? Они смотрят на меня, Белянка. Ждут. Горлица ждет. Дождь ждет. Боровиков ждет. Холщова ждет. Даже Ловкий ждет.

– И ты не можешь меня поддержать, – она запрокинула голову, коснулась затылком его плеча.

– Не могу, – едва слышно прошептал он. – Но я не хочу сомневаться еще и в тебе.

– Я буду на твоей стороне.

Она резко развернулась и уткнулась носом в его шею – в один миг все стало легко и просто, и хорошо! Будто и не было черного отчаяния, будто и не было сомнений. Раньше, когда тетушка Мухомор говорила, как правильно, – все становилось на свои места. Вот и теперь. Есть Стрелок – он сможет все! Нельзя сомневаться, нужно только верить – и он все сможет!

– Я всегда буду на твоей стороне! – всхлипнула она, вжимаясь в него всем телом.

Он молчал долго. Очень долго молчал. Пока перестукивал ветер стеблями осоки, пока плескалась вода, пока луна пряталась за облаками.

А потом низким, будто не своим голосом сказал:

– Спасибо.

И Белянка не стала открывать глаз, чтобы не видеть его слез.

А может быть, ей показалось.

 

Глава 37

Сны кружились назойливыми мухами с лицами сельчан: кричали и спорили, проклинали, мотыльками летели в громадный костер и всю ночь не давали забыться – только под утро пришло милосердное беспамятье и безвременье.

Проснулась Белянка от гулкого удара сердца – будто и не засыпала вовсе: все та же соль по окоему век, все тот же песок в глазах и комок в горле. Смятая подушка пустовала, и оттого вмиг стало зябко и неуютно даже под одеялом. Нарисованное на потолке солнце не грело, не слепило охровыми мазками – только трещинки глины темнели мелкой сеткой. Молчали на полках расписные чашки, притихла вышитая занавеска. Без Стрелка комната потускнела, остыла, умерла. Сквозь узкие окна сочился мучнистый свет. Снаружи грохотали и голосили.

Рывком Белянка села, накинула рубаху, соскочила босиком на пол – холодно! – шмыгнула в сапожки, натянула через голову сарафан. Поплескала ледяной водой в лицо, глянула на вчерашние лепешки и живо представила, как они крошатся, комками застревают в горле, – подавив приступ тошноты, черпнула пригоршню сушеной вишни, разжевала пару кислых ягод, а остальные ссыпала в карман. По короткой, в четыре ступени, лестнице, цепляясь за свисающие с потолка корни, Белянка поднялась в полый ствол ясеня до уровня земли, вдохнула запах прелой древесины, толкнула плечом тяжелую дверь – и обмерла.

Столетняя сосна с утробным скрежетом кренилась над Большой поляной. Рыцари тянули толстенные веревки, обвязанные вокруг ствола, и в три топора стучали по основанию. Странные выкрики и удары звенели в ушах, летели в стороны щепки. Махина покачнулась – Белянка едва успела юркнуть обратно – и со страшным хрустом ломающихся ветвей ухнула на землю.

Белянка зажмурилась и на пару мгновений задержалась в спасительной темноте дупла. Выкрики снаружи стали громче и резче, застучало, завизжало перепуганными поросятами железо о дерево. Строят храм.

Дверь поддавалась с трудом, мешали ветки, но Белянка умудрилась протиснуться в узкую щелочку. Рыцари слаженно валили старые сосны – старше любого в деревне. Рыжебородый ходил вокруг, отрывисто выкрикивая приказы. Худенькие парнишки в сплошных рубахах до колен безмолвно сновали туда-сюда, опиливали сучья, уносили мусор – и все под надзором троих безволосых, замотанных необъятными лоскутами ткани, как гусеницы коконами.

– Ровнее спил! – выкрикнул один из них, тряхнув необъятными рукавами – конечно, сам-то он в такой одежде работать не может!

Парнишка, на которого кричал надзиратель, выделялся штанами и рубахой на пуговицах. Белянка вгляделась – да это и не парнишка вовсе! Девушка, что вчера была со Стелом, сидела, обхватив ногами толстенный ствол, и остервенело пилила – даже не дернулась от крика, лишь повела узким плечом, вытерла локтем со лба пот, смяв линялые кудряшки, и вновь принялась пилить. Свежая древесина побагровела – из кулака тоненькой струйкой потянулась кровь.

Мозоль сорвала! Но не остановилась.

