Глава 22
Было уже совсем темно, силуэты флигелей плыли в вечернем сумраке в неизвестность. Высокие, по грудь, длинные и шипастые ряды костров казались валами, огораживающими замок. Трепетали огоньки запальных ламп. Вверху, в развидневшейся небесной вышине, несмело отвечали им звезды.
У боковых дверей нас ждали.
— Господа!
Усталый Штальброк торопливо запустил нас в дом. Едва мы прошли, двое жандармов принялись заколачивать вход.
Горели свечи. Коридор был уставлен мебелью, вытащенной из комнат. На окнах темнели щиты. Пахло деревом и заговоренной кровью.
— Стрельбу слышали? — спросил нас поручик.
— Стрельбу? — повернулся Терст. — Где?
— Далеко, за воротами.
— Странно.
Жандармы между тем придвинули к двери шкап.
— Пойдемте, — Штальброк подхватил подсвечник о пяти свечах. — Пора.
Мы зашагали, огибая сундуки, конторки и комоды. Поручик гасил лишние огни. Жандармы за нами закрывали створки.
Лестницы для прислуги так же, как и коридор, были загромождены мебелью. Со ступенек ближней торчали ножки поваленного серванта.
— Заложили все винтовые и прочие лестницы, кроме центральной, — сказал Штальброк. — И отделили правое крыло с лабораторией.
— Там нет людей? — спросил Терст.
— Есть. Господин обер-полицмейстер сказал: только на первое время штурма, пока не разобьют двери первого этажа.
Я вспомнил, что тяжелые створки после нападения на отца там едва висели в петлях.
— Их хоть укрепили?
— Да, — вяло кивнул Штальброк. — Я сам еще… кровью…
— Э-э, батенька, — Терст развернул поручика лицом к себе, — вы, смотрю, с господином Кольваро одинаково работаете на износ. А как воевать будете?
Он пропустил вперед жандармов и достал «Анис».
— Зачем? — Штальброк поворотил нос от подсунутой бутылки.
— Два глотка, — Терст чуть ли не насильно принялся вливать живку в рот поручику. — Всего два. Ну? Давайте же… Вот и замечательно.
Он отнял бутылку и закупорил ее пробкой.
— Сладко, — сказал Штальброк, утерев губы ладонью.
Щеки его вдруг расцвели румянцем, в серых глазах появился блеск, а жилки вспыхнули, раскинувшись серо-зеленым кустом.
— Ах ты ж, благодать! — только и смог произнести он.
— Все-все. Наверх, — Терст хлопнул его по плечу, и поручик взлетел по ступенькам, будто и в самом деле сплел из крови крылья.
Полковник посмотрел на меня.
— Вы не увидели момент инициации, ведь так? Там, в склепе, вы комментировали вслух все, что происходило, но, может быть…
— Нет, — сказал я. — Я не успел.
— Жаль.
Центральные двери были заложены двумя диванами и подперты притащенными со двора бревнами. Переход в отцовскую половину и вовсе был завален тумбами и стульями, образовавшими кучу выше человеческого роста. Грозно топырились ножки. Посверкивал спицами в глубине кучи сломанный, растерзанный зонт.
Меня вдруг захлестнуло чувство совершенной ирреальности происходящего. Какая, к дэвам, осада? Здесь, в моем доме, в ста верстах от столицы… Бревна, доски, темнота первого этажа… Ну же, господин Терст, улыбнитесь, выдайте розыгрыш движением губы! Он затянулся, этот розыгрыш, мне страшно…
Но Терст был серьезен и угрюм.
Мы поднялись по парадной лестнице и уткнулись в опрокинутый набок бильярдный стол, поверх которого покачивались стволы пехотных винтовок.
— Ага, наконец-то, — поднялся с придвинутого стульчика Сагадеев. — Кто-нибудь внизу остался еще?
— Не видели, — сказал я.
— Что ж, будем считать, что все.
По знаку обер-полицмейстера стол сдвинули в сторону, мы протиснулись в широкий коридор, перетекающий в анфиладу просторных комнат.
— Майтуса вашего подняли, — сказал мне Сагадеев, — девицу эту противную тоже… Государь-император бодр и ждет боя.
— Где он? — спросил Терст.
— В бальном зале.
По пути мы здоровались с оставшимися фамилиями. Терентьевы. Жассо. Брандль. Кузовлев. Баховы. Прочие, не такие видные, но не бросившие в трудный час.
