Посмотри на ночное небо: во мне — две сущности, два рода могущества. Я нахожусь здесь, рядом с вами, в окне, наблюдая за вами. Вчера луна поднялась над влажной землёй в саду. Сегодня земля блестит словно луна, словно мертвая материя под коркой света. Можете закрыть глаза. Я слышал ваши мольбы и мольбы, звучавшие раньше, и требование, заключенное в них. Я показал вам то, что вы ищите: не веру, но капитуляцию перед властью, полагающейся на насилие.

Прикованные к земле, не тянулись бы и вы к небу? Я обитаю в саду госпожи. Простите меня, леди: стремление превозмогло мою сдержанность. Я не то, что вы хотели видеть. Но подобно тому как мужчины и женщины желают друг друга, я тоже желаю знания, полученного в раю — и вот, к вашему огорчению, голый стебель вымахал до подоконника. И что ожидает в конце? Голубой цветок похожий на звезду. Никогда не оторваться нам от земли! Не об этом ли говорят ваши слёзы?

Где кончается одно, начинается другое. Сверху — голубая полоса, под ней — зелёная и золотая, зеленая и темно-розовая. Джона привлекает горизонт: он хочет то и другое, он хочет всё сразу. Крайности просты. Только середина приводит в замешательство. Середина лета — всё возможно. То есть: жизнь никогда не кончается. Как я могу оставить моего мужа, в саду, предающегося такого рода мечтаниям, с вилами в руке, готовящегося победоносно объявить об этом своём открытии, в то время как палящее солнце застыло неподвижно целиком поглощенное пылающими клёнами на границе сада.

Некогда я верила в тебя; я посадила смоковницу. Здесь, в Вермонте, в стране без лета. Это была проверка: если дерево выживет, значит ты существуешь. Следуя моей логике, тебя нет. Или ты пребываешь исключительно в местах с более теплым климатом, в жгучей Сицилии, Мексике, Калифорнии, где выращивают невообразимые абрикосы и прихотливые персики. Вероятно, они видят твоё лицо там, в Сицилии; у нас — разве что подол твоего одеяния.              Я должна заставлять себя делиться с Джоном и         Ноахом выращенными помидорами. Если где-то в другом мире есть справедливость, те, кого природа принуждает к умеренности, должны получить львиную долю от всех вещей, предметов вожделения — жадность, обращенная в хвалу тебе. И никто не восхваляет ревностней чем я, с такой мучительно сдерживаемой страстью; никто не достоин больше чем я сидеть по правую руку, если таковая существует, вкушая от скоропортящейся,           но бессмертной, смоковницы, которой странствия не под силу.

У каждого в жизни бывает момент или два. Комната где-нибудь на берегу океана или в горах. Тарелка с абрикосами на столе,          косточки в белой пепельнице. Как и все образы, эти были условиями соглашения: солнечный луч на твоей щеке, моя пальцы, прижатые к твоим губам. бело-голубые стены, бюро с облупившейся краской. Комната должно быть ещё существует,                на четвертом этаже, с балконом, выходящим на океан. Квадратная комната, простыня свисает с края кровати. Она не вернулась обратно в пустоту, в реальность. В открытое окно струится морской воздух,                 пахнущий йодом. Рано утром мужчина кричит мальчику,             чтобы тот выходил из воды. Маленький мальчик —         ему должно быть лет двадцать сейчас. Вокруг твоего лица космы влажных волос                с каштановой прядью. Кисея занавески серебристо мерцает.          В тяжелом кувшине — белые пеоны.

Ночи стали холодными снова, подобно ночам ранней весной, и тихими снова. Причинит ли моя речь беспокойство? Мы одни сейчас; нет причин пребывать в молчании. Полная луна встаёт над садом — следующее полнолунье я не увижу. Весной восход луны означал: время безбрежно. Подснежники открывались, семена тополей сбивались в пушистые комья. Белая на белом, вставала луна над березой, и в развилке ствола блестели серебристо-зелёные листья ранних нарциссов. Мы подошли слишком близко к концу, чтобы его страшиться. Я не уверена даже, будто знаю, что означает конец. А ты, которая была  с мужчиной — после первых криков, наслаждение, как и страх, не становится ли беззвучным?.