Ни капли боли, ни капли обиды не вырвалось наружу – ледяное спокойствие и мертвенный взгляд. Белянку пробрал озноб. Как можно до такого довести человека? Что нужно с ним сотворить, чтобы он не замечал боли собственного тела? Или так плотно закрылся от мира, что никак не почуять души? Они этому хотят научить? Да они же и не люди вовсе! Не в силах больше смотреть, Белянка опрометью бросилась к реке, где плотным кольцом сбились деревенские.

Будто неистовый и неведомый зверь, толпа рычала, лягалась, сипела на разные голоса. И с каждым выкриком становилась все плотнее и безумнее – того и гляди обернется чудищем, ринется в бой и все сокрушит.

– Да как руки-то не отсохли топорами стучать!

– Гнать их взашей!

– Да как гнать? У меня детей полон дом! Мы жить хотим!

– Так и ползайте перед ними на пузе, ползайте!

Стрелок взобрался на валун у воды, трижды ударил ясеневым посохом и гаркнул во всю глотку:

– Тихо!

Толпа завозилась, зашуршала, захлюпала, но смолкла.

– Говорите по очереди, – едва слышно произнес он.

– Прогнать чужаков не-ме-длен-но! – отчеканил Боровиков. – Остановить проклятую стройку – и никаких соплей.

– Дочери твои бросятся на топоры или внучонок мечи ручонками отбивать будет? – заголосила Пшеница. – Русак мой уж третий день все никак не вернется! Так давайте всех детей загубим?

– Да нельзя кровь проливать из-за храмов – нельзя! – зашлась Холщова. – Лес проклянет нас, неверны-ы-ых…

Дрожью по земле раскатился гортанный голос Горлицы, слезами выступил на глазах сельчан:

– Лес благословляет нас на защиту! Жизни деревьев не дешевле жизней людей.

Жуткую тишину нарушали лишь звон топоров и рваные окрики. Первым опомнился Боровиков и бросил Стрелку в лицо:

– Так что, Отец деревни Луки, ты поведешь нас? Защитим Лес, раз больше некому?

Поляна гудела. По всхлипу, по вздоху, по робкому взгляду смелые слова Горлицы проникали в мышиные сердца сельчан – и вот уже Холщова шагнула ближе к Боровикову и тоненько протянула:

– Защитим!

Даже тетушка Пшеница, утерев бахромой нос, согласно кивнула.

– Или боишься? – подбоченился Боровиков.

Белянка глянула на Стрелка – плотно сомкнуты бледные губы, блестят глаза, ветер по плечам пересыпает волосы. И что-то такое сквозит в изгибе ломких бровей, в заостренных скулах, в повороте шеи, в широко расставленных ногах и сжатых на посохе пальцах, что сердце замирает и оглушительно рвется в пятки – он бы с радостью бросился в бой, он бы повел за собой смелых и сильных!

Но нельзя.

Потому что нужно сохранить деревню.

– Я все сказал вчера, – отрицательно качнул он головой. – Броситься грудью на меч мы всегда успеем, а пока ждем подмоги из Нижней Туры – вместе, быть может, нам хватит сил. А рисковать жизнями всей деревни… я не имею права.

– А смотреть, как они рубят деревья, – имеешь? – низкий голос Горлицы эхом звенел в ушах.

– Я имею право попытаться сохранить свой народ и свою деревню. Если несогласны – убейте меня и выберите нового Отца, родных братьев и сыновей у меня нет. Я не просил этой чести и этой ответственности. Но раз так случилось – идти мне этим путем до конца. Мы ждем помощи из Нижней Туры.

Белянка перехватила его взгляд и испугалась – тяжелый и смертельно усталый. Будто все, что билось в груди живого, смелого, вылилось вместе с этими словами, выгорело. И не осталось ничего: ни капли, ни крика. Осунулись щеки, потускнели глаза, ушла животная страсть и готовность к прыжку. Будто на десяток лет постарел Стрелок, чтобы сказать то, что пришлось ему сказать, чтобы быть под стать своему решению старика.

«Ты все сделал правильно!» – потянулась к нему Белянка, окутала солнечным светом усталую душу.

«Я сделал так, как должен был», – Стрелок зажмурился и отвернулся.

«Я горжусь тобой!» – зацепилась она за ускользающий след его тепла.

Но он будто не слышал, глядел на бегущую воду, на макушки сосен и на низкие облака. Расправил плечи, вытянул шею, поднял голову – будто прямо здесь и сейчас был готов встретить и Гнев Леса, и мечи рыцарей, и любую судьбу.