Разум мой примечал устройство обороны.
Опрокинутые столы — еще два бильярдных, зеленого сукна, остальные — обеденные. Выстроены «гребенкой». Повернуты в обе стороны, за каждым — по два, по три пехотинца. Грамотно. Простреливается вся анфилада и заложенные лестницы. Жандармы у окон. Защита из крови — на подоконниках. Кровь в проемах и на полу. И тонким, едва заметным крапом — на стенах. Хорошо. Чувствуется опытная рука.
Свечей и ламп много.
Кое у кого я заметил гранаты. Подсумки полны патронами. Бальный зал, похоже, послужит центром обороны, он без окон, с отдушинами, равноудален от центральной лестницы и подъема с торца крыла. Все на этаже сделано для того, чтобы помешать к нему пробиться. С другой стороны, и деться из него будет некуда. Капкан.
Но нас поймали в него раньше.
— Господа.
Сагадеев придержал створку, пропуская в зал меня и Терста.
Первое, что я увидел, был новый, на трехногой станине пулемет Ошкуркова. Скошенное рыльце его с черным зрачком ствола глядело мне прямо в грудь.
Неуютное чувство.
Одна дело шахар-газизы, другое — пятьсот выстрелов в минуту.
— Огюм! Бастель! — откуда-то сбоку, с ряда сдвинутых в кучу стульев вынырнул государь-император. — Вот теперь я спокоен. Вы здесь. Вы живы. У вас, я знаю, есть план.
Государь-император лучился жилками, как улицы на Ночь Падения.
Он заглянул в лицо мне, в лицо полковнику, ожидая подтверждения своей догадке. В его глазах, мне почудилось, мелко дрожала надежда.
От него веяло настоянным на живке напором. Он дышал жаром, лихорадочным, воодушевленным и вместе с тем опасливым жаром человека, смерть к которому подобралась очень близко. Тот же мундир жандармского офицера, правда, изрядно потрепанный, сапожки, кобура, фуражка. А еще государь-император был слегка небрит. Я не удивился, если бы от него припахивало вином или чем покрепче. Но нет, нет.
— План есть, — сказал Терст.
Нас покачивало от идущей от государя-императора силы.
— Какой?
Мы присели за стол.
Я огляделся. Стулья. Свечи. Две пустых койки. На возвышении для оркестра один угол был задрапирован гардинами, другой отгорожен ткаными ширмами. Там же стоял еще один стол, широкий, поблескивающий серебром тарелок и бутылочным стеклом.
— А кто там? — показал на возвышение Терст.
— Женщины, — сказал Сагадеев. — Матушка Бастеля, сестра. Еще, кажется, две, что не уехали. Их просто некуда… В другом углу — шпионка.
— Не развяжется?
— Не думаю.
— Так что? — сплел пальцы государь-император. — Наши действия?
— Держать второй этаж кровью, — сказал Терст. — Вам, государь, и членам фамилий придется к тому же взять под защиту солдат и жандармов. «Пустая» кровь также уязвима для пуль, как и всякая другая. Поэтому солдаты стреляют, а вы не даете дотянуться до них чужим жилкам. По возможности контратакуете.
Император опустил подбородок на пальцы и слабо улыбнулся.
— Не дурно.
— Государь, — сказал я, — жилочную защиту необходимо ставить в два, а то и в три слоя. Семьям высокой крови, боюсь, не в силах накрыть дом сплошным пологом, и они будут вынуждены действовать локально. Вы сможете поставить «завесу» или «парус» вокруг?
— Меня хватит часа на три, — произнес император.
— Больше и не понадобится, — заверил его Терст. — А мы с Бастелем приготовим еще один сюрприз.
— Я распределю людей, — поднялся Сагадеев.
— А мы? — Отдернув гардину, Анна-Матильда Кольваро сошла к нам с возвышения. — Нас в расчет не берете?
За ней легко спустилась Мари в мужском костюме, которые сейчас специально делают для путешествующих девушек. А за Мари…
Я вздрогнул.
За Мари все в той же серой накидке, но без шляпки, открыв темно-каштановые волосы, стояла Катарина Эске.
Не уехала.
Не хватило места? Посадила отца и осталась? Или она здесь с отцом?
Захотелось взмолиться кому-нибудь, сущности, в которую верят в Европе, обзывая Богом, непременно с большой буквы, Ночи Падения, дэву, черту, благодати…
Не уехала.
