Глава 38

На пятачке у реки сгрудились местные. Они бранились, таращились из-под лохматых бровей, но не мешали рыцарям их окружить. Одутловатые лица стариков, большеротая малышня, нечесаные коренастые мужики с топорами и луками – что-то звериное сквозило в этом народе. Рокот по привычке оценил местность: берег пологий, деревья далеко – в случае боя река спасет трусов, а вот в деревню вряд ли кто прорвется живым. Десяток тайных лучников Натан с командой обезвредили, но это, конечно, не защищает от нападения со стороны землянок.

И все же не хочется безымянных могил, факельного масла, напрасных жертв.

– Пепелище! – на поляну выскочил чумазый мальчишка.

Рокот вдохнул, выпустил сквозь сжатые зубы воздух и кивнул, чтобы рыцари расступились с пути пацаненка, который несся очертя голову, будто не замечая чужаков.

Улис! Зла не хватает. Ясно же было сказано: сторожить Нижнюю Туру, днем и ночью сторожить, глаз не смыкать, смотреть в оба – обязательно будет лазутчик! Лесники молодцы, чего уж. Обидно оказываться правым, когда поздно что-то менять. Хочешь сделать хорошо – сделай сам. Был бы жив Борт…

Впрочем, стариковское ворчание не поможет.

– Пепелище. Вырезана Нижняя Тура. А люди – в землю зарыты. Гниют там. Не будет нам помощи.

Воздух задрожал перегретым теплом – Рокот кожей почуял гнев и колдовство. Хотел бы он увидеть глазами то, что понял по неразличимым движениям воздуха: как от человека к человеку тянутся струны, как вливается внешняя сила, заполняя пустоты, – и вот уже не толпа, а единое существо, полное лесного тепла, щерится, трясет лохматыми головами. И белобрысый вожак твердой рукой сливает нити в одну и командует – в бой!

Рокот не знал, что лесники на такое способны, но еще с первой встречи понял: вожака придется убить. Он был удобен, чтобы раскачивать лодку, но без него «дружная» община деревни рассыплется – полный набор, свора не хуже придворных Ериха: и предатели, и трусы, и фанатики – на любой вкус! Как же осточертели подковерные игры!

Но отступать поздно.

Остается лишь разыграть задуманную партию – по нотам, и тогда, быть может, кто-то останется жив. В конце концов, как только дело доходит до резни, высокие смыслы меркнут и выпущенной стреле остается лишь поточнее поразить цель.

– Именно так ошиблась ведунья Нижней Туры! – Рокот мысленно толкнул вперед воздух, норовя пошатнуть уверенность лесников. – Именно так они бросились на нас с топорами и стрелами – предали самих себя и Лес! Бога предали, который на самом-то деле един и милосерден, и готов простить и принять их даже теперь.

Связи, налитые яростью, натянулись, зазвенели, но устояли под натиском. Рокот, продолжая давить из себя улыбку и оставаясь на месте, внутренне потянулся к девочке-ведунье. По проторенному пути идти было легко, к тому же ее до того захлестнуло всеобщее возбуждение, что стояла она нараспашку. Рокоту особого приглашения и не требовалось: не разбираясь в сложных токах тепла, он просто вошел в ее тело и представил, как двигается вперед. В последний миг девчонка его почуяла, молодец! Но… поздно. Она отчаянно билась мотыльком в сачке и послушно шагала.

Последний раз он проделывал такое в степях и поклялся не повторять, потому что уж больно зубодробительное это чувство: одновременно присутствовать в двух телах. Но жизнь и Ерих распорядились иначе.

Девчонка неуклюже шагала прямо на Рокота. Он смотрел на ее болезненный оскал и встрепанные волосы, но в тот же миг видел ее глазами себя: натянутую улыбку, колдовской взгляд, напряжение мышц. И до того дико ветер пронизывал сарафан, волосы лезли в лицо, липли к губам. Молодое гибкое тело… как оно дрожало от ярости! От ненависти.

Рокот мечтал убить самого себя.

По-настоящему страшное ощущение.

Но не зря бессонной ночью он раз за разом проигрывал партитуру – на выступлении безупречно прозвучит каждый аккорд, каким бы сложным он ни был. Опуститься на землю, зачерпнуть пригоршню земли, бросить себе в лицо, поднять руку, закрыться локтем, выхватить меч – главное не перепутать, чьи именно руки и лица.

«Молодец, девочка!» – мысленно похвалил Рокот, краем сознания замечая, как летит на приманку вожак, отбивает посохом меч.

Чудненько. А теперь кульминация, взмах дирижерской палочки и…

Управлять одновременно тремя телами Рокот прежде не пробовал, но вчера, когда в лагерь заявилась шалава Стела, он понял: пасьянс сложился, звезды сошлись. Несколько раз потренировался ломать ее стены, запомнил дорогу – и вот с легкостью теперь ухватил и погнал уставшее тело в бой. Кинжал привычно лег в руку, растревожил свежую мозоль, согнулись ноги… прирожденная убийца! Не зря Рокот держался настороже.

Прыжок, удар точно в сердце.

Финальный аккорд.

Рокот резко закрылся, возвращаясь в свое тело. Голова кружилась, картинка смазывалась, дрожала. К горлу подступала рвота. Но времени не осталось – время неслось стремительно. Белобрысый метнул топорик в убийцу, упал. Ведунья с воем бросилась к вожаку, Стел – к своей раненой девке.

На миг Рокот прикрыл глаза, выдохнул. Одним ударом двоих. Всегда остается место для импровизации, как ни крути. Видит Сарим, Рокот ненавидел эту девку, но он не хотел ее убивать. Впрочем, вряд ли Сариму есть до нее дело.

Зато фокус удался: без предводителя лесные растерялись, обмякли. Что-то верещала худосочная ведунья с косой, басил длиннобородый толстяк, но единство пропало. Боя не будет, пока они не договорятся, если, конечно, рыцари не нападут первыми. А рыцари не нападут. Рокот махнул Натану отступать и провозгласил, перекрывая кудахтанье местных:

– Тьма овладела несчастными. Неприкаянные души Вечных сумерек, которые так и не нашли пути к свету Сарима, вселились в них и противоборствуют святой вере, тянут к себе живых. Я соболезную пострадавшим. Мне жаль, что мы не смогли предотвратить беды. Но еще не поздно. Вы еще можете спасти себя и всех, кто остался жив.

– Это ты убил ее! – прохрипел Стел.

Щенок. Рокот впился в него глазами: «Слепой щенок. Начнись бой – в первую руку полягут твои ненаглядные местные, не рыцари!»

– Ты убил ее! – Стел повторил громче. – И отца деревни убил ты! Ты ворожил – ты управлял телом ведуньи, ты управлял телом Рани. Все это сделал ты!

Тупой осел. Рокот с сочувствием вздохнул и подошел к Стелу, похлопал его по плечу:

– Ты обезумел от горя, друг мой, – он подхватил девку за ноги. – Поднимайся, отнесем твоего помощника в лагерь, ему нужен уход.

Прикусив язык, Стел встал, бережно держа подружку под спину. Умница, детка, дошло!

– Он не виноват, что одержим неприкаянными душами, – продолжил сетовать Рокот. – И я прощаю его и ведунью, которая пыталась меня убить, – как прощает Сарим. Он и вас всех готов простить и принять. Подумайте об этом!

Стел не смотрел в глаза, стиснув зубы, тащил тощее тело, будто оно весило немерено. Порой ноша ложится не на плечи – на сердце.

Рокот отвел глаза. Время не повернуть, не переиграть. Она дважды избежала смерти от его руки, на третий раз удача ей изменила. Чему быть, того не миновать. Такой поворотный день, а в голову лезут одни банальности.

Рыцари отступали, унося пилы, топоры и прочий скарб – пока не до стройки, Натан шустро и верно сообразил. Местные что-то кричали вслед, подвывали по-звериному. Вывороченные сосны с опиленными сучьями походили на сломанные хребты. Подобно громадному чудищу в агонии, поляна пестрела вытоптанной травой на облезлых боках, а на залысинах копошились паразиты-людишки, готовые до последнего вдоха рубить сук, на котором сидят.

Как только деревья скрыли их от местных, Рокот процедил сквозь зубы:

– Опускаем.

Стел наклонился медленно, бережно убрал руки, подложил ей под голову сумку. Рокот тоже постарался не тревожить рану лишний раз. Девчонка была без сознания, но еще жива: кожа цвета скисшего молока, впалые глазницы, острые скулы. Плечо наспех замотано рукавом, оторванным от рубахи Стела, – кажется, он даже пытался ее лечить магией.

– Голову лучше, наоборот, ниже, но она все равно умрет, – жестко сказал Рокот. – Не вливай попусту силы.

Стел до хруста расправил плечи и вскинул на него затравленный взгляд:

– Зачем?! Ты все равно потерял эту деревню! Ради чего ты убил их?

Глазищи красные, дурные. Лицо застыло гримасой.

Как выживет он после всего? Рокот вздохнул. Это уже не его дело. Добить обоих было бы милосердно и разумно: нет ничего хуже озлобленного предателя за спиной. Но Рокот и без того никогда не забудет Грета, не хватает только принять на себя смерть его сына.

– Я убил их вожака руками твоей подруги ради того, о чем умолял ты сам: чтобы не повторилась история Нижней Туры. Неужели ты не понимаешь?

Стел тупо мотнул головой. Не понимал. Обезумел от горя.

– Ты сам взял ее с собой – я не просил! – сплюнул Рокот и встретился с ним взглядом.

Стел смотрел снулой рыбой, но постепенно взгляд прояснялся: кажется, он начинал понимать.

– Я не желал ее смерти, – зачем-то признался Рокот, – но рисковать одним из рыцарей я не мог. – И вдруг невесело хохотнул: – Можно было, конечно, выбрать тебя, но ты же не покорился бы так просто?

Стел закрыл глаза.

– Если бы ты слушался меня, – тихо продолжил Рокот, – если бы верил мне, если бы ты верил Мергу, Ериху и Сариму, если бы не ушел из отряда, если бы действительно хотел постройки храма – ты бы убедил их.

– И пацан с жуткими вестями о пепелище не прибежал бы? – глухо обронил Стел, не открывая глаз.

– Прибежал бы, – повысил голос Рокот. – Но местные были бы наши с потрохами и плакали бы над неприкаянными душами сородичей из Нижней Туры, а не хватались за топоры.

– Невозможно, – Стел посмотрел вдаль, в гущу стволов и кустов.

«Невозможно, – мысленно согласился Рокот. – И только у тебя это могло получиться, но ты даже не попытался».

– Ты предатель, Стел, – спокойно, без гнева или презрения, произнес он вслух. – И я оставляю тебе жизнь только потому, что ты сын Грета. Ты можешь думать, что я убил твоего отца, – мне все равно. Не попадайся мне больше на глаза.

 

Глава 39

Рокот ушел. Без криков, цоканья языком, театральных жестов – просто ушел, и лес сомкнулся за его спиной. Нет, не так: Лес сомкнулся за его спиной. Теперь Лес был миром, домом и богом Стела.

Потому что больше ничего не осталось.

Стел опустился на колени. Рани дышала слабо, поверхностно, рвано. Подрагивали короткие ресницы. Пересмякшие губы застыли по-детски обиженно и вместе с тем нежно. Разводы грязи, следы травы и крови уродовали лицо, и оттого она ужасающе походила на труп.

Горло сдавило вязкой слюной. Стел передернул плечами, сбрасывая оцепенение, вытащил платок, плеснул воды из фляжки и осторожно отер ей лоб, широкие скулы, маленький подбородок.

– Рани… – тихонько шепнул он.

Не отозвалась.

Сломана ключица, разрублено легкое. С таким не живут, но Стел попытался еще раз: накрыть ладонями рану, черпнуть тепла – с запасом, чтобы голова закружилась и затошнило до рвоты, высосать все из этого проклятого мира и отдать ей, влить в бездонный колодец, откуда вытекает жизнь, быстрее крови вытекает жизнь! Как удержать? Как облегчить боль? Снова черпнуть и снова плеснуть на бледные губы.

– Живи, пожалуйста!

Целого мира не жалко – лишь бы вернуть жизнь, от которой она когда-то так сильно хотела избавиться.

Целого мира не хватит. В этом Рокот прав, будь он тысячу раз проклят.

Стел зажмурился. Он сам привел Рани в эту точку: день за днем, ошибка за ошибкой. Перед глазами поплыли картинки. Ветвилась сеть путей и событий, неумолимо сужаясь к этому страшному дню – и никак не вырваться, не сбежать. Стел шел к пропасти и вел Рани за собой.

Пруд, холодный ветер, кованый мост, пустая клетка для лебедей – и камень на шее, безумный блеск глаз, горлом хрип и рыдания еще чужой девочки с улицы, самоубийцы.

Платье в горчичный цветочек, широкое, с чужого плеча, алые щеки, слова невпопад, неловкие взгляды. Стел тогда решился ей доверять, чтобы получить доверие в ответ. Чтобы дотронуться до ее души, до ее тепла. Чтобы она вновь захотела жить.

Дальше – поход и страх оставить Рани одну. Как вырывалась она, как не хотела идти с рыцарями! Нужно было отпустить – тогда, в Пограничном, нужно было отпустить! С чего он взял, что лучше знает, где она выживет, где погибнет? С чего он взял, что сможет ее уберечь? Уберег? Уберег?!

Она зачем-то осталась, смирилась и даже подпустила ближе. Стел тогда не понял, о чем на самом деле кричали эти взгляды, болезненный смех: «Я влюбляюсь, кажется, и я боюсь влюбиться, ведь тебе это не нужно?»

Если бы он понял сразу! То что? Изменилось бы что-то? Изменилось бы! Разве он позволил бы ей отдалиться настолько, что какие-то вшивые оруженосцы посмели ее бить и шантажировать? Разве отпустил бы от себя? Она от него, оказывается, пряталась! От него! Она ради него терпела, лишь бы не сближаться, не влюбляться, не становиться лишней и ненужной в его жизни. И вылила это все позапрошлой ночью – обожгла обоих перегретым теплом, а что получила в ответ? «Пахнет абрикосами» получила в ответ! И вернулась в лагерь, ради Стела. Опять ради Стела!

Почему он не помешал? Не остановил.

Он пытался ее вернуть. Рани упрямилась – прочно вбила себе в голову, что должна во что бы то ни стало выкрасть ключи, ни в какую не хотела уходить. Вот тогда нужно было хватать ее в охапку и забирать из лагеря. Пусть бы она рвалась, кусалась и плакала – зато сейчас была бы жива! Нужно было спрятать ее в палатке, под ивой, и не пускать ни на какую стройку. Но Рокот и заявил, что Рани остается в лагере, чтобы Стел точно не сбежал и был наутро в деревне. И Стел покорно ее бросил, ушел. Ушел!

Как он мог?

Как он мог сидеть у костра, до слез и песка в глазах пялиться в пламя и ничего не делать? Не спал и все изводил себя, как там Рани? Что с ней? Где ее держит Рокот? В голову лезла всякая чушь. А нужно было просто вернуться в лагерь и забрать ее – во что бы то ни стало забрать!

Сколько раз можно было пойти другой дорогой! Свернуть, сбежать, да хоть в ту же Каменку уехать. Все боялся, что потом не сможет попасть домой, не примут в Школе магии. Так и не сможет теперь попасть! И в школе не примут.

Вот только Рани умирает. И этого уже не отменить.

Ничего не поздно, пока человек жив.

Но когда человек умирает – поздно.

Стел ударил кулаком по земле – в стороны разлетелись пыль и сухие листья. Мелкие камни и шишки подо мхом продрали костяшки пальцев. Горлом рванулся хрип и захлебнулся кашлем.

– Никогда не плачьте об ушедших, – раздался тихий, но звонкий голос.

Вздрогнув, Стел медленно поднял глаза.

Темноволосая ведунья смотрела сверху вниз. Подол багряной юбки касался забрызганных сапог Рани.

– Я и не плачу, – глухо прохрипел он, и во рту стало солоно – по щекам и губам, оказывается, текли слезы.

Стел наспех вытер лицо оставшимся рукавом.

– Она убила Стрелка, – обронила ведунья и небрежно повела плечом.

Стрелок – тот парень из приворота, понял Стел.

Был тем парнем.

– Да, – выдавил он. – Но Рокот управлял ее телом. Как и телом Белянки.

– Рокот? – она кошачьей спиной выгнула бровь и презрительно взглянула на Рани.

Так, должно быть, смотрят на убийц.

– Рокот, – кивнул Стел и на всякий случай повторил: – Это сделал Рокот. Ни Рани, ни Белянка не виноваты.

Ведунья закрыла глаза и вдохнула. Очень глубоко и очень медленно вдохнула.

– Я почуяла, – призналась она. – Почуяла, будто ворожит кто. Потому и пришла за ответами.

– Я все рассказал, – Стел коротко пожал плечами и вновь посмотрел на Рани.

Небывалая для леса тишина забила уши и грудь. Смолкли шорохи, скрипы, щебет птиц – и только ветви перестукивали на ветру, в бесконечно далеких от земли вершинах. Гулко и страшно перестукивали ветви.

Наконец ведунья нарушила затяжное молчание.

– Не могу им простить. Ни Белке, ни этой твоей… Рани, – зло проговорила она. – Почему ты не помешал?

– Не смог, – Стел закрыл глаза.

Не смог. Не смог.

Да даже не попытался!

– Я любила его всю жизнь, – едва слышно пробормотала она.

– Мне жаль.

Она долго молчала, а потом отвернулась и сказала в сторону, будто не к нему обращалась:

– Я хотела сказать тебе спасибо, что спас меня тогда. Мне… было трудно, но… так было нужно.

Ее плечи мелко дрожали от приглушенных рыданий.

– Никогда не плачьте об ушедших, – повторил ее слова Стел.

Она обернулась и встретилась с ним выплаканными глазами.

Глазами маленькой девочки, которая проснулась от кошмара и вдруг поняла, что осталась совсем одна. Умытая слезами, без краски на лице, она растерянно ежилась на ветру, как рыцарь, оставшийся без брони. Ее губы шевельнулись, будто она хотела что-то сказать, но не стала.

Где-то в поднебесье заканючила невидимая кукушка. Ведунья вскинула пальцы, отгоняя дурное, запрокинула голову. Листья тенями рисовали узор на ее лице, и она, одновременно постаревшая и юная, притихла, слилась с Лесом и стала почти невидна.

– Как тебя зовут? – спросил Стел.

– Ласка, – она попыталась улыбнуться.

– Ласка, – кивнул Стел. – Я даже не знал, как тебя зовут.

– Да какое мы для тебя имеем значение, – вяло фыркнула она.

– Большее, чем ты думаешь, – настала его очередь отворачиваться, смотреть слепыми глазами на Рани и не видеть.

– Почему ты здесь? – наконец сообразила Ласка. – Почему не с другими чужаками?

– Я теперь сам по себе.

Стел присел на корточки и положил ладонь на огненный лоб Рани.

– Ты любишь ее? – Ласка опустилась рядом с ним на колени.

Зажмурившись, Стел тяжело выдохнул и покачал головой.

– Не знаю, – услышал он собственный сдавленный шепот, будто со стороны.

– Любишь, – в тон ему прошептала Ласка.

– Я смог только облегчить ей боль, остановить кровотечение, но я не могу спасти ее, – Стел покачивался из стороны в сторону и не убирал руки с горячечного лба.

– Она уйдет на запад до заката, она уже шагнула за грань. И спасти ее – вернуть из-за грани – можно, но это все равно что оживить сейчас Стрелка. Быть может, круг силы из трех ведуний и смог бы.

– Но этого делать нельзя, – кивнул Стел.

– Нельзя.

– Помоги мне, – он наконец убрал руку со лба Рани.

– Я же только что сказала, что…

– Я сделаю носилки – помоги мне донести ее до плота, я не смогу один, а оставаться здесь тоже нельзя.

– До плота? Где твой шалаш?

– У излучины реки, на том берегу, под огромной ивой.

– Я знаю это место, – несколько раз задумчиво кивнула Ласка, покусывая губу.

Она замолчала. Потом поднялась, насухо вытерла лицо тыльными сторонами ладоней и поставила руки на пояс:

– Чего сидишь? Делай носилки.

До заката Рани не умерла.

Стел переправился к иве, устроил ее на мягкую лежанку из сухой травы, хвои, одеял и плащей, развел костер. При мыслях о еде подступала дурнота, но Стел все же вскипятил котелок воды, заварил трав от жара, развел в кашицу золу и лекарский порошок, обработал рану – смысла мало, но нужно же было делать хоть что-то?

Рани не приходила в себя – отвар остыл, костер подернулся пеплом, угас. Подбросив пару веток из вчерашних запасов, Стел сел на землю, у изголовья, положил левую руку на лоб Рани, а правую – на здоровое плечо. Ни мазь по лучшим рецептам городских магов, ни травки лесной ведуньи не помогли: все так же горела кожа, боль душным ореолом все так же висела вокруг.

В горло не лезла даже простая вода. Мир крошился осколками сквозь пелену слез. Забился нос, онемели от неудобной позы ноги, ладони жгло. Дрова кончались, но ничто не заставило бы Стела отойти даже на шаг – пусть бы сам Сарим теперь явился. Сарим, который допустил такое. Куда он смотрел? Где он был, когда Рокот играл живыми людьми? Явился бы теперь Сарим – Стел даже не посмотрел бы в его сторону! И от Рани бы не отошел, пусть прямо сейчас Теплый мир поглотили бы Вечные сумерки.

Из-за облака вышла луна. Кособокая, обгрызенная с края, изрытая плешинами, размытая дымкой. Дышать стало легче – на самую капельку легче. Будто было в этой луне что-то такое… постоянное. Незыблемое. Люди могут рождаться и проливать кровь, смеяться, плакать, благословлять и проклинать, молиться и отрекаться от бога, а луна – будет. Такая же изменчивая и неизменная, как и тысячи лет назад. Когда Лес покрывал весь мир. Когда Мир был Лесом, а Лес – Миром. Тогда по темному небу все так же катилась луна. Росла и худела, кособочилась и круглела, пропадала на пару ночей и появлялась вновь. Еще не было человеческих глаз, чтобы видеть луну, а она уже была. И когда матушка носила маленького Стела по двору на руках, спасаясь от бессонницы, над ними виднелся кусочек неба, а на небе светилась луна. Идеи, смыслы и решения, события, люди, разочарования, огорчения, радости – все то, что Стел успел нацеплять за жизнь, – все осыпалось прахом под одноглазым взглядом луны. Взглядом, не умеющим врать. Взглядом, обнажающим душу, растворяющим ложь. И оставался только маленький мальчик на руках матушки. Он смотрел вверх, запрокинув голову, и понимал, что, как далеко ни ушел бы от дома, как много людей ни узнал бы, сколько истин бы ни постиг – он навсегда останется все тем же мальчиком. Глупые поиски себя – действительно глупые, потому что в такие мгновения понимаешь, что ты у себя всегда был, есть и будешь. Иногда забываешь себя, теряешь, слепнешь, боишься. Но ты есть. Всегда. И это единственное, что у тебя воистину есть.