Сельчане смотрели на своего Отца – и молчали. И Белянка знала почему.

Потому что за ним хотелось идти. Ему хотелось верить. Даже когда собственное сердце уже отчаялось.

Тем временем стройка стихла, рыцари неслышно подступили со всех сторон.

– Мы начали стройку храма, как и обещали! – звучно прокричал Рокот, и сельчане мигом обернулись, прикрывая спины друг друга. – Но я слышу недовольство?

– Недовольство? – шагнул из общего кольца Боровиков, гневно поджимая губы. – Да как вы посмели деревья рубить?!

– Увы, это необходимые жертвы, – Рокот вздохнул, будто искренне сожалел. – Но из чего-то же мы должны строить храм.

Он подтолкнул в спину Стела, постаревшего на несколько лет: вдоль век залегли глубокие морщины, потрескались губы, растянулся ворот рубахи.

– Рыцари строят храм Сариму, – хрипло начал Стел и, откашлявшись, продолжил увереннее: – Всего лишь строят храм. Вам не угрожает ничего, пока вы не сопротивляетесь, – он тяжело вздохнул, будто от боли. – Попытайтесь понять и поверить. Так будет лучше для всех. Мы чтим ваши традиции, и…

– Чтите традиции? – взвилась Горлица. – Рубите деревья и говорите, что…

– Помолчи, – осадил ее Стрелок. – Мы обещали слушать и принимать чужаков до тех пор, пока их мечи остаются в ножнах. И мы выполним свое обещание, – все еще стоя на валуне, он сверху вниз глянул на Рокота.

Предводитель рыцарей одобрительно кивнул и улыбнулся уголками губ.

– Пепелище! – звонко разлетелось над поляной.

Головы дружно повернулись к запыхавшемуся мальчугану – Белянка не сразу признала в нем Русака: худющий, глаза навыкате, лицо перемазано то ли глиной, то ли сажей, руки трясутся, рыжие вихры до серого выцвели пылью – и все за каких-то жалких два дня? Уперев ладони в полусогнутые колени, мальчишка склонился к земле, дыша сипло, часто – ворот болыпеватой безрукавки ходуном ходил, – потом поднял перепуганные глазищи на Стрелка и выдавил:

– Пепелище. Вырезана Нижняя Тура. А люди – в землю зарыты. Гниют там. Не будет нам помощи.

Тяжело ударило сердце, будто одно на всех общее сердце, громыхнуло и сорвалось в бездну. Беззвучным криком исказились лица сельчан, и все как один обернулись к Стрелку. С немой болью, гневом…

С последней отчаянной надеждой.

Он должен: должен знать. Должен все предвидеть. Должен спасти.

И он знал.

Самым страшным было то, что он знал: он был готов.

Внутри Белянки вопил ужас. Зажимая ладонями рот, она едва сдерживалась, чтобы не заорать в голос, чтобы не кинуться к Стрелку, не вырвать из любимых рук ясеневый посох, подающий условный сигнал Ловкому, чтобы не броситься под ноги брату, не повалить Горлицу, которая ворожбой что-то пытается сказать Стрелку. Нет! Остановитесь! Нет! Это же смерть. Верная смерть. Самая последняя черта. Край. Впереди – обрыв!

Воздух искрит неразряженными молниями, мурашками катается по коже страх, и тишина звенит так, будто в мире ничего не осталось: замолк лес, притихла вода, спрятался ветер. Сельчане окаменели с искаженными страхом масками вместо лиц, и только Русак падает на колени и трясется сорванным с ветки осиновым листом. Только тетушка Пшеница молча подбегает к младшему сыну.

Никогда и ничего тетушка Пшеница не делала молча. Раньше не делала.

Последние капли тишины виснут на лезвиях необнаженных мечей – мир замер за миг до смертельного взрыва остервенелой волны, что в клочья рвет души сельчан.

– Именно так ошиблась ведунья Нижней Туры! – спокойно и звонко провозгласил Рокот, вновь запуская застывшее время. – Именно так они бросились на нас с топорами и стрелами – предали самих себя и Лес! Бога предали, который на самом-то деле един и милосерден и готов простить и принять их даже теперь.

Голос Рокота вернул в мир звуки: крики сельчан, вой ветра в высоких кронах, грохот донных камней, стон вековых корней леса. Но от громадного мира для Белянки живыми остались лишь перезрелые вишни глаз Рокота. Зеленым маревом смазался лес, зыбкой и неверной кашей расплавилась под ступнями почва, небо обрушилось клочьями облаков. И только багряные до черноты глаза Рокота маслянились и звали.