Сжалось сердце. Почему?
— Вам, барышни, — немигающим взглядом уставился на женщин Огюм Терст, — как и государю-императору, придется быть здесь, в зале, и действовать отсюда. Шпионка, пехотинцы за пулеметом будут под вашим контролем.
— И государь-император, — серьезно сказала Мари.
Терст едва заметно кивнул.
Катарина Эске посмотрела на меня и отвернулась.
— Матушка, — спросил я, — где Майтус? Не с вами?
— Разоряет коллекцию оружия Аски. Пистоли и ружья, думаю, нам не помешают. Не притащил бы только какое-нибудь дрянное старье.
— Бастель, — Терст подал мне стул. — Пойдемте, наше место на входе.
Мы вышли из зала.
Стул с одной стороны двери, стул с другой. Терст сел и, сложив руки на коленях, закрыл глаза. Цехинский божок погрузился в спячку.
Я так не мог. Пошел анфиладой, успокаивая себя, поддергивая жилками. Как же так, Катарина? — думалось мне. Что теперь?
За столами, у стен сосредоточенно лязгали затворами, переговаривались вполголоса. Жандарм вкусно ел хлеб с прядкой лука и салом. Трепетали свечи, чернота липла к стеклам.
Обер-полицмейстер показывал фамилиям, где им стоять. Высокая кровь расходилась по этажу, занимая места подле солдат.
Я потеснил у подоконника пехотинца, кажется, того самого усатого дядьку, что стоял караулом, когда Сагадеев выступал перед мужской частью семей.
— Пора бы зажигать, — пробормотал я, вглядываясь в сплошную темень.
Ничего уже не угадывалось, ни костров, ни флигелей. Смутно серел плац да мерцали огоньки ламп и фонарей у далеких въездных ворот.
— Пора бы, — согласился пехотинец.
И будто в ответ на наше желание зычный голос Тимакова разнесся по анфиладе:
— Костры поджигай! По запальным лампам бей!
— Ну, началось, — пехотинец сдернул запорный крючок с оконной створки. — Вы бы отошли, господин хороший.
Всюду произошло движение.
Ночной воздух хлынул в дом из раскрытых окон. Сырой, остывший за вечер. Пехотинцы и жандармы, навалившись грудью на подоконники, приспосабливали к стрельбе винтовки и карабины. Вокруг них, прорастая невидимыми пузырями сквозь стены, сплетались жилки, растягивались, охватывая все большую площадь дома и щетинясь хищными коготками. Высокая кровь работала сообща, давая оттенкам перетекать друг в друга.
Затем с легким звоном раскрылась «завеса» государя, вкруговую замыкая поместье.
О, это была великолепная, грозная красота! Я обнаружил вдруг, что, вытянув шею, пожираю глазами темноту над пехотным картузом, всю в многоликом узоре жилок.
— Бей! — снова рявкнул Тимаков.
Оглушительно грянул первый выстрел. За ним — второй. Раскатистый грохот прокатился по этажу. Забабахало и с другой стороны дома.
Пороховые дымы на мгновение скрыли от меня происходящее.
— Занялось! — крикнул кто-то.
Огонь костров был робок лишь первые секунды, а потом стал лизать ночь шершавыми языками, высоко, жарко.
Треск дерева долетал даже досюда.
Все пространство перед домом прочертили ломаные огненные линии, забираясь на склоны к флигелям и распространяясь в стороны.
На фоне пламени чернели силуэты телег.
— Господин!
Майтус в своем обыкновенном чекмене, еще бледный, застыл передо мной. За плечами у него было три ружья, рукоятки револьверов торчали из-за пояса, а ящичек с патронами он держал под мышкой.
Ограбил-таки отца.
На лице улыбка, в глазах — благодарность чуть ли не собачья.
— Беги, — сказал я, легонько стукнув его кулаком в грудь. — Живой, и ладно. Ждут тебя.
— Да, господин!
Кровник затопал прочь.
— Стреляйте в любую тень! — крикнул Тимаков, прохаживаясь за спинами солдат. — В любое движение!
Бухнула винтовка слева. Будто в перекличке несколько выстрелов произошло с противоположной стороны, и опять стало тихо.
— Вроде нет никого, — сказал кто-то. Кажется, Штальброк.