– Там… в сумке… – сквозь пелену и звон тишины пробился хрип.

Стел пошевелился, с трудом выходя из леденящего оцепенения, и вдруг осознал – сердце забилось в горле, обожгло.

– Рани! – изо всех сил он постарался не дернуться, не потревожить ее, не напугать, и потому добавил шепотом: – Ты жива? Хвала Сариму, ты жива!

– В сумке… возьми, – прохрипела она – и на губах выступила кровь.

Стел повернул ее голову набок, чтобы не захлебнулась, отер платком. Отсветы догоревшего костра отражались в мутных глазах, и сквозь пелену безумия и бреда Стел увидел мольбу и немой укор. В сумке, она просила что-то посмотреть в сумке.

Перекинутая через здоровое плечо, маленькая сумка на длинной лямке все еще оставалась с ней. Дрожащими пальцами Стел далеко не сразу справился с путанными завязками и узлами, рванул тесемки с хрустом и вывалил содержимое на землю. Пара старых сухарей, коробочка для табака с выгравированными мечом и солнцем, обломанный гребень… что же? что же тут нужно найти?

В лунном свете блеснула голубой спиралью тонкая вязь рун по изящному раструбу.

Три ключа валялись в сухой траве, посреди хлама, выпавшего из сумочки.

– Ты все-таки сделала это? – Стел зажал ладонями пылающие щеки и посмотрел в ее мутные глаза.

В ответ она лишь коротко кашлянула.

Он взглянул на ключи, потом на Рани, опять на ключи и опять на Рани. Горло сдавил острый приступ боли.

Как же хотелось обменять эти три проклятые трубочки серебра на ее жизнь! Какими мелкими и неважными вмиг оказались все минувшие тревоги: и заговор Мерга, и невозможность возвращения домой, и изгнание из отряда, и даже угроза смерти целой деревни незнакомых чужаков.

– Так лучше, – прошептала она.

– Не говори так! Не говори, что так лучше! – опомнился Стел, сел рядом, положил ее голову себе на колени, коснулся горячечного лба. – Ты поправишься, вот увидишь, мы вытащим тебя, ты только борись, только держись, слышишь?

Рани молчала. Дышала рвано, неслышно – да почти не дышала, только обжигала кожу даже через ткань.

– Ты… помни… – она захлебнулась кровью, и Стел помог ей сплюнуть, вытер пересмякшие губы платком, но она упрямо договорила: – Это я сама… пошла.

– Я привел тебя сюда, я виноват во всем этом.

– Я так хотела, – беззвучно пробормотала она.

– Я люблю тебя, – так же беззвучно прошептал Стел.

И какой-то частью сердца в это поверил. Никто и никогда не слышал от него таких слов.

И теперь не услышал – Рани вновь провалилась в небытие. Стел поднял слепые глаза на изгрызенную луну.

И начал молиться.

– Сарим, прости…

 

Глава 40

В висках пульсировала боль.

Белянка проснулась и боялась пошевелиться. Боялась открыть глаза. Она даже не была уверена, что вообще спала. Тяжелое забытье раскрошило воспоминания в прах, залило непроглядной чернотой прошлое и переломало каждую косточку. Ныло все тело, а в груди леденела пустота.

И имя этой пустоте было – Стрелок.

Вчерашний день обрушился неистовым шквалом и смел все то живое, что еще пыталось подняться внутри. Вырванные куски, ощущения и картинки, – слишком страшные, чтобы помнить их целиком, – лепились грязным комом и неслись под откос, грохотали на разные голоса, разрастались и норовили раздавить.

Затейливое солнце на рукоятке кинжала.

Разводы облаков в раскрытых навечно глазах.

Кровяные потеки на рубахе, слитые единым пятном.

Крик, кипятком саднящий горло, стекающий ядом в гортань.

Жизнь, уходящая сквозь пальцы, в песок, за грань, на изнанку мира.

Боль, опустошающая боль, до одури, до исступления, до разрытой ногтями земли.

Стынущий запах солнца – последний вырванный из сердца запах: больше нечего вырывать.

И бесконечный день, который в памяти слился единым мигом. Безумным мигом. Мигом, когда стих рев толпы и холодные руки Ласки расцепили судорожно сжатые пальцы Белянки, подхватили под мышки, поставили на затекшие ноги и оттащили к ясеню.

В мире не осталось никого, кроме двух глупых девочек, которым больше некого было делить. Они плакали, обнимались, кричали, ругались и плакали снова. Солнце томилось где-то за облаками, пока не закончились нелепые слова, пока не стемнело, пока из-за зубастых сосен не выглянула сумеречная звезда – покровительница влюбленных. Звезда, что в день встречи Нового лета древним обрядом связала Белянку и Стрелка в единое целое. Теперь она светила ему за гранью.

Ему одному.

Потому что Белянка осталась здесь. И ее держали холодные руки Ласки и обещание, сорванное последним дыханием Стрелка.

«Помоги… им… обещай…» – «Обещаю!»

Обещаю.

Обещаю…

Но он ведь тоже обещал! Обещал никогда не оставлять одну? Обещал вести за собой? Обещал защищать, позволить быть маленькой и слабой! Целую жизнь обещал! Как он мог после этого умереть? Как он мог оставить ее теперь?

Как он мог взять обещание, которое невозможно выполнить?

Невозможно выполнить.

Как он мог?

Белянка открыла глаза и резко села. Боль пульсировала в висках, а с потолка смотрело остывшее солнце. Его мама рисовала здесь счастье? Создавала дом, тепло и уют? Где теперь это счастье? Чей теперь это дом? Ради чего все было? Ради кого? Раз люди умирают – нет смысла. Смысла нет совершенно ни в чем!

В рыданиях, захлебываясь слезами и застрявшими в горле криками, Белянка сползла вниз, протащила за собой простыню. Ссадины на ладонях по новой содрались о мелкие трещинки беленой глины. Остервенело терла Белянка ступню о ступню до жжения в коже, кричала до хрипоты. Попыталась подняться, запуталась в покрывале, грохнулась, прочертила коленями по грубой ткани, прижалась мокрой щекой к прохладному полу.

И уткнулась носом в его подушку.

И обожглась его запахом. Задохнулась последней – в целом мире последней! – каплей его запаха. Захлебнулась невозможностью повторить объятия, касания и слова. Больше никогда не держать его за руку. Никогда не ловить улыбку в небесных глазах. Никогда не плыть по опрокинутому куполу неба. Никогда не холодеть до дрожи от звука его голоса. Никогда не сплести пару стульев с узором солнца для этой комнаты. Никогда не готовить ему завтрак, не сшить сарафан под цвет его глаз.

Никогда не родить ему дочь.

Никогда. Никогда. Никогда.

– Никогда!

– Остановись…

Кто это сказал? Кто? Кто сказал?

Слепыми от слез глазами Белянка увидела Ловкого. Он высился над ней столетним дубом и с бесконечной жалостью смотрел, как она корчится в его ногах. Каменно-спокойный, будто и не обрушился весь мир. Какой-то новый, чужой и слишком живой.

– Тише… – он опустился к ней с недосягаемой высоты, потянулся горячими ручищами.

– Не трогай меня! – прохрипела Белянка и отшатнулась, ударилась головой о спинку кровати.

– Ты не одна, слышишь? Девочка моя, сестренка, глупая мышка, маленькая моя, ты не одна. Иди сюда, – Ловкий прижал ее голову к широкой груди, закрывая ладонью ухо и половину щеки, второй рукой сжал плечо.

– Я не могу. Я не хочу без него жить, – без сил выдохнула Белянка и перестала биться, затихла.

Ловкий молчал и покачивался из стороны в сторону, баюкал. Пахло дубом, осенними листьями и табаком. Бессмысленность жизни сплеталась бессмысленностью смерти и растворялась в мерном движении: влево, вправо, влево, вправо, влево – так баюкают младенцев. Когда-то, давным-давно, Ловкий так баюкал крохотную Белянку, когда еще пахли ландышами мамины руки.

Долго-долго баюкал, бесконечно. Будто бы сотню лет. Влево, вправо, влево, вправо. Влево. Вправо.

– А теперь выдыхай, – прошептал он на ухо.

Белянка послушно выдохнула.

– Еще выдыхай, – продолжая покачиваться, прошептал он.

– Задохнусь, – прохрипела она чужим голосом.

– Выдыхай и отпускай, – так же тихо попросил Ловкий.

– Нет! – вскинулась Белянка и ударила его макушкой по зубам.

– У тебя нет другого выхода, – стиснув от боли челюсть, просипел Ловкий.

– Есть, – сжала Белянка кулаки и вскочила на ноги. – Пойти за ним!

– У тебя нет этого выхода! – закричал Ловкий. – Ты попадешь в Предрассветный час – и тогда уж точно никогда не встретишься со Стрелком! Ты не можешь сама пойти за ним!

– Так убей меня! – расхохоталась Белянка – и испугалась своего смеха. – Убей – и я еще смогу его догнать!

Ловкий схватил ее запястья и скрутил так, что никак не шелохнуться – даже дышать тяжело.

– Не смей о таком просить. Никого и никогда! Ни ты, ни твой убийца уже никогда не попадете в Теплый мир. Поняла? Ты же знаешь все это! Лучше меня знаешь! Чему тебя учила тетушка Мухомор?! – он резко крутанул ее на месте и в следующий миг окатил ледяной водой из кадушки.

Белянка задрожала и очнулась. Мир обрел очертания и краски. Рваная простыня, кулем покрывало по полу, мокрая от слез подушка и… разъяренный Ловкий с пустой кадушкой в руках. Встрепаны рыжие волосы, блестят глаза и дрожат бледные губы.

– Я здесь, – прошептала Белянка, закашлялась и произнесла громче: – Я жива. Прости. Я… была не в себе.

– Хвала Лесу, ты жива! – Ловкий с жутким грохотом отбросил к стене кадушку. – И если бы хоть кто-то, кроме меня, увидел это, – он развел руками, – я даже не знаю, что бы с тобой сделали.

– А что делают с такими? – к своему ужасу, Белянка даже усмехнулась криво.

– Не знаю, я ни разу не видел такой истерики по ушедшему на запад. Ни разу. Так не должно быть. Нужно отпустить.

Из ее глаз вновь побежали слезы.

– Не могу, – Белянка отвернулась и запрокинула голову.

Ловкий осторожно сжал ее плечи – куда бережнее, чем когда обливал водой, – и усадил рядом с собой на кровать. Они долго молчали, и ничто не нарушало душную тишину. Наконец Белянка осмелилась повернуть голову и посмотреть на брата. Ярость ушла из распахнутых в пустоту потемневших глаз. Горели веснушки на бледном лице, торчали упрямые встрепанные вихры – и это было единственное, что осталось от прежнего Ловкого. Он сжал зубами губы и с комариным писком втянул воздух. Он так делал в детстве, когда Белянка плакала из-за какой-нибудь ушибленной коленки. Он пищал, а она хихикала. Теперь эта память больно жгла веки.

Белянка уткнулась ему в грудь и прошептала:

– Ты чего?

Он положил ей на плечи вторую руку.

– Не знаю, что с тобой делать, – едва слышно пробормотал он.

– Не нужно ничего со мной делать, – ровным голосом ответила она.

– Я не могу остаться с тобой. И я боюсь… тебя оставлять одну, – горячие губы вжались в ее макушку, и потому она скорее почувствовала кожей, чем услышала его последние слова: – Не узнаю тебя.

Белянка долго молчала, прежде чем выдавила из себя еще одно обещание:

– Не переживай, я не убью себя. Обещаю.

Каждая мышца в теле Ловкого напряглась, будто он не мог даже слышать таких страшных слов.

– Никто не должен видеть того, что увидел здесь я, – твердо сказал он.

Она молча и часто закивала, давясь новым приступом рыданий.

– Даже мне трудно это… принять, – продолжал Ловкий, запинаясь, будто тщательно выбирал слова. – Если кто-то еще это увидит… Горлица или… Я не знаю, что тогда будет, Бель.

– Я поняла, – она украдкой вытерла ладонью слезы. – А что за дела там наверху? Куда ты спешишь?

– Меня выбрали Отцом деревни, как названого брата Стрелка, и мы… – он вдруг осекся, освободился из ее объятий и поднялся. – Ладно, я пойду, там еще…

– Стой! – теперь пришла очередь Белянки вскакивать и хватать его за запястья. – Рассказывай, что там происходит и куда ты спешишь.

Пару мгновений он настороженно смотрел ей в глаза, а потом решился:

– Мы все опешили, когда ты кинулась на этого чужака, а уж когда та девка выскочила с ножом… мы бы отомстили за Стрелка тут же! Но этот лупоглазый как-то все вывернул, наплел про духов, про бога ихнего. Они быстренько убийцу унесли – наши даже опомниться не успели. Я хотел кинуться, но я… наверное, струсил я, Белка. Уж не знаю, простишь ты меня или нет. Хотя сама, конечно, хороша – чего ты полезла! – Ловкий прикусил язык и с досадой зажмурился. – Я вовсе не хотел винить тебя, я…

– Все в порядке, – на удивление спокойно ответила Белянка. – Я понимаю, что виновата в смерти Стрелка.

– Я вовсе не это…

– Но моим телом управлял воевода чужаков, этот самый лупоглазый. Тело не подчинялось мне, понимаешь?

– У них мужики ворожат? – брезгливо скривился Ловкий.

– Получше наших ведуний, – кивнула Белянка. – Но я виновата все равно…

– Так погоди, он тогда мог любую девчонку использовать вместо тебя, не вини себя попусту!

Белянка зажмурилась – в груди вновь похолодело, к горлу подступила волна дурноты.

Нет, нельзя поддаваться сейчас, нужно продержаться еще чуть-чуть, все разузнать у Ловкого. Ведь она обещала, – чаща их всех подери! – она обещала помочь этой проклятой деревне! Она ему обещала.

– Скажи, что вы теперь будете делать? – на пределе спокойствия спросила Белянка.

– А что нам остается? После вестей, что принес Русак из Нижней Туры… нам остается только мстить, – он поднял ладонь, предупреждая ее протест. – Защищаться, Белянка. Защищаться! Они на деле показали, чего стоят. А раз ты говоришь, они еще и ворожат…

– Им вырезать нашу деревню под корень – раз плюнуть, – закончила за него Белянка.

– Ждать и молчать мы больше не можем! – мохнатые рыжие брови сошлись на переносице. – Как ты не понимаешь, что слушать пришлых – ошибка! Или ты предлагаешь прикинуться, что ничего не было, и дальше улыбаться? Пусть строят храм и режут наших, когда вздумается? Ты не хочешь отомстить за Стрелка? Зря ты бегала к этому чужаку – его девка ножик всадила, видела? Видела, как он убивался и голосил не своим голосом? А ты его выгораживала!

Только ровно дышать. Только не падать на пол. Вдох, выдох, вдох, выдох.

– Я не его выгораживала. Я просто не хотела напрасных смертей, – тихо выдавила Белянка.

– Но ты их получила. Мы все их получили, – Ловкий сжал кулаки. – И обратной дороги нет.

Она не отпускала его взгляд.

– Нам не победить их в честном бою.

– У тебя есть идеи получше? – наклонился вперед Ловкий.

Белянка съежилась и покачала головой.

О чем он? У нее нет ничего, кроме проклятого обещания, которое заставляет ее дышать.

– И у меня нет, – Ловкий тяжело вздохнул. – Нет другого выхода, пойми ты.

Она не ответила и отвернулась, чтобы не смотреть ему в глаза.

– К тебе зайдет Ласка, умойся и приберись, пожалуйста. Возьми себя в руки – вечером проводы. А лучше всего поспи. Во сне будет легче.

Она не шелохнулась – тупо глядела, как он беспомощно на нее смотрит, поднимается по лестнице, как оборачивается и шепчет:

– Отпусти. Кровь высохла. Нам надо жить дальше.

Скрипнула дверь, и что-то тяжелое привалилось с обратной стороны, а Белянка все еще не шевелилась. Все стояла и чего-то ждала, ждала, ждала. Потом медленно опустилась на холодный пол, посмотрела на красные коленки, на сбитые локти, обняла подушку Стрелка, вдохнула до рези в груди остатки запаха и беззвучно заплакала.

 

Глава 41

Сквозь соленый туман, сквозь духоту измусоленной мокрой подушки скрипнула дверь.

Потом скрипнула ступенька.

Еще ступенька.

Белянка вздрогнула, выглянула из кокона изодранной постели. Кто там идет? Ласка? Нужно бы умыться, прибраться, расчесаться… нужно бы.

– Здравствуй, ведунья, – раскатился бархатистый голос.

Медленно подняла Белянка лицо, вглядываясь в потертые сапоги, выбеленный солнцем плащ, еще не старые, но сухие от ветра руки, длинные серовато-седые пряди, ранние морщины и глаза цвета мокрой золы.

В глазах отражалось скорченное на полу существо, с опухшими губами, исцарапанной шеей и всклокоченными когда-то светлыми волосами. На существо было больно и страшно смотреть, но именно потому Дождь сюда и пришел.

– Я видела себя твоими глазами, – прогнусавила Белянка: нос не дышал.

– Не только ведуньям баловаться такими штуками, – менестрель улыбнулся.

– Где ты научился ворожить? – Белянка и сама не заметила, как внутри проснулось первое живое чувство – любопытство.

– Да я так, по мелочи. Была у меня когда-то одна хорошо знакомая ведунья, – морщинки стянулись к неглубоким продольным ямочками на щеках, и Белянка подумала, что в молодости он, должно быть, быль очень красивым мужчиной.

– Я не готова встречать гостей, прости, – опомнилась Белянка и попыталась пригладить волосы. – Я ждала Ласку.

– Оставь, это пустое, – махнул рукой Дождь, но вопреки словам бросил ей с полки гребень. – Я договорился с Лаской – она не придет. Пожалейте девочку, ей тоже больно заходить в этот дом.

Он взял пару поленьев и присел над очагом. Белянка поежилась в мокром сарафане, но другой одежды здесь не было. Дождь вел себя слишком буднично, словно ничего не случилось, и стыд приливал к щекам Белянки все с новой и новой силой. Она закончила раздирать колтуны, заплела косу, поднялась, свернула то, что когда-то было постелью, умылась водой из кувшина. Тем временем запахло травяным чаем и свежими лепешками.

– Ешь, – Дождь пододвинул тарелку.

При виде завтрака на этом столе в ушах застучали сотни молоточков: никогда-никогда-никогда. Белянка сглотнула соленый комок и мотнула головой:

– Я не могу есть.

– Ты должна есть, чтобы жить. Пиршество на проводах – не просто ритуал, ты же знаешь.

Он сел на стул – на тот самый стул, где так недавно сидел Стрелок, – и с хрустом откусил лепешку.

– Так укрепляется грань у края живого, – задолбленная фраза сама сорвалась с языка.

– Вот видишь, тетушка Мухомор не зря учила тебя столько лет.

Белянка присела и сделала пару глотков кипятка. Тепло разлилось от горла по груди, и тело отозвалось благодарностью и даже удивлением: будто оно приготовилось медленно умирать, но раз кормят – значит, живем! Только когда закончилась третья лепешка и миска варенья с медом, Белянка поняла, как много и как быстро съела. Она подняла испуганные глаза.

– Какой ты еще ребенок, Белочка, – усмехнулся Дождь и отхлебнул чай.

– Зачем ты пришел? – она стряхнула крошки с лица и с мокрого сарафана.

– Накормить тебя завтраком, – он выразительно кивнул на стол.

Белянка не отводила глаз.

– И спросить, что ты будешь делать дальше, – сдался он.

– Дальше? – вытянула вперед шею Белянка.

– И не смотри на меня как на полоумного, – расхохотался Дождь.

Так резко и больно расхохотался, что Белянка зажала уши.

– Представь себе реку, Белочка, – он сжал ее кисти, будто извиняясь за смех. – Ту самую, что течет на запад. Представила?

Она медленно кивнула, все еще подозрительно хмурясь.

– Капля за каплей течет вода, каждый миг утекает. Ты можешь ее удержать?

– Нет? – пыталась она угадать ответ.

– Ты можешь перегородить реку, устроить запруду и удержать вчерашнюю воду, – его голос гулко отдавался в голове, врезаясь в память. – А куда деваться новой воде, завтрашней? Что будет дальше?

– Река выйдет из берегов? – предположила Белянка и передернула плечами – понятно же, куда он клонит.

– Если очень повезет, – вкрадчиво продолжил Дождь, – река пробьет плотину, и тебе придется попрощаться со вчерашней водой.

– А если не повезет? – скривилась она.

– Река изменит русло, и у тебя останется только старица – не будет ничего, кроме вчерашней воды, – Дождь заглянул ей в глаза.

– А если мне ничего и не нужно, кроме вчерашней воды? Пусть так и будет! – Белянка зажмурилась и обхватила себя за плечи.

– Ты можешь просидеть здесь день, два, но ты не можешь прятаться всю жизнь, – он осторожно расцепил ее руки и заставил открыть глаза. – К тому же через пару дней и выходить будет некуда.

– Но что могу сделать я? – она не смогла на него смотреть и отвела взгляд. – Даже Ловкий сказал мне сидеть здесь и завалил чем-то дверь.

– А я эту дверь открыл и готов тебя выпустить.

– Я не знаю, что делать.

Белянка подцепила пальцами ноги увядшую ветку сирени – должно быть, выпала из кувшина. Этой сиренью пахло то единственное счастливое утро.

– Не уплывай туда, – подбородка коснулся шершавый палец менестреля. – Не уходи. Ты нужна здесь.

– Не нужна, – Белянка подтянула колени к груди и уткнулась в них носом.

– Если кто-то и знает, что делать, – так это ты, – Дождь положил ладони на ее плечи и погладил большими пальцами шею.

– Не знаю, – зажмурилась она и с жаром выпалила: – Не знаю! Я бы очень хотела знать – ведь я обещала ему, что помогу вам…

Дождь промокнул рукавом ее слезы.

– Я слышал, что ты говорила вчера, – слишком хорошо слышал. – Она выдержала его взгляд, вдумчивый, правдивый, искренний. – Ты нужна нам – ты за этим родилась и осталась жить. Тебе суждено спасти нас.

– Тетушка Мухомор говорила, что у меня нет судьбы. И она была права, – Белянка развела руки в стороны. – Мне не суждено ничего.

– Она ошиблась, – открыто и просто улыбнулся Дождь.

– Ведуньи никогда не ошибаются! – воскликнула Белянка.

– Да что ты говоришь? – Дождь запрокинул голову и вновь расхохотался, но тут же осекся. – Тебе суждено завершить дело тетушки Мухомор и Стрелка.

– А тебе откуда знать? – огрызнулась Белянка.

– Ниоткуда, – Дождь пожал плечами и стиснул ее ладони, неотрывно глядя в глаза – до рези и слез. – Но я вижу, сколько нитей сходится к тебе. Видеть струны и связи – дело старого менестреля. Ты стоишь на границе. Ты знаешь Лес, ты слышишь чужаков. Тебе суждено отыскать ответ. Ты – тот камень, что может сохранить равновесие. И тебе решать.