Звали шагнуть в тягучем безвременье, прорваться сквозь загустелый воздух, дотянуться до ненавистных глаз.

Звали прильнуть к мороку, что некогда был землей, черпнуть две полные пригоршни.

И бросить в эти глаза!

Засыпать, чтоб света белого не видели!

Удар чужой воли – и дух Белянки вышибло из тела: ни продохнуть, ни выкрикнуть. Мгновения потянулись вязким пчелиным медом, что заливал Большую поляну далеко внизу, под ногами. Как игрушечные, пестрели на ней человеческие фигурки, метались, плакали. Грозили друг другу кулаками, топорами, мечами и вилами. А одна белобрысая фигурка в голубом застиранном сарафане, будто привязанная ниточками, слепо шагала к кукловоду.

Да это же она сама и есть! Это же ее тело послушно идет к Рокоту, ничего не замечая вокруг.

Стой! Замри!

Но звука нет. Потому что нет голоса, нет горла – тела нет: это тело опускается на корточки, невыносимо медленно зачерпывает две полные пригоршни земли – и бросает в перезрелые вишни глаз, распахнутых перед ней с такой готовностью. Шелестит в горле, под кожей, в ушах и на кончиках пальцев голос Рокота:

– Молодец, девочка! – голос, который больше никто не слышит.

И Белянка чувствует на лице его горячее дыхание, чувствует землю, забившуюся под ногти, но не может вернуться в собственное тело. Не может уйти из-под удара занесенного над ее головой меча Рокота.

– Не тронь! – Стрелок в три прыжка пересекает поляну, отталкивает ее безвольное тело и собой загораживает от Рокота.

Нет! Хочется выкрикнуть: нет! Но истошный крик вязнет, так и не родившись в неподвластном горле.

Удар меча о поднятый над головой посох, треск древесины – Стрелок отскакивает, ждет нового удара, но Рокот не торопится наступать. Он стряхивает с лица землю и примирительно поднимает руки. Стрелок не сводит с него глаз, спиной отгораживая корчащуюся на земле Белянку…

…а с другого конца поляны несется девушка в мужицкой рубахе с чужого плеча, и в руке у нее зажат кинжал.

«Сзади! – кричит Белянка и сама себя не слышит. Плачет и не чувствует слез. Бежит со всех ног – и остается корчиться на земле. – Обернись!»

Но Стрелок не слышит и ждет удара от Рокота.

Убийца вонзает кинжал в спину Стрелка.

Где-то с левой стороны груди.

По самую рукоятку.

С глухим ударом.

По самую рукоятку.

На рукоятке золотится чеканное солнце.

Расползаются нити беленой холстины, тянутся крестами красные линии, полосы, потеки, ручейки, реки. Сливаются бесформенной кляксой. Бесформенной алой кляксой. Как наяву. Этот необратимый кошмар и есть наяву.

Убийца падает на колени, будто с ударом выплеснулись из нее все силы. Стрелок вскидывает руки, отклоняясь назад, на мгновение замирает… и с разворота, в последнем броске кидает в нее из-за пояса топорик – и падает навзничь. Девчонка с проломленной ключицей – на него, топорик – рядом, в луже крови.

Чужая воля с шипением и свистом уходит из тела, болью обжигая гортань и живот – Белянка сгибается пополам. Воздух врывается в стылые легкие, и с губ слетает тот самый крик:

– Обернись!

Но уже поздно. Слишком поздно.

Сдирая колени, Белянка подползает к Стрелку, спихивает убийцу, переворачивает его на спину, подставляет руки, чтобы кинжал не касался земли. Кровь горячими сгустками течет сквозь пальцы, уходит в траву и песок – не удержать, не остановить. Уходит жизнь. Уходит жизнь из распахнутых глаз – выцветает высокое летнее небо клоками облаков. Клоками грязных облаков.

– Не суждено… – хрипит Стрелок, захлебываясь красной пеной, – там… встретимся…

– Не уходи, – слезы разъедают горло и грудь, но не могут вырваться.

– Помоги… им… обещай… – шепчут бескровные губы.

А кровь уходит… уходит!

– Обещаю! – кричит Белянка.

И вместе с криком взрывается в горле полынный комок, растекается по гортани и ребрам. Пальцы сжимаются в судорожной попытке удержать, и льются слезами страшные слова:

– Мы всегда будем вместе. Мы замкнули круг.

Но он не слышит. Уже не слышит.