Сначала я вглядывался в ночь и пляску огня глазами, силясь разобрать хоть что-то за линией костров, затем распустил жилки. Но даже с Терстовой настойкой мне оказалось дотуда не дотянуться. Максимум — до начала спиленной аллейки.
— Видишь что? — спросил я усатого пехотинца.
Тот приник к винтовке.
— Далеко. Оно как бы… — он задержал дыхание, щекой приложившись к ложу, дослал патрон. — Вроде и мельтешит кто-то…
— Где? — насторожился я.
— Чуть левее от ворот.
Ствол винтовки качнулся.
Бух! Пехотинец послал пулю в видимую ему одному цель. Рядом тут же возник Тимаков.
— Попал?
— Да кто ж его знает.
Втроем мы всматривались в расчерченную искрами темень. В окнах справа и слева тоже напряженно застыли люди. Мне вдруг показалось, что кто-то прыгнул через огонь. Какая-то низенькая фигурка.
Пальцы Тимакова вцепились в мое плечо.
— Видел? — прошептал он.
— Карлик?
Еще несколько теней мелькнули на фоне пламени.
— К бою! — заорал Тимаков.
— Бей, бей! — Сагадеев, высунувшись из окна, разрядил в ночь револьвер.
Вразнобой грянули винтовочные выстрелы.
Гильзы заскакали по полу. От беспорядочной и частой стрельбы я едва не оглох. Совершенно не понятно было, находят пули своих жертв или визжат вслепую.
Темно.
— Господа, — обернулся я к фамилиям, — направляйте стволы жилками! Цельтесь через солдат.
С той стороны дома грохнуло, наверное, кто-то бросил гранату. Там было шагов пятьдесят до ограды. Каретную подожгли ли?
Я перестал доверять зрению и всецело положился на кровь.
Мир расцвел узорами, жилками людей, коконами фамилий, светящимися линиями и приглушенными огнями костров.
Карлики…
Они оказались ближе, чем я ожидал. С нашей стороны, с фасада я насчитал двадцать мерцающих «пустой» кровью низких силуэтов. Большинство уже оккупировали телеги и просачивались к плацу за подъездную дугу.
Сто метров. Девяносто. До «завесы» государя-императора — сорок.
— Ночь Падения! — произнес кто-то упавшим голосом.
Грохнул одинокий выстрел.
— Это же дети, дети! — выкрикнули слева.
— Нас атакуют дети!
— Как же в них-то?
Пехотинцы, жандармы заоборачивались. На меня, на Тимакова. Заблестели отраженным свечным светом глаза.
— Не дети это уже! — зарычал капитан. — Где вы таких детей видели?
— Но откуда… — произнес кто-то из высокой крови.
— Да какая разница! Некогда рассуждать! Нападают на государя!
— К бою! — призвал Сагадеев. — Крови ради, огонь!
Стрельба возобновилась.
Вспышки раскалывали черноту ночи. Ночь отвечала гудением пламени и звуком выдираемых тележных досок.
Дети, думал я, рыская в темноте жилками. Гуафр!
Из двадцати, кажется, осталось семнадцать, не точно бьем, ой, как не точно. Фигурки, мерцающие «пустой» кровью, приближались к дому, охватывая его полукругом. Вот первая проломилась через «завесу», вот вторая. Третья замешкалась, и я видел, как плети ее жилок бьются о кровь государя.
Четвертая… Ага, четвертая упала, сраженная метким выстрелом.
С той стороны дома раздался визг железа, вой, и я даже побоялся представить, что там происходит. Но стреляли, стреляли пока дружно.
Краем глаза я заметил, как умчались на ту сторону Штальброк и обер-полицмейстер.
— Кто может, атакует кровью, — прорвался сквозь винтовочные выстрелы напряженный голос Тимакова. — Но не расходуйтесь зазря.
Несколько высоких семей тут же попытались в меру своих способностей накрутить спиралей и воронок, посылая их в нападавших.
И сразу поняли, что с «пустой» кровью обычные приемы не пройдут.
Жилки фамилий кромсались, откидывались, пережигались, разносились на частицы и быстро теряли свой цвет.
Это было больно. Упал на колено один из Терентьевых. Белокурый толстяк Брандь схватил воздух рыбьим ртом, будто пропустил удар поддых. Побледнел до белизны стены старший Бахов.
— Не сдаваться! — заорал я.
О, Ночь!