– Ты так говоришь, будто веришь в это, – она все еще не решалась отвести взгляд.

Дождь выпустил ее руки.

– Я верю в это.

– Но единственное место, куда я могла бы пойти, – это Ива у излучины реки, – Белянка наконец моргнула и посмотрела в маленькое окошко под потолком. – Она может дать мне совет. Но в прошлый раз я встретила там Стела и наверняка встречу опять. Это же неправильно – это предательство, Ловкий прав. Особенно после всего, что случилось.

– Если тебе кажется, что там ты найдешь ответы, – иди. Иди, куда тянет сердце, даже если разум тысячу раз твердит, что это неправильно. Не слушай, что говорят, – слушай то, что внутри.

– Внутри нет ничего, – одними губами произнесла Белянка.

– Ты не так смотришь, – одними губами ответил он.

– Я не увижу его, как бы ни смотрела.

– Зато он видит тебя, пока ты плачешь о нем. Видит и не может ничего сказать. Ничего не может сделать. Он не может отвернуться, не может уйти – он только смотрит, как гибнет его деревня. И как ты убиваешь себя заживо.

– И не выполняю обещание… – содрогнулась от его слов Белянка.

– Встань и иди! – закричал на ухо Дождь.

Белянка съежилась на стуле.

– Я не знаю куда.

– Пусть это будет последняя ошибка в твоей жизни, но это будет твоя ошибка! Не жди, пока рыцари зайдут в эту комнату и убьют тебя прямо на этом полу. И помни, что я всегда буду на твоей стороне. Потому что я верю в тебя.

Дождь стремительно встал и вышел – когда Белянка открыла глаза, его уже не было.

Полоса солнечного света желтела на рассохшихся ступенях.

Дверь была открыта.

«Встань и иди!» – эхом отозвалось в пустом сердце.

И Белянка встала и пошла.

И не оглянулась на нарисованное солнце, хотя точно знала, что никогда его больше не увидит.

Снаружи светило настоящее солнце. Большая поляна на редкость пустовала – только детский смех доносился откуда-то с края. Скелетом высился недостроенный остов, валялись бревна, ветви, пеньки и белые щепки. Поблескивали слюдяные окошки землянок, зеленели и цвели васильками крыши, но люди попрятались или ушли. Над избушкой на холме вился дымок, и Белянка вовсе не хотела вдыхать запах жженого чабреца и клевера. Неплохо бы переодеться в сухое, но там, в избушке, была Горлица.

И то, что осталось от Стрелка.

Белянка отвернулась и зашагала к реке, щурясь солнечным лучам и изо всех сил улыбаясь. По щекам за шиворот текли слезы.

– Куда это ты? – пискляво протянули над ухом.

Холщова, подоткнув юбку за пояс, полоскала белье.

– Искупаться решила! – коротко хохотнула Белянка и зашла в воду.

И вправду, так даже лучше, зачем лодка, если платье и без того мокрое, а солнце жарит по полной – высушит!

– Ишь какая! – фыркнула Холщова и с любопытством уставилась на нее – даже про белье забыла.

Но Белянке было все равно. Пусть смотрит. Пусть все смотрят. Разве это имеет значение?

Ступни коснулись воды, поначалу холодной, но если заходить немедля, не останавливаясь, то становится вполне терпимо и даже приятно. Надулась пузырем юбка, скользнули за шиворот струи, пощекотали лодыжки водоросли. И тишина внутри отозвалась перестуку донных камней, молчанию рыб, беззвучному шепоту ряски. Течение вымывало память, вымывало слезы, начищало до гулкого блеска пустоту сердца. И в какой-то миг Белянке показалось, что она не плывет вовсе – летит, едва касаясь воды, легче облаков, выше неба летит. Распрощалась с замерзшим, заплаканным телом – и летит.

Колени ткнулись в песок, руки вцепились в кусты и вытащили Белянку на высокий берег, но легкость осталась. Не оборачиваясь на поляну, не стряхивая воды, не жмурясь от слез – слезы кончились, – она пошла по тропинке, вверх по течению, быстро-быстро пошла, насколько хватало сил. Тонкие струи стекали с волос и рваного подола, мелкие камешки и веточки врезались в босые ступни, но песок утоптанной тропинки приятно холодил в тени и обжигал на солнце. С каждым шагом сохла одежда, разрасталась пустота, и, казалось, еще чуть-чуть – и уж наверняка можно будет взлететь.

Тихие голоса за зарослями осоки и камыша заставили Белянку остановиться.

Конечно, Стел никуда не ушел! И с ним была… убийца. Как можно было не подумать о ней? Зачем Белянка вообще сюда шла? О чем она думала?

– Добил бы меня уже, – прорвался сквозь шорох ветра свистящий шепот.

– Не говори так, тебе же лучше уже, не говори так! – хрипло спорил Стел. – Ты выкарабкаешься.

Белянка хотела притаиться и понаблюдать из засады, но странная пустота и легкость внутри не хотели таиться: прятаться – это так глупо! Теперь ничего не страшно, потому что больше ничто не имеет значения. Она шла к Иве за советом? Так она пришла к Иве!

Решительно продравшись через кусты, Белянка вышла на поляну.

Стел сжимал белую руку убийцы и беззвучно шептал:

– Ты выкарабкаешься, выкарабкаешься, выкарабкаешься…

Солнечные глаза потемнели, ввалились землистыми кругами, осунулись щеки, губы будто бы вовсе исчезли с лица. Глубокие морщины протянулись от носа к подбородку. Безумие блестело во взгляде, сквозило в рваных движениях и сгорбленной позе. Должно быть, и сама Белянка выглядела не лучше, потому что Стел смотрел на нее пару мгновений, будто бы вовсе не узнавая.

– Не ждал, – наконец выдал он.

– Я надеялась, что вы ушли отсюда, – Белянка изо всех сил старалась не замечать убийцы.

Но убийца сама посмотрела на нее в упор, и невозможно было отвести взгляд.

Болотными глазами с пожелтелыми белками и красными прожилками на Белянку смотрела Смерть – люди с такими глазами не выживают. Последние крохи мягкости и жизни покинули рубленые скулы, нелепый подбородок, вздернутый нос. Единственным ярким пятном на белом лице горели искусанные в кровь губы.

– Добивай, что смотришь? – просипела убийца.

Жар в груди задушило леденящей ненавистью к этому существу.

– Убийца! – выплюнула Белянка.

Эти пальцы сжимали кинжал. Эти глаза отыскали место удара. Эти ноги подпрыгнули к Стрелку. Эти руки убили его!

– Так добей! – не отвела она страшных глаз. – Отомсти.

Можно же броситься вниз, сдавить тощую шею – Стел и опомниться не успеет!

Белянка в ужасе обхватила себя руками и зажмурилась.

– Трусишь? – свистела убийца.

Но в гулкой пустоте звенел совсем другой голос:

«Так убей меня! Убей – и я еще смогу его догнать!»

– Стрелка убил Рокот, – вернул ее в действительность Стел. – Рокот управлял телом Рани. Как и твоим, Белянка.

Белянка. Имя дарило точку опоры, собирало воедино бессмысленный набор предельных чувств, в который она превратилась за последние сутки.

– Так ты – жертва? – презрительно бросила Белянка и посмотрела на свои трясущиеся руки – этими руками мгновение назад она хотела ее задушить.

– Ты же ведунья, помоги ей, – попросил Стел.

– Она не жилец, – покачала Белянка головой. – И ты это знаешь.

– Нет, нет! – Стел поднялся на ноги и, пошатываясь, прошелся из стороны в сторону.

– Я так хотела сама, – прошептала убийца. – Так даже лучше. Пойми. Хватит меня спасать.

Стел зажал ладонями уши.

Белянка зажмурилась, и тут налетел ветер из-за грани…

…Пылало Солнце и растворялось в Реке. Деревья пили воду и говорили человеческими голосами. Люди превращались в резкие порывы ветра. А вокруг бушевал цветастый бешеный вихрь. Одинокие яркие осколки закручивались в спирали, рассыпались и сцеплялись в единое целое. Огромная спираль мироздания уходила далеко ввысь, глубоко вниз, расширялась, разрывая горизонты…

«Все едино и разделено до бесконечности», – эхом полыхнули слова Ивы.

«Что это значит? – потянулась Белянка. – Мне нужна твоя помощь!»

«Помощь нужна не тебе», – гулко отозвалось в пустоте.

«Я не понимаю!» – взмолилась Белянка.

«Нет чужой боли и боли своей. Все едино и разделено до бесконечности. Едино – мы части единого мира. Разделено до бесконечности – и потому нам так трудно друг друга понять. И только любовь соединяет нас вместе, позволяет выжить».

«Но его больше нет! Она убила его!»

«Так отпусти, глупая девочка! Никуда он не делся, он здесь, рядом, часть этого же мира. Он вернется однажды с рассветом. Вы встретитесь, вы еще проживете свою жизнь. Если ты сможешь прожить эту жизнь и остаться частью единого целого, не разрушить, а стать прозрачной и созвучной. Если вы все еще будете друг друга любить – вы найдетесь в любых мирах. Но сейчас перед тобой одинокий, потерянный человек. Помоги ей. Спаси ее. Верни ее миру».

«Она убила его!»

Но Ива замолкла.

Белянка открыла глаза.

– Что это было? – только и смог вымолвить Стел.

Рани неотрывно смотрела двумя черными безднами расширенных удивлением и болью зрачков.

– Вы все… слышали? – Белянка не смогла подобрать более верного слова.

Стел кивнул.

– Это была Ива. Старая Ива. Я пришла за ее советом. И я получила совет.

Не думая, не рассуждая, Белянка опустилась на землю и сжала белую руку убийцы.

Нет. Не так.

Сжала белую руку Рани.

 

Глава 42

Невесомая призрачная ладонь по-детски трогательно сжалась в кулачок.

– Подпусти, – прошептала Белянка и легко расцепила слабые пальцы, погладила белую кожу.

Рани часто дышала и с подозрением смотрела сквозь полуприкрытые веки. Этот взгляд из-за грани обжигал безысходностью. Коснуться ее души – жутко.

– Что ты делаешь? – забеспокоился Стел.

Белянка отмахнулась:

– Еще не знаю.

– Если ты навредишь ей, вздумаешь мстить…

– Наврежу? – хохотнула она и глянула исподлобья. – Ты и вправду думаешь, что ей еще можно навредить?

Рани попыталась возразить, но вышел невнятный хрип – горлом пошла кровь, темная, густая. Стел сжал ладонями ее бледные скулы, повернул голову и отер губы платком.

– Помоги ей, пожалуйста, – взмолился он, в упор посмотрев на Белянку. – Я испробовал все.

– Я… не могу, – как же трудно сказать это в глаза! – Не могу. И никто не может. Запрещено возвращать того, кто уже за гранью.

– Но это возможно?! – Стел схватил ее за плечи, подался вперед.

На переносице сошлись брови, заблестели кровавые от бессонницы глаза, сжались до скрежета зубы.

Белянка сглотнула и зажмурилась, отгоняя предательские мысли.

А если бы здесь лежал Стрелок? Стел маг – они могли бы замкнуть с Белянкой круг силы. И попытаться. Даже больше. Сейчас тело Стрелка у Горлицы… и если собрать всех ведуний, Стела, то…

… можно было бы увидеть его глаза!

Сердце замерло в самой высокой точке вдоха. Застыла в жилах кровь. Остановилось течение реки. Смолкли листья.

В пустоте, разросшейся до необъятных размеров, заполнившей сердце, грудь, тело, поляну и целый Лес, в страшной пустоте капали слова. Искрились в черноте, летели сквозь бесконечность и разбивались мириадами брызг о гладкую воду.

В пустоте сердца голосом тетушки Мухомор взрывались слова.

Равновесие.

Невозможно объять все.

Любое тепло верни добром.

Разрушила связь – создай новую.

Самое чудесное в мире: жизнь и смерть.

Никогда.

Никогда не вернуть.

Никогда не родить ему дочь.

Никогда.

Никогда не плачьте об ушедших.

– Нет! – громко, что есть сил, выдохнула Белянка, запрещая самой себе даже думать об этом. – Нет.

Нет.

Солнце согрело затылок и голые плечи. Зазвенели сосновые иглы. Где-то в поднебесье застучал дятел. Потекла река по жилам Теплого мира. Потекла по телу кровь. Стукнуло в гортани живое сердце.

– Нет, – повторила Белянка теперь для Стела. – Я могу только попытаться отпустить Рани, если она откроется. Если у меня хватит умения и сил.

Он зажмурился, закусил губы, кивнул и отошел к костру – все так же с закрытыми глазами. Сел на землю, покачиваясь из стороны в сторону, и зачем-то еще несколько раз кивнул. Стел плакал.

Пусть так. Это не сейчас.

Белянка потянулась к Рани. Всем существом: всем, что еще осталось от души.

Ответом была тишина. Когда собираешь тепло с поверхности камня – в нем и то больше жизни и силы, больше воспоминаний: о касаниях дождя, жаре солнца, о людях, ящерицах, птицах и былых временах. А здесь лишь смертный холод кожи.

И тишина.

– Пусти, – прошептала Белянка и обронила слезу на впалые щеки Рани. – Я не сделаю тебе больно.

На мгновение она замерла, балансируя на грани.

Зачем так нужно пробиваться к умирающей душе? Что это изменит? Кого спасет? Так сказала Ива – и только?

Нет. Что-то рвется туда, внутрь измученного тела, в глубину закрытого сердца. Во что бы то ни стало нужно понять, прочувствовать и… простить. Даже если Белянка сама не доживет до вечера – здесь и сейчас осталась последняя возможность понять и простить убийцу Стрелка. И без этого дальше просто нельзя: ни жить дальше нельзя, ни умирать. А может, все дело в том, что что-то знакомое, что-то созвучное слышится в этом разрушенном человеке? Но в этом Белянка боялась признаться даже самой себе.

Крепко сжала левой рукой правую ладонь Рани, а правой – левую.

Круг замкнулся.

Вместе с током тепла Белянка хлынула внутрь чуждого израненного тела. И с трудом сдержала крик.

Холодно. Трудно дышать. Хочется пить. Как же хочется пить! Больно шевелиться, думать, глотать. Темно и холодно. Ни вырваться, ни продохнуть. Нет ничего. Уже давно совершенно ничего нет – ни рук, ни ног, ни шеи, ни живота. Особенно правого плеча. Только месиво боли и жара. Жар внутри. А снаружи холод. И скоро взорвется перегретая вязкая кровь. Закипит. Выльется горлом – и все закончится.

Как же хочется пить.

Усилием воли Белянка отыскала саму себя, собрала воедино и в третий раз взмолилась:

– Впусти…

Со страшными проклятиями, грохотом и треском темнота расступилась, и Белянка обнаружила себя…

… на кованом мостике.

Вода, подернутая гнилью и выцветшей ряской, пахла болотом. Завитки некогда черной решетки обломились сколотыми клыками, поросли сизым лишайником и плетями паутины. Выл ветер, трепал лохмотья, поднимал золу из щербатых щелей под ногами – камни вздыбились, будто кто пытался взрыть мощеную дорогу: скреб когтями и бил копытами.

Края мостика терялись в тумане.

И больше не было никого и ничего.

– Рани! – воскликнула Белянка.

Эхо отозвалось на знакомое имя гулко и больно, заплакало о незалеченных ранах.

Ранах. Ранах.

– Где ты?

Где ты… Где-где?.. Ты-ты?..

– Покажись!

Покажись. Кажись. Жизнь-жизнь.

Всколыхнулась гнилая ряска, дрогнул мостик, в воду свалилась пара камней, и булькнуло:

– Убирайся!

Белянка перегнулась через решетку и на пару мгновений, пока не сошлась болотная муть, встретилась взглядом с черными дырами глаз на белом лице.

– Убирайся или умри вместе со мной, – шептали искусанные в кровь губы.

– Умри? – расхохоталась Белянка и зажала уши, чтобы не слышать эха.

Не думая, не рассуждая, она перегнулась вниз и нырнула в густую гнилую воду.

Это всего лишь сон, наваждение, самообман умирающего существа. Да, можно забраться так глубоко, что не выбраться, заблудиться в чужой душе, раствориться в токах тепла. Но что ей терять? Чего бояться?

Тина забила уши, рот и ноздри. В глазах помутнело от донного ила и грязи. Но руки и ноги уверенно гребли вниз, погружая все глубже тело, пока нос не уткнулся в сжатую кулачком ладонь.

– Убирайся! – прогудела вода, но руки утопленницы крепко ухватили запястья ледяными пальцами.

Воздух кончился. Паника спазмом подступила к горлу, сжала виски.

Наваждение, сон, самообман. Здесь нельзя задохнуться, потому что здесь нет воды. Потому что здесь нет тела. Здесь ничего нет. Тело сейчас в безопасности, в родном лесу, на поляне. А это лишь токи тепла, выкрашенные на вкус и цвет хозяйки.

Белянка вдохнула. Глубоко, полной грудью вдохнула и прокричала:

– Впусти! – и сама сжала ее запястья, вывернув руки, прильнула к зябкому телу, врываясь глубже, дальше, раньше – прорываясь к самому сердцу.

Вынырнули они в крохотной комнатке в обнимку на узкой лежанке. Тело Рани больше не было ледяным. На вытянутой шее пульсировала жилка, а на лысой голове краснели царапины.

Белянка отпрянула.

Без волос Рани походила на мальчишку. А ее глаза… они были изумрудно-зелеными с крапинкой желтых самоцветов, и громадные черные зрачки сочились такой болью, что хотелось выть. И скулы, и подбородок, и нос – все, что так отталкивало в Рани, здесь казалось нежным, беззащитным, мягким, почти детским. Рани не шевелилась и смотрела в потолок, натягивая на колени изодранное платье и хватаясь за живот.

– Где мы? – прошептала Белянка и огляделась.

Широкий подоконник вместо стола, латаные шторы, на гвозде темно-синее платье и белый фартук с яркой нашивкой, в углу веник, тряпка – и все, не развернуться.

Ветхая дверь сотряслась от ударов кулаком.

– Убирайся отсюда, шваль! Выжженные черным багульником нам не нужны!

Рани зажмурилась и беззвучно заплакала. Белянка бросилась к ней, сжала теплые и сухие ладони и попросила:

– Пойдем дальше, пожалуйста, не оставайся здесь, пойдем!

Они встретились взглядами.

– Зачем… тебе… это нужно? – прошептала Рани.

– Чтобы понять… себя, – призналась Белянка. – Что здесь случилось?

– Они убили Ларта, – тяжело дыша, выговорила Рани. – Рыцари пришли и убили Ларта. Я не была его законной женой. Но и он еще был всего лишь оруженосцем. Только наутро он принял бы посвящение в рыцари. Но не успел. Меня обрили. И выжгли черным багульником. Чтобы детей не было.

– Почему? – Белянка уткнулась носом в ее плечо, впитывая слезы и боль, которые никто и никогда не мог с ней разделить.

– Кодекс рыцарей, – облизав губы, улыбнулась она.

– Пойдем дальше, – Белянка сжала ладони, замыкая круг.

– Ты правда этого хочешь? – Рани смотрела во все глаза, изумрудные, полные живой боли. – Девочка, я же убила твоего мальчика.

– Это сделала не ты, – покачала головой Белянка.

– И своего мальчика я тоже убила, – зажмурилась она.

– Не ты! – воскликнула Белянка и рванулась вперед, выжигая страшное чувство вины жаром своей души.

И Рани покорно взяла ее за руку и повела глубже, по извилистым улочкам Ерихема, сквозь запах сирени первого свидания с Лартом – смешливым и большеротым парнем, – через грязные будни шайки уличных воришек и попрошаек, через холод, сомнения, страх, коридорами храмового приюта, обидами и кознями других сирот и младших настоятелей, они попали на мельницу.

Солнце проливалось в щербатую крышу тонкими полосами, выхватывало вихри пылинок и спиралями кружило их под дощатым сводом, вокруг свай и перекладин, по мешкам с мукой, мимо спящих жерновов, пока не опускало на усыпанный пшеничными колосьями земляной пол.

На одном мешке сидела девочка, в голубом платье с рюшем до колен, с громадными травяными глазами, пуговкой-носом и конопушками. Левая косичка с аккуратным бантом лежала на плечике, а правая растрепалась и рыжела в солнечных переливах. Девочка пахла мукой и цветущим лугом.

– Незабудка! – донеслось снаружи. – Где же ты спряталась, проказница? Как найду, как найду свою Незабудку!

В голосе мамы слышался только смех.

Белянка – здесь она тоже ощущала себя ребенком – опустилась на колени перед девочкой и рассмеялась:

– Незабудка?

Девочка кивнула.

– Мама звала меня Незабудкой и шила мне голубые платья, – она зажмурилась и добавила громким шепотом: – И пекла самый вкусный в мире яблочный пирог. А потом…

– Тише… – Белянка приложила палец к ее губам. – Прости маму.

– За что? – передернула плечами Незабудка.

– За то, что оставила тебя одну, – Белянка проглотила соленый комок, нестерпимо пахло ландышами. Сладкими-сладкими ландышами. А в ушах слышался забытый голос. Самый нежный в мире голос. Голос мамы.

Белянке тоже нужно простить маму. За то, что оставила одну.

Незабудка всхлипнула и бросилась ей на шею.

– Прости тех, кто мешал в приюте и в городских подворотнях, – шептала Белянка, гладя растрепанную косичку, а распахнутые глаза видели алую насмешку Ласки и ее смоляные ресницы.

Незабудка ревела – безудержно, громко, навзрыд. От чистого сердца. Как плачут дети. И до того хотелось разрыдаться вместе с ней! Но Белянка настойчиво продолжала:

– Прости Ларта. Он ушел, но он бы остался, если бы мог, – голос дрогнул, и она зачем-то добавила: – Знаешь, мое счастливое утро тоже пахло сиренью.

– Прости, – прорыдала Рани. – Прости меня! Такое не прощают, но прости…

– Ты не виновата! Прости саму себя за свою жизнь. – Белянка вжалась в нее изо всех сил, будто это могло хоть что-нибудь изменить. – Ты очень сильная – ты держалась так долго. Так долго прятала боль. Так долго боролась. Так долго пыталась жить вопреки всему. Я никого не знаю сильнее тебя.

– Чушь, – всхлипнула Рани.

– Истинная правда, Незабудка, – она улыбнулась и заглянула в зеленые глазищи. – И больше тебе не нужно прятаться, отгораживаться от мира и делать вид – ты вынесла всю боль, что тебе отмерена, слышишь? Отпусти себя и свою жизнь. Зачем тебе то болото, та страшная комната, те подворотни, зачем? Ты смотри, как светит солнце, видишь? Нужно только раствориться в его луче, и тогда… ты однажды вернешься с рассветом. И проживешь новую жизнь. Я тебе обещаю, Незабудка! Только отдай себя миру и впусти внутрь свет.

– Не ты ли это хотела утопиться в моем болоте? – сощурилась Рани и усмехнулась.