Десяток детей-«пустокровников» уже подбегали к ступеням. Несколько выстрелов грохнули справа, и одна фигурка, споткнувшись, растянулась на плацу.
Жилки ее увяли.
Какая же сволочь, подумал я, стискивая зубы. Детей на штурм. Найду, доберусь, какой бы крови мне это не стоило, распотрошу к ассамейским дэвам.
И мы проворонили.
Где-то же их держали, где-то инициировали. А Гебриз не про них ли, когда о Муханове?..
Я перевел взгляд на костры и увидел перескакивающие их фигуры гораздо крупнее детских.
— Вторая волна!
Но ее уже разглядели и без меня.
Часть стреляющих перенесла огонь на новые цели, а я поймал жилками усатого пехотинца и, переплетя низкую серую кровь со своей, направил его винтовку.
— Бей!
Первый раз мы промахнулись, зато вторым выстрелом сбили тень, запрыгнувшую на балюстраду, и она, дрыгнув ногами, свалилась вниз.
Сколько осталось? Дюжина или больше?
На первом этаже уже трещали щиты, и фамилии бились с проникавшими в дом через пол-потолок, сообща, смыкая жилки заслонами, завязывая «пустую» кровь на один, второй слой, а третьим пытаясь проколоть сердце.
Несколько раз у них получилось, но, боюсь, с настоящим «пустокровником» они бы не справились.
Дети были только пробой.
Запыхавшись, с отцовского крыла прибежали пятеро — трое жандармов и двое фамильных, высокой крови.
— Прорвались, — выдохнул один.
Жандармы присели за опрокинутый стол.
— Сколько прорвалось? — подскочил Тимаков.
— Не знаю, — мотнул головой бледный фамильный, согнувшись от бега, — несколько, они вахмистра вниз сковырнули, не смогли мы…
Солдаты продолжали стрелять.
Правда, с той стороны дома выстрелы звучали гораздо реже. Внизу трещала мебель, словно ее перемалывало в мелкие щепки.
А может так оно и было.
Крепкие стены подрагивали. С заложенных лестниц тоже доносился треск.
Я посмотрел в окно. Государь держал «завесу», но в некоторых местах она разлохматилась и зияла прорехами. Крупные фигуры прорывали ее почти без усилий.
Откуда их столько?
Это же надо было заранее, это кто-то армию под боком…
Ах, гуафр!
Я вспомнил письмо отца. Три деревни за Бешеным ручьем. Внезапно опустевшие весной этого года. Вернее, в конце весны. Стало быть, май. Кровь перевезена из Ассамеи, трое уже убиты — Штольц, Иващин, Поляков-Имре.
Еще в мае — Жапуга.
Три деревни, пусть по двадцать, по тридцать дворов, это сто восемьдесят, двести человек. Неужели все инициированы? Впрочем, судя по детям…
Но почему здесь, в нашем Уделе?
Под окном вдруг грохнуло, со звоном посыпалось стекло, горячим и кислым воздухом задуло часть свечей.
Мы не выстоим, понял я. Нас меньше. Мы переиграны вчистую. Двести «пустокровников». Двести.
Будто в доказательство моих мыслей упал Жассо, он плюнул кровью и вывернул шею, уставясь стеклянеющими глазами в лузу бильярдного стола. Обессиленно, содрогаясь, сполз по стене Кузовлев.
Гремели выстрелы, кричали люди. Сапоги давили свечи и гильзы.
Усатый пехотинец вдруг повис на подоконнике, выронив винтовку. Еще один просто выбросился в окно.
— Держать! — заорал Тимаков. — Держать жилками!
С той стороны дома жандармы приволокли Сагадеева, очумело трясущего головой.
— Их много, — прохрипел он, — прорываются… прорываются наверх.
— Все равно! — наорал на него Тимаков.
Подобрав винтовку я высадил одна за другой в ночь три или четыре пули. Попал лишь раз. Затем «пустые» жилки нашли меня, и я с трудом отбился, перекатившись от окна к стене.
— Бастель, — расслышал я Терста, — Бастель, пришло наше время.
— Да, пожалуй.
Оскальзываясь, я добрался до своего стула. Терст уже погасил большинство своих жилок до пепельных. Что ж, побудем мертвецами.
Из-за столов у центральной лестницы грянул залп, а это значило, что счет пошел на минуты.
Разом вскрикнули Терентьевы, лица их налились кровью и застыли в жутких гримасах. Несколько солдат разом, один за другим, кулями повалились на пол.
Выстрел, еще выстрел.
Жуткий грохот ударил слева — подорвали гранату. Тонко пропели осколки, дым, клубясь, поплыл в окна.
Кровью…
Кровью было лучше не смотреть. Всюду мерцали «пустые» жилки, они прорастали, как трава, снизу, они сплетались в узлы и сети, они стискивали шеи жандармов и впивались в тела фамилий, пробивая защиту.
С лестницы жилки росли прозрачным частоколом, тонкими и гибкими иглами, легко пропарывающими поставленные многоцветные «паруса».
И только плотный кокон крови государя-императора, ужавшийся до бального зала, еще держался.
Баховы. Жассо. Кузовлев. Благодати вам. Всем.
Обер-полицмейстер, упавший рядом со мной, еще пытался что-то скручивать из своей крови, но опыта Николаю Федоровичу явно не доставало. Как он и говорил, он был не любитель фамильных особенностей.
Его убили легко и быстро.
Шипастая жилка пробила сердце — и Сагадеев, подломив ноги, грузно опустился на мертвого Брандля. Неделю мы работали вместе, он принял мое главенство, хотя был лет на двадцать старше, и дочки у него, а теперь, теперь…
Тимаков еще успел выстрелом достать появившуюся в коридоре фигуру, а затем, то ли убитый, то ли оглушенный, повалился навзничь. Ночь Падения. У последних защитников государя-императора — четырех пехотинцев — просто-напросто кровью вырвали оружие из рук.
Вот и все, горько подумалось мне.
Как быстро. Полчаса? Вряд ли сильно больше.
Я был мертв уже минуту.
Распадающимися трупными жилками очень трудно управлять, тем более, пытаться свить из них даже такое простенькое оружие, как «хлыст».
Ничего-ничего, за все мне ответят. Ниточку к ниточке, и в спрятанную ладонь, в ладонь.
Их было за два десятка, подошедших к створкам в бальный зал «пустокровников». Пятеро или шестеро детей возрастом от восьми до четырнадцати. Остальные — взрослые деревенские мужики и бабы. В грязных рубахах, штанах, рваных платьях, юбках. Молчаливые, пустоглазые. Чужие.
Они взялись за ручки.
Я ждал, что сейчас дерево разлетится в щепки, я надеялся, что пехотинец за пулеметом Ошкуркова жив, что он вот-вот нажмет на рычаг, и пятьсот выстрелов в минуту выкосят «пустокровников» по проему.
Напрасно. Двери раскрылись, и «завеса» государя опала.
Ни выстрелов, ни криков. Ни последнего всплеска крови. Живы ли матушка и сестра? Или я просто не чувствую ничего, не способен сейчас чувствовать?
Фальшивый мертвец среди действительных.
И если я выживу, подумал я, а я собираюсь выжить, то за одну Катарину Эске, за Майтуса… не знаю, что сделаю.
Затем ударил Огюм Терст.
Он ударил, едва первый из «пустокровников» пересек порог зала. Наискосок по шеям и спинам. Черной полосой в пустоту.
Шестеро рухнули сразу. Не люди, кегли.
Лишь один отскочил назад, и тогда уже хлестнул по спинам я, будто насквозь прочертив еще пятерых. Возможно, они даже не сообразили, откуда пришла их пустокровная смерть. Как стояли, так и сложились, скрючились на полу.
Люди ли?
Я вдруг понял, что меня хватит максимум на еще один удар, и все, не выдержу, всплыву из мертвецов. Или умру по-настоящему.
А Шнуров?
Где-то же здесь должен быть и Шнуров. И тот, кто заправляет всей этой мерзостью. Или его кровник.
Я собрался с силами.
Терст снова ударил первым, оставив мне всего четверых. Но они были удивительно равнодушны к смерти своих товарищей. Отклонились безразлично, отступили.
Бессловесный скот.
И я хлестнул их, как хлещут скотину. Что ж это за дурацкая «пустая» кровь? Как же так! Вы же только что…
— Спокойнее, — раздался слабый голос Терста, — спокойнее, Бастель.
Звука выстрела я не услышал.
Только полковник вдруг дернулся, а сюртук его с левой стороны украсился пятнышком входного отверстия.