– Хотела, – призналась Белянка. – И все еще хочу раствориться в этом луче. Я попытаюсь выполнить обещание – помочь своим, – а там, если вдруг останусь жива, тогда… я все-таки попробую последовать за ним. В Теплом мире мне нечего больше делать.

Голос дрогнул, притушил игру солнечных лучей и пылинок старой мельницы, похолодало.

– Ты ничего не поняла, – маленькая девочка жутко, по-взрослому сплюнула под ноги и пригвоздила громадными от боли глазами. – Тебе понравилось, как я все это прошла? Понравился мой мост, мое болото? Понравилось? Давай, попробуй, убей себя заживо, попробуй!

– Тише, – улыбнулась Белянка сквозь слезы.

– Утопи себя в ненависти ко всему миру! – страшно улыбалась Рани, буравя исподлобья взглядом.

Белянка выдержала ее взгляд.

– Я… попытаюсь найти другой выход.

– Попытайся. Должен же быть, сумерки его подери, этот другой выход!

Она скрестила на груди руки, запрокинула голову и… рассмеялась, губами ловя солнечные лучи. Безумно. Светло и легко рассмеялась.

– Незабудка! – донеслось снаружи, заскрипели старые петли.

– Нам пора, – перестала смеяться Рани. – Мне пора умирать. А тебе пора жить.

Белянка кивнула и взяла ее за руку:

– Только обратно поведу я, мы не вернемся в ту комнату и в то болото.

Рани кивнула, и они пошли по цветочному лугу, тихими комнатами приюта, редким смехом сирот, рассветами и закатами, цветами в саду, росой на листьях, свободой улиц и грохотом музыки, победами и радостями, поцелуями Ларта и блеском его глаз, пока не вышли на кованый мостик и не встретили там Стела. Он согревал взглядом цвета обожженных каштанов и протягивал руку.

Здесь он был другим. На волосах блестели капли дождя, щеки и кончик носа румянились от холода, вокруг глаз собрались лучики морщинок, а мягкой улыбке хотелось верить: он улыбался так, будто знает все ответы мира, спасет и убережет от любой беды.

– Рани? – повернулась к ней Белянка.

Болотистые ледышки глаз таяли и светились нежностью, ямочка на правой щеке, трогательный изгиб губ и наклон головы преображали грубоватое лицо.

– Улыбка так тебе идет! – повторял Стел и едва заметно краснел.

Рани посмотрела на Белянку, покачала головой и затараторила:

– Нет, он не любит меня. Нет, не любит. Это жалость. Он хотел, чтобы я жила. Показать мне теплый ветер хотел.

– А ты? – прошептала Белянка и сжала ее ладонь.

– Я? – Рани уставилась на взрытую брусчатку под ногами. – Разве я умею любить?

– Да, – Белянка дернула ее за руку, перехватила взгляд и повторила со всей верой, на которую только была способна: – Да!

В черноте зрачков колыхались отблески костра. Белянка потянулась туда, и они вновь очутились у Ивы. Шелестел ночной ветер, трепал на веревке одежду, забавлялся с костром. Рани лежала на земле, и Белянка ощущала ее спиной каждый камень, каждую кочку и ветку, смотрела ее глазами на близкое – слишком близкое – лицо Стела, ловила короткие поцелуи безумия и задыхалась под тяжестью его тела.

– Стой… – Рани зажала ладонью его губы.

И Белянка через край хлебнула той горькой силы, что потребовалась для такого простого движения и короткого слова. Как же хотелось промолчать! Обнять всем существом единственного в целом мире человека, которому не наплевать, который не отворачивается и согревает в любую погоду, который верит в нее. Ради которого хочется жить. Выпустить бы из души все невыплаканные слезы, затопить его нежностью и светом. Светом, который давным-давно угас. Раствориться бы в его поцелуях и не думать ни о чем. Вжаться в его тело, чтобы обнял в ответ так, будто бы никогда-никогда не отпустит. Будто бы никому никогда не отдаст.

И невозможно смотреть в его расширенные страстью зрачки, но через силу все же суметь выдавить глухое:

– Скажи что угодно. Первое, что взбредет в голову, – и отвернуться в землю – только чтобы не видеть его лица, не задыхаться его запахом.

И услышать в ответ:

– Пахнет абрикосами.

– Абрикосами? – переспросила Белянка, с трудом вырываясь из потока воспоминаний.

– Он влюблен по-настоящему, – Рани стояла рядом и держала ее за руку.

Чернота ночи медленно выцветала до белого, пока они не вернулись в сегодняшний день, где зеленела развесистая Ива, свивая лозами низкие облака, где затухал костер, где лежали тела Белянки и Рани, где стоял на коленях Стел. И плакал.

– Он любит дочь правителя Городов. Агилу, – прозвенел над ухом звонкий голосок Незабудки.

Прозрачный образ девочки в голубом платье истончался. Только рыжели лохматые косы, только светились зеленые глаза.

– Помоги ему, – попросила она. – Ради других он готов забыть о своей любви.

Белянка неуверенно пожала плечами.

– И еще, – Незабудка ухватилась двумя руками. – Ты скажи ему, что это я сама так решила: пойти с ним. Скажи ему, что он не виноват.

Хотелось ответить, что Рани и сама сможет это сказать, но сквозь тело маленькой девочки виднелась река и деревья на том берегу. Босые ступни не приминали травы, лицо сливалось с разводами облаков, а губы, сведенные прежде судорогой боли, расправлялись светлой улыбкой. Белянка разжала ладонь, выпустила ее руки, выдохнула горечь памяти:

– Лети…

Выше леса, легче облаков, быстрее реки, что течет на запад, куда уходит солнце, куда уходят все.

Погасли последние отблески зеленых глаз. Белянка задержалась на миг: такое низкое небо, так легко шагнуть за грань, дотянуться до тех, кто ушел. Прикоснуться к Стрелку…

Но она обещала.

Дважды.

 

Глава 43

На вершине холма Белянка остановилась перевести дух – и в горле запахло кровью: Большая поляна пестрела людьми, курился поминальный дым.

Опоздала!

Всю дорогу от переправы она бежала. С проводами Рани затянули: сколотить плот, омыть тело, нарвать незабудок, сжечь сосновую лапу, спеть песню Освобождения – работали споро, молча, но на проводы Стрелка она все-таки опоздала!

Белянка опрометью бросилась вниз. Ветки били в лицо, под ногами скользила глина, а Белянка ревела в голос, как несмышленый ребенок: от обиды, усталости, горя… да какая разница? Какая разница, почему ей не дали попрощаться с единственным во всем мире человеком? Почему она была так далеко? Почему ушла? Почему потратила его последний день на незнакомую девчонку? Почему Горлица не подождала? Почему? Почему? Почему?

– Стойте! – с разбегу врезалась Белянка в толпу.

Неважно. Все неважно.

– Стойте!

Горлица не прервала ритуала: она никогда не прерывала работы на середине. Сомкнуты веки, сомкнуты губы. Тело дрожит низкими звуками, льется песня, расплетая сложную вязь тепла, что когда-то удерживала живую душу.

Увидев перед смертью образ Рани, Белянка теперь поняла, как нужно смотреть, и без труда разглядела над ладьей прозрачную тень, словно облака сбивались в призрачный силуэт: встрепаны волосы, липнут к высокому лбу; брови густые, насупленные, переносица тонкая, а глаза будто дыры в бездонное летнее небо. Руки сжимают посох, безрукавка лохматится на ветру.

Стрелок растворяется с каждым запевом.

Нет. Стой!

Белянка потянулась к нему, слезы стянули щеки. Коснуться, прижаться, согреть и не отпускать. Если бы можно было поменяться жизнями! Что нужно сделать ради его вдоха? Никакая же расплата не страшна…

Сухие шершавые руки стиснули предплечья Белянки.

– Отпускай, девочка, – защекотал ухо бархатистый голос Дождя. – Отпускай.

Она дернулась и обмякла в медвежьей хватке, ноги подкосились, и осталось только мотать головой, закусывать губы и смотреть на истончающееся лицо. Расплетались связи, отворачивались от ушедшего люди, любящие и преданные когда-то. Исчезал навсегда человек, и оставалось только бледное воспоминание.

Взвился в последний раз голос Горлицы, полыхнул образ Стрелка. Запахло солнцем и перегретым камнем.

– Мы всегда будем вместе. Мы замкнули круг, – дрожью разлились неслышные для других слова.

Он ответил. Оттуда ответил. Из-за грани. Из безвременья. Из ниоткуда.

Ответил ее словами, до которых вчера не дожил. Не дожил, но услышал. И добавил самое желанное в мире:

– Я с тобой.

Знакомое тепло укутало плечи, клубочком свернулось в груди, солнышком защекотало горло.

Лишившись поддержки Дождя, – вместе с другими он пошел к реке, проводить ладью к морю, – Белянка медленно опустилась на землю и улыбнулась, обретая наконец долгожданный покой, прячась за эти простые слова, заполняя зияющую пустоту его запахом и его голосом.

«Я с тобой», – стучало в голове.

Я с тобой.

И неважно… неважно все. Зачем кружится по небу солнце. Зачем воюют под звездами люди. Зачем растят хлеб и запасают солонину. Зачем просыпаются по утрам и ложатся с закатом. Зачем живут и зачем умирают.

Важно только пушистое солнце в груди.

Я с тобой.

И сердце продолжает биться.

Я с тобой.

И можно как-то дышать.

Рой берестяных огоньков окружил ладью. Вечерняя дымка подернула камыш, осоку и водную рябь. Плеск заглушил вздохи и редкие всхлипы. Белянка не двигалась с места и шептала одними губами:

– И даже смерти нет, пока ты у меня есть.

А внутри отзывалось горячее:

– Я с тобой.

Над поляной разлетелся сиплый голос Горлицы:

– Стрелок, ты свободен от имени и от мира, чтобы пройти сотню земель и небес и возвратиться с востока.

Белянка прижала ладони к груди, будто эти слова могли вырвать вновь обретенное солнце, что стучало теперь вместо сердца. Кровь ушла сквозь пальцы, впиталась в песок и прорастет травой. Колесо вертится, жизнь вьется. Куда-то вьется, да. Это все так, это все правильно и неизбежно, но…

Я с тобой.

– Мы отомстим за тебя, Стрелок. – Голос Горлицы звенел тетивой, пах смертью. – Чужаки пролили кровь, и теперь мы слышим Гнев Леса. Мы отомстим и защитим наш дом! Лес благословляет нас на бой.

– Что? – мотнула головой Белянка, отгоняя туманный морок. – Нет!

– На рассвете мы окружим лагерь чужаков! – подхватил Ловкий пламенную речь Горлицы.

– Да! – земля содрогнулась от низкого гула голосов, зазвенели листья.

Ловкий сжимал ясеневый посох.

Ловкий сжимал ясеневый посох Стрелка. Брат вел за собой деревню на смертный бой. И деревня шла за ним.

Как этого жаждал Стрелок! Но не позволял себе – он старался сохранить жизни всем. Всем, кроме себя.

А Ловкий теперь решился пойти до конца. Белянка со страхом и трепетом смотрела на брата.

Рыжие космы, мокрые от ритуальных омовений, топорщились в стороны ежовыми иглами. Конопушки на бледном лице горели, но ничего задорного, детского и привычного в нем не осталось. Пылали глаза решимостью и презрением. Презрением к смерти и жизни. Презрением к тем, кто замахнулся на эти святыни. Исчезла юношеская припухлость румяных щек, проступили отцовские скулы, выдался вперед подбородок. Будто не полдня они не виделись, а целую жизнь.

Его смелостью можно было бы восхищаться, но… также нельзя!

– Нет, – еще раз прошептала она, поднимая руку, и встретилась с братом взглядом.

Ловкий медленно покачал головой, не сводя с нее глаз. В мольбе его брови уголком встретились на переносице. Бескровные губы прошептали:

– Молчи.

Молчи? Но она не могла молчать! Когда все, кого она любит и знает, идут на верную смерть, как можно молчать?

– Нет! – громче повторила Белянка, чувствуя на себе пристальный взгляд каждого сельчанина.

Белянка перехватила только одну робкую улыбку – Ласки. Белой тенью в черном сарафане стояла она рядом с Ловким. Горе и бессонница удивительно шли ее нежному лицу: глаза стали лишь крупнее от темных кругов, исчезли резкость, притворство и краска, но бледность не портила изящных губ.

Брат зажмурился на пару мгновений, до хруста в пальцах сжимая посох, а когда открыл глаза, они сияли ярче прежнего: если бы он умел ворожить, наверняка от него сейчас во все стороны летели бы искры пережатого горького тепла.

– Моей сестре досталось слишком много в последнее время, – на всю поляну провозгласил он. – Отпустим ее отдохнуть?

Но теперь Белянка медленно покачала головой, не сводя глаз с Ловкого. Не может она уйти. Не может она молчать. Последнее, что ей осталось, – удержать деревню от верного самоубийства. Любой ценой.

– Бель, пойдем поговорим, – в искаженных чертах брата сквозило отчаяние.

Горлица гневно шикнула и ударила посохом.

– Нет, – отрезала Белянка. – Разговоры не помогут и ничего не изменят. Нельзя нападать на чужаков, потому что в открытом бою мы все умрем!

Сотня глаз впилась в душу: как в прошлый раз, только бежать теперь некуда. И Стрелок потом не догонит, не вернет, не подскажет правильный выбор.

В войне правды нет ни на чьей стороне.

Лицо, тело, руки – все в Ловком кричало. Белянка словно наяву видела, как он мерит шагами поляну, бьет кулаками деревья, кидает камни и кричит: «Что же ты делаешь! Что же ты делаешь?!»

Но ясеневый посох и взгляды сельчан изменили его: каким-то чудом он смог сдержаться, проглотить взрыв ярости и боли, и он только тихо произнес:

– Последний раз умоляю тебя: молчи и иди домой.

– Но тогда все мы умрем!

– Быть может, – Ловкий тяжело вздохнул и отвел взгляд. – Но так хочет Лес. Так хочет сердце каждого из нас! Не покоримся лживому богу?

– Не покоримся! – загудела толпа.

– Я обещала Стрелку удержать вас от этого шага! – ее голос сорвался в девчоночий визг, и Белянка закрыла лицо ладонями.

Со всех сторон доносился грохот, будто с вершины горы сорвался громадный валун и летит в бездну. И теперь уже ничего не спасти, ничего не вернуть. Она прошла невидимую черту, точку невозврата. И даже Ловкий не смог ее удержать.

Вдруг она ошиблась, и все-таки правы они? Или выхода нет?

Иногда все пути неверные.

– Стрелку ли ты обещала? – каркнула Горлица и шагнула вперед.

Белянка отшатнулась от ее слишком прямой фигуры: вытянутая шея, поднятый подбородок, ровная спина – будто и не живой человек, а деревянный идол древних.

– На твоих щеках слезы. Ты не пустила прощальный свет по воде, – она ударяла посохом по земле после каждого обвинения и приближалась на шаг, Белянка отступала. – Ты провела с чужаками весь день. Что ты делала у них?

– Я… – Белянка уперлась спиной в дерево – дальше можно было только бежать в чащу. Но чем навредит ей Горлица?

– Что ты делала сегодня, Белка? Отвечай! – Горлица поднесла посох к ее лицу, будто хотела ударить.

Посох тетушки Мухомор, отполированный ее руками. Он будто бы и теперь пах душицей.

– Отвечай, – скрипя зубами, Ловкий подтвердил приказ Горлицы.

– Я была у старой Ивы у излучины реки…

– Что ты там лопочешь? – нахмурилась ведунья. – Белка, мы видели плот, усыпанный незабудками. Это ты спела песню Освобождения убийце Стрелка?

И тут Белянка поняла все: и боль брата, и гнев Горлицы, и бледность Ласки.

– Да! – выкрикнула Белянка. – Я спела песню Освобождения для девушки из чужаков. Потому что каждый в Теплом мире достоин проводов. Предрассветному часу хватит неприкаянных душ!

– Однако Стрелка ты не отпустила, – Горлица даже улыбнулась.

Не припомнить, чтобы она когда-нибудь улыбалась. Сухие губы растянули оскалом щеки, заблестели глаза. Несмотря на страшный вопрос и еще более страшный ответ, Белянка порадовалась, что не видела раньше ее улыбки.

– Я отпустила его настолько, насколько смогла, я постараюсь… – произнесла она то, в чем боялась признаться даже самой себе.

– Ты нарушила главный завет Леса: не отпустила ушедшего. Ты помогла убийце Отца деревни. Ты водишь дружбу с чужаками. Ты предлагала нам принять лживую веру. И теперь ты хочешь удержать нас от мести, – Горлица уже не смотрела на Белянку – она буравила Ловкого тяжелым взглядом.

– Отвечай, Белка, – нехотя выдавил он.

Белянка увидела себя их глазами и содрогнулась.

– Да, все верно, но…

– Достаточно, – оборвала ее Горлица. – Твое слово, Отец деревни Луки.

Он долго, невыносимо долго смотрел ей в глаза, а потом выдохнул махом:

– Прости, Бель, ты предала нас.

И его глаза добавляли: «Я сделал все, что смог, но ты не послушалась меня!»

– Я…

Но слов не было. Горло сжалось болезненным спазмом. Они же правы. Правы! Брат прав! Что тут сказать?

Все мысли исчезли. В тот миг Белянка не могла понять саму себя. Все, что казалось правильным и неизбежным, обернулось постыдным предательством. И уже ничего нельзя было исправить.

Да и зачем что-то исправлять, если в жизни не осталось смысла?

– Ты предала нас, – повторила Горлица. – Я проклинаю и изгоняю тебя.

«Проклинаю». Слово ломалось надтреснутым голосом, рассыпалось по сухим губам и осколками впивалось под кожу, медленно подползая к застывшему сердцу.

«Проклинаю». Длинные пальцы Горлицы попарно скрестились: указательный и средний, безымянный и мизинец. Вытянутые руки мелко задрожали – тепло из самого сердца Белянки хлынуло внутрь невидимого шара между ладонями ведуньи, и та коротким броском вырвала поток и утопила в земле.

Этим жестом проклинали.

Белянка упала бы, если бы не взгляд Ласки. Черные угольки глаз, изгиб припухлых губ: она улыбалась и делилась теплом. Сестра. Белянка благодарно впитывала солнечные капли ее улыбки и держалась на ногах голым упрямством. Пустота шла из сердца, и холодно было так, что ресницы будто заиндевели.

Трясущимися руками сельчане повторили проклятие.

– Уходи! – прокричала Горлица.

Гулкое эхо разлетелось в обледенелой пустоте.

Уходи. Уходи-уходи.

– Уходи, уходи, уходи… – шептали губы бывших друзей.

– Уходи, уходи, уходи… – вторили листья, травы и струи воды.

Уходи.

Они все прогоняли ее. Искренне, от чистого сердца гнали прочь. На верную гибель и вечное одиночество. Ни одна лесная деревня не приютит проклятую, не поделится куском хлеба в голод и огнем в стужу. И все они гнали ее в один голос. Приятели детских игр. Соседи и хорошие знакомые. Сколько раз она помогала им мелкой ворожбой, делом или добрым словом! Сколько тепла и сил на них тратила.

Амулет для храбрости Русака. Заговор против женских болячек Холщовой. Ночи напролет у колыбельки младшего Боровикова. Хороводы с малышней на праздниках. Пироги на всю деревню с тетушкой Пшеницей. Зимние вечера у растопленных очагов, сказки и напевы осипшими голосами.

И все они гонят прочь.

Даже Ловкий. Надежный и солнечно-рыжий. Брат.

Даже Ловкий ее гонит! Не смотрит в глаза – и гонит! Обвиняет в предательстве! Когда ей ни жизнь не нужна, ни смерть – лишь бы выполнить последнее обещание Стрелку, а дальше – будь что будет. Ни дышать не хочется, ни двигаться. Только держаться за ускользающие воспоминания.

А они гонят! Гонят прочь!

И Горлица. Сколько лет под одной крышей росли? Из одной миски ели? Распевали заклятия на голоса.

Сквозь пелену слез поляна расплывалась цветными пятнами. Разглядеть бы напоследок, запомнить утоптанные тропинки, скрипучие ветви, донные камни, травяные крыши и старые лодки на привязи. Запомнить бы лица, и звуки, и запахи. Запомнить бы… да зачем?

Делится теплом Ласка, сквозь кривую от ужаса улыбку – никогда бы не видеть такого ее лица. Но она делится, изо всех сил противится общему проклятию. Незаметно спасает названую сестру.

«Спасибо…» – невесомо коснулась ее мыслей Белянка, прячась от Горлицы.

Деревянные ноги шагнули вперед. Раз, еще раз. У воды стоял Дождь, и душа от его взгляда рвалась на куски.

– Я не смогла, прости. Я подвела, – беззвучно шепнула Белянка и зашла в реку.

– И не возвращайся! – крикнула в спину Горлица.

Белянка нырнула с головой. Течение ласково окутало распущенными волосами, забралось под нижнюю рубаху, пощекотало шею мелкими пузырьками. Приняло как родную дочь, прижало ко дну. Река протекала, будто насквозь, через ладони и ступни, по животу и спине, по щекам. Вымывала слезы, уносила последние силы и память. Оставляя лишь беззвучный и вечный покой.

Здесь, на дне, тихо и хорошо. Нет выжигающих глаз, неизбежного утра. Если грести по течению, можно догнать Стрелка. Забраться к нему в ладью, прижаться всем телом и больше никогда не отпускать, не размыкать объятий. Тихо и почти не страшно.

И громче слышится:

– Я с тобой, – при каждом ударе сердца.

И даже не хочется дышать.

Натянулся подол юбки: зацепился за корягу. Белянку отбросило назад.

Резко кончился воздух.

Вот и все? Так просто?

– Помоги… им… обещай… – стукнули в висках последние слова Стрелка.

Белянка рванулась вверх. Раз, другой – ткань не поддавалась.

Зачем выплывать? Зачем жить?

И тут будто все призраки, живые и ушедшие, окружили Белянку безликими тенями, зашептали, закричали, заплакали десятками голосов позабытой жизни:

– Обещай…

– Давай, попробуй, убей себя заживо, попробуй!

– Ты – камень, что может сохранить равновесие.

– Девочка моя, доченька. Мышка моя. Мы с тобой справимся. Все у тебя будет, девочка моя, все будет. Только держись! Никогда не сдавайся, слышишь? Живи, покуда не пришло твое время, во что бы то ни стало – живи!

– Должен же быть, сумерки его подери, этот другой выход!

Должен быть выход. Живи!

Белянка подтянула себя ко дну, цепляясь за корягу, руками рванула подол, согнула колени и из последних сил оттолкнулась. Долго, бесконечно долго, целый удар сердца тянулся подъем к поверхности, к жизни, к воздуху. Река сама выталкивала измотанное тело.

Воздух с хрипом ворвался в легкие. Сладкий, густой, хвойный воздух. Воздух вечернего леса, родного дома. Трещала на ветру осока, стрекотали жабы, кричали птицы. Белянка лежала на спине и смотрела в небо. Там, за облаками, сейчас появляются первые звезды. Над водой стелился туман, кутал пуховым одеялом. Деревни не видно – так далеко унесло течение. Как многие порадовались, что она не вынырнула?