— Здравствуйте, — передо мной, поигрывая револьвером, возник Лоскутов, он же Шнуров. — Нашли, значит, средство против крови.
Он, осклабившись, с силой рванул меня за ворот мундира.
Я упал деревянной чушкой, кажется, разбив губу, и Шнуров поволок меня в зал, прямо через трупы своих недавних солдат.
Пробравшись на пустое место, он оставил меня на полу, огляделся, чему-то ухмыляясь, затем выловил из кучи стульев один за спинку и сел на него верхом.
— Давайте, Кольваро, возвращайтесь из мертвых, — наклонившись, Шнуров ударил меня по лицу. — Мертвый цирк закончился.
Несколько секунд он, не мигая, смотрел мне в глаза, наконец, кривя губы, отклонился, махнул кому-то рукой.
— Ага, — произнес кто-то от дверей. — Почему-то я так и думал.
Я с трудом приподнял голову.
Двое дюжих ребят «пустой» крови вытаскивали мертвецов в анфиладу, а за ними, дожидаясь очистки зала, стоял, приподнимаясь на носочках, беспокойный лицом человечек.
Мальцев.
Я слабо улыбнулся.
— Я вижу…
Договорить мне не удалось — Шнуров двинул сапогом в зубы.
— Ты, кровь высокая, помолчи.
Мальцев кивнул, заложив руки за спину.
— Вы уж, действительно, молчите, собирайтесь, готовьтесь.
«Пустокровники» вошли в зал и выволокли пехотинца, сидевшего за пулеметом, потом вернулись и — о, кровь, кровь моя! — за ноги протащили мимо меня матушку и сестру. Затем — Майтуса. Я не чувствовал, я не чувствовал их!
Мертвы.
И Катарина. Милая моя Катарина. Бесценная. Ее застывшее, искаженное болью лицо мелькнуло и пропало. Юбка. Темные ботиночки на ногах.
Я застонал.
— Ну что вы! — вытянув шею, сказал Мальцев. — Вы не переживайте! Вы скоро встретитесь со своей кровью. Уж не знаю где, в новом мире или в посмертии… Не верите в посмертие, в единение душ?
— Нет, — выдавил я.
Жилки мои медленно очищались от трупного налета, приобретая фамильный цвет — белое с алым. Где там посверк изумрудный? Ящерка-защитница, опростоволосились мы с тобой.
— Напрасно не верите. Так умирать легче.
«Пустокровники» встали: один подле меня, другой подле тяжело дышащего государя-императора, — и только тогда Мальцев ступил на порог.
В руке у него был саквояж.
— Вы не устаете меня удивлять, Бастель, — заявил он, присаживаясь на пол чуть в стороне. — Убили Жапугу, убили Лобацкого, Петра Телятина вот убили. А ведь я в Петре был уверен, м-да. С Ассамеи со мной был, с Чон-Тохола. И кровь принял хорошо, и вообще… не совсем разум она у него отбила…
На полу, звякнув, появились две «клемансины».
В ладони у Мальцева сверкнул опасным металлическим жалом скальпель.
— Ну, ладно, — сказал Мальцев, кивком головы показывая на меня Шнурову, — с этим я примирился. Нашли способ и нашли. Убили, ладно. Недаром были Правой дланью Бога…
— Кем? — спросил я.
— Лежи, — нагнулся Шнуров.
Он расстегнул мне мундир на груди, жесткими пальцами с треском порвал сорочку. Нашел «Фатр-Рашди», вынул, поцокал языком.
— Это я так, в глубь веков заглянул, — Мальцев фыркнул, словно сказал смешное, и подсел к государю-императору. — «Пустая», как вы говорите, кровь — она не без недостатков. Капризная, мертвечины, оказывается, боится, видит, понимаете ли, только жилки. Но силу над высокой кровью имеет, и очень мощную силу. А почему? Такой простой вопрос, а вы, Бастель, мимо прошли.
Он оголил грудь императору, как и Шнуров — мне.
— Впрочем, времени у вас не было, так-то может быть и сообразили. А вот чем еще удивили — так это, когда ваши люди сегодня в наш лагерь ворвались.
— У меня не было… — я попытался приподняться, но Шнуров наступил мне сапогом на живот, а гибкая жилка «пустокровника» тут же стиснула шею.
— Ну как же не было! — на мгновение, лукаво улыбнувшись, повернул голову Мальцев. — Штабс-капитан, скуластый такой. Серебряно-кремовая кровь. А с ним трое. Вы должны были слышать выстрелы.