Но она вынырнула. Она дышала. Сердце часто билось в висках.

Воздух пах жизнью.

Осталось найти, сумерки его подери, этот другой выход и выполнить обещание.

 

Глава 44

Угли мерцали, осыпаясь пеплом. Затекла шея, замерзли ноги, дым выел глаза, но Стел не шевелился. И в голове не шевелилась ни единая мысль: о высоком думать было поздно и цинично, о насущном не хотелось. Оцепенение сковало намертво.

– Эй… – послышалось из-за осоки. Белка? Утром они попрощались навсегда и не в самых теплых выражениях.

Стел попытался встать – обе ноги прострелило иголками, он поморщился.

– Я здесь, – отозвался он на повторное «Эй!».

– Я уж испугалась, что ты ушел, – буркнула она и глянула исподлобья.

Стел не узнал ее. Сарафан оборван, свисает лохмотьями так, что виднеются ноги, худые и в синяках. Пальцы на ступнях сбиты в кровь. Рубаха сползла с плеча и походит скорее на тряпку. Волосы спутались косицами, а на лице остались только глаза. Громадные и бессмысленные.

– Почему ты пришла? – Стел облизал пересохшие губы и понял, что все это время стоял с открытым ртом.

– Мне теперь тоже некуда идти, – прохрипела она, закашлялась. – Меня прокляли и изгнали из деревни.

– За что?

Она ответила спокойно, будто прилежная ученица, вызубрившая урок, который никак не касался лично ее:

– За проводы Рани. За тебя. И за предложение не нападать на лагерь чужаков на рассвете.

– Значит, они умрут на рассвете, – внутри у него будто что-то оборвалось. Даже удивительно, что там еще осталось чему обрываться.

Она кивнула:

– На рассвете, – и на лице не отразилось ничего. – И что ты будешь делать дальше? – Стел мысленно содрогнулся, будто этот страшный вопрос был задан ему. – Жить.

Белянка сжала кулаки и улыбнулась. Трогательно и странно улыбнулась. И что-то такое было в этой улыбке, что Стелу захотелось улыбаться так же безумно.

– Жить? – он тоже оскалился.

– Жить! – расхохоталась она, неотрывно глядя ему в глаза. – Что мне еще остается? Жить и спасать непутевую свою деревню.

– Как спасать?

– Не знаю, – она продолжала хохотать, не мигая.

Рядом с ней было действительно страшно. Стелу захотелось, чтобы она ушла. Исчезла в темноте и не возвращалась. Сумасшедшая лесная девочка. Ее жизнь переломали рыцари. Ее дом исчезнет на рассвете. Ее смех пробирает до костей.

– А что будешь делать ты? – Белянка наконец успокоилась и стала похожа на человека.

Стел молчал, стыдясь минутной слабости. Перед ним стоял ребенок. Несчастный ребенок, нуждающийся в помощи. Да, у Стела и у самого не осталось тепла, веры и сил. Но ради другого человека подняться проще, чем ради себя. Он может помочь Белянке. Может! А что еще делать? Куда идти? Домой не вернуться – не сидеть же, до бесконечности глядя на пепел, пока оцепенение не перерастет в окоченение!

– А я буду помогать тебе жить и спасать твою деревню, – громко заявил Стел и улыбнулся.

Должно быть, улыбка вышла такой же странной, потому что Белянка вздрогнула и отступила на шаг.

– И как ты будешь мне помогать? – недоверчиво приподняла она бровь.

– Для начала – разведу костер, сварю кашу и вскипячу воды.

Она продолжала недоверчиво смотреть.

– Когда ты последний раз ела? – Стел улыбался все шире и шире.

– Утром, лепешки с медом, – она начала улыбаться в ответ, будто это было заразно. – На завтрак. Меня кормил Дождь. Наш менестрель. А еще вот, – она вытащила из кармана пригоршню сушеных вишен и протянула на ладони. – Завалялись.

Эти нелепые детали заполняли пустоту внутри, как цветные леденцы заполняют прозрачные банки в торговых лавках со сладостями. И Стел с удивлением обнаружил, что детали спасают. Когда мир рухнул, когда невозможно оглянуться назад, когда впереди чернота – спасают детали. Мелочи, глупости. Шорох ночных листьев. Плеск воды. Закушенная губа лесной девочки, прилипшая ко лбу прядь. Жизнь не останавливается никогда. По небосводу ползут звезды, пробивается сквозь облака луна. И им нужно пробиваться дальше! Дышать, двигаться, говорить. Держаться друг за друга. И идти хоть куда-нибудь. Если есть путь – любой! – он обязательно куда-нибудь да выведет.

– Чтобы жить, нужно есть, – глубокомысленно заявил Стел, взял топор и ушел за дровами.

Когда он вернулся, Белянка скорчилась над углями, дрожала и пыталась продрать волосы обломком. Гребень Рани, который валялся рядом с вывернутой наизнанку сумкой, – Стел так и не убрал ее вещи: все еще высился травяной валик под голову, на веревке сушился запасной дорожный костюм.

– Держи, – Стел снял этот костюм и протянул Белянке. – Переодеться можешь в палатке.

– Что? – подняла она голову.

– Да ты заболеешь так! Быстро переодевайся! – Стел разозлился.

Она посмотрела на него, потом на костюм, потом опять на него, резко поднялась, взяла вещи и забралась в палатку. Похоже, в этот раз все возражения она оставила при себе. Ну и хорошо.

Костер разгорался стремительно и даже чересчур жизнерадостно: ветки выстреливали снопами искр, полыхали. Дно котелка быстро ощетинилось пузырьками, Стел отлил в кружку с заваркой кипяток и засыпал в оставшуюся воду рубленую пшеницу с солью. Пока искал в мешке ложку, каша подернулась белесой пеной – жаркий вышел костер!

– Работать – тепла набираться.

Стел вздрогнул – перед ним стояла Рани: сутулились плечи под великоватой рубахой, из подвернутых манжет торчали тонкие руки, штаны собирались от коленей складками и упирались в бесформенные сапоги. Вот только губы мягко улыбались, на щеках темнели глубокие ямочки, а глаза – живые глаза – светились отблесками костра. И светлые волосы вились на ветру.

– Так говорила тетушка Мухомор: работать – тепла набираться, – терпеливо повторила Белянка. – Ты ожил.

– Ты… тоже ожила, – закашлялся Стел.

Она нахмурилась, оглядела свою одежду и тихонечко фыркнула.

– Чай как раз заварился, – Стел не слишком хотел знать, о чем она сейчас подумала. – Садись. – Он разлил заварку по чашкам.

– Спасибо, – Белянка села рядом и подтянула колени к подбородку. Сощурившись, она вдохнула терпкий пар, нахмурилась, не открывая глаз, попробовала маленький глоточек и уставилась на Стела:

– Что это?

– Нравится? – усмехнулся он.

Белянка на мгновение задумалась и коротко кивнула. В глазах горело неподдельное любопытство.

Какой же она еще ребенок! Все эти смерти, проводы, колдовство и пожары. Столкновение богов, посмертные обеты и проклятия, разговоры о самоубийствах и вечной любви. Куда ей все это, когда у нее еще глаза загораются от незнакомых вкусов и запахов! Она же столько еще не видела в этой жизни…

– Это бадьян, степная трава, – вслух пояснил Стел. – Я люблю его с молоком, но сейчас молока нет.

Она вновь принюхалась с закрытыми глазами и сделала большой глоток.

– Такой смолянистый привкус… – повела она носом.

Стела бросило в жар. Нет, ее плавные движения вовсе не походили на рубленые рывки Рани. И носом она водила совсем иначе. Но эта поляна, эта одежда, этот костер – еще две ночи назад здесь сидела Рани. И смешно, по-кроличьи, шевелила носом. И была живая-живая-живая.

Первое, что сказала ему Белянка после ее смерти: «Она любила тебя и потому прощала».

– Я видела ее глазами, – прошептала Белянка почти в ухо. Белокурая голова приникла к его груди, а его руки сами обняли хрупкие плечи – Стел и не заметил, как сел ближе, как привлек ее.

– Что видела? – он попытался привести мысли в порядок.

– Я видела ее глазами воспоминания о той ночи у костра, когда ты ее целовал, – беззвучно шептала Белянка, глядя в огонь. – Ты сейчас думал о ней. У тебя часто билось сердце и слезились глаза.

– Мне… жаль, – Стел не мог подобрать слов, но отчего-то было так важно объясниться перед Белянкой – пусть даже Рани его никогда уже не услышит. – Мне стыдно и невыносимо жаль. Что я не уберег ее. И не смог отогреть, пока она была еще рядом.

– Тебе кажется, что я – это она? – усмехнулась Белянка.

Стел мотнул головой, не подумав, что она не увидит. Но она почувствовала.

– А зря, во мне действительно осталось что-то от нее. После того слияния. Я видела тебя ее глазами, влюбленными. Но я сама… ты мне не слишком нравишься, понимаешь? – она отстранилась и заглянула ему в лицо.

– Я понимаю, что я подвел…

– Да хватит в себе сомневаться! Ты сделал все, что смог. Я не о том. Она любила тебя и прощала, но я тебе не прощаю ее одиночество и ее боль. И запах абрикосов не прощаю.

– Ты права, наверное, но… ты несправедлива, – Стел отвернулся и уставился в костер. – И ты не знаешь всего.

– Не знаю, – согласилась Белянка.

Они долго смотрели на огонь и будто спали с открытыми глазами. Пламя стелилось по раскаленным добела углям, струилось по плоскому камню для очага, взбиралось по котелку и толстым бревнам, взвивалось искрами в небо и опадало смертельными струями. Выгрызало укромные дупла, прошивало тонкие ветки насквозь и скворчало смолой в редких сосновых лапах. Казалось, целые города и деревни возрождаются и умирают за доли мгновения.

Когда Стел очнулся, они сидели с Белянкой спина к спине, мокрые от жара костра.

– Я не знаю всего, – продолжила она брошенный вечность назад разговор. – И я не буду тебя судить. Быть может, ты и вправду любишь ту, другую. Как я люблю Стрелка. Быть может, ты и сам не знаешь. Я просто хотела сказать, чтобы ты не видел во мне Рани. Потому что я вижу в тебе другого человека.

– Тот, кого видела она, ушел вместе с ней, – в тон ей ответил Стел.

Белянка кивнула и добавила изменившимся голосом:

– А ты все-таки неплохой человек. Я верю тебе, несмотря на твои сомнения. Поверишь ли и ты мне?

– В чем я должен тебе поверить? – Стел попытался повернуть голову так, чтобы увидеть ее глаза. Но она неотрывно смотрела в огонь, и в расширенных черных зрачках плясало пламя. Как у Ласки, когда Стел уже и не верил, что вытащит ее из пожара.

– В том, что я не сошла с ума. Что я действительно спасаю деревню, – шепот отдавался в ушах звоном.

– Но как ты хочешь это сделать?

Она обернулась и уставилась на него красными от безумия глазами, а потом, после долгого молчания, протянула нараспев:

– Ведуньи, такие, как тетушка Мухомор, никогда не ошибаются. Когда-то она нагадала, что у меня нет судьбы. И она оказалась права: я не смогла удержаться на ровной тропинке, я не слышала знаков и подсказок сердца. И вот я здесь. Проклятая. Я потеряла все. Но за мной остался долг. С того момента, как я дала обещание, я постоянно пытаюсь понять, когда же все пошло наперекосяк. Когда мы упустили верный поворот? И чем больше я думаю, чем дольше смотрю на огонь, тем чаще я повторяю: ведуньи никогда не ошибаются. Но что, если в день нашей с тобой встречи тетушка Мухомор все-таки ошиблась? – она замолчала, явно ожидая от Стела какого-то ответа.

– И? – только и смог выдавить он.

– Что, если Лесной Пожар должен был спалить деревню Луки?

Стел смотрел в ее красные от дыма, бессонницы и слез глаза и думал, что она действительно сошла с ума.

Пахло горелой кашей. Стел снял котелок с огня, обжегся о раскаленную ручку – со свистом втянул сквозь зубы воздух – и вернулся к Белянке. Она все так же выжидающе смотрела и молчала. Тогда он осторожно спросил:

– Так что ты хочешь?

– Я хочу исправить ошибку: позволить деревне Луки исчезнуть. Так хотел Лес, а мы ему помешали.

– Так хотел Лес? – безумие нарастало, искрило в воздухе.

Белянка быстро закивала:

– Скажи, Стел, откуда взялся тот Лесной Пожар? Сначала я подумала, что это рыцари подожгли. Но когда я узнала, что деревня вам все-таки нужна живой, то…

– Рыцари подожгли? – хохотнул он. – Да весь отряд бы погиб в том пожаре, если бы я их не спас! И если бы пожар так внезапно не иссяк.

– Лес так хотел, – она многозначительно подняла бровь. – Чтобы сгорели и отряд рыцарей, и деревня. А мы ему помешали.

Стел помолчал, ожидая, что на него снизойдет такое же озарение, как и на эту девочку. Ничего не происходило, и потому он с опаской уточнил:

– Но люди тогда все равно погибнут?

– Только если останутся в деревне, – лукаво улыбнулась она.

– И как ты их предупредишь?

– Их предупредишь ты. Отыщешь Ласку – она тоже ведунья, темненькая такая, должна быть в землянке под ясенем, на Большой поляне, вместе с моим братом Ловким. Только ни в коем случае не попадайся ему на глаза. Так что лучше сначала найди Дождя – наш певец, седой, с длинными волосами. Помнишь, он еще пел тогда Песнь Первых людей? Вот найди его, я тебе нарисую, где его землянка. Скажи, что я тебя послала, он поможет. И обязательно выведите всех до предрассветного тумана.

В ее голосе звенела сталь, от слов по коже бежали мурашки. Она больше не казалась маленькой девочкой в мешковатой одежде. Нет. Изменились поза, поворот головы, блеск глаз.

– А ты… уверена? – невольно прошептал Стел.

Она прожгла его пристальным взглядом и покачала головой:

– Нет, – помолчала, а потом добавила: – Нет, я не уверена. У меня нет судьбы, и я никогда не чувствую нужные повороты. Приходится угадывать. И рассчитывать на себя. У тебя есть идея получше?

– Нет, – сдался Стел.

– Тогда иди, – она подтянула колени к груди и вновь стала маленькой и беззащитной.

– Но сначала мы с тобой поедим горелую кашу.

Стел отыскал миски, и Белянка принялась за еду, как послушный и жутко голодный ребенок.

Камыши качнулись под резким порывом ветра, застучали. Из-за облака, залитого бледным светом, выглянул край луны. Стел отвязал от колышка веревку, шагнул на плот и толкнулся шестом. На фоне костра темнела фигурка Белянки и махала рукой, будто прощалась навсегда. Стел тоже махнул в ответ и снова толкнулся, правя к стремнине.

На середине реки он растянулся на бревнах. Звезд не было, да и луна скоро нырнула в густое облако. Темнота тянулась от воды, шелестела невидимыми кронами, заполняла чащобы. Еще никогда лес не был таким пугающим и чужим. Стел подавил желание зажечь «светлячка» и стал следить за дыханием, чтобы поймать ускользающий покой. Губы сами зашептали знакомую с детства молитву.

Сарим, прости.

За то, что я сказал, и за то, о чем промолчал.

За то, что я сделал, и за то, что мог бы сделать, но не стал.

Сарим, помоги.

Увидеть цель, путь и спасение. Дойти и обрести мир и покой.

Воздух звенел перетянутой струной, и в груди разрасталась тревога. Что делает он здесь, под чужим небом, на чужой реке, растеряв самого себя? Кого спасает? И спасает ли? Какому богу молится? Какому миру принадлежит? Он же предал Сарима. Предал! Отрекся. Отрекся потому, что Сарим допустил страшное: чтобы одни люди жили жизнями и теплом других людей. Так чего же Стел просит теперь? Какого прощения ищет?

Вместо покоя ночной ветер с привкусом сладкой земли будоражил ноздри, холодил ладони и шею, вместо мира сердце заходилось в бешеной пляске, как перед боем. Черноту ночи вспорол далекий вскрик птицы, и будто почудился на грани слуха утробный звериный рык.

Гнев Леса.

Слова сами всплывали в голове. Гнев Леса. Такое уже было! В день пожара. Значит, он слышит Лес? Значит, Лес все-таки бог, который отвечает? Но как же тогда Сарим? Он же отвечал звоном тишины, прохладой и ясным умом. Дарил равновесие, указывал путь. Светлый, прозрачный, невесомый, безликий и единый. Сарим. Он вел за собой от самой колыбели и учил чистоте и любви, счастью. С ним было понятно, просто. Но стоило только раз усомниться, как сердце разорвалось пополам. Стоило сделать только шаг в сторону, как нет пути назад. И теперь весь мир воет раненым зверем.

Но как мог чистый и светлый Сарим допустить эту войну?

Лес яростный и животный, грязный и сильный, он может постоять за себя! Он не молчит. Он отвечает тем, кто стучится к нему в слезах, ведь бог не может действовать сам – только руками людей, которые верят, которые слышат. Только руками и сердцами людей. Но это говорили и о Сариме. Слова путались, заглушали тихий голос внутри, мешали дышать. Мешали обрести мир и покой.

– А что, если Сарим не отвернулся? – шептал тот самый беззвучный голос внутри. – Если он кричал тебе, именно тебе, а ты не услышал его и подвел?

Боль сдавила горло, и Стел захлебнулся, проглотил крик.

Чей это голос?

– Сарим, прости, – вслух взмолился Стел. – За то, что я предал тебя. За то, что обвинил в грехах Ериха, Мерга и Рокота. И в моих грехах тоже. Это же мы, мы сами несем твою волю? Но Лес – он же тебе не враг? И мне не враг? Сарим, помоги! Я хочу только сохранить жизни людей. Я хочу хотя бы чуть-чуть искупить свою вину. Сарим, Лес, Теплый мир – кто-нибудь! Отзовитесь! Помогите мне! Уберегите от новых ошибок! Покажите путь!

Стел дышал размеренно и глубоко. Ветер сушил слезы, сердце стучало в такт биению далекого пульса. Гневного пульса. В животе ворочалось предвкушение, как в детстве, и горели ладони.

Гнев Леса. Гнев Сарима. Гнев Теплого мира.

Стел чувствовал кожей: это время бороться. Бороться и побеждать. И в этом гневе, в этом возбуждении и ярости он находил покой. Он находил равновесие и решимость. Потому что это было время бороться за мир. И все боги, сколько бы их ни было, кричали об одном и том же. А если они кричат об одном и том же, то зачем нужны лишние слова и имена? От слов только путаются мысли и рождаются споры.

«Откуда ты знаешь, что тебе отвечает Лес? Что дома тебе отвечал Сарим? А может, это отвечаешь ты сам?»

И вправду, какая разница, чей это голос? Главное – он приносит покой.

Стел лежал на спине, смотрел на лунные переливы облаков и улыбался.

Потому что его богу больше не нужно было имя.

 

Глава 45

Пальцы крошили тонкие ветки и медленно скармливали их костру. Белянка дышала раскаленным воздухом, терпела жар и представляла, что с каждой хворостинкой сгорает заживо. Должно быть, это ужасно больно. А если ты спишь в своей кровати – и вдруг обваливается крыша и врывается Лесной Пожар? Страшный первобытный кошмар, животный ужас и смерть.

Еще не поздно передумать. Сдаться. Отступить. Если кто-то останется в деревне, Белянка станет убийцей. Как только она разожжет пожар, она на самом деле предаст и уничтожит свой мир. Даже если она спасет этим людей, ее никогда не простят и не поймут.

– Подскажи мне! Есть ли другой путь? – Белянка сжала округлый узел на корне Ивы. – Помоги!

Из пустоты под стволом выполз ужонок и юркнул к реке. Ива молчала. Будто никогда и не текли по венам ее слова, будто никогда от ее тепла не покрывалась мурашками кожа.

– Почему ты молчишь? – Белянка прижалась к стволу мокрой от слез щекой. – Мне страшно. У меня никого не осталось. Почему ты молчишь?

«Никого?» – едва слышно вспыхнули презрительные слова и тут же погасли.

– Никого, – с новой силой зашептала Белянка и осеклась.

Горло согрели лучики краденого солнца, укрытого в сердце.

«Я с тобой», – стукнуло в груди.

Белянка отпрянула от Ивы, будто обожженная, и обхватила себя руками.

Она не отпустила Стрелка и Лес для нее закрылся? Изгнал и проклял, вырвал из потока жизни, как гнилой зуб?

Сжав челюсти, Белянка тихонечко завыла. Стрелок. В воздухе мерещился запах его волос, запах перегретых на солнце камней, в шелесте листьев шептал его голос, сердце упруго стучало: «Я с тобой».

Постепенно дыхание стало глубже, реже, расслабились шея, живот. Пальцы отпустили сжатые до боли плечи. Тише, хватит. Все. Осталось совсем чуть-чуть.

Пусть это последняя ошибка, но это ее ошибка.

Белянка резко поднялась на ноги и, не оглядываясь, поспешила по знакомой тропинке. Голова кружилась. Босые ступни чуяли каждую ветку, кочку. На языке горчил запах рассветных трав, свежесть холодила небо. Над водой протянулись косицы тумана.

Здесь они с Лаской собирали землянику, искали травы, пасли вместо Русака коз. На том перекате отец учил подсекать красноперок. Ловкий был еще мелкий и лопоухий, а Белка только научилась ходить, но уже крепко сжимала удочку. И мама еще была с ними. Они тогда наловили целую корзину и наварили ухи.

Это хороший берег, сельчане нароют здесь новых землянок, вытопчут тропинки и будут жить.

Если все получится. Если не станет хуже.

Пора. Прежде чем взойдет солнце. Прежде чем птичий гомон заполнит до краев лес.

От переправы по выломанным зарослям осоки тянулся след: белые звездочки с розоватыми сердцевинами втоптаны в илистую грязь, вырваны сочные стебли. На той стороне Большая поляна пестрит брошенной в спешке утварью.

Должно быть, ушли.

Быть может, на этот раз она верно угадала желание Леса? Пусть он молчит. Пусть выкинул ее, проклял и отвернулся – она все равно будет его любить, всем сердцем любить. Она навсегда останется дочерью Леса, даже если для этого придется проклясть саму себя.

Белянка пошарила по кустам и увидела остроносую долбленку Холщовой, в глубине темнела толстостенная Боровиковых, а вон та, поношенная и легкая, – это отцова. Белянка быстро отвязала от деревьев весла и столкнула на воду лодку, запрыгнула.