— Муханов, — выдавил я.
Не обмануло предчувствие.
— Вот видите, вспомнили. Выследили, оказывается, часть моей небольшой армии. Опасный вы противник, Бастель.
Мальцев взял в руку «клемансину», посмотрел сквозь нее на огонь свечи.
— Знаете, в чем еще один недостаток «пустой» крови?
— Носитель ее должен быть низкой крови, без примесей, — прохрипел я. — Все убийцы высоких фамилий были такими.
— Именно, — сказал Мальцев. — И идеальных носителей оказалось до обидного мало. Коста Ярданников был великовозрастный идиот. Думал стать повелителем мира. С его кровью это было невозможно. Итак…
Он несколько раз воткнул скальпель в грудь государю-императору, проводя глубокие разрезы к ребрам. Кровь легко заструилась в подставленную колбу.
Государь-император открыл глаза.
— Вы… вас всех надо… — он двинул рукой, на шее от усилия набухли жилы. — Я вас…
— Ну-ну-ну, — похлопал его ладонью по лбу Мальцев. — Вы уже прошлое, Тутарбин. Тотэрбо. Можете не напрягаться.
Он сделал еще несколько разрезов, заполнил «клемансину» до горлышка, полюбовался на цвет. Затем аккуратно запечатал стекло восковой пробкой и убрал в саквояж.
— Почему Тотэрбо? — спросил я.
— Потому что вы — изначально Кольвахн. Не вы конкретно, Бастель, а, как бы это… — Мальцев переместился ко мне. — Впрочем, не важно.
Скальпель вошел мне в грудь, под правый сосок.
Узкая полоса разреза потянулась за заточенной хирургической сталью, темнея, краснея, плюясь алым. Холодно, горячо. Еще разрез.
— Скоро все это будет не важно, — мягко проговорил Мальцев. — Новый мир всегда приходит с кровью, понимаете?
Он подставил пустую «клемансину» и ждал, когда она наполнится.
— Ради чего? — прошептал я.
— Как ни странно, — снова воткнул скальпель Мальцев, — ради справедливости. С вами впереди, увы, нас ждет только деградация. Высокая кровь исчерпала себя. Да-да, посмотрите на государя. Разве это правитель? Разве это мощь? Был Волоер, до Волоера был Никол, вот разве что они… Да и вообще, предательству когда-нибудь приходит отмщение. Пожалуй, что я его орудие, всего-то.
Я скривился.
— Какое предательство?
— О, это давняя история, с самой Ночи Падения, — Мальцев заткнул «клемансину» пробкой, вздохнул, глядя на меня, и поднялся. — Отец ваш очень этим интересовался. И вы мне были очень симпатичны. Впрочем, прощайте.
— И все?
Мальцев обернулся у самых дверей.
— Для вас — все. Я должен обезопасить предприятие, так что… — он дернул плечами и вышел.
Поднялся и Шнуров.
— Господин э-э… Мальцев…
Он вышел из зала, поигрывая моим «Фатр-Рашди».
Я попробовал пошевелиться, но «пустокровник» пресек это на корню.
— А потом закопать или как? — услышал я Шнурова.
— Кому это нужно? — ответил Мальцев. — Уладите здесь, выезжайте следом. Думаю…
Он понизил голос, и я не смог разобрать остальные слова.
— Ясно.
Шнуров, посвистывая, проскользил тенью в проеме. Захрустело под сапогами битое стекло. С подъездного круга раздалось лошадиное ржание.
Ночь. Все еще ночь.
И неоткуда ждать помощи. Все, Бастель. Все.
— Вот чего не отнять, — сказал появившийся в зале Шнуров, — в женщинах высокой крови все-таки видна порода. Ножки точеные, грудки славные. Даже жалко, что мертвые. Смотрю на сестрицу вашу — красотка.
Он подождал моей реакции. Не дождался.
— Знаешь, Кольваро, — сказал он, — я не дам тебе легкой смерти. Испытаешь «пустую» кровь на себе. Жуткое зрелище вообще-то. Я этого не люблю, все забрызгают, звери эдакие, ни капельки в теле не оставят, поэтому — прощайте!
Шнуров взялся за створки, поглядел на застывших «пустокровников».
— Убить их, — приказал он.
И весело засвистел, удаляясь.