Под банкой белел сверток. Прежде чем появилась мысль, что брать чужое нехорошо, руки сами зашуршали берестяной бумагой. Внутри лежали ее вещи: праздничный сарафан, нижняя рубаха, можжевеловый гребень матери с каменьями бирюзы и шерстяная шаль тетушки Мухомор – тулуп, должно быть, остался в избушке. Белянка развернула шаль, и на ладонь выпала пара желудей с шиповниковой помадой Ласки. Так вот кто собирал сверток! Палец кольнул короткий ножик Ловкого, изящный, острый, с ручкой из рога. На дне свертка осталось несколько мешочков лесных трав и кружка с нарисованным солнцем из землянки Стрелка. Белянка погладила шершавый узор – и поспешила сглотнуть внезапную горечь.

«Спасибо, Ласка. Спасибо!» – прижала она к сердцу кружку, будто ничего дороже на свете уже не осталось.

Одежда Рани была теплой и удобной, но как-то неправильно сжигать в ней деревню. Белянка быстро стянула чужие штаны и грубую рубашку, надела простую тонкую сорочку до колен, подвязала бечевкой. Не в праздничном же сарафане идти? Она невесело усмехнулась и задумалась на пару мгновений – что же сделать с вещами? В груди затянулся тугой узел, и ледяным разрядом прошило от затылка до пяток – зачем этот сверток, раз она не вернется?

Но так даже лучше. Лучше для всех.

И все-таки Белянка увязала обратно берестяную бумагу и сунула под лавку, вставила в уключины весла и с силой толкнулась от берега. Пусть полежит, от этого никому хуже не будет. Даже на самом последнем краю, когда не осталось совсем ничего, что-то внутри отчаянно хочет жить и держится из последних сил, и борется, и бьется, и верит, когда сама уже вроде бы сдалась. Белянка спрыгнула на берег, зарылась в зернистый песок ступнями, вскинула руки, до боли вдохнула свежесть.

И замерла.

Ничего не случилось. Дня не прошло, как проклятая вернулась, а ничего не случилось. Не ударила молния. Не рухнул ясень. Земля не ушла из-под ног.

Резко выдохнув, она расправила плечи и на миг зажмурилась, а потом просто подтянула лодку и привязала к ивняку. Не оглядываясь, подошла к костровищу и шагнула в холодную золу. Взвился пепел и узором осыпался на подол, перепачкал голые щиколотки, ступни, ногти. Вот так стоишь на краю обрыва, а думаешь о пустых мелочах.

Деревня беззащитно смотрела в глаза. Тоскливо скрипели ставни брошеных землянок. Призраками бродила по утоптанным тропинкам память. Слой за слоем, будто лоскутное одеяло, воспоминания теснились в груди, вспышками рвались наружу. Вот бегут по тропинке дети, падают в траву, хохочут, поднимаются и снова бегут – только бы успеть, спрятаться, добежать – пока не догнали! По их лицам плывут блики света, переливы пятнистых теней. А вот уже тащат из землянок тяжелые скамьи, разжигают костры – и танцуют, танцуют до рассвета в кольце огня, кружатся девичьи силуэты, хлопают парни в ладоши. Прогорает огонь, и по пеплу шаг в шаг ступает безмолвная людская цепь, бормочет тетушка Мухомор колдовские песни. А под вечер собираются хозяюшки с пряжей и шитьем, жужжит духота сонными мухами, с пастбищ доносится блеяние коз. Из печных труб тянется дымок и пахнет свежим хлебом, горячим чаем и медом. А губ первым поцелуем касаются его губы, и по телу огнем – жизнь.

Все это мир, который сгорит и останется только в памяти выживших. Если будут выжившие.

А у Белянки другого мира нет. И не будет уже никогда. Есть только этот, самый страшный и самый последний миг. И он прекрасен до восторга.

В самый последний миг так отчаянно хочется жить.

Так отчаянно хочется надышаться.

Но уже поздно.

Всколыхнулись под ветром былинки травяных крыш. Ноги глубже зарылись в пушистую золу, сомкнулись веки, и глубокий вдох перешел в свистящий шепот. Заструилась простая и древняя, как Лес, присказка:

Невидимое одеяло укрыло Белянку с головой.

Впереди белела молоденькая березка, качала бледными сережками, кудрявилась листьями – первая жертва.

Врасти в землю, пустить корни, дотянуться до сердца Леса. Раскинуть руки, расшириться в стороны, за пределы тела, за пределы поляны, просочиться в самые глухие чащобы… и ничего. Пустота. Лес закрылся, выгнал проклятую. Не помогает, не делится теплом. Не благословляет на страшное.

Пусть, пусть это самая последняя ошибка. Но уже поздно отступать. Поздно!

В груди раскалялось солнце. Плескалась непрожитая любовь. Непройденная жизнь. Невыплаканная боль.

– Прости! – прошептала Белянка. – Прости, ты сам об этом просил! Я отдам тебя – все равно уже скоро я пойду за тобой.

Последний раз стукнуло горячее сердце, последний раз пахнуло раскаленными камнями – и тонким жгутом рванулась струя тепла, пронеслась, опалив седые одуванчики, и обвила безвинную березу. Ствол потемнел, пошел искрами. Качнулись на ветру сережки – и вспыхнули, будто пересушенная солома. Белянка вытянулась вперед, вслед за раскаленным добела жгутом, выдыхая до последней капли, до пустоты. По этому жгуту, пульсируя, вырывалась ее жизнь. Ее любовь. Ее память. Ее радость. И ее слезы. И когда уже не осталось совсем ничего – береза пылала. Полыхала неистовым пламенем. И перегретый воздух вокруг дрожал зыбким окоемом. Корчились тонкие ветки, без следа испарялась трава. Но на всю деревню запала не хватит. Не хватит! А внутри уже ничего – лишь черная зябкая пустота.

Белянка пошатнулась, волной накатила дурнота, в глазах потемнело, иголками закололо язык.

И тут… отозвался Лес.

Обрушился рассветным гомоном птиц. Утробным звериным рыком ворвался в гулкую пустоту. Заполнил гневом, грохотом камней, скрежетом ветвей, криком загнанной жертвы, яростью победы хищника, запахом крови, запахом изрубленных стволов и взрытой до сердца земли.

И впервые в жизни Белянка почувствовала, что делает именно то, что должна делать. Идет туда, куда и должна идти! Кожу под тонкой рубахой до боли стянули колючие мурашки. Сердце забилось ровно, сильно, громко – сердце гнало не только кровь Белянки, но и кровь Леса, кровь Теплого мира. И тепло пульсировало, оживляло почти мертвое тело, вырывалось наружу, за пределы, струилось по струнам Леса, прошивало дубовые стволы, овивало сосновые иглы, нанизывало листья, сливалось с криками птиц и возвращалось обратно, в Белянку.

Круг замкнулся.

Лес замкнул круг со смертной ведуньей. В полный рост, в полную первобытную мощь он отдался ее власти, полностью, без остатка, – доверился ее решению.

Поддержал.

Белянка расхохоталась, безумно и громко. Не чувствуя границ между собой и Лесом, не помня прошлого, не думая о будущем, она обрушила шквал огня на громадный ясень на холме у края Большой поляны, подожгла орешник, заросли терновника, старую ольху. Под ней когда-то жила тетушка Пшеница? Неважно. Уже неважно все. Нужно больше огня! Пусть пылают крыши, и сосны, и тройка берез. Пусть искрит небо рыжими сполохами. Пусть закончится воздух, померкнет память. И останется только свобода. Только сила. Только огонь. Никаких границ и преград. Никаких причин и вопросов. Вспыхнуть и исчезнуть. Стремительно и ярко. Без следа. Без сожалений. Ни завтра, ни вчера. Лишь здесь и сейчас.

Мгновенная смерть всем, кто не умеет быть истинно свободным!

Обратное заклятие, сказанное голосом Горлицы, прорвалось сквозь безумие огня.

Белянка вернулась в смертное тело и закашлялась от едкого дыма. Добрая половина деревни пылала, а сама она стояла в середине поляны, в кольце огня: не выбраться, но пока еще можно дышать.

Горлица ринулась с холма, к границе огня. Позади вился серый подол, хлестала по плечам коса, а глаза горели – ненавистью, гневом, болью. С острых когтистых пальцев срывались искры тепла и летели к Белянке, скручиваясь тугими веревками, стягивая горло, спутывая руки и ноги, забивая легкие.

– Белка! – неистово кричала Горлица. – Белка! Проклятая! Как ты посмела! Как ты могла!

– Уходи! – прохрипела, задыхаясь, Белянка.

– Я не брошу Луки! – плюнула Горлица и сильнее стянула путы.

Но на стороне Белянки был Лес. Она черпнула громадную охапку тепла и вытолкнула из себя упругой круглой волной, растягивая заклятие Горлицы. Ослабла хватка на горле и удалось немного вдохнуть.

Старшая и самая сильная ученица тетушки Мухомор не сдавалась. Ее губы кривились в нечеловеческом усилии, на вытянутой шее надувались жилы. На ее стороне были правда, свет, честь и свобода. Ее глаза полыхали праведным гневом. Она защищала то, во что верила каждый миг своей жизни, – она защищала Родину. Память предков, традиции и саму жизнь.

Она защищала Лес.

И она в одиночку противостояла мощи целого Леса!

Белянка бы расхохоталась, если бы не было так больно. Больно телу и больно душе. Она читала по лицу Горлицы каждую черно-белую мысль. Вместе с ней она презирала саму себя. Но теперь она знала, что Лес на ее стороне. Что Лес ее поддержал. Что так правильно. Пусть ужасно, подло, страшно и жутко, но правильно.

Только так можно сохранить жизнь.

Разрушив Родину, предав память, смешав традиции с золой – сохранить жизнь.

Будет жизнь – будут и Родина, и память, и традиции.

И будет новая жизнь. Будет!

– Прости, сестра… – прошептала Белянка так тихо, что Горлица и не могла услышать.

Прошептала и собрала силы для последнего броска.

Но тут отчаянный детский плач прорезал грохот пожара.

Взгляды обеих ведуний метнулись к горящему ясеню. Через крохотное окошко землянки вылетела рыжеволосая девчонка. Следом – вторая такая же, конопатая, вымазанная пеплом.

Клюква и Брюква! Глупые! Откуда вы здесь? Как? Почему не ушли?

Белянка на миг зажмурилась. Сбывалось страшное. Что же делать? Потушить пожар уже поздно. И нужно довершить начатое. Теперь уж точно нужно довершить!

И все-таки она бросилась вперед, превозмогая удушающую хватку Горлицы, потянулась – и забрала на себя огонь, что окружал орущих девочек. Неистовое тепло опалило гортань, прошлось по жилам и нехотя стекло в землю. Балансируя, Белянка приняла на себя новую порцию.

– Бегите! – прорычала она. – Да бегите же!

Девочки рыдали, вцепившись друг в друга, жались к земле, били ногами и ни в какую не хотели убегать.

Сквозь стену огня Белянка посмотрела на Горлицу – та все еще сжимала ее горло заклятием, но слезящиеся глаза метались: то на близняшек, то на Белку, то на огонь. Стало невозможно дышать. И на какой-то миг Белянка поверила, что это конец, все они сгорят насмерть. Но Горлица сплюнула под ноги, крикнула в сердцах:

– Предательница! Будь ты проклята и никогда не возвращайся в Теплый мир! – и ринулась к близняшкам, уводя их из-под падающей ветки ясеня.

– Спасибо! – крикнула ей вслед Белянка и расхохоталась: – Спасибо!

Она хотела уже выпустить на свободу огонь, который сдерживала с таким трудом, но из землянки Стрелка раздался утробный глухой удар. Потом еще один. И еще.

Окошко с грохотом вылетело – будто взорвалось. Грязные пальцы вцепились в землю, и в клубах черного дыма показалась встрепанная рыжая макушка, присыпанная пеплом. Ловкий. Брат подтянулся на руках и выбрался наружу, закашлялся и наклонился обратно, подавая руку.

Да они что, совсем ополоумели?!

Затаив дыхание и проклиная все, что только можно проклинать, Белянка смотрела, как из горящей землянки выползает Ласка. Седые от пепла волосы дымились, мелко дрожали бледные руки и ноги. Но больше всего пугали меловые губы и ввалившиеся черные глаза.

На миг сестры встретились взглядами. Ужас горел в расширенных зрачках Ласки. Белянка едва заметно кивнула: да, так надо. Она не могла долго удерживать сознание: мощный поток тепла уносил за грань, в сердце порожденного ей урагана. Мир распадался на языки пламени, и сама она превращалась в клок огня. Просто еще один язык пламени, у которого нет памяти, нет сердца, нет названой сестры и родного брата – никого нет.

– Белка… – прошептал Ловкий.

И она услышала шепот. Сквозь грохот и треск пламени. Сквозь пьяную силу и страсть. Сквозь истощение и всемогущество она услышала тихие слова брата. Он таращился громадными глазами цвета пережженного сахара, пылали веснушки на бледном лице, краснели опаленные брови и веки с остатками ресниц. Ладони сжимались в кулаки.

– Останови пожар, Белка, заклинаю тебя… – шепот свистел, сливаясь с шипением огня.

Брат всегда поддерживал, стоял за сестренку горой. Он был единственной ниточкой к настоящей семье, рассказывал о маме и помнил день, когда родилась Белянка. Пел колыбельные. Учил стрелять из лука и метать ножи. Никому и никогда не давал в обиду.

Но вчера он изгнал ее из деревни. И теперь уже никогда ее не поймет, не простит и не поддержит.

– Ловкий… – прошептала она. – Креке! Бегите!

По его щекам текли слезы, вымывая дорожки в саже. Он зажмурился и потянулся за луком.

– Я прошу тебя! – повторил он.

Но Белянка черпнула тепла и бросила на дальний конец деревни – занялась ткацкая мастерская Холщовой.

– Прости! – Ловкий вытащил стрелу и прицелился.

Белянка плакала и хохотала, глядя в его теплые и родные глаза.

Щеки стягивало солью, но слезы лились потоком, а из пальцев струилось тепло и сжигало, сжигало, сжигало деревню.

И уже ничего нельзя было изменить. Поздно. Уже поздно. Свершилось все, чему суждено было свершиться и чему не суждено. Ушла тетушка Мухомор. Ушел Стрелок. Проклята Белянка. Разрушен мир. Догорает деревня.

Уже ничего нельзя изменить. Глупый Ловкий.

Но так даже легче: стрелы брата. Он наконец-то освободит ее! Как она и просила…

Белянка прокричала сквозь рыдания:

– Прощаю, Ловкий! Прощаю тебя! Спасибо! Я тебя люблю!

Он натянул тетиву и замер, будто надеялся, что она еще может передумать. Еще может все исправить.

Она продолжала хохотать.

Ловкий зажмурился…

… и Ласка сшибла его с криком:

– Нет! – и они кубарем скатились к реке.

Кольцо огня схлопнулось, обожгло кожу, подступило совсем близко. Мгновенно высохли слезы, стихли рыдания и хохот. Белянка не шевелилась и смотрела сквозь пламя, как Ловкий толкает лодку отца, в которой Клюква и Брюква сидят на коленях у Горлицы. Как Ласка торопливо карабкается с кормы и все оглядывается на стену огня глазами, полными ужаса. Как прогорает орешник, полыхают сосны, березы, ясени и дубы. Как оседают крыши землянок. Каково это, если спишь в своей кровати – и вдруг обваливается крыша и врывается Лесной Пожар? Должно быть, это ужасно больно: сгореть заживо.

Скоро она узнает.

Хорошо, что они успели уплыть.

Белянка больше не противилась, отпустила себя, обернулась одним из тысяч языков пламени. Размылись границы. Лес проник в тело и душу. Исчезли свет, и жар, и звук.

– Я иду к тебе, любимый. Я иду к тебе. Я выполнила обещание. Мы всегда будем вместе.

Сердце бьется чаще. Мир становится чище. Исчезает деревня Луки. Растворяется память.

Остается Огонь. Только Огонь. Только бескрайний, безумный, свободный Лесной Пожар.

 

Глава 46

На посту дозорного зевал тощий оруженосец – кажется, из доли Улиса. Имени Стел не знал, но эти чернявые патлы отчего-то прочно врезались в память… Точно! Урод травил Рани. Кулаки зачесались по прыщавой морде, и Стел мысленно усмехнулся: чего уж теперь? Только затаил дыхание и плотнее вжался в заросли боярышника.

Лагерь не всколыхнул теплых чувств, словно все эти месяцы кто-то другой жил с рыцарями, ходил к общему котлу за кашей и наблюдал, как медленно рушится мир. Возвращаться к прошлому не хотелось: даже неизвестность пугала меньше, чем перспектива влезть в сброшенную шкуру – усохла, натрет.

Порыв ветра принес запах гари. Прыщавый нахмурился и потянул носом.

«Скоро завтрак, кашеварят…» – невесомо коснулся его сознания Стел.

Оруженосец сглотнул слюну и пошел вокруг лагеря.

Ночью все сложилось как по писаному: едва сойдя с плота, Стел наткнулся на Ласку. Долго убеждать ее не пришлось, она сразу поверила, что Белянка действительно сожжет деревню, и побежала всех будить, а Стел отправился к лагерю, подстраховаться. Но рыцари и не думали нападать: ночные костры, дозорные – все как обычно. И только мелькнула несколько раз мрачная фигура Рокота. Видимо, не спалось. Что ж, немудрено.

Как только оруженосец скрылся из виду, Стел выбрался из кустарника, отошел на десяток шагов и побежал к деревне. По его расчетам, времени оставалось впритык. Белянка шла туда умирать, он понял это сразу.

Но он не позволит.

Ветки хлестали в лицо, тропинка путалась, терялась, но огонь надежно указывал путь. Между черными стволами сквозило алое зарево, как в том видении, когда закат пожирал камыши, а ветер до кровяных потеков обдирал небо, будто простуда горло. Только то – не простуда и не закат, а настоящий огонь, и приближается он с каждым шагом. Все труднее дышать. Все глуше сердце. Соленый пот скатывается по лицу, щиплет глаза, пропитывает рубаху.

Кожу ужалили первые искры. Стел резко остановился, пошатнувшись вперед, опалил ресницы.

Дальше дороги нет – верная смерть.

Прямо перед ним бушует пожар. Выжигает дотла. Огненные змеи взвиваются к облакам, искрами разбрызгивая яд, жалят неспасшихся птиц. И опадают безжизненными плетями, просачиваются в горелую землю, изнутри подтачивают вековые деревья. С грохотом падают ветви, стволы сворачиваются, будто бумажные, схлопываются, оставляя за собой только раскаленный добела огонь.

А где-то там, внутри, Белянка.

Даже если она еще и жива – к ней не прорваться. И сгорев сам, он точно ее не спасет.

Кожу стянуло ознобом. Стел глубоко вдохнул, до жжения в горле, замедляя ритм сердца. Время загустело, поблекли краски, проступили контуры деревьев и прозрачный силуэт. Подняты руки в последней попытке защитить лицо, торчат острые локти. Сорочка сползла с плеча и едва прикрывает полусогнутые колени. Тонкие волосы свиваются с косицами огня.

В следующий миг пламя закрыло ее, но Стел заметил место и, накрыв ладонями рот и нос, побежал вдоль линии огня, к реке. Уворачиваясь от горелых стволов и пламени, на полном ходу он врезался в воду. Брызги взлетели перистыми крыльями, сапоги набрали до краев, но Стел не остановился ни на миг.

– Эй! – долетел с того берега крик, отскакивая от ряби подобно ракушке-беззубке.

Краем глаза Стел заметил лодку и людей, но даже не обернулся – плевать. Сейчас на все плевать.

Густой перегретый воздух дрожал маревом, слепил. Сквозь кисею огня проступала тоненькая фигурка Белянки. Черная зола поднималась по худым лодыжкам, а волосы светились ярче белого пламени. Только небольшой круг отделял ее от жидкого огня. И с каждым ударом сердца этот круг сужался.

Накрыться защитным куполом, вбежать в огонь, подхватить Белянку на руки и прыгнуть в воду. Но из головы будто вылетели все заклятия, онемели пальцы, ноги вросли в землю. Казалось, что он может простоять так вечность, любуясь на смертельную красоту, пока оба они не обратятся в пепел. Он застыл в ступоре, не потому, что боялся сгореть, а потому, что пожар не хотел отдавать свою прародительницу. Белянка пылала самым ярким языком пламени, сердцевиной огненного цветка. И невозможно было разрушить их связь.

Накренился громадный ясень.

Еще пара ударов сердца – и поляна будет погребена.

Наваждение слетело, и Стел выпрыгнул из воды, на ходу вспоминая заклятие, обрастая куполом. Вырывая из сердца страх, он отчаянием сплетал прочную, но местами дырявую защиту – Стел никогда не умел быстро ворожить. Только не соваться за теплом в огонь, держать за счет своей жизни! Потому что есть только одна попытка спасти Белянку.

Безумие, но, чтобы выжить, иногда нужно сойти с ума!

Кожу опалило холодом, льдом, обжигающим морозом. Раскаленная вмиг рубаха прилипла к мокрому телу и мгновенно высохла. Только щит не позволял ей вспыхнуть. Пока не позволял.

Волны огня плескались настоящим штормом. Летели мохнатые гребни, разбивались на тонкие языки и отрывались искрами. Шипели змеями, слепили, закручивали водоворотом, утягивали на дно. Ноги подкашивались, как в плохом кошмаре, и будто вовсе не касались земли. Стел плыл в этом прекрасном и страшном мире огня. Летел. Здесь можно было летать, а жить – нельзя. И дышать нельзя. Совершенно нельзя дышать.

Стел бежал, бесконечно долго бежал десяток проклятых шагов, что отделяли его от прозрачной фигурки.

Сорочка тлела, но сама Белянка чудом осталась невредима, будто огонь берег свою прародительницу.

Слава богам – слава любым богам любого мира!

С разбегу Стел сшиб ее закостенелое тело, споткнулся, и они кубарем покатились к реке. Истончился защитный купол, и Стел не признал свой истошный крик, когда пожар все-таки лизнул его на прощание. Речная вода ошпарила живые ожоги, захлестнула с головой. Стел потерял направление – и единственное, что он теперь помнил: ни за что не выпускать неподвижное тело Белянки.

Ни за что не выпускать.

Глаза залило чернотой.

Их перекувырнуло несколько раз, прежде чем ноги врезались в илистое дно. Из последних сил он вытолкнул наверх Белянку, согнул колени и толкнулся сам. Пара мощных гребков вытащила Стела на поверхность, и первое, что резануло глаза, – горящий берег. Целый берег огня. Он словно растерялся, поутих без сердцевины, но даже теперь зрелище ужасало. На глазах исчезала целая деревня, падали вековые деревья, а пожар расползался дальше, в стороны.

Белянку несло течение. Она не тонула – она неподвижно лежала на воде. Волосы стелились в стороны, будто белесые водоросли. Тонкие кисти парили как крылья неведомой птицы. Босые ноги то медленно опускались вниз, то поднимались к поверхности. А в распахнутых стылых глазах плескался огонь. Она смотрела на пожар так долго, что языки пламени пробрались на ту сторону век.

Стел сглотнул вкус золы, потянулся к Белянке теплом – и отпрянул, обжегся. Ничего человеческого не расслышать за грохотом схлестнувшихся стихий! Она была жива. Определенно жива. Но выжжена до самого дна.

Стел подтолкнул ее тело к живому берегу. Их прилично снесло, и пожар теперь казался всего лишь громадным костром. Стел продолжал неторопливо выплывать, сохраняя силы и таща за собой Белянку, – и тут содрогнулись деревья, зашелестела листва, по реке прошла дрожь. Протяжный утробный рокот раскатился по небу. Хлынула вода.

Весенняя ливневая гроза благословением снизошла на Лес. И он доверчиво раскрывался навстречу благодати, глупым щенком высовывая от радости язык, подставлял дождю каждый уцелевший листочек. По-детски обиженно зализывал раны. Тысячелетний и вечно молодой Лес.

На переправе напротив сгоревшей деревни по колено в воде стояла ведунья. Отсюда она казалась глиняной игрушкой в тряпичном платье. Это по ее рукам и ногам вознеслась к небу речная вода и молитва о благословении. Это ее верой и волей Лес смог зализать раны, потушить пожар.

Стел зажмурился, и странное чувство единения прошло. Теперь он вновь мог ощущать мир своими глазами и ушами. Обожженную кожу щипало в воде. Ноги погружались в ил, водоросли опутывали лодыжки. Ухватившись руками за гибкие прутья ивняка, Стел выбрался на берег и втащил за собой Белянку. Прошел пару шагов и уложил ее. Сам рухнул тут же.

Он закрыл глаза лишь на миг – и отпрянул, ошпаренный: темнота горела огнем, кровила. Надо добраться до переправы, укрыть след, по которому ушли деревенские. Иначе все это было… зря.

– Надо добраться до переправы, – бессмысленно повторял Стел одно и то же самому себе и смотрел на неподвижную бледную руку.

Сама Белянка мокла в натекшей луже ровно в той позе, в которой оставил ее Стел: с поднятыми руками, запрокинутой головой и согнутыми коленями. Мурашки волной пробежали по спине и стиснули сердце. Мелкая дрожь пробралась под одежду, засаднила обожженная кожа, застучали зубы.

Спокойно. Не нужно ничего выдумывать. Спокойно.

Но уговоры не действовали. Страх нарастал, нарастал, и что-то внутри настойчиво ждало, что вот сейчас девчонка пошевелится, сменит позу и откроет глаза. Вот сейчас!..

Но ничего не менялось.

Стел поднес трясущуюся руку ей под нос – дышит! Он глупо улыбнулся. Дышит! Дышит.

Тяжело поднялся – ноги заскользили по размокшему илу, – удержал равновесие и подхватил Белянку, закинув за шею ее руки. Растревоженные ожоги прострелили до сердца, но он только закусил губу и грузно зашагал по грязи. Лил дождь, рубаха липла к воспаленной коже. Мокли стволы, напитывалась сыростью кора. Лес оправлялся, оживал, сипло дышал и ворчал. Ноша тянула к земле, будто неживая. Стел заглянул в подернутые отраженным огнем глаза – жутко, когда знаешь, что это настоящий огонь, бушующий у нее внутри.

Стел стиснул зубы и упрямо шагнул вперед.

Дышит – значит, не все потеряно. И он отыщет способ ее вернуть. Во что бы то ни стало отыщет.

 

Глава 47

У окна стояла Мирта. Сумеречный свет обволакивал девичий силуэт и обесцвечивал мир, с точностью ювелира выплавляя мелкие детали. Кисейная занавеска дрожала на ветру, сизой дымкой сливалась с ночным платьем без бретелей. Из высокой прически выпал локон, будто уголек прочертил по белой шее волну.

Одеяло сбилось комком в ногах у Рокота. Он лежал на кровати, закинув руки за голову. Мирта была такой юной, словно они еще не женаты и она вполне может сделать свой выбор в пользу Грета. И будто именно это все определит: Рокот погибнет под Каменкой, Грет возглавит рыцарей, женится на Мирте и у них родится сын. Мальчика назовут Стел. Жизнь казалась сном, призрачным, словно кисейная занавеска.

– Розы Мерга не прижились, – голос Мирты гулко отразился от стен и увяз в тумане.

Рокот с недоумением уставился на нее, и она терпеливо пояснила:

– После твоего отъезда заходил Мерг, принес саримского чая и четыре куста фиолетовых роз.

– Что он хотел? – приподнялся на локтях Рокот.

Мирта качнула головой и мягко улыбнулась:

– Просто проверил, как мы. Не переживай. Я все помню. Я начеку.

– Если тебе так дороги эти розы, я могу попросить у него еще.

– Нет. Эти розы ужасны. Ты видел, какие у них шипы? – Мирта подняла мундштук, затянулась и выпустила лохматое кольцо дыма. – Я лучше посажу куст белого шиповника.

– Мирта, ты куришь?! – Рокот резко сел, сбросив одеяло на пол.

Она свесилась из окна и выбросила мундштук в сад. Что-то в изгибе ее шеи напомнило Рокоту убитую им девчонку, блеснули желтые глаза, заострились скулы.

– Ты станешь моим предрассветным призраком? – содрогнулся Рокот. – Я не хотел тебя убивать. Я дважды пощадил тебя. Дважды! Ты сама искала смерти от моей руки.

– Что с тобой, Рок? – Мирта встала с подоконника и шагнула к нему. – Я никогда не курила и не курю теперь.

Занавеска соскользнула, обнажив молочную кожу, будто напоенную серебром. Никакого ночного платья на ней не было, высокая грудь мягко покачивалась при каждом шаге. Мирта опустилась на кровать, вскинула руки и вытащила из прически первую шпильку. Рокот завороженно смотрел как одна за другой падают пряди, укрывая ее прямую спину, острые изгибы лопаток. Как давно он видел жену столь юной! Но от ее волос пахло не душистой водой, как в молодости, а домом и сушеной земляникой.

– Я так устал, – против воли прошептал Рокот.

Она обернулась, подняла руку и провела по его волосам.

– Возвращайся домой, Рок, – прошептала она. – Мы ждем тебя.

– Не могу, – он потер виски.

– Лилу научилась ездить верхом на пони, которого ты подарил ей на день рождения. Только и твердит о том, как станет твоим верным оруженосцем, – она будто его не слышала.

– А Амала? – Рокот поддался искушению, лег на ее колени и закрыл глаза.

Мирта вновь погладила его голову:

– Амала нарисовала тебя и Фруста. Знаешь, мне кажется, из нее вырастет художница.

– Давай уедем, Мирта, – не открывая глаз, прошептал он. – Я так устал.

Мирта молчала. Рокот знал, о чем она думает: о Лилу в свите принцессы, о будущем Амалы, о доме в Ерихеме.

– Ты, главное, возвращайся домой.

– Не могу. У меня осталось два ключа к сердцу Сарима…

Рокот открыл глаза.

Одеяло сбилось комком, балки шатра терялись в сумраке, из-под полога тянулся сырой туман. Снаружи темнел силуэт, тонкий, но вовсе не девичий. Рокот сел, до хруста потянул спину и нацепил сапоги. Спал он не раздеваясь, будь проклята эта бессонная ночь! Трижды шатался по спящему лагерю, проверял дозорных – после того как Улис упустил гонца в Нижней Туре, Рокот не мог на него положиться, – и в итоге вырубился под утро, да еще и приснилось… Будто и без того Рокот не знал, что они его ждут.

– Кто? – рявкнул он и по тому, как дернулся силуэт, понял, чей сиплый голос услышит.

– Разреши доложить…

Видать, у храмовника и вправду что-то стряслось, раз набрался смелости разбудить. Рокот отбросил полог и, хмурясь, вышел из шатра:

– Что там у тебя?

Бледное обычно лицо Слассена почернело до землистого цвета, глаза ввалились. Рокот невольно оглянулся в поисках воинственных лесников, но лагерь мирно спал, только тянуло гарью.

– К-к-ключи… – заикаясь, выдавил Слассен.

«Язык не откуси!» – зло сплюнул Рокот, а вслух передразнил:

– Что к-к-ключи?

– Их нет, – подобрался храмовник.

Мысленно Рокот расхохотался: выходит, он наврал во сне Мирте и больше ничего не мешает ему вернуться домой.

Вот только что сделает с ним после этого Мерг?

– Как это произошло? – бесцветно спросил Рокот.

– Не знаю! – выпучился Слассен. – Они просто… растворились, исчезли. Я перевернул все, я души вытряс из каждой «ласточки»! Никто не видел, как они пропали…

– Ты вручил их мне под мою личную ответственность? – грозно начал Рокот.

Слассен с готовностью кивнул.

– Я передал их тебе, чтобы вы разобрались и научились с ними работать, так?

– Д-да…

– И теперь ты мне заявляешь, что их нет?!

– Саримом клянусь, я берег их как свою жизнь! Я вовсе не хотел тебя подставить. Я…

– Ты и не подставил меня, – сухо улыбнулся Рокот. – Ты же расскажешь Мергу, как все было на самом деле?

Слассен затрясся. Конечно, ему не хочется потерять свое место главного служителя Ерихема.

– Полно! Мерг не казнит тебя за это, – Рокот похлопал его по плечу. – А вот вернуться живым в Ерихем без моей помощи ты… вряд ли сможешь.

Рыбьи глаза, не мигая, смотрели в упор. Рокот мысленно отсчитывал удары сердца: раз, два…

– Что ты от меня хочешь? – Слассен не выдержал даже раньше, чем Рокот предполагал.

– Чистосердечное признание. За твоей подписью и печатью: ключи были переданы тебе, по твоей просьбе и под твою личную ответственность.

Слассен неуверенно кивнул.

– Если нет пергамента и чернил, возьми у Кори. До заката свиток должен быть у меня, – с этими словами Рокот двинулся к дозорным.

Туман густо висел над лагерем и походил скорее на дым. На посту стоял Вилес, оруженосец Улиса. Что, ни одного рыцаря в дозоре?!

– Вилес! – гаркнул Рокот. – Где твой командир?

– Отошел… – паренек побледнел, на носу разгорелись прыщи.

Так-то они и Нижнюю Туру сторожили, бездари!

– Что горит? – строго спросил Рокот.

– Горит?.. – Вилес усердно принюхался. – Кашевары, должно быть, готовят завтрак? – растерянно выдавил он.

– Завтрак, – кивнул Рокот и проорал во всю глотку: – Подъе-о-ом!

Оруженосец тряс сальными патлами и бестолково таращился.

– Горн, – подсказал Рокот. – Труби тревогу. По коням и строиться!

Пока оруженосцы седлали коней, а разбуженные рыцари натягивали кольчуги, разразился ливень. Вода обрушилась стеной – на пару шагов вперед дороги не разобрать, – под ногами потекли ручьи. С горем пополам отряд собрался и выступил. Рокот не обращал внимания на недовольные взгляды: он знал, что и запах гари, и ошалелый дождь – неспроста.

И не ошибся. Вместо деревни Луки чернело пепелище.

Навстречу холодному ливню от земли поднимался жар. Струйки дыма курились над пеплом. Чудовищно пахло гарью. Ватная тишина залепила уши и рот.

– Прости и помоги, Сарим… – выдохнул Натан.

Рыцари молчали. Даже словоохотливый Улис проглотил язык.

Рокот несколько раз глубоко вдохнул выжженный воздух, пока не защипало гортань. Очередной внезапный пожар. Уже не смешно. Вспыхнуло и погасло, как по приказу. И так удачно сбрызнуло потом водичкои.

Но главное – смертью не пахнет: не горели в этом огне люди.

Хитро. И наивно. И почему-то кажется, не обошлось тут без щенка Вирта.

– Улис, обыскать этот берег. Натан, стройте плоты, поплывем на ту сторону. Людей Борта поделите. Ищем следы лесников.

– Ты думаешь, кто-то остался жив? – скривился Улис.

– Я боюсь, все, – пресек дальнейшие разговоры Рокот. – Если встретите Стела Вирта – не отпускать, брать живым.

Чтобы отыскать подходящие для плотов деревья, пришлось прилично пройти вверх по течению. Дождь резко прекратился, но мокрая кора скользила под веревками, и провозились почти до полудня. Когда переправились на другой берег, Натан неуверенно взглянул на Рокота – мол, кто командует? – и по кивку принялся за работу: выделил поисковые отряды, раздал указания, и рыцари двинулись прочесывать лес.

– Я пойду один, – коротко сообщил Рокот и без объяснений двинулся по тропинке.

Он не хотел отпускать Натана далеко, особенно если в деле и вправду замешан Вирт.

Грязь, напитанная ливнем, чавкала под сапогами, и каждый след споро наполняла вода. С листьев капало, запах перегноя едва заметно горчил пеплом. Мир быстро затягивает свои раны. Порой даже слишком быстро.

Довольно долго Рокот пробирался сквозь заросли, перед лицом мельтешили ветки, ноги безбожно мокли, и вдруг… что-то изменилось. Рокот замер. Сейчас он бы дорого заплатил за глоток воды Истока, чтобы увидеть хитросплетения нитей мироздания: он кожей чуял, что кто-то вытянул крупную петлю, перекрутил, накинул сверху еще одну. Рокот пытался сосредоточиться на заклятии – и не мог: стоило направить себя в одну точку, как ощущения меркли, расползались под пальцами словно гниль. Но он узнал это заклятие. Узнал, потому что однажды такое же «зеркало» плелось прямо у него перед носом. И автор сквозил в каждом неслышном отзвуке: в степи Рокот собирал его по капле – и теперь бы узнал, кажется, даже во сне.

Рокот двинулся, потерял направление, остановился. Шагнул еще. Замер. Гадство! Где же этот щенок колдует?!

Он тыкался слепым кротом и не находил дороги, пока из-за развесистого куста к нему не вышел Натан.

– Что там? – раздраженно прорычал Рокот.

– Чисто, – подчеркнуто безразлично передернул плечами Натан.

Даже привычная ухмылка не мелькнула в рыжей бороде. Это и насторожило Рокота.

– Никаких следов местных? – мягко переспросил он.

– Никаких, – кивнул Натан, пристально глядя ему в глаза.

Рокот сощурился:

– Ты видел Стела Вирта, – Натан открыл было рот, но Рокот его предупредил: – Будешь покрывать предателя – станешь предателем сам.

– Да, я его видел, – не стал отрицать дольный. – Но не смог задержать.

Врет.

– Как же ты не справился с мальчишкой?

– Магия. Он просто… исчез, – Натан ухмыльнулся в усы.

Довольный кот. С него взятки гладки. Стел и вправду мог укрыть себя «зеркалом» и просто исчезнуть.

– Мы оба знаем, что ты его отпустил, – процедил Рокот.

– Мы оба знаем, что ты маг, – в тон ему ответил Натан.

Полжизни они прошли спина к спине. Рокот долго рассматривал рыжие крапинки в глазах дольного и наконец честно признался:

– Стел украл ценную вещь, которая принадлежит Мергу.

– Если ты действительно не убивал Грета, то как ты будешь жить, если убьешь его сына? – прошептал Натан.

«Ты предал бога и остался верен человеку», – сказала лесная колдунья.

«Я предал бога и остался верен себе», – подумал Рокот, а вслух сказал:

– Мы возвращаемся домой.

И хлопнул друга по плечу.

 

Глава 48

Радость раскрывалась от края до края, захлестывая мир. Чистая, не замутненная памятью радость. Свежесть врывалась внутрь пополам с огнем и раздирала на сотни струй, каждая из которых была – радость. Пестрели смазанные скоростью линии, спирали, хвосты, обрывки, кусочки, капли и нити, и полет не замедлялся ни на мгновение – только набирал скорость! Быстрее, быстрее, дальше, дальше, и выше, и глубже. Быстрее! Разрастись до границ целого мира и хлынуть еще дальше, еще выше и еще быстрее. Преодолеть пределы и слиться с бесконечностью. Захлебнуться свежестью, вспыхнуть новой звездой и…

… перестать быть.

Навсегда остаться одной из безымянных невесомых струй огня: нестись ветром, свиваться калеными жгутами, взмывать в поднебесье и опадать в бездну. Навсегда остаться не одной – навсегда остаться одной из. Обрести цель и смысл, избавиться от сомнений. Заполнить себя до целого. Не это ли высшее счастье?

Заполнить себя.

Себя.

Но кого?

Огонь выжигал имя. Огонь выжигал память.

– Всегда помни, кто ты… – шелестело где-то за гранью.

Или она сама была за гранью? И кто она?

В мире что-то менялось. Огонь шипел навстречу ливню, сжимался, забивался в трещины мироздания, возвращался в вены Теплого мира, но не выбрасывал, позволял оставаться неотрывной частью. Счастливой и беспамятной. Одной из. И она устремилась следом, отбросив сомнения… и будто налетела на стену.

– Всегда помни, кто ты!

Загомонили сотни голосов. Шквалом, оглушительным гвалтом, бессмысленным и неудержимым, они душили свежесть, гасили радость, не пускали туда, где она была счастлива. Где она была нужна.

Эти глупые голоса запрещали быть цельной!

Они вдавливали в горькую золу, сгущали мир, прижимали к земле, возвращали в тело. Но она не узнавала этих голосов. Какие-то из них уже будто бы говорили с ней раньше и теперь лишь повторяли обрывки отгоревших давным-давно фраз. Другие слова никогда еще не были произнесены. А некоторые никогда и не будут. Но сейчас все, кто знал ее когда-то или еще только мог узнать в несбывшемся «потом», – все они будто бы собрались теперь здесь и кричали, шептали, плакали. И она больше не могла быть одним из беспамятных и счастливых потоков.

Потому что у нее была память.

Потому что у нее была непрожитая жизнь.

Она утопала по колено в холодном пепле. До самого горизонта змеились белесые гребни. Осыпались редкими струйками в безветрии, вздымались горькими горелыми облаками. Пепел выстилал небо, землю, забивал ноздри и горло. Пепел засасывал ноги, норовя укрыть с головой. Казалось, невозможно даже шагнуть, но стоять без движения и ждать, пока она и сама обратится пеплом, было еще невозможнее.

И она попыталась шагнуть, попыталась осознать свое непослушное тело – и рухнула лицом в пуховую серую перину. Пепел заскрипел на зубах, налип на влажные губы, защипал глаза. Вокруг взвилась настоящая буря: вздыбились волны выше головы, закружились вихрями, перекувырнули несколько раз небо и землю…

Кто? Кто выжег здесь все дотла?

– Ты… – прошелестел громоподобный голос.

– Кто это сказал? – прохрипела она, отплевываясь от пепла, и подняла голову.

Волны застыли непроглядной темной стеной, очертив ровный круг в десяток шагов. Как речная гладь безветренной и беззвездной ночью, блестящая и непроницаемая, эта стена вырастала из пепла и уходила ввысь насколько хватало глаз.

– Кто выжег этот мир? – закашлявшись, девочка-без-имени поднялась на ноги и шагнула к стене.

Пепел свербил в носу, едкими потеками царапал гортань.

– Ты предала нас, сожгла Луки! – из-за прозрачной стены смотрели выплаканные глаза на худом лице, потресканные губы шептали проклятия, и что-то такое знакомое и родное напоминал этот высокий лоб, забранные в длинную косу волосы, вытянутая шея, прямая спина. – Будь ты проклята.

Горлица?..

Девочка-без-имени шагнула к той, что когда-то была ей старшей сестрой, протянула руку и уткнулась в холодную стену.

– Горлица? – прошептала она вслух, цепляясь за единственное во всем мире имя.

Но та уже смотрела куда-то мимо и говорила с грузной женщиной в темной юбке, с кулем тяжелых волос на затылке. Они неторопливо уходили прочь от стены, беседуя о чем-то совершенно своем.

– Стойте! – девочка-без-имени впечатала ладони в прозрачную стену, прижалась носом, губами, но не смогла прорваться к ним. – Стойте…

Женщина обернулась, опираясь на витиеватый сосновый посох, и в теплых карих глазах мелькнула улыбка.

– Что же ты, девочка моя? Ты же никогда не сдаешься, мышка!

– Тетушка Мухомор?.. – слезы защипали глаза, вымывая опостылевший пепел. – Ты жива, тетушка!

Но не дотянуться. Не обнять. Не прижаться щекой к теплым рукам. Не вдохнуть тонкий запах мелиссы и душицы.

– Все у тебя будет, девочка моя. Ты только живи, слышишь?

И, не дожидаясь ответа, тетушка Мухомор отвернулась, и под руку с Горлицей они ушли в темноту.

Воздух задрожал гитарным перебором. Девочка вздрогнула и обернулась: с другой стороны круга, по ту сторону стены, сидел певец на выбеленном валуне. Из-под тонких пальцев лилась колыбельная и дрожала круглыми перекатами между сомкнутых губ. Он плавно покачивался из стороны в сторону, прикрыв веки, и длинные с проседью волосы струились в такт. У его ног сидела девочка, укрытая шалью темных волос. Она тоже покачивалась, вторя его движениям, и смотрела распахнутыми глазищами. Ее пухлые губы надувались все капризнее, пока она не дернула его рукой за полу плаща.

– Спой о тех, кто даже на запад ушли вместе, – заканючила она.

Он молча покачал головой, не обрывая колыбельной, а потом вплел в музыку шелестящий ответ:

– Не время, Ласка. Не время для этой баллады.

– Вот если бы ты его попросила, он бы сыграл! – Ласка обиженно отвернулась, скрестила на груди руки и посмотрела внутрь круга с пеплом.

– Нет, не сыграл бы, – девочка-без-имени покачала головой и перехватила хитрый взгляд Дождя, мелькнувший из-под полуприкрытых век.

Имена сыпались звездопадом, шаг за шагом освещая выгоревший дотла мир. Колыбельная летела радужной лентой, кругом оплетая прозрачную стену. И забытый голос за спиной подхватил напев, вернул миру слова, нежные слова с нестерпимым запахом ландышей. Девочка со всех ног бросилась на голос, захлебываясь слезами.

– Мама! – кричала она и не слышала саму себя. – Мама… – шептала она и царапала ногтями прозрачную стену.

Мама босой ногой мерно покачивала колыбель и тоненьким голосом пела забытые слова. По ее плечам струились светлые волосы, собранные можжевеловым гребнем с каменьями бирюзы.

– Будь самой счастливой, доченька, – с нежностью проговорила она, оборвала песню и заглянула под кисейный полог. – Будь самой-самой счастливой.

Из-за колыбели выглядывала рыжая вихрастая макушка, тянулся любопытный конопатый нос.

– Тише, сынок, тише, – прошептала мама. – Она только уснула.

– А я тихонечко, – Ловкий хитро сощурился.

За его спиной послышался приглушенный смех, и мужская рука потрепала рыжие космы.

– Идемте наверх, там такая луна взошла – громадная, желтая, как головка сыра. – Из темноты проступил силуэт молодого отца. Голова лохматилась точно как у Ловкого, и поблескивали глаза.

Мама с улыбкой посмотрела на мужа и задернула над колыбелькой полог.

– Идемте, – кивнула она и взяла сына за руку. – Идемте пить чай.

– Мама! – разрыдалась за стеной девочка-без-имени и ударила кулаком по прозрачной стене.

Мама обернулась и с той же нежной улыбкой посмотрела ей в глаза.

– Ты у меня будешь самой счастливой, доченька. Ты будешь самой счастливой, Беляночка.

Она поцеловала прозрачную стену с той стороны, и они ушли пить чай под громадной луной, желтой, как голова сыра.

А девочка-которой-вернули-имя сидела на пепле, в который превратилась ее жизнь, и ревела навзрыд, будто вновь была несмышленым младенцем и верила, что если долго, очень долго и очень отчаянно плакать, то мама обязательно услышит, придет и поможет. Все исправит. Все починит.

И все пройдет.

– Вставай, Белянка, – раздалось над ухом.

Совсем близко раздалось, здесь, по эту сторону проклятой стены.

Она вскинула полные слез глаза и увидела Стрелка. Он стоял над ней и протягивал руку. Улыбка рисовала на его щеках продолговатые ямочки, но голубые глаза светились грустью. Пересыпались под неслышимым ветром прямые волосы, топорщился мохнатый ворот безрукавки.

Это был он! Это взаправду был он! Даже пахло как будто солнцем, и летом, и счастьем. И он был здесь, по эту сторону стены, он протягивал руку!..

Она вскочила на ноги и кинулась к нему…

… но он отступил на шаг и покачал головой.

– Стой! – крикнула она, грудь будто ошпарило кипятком. – Куда ты?

– Еще не время, любимая. Еще не время.

– Но почему? Я выполнила обещание! – Она вновь шагнула к нему.

А он вновь отступил:

– Не теперь.

– Но все закончилось!

Она шагнула. Он отступил и прижался спиной к прозрачной стене.

По ту сторону в ночной темноте шелестели ивовые лозы, струилась река.

– Ничего не закончилось, Белянка. У тебя еще целая жизнь впереди.

– Но мне не нужна целая жизнь без тебя! – Она бросилась ему на шею.

Но он ускользнул из-под ее рук и легко прошел сквозь прозрачную стену.

А она легко прошла следом.

– Жизни виднее, что тебе нужно, – он улыбался грустно-грустно-грустно.

Они стояли в темноте, под пологом ивовых ветвей, за которыми по черному небу плыла громадная, желтая, как головка сыра, луна. Ветер пересыпал вытянутые листья, стучал стеблями осоки и камыша, скользил вдоль воды. А они стояли и не приминали травы.

Рядом с ними на земле лежало тело, одетое в чужие штаны и чужую рубаху. Около тела, сгорбившись и подобрав под себя ноги, сидел Стел. Он уткнулся лицом в ладони и не шевелился. Будто оттого, что он не спал, что-то могло измениться.

– Жизни виднее, что тебе нужно, – повторил Стрелок. – Просто поверь в это, любимая.

– Не могу, – беззвучно прошептала она.

– Ради меня поверь, пожалуйста, – он не мигая смотрел ей в глаза.

После невыносимо долгого молчания она спросила:

– Мне даже нельзя тебя обнять?

Он отрицательно покачал головой.

– Прощай, – прошептали любимые губы. – До встречи.

Ответное «до встречи» застряло в горле.

Потому что он исчез и оставил ее одну под пологом ивовых ветвей.

Без сил, без мыслей, без слов, храня только собственное имя, она поддалась порыву ветра и вернулась в остывшее, закостеневшее тело. Жгло горло, засохшие слезы склеивали ресницы, не хватало воздуха. Сердце стучало больно, надрывно.

Белянка открыла глаза.

 

Глава 49

Сквозь ивовые ветви проглядывала луна, обглоданная с правого края. Сероватые рытвины темнели на ее лице, изрезанном тонкими контурами листьев. Ветер раскачивал лозы с оглушительным шелестом, спускался по извивам коры, холодил кожу. Немели пальцы ног, губы постреливало иголками. Каждый шорох, каждый отблеск луны впечатывался в память до боли. Отрывисто ухнула сова и будто поперхнулась собственным криком. Плеснула река, скрипнули сучья.

Темнота сочилась едва слышным напевом свирели: она плакала мамину колыбельную.

По телу разливалась свежесть. Небывалая легкость перетекала талой водой, напитывая ладони, локти, по спине спускалась до пяток и ключом била вверх, холодила горло, пощипывала щеки. И Белянка будто плыла в ночном воздухе, растворялась порывами ветра, исчезала, отрываясь от земли, и темные травы волнами расходились до горизонта.

Прошлое больше не тянуло колючими веревками. Белянка помнила все, бесстрастно и отчетливо помнила каждый узелок прожитой жизни, помнила, быть может, даже лучше, чем когда-либо. Она помнила лица, взгляды, улыбки, морщинки, родинки, слова, движения, слезы – все, что случилось, и все, что не сбылось. Но она больше не принадлежала собственному прошлому: оно отпускало ее, прогоняло, торопилось избавиться. Она была не нужна даже собственному прошлому!

Она была не нужна целому миру.

Что принесла ее жизнь? Огонь, разрушения, смерть.

Она не нужна! Она лишняя. Лишняя! Бессмысленная и бесцельная.

Почему она очнулась? Зачем? Зачем вернулась в тело, у которого ничего не осталось?

В сердце больше не билось пушистое солнце. Ушел последний родной запах, и только безликая свежесть звенела на все лады. Пустота раскрывалась воронкой, тянулась к горлу, к глазницам, опускалась в живот, надувалась пузырем, через уши вытекала наружу. Пустота пожирала все, даже перегорелый пепел – не оставалось ничего.

Белянка судорожно, глубоко вдохнула, чтобы хоть чем-то заполниться. Пахло землей. До слез пахло сырой землей, сладким перегноем, речной тиной и горькими травами: будто кто-то голыми руками до порезов рвал острые травы и растирал между пальцами.

Медленно Белянка повернула голову, чтобы увидеть сгорбленного рядом Стела. Он сидел поджав ноги, опустив поросшее щетиной лицо. Локти упирались в колени, а кисти почти касались травы. Его легко можно было бы принять за мертвый древесный корень. Белянка осторожно отвела руку и коснулась его указательного пальца.

Стел вздрогнул и вскинул голову. С постаревшего от бессонных ночей лица, исчерченного морщинами, смотрели осоловелые глаза. И вдруг в черноте зрачков будто пролетела звезда: распахнулись ресницы, расправились складки вокруг губ. Стел с силой сжал руку Белянки и ошалело улыбнулся. В ответ она изо всех сил стиснула пальцы. Он зажмурился и прижал к шершавой щеке ее ладонь.

– Я здесь, – прохрипела она вечность спустя и не узнала свой скрипучий голос.

Он отрывисто кивнул, не выпуская ее руки, не открывая глаз.

– Кто-нибудь… – она протолкнула сухой комок в горле. – Кто-нибудь выжил?

– Да. Все, – он несколько раз бессмысленно кивнул. – Все выжили.

Да что с ним такое?!

– Как долго я… спала? – вслух спросила она, голос слушался уже лучше.

Стел наконец-то открыл глаза, отвел ее руку от своего лица и сжал обеими ладонями.

– Два дня, – глухо выдавил он.

– Два дня? – она вырвала руку и резко села – закружилась голова.

Стел помог ей опереться о ствол Ивы и поправил сбившееся одеяло. Он смотрел такими глазами, что хотелось исчезнуть. Видимо, он успел ее похоронить.

– Я настоящая, Стел, – на всякий случай прошептала она.

Он последний раз кивнул и резко выдохнул. Привычное самообладание и покой возвращались к нему. И Белянка вдруг поняла, что рада видеть Стела, рада видеть его живым и невредимым. И он так искренне рад, что она жива.

Быть может, только ради этого стоило возвращаться из безвременья?

– Мы уже почти не надеялись, – будто невзначай бросил он.

– «Мы»? – Она вытянулась, заглядывая за его плечо.

У небольшого костра, свернувшись клубочком на лежанке из сосновых лап, спала Ласка. Босая нога торчала из-под сползшего одеяла, касаясь земли, и волосы стекали черным потоком, золотясь в отблесках огня. Рядом с ней, запрокинув за голову руки и скрестив ноги, лежал Дождь и играл на свирели мамину колыбельную.

Почуяв ее взгляд, он повернул голову и улыбнулся – прозрачно, светло, будто знал, что однажды она откроет глаза, и спокойно ждал.

– Добро пожаловать домой, – одними губами прошептал он.

Ласка сонно потянулась, вскинулась и резко вскочила, запутавшись в одеяле. Взвизгнув, она бросилась к Белке, сметая подолом золу у края костра.

– Бе-е-елка-а-а! – заорала она в ухо и стиснула в объятиях. – Живая!

– Живая – так не задуши, – сквозь смех выдавила Белянка.

– Да хоть задуши! – не унималась Ласка. – Тебя нужно задушить – такой кошмар устроила! Такой кошмар!

Не разобрать: то ли смеется она, то ли плачет.

– Стел же сказал, что все выжили? – попыталась вырваться из объятий Белянка.

– Выжили, – Ласка разжала руки и выпустила названую сестру. – Выжили, – повторила она и вмиг погрустнела.

– Что там? – нахмурилась Белянка. – Говори…

Ласка почесала под носом, искоса глянула на огонь и передернула плечами.

– А что там говорить?.. Все кое-как укрылись, устроились. Кто-то поверил, что деревню подожгли рыцари, кто-то не поверил.

– Теперь все заново отстраивать, рыть землянки, распахивать огороды, а сажать уже поздно… – Белянка осеклась, перехватив сочувственные взгляды Ласки и Дождя. – Что? Это все я виновата, да…

– Нет, Белка, – покачал головой Дождь. – Ты не виновата. Ты выдумала себе страшный путь, но ты спасла нас. Ты спасла деревню…

– Но?..

Ласка осторожно взяла ее за руку и заглянула в глаза:

– Но тебе не рыть с нами землянки, Бель. Не копать огороды…

В памяти вспыхнули проводы Стрелка.

– Уходи, уходи, уходи… – вторили листья, травы и струи воды.

– Горлица… – начала Белянка, а Ласка закончила вместо нее:

– …не простит. Не примет назад.

– Пока не простит, – мягко поправил Дождь. – Время лечит все, Белянка. Помни об этом.

Она зажмурилась, стараясь выровнять дыхание. Истончившиеся связи рвались одна за другой.

– Время лечит, – повторил Дождь. – Однажды ты захочешь вернуться. И ты сможешь вернуться.

В ушах шумело, и Белянка могла только мотать головой: нет, нет, нет.

Наконец она выдавила, затаив дыхание:

– А как там Ловкий?

Перед глазами вспыхнули рыжие вихры, склонившиеся над колыбелькой.

– Он поймет, – с готовностью заулыбалась Ласка и, перехватив взгляд Белянки, добавила куда тише: – Когда-нибудь поймет…

Когда-нибудь. Но не теперь. Что ж, это справедливо. Да.

– А сам он как? – Белянка ухватилась за последнюю ниточку.

– Очень хотел мстить рыцарям, мы не могли его удержать, – затараторила Ласка. – Но потом пришли охотники Приюта и выжившие с Нижней Туры и сказали, что рыцари ушли.

– А они вправду ушли? – Белянка глянула на Стела, который что-то колдовал с чашкой и котелком у костра.

– Да, – коротко бросил Стел.

– Они пошли дальше? Вниз по течению? – пустота внутри похолодела, тихонько завыла.

Ласка и Дождь с сомнением посмотрели на Стела, но тот спокойно и уверено покачал головой:

– Нет, они ушли… домой.

На слове «домой» его голос чуть заметно дрогнул.

– Почему ты так в этом уверен? – нахмурилась Белянка.

Стел подошел к ней и протянул кружку, густой пар пах молоком и терпкой, чужой травой.

– Это бадьян, пей. Ласка достала молока.

Она сжала непослушными пальцами горячую глину, сделала большой глоток. Тело с благодарностью отозвалось, раскрылось навстречу теплу.

– Так почему ты уверен, что рыцари ушли домой?

– Ключи к сердцу Сарима, – весомо ответил Стел, будто это должно было все объяснять. – У них больше нет ключей. В каждый храм они встраивали магические раструбы, которые собирали тепло молящихся и передавали его в города. Нет ключей – незачем строить храмы.

– Ты… – начала было Белянка.

– Нет, я не знал, – перебил ее Стел.

Картинка складывалась леденящим душу узором.

– Так они возьмут новые… эти ваши… ключи – и вернутся? – она посмотрела на Стела поверх чашки.

– Может, вернутся, – с деланным безразличием пожал плечами Стел. – Может, в следующий раз пойдут в степи. Кто знает? Подозреваю, Мергу стоит доработать свое изобретение, а на это потребуется время…

Перед глазами поплыл маслянистый взгляд Рокота, горло сжалось от воспоминаний.

– Если я когда-нибудь еще раз увижу Рокота… – прошипела Белянка.

– Не торопись с клятвами, – оборвал ее Стел. – И не Рокот здесь первопричина всех бед.

– Ну, не с первопричиной же мне тягаться? – вспыхнула Белянка. – Кем бы и чем бы она ни была…

Да даже и с Рокотом не тягаться.

Одним глотком она допила чай из бадьяна и отдала кружку. Встала на ноги, помахала, разминаясь, руками. Странная легкость продолжала струиться по телу, будто приподнимая над землей. Белянка даже повернулась несколько раз вокруг своей оси, пробуя на вкус все стороны света, – одинаково. Одинаково бессмысленно везде.

– Люди веками бьются за свободу, а получив ее, не понимают, что с ней делать? – усмехнулся Дождь.

– Если бы у меня была судьба, тогда был бы смысл ее прожить, а так… для чего мне нужна свобода, если я сама никому не нужна?

– Ноу тебя есть судьба, – Дождь раскинул руки: – Ты спасла всех нас!

– Тетушка Мухомор знала – ничего меня не ждет! – Белянка почти плакала.

– Она ошиблась, – он буднично кивнул.

– Ведуньи никогда не… – начала Белянка и осеклась.

«Но что, если в день нашей с тобой встречи тетушка Мухомор все-таки ошиблась?» – прозвучали в голове ее собственные слова, сказанные на этом самом месте.

Дождь кивнул ее мыслям. Да, ведуньи ошибаются, но жизнь всегда права, и никто не знает, что на самом деле несет рассвет. Белянка дышит, ходит по земле, значит, она должна жить дальше. Она хочет жить дальше. И в этом есть смысл. Даже когда смысла не видно, он есть. За облаками всегда есть солнце. И нужно идти, бороться, прорываться к этому солнцу.

В пустоту хлынул свет. Белянка смеялась в каждом листочке, скользила бликами по воде и тенями по песку. Она открыто смеялась и наконец-то была счастлива. Потому что все было правильно. Как бы ни было страшно, и больно, и жутко – все было правильно! И она прошла этот путь: прошла по своей дороге, сама ошиблась и сама поднялась.

И дальше – что-то будет. В прошлом уже нет другого пути, но в будущем еще все пути открыты.

Белянка смеялась и впервые в жизни ощущала, что она там, где должна быть. И вместе с ней смеялись Дождь, Ласка, Стел и весь Лес.

Вечность спустя смех стих. Белянка вновь повернулась вокруг своей оси, и теперь все стороны света казались ей неизведанными и манящими. В каждой из них крылся свой потаенный смысл.

– Свобода, – повторил Дождь, и Белянка с улыбкой перехватила его взгляд, а потом обернулась к Стелу.

– Я не буду клясться убивать Рокота, – сказала она. – Но я не хочу, чтобы рыцари принеси в лес новые ключи.

– Идем со мной, – просто ответил Стел. – Я не обещаю, что мы спасем мир, но мы… попытаемся?

– Идем.

Белянка стояла на земле босыми ступнями. Лес провожал ее тишиной.

Кожа ерошится мурашками под рубахой Рани, и больше нечего терять, незачем спешить. Нет ничего – только память о солнечных волосах Стрелка и глазах цвета высокого летнего неба.

Больно. Но когда больно – нужно глубже дышать и бросаться грудью на острие, чтобы оставаться живой и настоящей. Сердце дано для того, чтобы болеть, а жизнь – для того, чтобы жить.

– Идем, – повторяет Белянка.

И Лес молчит в преддверии нового круга.

Теплый мир дышит.

 

Глава 50

Лесная свирель сипло тянула звуки, качая в потоках ветра кроткую мелодию. Под такую только танцевать на балах: начищенный пол, сотня свечей в канделябрах и острые каблучки торопятся в такт: пам-па-па-пам-пам, та-та, та-та. На сомкнутых веках искрятся блики и сыплются кружевной волной – золотое платье вздувается колоколом, опадает, и несется за быстрой танцовщицей шлейф. Агила смеется, запрокидывает голову, и темные косы с желтыми помпонами бьют по спине, оголенной глубоким вырезом. Эман обнимает ее за талию и белозубо, нахально улыбается.

Чушь. Агила никогда не заявится с косами на бал, но ее свадьба с Эманом, скорее всего, состоится. Особенно если Стел не вернется домой. А он не вернется.

– Что ты играешь? – спросил Стел, не открывая глаз, чтобы просто отогнать навязчивое видение.

– Колыбельную, – бросил Вьюрок, поглубже вдохнул и заиграл с новой силой.

Хороша колыбельная.

– Больше похоже на танец.

Вьюрок доиграл до конца фразы и остановился.

– А это и есть танец, – он выдохнул в свирель пару нот и добавил: – Древний танец жизни.

Стел лежал на ветряке у Приюта, не открывая глаз, и слушал лесную колыбельную. Матушка баюкала его другими песнями. Матушка. Она теперь долго будет одна. Будет пить чай, левой рукой набрасывая эскизы, а правой зажимая влажный от слез платок. Будет кругами ходить по детской комнате Стела, стирать пыль, открывать окно. Созреют вишни, она сварит компот и по привычке нальет первый стакан для сына. А потом выпьет его сама. Она все теперь будет делать сама.

Свирель стихла, и послышалось низкое, гортанное пение, оно нарастало, истончалось, набирая высоту, вновь скатывалось к басам – все та же мелодия без слов дрожала в воздухе, напитывала землю. Звуки растворяли тело, и тело становилось звуком, прозрачным, чистым, по корням стекало к глубинным водам и прорастало травой на том месте, где когда-то лежал человек по имени Стел.

Прошлое прошло. Верно ли, мимо ли – неважно. Прошло, отболело и отпустило. Будущее еще не сбылось: вьется над миром ветер – дышится. Вдохом все началось, закончится выдохом. Но пока еще дышится. Дышится.

Выдувает ветер пустынный песок, раскручивая века вспять, обнажая твердыни Древнего Сарима. Восстает из глубин Восточный отрог, разрастается Лес: поверх Городов Ерихема, до западного моря, от северного хребта по бескрайним степям, оттесняя кочевников к водам юга.

Время мчится назад, пока Мир не становится Лесом, а Лес – Миром. Еще не явились первые люди под сумрак крон, а воздух уже дрожит колыбельной. И Стел в песенных переливах срывается с ветви осенним листом и летит на закат, к морю, падает на желтое солнце и вместе с ним опускается в прозрачные волны.

– Ты так много еще не узнал о Лесе, – говорит Вьюрок, и его голос сливается с шумом прибоя.

Стел открыл глаза и поднялся на локтях. Менестрель сидел спиной к обрыву, скрестив ноги и высоко задрав острые колени. Раскосые глаза смотрели лукаво, на губах блуждала улыбка.

– Оставайтесь у нас, – подмигнул он.

– Приют не впустит нас, – напомнил Стел. – Белянка проклята родной деревней.

– Брось! – Вьюрок улыбнулся от уха до уха. – Полынь наверняка сейчас как раз снимает проклятье.

Стел не был в этом уверен: уж больно сурово глядела старуха на молодую ведунью, когда Вьюрок привел их тайными тропами в Приют, велела подождать на ветряке, а Белянку увела.

– Мы в любом случае пойдем в Каменку, – сказал Стел. – Жить заново лучше в чужом месте.

Вьюрок согласно кивнул. И Стел вдруг подумал, что этот странный парень успел стать ему другом.

– Спасибо, что поверил нам и провел. Вдоль реки мы бы точно напоролись на рыцарей.

Второй раз Натан вряд ли бы спас: укрывая магией вытоптанную осоку и дорогу, по которой скрылись жители Луки, Стел не рассчитал своих сил, и Натан заметил обман. Стел слышал их разговор с Рокотом и ждал, что дольный его выдаст, но он не выдал.

– Спасибо, что я доверился тебе не зря, – хитро подмигнул Вьюрок и вдруг вскочил на ноги. – Давай прощаться!

Стел поднялся, протянул руку, но вместо пожатия менестрель крепко обнял его и похлопал по плечу. Поначалу Стел растерялся, потом тоже обнял его в ответ.

– Уничтожь ключи, – прошипел Вьюрок ему на ухо.

Стел упрямо мотнул головой, в который раз отвечая:

– Нет, прежде я должен в них разобраться.

Вьюрок долго смотрел ему в глаза и затем медленно кивнул.

– Удачи тебе, городской маг, и до встречи.

– Идем с нами, – внезапно для самого себя позвал Стел, но Вьюрок отрицательно покачал головой:

– Нет, не теперь. Но уверен, мы еще встретимся, – и указал за его плечо: – А вон и твоя ведунья!

Стел обернулся – среди деревьев и вправду мелькнула тень.

– Мне пора?

Вьюрка уже не было.

Стел вздохнул и пошел за Белянкой.

От земли пахло хвоей. Кисло-сладко, протяжно. Солнце, просеянное листвой, слепило, бликами рассыпаясь по ресницам, мерцало на прозрачно-медовой чешуе сосен и пятнами света впитывалось в тропу. Впереди, за поваленным замшелым стволом, темнел силуэт. Штаны собрались складками у сапог, рубаха мешковато свисала с плеч. Из-под повязки на голове выбился светлый локон. Девушка замерла, обернулась и махнула рукой.

Стел боялся дышать. Боялся спугнуть видение из часовни, пришедшее к нему больше жизни назад. Мир загустел и вязко струился золотом. Посвистывали птицы невесомым стаккато, шуршала под ветром увязшая в траве листва. Стел впитывал мгновение по капле и не верил слезящимся глазам.

Он ошибся. В часовне Сарим показал ему Белянку, а Стел принял ее за Рани и не заметил длинную светлую прядь. Сбылось бы это видение, убеди он Рани остаться в городах? Осталась бы она жива? Теперь не узнать.

– Ты идешь? – негромко позвала лесная ведунья.

Стел кивнул и медленно двинулся, боясь разрушить сбывшееся волшебство. Нет, несмотря на одежду, Белянка сильно отличалась от Рани: глядела открыто, прямо, из серых глаз будто струился свет и кутал прозрачным ореолом широковатые плечи, прямую спину. Она походила на росчерк перьевого облака: по-юношески угловатая, но в то же время нежная, легкая. Вздрагивали золоченные закатом ресницы, незаметные брови сливались с высоким лбом, мягкие губы сложились в грустной полуулыбке.

Он ведет ее за собой. Начинает раскручивать новый круг, повторяя старые ошибки.

Но выбора нет, и на каждом обороте остается лишь верить, что уж в этот-то раз ты все сделаешь верно.